Глава 10. Больше того, кронпринц...

Больше того, кронпринц прибыл в Бел-Горюч инкогнито, прилетев на попутном ковре-самолете, как какой-нибудь хиппи.
 
День был будний, совсем заурядный. Напротив Сарынного Торга два рабочих в замасленных робах трепанировали мостовую, а третий вразвалочку шёл к ним от торговых рядов – нёс в обрывке газеты пирожки: с мясом, с рисом и с чёрным перевертнем заголовка. Здесь пахло расплавленным битумом и, стоило налететь ветру, близкой рекой. В близком небе, над стоявшей в лесах Королевской библиотекой стлались низкие облака. Припозднившиеся гимназисты с одинаковым стукотком в чёрных ранцах пробегали к Мереженной: там, полукругом выставив полосатую от осевшей в её каннелюрах пыли колоннаду, ещё две минуты ждала их Королевская Гимназия и – за снабжёнными парочкой бескомпромиссных замков дверями – столь же бескомпромиссная старая гвардия Эмма Флорентьевна. Быстро шагали – на службу, со службы, от службы – прохожие. Под парасолями уличного кафе поджидали клиентов три столика в жёлтых клеёнках, а за четвертым уже собиралась восвояси компания пьяных остроумцев. Промчалась собачья стая. У почтамта – с узорным крылечком, с синим ящиком: вынь да положь, – Полифемовым глазом открылся киоск: «Королевская Периодика». Хмурая официантка, дождавшись ухода остроумцев, сметала с клеёнки оставшихся после них чертей – и над белой наколкой хлопотали, потрясённые новым порывом ветра, фестончатые, лопоухие  парасоли…

Кронпринц подошёл к «Королевской Периодике». Там, за стеклом, красовался марципановый лапочка, в цикламеновом почтовом мундире и с колоколецкой завитушкой, и, выпучив губки, ревниво разглядывал себя в зеркальце. (Зна-ал себе, сладенький, цену: три женщины с высшим образованием из-за него, ангела и купидончика, прыгали с Кузнецова моста, а Маргарита Львовна, почтмейстерша, дважды травилась газом. И что ещё будет, когда он, такой бережливый, такой аккуратный в расходах, через девять…  – ах, нет: уже восемь с половиной! – дней купит себе цилиндр, настоящий «Мариенгоф»?.. Предвкушающая улыбка скользнула по лапочкиным устам, показав на мгновение остренькие рафинадные зубки.)

Кронпринц осмотрелся. Над самовлюблённой завитушкой, среди всякой дряни (вроде «супернабора прищепок»), висел «Королевский Вестник», худосочный, с традиционным правым креном неудобочитаемого заголовка, с натюрмортом городского герба (голова кабана и охотничий нож)… «Изучайте страну, которой будете править», – вспомнилось принцу наставление матушки, да и в кармане как раз набралась горстка мелочи…

Что ж,  газетёнка была ещё та. Из любой её строчки пёр густой, как щетина, захолустный апломб: мир-де прирастает окраинами. И хотя Бел-Горючу, с его разрухой и бестолочью, даже грош был чрезмерной ценой, это мало смущало королевских писак: «уроженцы Великой Земли Бел-Горючской» беззастенчиво провозглашались той исконной духовной силой, без какой ни одно мировое сообщество, уж конечно, не прирастёт. Однако (так же, как и в Гроссен-Цапеле) проповедуемая «Королевским Вестником» любовь к «нашей Великой Родине» полностью гарантировала мир от подобного приращения: детский ценностный паралич «где родился, там и сгодился» – едва ли не лучшая база всех естественных резерваций…
 
Так превозносимые «Королевским Вестником» державники – нигде больше не пригодившиеся (да и не пущенные никуда больше) «люди на своём месте», эти монументы на час, в кладбищенской тесноте размещённые на трёх первых страницах в утверждение моральных привилегий верноподданного большинства, в другое бы время вряд ли вызвали бы в кронпринце что-нибудь, кроме искреннего сочувствия, – но сейчас, обречённый жить плечо в плечо с ними, он снова и снова пробегал глазами их напыщенно-сентиментальные «трудовые пути» и «дороги жизни».

О нет, он не видел ничего дурного в посредственности как таковой, в самом факте существования посредственности: здравомыслящий, честный обыватель, с его малым бытием,  – обыватель, на котором незыблемо стоят страны и города, – был с детства симпатичен ему. Но штука в том, что здесь не было здравомыслия – здесь безраздельно царил самодовольный аутизм: малое бытие изображалось единственным – с малой историей, малой культурой и, как водится, малой моралью, – и скука, скука – заглядывающее к нам в окна Ничто – уже стояла за каждым словом малого языка. Одни только заголовки: «Выступили достойно», «Отдохнули душой», «Оправдали доверие», – тот род синтаксического злоумышления, когда, незаконно лишённые подлежащих, предложения тщатся приобрести зловещую неприкасаемость воровского общака, но по-прежнему остаются  оскоминой пустословия, – вызывали в кронпринце печаль.
   
Особенно огорчала его малая интеллигенция – разная культпросветская сволочь, с гастрономическим смаком рассуждавшая о «таланте», «творчестве» и «душе», – но герцогиня Гроссен-Цапельская учила своих детей быть терпимыми.
Кронпринц вздохнул, выбросил газетёнку и отправился дальше.

На Ферапонтовской, возле тумбы в белёсом лишайнике объявлений, «великий патефонист Евстифеев», как брат похожий на свой львиногривый газетный портрет, вдохновенно подкручивал вальс «Королевские волны», и все прохожие поневоле приноравливали к нему свой шаг, – всё же не попадая в такт. Нечастая в этом районе прислуга, с выбивалкой для ковров, дама с книжкой и дама с вязаньем, странным образом производя впечатление толпы, слушали Евстифеева, стоя одесную его патефона и с чувством поводя подбородками. Тут же тряслась в рыданиях детская коляска. Кронпринц замялся в выборе нерасторопной мамаши: … с книжкой или с вязаньем? – и выбраковал обеих, понадеявшись на ражую девку с выбивалкой. Великий патефонист докрутил, поклонился (бережно придержав манишку) и, по хлипким ступеням овации, перебрался к соседней тумбе. Дамы с филармоническим шорохом потянулись за ним, за искусством…

Скрипя и подпрыгивая на ухабах, прокатила арба из Королевского Музея Востока: везли дыни к балу в Чиновном Собрании (седьмая годовщина МРОУ ДГП № 24/8). Кронпринц, привлечённый янтарным свечением из-под рогожи, повернул за арбой – вышел в Важенный переулок. От важни, увы, здесь остался только фундамент, над которым, по-песенному пригорюнясь, стояла берёза, а под нею зелёным «покоем» – три скамейки. В «покое» симпатичный толстяк, то и дело поправляя очки, с кислым видом читал вездесущий «Королевский Вестник» и терпеливый бульдожка у хозяйской ноги виновато смотрел сквозь намордник.
 
Дальше пошли «исторические» фасады (все в курчавой резьбе и в тальяночных переборах палисадников), бойко распахнув дубоватые ставни (три пары на каждый фасад), – шестикрылые серафимы, повторявшиеся с упорством школьной зубрёжки и всё же уступившие место силикатному кирпичу в опояске железных балконов «Джульетта». На одной из «джульетт» играючи разводил гири тренер Бабуинов («Выводит в мастера»), а над ним, этажом выше, – лишь альпинистам доступная, – пухленькая блондинка развешивала на верёвке кокетливые кружевные мелочи.
Из-под нижнего ряда балконов мерцали экономно пустые витрины, – и только в «Похтоварах» (см. ближний из силикатных углов) красовалась (чернела, алела, золотилась) обещанная «похлома» и сидел – прямо в центре, в окружении «продукции», – иллюстративный умелец в берестяном хайратнике. Дальше, сквозь растущие вдоль тротуара сирени, с зачаточной регулярностью: через куст, – стекленели три облезлых киоска, а ещё дальше – через четыре куста – багровела доска: «Здесь живёт Великий Поэт Светозар Кляксин». Другая сторона переулка, уж будьте покойны, не отстала: балконы, витрины, киоски, сирени, «Великий Скульптор Фридрих Конский». И, кроме того, «Королевская Молния»: Андрианов, Козлов, Саевич… ПОДВЕРГНУТЫ ДЕКАПИТАЦИИ.

– Так им и надо! – сказал кронпринцу непрошеный «Вас обслуживает Толик» из-под шафранно-кофейной вывески «Объединённые Арабские Ароматы».
– Ты глупец, – ответил кронпринц.
Толик побагровел:
– Нарываешься?
– Да. Вероятно.
Тот подумал… – и радостно ухмыльнулся:
– Так чего, выходить?
– Выходи.
– Так я ж тебя…
– Вот и посмотрим.
– Ну, смотри, – сказал Толик, вставая и снимая аладжинный халат. –  Хорошенько смотри.
Кронпринц улыбнулся.

– Только по-быстрому, – предупредил его Толик, молодецки растирая кулак о ладонь… – Мне работать ещё…   
– Постараюсь, – заверил его кронпринц, пригибаясь, пружиня – нацелясь и всё же не решаясь начать, – пока Толик, наконец, суетливо, но звонко не хватил его по уху.
 
Этот заушинный гонг, безусловно, менял дело – и, уклоняясь, минуя ещё один целеустремлённый кулак, он (кронпринц) приветствовал Толика правым по скуле, но немного смазал – провалился вперёд, – и Толик, ловко тяпнув его по затылку, заволокся туманом, как в парилке. Кронпринц рванулся за ним и достал-таки, плотно припечатав по печени, – но в тот же миг получил чёрный жаркий удар прямо в глаз, пошатнулся и – в общем, уже проигрывая – только чудом поддел Толиков подбородок – так, что взвыла лопатка, – и Толик исчез.
Кронпринц поискал его в жарком звенящем тумане… – не нашёл – и, позволив коленям подогнуться, опустился на землю. Отдышался немного и ещё раз пошарил вокруг. Никого.
 
– Ты чего? – спросил Толик откуда-то издалека… – Деньги, что ли, рассыпал?
Кронпринц наугад отмахнулся.
– А ты ничего, – сказал Толик. – Наверное, боксом занимался?   
– Нет, – ответил кронпринц.
Какое-то время они солидарно молчали, унимая дыхание. Потом Толик встал, отряхнулся, подошёл и неловко протянул руку:
– Ну, без обид?
– Право, не знаю, – смутился кронпринц… – Наверное.
– Ты это, заходи как-нибудь…

Отец Полоний, на своей колокольне, опустил ненадолго биноклик (сбежавшей графини Бельтеневой, сувенирный), чтоб вытереть заслезившиеся вдруг глаза… и воззрился опять. Наблюдая, как кронцпринц добрался до ближайшей скамейки – обрете вся сия приключившаяся на седалище своемъ и сидел, свесив голову, – отец Полоний вывел следующее:
– Всё от гордыни, от «богоискательства»… – изумление одно в человеке. А что его, Бога-то, искать? – Бог на небе. Авва там у него и Амма… папка-мамка. Ангелы и архангелы. И херувимы, и пламенные серафимы, и силы, и власти, и чины, и святые… – всё как положено, организация. И на земле не забегаловка, а Великая Королевская Секта. Туда вот за Богом и иди. Так ведь нет, мы-де сами с усами. Ох, гордыня, гордыня!..