Глава 15. Бывает же такое

Кролезаяц – мастер! Вон как отбивает переливчатую разными тонами дробь на барабанах, да еще подыгрывает им легкой, залихватской мелодией в дудку. А хоровод летит вокруг него, извиваясь в змейке. Да и понятно, в маскарадных костюмах людям нелегко удержать ровность движения. У кого вместо туфель лапы птичьи прицеплены, у кого – копытца.

Справа от Ивана Копылушка (глухариха) ненаглядная. Ей прекрасно идет серый цвет ее маскарадного костюмчика, играющего в лучах фонарей, оттенками то снежной искрящейся мишуры, то темно-радужной. Так и переливается. А глазок она, улыбаясь, не отрывает от Ивана, подмигивая, увлекает его внимание только к себе, словно призывая с нею все сейчас же забыть и упорхнуть отсюда куда-нибудь.

Но ее кавалер, наряженный в глухаря, не дает спуску Ивану, то есть, не забывать, кто он здесь есть на самом деле. Вон как ладонь сдавливает, дергает его беспрестанно. Глянешь на его фигуру – располневшую, поступь косолапую, хочется отдернуть руку, да сказать, что он и есть Глухарь. Пусть лучше к себе в тайгу возвращается и не трогает Ивана, поглощенного Капылушкой.

А может она вовсе и не его, этого глухаря пара? Просто совпало так. Вон какие глазки ему, Ивану, строит, завораживающие. Снять бы сейчас с нее маску, затрепетала мысль у Ивана. А чего бы так и не сделать?

Хоровод шагу прибавил. Да Кролезаяц мастер своего дела. Закружил маскарад, по-вьюжному. Вон Утица, выпала из него, устала. А нет-нет, тоже с Ивана глаз своих не сводит. Да не только, а раскрыв свои крылышки, громко крикнув «Ванюша», кинулась к нему. Но Капылушка своего кавалера ей и не думает отдавать, крепче ухватила Ивана за руку, и потянула его за собой из хоровода, только не во внутрь его, а наружу.

И как не пытается Иван в эту секунду вырвать свою ладонь из цепкой руки Глухаря, но тот не поддается, вместе с ними вылетает из танцевальной вереницы, с неимоверной силой развернул его лицом к себе. Да не просто развернул, а еще и хвост из перьев развернул, крылья под бока уложил и грудью нападает на Ивана. Не увернешься. Неужели подерутся?

Но вдруг тут же появился спаситель Ивана, подлетевший и ставший между ними Ворон. Вот он сейчас надает по клюву забияке глухарю…

Но этого кавалер Капылушки не увидел, она его – Ивана, закрутила в вальсе, и прорвавшись через хоровод в его середину, обняла Ивана, да так пылко, что и дыхания у него не хватило, в голове все закрутилось-завертелось и темень накрыла все вокруг.

Тормошат его, тормошат. Открыл глаза Иван, темно, только кто-то беспрестанно дергает его за плечо и голосом бабки-соседки, жены Сафроныча, кричит ему в ухо:

– Сусед, судед, Вантешка, просыпайся! Вантешка, Вантешка…

– Да, да, уже проснулся, – сел на диван Иван. – Это ж вы, бабушка Лукерья?

– О, чуть что, сразу бабушка ему. Так, значица, Сафрон для тебя дядька, а я, значитса, тетка, ¬– возмутилась ночная гостья. – Где Сафроныч окаянный, а?

– Так откуда ж знаю, баба, ой, тетя Лукерья.

– Дык вон кака вонь-то у тебя кисла. Брагу, значитса, с ним только-только пил, и как увидали маня, так сразу и – ничего. Где мой Сафрон? – повысила голос тетка.
– Стоп, стоп, – найдя рукой включатель светильника и, нажав на него, Иван, прикрываясь простыней, встал, шагнул к стулу, и – попросив незадачливую соседку отвернуться, натянул на себя спортивные штаны. – Теть Лукерья, не было у меня вашего мужа. Вы чего?

– Карр, карр! – подтвердил слова Ивана, сидевший на шифоньере ворон.

– Фу ты, напасть кака! Так и живет, хм. Дык, Ванятка, а где же он, дед-то мой, а?

– Откуда ж я знаю, где он?

– Карр! – снова вставил свои три копейки ворон.

– Дык учера на рыбалку с тобой собирался, собирался. И сегодня, пока в кухне крутилася, сказал, шо за черьвяшками пошел. Значица, к тебе. А его нету и нету, час, другой. Где он. Не ври, суседушка.

– Погодите, погодите, – поднял руки Иван. – Во-первых, на рыбалку сегодня ни я сам, как и с вашим Сафронычем я не собирался. Во-вторых, чего это он должен идти за червями ко мне в такую рань, а? – и глянув на будильник, присвистнул от удивления: на циферблате восемь-двадцать семь. И поправился. – Я, тетя Лукерья, в отпуске, и могу спать хоть до обеда, хоть до полдника. Я вдовец! Я свободный человек! Хм.

Иван, громко вздохнув, направился в кухню, включил свет и осмотревшись вокруг, сказал соседке:

– Где он, ваш Сафрон, видите?

Тетка Лукерья в ответ помотала головой.

– Теперь идем сюда, – и Иван зашел во вторую комнату, и там, как оказалось, нет Сафроныча. Не было его и в прихожей, и в кладовых, и в ванной, и в подвале. – Где Сафроныч, тетя Лукерья? Блин.

– Вот так-сяк, – огорчилась та. – Так к тебе с дома нашего следы его идут-то. И ворота открыты, и – дверца в дом. А где ж он, Ванятка, мой Сафронушка?

– Так откуда ж я знаю, дорогая вы моя соседушка, – приголубил Иван старушку к себе.

А она знала. Он у Пантейлемона, «лутшего в мире самагоншика», часто эта фраза вырывалась у Сафронушки, правда с матерком. Но, что поделаешь, без этой куралеси дед не мог говорить, особенно, когда у него уже хорошенько заплетался язык после приемки двух-пяти-семи мензурок, а может и бутылки магарыча Пантелеймонова. Пусть он на самом деле и не сильно крепкий по градусам, так как его производитель любил снизить его крепость до самого минимума. Но продавал ослабленный самогон Сафронычу, как и таким же как он алкашам-любителям только после приема ими первой-второй мензурки крепенького. Вкус у них, после этого, так сказать менялся, можно было подавать им и родниковую воду. Пьяным все-равно что пить, лишь бы верилось, что это она сама их любимая водица. Что говорить, Пантелеймон профи-коммерсант, и не просто, а с большой буквы: умел разводить своих клиентов.

– А где он живет?

– Пантелеймон-то, так в конце этой улицы, – махнула бабушка в сторону Строительной.

К счастью этот последний дом оказался в начале их пути, в двух шагах.

Самогона владелец долго ждать себя не заставил. Сначала, загорланил во дворе его пес, с растяжечкой, подвывая, Шаляпин его тенору позавидовал бы. Потом его лай сменил свой курс на радостное повизгивание, поощряемое хозяином: «Вот, молодец, заработал, заработал!»

Пантелеймон, мужик щекастый, с широкой улыбкой, со смеющимися глазами.

– Во, Лукерьюшка, ништо подарок новогодний решила свому муженьку сделать? – раскрыв на всю ширину калитку, приветствуя гостей: размахнув руками, поклонился гостям, пропуская их к себе во двор.

– Ой, ой, чертяка, – дала гневный ответ Лукерья. – Где он?

¬– Рэкс? Да вон он у будки, брагой балую, – ткнул Пантейлемонович рукой себе за спину.

Собака, что-то вылизывала в кастрюле, и, почувствовав к себе внимание хозяина, завиляла хвостом, но голову оторвать от земли уже не могла. Лапы ее стали перебирать, как у рысака, готового с места сорваться, но тут же заплелись, и пес рюхнулся в затоптанный в каток снег.

– Переборщил, – развел руки Пантелеймон. – Ничего, к обеду отойдет. Ну, Лукерьюшка, проходи. Чего изволите?

– Ой, да я не о том собутыльнике, – ткнув в сторону пьяного пса, сказала Лукерья, – а о Сафроне-то.

– На днясь был, был. Посидели с ним, погундели, хорос-ший мужик у тебя.

– А щас, прячешь его, да?

– Да нет, – на лице Пантелеймона настоящее удивление. – Вроде не из тех он, что не может жить без этого, – и щелкнул указательным пальцем по горлу.

– Ну, Пантелеймоша, смотри мне…

Видно самогонщик знал, что Лукерья слов на ветер не бросает, пятясь назад, и тут же, о чем-то вспомнив, затараторил:

– Щас, щас, Лукерьюшка, дам гостинца твому, как найдешь его, гуляку свого, – и, как говорится, не отходя от кассы, он залез рукой под поленницу и вытащил из-под нее бутылку. – На, на, не обессудь, тройна чистка…

– У Лизки, чтоль? Ну, шалава! – Выйядясо двора самогонщика, притопнув ногой, Лукерья, пошла в сторону начала Строительной улицы.

А Ивану в таком случае, что делать? Поплелся за соседкой. Вернее, побежал. И откуда у Лукерьи такие силы нашлись, как у спринтера. И – побежал Иван за ней.
А Лизка, услышав по домофону, кто к ней в гости пришел, и не думала бежать сломя голову к Лукерье. Видно, плохо ходит. Да и понятно, если для Сафроныча она в любовницы записана, то, значит, и по возрасту эта женщина уже далеко не бальзаковского возраста.   

Но Лукерья взвинчена, все злее и злее становится, со стороны – кипящий чайник, из которого пар идет не только из горлышка, а и из крышки, которая барабаном застучала, пропуская наверх через себя пузыри с паром.

– Ну че, тебе, карга? – вырвалось из домофона.

– Я-то, карга? Да ты, ты, кикимора болотная, – нашлась Лукерья.

– Так и вали к себе в болото, карга! – ответный залп хозяйки подлил масла в огонь. И пошла перепалка среди них. Если бы их не разделяли закрытые ворота, то, наверное, поубивали бы друг дружку.

То, о чем они говорили между собой, в словаре русского, как и в словарях иностранных языков, навряд-ли сыщется.

Еле, еле оттянул Иван тетю Лукерью от неприступной крепости, так и не узнавшую ни чего о своем муже.

Да и ладно, а то уже вокруг собралось много зрителей, как говорится от мала до велика, вот-вот зааплодируют местным артистам, а хуже, если вызовут кутузку полицейскую.

– А можа заявить в милицию, Вань?

– Погодите, погодите, тетя Лукерья. Может ваш любимый уже дома?

К счастью, тетка устала, а так бы навряд ли согласилась с предложением Ершова вернуться домой и проверить, вернулся ли ее старик в хату.

Шла она медленно-медленно, поддерживая под руку Иваном.

К обеду доплелись. Все как было утром, так и осталось. Нет Сафроныча ни дома, ни в сарае, ни на чердаке.

Как хотелось Ивану быстрее скинуть с себя ватник, упрелся: от запаха пота нос не прикрыть, ото всюду идет вонь кислая, как из-под воротника, так и из рукавов. Вся нижняя одежда на нем до такой степени мокрая, что, если вовремя ее не выжать, потная кислота съест всю его кожу.

 Что-то подтолкнуло Ивана взглянуть на крышу бани, стоящей между сараем и дровницей. Капель, как весной, идет с ее крыши, хотя на улице морозец хороший. Почему, понятно, идет дым с трубы, значит печь топится, от нее и нагрелась крыша.

– Тетя Лукерья, а глянька на трубу с бани, – улыбнулся Иван.

– А шо, я ж говорила Сафрону, чтобы прочистить ее нужно. А он, вот скажу Ваньке, прочистит. И шо, почистишь ее, Ванятка?

– Нет, она ж горячая сейчас, обожгусь.

Но Лукерья, так и не уловила самой сути отказа соседа. Видно Лизка из головы ее все не выходила.

– Тетя Лукерья, а кто дверь в баню засовом запер?

– Дай и не знаю-то. Сафрон, кто ж еще.

– Хм. А следы здесь не только его, а и ваши. Смотрите, – и Иван показал на снежное покрывало внизу.

– А, Ванятка, как Сафрон за червями пошел, так я сюда за дровами ходила, чтобы печь растопить, вот и следы-то оставила.

Лишнего не говоря, Иван оттащил засов назад и вошел в баню. В ней тепло. У печи Сафрон спит. Жив здоров, такого храпака давит, аж уши закладывает. Вместо подушки у него бутылка литровая, пустая.

– Ах ты окаянный, – заголосила Лукерья, – мою настойку кедрову всю вылакал, – затрясла она старика, и завалившись на него, обнимая, стала целовать.

Как оказывается, он сказал ей по утру, что не за червями пойдет, а назвал ее как обычно, любя: «Стервой». А бабке послышалось, что направился ее муженек за червями. А то, что к Ивану, само по себе надумалось, кто ж ее охламона еще на рыбалку возьмет

Бывает же такое.