Глава 11. А перед Его Высочеством...

А перед Его Высочеством появилась вдруг пара прелестных женских ножек в туфельках без ремешков, и застенчивый голос над ним сказал:
– Вам бы нужно холодное что-нибудь… – приложить.

Но он, сидевший с непривычным затишьем в голове и с каким-то тупиком вместо левого глаза, только вздохнул:
– Уже поздно.
– Подождите, – сказала она. – Я сейчас.
И ушла.

На соседней скамейке удручённый басок посетовал:
– …Не успеешь моей, с позволения сказать, и полслова, а она уже: бац! – упадает в обморок. Очень тонкая женщина.
И повторил ещё раз:
– Очень тонкая. – И, вероятно,  покачал головой.

 – …Вот, возьмите, – вернулась она. – Эскимо. Только не прижимайте слишком крепко – боюсь, упаковка хлипковата. Берите…
Кронцпринц замялся:
– Разве дело так плохо?..
– Я не знаю точных критериев… – она села рядом и мягко направила его растерянную руку: – вот сюда… Вам очень больно?..
В ней была та внимательная, чуть испуганная серьёзность, без которой ни одна вот такая, похожая на оленёнка, прелестная маленькая брюнетка не бывает прелестной по-настоящему. И ещё она как-то удивительно чисто выговаривала согласные, лишь чуть-чуть передерживая «р», – и от этого все слова у неё получались на редкость опрятные, крепенькие, словно бережно собранные боровички. И ещё чуть великоватый для её нежной даже на вид шеи чёрный воротник по-японски открывал сзади больше, чем спереди. И ещё, – как кронпринц заметил немного позже, – в её маленьких ушных мочках не было дырочек для серёг…

– Нет, – сказал он, с грустью предчувствуя скорое окончание беседы. – Совсем не больно.
И, торопливо изыскивая продолжение, схватился оставшейся половиной взгляда за книжку у неё на коленях:
– Что это?
– Это? – она вопросительно приподняла томик в блёсткой обложке… – Это «Прелестная логика».
– Хорошая книжка?
– Как вам сказать… – она медленно отпахнула обложку и, забрав в руку сразу весь блок, распустила страницы веером, словно искала между ними скрытые достоинства… – Таких книжек много.
– Вы библиотекарь?
– Нет, я титестер. Дегустатор чая.
– Это интересно?
Она пожала плечами:
– Работа, к которой у меня есть способности… и как-то исподволь создалась репутация. Кроме того, это, кажется, льстит самолюбию – некая… как нынче принято говорить, эксклюзивность профессии. Ну что ваш глаз?
– Глаз продрог. Это признак исцеления?
– Надеюсь! – засмеялась она, вставая. – Вы ведь бились за правое дело? Значит, скоро поправитесь.
– Не уходите, – попросил он… – Я, знаю, совсем не завидный кавалер, но… мы можем пойти в кино. Билетёрша подумает, что я герой, и проводит нас взглядом, исполненным зависти, а контролёр…
– Хорошо, – согласилась она. – Я, пожалуй, взглянула бы на контролёра.

Но в единственном здесь, в Бел-Горюче, кинотеатре («КОРОНА») контролёрскую должность справляла всё та же билетёрша в шиньоне с подсединой, так кропотливо проверяя билеты, как будто не сама отстригала их из розовой книжечки в кассе. Пока, наконец, жуя крашеным ртом, насмотрелась и надорвала, в кинозале уже погасили свет и, лихо предваряя заглавие, помчались по экрану не то уланы, не то гусары – в красных рейтузах, – приподняв зады и шикарно оголив сабли. Врезались в синерейтузных противников, смяли авангард, но откуда-то из перелеска нахлынул непредвиденный вражий резерв – и, сражённый экстренной пулей, безусый… корнет, вероятно… красиво обвис на коне, уронив с шеи ладанку, взятую крупным планом…

– Серьёзно начинают, – шепнула кронпринцу его прелестная спутница.
(А, кстати, как её звали?.. А он и не спрашивал. Частью – из потворства анонимной свободе (как-то сразу угаданной и молчаливо одобренной ими обоими), главным же образом потому, что уже отличил её от остальных и она теперь, в силу своей единственности, не нуждалась ни в каком дополнительном обозначении.)

Тем временем на экране возникла заглавная надпись, закадровым баритоном истолкованная как «На круги своя», – и сменилась ампирным будуарчиком, где воблоглазый мерзавец принялся без особых прелюдий домогаться заплаканной юной вдовы. Он был, как оказалось, двоюродным дядей её дорогого супруга – того самого, с ладанкой, павшего смертью храбрых ещё в прологе и тем заложившего все основы сюжета. Будуарчик же располагался в здоровенном таком поместье, населённом всеми видами мелодраматического коварства: тут не только склоняли к сожительству, но и писали доносы, и передавали наветы, и подсматривали, и подслушивали, и напрасно подкупали исповедника, и похищали фамильные изумруды, и сдабривали мышьяком вдовушкин оранжад…
А она, кроткий ангел в бандо, никому зла не делала: только теряла в весе, целовала портрет дорогого супруга да сидела за вышиванием. Мерзавец же дядя к вышиванию и не притрагивался, и портрета не целовал, а читал (в грандиознейшей библиотеке) сонеты Петрарки, – чтоб потом с новой силой, с кощунственными цитатами (все – закадровым баритоном) притискивать вдовушку к пыльным гобеленам. Она же, кроткий ангел в растрёпанных буклях, не могла его выставить вон из замка: такое, конечно же, оскорбило бы память дорогого супруга. Дорогой же супруг, совершенно некстати (как и всё, что он делал) прихромавший на круги своя, обнаружил свою дорогую супругу аккурат у тех самых гобеленов – и в тех самых настырных объятиях. И, кабы не кормилица, чётко, по-военному обрисовавшая обстановку, – не видать бы взволнованному кинозалу горячего поцелуя на пороге супружеской спальни…

«FIN», – и тотчас же вспыхнул свет, и в зале притихли, на мгновение ослепнув,  – но, прозрев, застучали, зашаркали, двинулись к выходу…
– Да уж, – сказала она, не спеша подниматься, – народное, однако, кино. – И какая-то тётка ошпарила её взглядом (а нечего хаять то, что нравится всем).
Возмущение, однако, недолгое: тётка смешалась с покидающей зал толпой, канула в общем топоте, – и кронцпринц невесело хмыкнул:
– Пузырь земли.
– Да, наверное, – задумчиво согласилась она и вдруг заторопилась: Пойдёмте же…

На Мереженной, куда вывел их масляной краской намалёванный «ВЫХОД», было людно: перерыв на обед, вероятно. Какой-то пьяненький посреди тротуара невнятно взывал к прохожим – и даже пытался хватать их за полы, – пока, наконец, кто-то не протянул ему на ходу трубкой свёрнутую газету. Пьяненький неторопливо развернул её и постелил себе тут же, где стоял, и улёгся, свернувшись калачиком.
– …Не замёрзнет? – спросила она. – Всё-таки на земле…
– А закалка? – спросил кронпринц.

Ему было досадно, что выйдя на свет, она как-то отдалилась от него, и теперь совершенно немыслимо было прикоснуться к той самой руке, которая ещё четверть часа назад преспокойно лежала в его ладони при пособничестве темноты и общего подлокотника. Но в это время к тротуару причалил вплотную набитый автобус, и она, повернувшись к кронпринцу, быстро взяла его под руку:
– Нужно спасаться бегством…

Она, конечно, вовсе не собиралась бежать, но шла скоро, и стремительность этой прогулки при переменчивом, каждый раз с неожиданной стороны налетавшем ветре была так не по-взрослому целомудренна, что кронпринц, всё-таки накрыв ладонью лежавшую на его рукаве её маленькую белую руку, сделал это без всякого вожделения, – просто для тепла…
И всё же его влекло к ней – почти нестерпимо, но как-то иначе, чем к другим: с преждевременной признательной нежностью. Временами ему даже казалось, что происходящее между ними, с его тайной слаженностью, – что-то вроде предрешённого ими обоими (и оттого так похожего на начало) благодарного расставания после долгой и счастливой любви. Но она быстро вскидывала на него изучающие глаза, и его наваждение рассеивалось…

Они остановились на каком-то мосту – посмотреть на одышливый катерок, волочивший баржу – вниз по течению, к самому горизонту. Туда, где меж небом и небом, меж водой и водой, вероятно, была всё же брешь…
Они оба это предполагали и хотели посмотреть, что получится у катерка, но продрогли на речном сквозняке – и дурацкий бар «Королевский Берег», где на стенах были распяты трофейные морские звёзды, оказался весьма кстати:
– Тихо, тепло, – улыбнулась она у стойки.
И кронпринц спросил, наконец:
– Если я полюблю вас, – вы, должно быть, заставите меня страдать?..
– Да уж, хорошего не ждите, – сказала она сердито.
– Я не жду, – не по-светски серьёзно ответил он, и ей стало не по себе…
   
Впрочем, всё скоро забылось – к их столику подошла официантка с подносом:
– Наш фирменный коктейль «Смотрим в Будущее». За счет заведения. 
И, выпив, они вдруг оказались в каком-то нездешнем театре («Норма»: «Oh, rimembranza», «Guerra, guerra!» и «Casta Diva», конечно), –  и после спектакля оказалось, что так хорошо, как с кронпринцем, ей ни с кем ещё не говорилось. Она вдруг с небывалой живостью (будто шевельнувшийся плод) ощутила в себе целое наречие, на котором прежде не говорила, а теперь, наконец-то, могла. (Так бывает: едва ли не большую часть своего языка учим разве что наудачу, из чистого оптимизма, почти не надеясь когда-нибудь заговорить на нём.) Прежде латентный словарь вдруг явился на свет, и она, держа руку у горла (как будто боялась захлебнуться), говорила, говорила… Но о любви – об этом его вопросе – они, по молчаливому уговору, не сказали ни слова. Однако с изнанки их невинной беседы очень скоро стала просвечивать напророченная им себе неприкаянная страсть. Не прирученная словами, она быстро переросла их, эти слова, и уже затмевала их смысл… Когда спохватились – и всё-таки стали её заклинать, было поздно, и все попытки «объясниться» напоминали какое-то ёрзанье… И он ушел, – потому что она-то не любила его… говорила, что не любит, и, уж конечно, не позволяла ему ничего «такого», – ушел в совсем нереальное (ну разве теоретически, как Петропавловск-Камчатский, этот город  вечной полуночи) Никуда. Она вспоминала его грустно и виновато, и то, чего он поначалу украдкой, а потом и с отчаянной прямотой добивался от неё, представлялось таким естественным: уж кто-кто, а они-то были одним биологическим видом… и так оплошали в битве за выживание, и теперь ни письма, ни звонка… только выученное наизусть сожаление.

И она заплакала, и он почувствовал странную зависть к её слезам – и беспокойство, что в их так прекрасно и так печально совершавшейся помимо них самих судьбе не осталось места для счастья.

С этим они и вернулись в Настоящее.
Идя рядом с ней вдоль реки, где как будто в бессоннице ворочались с боку на бок разбуженные прозвеневшей мимо «Афалиной» деревянные лодки, он хотел – и не знал, как сказать ей о своём проклятии. Момент был упущен, и кронпринц признался себе, что не сможет, не посмеет её удержать. И сейчас же возмутился про себя: «Почему?!» – и уже собрался было с духом, но замялся… – и вместо «Проклятия» рассказал на ходу сочинённую им историю о будто бы спящей здесь, в Бел-Горюче, летаргическим сном кинодиве 30-х годов: как упала, понюхав приветный букет, – так с тех пор и лежит с ботаническим прахом в руках…
Она тихо подняла на него свои чудесные, чуть испуганные глаза и, казалось, хотела о чём-то спросить, но не стала… – и только взялась за его рукав.
Так, в молчании, они подошли к «Королевской Гостинице» (где она ночевала и куда приводила любая из покатых, поспешных улиц Заречья), вдоль охряных стен поднялись на третий этаж. До полуночи было еще далеко.
 
– Вы ведь не ждёте, что я приглашу вас остаться? – спросила она (героиня), открыв туговатую для описания дверь и традиционно обернувшись к нему (герою).
– Нет, – сказал он. – Не жду.
И шагнул к ней, навстречу её нежному рту, и серьёзно ответил на её протестующее: «В день знакомства?!» – «На войне как на войне», – уже вспомнив про себя совершенно другое: «Sol una notte, e mai non fosse l;alba», – даже не представляя, как найти всему этому место в тесной телесной любви…