9-4. Сага 1. Глава 9. Белорусы и война

                БЕЛОРУСЫ    И   ВОЙНА   
       
               Однажды  (это  было  в   зрелые  и  даже  поздние  годы  жизни   Николая   Яковлевича  Маглыша),   когда  в  одном  из  семейных  застолий  то  ли  в  их  доме,  то  ли  в  нашем  собственном,  Николай  (а  он   приходился  мне  двоюродным   братом  и  был  на  18  лет  меня  старше),  в  противовес  чьим-то   (скорее  всего,  Саши  Калитко)   пропагандистским  россказням  о  всеобщей  ненависти,  которой  якобы  пылали  все  советские   люди  на  фронте  и  в  тылу  к  немецко-фашистским  захватчикам,  поведал   одну  из  пережитых  им  самим  военных  историй.
       Начало  войны  застало  Николая  Маглыша,  когда  он  служил  срочную  службу  в  рядах  Красной  Армии   (РККА).  Где  точно,  этого  я,  естественно,  не  запомнил,  но  так  или  иначе  он  стал  участником   ожесточённых  боёв  уже  с  самых  первых  дней.  Это  неправда,  что  мы  терпели  сплошь  одни  только  поражения.  То  есть  в  стратегическом,  так  сказать,  плане,  конечно,  да.  Но  даже  и  тогда,  в  самое  отчаянное  время,  среди  общего  разгрома  и  тотального  отступления,  среди  военной  неразберихи  и  паники  не  только  в  расстроенных  «рядах»,  но  даже  и  в  высоких  штабах,  -  даже  и  тогда  бывали  у  нас  в  боях,  как  тогда  выражались  официальные  сводки,  в  боях  местного  значения  свои  отдельные  победы  и  своя  военная  удача.  Не  только  нам  устраивали  «котлы»  и  брали  наших  в  плен  тысячами  и  десятками  тысяч,   но   и   мы   -  не  лыком  же  шиты в  конце-то  концов! -  бывало,  крошили  непрошенных  гостей  как  капусту,  и  нам  доводилось  брать  их  в  плен.  Правда,  пока  ещё  не  тысячами.
          Как-то  раз  подбили  они  Т-4,  это  был  у  немцев   основной  средний  танк,  в  общем-то  не  бог  весть  что  из  себя,  да  и  пушечка  на   нём  не  сказать,  чтобы  уж  очень.   В  общем,  танк  сначала  задымил,  а  потом  и  пламенем  полыхнул.  А  как  только  перепуганные  «фрицы»   все  вылезли  и   соскочили  с  горящей  брони,  их  троих  тут  же  и  взяли  в  плен:  Gutten   Tag!  Добро  пожаловать!  Были  они  все  в  чёрной  форме  и  в  чёрных  пилотках,   совсем  не  таких,  как  наши.  На  чёрном  очень  эффектно  смотрелись  оловянно-белые  знаки  различия  и  вся  эта  военная  хренотень-атрибутика.  Наши  солдатики  аж  тряслись  от  перевозбуждения:  шутка  ли  сказать  -  захватили  первых  в  своей  жизни  военнопленных,  да  ещё  каких  -  фашистских!
            Был  приказ   отвести  этих  пленных  в  штаб  части,  и   в  число  конвоиров  был  включён  Николай  Маглыш  как  один  из  этих  самых  удачливых  пленителей.  Вот  они  двое,  со  своими  «трёхлинейками»  наперевес,  и  повели  этих  троих  со  связанными  за  спиной  руками.  По  дороге  встречается  им  какой-то  молодой  и  особенно  горячий  то  ли  «свой»  особист,  то  ли  вообще  приданный   энкавэдэшник.  Выпрыгнул  он  из  своего   драндулета  и  орёт  во  всё  горло:  чего,  мол,  вы  с  ними  чикаетесь?   не  видите,  что  ли,  это  же  эсэсовцы?  к  стенке  их  немедленно   -  и  весь  разговор!    Ну  и  дальше  всё  в  таком  же  роде,  и  уже  тянется  к  коричневой  кобуре  на  поясе,  чтобы,  значит,  вытащить  свой  ТТ.  Вот  тут  Николай  и  остудил  его  малость  (недаром   же  он  прошёл   школу  первых  боёв):  «Ты  (не  Вы,  а  ты!),-  говорит, -  когда  сам  захватишь  в  плен,  вот  тогда  и  делай  со  своими  что  хочешь!  А  этих  мы  взяли,  мы  за  них  отвечаем:  нам  приказано  доставить  их  в  штаб,  так  что  лучше  держись  от  греха  подальше  и  давай-ка  отойди  в  сторону!»  -  Да  ещё  недвусмысленно  повёл   в  его  сторону  «трёхлинейкой»,  увенчанной  для  вящей  убедительности   четырёхгранным  «русским»  штыком.  Подействовало:  отогнали  они  этого  не   в  меру  ретивого,  падкого  на  чужую  «добычу»  и  храброго  на  быстрые  расстрелы   вояку.  А  сколько  же  такого  и  таких  было   по  всей  войне  -  не  сосчитать!  \плюс  рассказ  Лёни  Суприяновича  о   партизанах   «образца»  1943  -   44  годов\. 
            Пока  мы  не (слишком  далеко)  отошли  от  темы  Великой   Отечественной  войны  -  а  я   уже  принадлежу  к  тому  поколению,  которое  может  отойти  от  этой  темы  только  в  могилу-  надо  упомянуть  ещё  об  одном  моём  кузене  -  Николае  Евсеевиче  СтепанОвиче   (с  ударением  на  предпоследнем,   выделенном  слоге).  Это  сын  Елены  Дмитриевны,  сестры  отца.  Жила  она  с  самого  рождения  и  до  последних  своих  дней  «у  бацькавай  хаце»  в  Варковичах.  Там  с  мужем  Евсеем  прижила  и  двух  своих  детей  -  сына  Николая  и  дочку  Веру.
       Веру-то  все  мы   видели:   вот  она,  обыкновенная  беларуская «дзяучына»,  белобрысая,  дебёлая,  скорее  некрасивая,  чем  наоборот,  в  общем,  обыкновенная,  так  себе,  ничего  особенного.  Тем  не  менее  она   довольно   скоро,  что  даже  несколько  удивительно  -  при  её-то  внешних  данных,  вышла  замуж,  и  мужем  ей  стал  некто  со  звучной  фамилией  Орлов,    внешностью  и   характером    под  стать  этой  фамилии:  смуглый,  чернявый,  горбоносый;  поговаривали,  что   он  «кацап»,  то  есть  из  русских,  откуда-то  с  юга  и,  вроде  бы,  даже  из  казаков.  Рядом  со  своей  заурядной  и  блёклой  женой  он  смотрелся  форменным  красавцем.   И  звали  его,  помнится,  тоже  Николай…
         Но  вот  о  собственном  их  сыне   Николае  как-то  избегали  упоминать:  он  вроде  бы  и  жив,  но  где,  да  как,  да  что,  об  этом  ничего  определённого  не  говорилось.   Только  вскользь  как-то  раз  о  нём  было  сказано,  что  «ён  вельмi  прыгожы  i  прывабны» .  Такое  «сообщение»  не  могло  не  заинтриговать,  потому  что  род  Маглышей  в  общем-то    ни  красавцами,  ни,  тем  более,  красавицами   не  славился.  Однако  потом  подтвердилось,  что  в  этом  «сообщении»   не  было  ни  малейшего  преувеличения:  Николай  действительно  был  настоящий  красавец.  Но  драма  его  жизни  состояла  в  ином…
        Когда  пришли  немцы,  ему  было  лет  пятнадцать,  а  к  16 – 17  годам   вопрос  встал  ребром:  «добро  пожаловать»  либо  на  работы  в  Германию,  либо  на  службу  в  «деревенскую»  полицию.      Немцы-то  обосновались  надолго     и   не  собирались  уходить.    Родители  - Евсей  с   Алёной -  посовещались  и,  деваться  некуда,  выбрали,  как  им  показалось,  меньшее  из  двух  зол:  «записали»  хлопца  в  полицию.    Это  было  в  1943-м.  Надо  думать,  произошло  всё  далеко  не  по  его  собственной  воле,  а  по  настоятельным  советам  отца  с  матерью:  сын-то  он  был  добрый  и  послушный…
     Долго  ли,  коротко  ли  он  там  служил,  об  этом  «семейное  предание»  умалчивает,  равно  как  и  о  «заслугах»  на  сем  малопочтенном  поприще.     Да  это  и  неважно.  Пришли  наши,  его  судили  и  приговорили  «на  всю  катушку»  -  к  25  годам;  тогда  это  был  стандартный  срок  для  «полицаев»:  меньше  никак  нельзя,   а  расстрел  к  тому  времени,  кажется,  уже  отменили  да  и  на  расстрел  у  него  не  набиралось;  так  что  25  лет  пока  будет  в  самый  раз,  а дальше  там  как  быть,  посмотрим.
           А  где-то  году  в  1955-м  вышел  Указ  Верховного  Совета   о  досрочном  освобождении  всех,  кто  не  был  замешан  в  особо  кровавых  делах  и  уже  отбыл  значительную  часть  наказания.  По  этой  амнистии   Николай  вышел  на  свободу  и  возвратился  в  отчий  край  ещё  совсем  молодым  мужчиной  в  самом  цвете  лет   и  при  всей  своей  мужественной  красоте:  рост  под  190,  строен,  широкоплеч,  черноволос,  смугл,  сероглаз,  черты  лица  более  чем  правильные.  В  общем,  есть  на  что  посмотреть.  Это  даже  удивительно,  потому  что  и  Алёна  Дмитриевна,  и  её   муж  Евсей  внешности  были  самой  заурядной  и  незапоминающейся,  а  Евсей  так  и  вообще  никудышной:  щупл,  тщедушен,  морщинист,  усы  и  борода  даже  отказывались  расти  на  таком  лице.   А  в  Николае  откуда  всё  только  взялось,  и  вышел  он,  что  называется,  не  в  мать  не  в  отца.   В  общем,  по  возвращении  из  мест  не  столь  отдалённых  он  не  мог,  конечно,  остаться  незамеченным  в  своей  родной  деревне.  Во-первых,  из-за  вполне  выдающихся  внешних  данных,  во-вторых,  все  деревенские  знали   предысторию  этого  возвращения.
            Вернуться  туда,  где  ты  был  осуждён  «за  сотрудничество  с  оккупантами»,   не  было  таким  уж  простым  делом.  Те  из  бывших  «полицаев»,  кто  после  амнистии    сразу  же  вернулись   в  свои  края,  поступили  крайне  опрометчиво   и  очень  скоро  за  это   серьёзно  поплатились.  Народ  здесь  не  забыл  и  не  собирался  забывать  про  их  «подвиги».  Амнистия  амнистией  -  это  от  государства,  готового   простить  старые  грехи,  а  у  людей  свои  представления  на  сей  счёт,  и  я,  например,  никогда  не  слышал,  чтобы  кто-то  в  народе  употреблял  такое  понятие,  как  «срок  давности».  Местные  ничего  не  хотели  знать  об  уже  понесённом  наказании  и  судили  по-своему:  не  по  статьям  закона,  не  за  измену  Родине  и  предательство,  а   главным  образом   за  смерть  близких  им  людей,  о  чём  они-то  уж  знали  слишком  хорошо.    Очень  многих  из   тех,  кто  рассчитывал  на  прощение  и  милосердие,  кто  имел   неосторожность  или  наглость  вернуться    в  места,  где  они  творили  свои  злодеяния,  поубивали  сразу,  других  -  какое-то  время  спустя,  некоторых,  кому   повезло,  просто  покалечили;  непосредственное  душегубство  не  спусали  никому.  Об  этом  по  Беларуси  ходили  не  просто  какие-то  там  неопределённые   слухи,  а  настоящие  и  вполне  оформленные  легенды,  относящиеся  к  разным  населённым  пунктам,  с  образными  подробностями,  впрочем,  очень  похожие  одна  на  другую:  народ  на  новом  матпериале   вырабатывал,  видимо,  какую-то  новую  форму  устного  творчества.
         Наверное,  за  Николаем  ничего  такого  особенного  не  числилось,  жил  он  себе  мирно  и  тихо,  и  даже   никакого   укора  со  стороны  односельчан  не  слышал  ни  разу.  Его,  скорее,  даже  жалели:  ответил,  мол,  не  за  свои  «вины».  Вскоре  ему  подыскали  и  жену;  маленькая  такая  и  малозаметная  белорусочка,  тихая,  скромная,  послушная;  рядом  с  ним  она  вообще  казалась  какой-то  неуместной,  что  ли.  Но  жена  есть  жена:  её  на   полку   не  поставишь  -  она  всегда  с  тобой,  и  на  людях,  и  дома.  Да  и  работали   они  вместе,   в  одном  колхозе,,  только  в  разных  бригадах  -   она  в  полеводческой,  а  он  со  строителями.  Жену  звали  Надей.
          Не  замедлили,  конечно,  появиться  и  дети  -  мальчик  и  девочка.  Но  недолго  оставалось   красавцу    Николаю  наслаждаться  жизнью  и  свободой.  «Яго  забила,  -  как  выражаются  мои  земляки,  -  бервяном»,  когда  они    на    лесной  делянке  грузили  на  машину  заготовленные  для  колхоза  тяжеленные  «комли».  Одно  бревно  сорвалось,  и  его  удар  пришёлся  Николаю  прямо  в  голову,  так  что  он   и  охнуть  не  успел.  Когда  мои  родители  вернулись  с  похорон  племянника,  мама  долго  не  могла  успокоиться  и  всё  сокрушалась,  что  «ён  у  труне  быу  яшчэ    больш  прыгожы,  чым  жывы»:  им,  женщинам,  видней.
          Когда   Николай  вернулся  из  северных  лагерей    (говорю  «лагерей», потому  что  точного  места,  естественно,  не  знал  и   не  знаю),  выплыли  на  свет  божий  его  фотографии  военной  поры,  вернее  сказать,  периода   немецкой  оккупации,  которые,  видимо,  тётка  Алёна  до  этого  надёжно  прятала,  а  теперь  они  уже  никому  не  могли   навредить.  На  этих  фото,  судя  по  их  качеству,  сделанных  немцами  на  немецкой   же   технике,  Николай  предстаёт  во  всём  своём  полицейском  облачении:  характерная    форменная  шинель  с  высокими  обшлагами  (на  фото  они,  соответственно,  черного  и  серого  цвета),  пилотка  немецкого  образца  с  матерчатым  козырьком  (тоже   чёрная)  и,  конечно,  немецкая  винтовка  (она  отличалась  от  нашей  «трёхлинейки»  многими  сразу  заметными  особенностями). 
      Тётка  делала  эти  показы  втайне   от    сына,  «каб  паказаць,  якiм  ён  быу»,  её  любимый,  незадачливый  и  несчастный   Николай.  А  может  быть  и  так,  что  эти  «показы»  имели  место  уже  после  гибели  Николая,  скорее  всего,  что  так  именно  и   было.   Не  припомню,  чтобы  тётка   каким-то  образом  «комментировала»  эти  фотоснимки  или  события  той  поры  и  сам  факт  пребывания  сына   в  полиции.  Она  и    её  муж  Евсей  относились  ко  всему  произошедшему   не  то  что  б  совсем  уж  безучастно  или  безразлично,   но  с  каким-то  особым   деревенским  «фатализмом»,  хотя,  разумеется,  слова  такого,  а  тем  более  его  значения,  они  не  знали:  «так    здарылася  -  нiчога  ня  зробiш»  (мол,  что  же  тут  поделаешь,  раз  уж  так   произошло?  На  всё,  дескать,  Воля  Господня!)
        Когда  тётка   Алёна  показывала  фотографии  сына,   Евсей   тоже   разохотился   и  откуда-то  из  своих  «сховау»  извлёк  несколько  фотокарточек ,  сделанных  во  времена  его  молодости,   то  есть  полустолетней   давности.   Они  были  сделаны   ещё  со  стеклянных  пластин-негативов  и   на  фотобумаге,  при  изготовлении  которой  не   жалепи  серебра,  и  потому     изображения  на  ней  получались  очень  чёткие,  хорошо  передающие  мельчайшие  детали  изображаемого.    Такие  фотографии   всегда  наклеивались  на  основу  из  очень  твёрдого  картона,  окрашенного  в  серовато-зелёный  цвет,  поверх  всего  делалось  «фирменное»  тиснение  с  атрибутами  фотодела   и   сделанной  «серебром»  или   «золотом»  факсимиле  владельца  данного  ателье.  Такие  фотографии  не  коробились,  не  ломались,  не  желтели  со  временем,  хорошо  сохранялись  -  в  отличие  от  тех,  которые  пришли  в  России   им  на  смену   в  советское  время.
       Эти  евсеевские  фотографии  тоже  были  раньше  на  всякий  случай  припрятаны,   хотя  не  запечатлели  ничего  «криминального»     даже  с  самой  ригористической  точки  зрения отъявленных  большевиков-ленинцев  с  дореволюционным  партийным  стажем.  Правда,  Евсей   представал  на  них  (их  было  не  больше  3 – 4-х)  в  форме   императорской  лейб-гвардии  какого-то  там  (сам-то  он,  конечно,  помнил,  какого  именно)  полка   -  то  ли  гусарского,  то  ли  пехотного.  Были  фотографии  в  полный  рост,  были  сидя  на  стуле,  были  рядом  с  напарником-сослуживцем,  и  лишь  одна  одиночная.   Но  на  всех  «наш  Евсей»  смотрелся  настоящим  молодцом:  блещущий  лаком  невысокий  кивер  слегка  набекрень  со  всеми  полагающимися  «причиндалами»  -  орёл,  витые  шнуры  и  даже  маленький  плюмаж,  мундир   типа  «венгерки» (доломан,  что  ли ?)  сидит  на  нём  как  влитой,  по  всей  груди    тоже  витые  шнуры,  брюки  тоже  в  обтяжечку  (кажется,   гусарские  лосины  с  характерным  узором  по  верхней  части  бедра,  само  собой,  до  зеркального  блеска  начищенные  сапоги.  Я  не  сказал  ещё  про  лихо   и  форсисто   закрученные  усы  и  обязательно  выбивающийся  из  под  кивера  чуб.  Но  и  это  ещё  не  всё:  на  всех  снимках  лейб-гусары  позируют  с  «шашками»  наголо,  приставленными  остриём  к  носку  левого  сапога,  при  этом  их  непреклонный  взгляд  устремлён  прямо  в   только  что  открытый объектив   большой  фотокамеры,  действительно  «камеры»,  потому  что  это  довольно  большой  ящик    из  жёлтого  дерева,  накрываемый  в  процессе  съёмки  широкой  полостью  из  плотной  чёрной  ткани.
         Всего-то  и  «криминала»,   что  человек  верой  и  правдой  служил   своему  царю  (ведь  не  чужому  же !),  но  и  такие  «улики»  приходилось  держать  от   недобрых  глаз  подальше:  ага!    а  зачем  усердствовал,  зачем  глаза  таращил?  Придраться  всегда  можно  хоть  к  чему:  как  тогда  говорили,   «был  бы  человек,  а  статья  всегда   найдётся».  Да  и  ведь  не  просто  служил  в  царской  армии  - это  ещё  куда  бы  ни  шло,  а  то  ведь  прямо  царской   персоне,  то  есть   «преторианец»,  чистой  воды  «контра»  и  т. д.  и  т. п.  Только  покажи  такую  фотографию  ретивому  чекисту  -  он  тебе  «нароет»  не  то  что  на  расстрел,  но  даже  и  на  «четвертование».  И  то  ведь  правда:  видно,  что  не  серая  солдатня,  а  настоящие  гвардейцы,  или  иными  словами,  «сторожевые  псы  самодержавия».  Недаром  говорят:  гвардия  она   и  в  Африке  гвардия  -  это  вам  не  обоз.
      Гвардейская   служба  Евсея   -  а  он  был  малость  постарше  Наума,  лет  на  5 – 7  -  пришлась  где-то  на  1905 -  1914  годы:  об  этом  говорит    и  форма,  поскольку  и  кивер,  и  доломан  были  введены  в  форму  некоторых  воинских  частей   после  значительного  перерыва  (1862 – 1909),  а  затем  вновь    -  в  связи  с  начавшейся   войной  -  упразднены  в  1914  году.     А  вот  о  месте  службы  ничего  определённого  сказать  не  могу:  может  быть,  какая-нибудь  глухомань,  а  может  статься,  Петербург,  а  то,  гляди,  даже  царский  дворец.  Скорее  же  всего  что-то  из  последнего.
       Раз  уж  я  так   подробно   остановился  на  этих  «историях»  с  фотографиями,  то  из  этого  надлежит  извлечь  и  какую-то   «мораль».  По-моему,  она    такова:  не  всегда  сыновья  приумножают  славу  отцов.  Да,  не  всегда…
         Было  бы  несправедливо  по  отношению  к  Науму  Маглышу  обойти  молчанием  одно  очень  существенное,   на  мой  взгляд,   обстоятельство.   По  многим  «пунктам»  его  биографии,  оказавшись  на  целых  три  года  под  немецкой   оккупацией,  т. е.  без  большевистского  «призора»,  он,  казалось,  мог  бы   быстренько  перекинуться  на  сторону  появившейся   здесь  антибольшевистской  силы,  и  силы  немалой.  Но  ничего  подобного  не  только  не  случилось,  но  даже  близко  к  этому  не  подошло.  Ему  даже   в  голову  не  могло  прийти,  чтобы  заводить  какие-то   «шашни»  с  оккупационной   властью.  Хотя  этим  замарались  некоторые  вчерашние  партийно-советские  «руководители»,  и  таких  нашлось   немало…
        В  конце  1940-х  отец  пару  раз  ездил  даже  выступать  свидетелем  в  следстии  и  на  суде  по  делу  одного  бывшего  секретаря  райкома   ВКП(б),  который  не  только  переметнулся  к  немцам,  но  ещё  и  принимал  самое  деятельное  участие  в  их  карательных   акциях.  Сам  же  Наум  Маглыш  ни  в  чём  подобном  даже  не  был   заподозрен,  хотя  органы  госбезопасности  очень  серьёзно  «фильтровали»  всех  взрослых,  проживших  в  оккупации  эти  три  года.   Я  ни  в  коем  случае  не  требую  в  связи  с  этим  каких-либо  похвал  нашему   отцу,  но  убеждён,  что  такой  факт  сам  по  себе  достаточно   красноречив.
      Чтобы  содержание  данной   главки  не  выглядело  слишком  куцым,  добавлю  к  нему   ещё   одну   невыдуманную  историю  про  белоруса.   Название  к  ней  получилось  у  меня  немного  длинноватым,  но  с  этим  я  уж  ничего  не  могу  поделать.  Итак,