Глава 13. Но оно наступило...

Но оно наступило: пришло на цыпочках, медленно подсветило с изнанки портьеры и там, за ними, в укромном добавочном измерении, потихоньку взялось за свои нехитрые будничные дела. Оставалось совсем недолго: вдали, за коротким случайным ударом пожарной рынды (непонятно намекнувшим на что-то в уже позабытом сне), за широким орошающим шелестом вдоль Большой Патетической и прогулочными копытами у Манежа, приглушённый гудок булавочной фабрики известил всех желающих о начале утренних смен.

Это значило, что через четверть часа, раздвигая пределы нового дня, с метким лязгом сбивая пограничный пунктир первых – пробных, осмотрительных – звуков, один за другим включатся разобщённые за ночь механизмы: железный кордебалет. Они будут долго разминаться, приноравливаться друг к другу, добиваясь полной синхронности всех своих коленвалов, – пока, наконец, не сольются в едином движении, в едином гуле. Монотонный, почти неподвижный, он скоро отступит в глубину слуха, за спину оживлённого дня, – простоит так до пяти пополудни…

Да, оно наступило – зябкое, зыбкое, близорукое. Из коридора донёсся торопливый, озабоченный шаг и – откуда-то снизу – отозвавшийся в стёклах глухой удар подбитых ватой дверей, а потом и невнятные препирательства: бу-бу-бу, – и опять, ещё менее внятно: бу-бу-бу, – словно что-то замышлялось. Кронпринц, с подпрыгнувшим сердцем, замер, вслушиваясь – ощущая тревожный холодок вдоль хребта…

– Это я, Селиванов, – объявил Селиванов, представ на пороге с нагруженным снедью подносом. – Вот вам, Ваше Королевское Высочество: завтрак в постель. Тремелюдин велел. Мы Вам, типа, должны создавать все условия.
– Какая забота!..
– Да, – ничуть не смутившись, подтвердил Селиванов. – Говорит: мы должны вызвать чувство вины. Мы к нему, говорит, всей душой: и питание, и всё такое. Пусть попробует не признать. В общем, ешьте. Приятного аппетита!

Он не слишком-то ловко (по-силачьи разведя локти, так что усилие казалось комично чрезмерным) поставил поднос на поспешно прикрытые одеялом стыдливые чресла кронпринца:
– Вот! – а потом сунул руку в нагрудный кармашек: – И вопрос, если можно.
Тот кивнул.

Селиванов извлёк из кармашка… вдвое сложенный цикламеновый конверт с обтёрханными углами, а из него… – нет, осечка: разлинованный школьный листок – и, покуда кронпринц унимал своё переполошное сердце, стал искать, водя пальцем по строчкам. Наконец, отыскал:
– Как понять – «не оставите»?
– Что?
– «Не оставите». Тут вот написано: «Вы не оставите меня…» – как понять?
– Как «не бросите».
– Да-а? – удивился Селиванов и в обратном порядке процедуру (в конверт… пополам… в кармашек) проделал весьма задумчиво.
– Значит, она мне, типа, предлагает любовь до гроба? – медленно спросил он.
– Вероятно, – пожал плечами кронпринц… – хотя нужно смотреть в контексте. Я, пожалуй, не буду завтракать. Уберите поднос, пожалуйста.
– Контекста не будет, – с мрачной решимостью объявил Селиванов и сердито схватил поднос: что-то звякнуло, что-то пролилось. – На фига мне такие осложнения… такие, типа, намёки?.. Я-то думал – «с собой не оставите»: встретились – и разбежались. Свободные люди. А тут… вот, – он грохнул поднос на стол и опять полез за письмом, – …посмотрите: «твоя Маргарита»! Ничего, да? Нормально? И было-то, блин, пару раз, – а она уже, значит, моя!.. Нет уж, дудки.  Никакого контекста!

Объяснить было просто, но кронпринц не сразу взялся, поленился – и вот, нате вам, не успел: тихо, вкрадчиво отворилась дверь, с пунктуальностью Божьей кары объявил о себе Тремелюдин.  Да какой! – сдержанно возбуждённый, торжественный, многообещающий. Непринуждённо подсел на стол, посмотрел на кронпринца, на Селиванова, на вошедшего следом за ним Ашенбаха… и звонко щелкнул хвостом:
– Пора! Поднимайтесь, Ваше Королевское Высочество, поднимайтесь… – как поётся, навстречу дня. Мы вступаем в новую эру. Мойтесь, брейтесь, наряжайтесь: у Вас торжественная встреча с подданными.

И поднял к морде своевременное «запястье»:
– Через час – тридцать две. Я надеюсь, я вправе рассчитывать, что вы оба ответственно подойдёте к предстоящему мероприятию, – продолжал он. – Не будем снобами. Полагаю, что вы понимаете, как это важно – заручиться симпатией своего народа, вызвать у него дружеский интерес, не гнушаясь… я подчёркиваю: не гнушаясь его… безыскусностью, я бы сказал так. И вы, я надеюсь, тоже будете избегать некорректных оценок. В наших же интересах. Мы должны любить наш народ.

– Что за чушь! – вдруг вспылил Ашенбах. – С чего вы взяли, что народ – это непременно простонародье и непременно провинциальное?.. Да ведь «народность», Иван Януарьич, – это вообще не социальная категория!.. «Все» и прежде «всех» каждый – вот народ. Я, и вы, и Селиванов, и Его Королевское Высочество. А самопровозглашённая народность захолустья и якобы состоящая в этой «народности» некая посконная правда – это чистой воды спекуляция, средство оправдания обычной отсталости. Это, дескать, у нас не варварство, а народная самобытность, – но столичным снобам, вроде вас, не понять. Ибо страшно далеки вы от нас, от народа!..
– Не цепляйтесь. Другого народа, как и другого климата, у нас не будет.
– А глобальное потепление? – вмешался кронпринц.
– Ах, Ваше Королевское Высочество, пожалуйста, не начинайте! – раздражённо сказал Тремелюдин. – Мы, кажется, с Вами вчера обо всём уже договорились, и не надо начинать всё сначала. Наследный принц диссидентом быть не может.
– Что? – изумился Ашенбах. – «Диссидентом»?
Иван Януарьич и гребнем не повёл.
– Смехотворно и недальновидно, – заявил он. – Эти акты протеста. Ну, скажите, Виттобальд, чего вы добьётесь вашей вечной оппозиционностью?.. На какой, так сказать, алтарь вы положите жизнь?.. И кого вы этим осчастливите?.. Ну, похоронят вас, в лучшем раскладе, в Венеции, – так ведь посмертно же, друг мой!.. Посмертно! Какая вам радость с того, что над вашей одинокой, но гордой могилой, так сказать, пролетят самолеты?
– А я бескорыстно, – улыбнулся Ашенбах…
– Возможно, – согласился дракон. – Только это же попросту эгоизм: вы готовы возмущать совесть общества, совесть всего народа ради успокоения вашей собственной совести!.. Ваши убеждения разделяют, дай Бог, двое-трое из тысячи, – а вы хотите утвердить их во мнении большинства!.. Вы несчастны – и хотите сделать несчастными всех остальных!.. Мне стыдно за вас, мой друг. Да, мне стыдно, и я даже не представляю, что вы могли бы сказать в своё оправдание.
– Что он не обязан оправдываться, – сказал кронпринц. – Его убеждения не делают его ни в чём и ни перед кем виноватым. А если они и служат причиной вашего беспокойства, – так и ваши убеждения вызывают у кого-то точно такое же беспокойство. Вот и все.
 
Тремелюдин обиженно замолчал. Торопливо, по-утреннему шли часы на каминной полке. Селиванов, сопя, изучал флаконы на туалетном столике: откупоривал и неумело, носом к горлышку, обонял.
Тремелюдин вздохнул. Ашенбах искоса посмотрел на него, держа на уме слова, которых, к несчастью, нельзя было сказать – осадить, наконец, «клиента»: он стал слишком уж бесцеремонен. И эта наигранная обида, – словно он, в самом деле, оскорблён в лучших чувствах!.. Проходимец. Но, несмотря на своё раздражение, Ашенбах чувствовал, что дракон напирает лишь там, где шатко, где сам Ашенбах позволяет ему напирать.

А Иван Януарьич тем временем заговорил:
– Между прочим, – нарочито небрежно заметил он, рассматривая свои когти… – это не я придумал, Виттобальд. Вы сами нашли мне эту работу. Верно?
– Верно.      
– Ну вот, – торопливо подхватил Тремелюдин, – дело сделано. Ключ, так сказать, на старте. Через час у Его Королевского Высочества торжественная встреча с подданными, всё уже приготовлено. Люди уже собрались. Они ждут его, хотят посмотреть на него... – и, кстати, что Вы наденете, Ваше Королевское Высочество?
– Да что обычно, – пожал плечами кронпринц: – свитер, джинсы…
– Помилуйте, мы ведь не грибы собирать едем!.. Нет, я не знаю, – Иван Януарьич нечаянно съёрзнул со стола, чертыхнулся, но не стал забираться обратно, – я не знаю… Ну, как это можно, Ваше Королевское Высочество?.. Мероприятие такого масштаба! Будут лучшие люди королевства, пресса, общественность…  – а Вы… я даже слов не могу подобрать… тьфу – и только!..

–  Не плюйтесь, – попросил Селиванов. – Я оплёванный плохо выгляжу.
– ЧТО-О?! – Тремелюдин почти задохнулся от гнева, но – раз… два… вдох… выдох… – он всё-таки взял себя в руки и тоном, исключающим всякие возражения, распорядился:
– Мундир. Орденская лента. Монокль.  – И выйдя, от души хлопнул дверью.

– Да ну его на фиг, – сочувственно предложил Селиванов. – Сам не знает, чего ему надо. Нет, – возмущённо повернулся он к кронпринцу, – взял да оплевал, блин, всего… – нормально?.. Нет, я вообще его не понимаю: псих какой-то! От него обезьяны в зоопарке за голову хватаются. Правда-правда, хватаются, я сам видел, – поспешно подтвердил он… – Но Вы это, всё-таки наряжайтесь. Как-никак мероприятие... и всё такое... 
И вернулся к флаконам: надушился изо всех разом – так, что обоняние попроще, чем у Зюскиндова Парфюмера, заходило в тупик.