Благодать

Минувшая осень удалась как никогда – хоть и временами дождливая, но солнечная, теплая и очень грибная. Конец сентября – а все окрестные по нашей деревне леса буквально усыпаны белыми, подберезовиками и солониной. Не заходя в сам лес, лишь по опушке то утром, то вечером, а то и дважды за день – я за грибами. И не потому что они мне нужны, совершенно нет, насолил я незнамо сколько банок и насушил не одну наволочку. Хватит и самому, и отправить в город детям. Мои походы за грибами не ради самих грибов, а за удовольствием. Хоть и живу всю жизнь здесь же, в деревне, а все равно хочется погулять по этой осенней тишине, побрызгать сапогами опавшую листву, и надышаться прохладной свежестью ароматного леса. Но главное – отдохнуть душой, видать много я нагрешил, что на старости лет стала мучать тягота прожитых шестидесяти пяти лет жизни.   

И вот пошел я одним ранним утром, по туману, еще не было шести часов, вдоль старой просеки. Не ходил я по ней года три. Еще молодая просека, рубили ее несколько лет назад, когда хотели здесь проложить высоковольтную линию. Да что-то у электриков не срослось и стала она зарастать свежим душистым березняком и сосняком. Грибов по ней, знамо дело, – море. И до того я обнаглел, что собирать стал лишь крохотных белых, а тех, что выше спичечного коробка – воротил нос. Иду, собираю, нет-нет да прилягу на землю посмотреть мельтешение муравьишек или упереться затылком в остывающую землю и разглядывать сквозь листву молодняка голубое, уходящее в позднюю осень небо.

В один из присестов слышу сзади шорох. Идёт кто-то или ползёт. Резко вскакиваю, гляжу – дед.

- Ну и напугал ты меня. – Сурово буркнул старик упирающийся на здоровенный посох больше похожий на какую-то дубину.
 
- Да я сам испугался, - весело ответил я, переводя дыхание, и заглянув к нему в лукошко; в лукошке у него, как и у меня были крохотные боровики и белые вперемежку с листвой и веточками рябины. – А рябина-то зачем?

- А попалась красивая, пока иду посасываю по ягодке. – Также сурово ответил он и ещё больше нахмурил свои брежневские брови.

Дед хоть и показался с виду суровым, но за его густыми бровями скрывались добрые, ласковые невероятно глубокие глаза. Таких глаз я не видел, пожалуй, за всю свою жизнь ни разу. И так эти глубокие как океан глаза меня задели, что предложил я деду присесть покурить. 

Дед, кряхтя сел рядом, снял свою шапчонку и неспешно стал вытряхивать из волос и бороды спутавшуюся листву и паутину – видать перелезал через кустарник. Борода у него была знатная – длинная, густая, седая, торчком во все стороны, а волосы на голове белые как снег, будто бархатные. Прям не простой старик, а лесной домовой. Я достал папиросы и протянул ему. Он глянул на пачку каким-то строгим, осуждающим, будто гипнотизирующим взглядом, и я невольно, хотя хотел закурить, спрятал её назад в карман.

Кто же этот дед? – закрутилось у меня в голове. В нашей округе, в окрестных деревнях, я всех знаю. А из города сюда, за сотню верст никто за грибами не поедет.

- Тоже гляжу хорошо набрали. – Попытался продолжить я диалог.
Дед ни слова не говоря развязал рюкзак, достал двухлитровый блестящий термос и налил в железную кружку чай.

- Вот – вместо курева.

- А себе? – Протягивая руки спросил я.   

Ни слова не ответив дед продолжил рыться в рюкзаке и достал бумажный пакет с пирожками.

- Ну ей-богу неудобно. – Засмущался я, но все же взял пирожок, мягкий как вата, румяный и очень горячий, будто только ещё он пёкся в печи.

Дед на секунду закрыл глаза, аккуратно перекрестился и откусил. У него оказался с картошкой, у меня с капустой. Вкусные до безумия. И хотя жена моя отлично печёт пироги, ватрушки, хлеб, этот же пирожок оказался вкусным как никогда.

- Вы откуда будете? – не сдержал я своего любопытства.

- А откуда я должен быть? – ухмыльнулся старик.

- Ну кто откуда. Я вот отсюда, с Бабурина. Вон моя деревня в конце просеки. – Протянул я в сторону руку со сжатым в ней пирожком.

- Ну, а я оттуда, - показал в другую сторону дед и мило заулыбался. – Из Беглецова я. 

Дед явно соврал. В деревне Беглецово двенадцать домов, всех тамошних жителей я знаю наизусть каждого. А эта личность мне точно не была знакома.

- Что-то не припомню я вас. – Перестав жевать проявил я вслух сомнение.

- Ну и хорошо. – Заблестел своими добрыми глазами дед в которых блеснула нотка хитрецы. – Я, милый ты мой человек, родом из этой деревни. А вот живу я уже полвека в Москве. Понял?

И тут только до меня дошло кто этот могучий старик. Знаем мы его в округе все. Вернее как знаем? – слышали и временами его вспоминаем, хотя никто с ним близко особо и не общался.

Старше он меня лет на десять. Родился он и правда здесь. Рассказывали, мол, прекрасно учился в школе, был круглым отличником. И даже его припоминаю – я пошел в первый класс, а он как раз уже закончил девять. Но был он странным парнем. С ровесниками дружбы не водил, все считали его замкнутым, он был заядлым книгочеем и много работал – помогал семье по хозяйству. Семья у него была простая: батя, фронтовик, работал трактористом в леспромхозе, мать фельдшером. Две сестры и брат. Сестра нынче живет одна в райцентре, а другая, вроде, померла. Его младший брат, Петька, – остался тут, так и живет в Беглецове. С Петькой мы одно время работали в разных бригадах в одном колхозе, еще при советской власти. Дед этот после школы самостоятельно уехал, без родительской помощи в Москву, да говорят закончил МГУ, а потом поступил еще куда-то и стал в молодые годы монахом, попом. Это в те еще, семидесятые годы. Все тогда удивлялись – родители не набожные, церквей в округе нет и не было. А он – в попы. Помню эти разговоры тогда, много лет назад. Родители его померли. Нет-нет, да периодически, говорят, что дед приезжает раз в году на родину к брату, в родной дом, да всё равно мало с кем общается. То в лес уходит, то на речку с удочкой, то дрова колет, то в огороде копошится. И тут он, можно сказать впервые в жизни попался мне лично, так близко.

Как же себя вести с ним, сразу закралось у меня в голове? Признать что знакомы или прикинуться будто я о нем ничего не знаю? Но дед опередил мои сомнения.

- Значит земляки мы. – Протягивая еще один пирожок мило заулыбался он. – Этот должно быть сладкий. Редко я дома бываю, все не вырваться. А тянет сюда все сильнее. Приезжаю и все наскоком, набегом. 

- Вы стало быть на пенсии, а все служите?

- Да какие же у нас, у священников пенсии? Служи пока не умрешь. – дед убрал термос, завязал рюкзак и быстро вскочил. - Хватит на холодном сидеть, пошли.
И мы пошли. Молча. Кажется, не смотрели под ноги, не высматривали грибы, а просто шли в какую-то неизвестную даль по этой бесконечной пропасти ведущей вглубь леса, в густоту тумана, где по обеим сторонам зарастающей молодью просеки высились могучие ели, сосны и дубы. Мне даже не хотелось с ним о чем-то говорить, просто хотелось молчать. Молчать рядом с этим неизвестным, но в то же время с чего-то родным, близким человеком, от которого веяло умиротворяющей благодатью, спокойствием и теплом. Мы шли и мне казалось, что мы знакомы с ним всю жизнь, будто он мой отец или кто-то ближе. Странное чувство овеяло меня, которое я искал многие годы – чувство доброты и света.
Шли мы медленно, но долго ли – не могу сказать. Добрели до старой охотничьей избушки, сели на бревно и старец прислонил мою голову к своей голове потрепав мои волосы.

- Болит твоя душа-то?

- Болит ответил я и расплакался. С чего расплакался – сам не знаю. Но так мне стало на душе, что я рассказал ему всю свою жизнь – так рассказал, как никогда никому не рассказывал – со слезами, всхлипами – искренне, как есть на духу. Пил, гулял, врал, приворовывал. Будто всю мою жизнь как на кинопленке показал я ему от рождения до этой встречи. Даже не знаю откуда сразу столько воспоминаний нахлынуло о событиях и грехах, о которых я давно забыл. В какой-то момент то ли я сам упал на колени перед ним, то ли он меня уронил, но положил он мне на голову свои руки, что-то медленно пошептал, назвал моё имя и достал из-под куртки крест на цепи и малюсенькую потертую книжечку, на которой сквозь слезы я прочитал ее название – Евангелие.

- Целуй, - шепотком сказал он мне и перекрестил меня. И, впервые за много лет, а может и вообще впервые в жизни я перекрестился.

И тут будто камень свалился с моей души. Будто гора сдвинулась с места и разрушилась на мелкие камушки. Никогда в своей жизни я не испытывал такой радости, легкости и счастья. Да, именно счастья, какого-то неземного, доброго, которого ждал все шестьдесят пять лет своей жизни и ради которого я жил все эти шестьдесят пять лет.

Я поднял взгляд на батюшку и увидел в его глазах невероятную любовь.
 
- Иди с миром, - сказал он мне. – Господь тебе в помощь. – И он тихонечко толкнул меня в дорогу обратно. Я пошел, а он, казалось, продолжил сидеть дальше на том бревнышке.

Шагов через сто я обернулся, а батюшки уже не было. То бревно и избушку окутывал легкий туман.

Все было как во сне.

Весь день мне не хотелось ни есть, ни пить, а продолжать испытывать это счастье которое как потом я понял есть Божия благодать. Я рвался и хотел прочесть ту маленькую потертую книжечку, которую батюшка мне дал поцеловать.
 
Следующим утром, чуть свет я пошел в Беглецово. Мне так хотелось снова увидеть батюшку и поцеловать его руку. 

Но его уже не было. Петр отвез батюшку накануне вечером на станцию и посадил на ночной поезд до Москвы.

Мне захотелось зареветь от пустоты, но Петр протянул мне то самое потертое Евангелие, а внутри карандашом нацарапанная записка – «Читай. Дарю на молитвенную память».  На другой стороне записки адрес его храма.

Уже следующее утро я встретил на Ярославском вокзале в Москве.
      
Коновалов Дмитрий Михайлович