Белая моль

АВТОР: САЙ Уорман_копирайт, 1899.
***
СТРАНИЦА ГЛАВЫ

I. УХОД СТРАЖА 1
II. СНОВА ЖНЕЦ 8
III. ОТСЫПАЮЩИЙСЯ 13
IV. НАВОДНЕНИЕ 21
Против ЗАЯВКИ ТОММИ 30
VI. ОНИ ПОДНИМАЮТ ФЛАГ 35
VII. ТРУДОВОЙ ВОПРОС 40
VIII. ПОВЫШЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО ДЖЕКА 44
IX. ТОММИ ПОМЕЧАЕТ БЕЛУЮ ПОЧТУ 49
X. ТОММИ МАКГУАЙР ВИДИТ ГОРОД 55
XI. НАЛЕТ На РЕЗЕРВУАР КЕЙСИ 67
XII. МАКГУАЙР ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ЗАПАД 82
XIII. МАКГУАЙР УЧИТСЯ ТЕЛЕГРАФИИ 90
XIV. НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ МАКГУАЙР 99
XV. ПРИШЕСТВИЕ ПЛЕМЕНИ СИУ 108
XVI. МАКГУАЙР ПЕРЕКЛЮЧАЕТСЯ НА 119
XVII. ЗАНЕСЕННЫЙ СНЕГОМ 132
XVIII. ПРОРЫВАЯСЬ По СЛЕДУ 151
XIX. НОВАЯ СТРОКА 157
XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ 161
XXI. НА ВОЛНУЮЩЕМСЯ МОРЕ 171
XXII. НОВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ 176
XXIII. СЛУЖАНКА ЭРИН 184
XXIV. По БОЛЬШОМУ МОСТУ 194




Белая кольчуга




ГЛАВА I

ПРОХОЖДЕНИЕ СТОРОЖА


ДЕНИС МАКГУАЙР жил в Лик-Скиллет, на хребте между восточной
и западной развилками Силвер-Крик, на полпути между Троем и Сент-Джейкобсом,
в двадцати двух милях к востоку от Сент-Луиса - линии Вандалия. Денис Макгуайр был
начальником отдела, Томми Макгуайр был его единственным наследником, миссис Макгуайр,
помимо того, что она была матерью Томми, она была полезна в целом по
дому.

Лик Скиллет владел лесопилкой и кузницей и содержал,
если мы посчитаем “ниггера”, который водил упряжку быков Джима Андерсона в
мельница, двадцать семь душ.

Денис Макгуайр был честным ирландцем, трудолюбивым и трезвым, за исключением
субботних вечеров и, возможно, воскресенья. Он не умел ни читать, ни писать,
даже своё имя. Гейдельберг, станционный смотритель в Сент-Джейкобсе,
восточной оконечности участка Макгуайра, вёл его книги и счета,
а также учёт рабочего времени. В благодарность за эту доброту Макгуайр иногда
выполнял для Гейдельберга тяжёлую физическую работу. Иногда в субботу
днём он останавливал свою машину в конце маршрута, брал с собой своих людей
(между поездами) и расчищал снег и пилил дрова для агента.
летом, когда они брали в руки косы, они неизменно выпалывали сорняки
на пустыре между вокзалом и домом Гейдельберга подстригали
газон и пропалывали сад.

Внизу, у моста Уэст-Силвер-Крик, были резервуар для воды и насос,
движущей силой которых был мул. Рядом с берегом ленивой маленькой
реки стояла лачуга сторожа, узкая, высокая и выкрашенная в красный цвет,
как танк и как сотни других лачуг, которые были натянуты
вдоль линии от Сент-Луиса до Индианаполиса. В любую погоду, старик
Коннор всегда был рядом, чтобы показать свой белый свет инженеру
Полуночный экспресс, и белый флаг людям на Белой почте на
утро. За мостом круглолицый парень шестнадцати лет
тащился за мулом, который, казалось, всегда шел боком, как
кабан идет на битву. Круглолицый мальчик был старшим сыном старого сторожа
, добродушным, ленивым парнем, который не умел насвистывать мелодию, но который
вечно пел “Шляпу, которую носил мой отец”.

Когда старик прошел по мосту и обратно, заложив руки
за спину, взглянул на блок на доске с фигурами и увидел, что
бак был полон воды, заливавшей его красным светом и его белым светом,
начищая шары и поджигая их у двери, он
раскуривал трубку, садился и смотрел вниз, на грязную преступную реку,
который осторожно прошел под мостом, бесшумно уполз прочь и затерялся
затерялся в мрачном малярийном лесу.

Терпеливый, как монах, одинокий, как бандит, одинокий, как изгой,
верный сторож жил у моста. Седовласому кучеру «
Полуночного экспресса», чей вороной конь за полчаса доставил его
из глубин Америки к угольным шахтам Коллинсвилла и
до плоскогорья Троя, который напрягал зрение за поворотом у
Резервуара Хаглера, он показал дружелюбный белый свет. “Отпусти ее”, - казалось, говорило оно
, и огромная фара, дрожащая на длинном подъеме,
на мгновение осветила побитое бурей лицо старого сторожа и была
снова исчез. Он не спал, не клевал носом и не закрывал глаз до самого рассвета
дня; пока он не показал молочно-белый флаг людям на Белом
Почта утром.

Но время покажет всем нам. Это сказалось на мосту, на старике
человек и мул. Весной приходили плотники , чинили и скрепляли
мост, который был разрушен льдом и наводнением.
весной местный врач дал старику что-то от кашля, и
старик разрезал дрожащего жереха и поставил его в стойло, чтобы мул мог
грызи, потому что его кора была той самой горечью, в которой мул нуждался весной.

В конце сырого, холодного марта старик заболел лихорадкой;
брюшной тиф-пневмония, как назвал это доктор, жестокая комбинация, любое из которых
половина из которых может убить.

Прошла середина лета, прежде чем он смог снова занять свой пост на мосту
.

Осенью у него началась лихорадка, которая потрясла его согбенное тело и сделала его старые
кости ломило. Всю ночь он бодрствовал в маленькой лачуге, все
утром его трясло в лихорадке, а днем он горел в лихорадке.

С наступлением зимы лихорадка прошла, но старик остался согбенным и
бледным. Его кашель усилился, и, наконец, сильная простуда уложила его на
спину с пневмонией.

Когда наступил день, назначенный врачом для перемен, «так или иначе»,
медицинский эксперт ничего не потерял от своего предсказания.
Как оракул в Дельфах, который заверил царя, что его война
разрушит империю, не сказав, какую именно, репутация врача
было достаточно безопасно. По мере того как день клонился к концу, старик становился все беспокойнее.
ночью у него начался жар. В полночь он вскочил с кровати, схватил
лампу, стоявшую на маленьком столике рядом с ним, и выбежал в
залитую дождем ночь, чтобы показать ее водителю Полуночного экспресса. Когда
поезд врезался в пост охраны скота на переезде,
сторож вернулся в дом, но отказался снова ложиться спать. “Я
пока не могу ехать, - сказал он. - Я должен дождаться Белой почты”.

Они послали за доктором, и доктор сказал им послать за
священником.

Когда наступил рассвет, старик открыл глаза.

“Мой флаг, - закричал он, - где мой флаг?” и миссис Коннор принесла
чистый белый флаг и вложила ему в руку.

Теперь Белая почта, пришедшая с востока днем,
пересекла Индиану вечером и вошла в Иллинойс ночью,
спустилась с великой прерии в ущелье Ист-Крик, поднялась
снова пронесся над гребнем и понесся вниз по длинному склону
к мосту Уэст-Крик.

Старый сторож, услышав рев и свист, схватил свой флаг
и метнулся от двери. Когда он выбежал на открытое пространство, Белая кольчуга
пронесся с ревом мимо. Белая лента пара вырвалась из паровоза
под куполом и поплыла далеко назад вдоль верха поезда. Старик
взмахнул своим флагом, пошатнулся, упал в объятия своей
жены, и они снова внесли его в дом.

Когда пришел священник, старый сторож спал, скрестив на груди озябшие руки
у его постели горели свечи.




ГЛАВА II

СНОВА ЖНЕЦ


ПО предложению начальника участка агент попросил дорожного мастера
поставить Джимми Коннора на мост в качестве сторожа и дать малышу Джеку,
его брату, мула и танк.

После этого вместо согбенной фигуры старика вдова увидела своего
мальчика, поднимающегося с моста утром, когда Белая почта уже прошла
мимо.

Все были добры к мальчикам и подбадривали их.

Кондуктор Уайз, который поднялся на Полуночном экспрессе и спустился вниз
на Белой почте, прислал собаку составить компанию молодому сторожу.
Чарли Коуп, который управлял «Хайлендским общежитием», дал маленькому Джеку
длинный кнут, а бригадир мостостроителей соорудил платформу,
чтобы он мог стоять или сидеть в центре «лошадиной силы», как
водитель молотилки.

Но при всей этой доброте больше всего помощи и утешения,
поддержки и веселья исходило от маленького Томми Макгуайра.

Круглолицый, веснушчатый, счастливый, беззаботный, «онри», как называли его соседи. Однажды он нашёл немного краски, которая осталась у маляров, когда они
красили дом, и покрасил белого телёнка в красный цвет, а козу
сделал полосатой, как зебра, чей портрет в натуральную величину
украшал кузницу.

Агент, который был своего рода философом, всегда утверждал, что
Томми Макгуайр был не так плох, как о нём говорили. Он не был злым, но
любопытно, сказал Гейдельберг. Когда он поставил банку точно такого же размера на
Собака Джимми Коннора, которую он отдал своей собственной собаке, была не для того, чтобы наказать
животных, а просто чтобы посмотреть, кто вернется домой первым, и уладить
давний спор.

Когда он взял своего рыжего спаниеля под мышку и нырнул с вершины
моста, когда река вышла из берегов, это было просто для того, чтобы
посмотреть, кто дольше продержится под водой - он или собака. И вот,
за всем своим озорством агент смог разглядеть мотив. Это
была неутолимая жажда знаний, которая заставляла мальчика хотеть
исследуйте все, от пещеры в утесе до вороньего гнезда в
вершина самого высокого платана.

Возможно, мальчикам Коннорам не стало лучше из-за его визитов,
но они были счастливее; он составлял им компанию и заставлял их забывать. Он
внушал им благоговейный трепет своими замечательными достижениями в скалолазании, нырянии, плавании и
прыжках. Когда Джимми, сторож, отступал назад и придерживал фуражку
когда мимо с ревом проносились машины, Томми Макгуайр становился поближе к перилам
и смеялся в лицо визжащему коню. Однажды, просто чтобы посмотреть, как
это будет ощущаться, он повис на мосту за ноги, пока Полночный
Мимо проехал экспресс.

Однажды утром миссис Коннор увидела Джимми, выпрыгивающего из кабины
грузового локомотива. Его ноги соскользнули с железной ступеньки, он упал, а его
мать закрыла глаза руками и закричала. Через мгновение он был
снова на ногах, ободряюще помахал кепкой матери и
подал знак машинистам, чтобы они двигались дальше. Но он не был невредим. Когда
они сняли с него брюки, то обнаружили, что фланец танкового колеса
срезал всю икру с одной из его ног до кости.

Пока остальные возились с раненым мальчиком, Томми Макгуайр спустился вниз.
к резервуару, чтобы сообщить новость маленькому Джеку. «Не бойся, —
сказал он бледному мальчику, который был на два года старше его, — если с Джимми
что-нибудь случится, я позабочусь о тебе. Папа говорит, что я плохой, мама
говорит, что я дерзкий, миссис Даттон говорит, что я «наглый», а священник говорит, что я
«трусливый», и я думаю, что все они примерно правы, но ты же меня знаешь,
Джек, а? старина! и ты знаешь, что я сделаю то, что говорю».

В глазах мальчика-насоса стояли слёзы, когда Томми взял его за обе
руки, резко дёрнул вперёд, отпустил и ударил кулаком в живот
по ребрам, а затем, когда он повернулся, ударила его ногой, которая выглядела хуже, чем была
.

- И у меня есть друг “ Джек, мой мальчик", который может достать нам все, что угодно, одним толчком
машина на частный поезд - это мистер Гейдельберг, он мой друг”.

Через десять дней после несчастного случая Джимми отрезали ногу
, но было слишком поздно. Он так и не пришел в себя, и прежде чем сбитые с толку
дети и убитая горем мать смогли осознать, что произошло,
они скрестили его беспомощные руки на юношеской груди и
зажгли свечи.

В ту ночь Макгуайр и его люди пришли и “разбудили” Джимми, как они уже делали
разбудил своего отца всего несколько коротких месяцев назад.

У. П. Бернс пришел со своей черной трубкой и черной бутылкой и курил
и пил, и пел песни “come-all-ye”.




ГЛАВА III

НОЧЕВКА ВНЕ ДОМА


Вдове Коннор мир казался мрачным, когда ее муж и она
старший сын спали среди крестов на маленьком католическом
кладбище.

Миссис Макгвайр отправила Дэниса посмотреть Гейдельберг, и когда приехал дорожный мастер
из Восточного Сент-Луиса, эти три чиновника провели важную и
оживленную встречу.

Это совещание было прервано Томми Макгуайром, который ворвался к ним
подобно восходу солнца в пустыне.

“У меня есть план”, - сказал он агенту, который вырос под
облаком, подобным тому, которое нависло над веснушчатым юношей перед
он ободряюще улыбнулся мальчику и попросил его раскрыть свои планы.
- Видишь ли, - сказал Томми, игнорируя roadmaster (он никогда не замечал своего
отца, вероятно, потому, что отец никогда не замечал его), - Джек не может
держи насос, потому что он не может запрячь мула, и он не может возражать против ди
бридж, потому что там слишком одиноко. Теперь мне нечего делать, и я могу
заправлять насос днем, и Джек может спать, а я могу спать днем’
ночами в трущобах, и Джек может разбудить меня, когда пройдет Полуночный экспресс, и
”я не смогу снова лечь спать".

Томми говорил очень быстро, и теперь, когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, он
взглянул на дорожного мастера.

“И кто собирается ободрать тебя, парень?” - спросил грубый
чиновник.

Томми бросил на него мрачный взгляд и повернулся к агенту, как бы говоря:
“Это наш конец пути”.

“Я видел мистера Коллинза, - сказал он начальнику станции, - и он собирается
построить мне стойло с длинной стороны платформы, чтобы я мог запрячь мула и
прыгай ему на спину и ’ иди ко мне работать ’ , не спрашивая ни о каких шансах у U. P. er .
любой, и, пока он не закончит с платформой, мул может спать в своей упряжи
несколько ночей - испортите мех не хуже, чем заставьте меня спать во мне
одежду, вот что я собираюсь сделать”.

“Очень хорошо, Томми, - сказал агент, - подожди снаружи, и мы посмотрим
что можно сделать”.

“Что ж, - начал роудмастер, когда августейшее собрание вновь собралось, - если
ye's fellies хочет открыть детский сад, вы, родня, можете это сделать, но учтите, я
говорю вам, я не вправе судить такого парня, как малыш Джек Коннор,
ночами смотреть ”Бридж".

“Я буду нести ответственность за Джека”, - сказал Макгвайр, выступая первым.
— У парня голова как у мужчины, несмотря на худые плечи, и
мальчику Пэта Коннора можно доверять, вы не против?

— И я буду отвечать за Томми Макгуайра, — сказал агент, глядя на
отца веснушчатого юноши.

— Он крепкий парень, — сказал дорожный мастер, — и очень уважает
свою мать.

— Предоставь его мне, — сказал начальник станции, — он ничуть не крепче, чем
я был в его возрасте.

Когда Тинчер, помощник агента, отправился на поиски Томми, чтобы
рассказать ему о том, что он подслушал, мальчика нигде не было видно.
конечно, нельзя было ожидать, что он будет спокойно сидеть на солнце почти
час, и он этого не сделал. Он забрался на вершину зернового элеватора,
он смешал соль с табаком У. П. Бернса и прикрепил “потерянный”
обратите внимание на пальто его отца, которое висело на ручке ручного управления
автомобиля. Затем он рассыпал очищенную кукурузу для свиней мельника. У него было
живот, выступающий за край платформы, превращающий всех в зебр
белые свиньи в загоне.

* * * * *

Вдова смеялась и плакала, когда Томми рассказал ей, как все это было
всё было улажено, и мать Томми, к его удивлению, даже поцеловала его.
Даже Денис Макгуайр смог почувствовать простительную гордость за мальчика. Миссис
Даттон сказала, что рада «видеть, как этот ребёнок пытается что-то сделать для
себя». Священник пообещал молиться за него. «Я позабочусь о нём
здесь, отец, — сказал агент священнику, — если вы позаботитесь о нём
там», — и священник пообещал.

Первый день был слишком коротким для Томми, хотя и достаточно печальным для Джека.
К трём часам дня резервуар был заполнен, и мула вывели
пастись.

Мистер Коллинз, бригадир плотников на мосту, соорудил койку
в маленькой лачуге, а миссис Макгвайр и вдова спустились вниз, чтобы
починить кровать для Томми. Полный энтузиазма мальчик дал Джеку мало времени на то, чтобы
выразить свое горе, но продолжал говорить о будущем, об их важности для
компании и семьи Джека. Его планы были не совсем идеальными
по его собственному разумению, но он чувствовал, что каким-то образом должен внести свой вклад в
поддержку семьи вдовы. Ему самому деньги были не нужны. У него
их никогда не было и не хотелось иметь, разве что для покупки мишени
винтовка, как у мальчика Андерсона, или, может быть, несколько петард на
Четвертое и на Рождество. Но бедный маленький Джек не пришел бы в восторг. Как
часто, поднимая глаза, Томми обнаруживал, что его спутник смотрит на него так, словно
наполовину испуган.

“О чем ты шалил, Джек Коннор?” - спросил Томми, снимая с мальчика
кепку.

“Когда ты идешь спать?” - спросил Джек, его безумные глаза расширились, когда он
представил себе одиночество этого места, когда Томми должен лечь
спать.

“А, черт возьми, - сказал Томми, - я вообще не собираюсь спать; выходи на улицу”
давайте разведем костер, чтобы отпугнуть скитеров”.

Они развели такой костер из сухого хвороста и плавника , что , когда наступила полночь
Инженер подумал, что "Экспресс" выехал из-за поворота у танка Хаглера
мост горит, и его отключили. Но мгновение спустя маленький Джек
был в конце моста, переводя белый свет вверх и вниз, как
он видел, как это делал его отец, и водитель снова нажал на газ.
Несмотря на то, что Томми шел прямо за ним, робкий мальчик начал
дрожать и отступать назад, когда свет фар ударил ему в лицо. Томми
схватил сигнальный фонарь и стоял, улыбаясь в лицо водителю, пока
огромный паровоз ударился о мост и с ревом пронесся мимо, сотрясая землю
вокруг были разбросаны удочки. Дикий скакун унесся прочь, навстречу утру. Она
отправилась в путь свежей и незапятнанной с берегов Миссисипи, она утолит, на
краткий миг, свою жгучую жажду в Амброу, а на рассвете выпьет
воды реки Уобаш.

Когда красные огоньки в задней части летающего поезда приблизились
друг к другу и наконец скрылись за мостом, Томми обернулся и увидел, что
маленький Джек сидит на корточках у двери хижины.

— Что случилось, Джек Коннор? — спросил веснушчатый мальчик. — Наверное, я
лучше привяжи тебя под мостом, пока ты не доберешься до машин.

Они поставили белый фонарь на пол и начали практиковаться в
уроке письма; учились писать свои имена, чтобы подписывать
платежные ведомости, когда машина снова появилась на дороге. Томми начал петь,
“Шляпа, которую носил мой отец”, но внезапно вспомнив, что это была
единственная песня, которую Джимми Коннор когда-либо пытался спеть, он переключился на
“Джерри Иль Кайре” -

“В большом солдатском пальто"
Застегнутый на все пуговицы, я иду рысью,
Я бы отважился на любую опасность
Стройный строй впереди и чуть сзади;
О! Джерри иди к Кайре”.

Но как Томми ни старался, он не мог прогнать тучи с лица
своего друга. Бедный парень, казалось, был наполовину ошеломлен ужасными сценами
через которые ему пришлось пройти. Было почти утро. Костер уже
догорел до серого пепла, и мальчикам хотелось спать.

Томми взял красную лампочку, потряс ее и включил погромче. Потерявшаяся собака
у лесопилки издала тот ужасный неземной вой, к которому привыкли мальчишки
который каким-то образом связан с заброшенными фермами и похоронами. Ухнула сова
На крыше резервуара ухнул маленький Джек, и он заплакал.




ГЛАВА IV

НАВОДНЕНИЕ


КОГДА с востока прибыла Белая почта с сигналами восхода солнца
на следующее утро водитель увидел пару очень
грязных лиц в конце моста Уэст-Крик. Белый флаг развевался
на утреннем ветерке, и рука маленького Джека дрожала, как осиновая ветка
когда большой паровоз ударился о мост и с грохотом проехал мимо. Томми, который ничего не боялся
ни днем, ни ночью, стоял рядом с ним, ободряюще подталкивая его, когда он
шарахался от летящего поезда. Когда они прошли по мосту
и обратно, чтобы убедиться, что из дрожащей зольницы не упало ни искры,
они вернулись к насосу. Старого мула запрягли еще до того, как он заработал
он был легким благодаря новой платформе, которую спроектировали Томми и босс
построил карпентер. Он резко остановился и заснул мертвым сном в тот самый момент, когда
мальчики оставили его, чтобы отметить отправку быстрой почты. Теперь его грубо
разбудил Томми, который нанес ему резкий удар длинным хлыстом, когда он
поднимался на свое место на платформе.

Вскоре солнце поднялось над верхушками деревьев и коснулось
резервуара для воды. Маленькая Мэри Коннор спустилась по дорожке, неся завтрак
для мальчиков, и они были рады ее видеть. Когда она починила
разлив горячий черный кофе по блестящим жестяным чашкам, она
позволила Томми поднять ее на платформу, где она подбадривала
мула, пока мальчики завтракали.

- Послушай, Джек, старина, это здорово, - сказал Томми, делая большой глоток
бодрящего напитка. Джек украдкой взглянул на своего спутника,
но не удостоил его ответом - даже улыбкой. - Джимми-крисмус, почему ты не
ешь? - крикнул Томми. Джек уставился на свою сестру, которая выглядела
такой странной и похожей на привидение в своем черном платье, с глазами, которые казались слишком
большими для нее, и ее белым лицом, прячущимся в копне волос.

Горячий завтрак освежил мальчиков, и когда Томми
помогал маленькой Мэри спуститься с платформы, он был в настроении подразнить ее. Он
зашел даже так далеко, что нежно потянул ее за ухо и ущипнул за щеки, чтобы
вдохнуть в них жизнь, как он выразился. Мэри улыбнулась и слегка покраснела:
первый слабый румянец маленького детства. Ей нравился Томми, а ему
нравилась она. Грубый и шумный с мальчиками, он всегда был нежен и
внимателен с маленькими девочками, и Мэри, по его мнению, была самой красивой
девушкой в Лик-Скилет.

Когда Томми помог Мэри перейти мост, он уронил спаниеля
зашел в воду для утреннего купания и запустил несколькими камнями в
зимородка на верхушке телеграфного столба, он столкнул Джека с
помост, приказал ему лечь спать и начал щекотать мула
длинной плетью. Маленький Джек заявил, что ему не хочется спать. - Я босс
”дневной смены“, мистер Джек, - сказал Томми, - и моя речь звучит так: "Ты
" "ночной ястреб”, сэйб?"

Джек неохотно подошёл к кровати, которую поставили для другого
мальчика, но не использовали, а Томми продолжал привязывать мула и
наблюдать, как фишка ползёт по доске, а вода подбирается к
в верхней части бака. Через час из хижины
вышел маленький Джек и заявил, что ему не хочется спать.

«Что ж, — сказал Томми, — если ты не хочешь спать, можешь поработать», — и он дал
Джеку кнут. «Этот старый бездельник не завтракал, и я думаю,
что он захочет немного поработать, когда бак наполнится».

Через полчаса Томми вернулся с большой порцией овса в пакете. Когда
он достиг западного конца моста, он остановился, поставил сумку и
лес зазвенел от его мальчишеского смеха.

Старый мул мирно лежал на бесконечной тропинке, в то время как маленький
Джек, свернувшийся калачиком на платформе, как собака-ищейка, крепко спал.

Томми снял с него пальто, подложил под голову Джека вместо подушки, а
затем осторожно разбудил мула. Он не осмеливался использовать кнут, но,
следуя вплотную за мулом, настойчиво подталкивал его
рукояткой кнута. Они кружили и кружили, стрелка ползла вниз,
вода поднималась, а маленький Джек храпел, как лесопилка.

К двенадцати часам большой резервуар был полон воды, и старый мул
ел свой завтрак и ужин за один раз.

* * * * *

— Предупреждаю вас, мистер Джек Коннор, — сказал Томми, плывя на спине,
— если вы не снимете свою одежду и не войдёте сюда, я подплыву
и сброшу вас с моста, в одежде и без неё.

— Мне не хочется, Томми, — сказал Джек, — может, я лучше войду.

Томми и собака сделали несколько прыжков с моста, когда Джек, который
стоял на страже, крикнул своему товарищу, чтобы тот «поторапливался»,
потому что Мэри шла по тропинке с ужином.

Томми, должным образом одетый, ждал на узком пешеходном мостике,
который переходил через канаву от насыпи к маленькой хижине. Он взял
корзинку и кувшин с пахтой, и Мэри, несмотря на свою молодость, почувствовала это и
оценила эти небольшие знаки внимания со стороны молодого кавалера. Она расстелила
газету на маленьком сосновом столике и поставила тарелки.

- Наблюдатель снимает три тарелки, Мэри? - спросил Джек.

“Мама сказала, что я могу поужинать с вами”, - застенчиво сказала Мэри.

“У тебя какие-то дела’, Джек Коннор? Думаешь, девушки никогда не бывают голодными?”
потребовал ответа Томми, переваливаясь через своего товарища и катая его по высокой
траве.

Не было ни жареного цыпленка, ни зеленого горошка, ни редиски, ни кукурузы, ни
хлеб и масло; когда пир закончился, не было ничего - даже куриных костей -
потому что собака съела кости.

Мэри собрала тарелки и пустой кувшин, и когда Томми взобрался
на старое сахарное дерево, чтобы посмотреть, не вылетели ли птенцы, она подмела
зашла в маленькую лачугу, собрала букет полевых цветов и поставила
их в банке из-под помидоров на маленький столик.

Когда Томми помог ей перебраться через мост, мальчики вывели мула на
траву. Они привязали его длинную "реату" к веревке, которая свисала с бака для воды
за веревку дергает пожарный, когда двигатель останавливается за водой, - и
Затем он сел под цистерну, играя в «мямлю-пег», пока мул наслаждался
роскошной травой. Вскоре Джеку наскучила эта игра,
он положил голову на мешок с овсом и заснул. Через некоторое время Томми
последовал его примеру, потому что им было очень удобно и комфортно
в большой цистерне, полной воды, и в их собственных маленьких цистернах,
полных здоровой пищи и пахты. Однако, едва они начали мечтать,
как из-за хребта надвинулось ещё одно облако. Инженер
спускал их по длинному склону, чтобы потом поднять.
за холмом, у резервуара Хаглера, когда он заметил старого помпового мула
медленно пересекающего дорогу за мостом. Он свистнул
и мул остановился, поставив задние ноги недалеко от внешней ограды.
Отчаянно завыл свисток, и кондуктор выбрался из вагончика
забрался на крышу вагона, чтобы быть рядом с тормозами в случае опасности.
Мальчики мирно спали под цистерной. Мул поднял голову
и посмотрел на локомотив. Он испытывал безмятежное презрение к ревущим
локомотивам, само дыхание жизни которых черпалось из цистерн, которые он,
и ему подобные были вынуждены заполнять. Изношенный поездками паровоз умолк
его визг прекратился, и теперь он бешено и с заранее обдуманным злым умыслом мчался
к мулу. В последний момент - не из страха перед машиной, а
потому что он ненавидел ее - мул отодвинулся на некоторое расстояние. Это движение на
части мула слегка натянуло веревку, так что пилот
паровоза поднял ее и протянул через передний конец
летающего локомотива. Мгновением позже мул на одном конце веревки
получил рывок, который перевернул его, а на другом - клапан резервуара
Конец верёвки был широко распущен. Огромная струя воды,
размером с одного из мальчиков, ударила в бок
проходящего поезда и, отскочив, растеклась под цистерной. Мальчики,
внезапно разбуженные холодным потоком, который, прежде чем они успели
встать на ноги, начал переворачивать их и чуть не утопил,
подумали, что попали в грозу. Грохот поезда
был таким оглушительным, что они не могли переговариваться. Если они вставали,
то вес падающей воды снова сбивал их с ног. Когда
поезд проехал, шум стал менее ужасающим, и Томми с трудом пробился
на открытый воздух. Бросив взгляд на окрестности, он понял, что
произошло, и он поспешно вытащил маленького Джека, промокшего, наполовину утонувшего,
и основательно напуганного, из-под бака. Один конец порванной
веревки был обернут вокруг водостока и удерживал клапан открытым. Томми
взобрался по трапу к цистерне, отвязал веревку, и та закрыла
клапан.

Старого мула, из-за которого были все неприятности, снова запрягли
и он отправился в свое бесконечное путешествие, чтобы разместить несколько сотен
потраченные впустую бочки с водой.

Томми и Джек растянулись на платформе, чтобы подбодрить
мула и высушить одежду.




ГЛАВА V

ЗАЯВКА ТОММИ

“Зимним утром, когда дул ветер"
При степенном и спокойном гаи
Плыл ли Каир с груженым каиром
Вне сикции двадцать восемь”.


У.П. БЕРНС остановился на мосту и навострил ухо. Он знал песню
и исполнителя. Это был день, когда У.П. ходил по рельсам, и сейчас он
осматривал мост в официозной манере, не совсем приятной
молодым джентльменам, которые считали себя ответственными за это
сооружение - днем и ночью.

“Сено, сюда! старина Флэтобэкер! - крикнул Томми Макгвайр с вершины
раскачивающегося вяза. - Ты знаешь, что сегодня утром все поезда опоздали?

“Я знаю, что все они вовремя”.

“Я говорю, что все они просрочены”, - настаивал мальчик-заправщик.

- Ну, что заставляет тебя так волноваться, Томми?

“Потому что они всю ночь мусорят - ха, ха, ха - твоя задница; самое время
заправь свой крючок для булавок”. И Томми забрался еще выше, чтобы быть подальше от
дотянуться до камней и палок, которые путевой обходчик посылал ему вслед.

Это было на следующий день после “взрыва облака” под резервуаром для воды:
утро второго ночного дозора. Маленький Джек, совершенно измученный,
спал как уставший солдат, невзирая на комаров, жару,
клещей и красных муравьев. Томми наполнил бак задолго до того, как солнце взошло
над верхушками деревьев. Инженеры, наслышанные о борьбе и
тяготах молодых железнодорожников, ходили за водой в Хайленд и
"Хаглер" делал это всякий раз, когда это было возможно, чтобы сэкономить воду
в Силвер-Крик.

Стационарный инженер в Хайленде и мул в "Хаглере" взбрыкнули,
но это ни к чему хорошему не привело. Симпатии всего подразделения были на стороне
_prot;g;_ агента у танка и маленького сторожа с печальным лицом в
красной хижине у реки.

В тот день Томми и Мэри почти час ждали ужина под старым вязом
.

Они подождали, пока Томми не заявил, что может съесть свои бакенбарды,
если у него есть что поесть, а Джек все еще спал. В два часа дня
сторож вышел, ополоснул искусанное комарами лицо в реке,
пообедал - тем, что от него осталось, - и объявил, что готов сменить своего
товарища. Но Томми не шел спать. Он остановил рабочий поезд и
поехал в Сент-Джейкобс.

“Я хочу, чтобы ты написал запрос дорожному мастеру”, - сказал Томми.

“А! Томми, - сказал агент, - запрос на припасы так скоро?

“Ну, там, внизу, все должно немного наладиться, если мы останемся на этой
работе”.

“Господь любит веселых игроков”, - сказал агент, глядя сверху вниз на
его юный друг. Увидев агента с ручкой в руке, Томми удалился:

“Сетчатая дверь, бар ”Скитер" на д' Уиндер".

Агент написал это как можно точнее в соответствии с приказом Томми.

“Это для того, чтобы Джек кин спал днем”, - объяснил он.
“Очень хорошо”.
“Другой табурет от стола. Это от Мэри, но тебе не нужно так говорить.
Она приносит ужин и ест то же, что и мужчины.

“Да”.

“Новый мех для мула и ножницы, чтобы подстричь ему гриву и хвост”.

“Да”.

“Новая масленка. Мул наступил на одну из них - но тебе нужно записать это в
буква ”д" - предполагается, что вещи когда-нибудь изнашиваются ".

“Очень хорошо”.

“Красный флаг и белый флаг, красный шар и белый шар. Это мех
дополнительные услуги”.

“И это все?”

“Нет. Пять галлонов сигнального масла. «Может, стоит взять побольше, пока мы
этим занимаемся».

«Да, Томми, — сказал агент, — но ты должен помнить, что все эти
припасы будут оплачиваться за ваш счет, и ваше правление на реке будет
успешным или иным образом пропорциональным расходам станции ”.

“ Я вас не совсем понимаю, ” сказал Томми, глядя на агента. “Ты не думаешь,
подумай секунду, что я собираюсь выставить этот грузовик?”

“Не совсем так, Томми; но компания возлагает на тебя ответственность за
имущество, находящееся в твоем ведении, и ты должен быть таким же экономным, то есть как
экономящим, как если бы ты платил за него”.

Томми выглядел обеспокоенным.

“Вы думаете, вам действительно нужны все эти вещи?” - спросил
начальник станции.

“ Да, ” уверенно ответил Томми. Обычно он был настроен позитивно, так или иначе
другой.

- Что-нибудь еще?

- Ну, - задумчиво сказал Томми, - на них не должно быть американского флага
на танке и форте.

“Компания не поставляет фейерверки и не готовит патриотизм для своих
знаешь, Томми, ” сказал агент, серьезно глядя на
амбициозного молодого чиновника.

“Ну, просто скажи, что после"дела с флагом", на твоей охоте за описанием или
еще где-нибудь, я покажу, что они не выполнили этот заказ”, - сказал Томми,
кивает головой, показывая свое совершенное удовлетворение собой.




ГЛАВА VI

ОНИ ПОДНИМАЮТ ФЛАГ


КОГДА хайлендский отель остановился за водой, примерно через неделю после
Томми получил продукты, которые он просил, "Экспресс"
посыльный передал длинный сверток с надписью “Палатка, Западный Серебряный ручей"
Мост. (Д.Х.)

Когда поезд тронулся, двое людей мистера Коллинза забрались на
резервуар для воды. После осмотра и измерений мужчины спустились вниз
и спросили: “Где ваш флаг?”

“Мы не пойдем без флага”, - сказал парень с насосом.

“Ну, нас послали сюда, чтобы мы вывесили флаг. Что в этом свертке?”

“Палатка!” - крикнул Томми, изучив бирку. “Осторожно, Джек, дым,
у нас будет палатка! - с энтузиазмом воскликнул он, принимаясь
разрезать бечевку вокруг свертка. Глаза Томми расширились, когда он встряхнул
развернув сверток, он обнаружил большое шелковое знамя со звездно-полосатым рисунком.
“D’ flag! поднимай флаг, Джек! - взволнованно закричал он, швыряя маленького
сторожа на землю и заворачивая его в шелк, лежавший на
траве.

Кладовщик компании провел синим карандашом по флажку в
заявке Томми, а затем оформил подписку на покупку того, что хотел
мальчик. Каждый машинист подразделения, агенты, операторы, секция
мужчины — на самом деле, все, кто слышал об этом, охотно внесли свой вклад, так что
на самый лучший и большой флаг, который можно было купить и использовать в таком
месте, ушло меньше половины денег. Остаток был потрачен на красный
огонь и шум, чтобы мальчики на мосту, которые никогда не знали, что такое
праздник, — которые знали, что раз в неделю бывает воскресенье, потому что
местная газета Highland не выходила, — могли развлечь себя и жителей
Лижи сковородку, не теряя времени.

Следующий день был четвертым, и первый поезд прибыл из Сент-Луиса
привезли фейерверк. Это был великий день, самый грандиозный в истории
из поселения и Томми Макгуайр, которого побили камнями и за которым гнались,
веснушчатый Томми, “Онри Томми”, которого священник назвал “несговорчивым”,
которого все женщины в
округе признали совершенно никчемным мальчишкой. сообщество - за исключением его матери и маленькой Мэри - запросто могло стать капитаном.
И что порадовало агента, защитника Томми, который приехал в
the Skillet, чтобы посмотреть шоу, так это то, что Томми легко носил свои награды
. В нем не было ничего от хвастуна. Безусловно, он
внушал благоговейный трепет другим мальчикам, особенно фермерским парням из далекого прошлого.,
и на него смотрели все маленькие девочки, которые завидовали Мэри Коннор,
которая всегда была рядом с церемониймейстером, отчасти потому, что чувствовала себя
что-то вроде безопасности в его обществе и отчасти в силу привычки, потому что
теперь они были постоянными компаньонами. Этот факт не ускользнул от внимания
агента. По его словам, это хороший знак - видеть, как мальчик бросает удочку
в раннем возрасте.

Однажды, когда большой флаг запутался в шесте, Томми побежал
вверх по лестнице насоса и через крышу резервуара, чтобы ослабить его. Затем,
чтобы сэкономить время, он спустился по длинной веревке, которая тянулась с крыши к
в пределах десяти футов от земли. Все смотрели на мальчика, и когда
он упал, Мэри закрыла глаза руками и сказала: “О!” - и тут она
покраснела, а все остальные девочки засмеялись.

Агент участка, который вместо того, чтобы отправиться в Сент-Луис праздновать,
сделал комплимент обществу своим присутствием, был, по общему согласию,
почетным гостем. Рабочие привезли на тачке груду досок
и соорудили большой стол, на который вдова Коннор и миссис Макгуайр
выложили лучшие плоды своих ухоженных садов. Была весна
цыпленок, масло и пахта. Агент стоял во главе
стола, Томми справа от него, а малышка Мэри, по чистой случайности, слева от него
. В дополнение к тому, что Томми одним глазом присматривал за агентом, а другим - за
Мэри, он присматривал за каждым. Особенно он заботился о
Миссис Даттон, которая дала ему имя “Онри” Томми, и следила за тем, чтобы
ее тарелка всегда была наполнена. Он даже выразил сожаление по поводу того, что священник
не смог присутствовать там, “чтобы хоть раз в жизни отыграться”.

К середине дня новость о “праздновании” в
бридж просочился среди фермеров и добрался до Сент-Джейкобса
и до Трои, а те, кто не позаботился о том, чтобы насладиться
В-четвертых, в тот вечер я подошел к резервуару с водой, чтобы посмотреть на фейерверк. Томми
приказал секционерам уложить доски вдоль одной стороны моста,
и когда стемнело, собравшись толпой, числом от двух до
триста душ, включая “негра Андерсона”, стояли на некотором
расстоянии, он стоял на мосту и сжигал деньги. Если днем он ослеплял
молодежь общины, мужчин и женщин, то в
спокойной ночи. Стоял там, на мосту, в сиянии славы, с Мэри рядом
рядом с ним, вызывая гром и молнии, посылая в небо испепеляющие ракеты
над верхушками высоких деревьев, стреляя горящими пулями в синеву
выше Томми Макгуайр был запросто императором Lick Skillet, величественным,
живописным и ужасным.




ГЛАВА VII

ТРУДОВОЙ ВОПРОС


“Послушай, Джек, роудмастер не узнает этого мула”, - сказал Томми, вставая
в стороне и оглядывая животное. “Мистер Гейдельберг говорит, что это всего лишь одно
’at больше похож на длинношерстного мула’, at - на короткошерстного
женщина. Женщины и лошади должны быть подстрижены одинаково, как мужчины и мулы”.

С этими словами Томми отложил ножницы и пустил мула в его
круговое путешествие. Изобретательному насосисту надоела узкая
платформа в центре круга, и ему пришла в голову идея взять с собой
складной стул и посидеть в тени дерева сразу за пределами ринга.
Мул немедленно отошел к дальнему краю круга и остановился.
Томми хлестнул его кнутом по морде и попробовал ещё раз. Мул остановился.
До этого момента не имело особого значения, где находится мальчик
сидел, но он победит мула. Он закрыл ближний
глаз мула, чтобы тот не мог видеть погонщика, когда тот проезжал мимо, но, к
его удивлению, на другой стороне круга это был ближний глаз
использованный мул. Он изменил это. Мул обошел вокруг того места, где он был
остановился, остановился, повернул голову, пока его открытый глаз не оказался в поле зрения
посмотрел на своего хозяина, глубоко вздохнул и улегся отдохнуть. Томми
разозлился. Теперь он закрыл глаза мула повязкой, и животное
отказалось сдвинуться с места. Томми несколько раз ударил его и сдался.
много думал над этим вопросом. Это был первый раз, когда он потерпел полную неудачу
первый раз, когда он был побежден; и притом мулом! Это
было унизительно. Он сделал куклу и установил ее там, где сидел сам,
завел мула и спрятался за платаном неподалеку от того места, где
мул обычно останавливался. Животное повернулось к изображению, слегка шарахнулось
, подошло ближе, понюхало его, фыркнуло, а затем начало хладнокровно
съешьте начинку из него - несколько пучков сена, которые торчали из
воротника манекена.

Маленький Джек подошел, увидел куклу и спросил, для чего она. Томми
ему не хотелось признавать свое поражение, и теперь ему в
голову пришла новая идея. “Мы остановим этого болвана в конце моста, повесим ему на руку белый
фонарь и позволим "Полуночному экспрессу" проезжать мимо, пока мы спим, а!
Джек, старина?

Джек улыбнулся.

“ Послушай, Джек! знаешь, мы можем подарить этому болвану лампу на ночь глядя
Отправь утром флаг для Белой почты и спи до восхода солнца
”.

- И красный свет, - начал Джек, - как мы собираемся это исправить, Томми?
Может, болван захочет проехать на красный свет?”

“И это тоже”, - сказал Томми. “И скажи, Джек, - быстро добавил он, - ”а что, если
бридж-кетч в огне, есть ли у вас фиктивное ружье, чтобы его потушить? Джимми!” и с
этими словами Томми подбежал к своему манекену, ударил его ногой по ребрам, оттащил
его к берегу и без лишних церемоний отправил в водянистую могилу.

“Это хороший урок для вас, мистер Джек Коннор”, - сказал Томми, беря
кнут и взбираясь на платформу. «Делай свою работу сам и держи свою
работу, а не надейся на профсоюз. В мире и так слишком много машин.
Профсоюз говорит, что изобретатель грабит рабочего. Здесь
у нас обоих хорошая работа, и мы пытаемся заставить манекен смотреть на
мост».

Джека это сильно задело.

“Неужели тебе не хватает ума понять, Джек Коннор, что если подойдет манекен,
у компании будет манекен вместо того, чтобы платить тебе сорок долларов в месяц
остаться здесь?

Джек кивнул головой. “Предположим, вы сделали манекен, и он сработал,
приходит мистер Роудмастер, видит манекен и говорит: "Это хорошо",
и ты, мерзавец, отскочишь. Нет, сэр, когда у парня есть работа, он хочет
удержать ее, а не выпиливать на статуе, как у солдат
привитый на войне, он боится сражаться. Вот тебе хороший урок,
Мистер Джек, ” добавил Томми. “ Оставайся на своей работе и не рассчитывай на Профсоюз или
болван”; и с этим советом Томми пришпорил мула и успокоился,
с застывшим и решительным выражением лица.




ГЛАВА VIII

ПОВЫШЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО ДЖЕКА


“Мне наплевать на Дениса Макгвайра, - сказал агент,
сердито, - но что-то нужно сделать для маленького Джека. У него
малярия. Скоро зима, а он не выдержит зимы в этой
лачуге.

“Я могу взять Джека в свой офис, чтобы он разносил депеши”, - сказал
дорожный мастер. “но кого я могу поставить на мостик, чтобы следить за ним, как это делает этот мальчик
?”

“Вот вы где”, - саркастически ответил агент. “Потому что мальчик
верный, ты будешь держать его там, пока он не умрет и не оставит свою мать
совершенно беспомощной. Но, - быстро добавил он, потому что он был хорошим стайером, когда
решил остаться, - поскольку ты просишь моего совета, я скажу тебе: поставь Дениса
Макгуайр на мостике - он калека на всю жизнь; искалечен на службе
в этой компании ”.

“Я уже говорил вам, - сказал дорожный мастер, - что Денису Макгвайру запретили
работать с Вандалией, пока я здесь”.

На лице агента было написано отвращение, когда он повернулся, чтобы ответить на звонок.

Вскоре он подошел к дорожному мастеру, придвинул стул и сказал, поскольку
как будто он рассказывал новую, странную историю маленькому ребенку: “Я
однажды знал начальника участка, который упустил платформу на холме в
Коллинсвилл; машина выехала на главную линию, столкнулась с
Личным автомобилем президента, разбила его и убила машиниста. Его
уволили, восстановили через несколько месяцев, и теперь он...

“Это была не моя вина, - вмешался дорожный мастер. - У меня нет человека, который мог бы поставить
на тормоз”.

- Денис Макгуайр послал человека за флагом, но...

“И он должен был увидеть флагман за поворотом, прежде чем заряжать
”толкать кайре".

“И джентльмену в Коллинсвилле следовало убедиться, что тормоз был
в рабочем состоянии, прежде чем выбивать колодку из-под колеса своим
собственной храброй ногой, - сказал агент, кивая головой в подтверждение сути дела.

Дорожный мастер был выбит. Вскоре он поднялся на ноги и начал
расхаживать по комнате. Когда прибыл местный товарняк, агент рассказал
кондуктору о том, что произошло между ним и чиновником.
— Хейзелтон, — сказал агент, — они не дадут тебе пассажирский поезд,
потому что ты хорошо справляешься с грузовыми поездами. Джим Лоу не годится в качестве грузчика
человек, и они вознаграждают его мягким бегом; шип за добродетель и роза
за порок. Хейзелтон, бедные должны помогать бедным - замолвите словечко за
маленький Джек, гибернианский царь сегодня погибает вместе с вами ”.

И случилось так, что Дениса Макгвайра, у которого одна нога была короче
другой, назначили сторожем в Силвер-Крик, а маленького Джека -
мальчиком-посыльным в конторе дорожного мастера.

Хотя Томми и не хотелось расставаться со своим маленьким другом, он радовался
удаче Джека. Больше всего его огорчала мысль о том, что
малышка Мэри не придёт за его ужином и не положит ему свежих
цветы в старой банке из-под помидоров.

Ему не было необходимости оставаться на ночь в лачугах; на самом деле, его
мать хотела его защиты, поэтому Томми вернулся в Макгуайр
коттедж в самом сердце Лик Скиллет.

К его удивлению, Мэри продолжала приносить ему ужин до начала
зимнего семестра в школе, после чего Томми ел холодный ланч или
приходил домой поужинать. Он неизменно заправлял бак, ставил своего мула в стойло
и шел по дороге, чтобы встретить Мэри, возвращавшуюся из школы.
зимой, когда выпал глубокий снег, он взял мула и сани, которые мистер
Коллинз приготовил для него и привез Мэри домой. Это было чудесно,
перемена, произошедшая с этим явно никчемным мальчиком за год.
Он мог зайти в автомат, расписаться за сорок долларов, и деньги
были его, и он был мужчиной, все, кроме усов, и он был уверен, что
они придут вовремя.

Когда Джек вернулся домой на каникулы с новым костюмом,
подарками для матери, новым тёплым плащом для Мэри и хлопушками
для всех маленьких мальчиков в доме, они с Томми провели много счастливых
часов вместе. Восточный Сент-Луис был чудесным городом, и они были
строили большой мост через реку, протекавшую между двумя
городами, такой же широкий, как сад Андерсона, и глубокий, как колодец. И однажды
начальник дороги собирался дать Томми выходной, и он должен был
навестить Джека, и они бы пересекли великую реку на пароходе с
огромным, как цистерна для воды, свистком.

«И прыгнули бы с моста», — с энтузиазмом вмешался Томми.




Глава IX

Томми вешает белую почтовую марку


Наконец-то долгая зима закончилась, вернулась весна, трава позеленела
на могилах старого сторожа и его сына, начались занятия в школе, и
малышка Мэри, как и прошлым летом, приносила Томми обед.

Когда наступало семь часов утра, Денис Макгвайр прихрамывал домой и
Томми ехал на муле по дороге за "Уайт Мейл".

Почти неделю шли дожди, поля были затоплены, а поезда
опаздывали.

Половина Восточного Сент-Луиса была под водой, и широкое дно, видимое
из Коллинсвилла, было похоже на безбрежный океан. В течение двадцати четырех часов оба
Уровень воды в Восточном и Западном Силвер-Крике быстро поднимался. Дополнительный, набиравший
воду в баке, сказал Макгуайру, что почта опоздала на час в
Эффингем и Макгвайр отправились домой, оставив мост на попечение Томми.
Пока он шел домой, а мальчик спускался вниз (мул шел
ужасно медленно), вода быстро поднималась. Когда Томми приблизился к
мосту, он заметил, что вода местами доходила почти до
концов шпал. Под рельсами было на два фута ниже, и мальчик
сидел, наблюдая за бурлящим потоком черной воды, который засасывал под себя
мост. Время от времени большие бревна ударялись о деревянную
сваю и сотрясали все сооружение. Томми был не на шутку встревожен - не
для себя - потому что он верил, что способен переплыть самую широкую
реку, которая протекала, если бы не Белая Кольчуга, которая скоро перевалит через
гребень и скатится с невысокого холма, как падение в колодец. Внезапно
большой вяз, росший на берегу над мостом, рухнул
в ручей, пронесся поперек моста и застрял.

Корни и ветви огромного дерева перекрыли русло, другие деревья
и брёвна прибило к нему, и огромная стена воды начала быстро подниматься
над дорогой. Обнаружив, что выход забит, река потекла в другом направлении
быстро вдоль железной дороги, на восток и запад, пока она не вышла к утесам.
Он отступал далеко в лес по плоским склонам, становился выше
и тяжелее, и старый мост начал дрожать. Тем временем новый
паровоз, который доставил Белую почту тем утром в Эффингем,
трясся по бескрайним прериям Иллинойса. Остановившись, чтобы утолить
жажду в Хайлендс, она снова помчалась прочь и теперь насвистывала "Сент"
Якобс. Пьяный маленький голландский портной, севший в поезд на
последней остановке, настоял на том, чтобы выйти в Сент-Джейкобсе.

“Следующая остановка - Восточный Сент-Луис”, - сказал кондуктор Уайз, пробивая его
билет.

“Ну, если ты остановишься, я все равно уйду”, - и, когда поезд
засвистел в четверти мили над станцией, глупый голландец
вышел в открытый космос и опустился на восточном конце платформы.

Агент, стоявший перед вокзалом (это было зрелище
Белая почта приходит с часовым опозданием), увидел, как принесли сверток со старой одеждой
быстро катится по длинной платформе и, наконец, останавливается с
ударом о конец депо. Голландец был в этой связке.
Во всей истории Vandalia Line величайшим чудом является то, что
этот человек выжил; что он действительно встал и попросил агента выпить
бокал пива. Итак, если и есть когда-нибудь подходящее время для мужчины, чтобы стать
безнадежно и беспомощно пьяным, то, похоже, это как раз перед
выхожу из почтового поезда на деревянную платформу со скоростью миля в минуту.

Примерно в то время, когда голландец ударился о землю, старый мост начал
дрожать и трескаться, как после суровой зимы. Мгновение
спустя огромные стрингеры расступились, река, груженная бревнами и деревьями,
Вода хлынула в образовавшуюся брешь, и мост исчез.

Когда Томми развернул своего мула, вода уже бежала по рельсам
между шпалами. Мул, обрадованный перспективой избежать
насоса и вернуться в конюшню, бодро потрусил прочь и, наконец,
после долгих ударов и толчков, пустился в бег.

Томми знал, что «Белая почта» вот-вот прибудет, и что, если он не
доберётся до гребня холма до того, как она перевернётся, она
упадет в это ужасное наводнение вместе со всеми, кто на борту. Он знал старого машиниста и то, как он
бегал, когда «Почта» опаздывала. Он подумал о мальчике-газетчике, который теперь был сигнальщиком,
который подарил ему бумагу с фотографиями дирижера Уайза и его хорошенькой
дочери - почти такой же хорошенькой, как Мэри.

Подъехав к перекрестку, где они обычно сворачивали,
мул остановился. Томми снова направил его на дорогу и погнал дальше. Он
почти мог видеть через гребень, но не совсем. Тяжелый туман поднимался
от влажной земли, наполняя лес серым туманом. Мальчик оглянулся
назад, но ничего не увидел. Рев реки, разливающейся по
склону, становился громче, а не тише, по мере того как он удалялся.

Внезапно Белая Кольчуга взвизгнула на гребне холма, менее чем в тысяче футов от
мул. Томми мгновенно перевел его через перила, размахивая своей соломенной
шляпой вместо флага. Мул двигался медленно, демонстрируя презрение к
поезду. До сих пор Томми не думал о своей собственной жизни. Он чувствовал,
что поезд остановится - должен остановиться. Выглянув из окна, старый
машинист увидел что-то на трассе, и ему сразу захотелось врезаться
в это, потому что разве он не опоздал уже почти на час? Он не выключался.
Второй взгляд показал ему всадника, смутно видневшегося сквозь серый туман. Теперь
он увидел шляпу и узнал мальчика-заправщика. Сердце старика замерло
все еще выжимая газ до упора, но было слишком поздно, и Томми
и мул съехали с полосы отвода.

Денис Макгвайр видел, как двигатель задел мальчика, и поспешил к нему
там, где он лежал.

Пришла его мать, а вскоре и многие соседи, машинисты поезда и
кое-кто из пассажиров. Мать подняла его голову и положила к себе на
колени.

Они принесли из машины немного воды и плеснули ему в лицо, и он
снова ожил. Мужчины клали деньги в его старую соломенную шляпу; женщины
целовали его, потому что паровоз остановился носом к
у кромки воды. Бросив жалостливый взгляд на останки
старого мула, Томми ушел, пошатываясь, между маленькой Мэри и своей
матерью.




ГЛАВА X

ТОММИ Макгуайр ВИДИТ ГОРОД


Томми Макгуайру потребовалось больше месяца, чтобы оправиться от последствий
лобового столкновения с "Уайт Мейл". Старый насосный мул,
на спине которого Томми поспешил на вершину холма перед лицом
летящего поезда, погиб, а железнодорожная компания
потеряли мула, но компания не жаловалась. Храбрый парень,
предупредив инженера, избавил компанию от хлопот и расходов
вытащить тяжёлый двигатель со дна очень грязного ручья,
отремонтировать несколько машин и извиниться перед почтовым ведомством
в Вашингтоне, не говоря уже о дорогостоящих судебных исках. И президент
Вандалии отметил, что мальчик-насольщик из Уэст-Сильвер-Крик
достоин повышения. Он отдал приказ об этом своим подчинённым.
Все эти интересные факты были рассказаны Томми
маленькой Мэри Коннор, которая получила их в письме от своего брата Джека,
мальчика-посыльного в офисе дорожного мастера в Восточном Сент-Луисе.

Было условлено, что Томми навестит своего друга, маленького Джека,
на реке, как только сможет путешествовать, и этого визита
насосчик ждал с большими надеждами.

Была середина лета, когда однажды Томми поселился в отеле Highland accommodation
утром в Сент-Джейкобсе. Гейдельберг, агент, поручил его
заботам кондуктора, поскольку никто не подумал о транспорте для
Томми Макгуайра, героя "Силвер Крик". Джек встретил его на вокзале
в Восточном Сент-Луисе и сразу отвез в свой пансион. После
пообедал мальчик-посыльный, который пробыл в большом городе почти год.
год, позволил Томми сопровождать его в поездках по различным
участкам дороги.

Томми был удивлен, увидев, как робкий Джек прокладывает себе путь сквозь
толпу, перебегая пути между фыркающими паровозами,
что-то говорил рослым полицейским и даже угрожал ударить
мальчик из бакалейной лавки, который пытался их сбить.

В тот вечер после ужина мальчики сели на паром и переправились через великую
реку. Томми, которому в его короткой жизни мало что внушало благоговение, сказал,
глядя за борт, что это ужасно. Когда они приблизились к западному берегу,
Шум оживлённого движения вдоль набережной стал оглушительным. Насколько
они могли видеть, вверх и вниз по реке не было ничего, кроме
домов, а высоко над их головами висел каркас большого моста.
Томми вздохнул с облегчением, почувствовав под ногами мостовую. Он
был склонен уклоняться от больших фургонов и тяжелых телег, которые с грохотом проезжали
мимо них по узкой улице, но когда он поймал ухмыляющегося маленького Джека
взглянув на себя, он решил встретить все, что бы ни случилось, не дрогнув. Мальчик
который однажды выехал на муле против экспресса, не должен быть
боишься повозки или тысячи повозок.

Когда они бродили около часа, не упуская из виду реку
, которая струилась по узким улочкам вплоть до Бродвея, Джек
вспомнил о деньгах, которые дал ему дорожный мастер.
Вскоре возле двери маленького деревянного магазинчика они увидели вывеску, которая
гласила:

“Сладкий сидр и сигары”.

Они были слишком большими для конфет и недостаточно большими для пива, поэтому Джек
подумал, что надпись "сладкий сидр" - самое подходящее.

В помещении не было света, если не считать того немногого, что просачивалось сквозь
грязное окно и упавший с улицы фонарь через открытую дверь.

Мальчики колебались, но когда женский голос ласково окликнул
их, приглашая войти, они вошли внутрь. Джек заказал сидр,
и когда они попробовали его, то оба сказали, что это не сидр. Они
отказались пить, но оба достали свои бумажники и хотели
заплатить. Каждый из них положил по четвертаку на маленькую витрину, и
женщина взяла оба. Мальчики молча ждали сдачи, и
тишину нарушил храп мужчины прямо за ситцевым столиком.
занавески, закрывающие узкую комнату в восьми футах от двери.

“Не хотите ли конфет, мальчики?” - спросила женщина, открывая дверцу
витрины и засовывая в нее пухлую руку.

“Нет!” сказал Джек. “Мы хотим сдачу”.

“У вас нет сдачи. Выпивка в этом магазине стоит двадцать пять центов”.

“Давай! лес уходи”, - сказал Томми.

“Нет, ты не уходи”, - сказала женщина, выходя из-за низкого прилавка
и закрывая дверь. - Ты выпьешь то, что заказал, или я вызову
полицию.

Мальчики переглянулись. Джек был не на шутку напуган. Томми
дрался как сумасшедший. “Открой эту дверь”, - потребовал он. Женщина рассмеялась,
смехом, которого мальчики никогда раньше не слышали, заперла дверь и вынула
ключ.

Томми собирался броситься на нее, когда она шагнула к
занавескам, но Джек схватил его за руку.

“Моик! Моик! Я говорю, Мойк, просыпайся. Давай, ан, скотина, вставай.

Женщина прошла за занавески и попыталась разбудить
спящего мужчину. Теперь в помещении было совсем темно, дверь была закрыта.
Узкие оконные стекла были покрыты пылью, и только слабый луч
пробивался сквозь них от уличного фонаря.

Томми подергал дверь. - Возьмись за мое плечо, - сказал он Джеку,
- и тяни изо всех сил.

Томми взялся за ручку, уперся ногой в дверной косяк, и двое
перепуганные мальчики со всей силы отшатнулись назад.
Винты, удерживавшие замок на месте, должно быть, были изъедены ржавчиной или
дерево прогнило, потому что дверь поддалась, и мальчики вывалились назад в
комнату.

Когда они вскочили на ноги и выбежали из дома, женщина побежала за ними
крича: “Полиция! полиция!” но мальчики продолжали бежать. Они
повернули за угол и направились к реке. Раз или два им показалось, что они
они услышали за спиной топот тяжелых ботинок полицейского, но так и не
оглянулись. Они добрались до реки как раз в тот момент, когда паром собирался причалить
втянули доску и прыгнули на борт.

Когда они набрались смелости оглянуться, то увидели полицейского, стоявшего
на пристани и смотревшего на лодку. Без сомнения, он смотрел на них, и
они пошли вперед, их сердца все еще бешено колотились, когда они ступили на
берег со стороны Иллинойса.

- Лес, иди домой, - сказал Томми.

“ Никогда. Все в Сент-Луисе знают меня, и если нас раскусили
они отправятся прямо к нам домой, чтобы забрать нас. Мы не должны возвращаться домой сегодня вечером.

- Ну, лес не стоит стоять здесь, где они могут нас видеть, - сказал Томми, и
они пошли вдоль кромки воды.

Они забрались на старую, заброшенную телегу и смотрели, как паромы
приходят и уходят. Они внимательно следили за полицейскими фуражками и пуговицами
офицеры среди пассажиров, которые проходили между двумя большими фонарями
на лестничной площадке.

«Скорее всего, они переоденутся в гражданскую одежду или, может быть, отправят за нами детективов
. Детектива не отличишь от обычного человека; иногда
они переодеваются в торговцев, а иногда в бродяг».

Когда мальчики уселись на старую телегу, уже совсем стемнело, и
вскоре они увидели троих мужчин, поднимавшихся вверх по реке, они шли медленно и
тихо разговаривали.

- Пошли, - сказал Джек, хватая Томми за руку, и поспешил к
самой кромке воды. Они спрятались под старым, заброшенным деревянным пирсом и
подождали, пока мужчины пройдут мимо, поскольку они не сомневались, что это были
детективы.

- Они, должно быть, заметили нас, - прошептал Джек. - Они идут к
пирсу. Теперь мальчики старались затаить дыхание, потому что мужчины
бесшумно приближались к их укрытию, всего в четырех футах над ними.

Трое мужчин уселись на одну из веревок, торчавших над
водой.

“Слушайте! что это?” - спросил один.

“Что-что? ты идиот; ты хуже двухлетнего ребенка, который пугается
падающего листа”.

“Я услышал, как кто-то кашлянул”.

“Это твое куриное сердечко попало тебе на жилет. Закрой эту трещину
у себя на лице”.

“О, черт возьми, - сказал третий мужчина, - что у тебя на уме, Чарли?”

“Очень много”, - сказал суровый мужчина, который, по-видимому, был капитаном. “
ночной экспресс - подходящий поезд, время - в понедельник вечером, а Кейси
Цистерна с водой - подходящее место”.

Томми сгорбил Джека.

“Здесь всегда скапливается много почты и срочных отправлений
в воскресенье здесь должно быть много экспресс-отправлений в понедельник
сбор ”.

Женщина с непокрытой головой спустилась к реке, посмотрела на бурлящий
поток, поежилась и ушла, явно решив предпринять еще одну
попытку решить проблему с хлебом и маслом.

Когда она скрылась из виду, мужчина продолжил: “Джим пойдет к
Кейси завтра, в воскресенье, и направится к резервуару. Имея единственный
приличный костюм, я возьму спальный до Индианаполиса, но я обещаю вам, что я
не буду спать. А ты, Пит, трусливый койот, заберешь блайнды
багаж в Гринэпе, чтобы быть под рукой, когда придет время.

- И что же нам делать дальше? - спросил Джим.

“Ты будешь прятаться за баком, и когда пожарный будет бороться
с желобом, а инженер будет следить за его сигналами, чтобы определить место
двигатель, ты тихо войдешь на борт, держа пистолет поближе к
механику, но не слишком близко, чтобы он мог отобрать его у тебя
”.

“ И я должен разлить его в пинту сразу, э-э, без форсунок? Ты же знаешь, я никогда раньше не
держал в руках оружие.

“Ну, если ты будешь обращаться с этим так же безрассудно, как с английским
языком, ты убьешь человека на месте. Что ж, перейдем к моему рассказу: Пит
отцепит поезд, как только машинист установит паровоз, и
подождет меня ”.

- И что же сделает великий человек? - спросил Джим, чувствуя, что это
оскорбление его грамматике.

“Великий человек проведет вагоновожатых по шпалам в
дневной вагон, где он продолжит успокаивать пассажиров.
Надев свое фальшивое лицо, он остановится спиной к двери в
задней части вагона, игриво повертит в руках свой арсенал и предложит толпе
будь спокоен. Для дальнейшего устрашения тех, кто может замышлять насилие
он произведет три выстрела - бах, бах, бах - которые прозвучат подобно
размеренное биение сердца миледи, когда она видит корову. За этими пистолетными
выстрелами последует звон падающего стекла, потому что
три мерцания будут погашены. И точно так же ты должен
знать, о, Джимми, и ты, мой дрожащий Пит, что твой дядя занимается
делами в дневном дилижансе.

“И я приду с почтовым мешком и возьму часы и бриллианты”.

“Часы! тень Джесси! Грабит ли Чарли с двумя картами безоружных людей и
беспомощные женщины? Ты посвятишь свое время и ту крупицу серого вещества,
которая должна быть у тебя в голове, прощанию с поездом ”.

“Положишь немного на ”шоу борьбы"?

“Ну, извинись и откланяйся, конечно. О, Пит! Пит! Я
пытался что-то из тебя сделать, но это не в лесу. Мне больно
намекать на такие вещи, и все же я знаю, что настанет день, когда я должен
необходимо наложить на тебя жестокие руки; возможно, убить тебя и спрятать в
машешь травой, придурок”.

Пит сунул в рот короткую трубку и теперь неосторожно чиркнул ею
чиркнул спичкой и поднес ее к трубке. Интеллектуальный лидер зажег
трубку и спичку открытой ладонью и ткнул ими в лицо
Питу, и конференция немедленно прекратилась.

Мальчики лежали тихо, пока мужчины не прошли мимо большого фонаря на
лестничной площадке, а затем выползли наружу.

- Послушай, Джек, - сказал Томми, и звук его голоса нарушил тишину
так внезапно, что Джек вздрогнул и схватил друга за руку, - они
ребята будут прятаться так же, как и мы, если не будут осторожны.

“Может, нам донести на них?”

“Конечно! Разве дело компании не наше дело?”

“Да, и все же нам не хотелось бы, чтобы кто-нибудь донес на нас”.

“Но что мы натворили, Джек Коннор? Мы заказали выпивку и заплатили за нее
Они - мы оба.

“ И потянули дверь на себя. Вы часто слышите о людях, которых сажают за
взлом домов ”.

“Мы не вламывались внутрь; мы вырвались, чтобы обрести свободу. Свобода,
Гейдельберг говорит, что это законное наследие американских граждан”.

Итак, мальчики, увлеченные прекрасной историей, тихонько прокрались по теневой стороне
улицы и легли спать.




ГЛАВА XI

ОГРАБЛЕНИЕ В "РЕЗЕРВУАРЕ КЕЙСИ"


В Сент-Луисе было воскресенье, и в Восточном Сент-Луисе тоже, но там
Чиновникам «Вандалия Лайн» не было покоя. Маленький Джек,
мальчик-посыльный, и Томми, мальчик-насосщик, были допрошены
суперинтендантом. Мальчики без смущения рассказали свою историю.
мальчик, который год был посыльным в конторе дорожного мастера, и
еще один мальчик, который столкнулся с Белой почтой на своем муле, когда
почта делала чуть меньше мили в минуту, мы не собираемся
волноваться, рассказывая простую историю. Когда суперинтендант
услышал, что Чарли, Джим и Пит с двумя картами собираются ограбить
Полуночный экспресс в понедельник вечером он начал обрабатывать телеграмму, которая шла
в Чикаго.

Тогда, как и сейчас, Чикаго был штаб-квартирой знаменитой Watchem
Детективному агентству "Вандалия" нужен был хороший детектив, немедленно,
независимо от затрат.

Так вот, старший Уотчем оказался личным другом
Президента линии Вандалия, и он не послал бы никого, кроме своего
мальчик, Билли, который уже заработал всемирную репутацию преступника
ловец. Но Билли был далеко, гоняясь за грабителем банка по лесам Мичигана
, и его не могли найти.

Ближе к вечеру суперинтендант потерял терпение, но глава
чикагского агентства заверил его, что детектив доберется до
ривер вовремя, чтобы сесть на полуночный экспресс в понедельник вечером.

Когда в воскресенье вечером последний поезд через Олтон покинул Чикаго,
без детектива на борту суперинтендант, ругаясь, отправился спать.
Когда в понедельник все утренние поезда ушли, не принеся никакой помощи,
суперинтендант сообщил Уотчему по телефону, что он передаст
дело Тейлу. Тогда старик Уотчем протянул руку и
Индианаполис, связался с президентом, и президент сказал по
проводу суперинтенданту: “Предоставьте все это наблюдать за ними”, и он оставил это,
и весь день дулся в своей палатке.

Мичиганские сосны отбрасывали длинные тени в понедельник днем, когда
Билли Уотчем пришел на берег озера и поймал телеграмму от своего отца,
в которой тот просил его поторопиться домой.

- Живее, - сказал Билли своему грабителю. - Ты не единственный грабитель
на дороге. Для меня есть работа рядом с министерством внутренних дел”; и поэтому мужчины
заторопились.

Около почтового отделения были зажжены лампы, когда молодой Уотчем
бросился в офис Chicago & Alton и попросил специальный
паровоз, чтобы отвезти его в Восточный Сент-Луис. В спешке он наступил не на ту
шпору и споткнулся о маленького, недорогого, но чрезвычайно назойливого
чиновника, в чьи обязанности входит передавать верительные грамоты страны
редакторы и следите за тем, чтобы реклама компании была напечатана надлежащим образом.

“Для кого вы хотите особое блюдо?” - спросил хранитель вырезок.

“Для себя, вот ‘для кого”.

Хранительница вырезок бросила на молодого человека испепеляющий взгляд
и отвернулась с высокомерием, в присутствии которого тот
Президент побледнел бы, как утренняя звезда бледнеет перед восходящим
солнцем.

В этот момент из лифта вышел представительный мужчина.
Это был начальник маленького человечка.

— Привет, Билли, — сказал главный агент по обслуживанию пассажиров, радостно пожимая руку молодому
детективу, — ты уже собрался?

“Все упаковано”, - сказал Билли, взглянув на рукоятку, которая до сих пор была
спрятана под осенним пальто, висевшим у него на руке.

“Тогда пошли. У нас есть специальный паровоз и пульмановский вагон, которые ждут вас
на станции”, - и двое мужчин вместе спустились вниз.

“Ну что, я выставил себя ослом?” - размышлял хранитель вырезок.
“Я бы поставил свое положение на то, что он был редактором
Свет фонаря Личфилда, и он отправляется к реке специальным поездом по
нашей дороге. Да, по Олтону, - и он с грохотом захлопнул свой стол.

“Я хочу, чтобы сегодня вечером вы делали милю в минуту”, - сказал генерал
Пассажирский агент, предлагающий сигару машинисту, когда стройный
восьмиколесный экипаж выезжал из ангара станции.

Когда машина щелкнула переключателями, юный детектив повернулся к
холодному ланчу, который чернокожий мальчик приготовил в буфете для него.
не ел с утра. Едва он приступил к трапезе, как
крепко спящая женщина начала прижиматься ребрами к перилам и
показывать ему, что она катится. Олтон была одной из старейших
западных дорог, и в этом случае она займет свое место в качестве
пейсмейкера для остальных, точно так же, как она научила атлантические линии
пользование спальными вагонами и вагонами-ресторанами. Действительно, именно здесь, на этих самых
перилах, мы привыкли представлять молодого мистера Пулмана с одним
одеялом и веником, забирающегося в свой первый спальный вагон, который
это была не его, а взятая напрокат машина.

К тому времени, как молодой Уотчем допил свой “чай”, шум проезжающих мимо
городов доносился все ближе и ближе. Когда летающий двигатель
заверещал, требуя переезда, над его головой раздался свисток, и далеко
в задней части его машины огненный дождь обрушился на изрытые бороздами
поля.

С таким же успехом двигатель мог работать на слабых оборотах, потому что одно спальное место
только придавало ей устойчивости. Она делала милю на одной лопате угля
и пять столбов на одном костре.

- Что это?

“ Лексингтон, ” сказал носильщик, опершись рукой о сиденье в
по обе стороны от прохода. “Говорю вам, босс, мы летим. Они не
не делают быстрых бросков в девятку; и если ты услышишь, как я крикну, это
парень Джим тоже знает, как ее ударить ”.

“Что это?”

“Блуминтон, сэр. Говорю тебе, босс, эти города проходят мимо
сегодня ночью ветер бьет по телеграфным столбам - мы летим, босс, - летим, папа
все”.

На станции, где они брали воду, диспетчер спросил машиниста,
выдержит ли он нагрузку, чтобы преодолеть весь маршрут. Они
задерживали Полуночный экспресс у реки. Это было самое важное
— Скажи ему «да», — сказал машинист оператору, открывая дроссель.
«Альтон» творил историю.

«Мы проходим, Микки», — крикнул машинист, держа в руках открытые часы в тусклом свете, пробивавшемся из-за дверцы топки,
которая была на запоре.


«Хорошо!» — сказал кочегар, заразившись энтузиазмом, царившим в кабине.


Когда эти двое мужчин, напряжённо вглядываясь в темноту, проработали так ещё час, они
были пьяны от волнения. Они не могли говорить из-за
грохота и вибрации двигателя, но видели друг друга в полумраке
закуривайте и улыбайтесь друг другу через всю кабину.

Когда они проезжали цистерну за цистерной, не останавливаясь, пожарный смотрел
на инженера и водителя, делая знак пьющего человека
(что означает “вода” на двигателе), ткнул бы большим пальцем через
плечо, и пожарный вернулся бы и проверил бак двигателя и
покажите инженеру мокрую линию на черенке лопаты, и он
поднимет правую руку и пошевелит запястьем, что означает “Хорошо, отпустите
ее”.

Потом он снимал кепку и высовывал голову из окна кабины,
и охладить виски в росистых сумерках. Сейчас он не думал об
опасности; ни малейшего представления о риске, которому подвергался. Он
довез бы ее таким образом до самого берега Миссисипи, и, если бы
огни были белыми, а переключатели правильными, и если бы это было необходимо, он
возьмем, к примеру, скелет большого моста без гусениц, который
строился через широкую реку. Они летали.

Президент C. & A., по странному совпадению, смотрел
в театре Columbia в Чикаго, мужчины и женщины ходили по
мир за восемьдесят дней. “Это, - подумал железнодорожник, - спектакль,
и вы не можете этого доказать. Но это, - добавлял он по мере того, как в его ящик передавали сообщение за сообщением
, - эта пьеса, которую "Олтон" ставит
сегодня вечером, настоящая ”.

До отправления полуночного экспресса оставалось тридцать минут, когда
водитель специального поезда с бледным, но спокойным лицом примчался на станцию в
Восточный Сент-Луис и остановил их с аварийной остановкой.

“Это не мальчишеское дело”, - проворчал суперинтендант, торопя
молодого человека из специального вагона в хвост "Полуночного экспресса".
“Где твой отец?”

“В Чикаго. Есть какие-нибудь инструкции?”

Суперинтендант вручил "вояджеру" конверт с письмом,
его транспорт и чек на верхнюю койку.

“Спасибо”, - сказал молодой человек и, не обращая внимания на оскорбление своего
нежного возраста, запрыгнул в один из спящих вагонов, которые проплывали
мимо.

Бок о бок с "Полуночным экспрессом" ехала "О. Энд М." широкой колеи",
неуклюже продвигаясь вперед, ее высокие колеса взбирались по холодным стальным рельсам, которые лежали
в “великолепном одиночестве”, между ними шесть футов земли. Тот Самый О.
Кэннон Болл завидовал "Полуночному экспрессу". Фактически, это было
появление новой линии с ее более узкими и быстрыми двигателями, что
привело к тому, что рельсы O. & M. соединились на разумной колее,
с тех пор это стало стандартом для американских железных дорог. Бок о бок
два поезда миновали последние огни города и вышли на простор
поля. Конечно, будет гонка. Все это знали, и когда
большой паровоз далеко продвинул свой короткий поезд, и его дым
лежал поперек линии фургонов в ярком свете Полуночного
"Экспресс", - она свистнула другому мужчине впереди. При данных обстоятельствах
это представляет собой “вызов”, и ни один уважающий себя инженер не согласится на это
. Фургон ответил на сигнал. Экспресс был тяжелым составом,
и прежде чем машинист смог тронуться с места (он не стал зажигать
кочегарку, полную зеленого угля), он уже смотрел в задние огни
Пушечного ядра. Через пять миль широкая колея достигла
предела ее скорости. Чёрный поршень во главе «Ночного экспресса»
висел у неё на боку, как у собаки на привязи
о свинье, мчащейся по полю, а между ними только ряд кукурузы
. Постепенно она начала набирать обороты. К радости ее водителя и всех
ее пассажиров, она начала ползти вверх. Ее фары больше не было видно
со шпал за Пушечным ядром - только отблеск
ее. Теперь ее штабель стоял напротив почтового вагона на О. М. Она
скоро схватит свинью за ухо. В
любом из двух поездов не было ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые не были бы охвачены азартом
погони. Теперь фара двигателя широкой колеи полностью освещала автомобиль .
лицо отважного машиниста «Полуночного экспресса», который выглядывал из окна кабины
. Он свистнул машинисту впереди идущего поезда, и через мгновение
. «Ван-флаер», свернув в неглубокую выемку возле Коллинсвилла, показал свои
. задние огни «Кэннон Болл».

Из всех людей в двух поездах меньше всего в гонке были заинтересованы
. тот, кто должен был занять нижнее место, и тот, кто должен был занять верхнее место
. Первый прижимал своё худое лицо с залысинами
к стеклу, вглядываясь в ночь и думая безумные и
ужасные мысли.

«Что такое эти обычные перевозчики, как не бездушные корпорации, угнетающие
бедняков, — бедняков, которые становятся всё беднее, в то время как богатые
становятся всё богаче. Что-то радикально не так. Мир должен обеспечить мне жизнь, и я
намерен её получить».

Эти и многие другие мысли проносились в почти пустой голове молодого человека.
Рядом с ним лежал номер «Полицейской газеты» и
маленькая жёлтая брошюра с надписью «Мёртвый в пустыне»; и когда молодой
Уотчем, у которого была семёрка в верхней части, увидел литературу, он
догадался, что это, должно быть, Чарли-двойка, любитель и в некотором роде
Молодой разбойник с большой дороги. Заметив почти бесстрастное лицо и
худощавое телосложение мужчины, сильный молодой детектив
почувствовал симпатию к этому потенциальному преступнику.

Уединившись в курительной комнате, детектив прочитал письмо с
инструкциями, в котором не было ничего, кроме
рассказа о том, как мальчик-посыльный и мальчик-разносчик
подслушали, как трое заговорщиков планировали ограбить «Полуночный экспресс». В Пите,
трусливом до мозга костей, проницательный детектив узнал «Эпсома Пита»,
который ограбил стенографистку и взломал товарный вагон в Канзас-Сити.
О Чарли-двулике он ничего не знал, кроме того, что успел подметить за
несколько мгновений наблюдения. Начнем с того, что Чарли много курил,
и это делало его беспокойным и нервным. Он употреблял опиум,
и это подрывало его моральные устои. Но Джим — «Шайенн Джим», как он себя называл,
был крепким орешком. На рукоятке его ножа, как хорошо знал Уотчем,
были зарубки для двух китайцев, шерифа и сиу. Он был трусом.
Все его люди были убиты, а бессовестный трус не
должен иметь дело с оружием. С этим человеком нужно быть осторожным,
иначе кто-нибудь пострадает.

Вскоре пришел Чарли и сел в узкой курительной напротив
детектива, но его взгляд был прикован к черному окну.

- Чарли, - сказал Уотчем, попыхивая сигарой, которую он пытался раскурить
и тотчас правая рука Чарли потянулась обратно к его
в кармане пистолет. - Думаю, у нас будет суровая зима, - добавил он,
между затяжками.

“Сэр”, - воскликнул грабитель, снова выставив руки перед собой,
“вы ставите меня в невыгодное положение”.

“О, нет! но я бы так хотел заполучить тебя; предположим, ты отдашь мне свой пистолет”.

Рука Чарли снова отдернулась, а лицо стало белым как мел.

— Не так быстро, не так быстро, мой мальчик, — сказал детектив, приставив дуло своего пистолета к подбородку Чарли.
— Теперь медленно. Вот так,
сначала прикладом. Теперь мы можем поговорить.

Но Чарли лишь пристально посмотрел на детектива и отказался сказать хоть слово.
Он читал в различных «произведениях», с которыми был более или менее
знаком, что настоящий грабитель никогда не сдаётся детективу.

Когда новый локомотив, прицепленный в Эффингеме,
проскакал галопом по мосту Амброу и остановился в Гринупе, Эпсом Пит
забрался в багажный вагон, и через мгновение черный конь, фыркая,
морозным утром мчался прочь через ферму Фанчеров.

Детектив взял пару наручников, которые случайно оказались у него в
руках, и застегнул их на запястьях Чарли. Выйдя на
заднюю платформу, он отрезал несколько футов лишней колокольной веревки, которая висела на
перилах, и связал ноги Чарли, чтобы он не спрыгнул
и не потерялся.

Когда машинист свистнул Кейси Танку, тот перерезал провод и
прошёл по поезду. Когда паровоз остановился,
детектив, стоявший в задней части вагона, выстрелил три раза
выстрелы, имитирующие, как он умел, “размеренное биение моего
женского сердца”.

Спрыгнув на землю, он толкал Чарли перед собой, пока
они не подошли к Питу, отключив сцепление. “Пошли, Пит”, - сказал Уотчем,
и Пит, гадая, кто бы мог быть новым капитаном, последовал за ним к
локомотиву.

- Чарли, поговори с джентльменом у паровоза, - сказал детектив.
- Отзовите его, или я буду вынужден убить его.

“ Джим, ” драматично сказал Чарли, “ нас предали. Этот поезд
загружен детективами и заместителями шерифа. Мы окружены,
бросьте оружие.”

— Просто передайте его инженеру, пожалуйста, — сказал Уотчем. — Вот,
так-то лучше. Я не настолько крут, чтобы драться со
всем оркестром.


— А теперь, — сказал Пит, обращаясь к Чарли-Две-Карты, — я думаю,




нам пора извиниться и откланяться. ГЛАВА XII

Макгуайр отправляется на Запад


Спасший «Белую почту» от водной могилы в разливе
Уэст-Сильвер-Крик, а также сыгравший важную роль в предотвращении
ограбления «Полуночного экспресса» в резервуаре Кейси, Томми Макгуайр,
мальчик-водонос, был самым знаменитым сотрудником на службе
Линия Вандалии. Голова обычного мальчика была бы вскружена
таким вниманием, но Томми унаследовал демократическую простоту
своих невзрачных родителей, и, за исключением едва заметного
в его лице не было явных изменений
когда он сошел с поезда в Сент-Джейкобсе после своего богатого событиями визита
в Восточный Сент-Луис. Его мать поднялась с моста, чтобы встретить его.

“Ах, Томми, дорогой, - воскликнула она, сжимая мальчика в объятиях, - они делают
после того, как сделают из тебя настоящего маленького Джуда, они делают, они делают”.

Томми поцеловал мать и отстранил ее от себя, как будто она была
ребенком. Он поправил сдвинутую шляпу, застегнул
верхнюю пуговицу на своем магазинном пальто и протянул руку агенту, который
подошел поздравить юного героя. К чести мальчика
следует отметить, что он неизменно слегка краснел, когда его хвалили за
героизм в предотвращении ограбления Кейси. Он не мог не вспомнить
тот факт, что он сам прятался от полиции, когда подслушал
головорезы планировали задержать поезд. Безусловно, он и его
друг, малыш Джек, не совершал никаких правонарушений, но они думали, что они
совершили.

Томми пробыл дома всего несколько дней, когда ему приказали явиться к
Президенту дорожного движения в Индианаполисе. Президент был благосклонен
скромность мальчика произвела впечатление. Он отправил его к Обычному Пассажиру
Агент, который, обнаружив, что Томми неплохо читает, заставил его читать
газеты, вырезая и наклеивая на широкий лист картона
ежедневные комментарии прессы о дороге и ее управлении. На
другую карточку он наклеил рыночные отчеты и биржевые ведомости, а на еще
еще одна железнодорожная новость дня, название газеты, из которой
была сделана вырезка, написано внизу каждой статьи. Все это было
для удобства занятых чиновников. Томми очень заинтересовался
своей новой работой и вскоре стал экспертом. Когда он открывал
газету, его взгляд скользил по странице, была ли там заглавная. “V” или an
“R” он улавливал почти мгновенно и читал, что говорилось о
Вандалии или о железных дорогах в целом. В пассажирском
департаменте железной дороги нет работы, которая не оттачивала бы интеллект и
обострите зрение. Офис Главного пассажирского агента - это школа
сам по себе, и мальчик, начинающий с очень ограниченным образованием, выйдет
из такого офиса через несколько лет с преимуществом, которое позволит
он сошел бы, по крайней мере, за выпускника средней школы. Томми постоянно читал.
Он также читал рекламу "Вандалии" и других дорог
и проводил сравнения. Однажды он отважился обратить внимание
Помощника главного пассажирского агента на простую, прозаическую непривлекательность
рекламных материалов компании. Он показал объявления. из ряда
другие строки и реклама знаменитого мыла., и предложил фотографию
the White Mail. Разрез был сделан и оказался очень привлекательным для
причина, по которой никто никогда не видел поезд из белой машины в печать раньше.

Редакционная страница нью-йоркской ежедневной газеты, известной тогда, как и сейчас, своим
убористым шрифтом и чистым английским, привлекла внимание мальчика, и он читал
ее каждый день с благоговением. Главный пассажирский агент отчетливо помнил
, что мальчик с характерной для него откровенностью заявил при
их первой встрече, что он “ничего не знает о бизнесе пассажиров"
.

Он заметил, что форма речи молодого человека претерпела
замечательные изменения. Это было связано с тем фактом, что Томми Макгвайр был
удивительно наблюдательным. Он ежедневно общался с высшими чиновниками
и дорожными чиновниками. Эти люди были его учителями, - они и
великий редактор с Нассау-стрит, которого он никогда не видел.

Когда наступила зима и наступили пасмурные времена, Главный пассажирский агент
убедил Томми пойти в школу. Он возражал против потери такого количества времени,
но, когда его заверили, что весной он сможет вернуться на свое старое место,
получив повышение зарплаты, он согласился. Он посещал небольшой колледж для
мальчиков в Сент-Луисе.

В школе Томми был таким же прилежным, как и в офисе, и
вернулся за свой стол значительно улучшенным. В течение трех лет он посещал школу
зимой и работал в офисе Главного пассажирского агента
летом. Он больше не был рассыльным, а стал “Менеджером по рекламе”
в пассажирском отделе линии.

Его друг, малыш Джек, перерос одежду посыльного
мальчик теперь тормозил на сквозном пассажирском проезде, и поэтому мальчики
возобновил их знакомство. Джек также был большим любителем чтения. Его досуг
часы были посвящены изучению проблемы труда. Он был очень
обеспокоен перспективами рабочего. Он был одним из тех
хороших, заблудших душ, которые всегда готовы к жалобе. Покой
, казалось, овладел его разумом. “Но какой во всем этом прок?” Томми
спрашивал.

“Взаимная защита для поднятия общего тонуса рабочего”.

“Но если все будут работать и добьются успеха, мы все будем в первых рядах,
Джек, старина. Я считаю, что многое зависит от индивидуальных
усилий ”.

Но Джека это не утешало. Он уделял так много времени и внимания своим
братьям-кондукторам, что пренебрегал своей работой. Он забывал
свои флажки и однажды ночью отправился в полуночный экспресс без
масла в фонарях. Кондуктор доложил об этом, но
начальник поезда, зная печальную историю его семьи, ограничился
строгим выговором. Но человек, работающий на железной дороге, должен думать о своей
работе, и так случилось, что однажды ночью бледный задумчивый Джек
забыл закрыть стрелочный перевод в Гринвилле и отправил скорый товарный поезд,
следовавший за экспрессом, в кювет.

За эту непростительную халатность его уволили, и только
когда Томми почти исчерпал своё влияние в главном офисе,
его снова взяли на работу в качестве машиниста на рабочий поезд.

Мэри, сестра Джека, написала Томми из монастыря в Сент-Луисе,
умоляя его помочь её несчастному брату, который, по-видимому, имел плохую репутацию
среди чиновников, которые, очевидно, забыли, что бедный Джек
«рисковал жизнью», чтобы спасти «Полуночный экспресс» от грабителей поездов
. Когда он был ещё мальчишкой

, Томми, вспоминая печальное лицо девочки, которая была ему близка
друг его недолгих детских лет, сделал для её брата всё, что мог, но
он сделал бы это и без письма.

На свои сбережения Томми помог отцу построить новый дом
в Силвер-Крик, и когда он увидел, что старики уютно устроились в
нём, он был доволен, по крайней мере, настолько, насколько может быть доволен амбициозный, целеустремлённый юноша,
стремящийся к продвижению по службе.

Увы, из-за неопределённости в железнодорожной отрасли! Можно сказать, что вечная бдительность —
это цена работы. Человек должен жить и работать так, чтобы,
когда он сворачивает с одной дороги, его ждала другая.

«Вандалия» избрала нового президента. Был назначен новый генеральный директор,
и последовала генеральная уборка.

Агент по обслуживанию пассажиров, который проявлял такой интерес к Томми,
на время отошёл от дел, и Томми решил отправиться на Запад и поработать на
железных дорогах того региона.

Он надолго заехал в Сент-Джейкобс и обнаружил, что его маленькая
возлюбленная умерла. Она приняла вуаль и таким образом закрылась
от мира, который всегда казался ей жестким и бессердечным
.

Агент в
Сент-Джейкобс попрощался со своим защитником, который сел на борт Highland
размещение с сердцем, полным надежды, и билет до Денвера.




ГЛАВА XIII

Макгуайр ИЗУЧАЕТ ТЕЛЕГРАФНОЕ ДЕЛО


ОМАХА вывесила первый флаг над юным Макгвайром, когда он спешил на запад
вслед за Звездой Империи. Заглядывая далеко в будущее, он видел,
что необходимо выучить язык проводов, которые только что были
протянуты по равнинам. Существовали школы телеграфистов, но он
выбрал офис, и, показав хорошие рекомендации и готовность
работать, получил место или, скорее, возможность выучить
дело.

Привыкнув к офисной работе, он вскоре освоился и подружился
со всеми операторами, что очень ему помогло. Нынешний генеральный
директор крупной линии, которая в то время только что была открыта в
Скалистых горах, как говорят, был одним из старых сотрудников, которые
помогали и поддерживали молодого железнодорожника, а почтенный
президент системы Гулда на Западе с гордостью вспоминает, что Том
Макгуайр когда-то был оператором в своём офисе в Омахе. Конечно,
есть ещё много-много людей, качавших колыбель нашего героя, но из них
все вышесказанное мы знаем. Преуспевающий железнодорожник часто поражается
количеству чиновников, которые “сделали его”, точно так же, как и великий писатель
постоянно пересекающий след человека, который его “открыл”.

Когда Макгуайр овладел ключом, ему дали станцию. Он был
должным образом назначенным начальником станции, билетным агентом, оператором, смотрителем метрополитена,
главным стрелочником и смотрителем ветряной мельницы и резервуара для воды в
Плейнфилд, далеко на равнинах.

Начальник телеграфной службы осторожно и нежно сообщил новость
молодому человеку, что ему придется ночевать в депо, и он,
пока какой-нибудь предприимчивый ресторатор не открыл бы отель, где ему пришлось бы готовить
самому. В депо, по словам управляющего, были «заполненные» стены, так что
опасность была невелика. Расспросив, молодой человек узнал, что
депо было построено из досок снаружи и внутри, с четырьмя дюймами
песка между ними.

— Для чего это? — спросил Макгуайр.

— О, чтобы не было холодно и... Но вы не должны полностью полагаться
на это. Вы должны работать и спать с револьверами и держать
винтовку под рукой днём и ночью».

Макгуайр верил в это, пока не стало слишком поздно отказываться от грязной работы.
что начальник телеграфной службы просто развлекался с ним.

Три дня спустя, когда пассажирский поезд, следовавший на запад, остановился в
Плейнфилд, новый агент участка, вышел из машины. Курьер-срочник
выгрузил сверток с постельными принадлежностями и несколько коробок с припасами, немного муки
и бекона, а также небольшую кухонную плиту.

Макгвайр бросил быстрый взгляд на Плейнфилд и, повернувшись к
кондуктору, спросил: “Где станция?”

Вместо ответа кондуктор бросил на машиниста уничтожающий взгляд, а затем
положив руку в перчатке на маленькую дощатую будку, стоявшую рядом
на дорожке было написано: “Джонни, ты должен ехать прямо! вот твоя станция,
видишь? прямо здесь”.

В этот момент поезд тронулся, и когда станционный смотритель
посмотрел вверх и вниз по рельсам и на равнину по обе стороны,
он понял, что кондуктор сказал правду, потому что, если не считать
ветряную мельницу и резервуар для воды, это было единственное “улучшение” на
Плейнфилд.

Дальше по рельсам он мог видеть хвост уходящего поезда,
сжимающийся и опускающийся все ближе и ближе к земле. Слабый и далекий
Донесся грохот колес, и пока он смотрел, последний вагон остановился
за линией горизонта звук прекратился, и он прислушался, не раздастся ли
другие звуки, но их не было. Он с тоской огляделся, надеясь увидеть хоть что-нибудь
живое существо, но поблизости не было ни птицы, ни зверя. Он посмотрел
вдоль ровной равнины, которая была холодной и серой в конце осени, но
на земле не было ни одного живого, движущегося существа, даже змеи
или рогатой жабы. Робкий человек был бы беспомощен от страха, но
молодой Макгвайр был одним из тех редких существ, которые никогда не испытывали этого чувства
ни в малейшей степени. Что поразило его сейчас , так это невыразимая тоска
об этом месте. Все его существо было наполнено чувством одиночества,
доселе ему неизвестным. Сидя на одном из ящиков, он смотрел в
землю, когда, к его великому облегчению, маленькое коричневое животное с темными
полосы на спине вылезли из-под хижины, уселись на конец
галстука и уставились на него. Оно было не больше маленькой крысы, но оно жило
и двигалось, и этому были рады. Теперь, если это существо могло жить в этой
пустыне в одиночку, должен существовать человек, и оператор воспрянул духом.

Выуживая из кармана ключ с биркой, на которой было написано
- Плейнфилд, - он отпер большой висячий замок и распахнул дверь.
Делая это, он заметил, что дверь, которая тоже была “заполнена” и
толстая, как дверь вагона-рефрижератора, была полна дыр. Обойдя
дом, он обнаружил, что внешние стены были перфорированы. В
дырах, рассудил он, должно быть, остались какие-то предметы. Он вспомнил, что
управляющий "Телеграф" сказал, что между
стенами был насыпан песок, “чтобы уберечься от холода ... и прочего”. Подойдя к двери,
он снова вошел. Это место было занято раньше. Там был
стул, стол и немного скрученной проволоки, но телеграфный аппарат
унесли. На
полу стояла маленькая угольная печурка, красная от ржавчины. Пол тоже был ржавым. Нет, это была не ржавчина, это была кровь.
Значит, агента тоже забрали. Макгвайр осмотрел стены,
и с чувством удовлетворения заметил, что ни одна из вещей не
проникла сквозь внутренние доски.

В низкой пристройке он нашёл топливо и решил распаковать вещи и
попытаться устроиться поудобнее, потому что Макгуайр не из тех, кто сдаётся. Ржавым
топором, который он нашёл в сарае, он начал распаковывать свой груз.
В первом длинном ящике лежали винтовка, два шестизарядных револьвера и много патронов
. В другом были сахар и кофе, а из третьего он достал
аккуратную аптечку, в которой лежали ватные бинты и мазь.
Учуяв запах бисквитов и бекона, маленькая коричневая белочка обнюхала товар, и
агент, оценив ее компанию, угостил ее
кусочками крекера и приобрел компаньона. Первой работой оператора
было осмотреть своё оружие и зарядить его. Он не был экспертом по
стрельбе из винтовки, но провёл три зимы в Сент-Луисе и решил, что
человек, который может поразить бекаса в крыло из дробовика, должен быть
способен поразить индейца сиу на пороге его дома из шестизарядного револьвера.

Когда он перенес все свои пожитки в лачугу и сарай,
и расстелил постель на жесткой дощатой койке, он сел на
пустой ящик, чтобы подумать. Солнце, большое и красное, жгло запад
на исходе короткого дня лета скво. С востока над морем зарослей шалфея наползали тени
ночи, и оператор
повернулся, чтобы полюбоваться великолепием заката. Когда красный диск был
разделенный пополам линией горизонта, одинокий человек устремил на него свой взгляд
и задержал его там. Далеко на равнине длинное, поджарое животное,
которое выглядело наполовину овцой, а наполовину собакой, прихрамывая пересекло лицо
заходящего солнца и немедленно исчезло в сумерках.

Оператор вошел в хижину и в угасающем свете попытался
подсоединить свой прибор к оборванному проводу, лежавшему на сосновом столе.
Завтра из Кирни приедет человек и починит его, но
Макгуайру было одиноко. Если бы он мог поговорить с Омахой, за две или три сотни
В нескольких милях отсюда оператор составит ему компанию. Он терпеливо работал
дотемна, а потом зажег лампу. Он был так увлечен проволокой,
что забыл приготовить ужин. Он сварил кофе,
съел несколько крекеров и короткий рулет из неизвестного мяса.
Вскоре он услышал грохот приближающегося поезда. Он открыл
дверь. Рельсы скрипели, как будто по ним стучал град.
Теперь они начали петь, и через мгновение мимо пронеслась скорая помощь
и показала свои задние огни агенту в Плейнфилде. Было одиннадцать часов
час, когда молодой оператор подключил свой прибор и был в
форме, чтобы поговорить с Омахой. Следующий момент принес ответ на его призыв,
и с души молодого человека был снят огромный груз. Он больше не
чувствовал себя одиноким, потому что слышал, как с ним разговаривает провод, и это придавало ему
смелости. Он повернул на запад и обзванивал станцию за станцией,
и все они весело отвечали и приветствовали его по проводу.
Операторы на линии знали, что он новичок, но они знали, что он
не трус, иначе он не спал бы на улице таким образом. В настоящее время,
когда провод был свободен, они начали веселить нового агента. Кирни
посоветовал ему снимать ботинки, когда он ложится спать, чтобы избежать
шанса умереть в них. Норт-Платт велел ему положить свои
волосы за дверь, чтобы сиу могли забрать их, не разбудив его.
“О, вам здесь понравится”, - сказал Линкольн. “Спокойной ночи”.

Макгвайр ничего не ответил на эти шутливые реплики. Ситуация, с его
точки зрения, была далеко не забавной.

Заперев двери и разместив огнестрельное оружие в пределах легкой досягаемости,
агент в Плейнфилде завернулся в одеяла и попытался уснуть. Далеко
в пустыне он услышал вой одинокого волка. Это, подумал он, и есть
тень, заслонившая солнце.




ГЛАВА XIV

НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ Макгуайр


Новый агент станции в Плейнфилде увидел восход солнца на следующее утро
в свою первую ночь на равнинах. Предыдущим вечером он наблюдал, как оно опускается в
покрытую шалфеем Сахару, с чувством
одиночества, и теперь приветствовал возвращение дня со всем
энтузиазмом своей юношеской натуры. Он почти наслаждался новизной
приготовления собственного завтрака из хлеба, бекона и черного кофе. Мимо проехал длинный
состав, и кондуктор, низко свесившийся из угла
из вагона-будки, сбросил отчёт о задержке, и оператор с жадностью
прочитал его. Когда вагон-будка скрылся из виду, он сел
и рассказал Омахе, как из-за волочащейся тормозной балки сошёл с рельсов вагон с рудой,
и он был рад, потому что это дало ему возможность что-то сделать и показать свою полезность,
но он не отправил это по телеграфу. Он
занялся наведением порядка в своём холостяцком доме, и день, казалось, только начался,
а уже был полдень. Когда мимо проезжал пассажирский поезд, идущий на запад,
в экспресс-вагоне он оставил полный набор инструментов
начальник станции. Топор, молоток, пила, кирка и лопата, а также
ящик с яйцами. Компания «Юнион Пасифик» щедро вознаграждала людей,
которые помогали им прокладывать широкую дорогу через равнины и
поддерживать её в рабочем состоянии. Макгуайр смотрел на поезд, как смотрел на каждый
прибывший и уехавший с момента его приезда поезд, пока последний вагон
не скрылся из виду. Когда он готовил ужин, пришел его
маленький друг, суслик, сел у двери и стал есть
крошки. Когда тени начали расползаться по равнине с востока
агент сидел у двери своей хижины и смотрел, как сгущаются сумерки на
унылой равнине. Между ним и заревом на западе, отмечавшим
место, где садилось солнце, он увидел ту же самую изможденную тень, которую
видел хромающей на лике солнца предыдущим вечером. Еще
еще дальше он увидел силуэт лошади на фоне розового неба. На нем сидел всадник
громоздкое существо с непокрытой головой, которое могло быть наполовину человеком, наполовину медведем.
Агент смог разглядеть, что всадник был одет в одеяло и перья,
и что он пристально смотрел на маленькую станцию. Макгвайр целился
в "койоте", когда индейцы пришли с запада, откуда, казалось, пришли все вещи
если мы сохраним солнце, и теперь, чтобы показать, что они прячутся
Убедившись, что он вооружен, сиу бросился на волка. Это был дальний выстрел, но
мальчик хорошо прицелился, за ним было розовое небо, и волк прыгнул
высоко и упал замертво всего в тысяче футов от сиу. Индеец
оценив меткость стрелка, повернул голову своего коня
и медленно поехал на север. Агент знал, что правительственные войска
сражались с сиу на Поул-Крик, и сделал
без сомнения, это был разведчик из опасного племени. Он бы
сообщил об инциденте в Омаху, но побоялся, что над ним будут смеяться
по телефону другие операторы на линии. Сидя там в
сумерках, он начал размышлять, что ему делать, если этот индеец вернется
с несколькими десятками или несколькими сотнями последователей. Он мог запереть
дверь и убить нескольких человек, пока они штурмовали станцию, но когда они
разожгли огонь под лачугой, он наверняка погибнет в огне. Это
была не слишком приятная картина, и он решил немедленно приступить к работе над
более существенное укрепление. Он боялся унылой темноты
дома и поэтому сидел в сумерках, пока золото заката не померкло
и маленькая коричневая мышка отправилась спать. “Бог заботится о
бельчонке, ” размышлял Макгвайр, “ и он позаботится и обо мне”;
и он тоже лег спать, но не для того, чтобы уснуть. Он лежал без сна, обдумывая, как
лучше укрепить это место. Обдумав, а затем отвергнув
множество схем, он решил прорыть туннель из-под пола
сарая, под железнодорожным полотном и через него к резервуару для воды. Если
Если бы пришли сиу, он мог бы дать тяжелый бой, а затем уйти в туннель и
спрятаться в резервуаре, потому что они не были бы склонны поджигать его, имея свои
смотрю на горящую станцию, ожидая, что агент выйдет и
будет убит. Его первым планом было выкопать туннель, не потревожив
поверхность земли, но это заняло бы слишком много времени. Он
работал сверху, каждый день делая короткий участок и по ходу дела засыпая
канаву досками и землей, чтобы, если кто-нибудь из сиу
если отправиться на разведку, они могут и не знать о туннеле. Прочь прочь
на западе он услышал волчий вой. На крик койота ответил
другой, ближе к станции, и еще один, и еще один, и еще один
дальше. Вскоре он услышал тихое царапанье во внешнюю дверь сарая
, и спустя долгое время он заснул.

* * * * *

Когда агент проснулся, светило солнце. Бурая белка сидела
в центре комнаты в ожидании завтрака.

Когда Макгуайр приготовил завтрак, подошла белка и поела из
рук агента. Покончив со своей утренней трапезой и доложив о проделанной работе.
Чтобы вовремя доставить груз, начальник станции взял кирку и лопату и
начал рыть туннель. Сначала он сделал люк в полу сарая и
выкопал место, куда можно было спуститься. Выйдя наружу, он
измерил расстояние до цистерны. Оно составляло шестьдесят футов, и он поставил себе задачу проходить по двадцать футов в день и
замаскировать табличку.

На второе утро он был скован и хромал, а руки так болели,
что он едва мог сомкнуть пальцы на рукоятке кирки, но он
продолжал работать и к ночи закончил туннель под путями.
В конце третьего дня он зашёл в сарай, спустился к входу в
туннель, прополз через него и вышел у основания цистерны с водой,
которая была заколочена от земли до самого резервуара. Перед
отбоем он взял с собой большой запас патронов и спрятал их в
каркасе цистерны наверху, а затем сел, чтобы полюбоваться
закатом. Та же слава озаряла запад, и когда солнце село,
те же измождённые тени пришли и встали в сумерках, только их стало больше.
Они начали чуять запах еды на станции и поэтому стали меньше
робкий. Агент к этому времени решил, что стрелять в голодных животных - пустая трата
боеприпасов, и когда он не оказал сопротивления,
волки подошли так близко, что он мог бы достать их камнем.
Ему показалось, что он слышит вдали рев приближающегося поезда.
Приглушенный звук становился все громче, но, глядя туда, где две блестящие нити
стали сближались и опускались в пустыню, он не мог
увидеть никакого разрыва на горизонте. Окинув равнину жадным взглядом
он увидел что-то черное, приближающееся с северо-запада. Это было похоже на
низкое черное облако, только что поднявшееся с земли. Странный звук становился все громче,
и агент подумал о внезапных штормах, о которых он
читал, но спокойное небо не подавало никаких признаков грозы. Он уже мог видеть
большую звезду, горящую на западе. Грохочущая туча приближалась с
каждым мгновением, но все еще лежала рядом с кустом шалфея. Он становился все больше
шире, но не выше, и вслед за ним поднимался серый туман, похожий на тот, что
висит над болотом летним утром. Все выше и выше поднималось
серое облако, тянувшееся за черным, как дым от
локомотив. Вскоре он накрыл весь запад и закрыл
свет с далекого розового неба. Волки, подняв головы,
прислушались к реву надвигающейся тучи. Темнота сгущалась по мере того, как
рев тучи усиливался. Агент, положив винтовку на
руку, стоял и смотрел на равнину. Мгновение спустя голова
облако пронеслось над дорогой прямо под цистерной с водой. Это выглядело
как кавалерийский полк, мчащийся по пустыне. Должно быть, так оно и было, потому что он
слышал стук копыт по рельсам и шпалам. Теперь агент
заметил, что это были лошади без всадников - лошади с рогами, - и
понял, что это не облако, а стадо бизонов. Он не видел
ни начала, ни конца стада и, подняв винтовку,
начал накачивать свинцом летучую группу. С громким треском одно из
животных ударилось головой о основание резервуара для воды, а затем
лежало неподвижно, пока загоняемый скакал мимо. Грохот десяти тысяч копыт,
стучащих по пустыне, дикое ржание раненых животных и
безумный натиск летящей массы так взволновали агента, что он побежал вперёд
стреляя, он вошёл в тёмное ревущее море. Вскоре шум
начал затихать, и агент, стоя в облаке пыли, понял,
что конец близок и что тёмное облако исчезает в
пустыне.

Когда пыль осела, Макгуайр нашёл прекрасного телёнка, который
ударился головой о танк и сломал себе шею. На шкуре не было ни
царапины, значит, все его пули прошли мимо цели или
были унесены под лохматыми шкурами диких животных. Здесь
было свежее мясо для агента, но прежде чем он успел снять с животного
голодные волки толпились в сумерках. Они осмелели
настолько, что Макгуайр был вынужден взять то, что мог унести, и бежать
к дому. Не успел он добежать до двери, как волки набросились
на добычу и стали драться. Их вой и крики привлекли большую стаю,
и когда они доели то, что осталось снаружи, то принялись царапать дверь сарая,
требуя свою долю. Прошло много
часов, прежде чем он смог отвлечься от шума в беспокойных снах.




Глава XV

Приход Сиу


Макгир прожил в Плейнфилде всего месяц и начал верить
что это место, в конце концов, было не таким уж опасным. Однажды вечером он наблюдал за
заходом солнца и сгущающейся темнотой над пустынной пустошью,
когда он увидел точку на равнине, как раз там, где земля соприкасалась с небом. Это
была бесформенная куча, слишком большая для волка и слишком маленькая, подумал он,
для лошади. Пока он смотрел, оно двигалось по равнине на северо-запад
и вскоре исчезло в сгущающихся сумерках. Агент все еще сидел
на ящике у дверей склада, когда большая черная груда
появилась как раз там, где исчез другой объект поменьше. Ближе
он приближался и, наконец, остановился в нескольких сотнях ярдов от
станционной хижины. Из черного пятна выехали два всадника и приблизились к
станции. В волосах у них были перья, а в руках - винтовки
увидев это, агент достал свою винтовку и положил ее себе на колени
. В сотне ярдов от станции двое мужчин остановились и
окликнули агента на незнакомом языке, и когда он ничего не ответил, они
медленно подъехали к маленькой станции. Они сделали знак, чтобы им подали выпивку, но
мужчина остановился в дверях и покачал головой. Они хотели поесть, но
агент отказался понимать, и один из индийцев начал входить
на станцию. Агент запрыгнул внутрь, захлопнул дверь и выставил свою
винтовку наружу через маленькое квадратное отверстие в центре затвора.
Индейцы взобрались на своих кайусов, покачали пятками и медленно поехали
туда, где их ждал отряд. Макгвайр прислушался у
двери сарая и вскоре услышал топот неподкованных ног индейца
пони, бредущих по пыльной равнине. Казалось, они разделились и
теперь скакали галопом, окружая станцию. Выглядывая через маленькую
в иллюминаторы агент мог видеть темную вереницу лошадей, приближающуюся к
маленькой деревянной лачуге. Повернувшись к ключу, он позвонил Керни и
сказал им, что его окружили индейцы сиу. Майор Норт был
уведомлен и отправил роту разведчиков в Плейнфилд. Оператор
позвонил Макгуайру, но никто не ответил, и все поверили, что молодой
начальник станции был убит сразу после отправки своего сообщения на македонском
. Макгвайр был занят. Он сам открыл огонь,
сначала с одной стороны, а затем с другой, чтобы показать противнику, что
их было много, и они были хорошо вооружены. Индейцы открыли ответный огонь, и
пули градом посыпались на дом. Они атаковали станцию,
но некоторые лошади были ранены пулями, выпущенными из-за
набитых пухом стен, и сиу отступили. Однако они и не думали
прекращать бой, и прежде чем Макгуайру удалось перезарядить
оружие, они снова атаковали. На этот раз они добрались до хижины
и, спешившись, стали бить в двери, забитые песком, в тщетной попытке
выломать их. Агент был почти в панике, когда
Раздался звук первого выстрела, который, словно дождь, застучал по дощатым
стенам маленького склада, но теперь страх покинул его,
и он решил дать о себе знать. Перебегая от одной
части здания к другой, он продолжал стрелять через узкие бойницы,
пока индейцев снова не прогнали. Многие были ранены,
некоторые убиты, а остальные в отчаянии. Оставив своих
лошадей вне досягаемости винтовки агента, банда сосредоточила свои
усилия на входной двери. Судя по свисту пуль, долетевших до
подойдя к дому, агент понял, что они приближаются только с
одного направления, и поэтому занял свое место у ближайшей к дороге лачуги
. Он слышал, как они отрывают доски от каркаса
резервуара для воды и колотят ими по тяжелой двери. На низком
столике он разложил коробки с патронами и теперь стоял в темноте
в комнате заряжал и разряжал свои револьверы. Шум от штурма
внешних стен деревянного здания стал оглушительным, и от ужаса
окружающей обстановки у осаждённых чуть не застыла кровь в жилах, но он
надеяться было не на что от рук этих отчаявшихся индейцев, и
поэтому они упорно сражались, оставив остальных на Бога, диспетчера и
Майора Норта.

Внезапно они ударили в дверь с такой силой, что задрожали стены и сам
пол дома. Им удалось ослабить галстук, и с помощью
него они забарабанили по лачуге. В то же время агент заметил
дым на станции и немедленно направился к своему туннелю. Они
подожгли сарай сзади, атакуя спереди, и дым
Макгвайр чуть не задохнулся, когда ощупью пробирался к отверстию. Через
сквозь щели в крыше он мог видеть, как огонь пожирает себе дорогу.
внешняя стена уже сгорела, песок высыпался, и теперь конец
поперечная шпала была пробита сквозь потолок и упала под дождем из
искры и горящие щепки посыпались на пол у ног агента.

Входная дверь теперь поддалась под сильными ударами, но дым и пламя
заполнили помещение и не позволили индейцам войти. Когда
Макгуайр добрался до туннеля, он услышал победный клич, раздавшийся
из уст дикарей, когда дверь рухнула.

Через несколько мгновений Макгуайр, почти обессиленный и задыхающийся,
очутился в основании танка. Отдохнув, он
забрался на крышу резервуара и, выглянув в маленькое окошко, увидел
нарисованных дьяволов, скачущих по равнине и нетерпеливо поджидающих его
выйти из горящего здания. В свете пылающей станции
он мог ясно видеть их, и ему очень хотелось сделать из них мишени
головы с перьями, но он боялся привлечь их внимание.

По мере того как пламя пожирало маленький сосновый домик и жара спадала
жаждущая крови банда вглядывалась в руины, и когда они
не увидел никаких признаков последнего обитателя этого места, начал кружить
в поисках пропавшего человека в зарослях шалфея. Сатана, казалось,
в этот момент вдохновил одного из бесов, потому что, взяв клеймо с
разрушенной станции, он подбежал и приложил его к резервуару. Когда Макгуайр
увидел, что натворили сиу, он дал ему шанс и таким образом опубликовал
секрет своего убежища.

В тот момент, когда он выстрелил, он осознал свою ошибку, потому что, когда они
обнаружат его, для него не будет и тени представления. Те
индейцы, которые слышали выстрел и видели, как упал сиу, побежали
о танке, ищущем агента. Вскоре один из дикарей
остановился и указал на крышу танка. Теперь собралась большая толпа
, и после того, как они несколько мгновений болтали о мертвом индейце, танке
и телеграфисте, они вскинули ружья и послали
град пуль ударил по деревянной конструкции. Агент, присевший на корточки
поближе к бадье с водой, держался в стороне и не открывал огня.
Вскоре он услышал, как они выламывают дверь. Мгновение спустя он понял,
что они поднимаются по узкой лестнице. Он подождал наверху и
когда над площадкой в нижней части
резервуара показалась первая покрытая перьями голова, он опустил ствол своей винтовки, и сиу
упал на того, кто шёл за ним, сбив его с лестницы, и все они
повалились на землю. Высунувшись из своего укрытия,
Макгуайр разрядил шестизарядный револьвер в растерявшуюся толпу, и они
были рады сбежать, унося с собой убитых и раненых. Будучи
уверенными в том, что белый человек находится поблизости, индейцы решили
выследить его любой ценой. Пока основная часть отряда тренировалась
направив ружья на танк, полдюжины индейцев принесли горящие головни и
сложили их у каркаса. Щепки от сломанной двери
были использованы для растопки, и вскоре пламя взметнулось вверх по стенке
танка, освещая равнину на пятьсот ярдов вокруг.

С замиранием сердца Макгвайр увидел, как полукруг света от его
погребального костра прогнал тьму из пустыни, и понял, что через
некоторое время ему придется выбирать между этим горящим убежищем и
жаждущая крови группа внизу. Борьба, которой он был так полон
несколько мгновений назад все покинуло его, и впервые в жизни
он пал духом. Он был так потрясен мыслью о
ужасной смерти, которая его ожидала, что дышать стало трудно. Его
Конечности налились свинцом. Его винтовка была такой тяжелой, что он отложил ее и,
перегнувшись через крышку бака, провел пальцами по волосам
и был удивлен, что они были спутанными и влажными, как тонкая трава, тяжелая
с росой. Сжав пустые руки, он поднял глаза к небу, чтобы
попросить о помощи, но его взгляд остановился на горизонте, где сияла большая звезда
горел над равниной. Пока он смотрел, звезда становилась ярче, и это
напомнило ему историю о мире, который был так же безнадежно потерян, как и он сам
казалось теперь, когда звезда горела на востоке и мир был спасен.
Внезапно за звездой вспыхнул желтый свет в форме веера с
земли, и он понял, что звезда была фарой локомотива и
вспышка исходила от топки, в которую кочегар загребал уголь
изо всех сил. Теперь рельсы, которые блестели в ярком свете
фары и соединяли темноту с границей света на
горящий танк запел, и индейцы, услышав предупреждение, скрылись в
темноте.

“Слишком поздно, слишком поздно!” - сказал капитан скаутов, который ехал в
такси.

Инженер ничего не ответил, но потянул на себя дроссельную заслонку, которая была
уже широко открыта, и не сводил глаз с горящего здания.
“Хватит”, - сказал он пожарному, когда свет его головного фонаря
добрался до другого источника света. Он сделал движение левой рукой, как будто
человек пьёт, и кочегар включил левый насос, чтобы спасти
котел, потому что уровень воды в нижнем бачке был низким.

“Слишком поздно, слишком поздно!” - размышлял Макгвайр, когда пламя поднялось до
верха и красный язык коснулся края резервуара, как бешеная собака плещется
в бегущем ручье. До сих пор он не думал о попытке к бегству,
потому что внизу его ждала только смерть, но, увидев охотящихся сиу,
он выглянул за край, и повсюду были дым и пламя
лестница. Теперь огонь вырвался наружу, и дым стал ослепляющим
и горячим, и он в последний раз встал на узком мостике, перекинутом
через край ванны с водой. Поднимаясь, он коснулся руками воды
в резервуаре, о котором до сих пор он не думал. Бак был на одном уровне
полон, и он начал вычерпывать воду руками, и через
немного погодя ему удалось погасить огонь, который разгорался до
сзади; но он был слишком выдвинут вперед, рядом с трассой, чтобы
его можно было так легко потушить. С большим усилием ему удалось дотянуться до веревки
, которая была прикреплена к клапану на дне резервуара, и когда он это сделал
открыл его, хлынул огромный поток воды и погасил огонь,
таким образом, оставаясь на дне пустого резервуара, Макгуайр смог
выжить, пока капитан скаутов и пара пауни не добрались
до верха обугленного строения и не вынесли его, почти бездыханного,
на свежий открытый воздух.

“Подобные аварийные ситуации, - сказал суперинтендант
впоследствии инженеру, - заставляют людей ценить время“.




ГЛАВА XVI

Макгуайр ПЕРЕХОДИТ НА ДРУГУЮ РАБОТУ


ПУЭБЛО был трудным городом, когда Рио-Гранде заканчивалась в этом месте.
Все хорошие люди уходили в горы, потому что Лидвилл был
тогда потело серебро, которое стоило больше доллара за унцию. To
быть уверенным, что всегда найдется несколько надежных людей, которые смогут работать на железной дороге, которые
ничего другого не знал и не хотел делать. Там были Дэн Снайдер,
Стив Райли, Джад Роджерс, Чарли Барнс и Сильверсмит, старожилы
и стайеры, чьи сигналы всегда были надежными, и на этих людей
от руководства зависело управление поездами и удержание “штормовых”
стрелочники в строю. Именно у этого аванпоста Свифт на краю
запада Том Макгуайр привязался и попросил Джима Уильямса, “скрэппи”,
двормейстера, подменить его во дворах.

“Ты откуда?” - спросил бригадир Самоубийц Дик, поднимая сигару
в уголке рта, а затем выпуская кольца дыма в
сумерки, когда он прогуливался по двору с новым знакомым.

«Ю. П.»

«Юмаха?»

«Да».

«Знаете Пэта Тухи?»

«Нет».

«Тогда вы лжец, мистер Макгуайр, вы никогда не видели Юмаху — покажите мне его».

Макгуайра никогда не называли лжецом. Он не был лжецом и
знал это, но бросил взгляд на бригадира, прямо ему в левый глаз.

«Чертов фермер», — сказал Дик, и это было всё, что он сказал. Он опустил свой
фонарь и поднял руки.

Макгуайр понял, что ему предстоит драка с человеком, которого он
знал меньше десяти минут. Он твёрдо встал на грубый гравий
и ждал. Дик вытер кровоточащий глаз рукавом джемпера и огляделся
в поисках лазейки. Макгвайр неловко поднял руки.

Дик улыбнулся.

Скрэппи Джим увидел, как люди разворачиваются в сумерках, и подал сигнал
переключи двигатель назад, яростно вращая фонарем
пока пони не остановился перед будкой стрелочника.

“ Мелочь? - спросил дерущийся Джон Джонс, высунувшись из кабины. Ему действительно
сигнал не понравился. Ему показалось, что это прозвучало излишне
“Поторопись”. Не поднимая глаз на такси, Джим шагнул вперед.
— Забирайся, — сказал он, кивнув в сторону двора, — и возвращайся. Самоубийца
трогает нового парня.

Джонс нажал на газ, и маневровый паровоз съехал с рельсов и
остановился там, где возникла проблема. Дик услышал паровоз и
обрадовался. Ему нравились зрители. Он вспомнил, как начальник станции
«приструнил его» в первый час его первого рабочего дня в
компании, и с гордостью подумал, что благодаря хорошей работе с
Джимом он получил повышение. Макгуайр ожидал, что начальник станции
и машинист остановят драку, но не услышал ни слова.
от них. Прошло всего три дня с тех пор, как эта парочка забияк заперлась
в товарном вагоне и уладила свои мелкие разногласия,
и теперь они, наклонившись друг к другу, смотрели в окно кабины и с большим интересом
наблюдали за спором, который вот-вот должен был разгореться.

«А вот и они», — игриво сказал Дик и потянулся к Макгуайру,
чтобы потрогать его за лицо.

«Мы здесь на всём катаемся». Вот тебе для начала плоская поверхность, — и он
шлёпнул Макгуайра по щеке открытой ладонью. — Вот пустая коробка, — и
он потянулся к другой стороне, но Макгуайр опередил его.

“Правильно, останови их. Вот тебе калека за репертуар”, - и он
легко приземлился на ребра Макгвайра. “Вот пара заряженных”, - и он нанес
сильные удары правой и левой по груди Макгвайра.

Удары разозлили тендерфута. Дик прыгал и пританцовывал
несчастный незнакомец прыгал вокруг скальпированного, как дикий сиу
Пауни. “Мы пришпорим этот экспресс”, - сказал Дик,
нанеся сокрушительный удар по кончику носа своего противника. Это оскорбление
вызвало кровь, и мгновенно все ирландцы в гриме Макгвайра
всплыл на поверхность. Он был в отчаянии, но знал, что должен сохранять хладнокровие.
Бригадир начал форсировать бой. Теперь он меньше говорил, но
больше дрался. Макгвайр удовлетворился тем, что остановил удары своего
противника, и таким образом сохранил дыхание, которое, как он заметил, было слабым
в этом редком, легком воздухе. Дик изматывал себя. Его левый
глаз кровоточил, и кровь временами ослепляла его. Макгуайр не стал бы
умышленно воспользоваться этим, но ярдмен держал его в таком напряжении и
до такой степени смешивал для него нарезки, что он должен был что-то предпринять.

— Вот гондола, гружёная железной рудой, — сказал Дик и сделал выпад
левой рукой, от которого Макгуайр увернулся. Прежде чем бригадир успел прийти в себя,
Макгуайр ударил его правой в левое ухо, и Дик-Самоубийца
рухнул, как проколотая шина.

— Должно быть, это был сон, — сказал Джим, взглянув на Джонса.

Макгуайр стоял, тяжело дыша, как грузчик на крутом подъёме, и ждал,
Дик поднялся на ноги.

Двое мужчин вышли из машины и встали рядом с лежащим на земле человеком.

Дик поднял голову, а затем сел. Вскоре он поднялся на ноги и
когда он смог видеть, он выбрал Макгвайра и протянул ему руку. Макгвайр
взял его, и тогда Джонс протянул руку, а затем смотритель двора пожал ее
руку новичка.

Дик подошел к грузовому локомотиву, открыл кран с водой и обмыл
свое окровавленное лицо.

“Умойся”, - сказал Уильямс, ткнув большим пальцем в сторону
грузового судна, и Макгвайр подошел и умылся.

— Я хочу заплатить за этот фонарь, прежде чем уйду, — сказал Макгуайр, — и я должен
извиниться перед этим человеком за то, что ударил его им.

— Хм, — хмыкнул Дик.

— Не глупи, — сказал Джим.

Дик протянул Макгуайру свою лампу с матовой полосой в верхней части
стеклянной колбы и поднял погнутую и потрёпанную раму, которая
некоторое время назад упала ему на лицо.

— Я не сдаюсь? — спросил Макгуайр, переводя взгляд с одного на другого.

— Сдаёшься! С чего бы тебе сдаваться? Разве ты не выиграл? Они никому не нужны
увольняйся - ты просто меняешься местами; и когда ты меня обыграешь, ты будешь
старшим по двору, и у тебя будут две полоски на шее, видишь?

Макгвайр не мог ответить. Он был совершенно не в состоянии разглядеть этих людей,
и когда Джонс забрался на паровоз, он шагнул вместе с
смотритель- на подножку, Дик, который устал, сел на
перекладина бампера между ними, и маленький переключатель задрожал, опускаясь вниз
путь к тому месту, где проводник громко ругался перед
будкой стрелочника.

Когда дорогу расширили до Лидвилла, молодой Макгвайр,
привлекший к себе внимание и завоевавший уважение суперинтенданта, был
направлен наверх присматривать за верфями. Стрелочников там было меньше, чем
они были в Пуэбло, потому что город был диким и широко открытым. Те
кто пришел работать на верфи, были самыми крепкими из крепких; мужчины, которые
не смог найти работу к востоку от Денвера, приехал сюда, на железную дорогу, в десять
тысяч футов над уровнем моря. Макгуайр взялся улучшить обслуживание.
Он вывесил бюллетень, в котором говорилось, что мужчины не должны драться на службе и что от всех
стрелочников ожидают, что они будут трезвыми, когда придут на работу;
что железнодорожникам будет разрешено иметь только одно место жительства, и что
звонивший не будет искать дальше указанного адреса людей, которые находятся в
розыске.

— «Все стрелочники», — сказал Финиган с «Техас Пасифик»,
читая бюллетень. — Теперь мне ясно, что это «все» означает
”Финиган", - и новый бюллетень был безжалостно сорван со стены
дом во дворе.

Если Макгвайр увольнял человека, на его место приходил человек похуже; и
смотритель двора впадал в уныние. Он подал заявление об отставке, но на это не было обращено никакого
внимания. Никто не пришел сменить его, и поэтому он продолжал работать
, всегда испытывая нехватку рук и часто в одиночку. Наступила зима, и стало почти
невозможно привлечь людей для ведения бизнеса компании. Большая
бригада рабочих постоянно работала, убирая снег с
многих отрогов, которые вели к шахтам или вниз, к плавильным заводам. Конечно
Макгуайр мог предложить только фиксированную зарплату в Денвере, и это
было трудно заставить людей работать на снегу за три доллара, когда они
могли получать пять за распиловку дров или уход за брусом.

После долгой переписки начальнику верфи удалось добиться повышения зарплаты
стрелочникам на верфях Лидвилла до четырех долларов, и через
некоторое время за тремя верфями гонялась довольно трезвая банда
его послали наверх, чтобы выполнить работу за четверых.

Всё шло довольно хорошо, пока однажды бригадир не напился и не
был уволен. Обиженный мужчина подошёл к «Кадиллаку» и сказал
о своих проблемах он рассказал бармену. Его рассказ подслушал счастливчик
шахтер, который только что продал перспективную скважину за десять тысяч. Этот шахтер,
с щедростью человека, тронутого духом, предложил им двоим
открыть салон-ресторан. Он предоставит деньги, дворник -
опыт, нервы и добрую волю. Предложение было принято. Они купили
складское помещение, которое стоило шестьсот долларов за шестнадцать, и меньше чем через
неделю со дня своего увольнения бывший бригадир вывесил над входной дверью следующее
объявление:--

“Разыскиваются - Семь быстрых бисквитных стрелков, любого пола, вероисповедания или
цвет - Зарплата шесть долларов в день”.

Тридцать минут спустя семеро стрелочников Макгвайра менялись местами в
“Зеленом кафе”.

Позже один из мужчин вернулся и привел бригадира со дворов,
который был назначен смотрителем двора в новом ресторане. Менеджер
стал “генеральным инспектором”, и разговоры были только железнодорожными разговорами и ничем иным.

«Список официантов» не печатался, а зачитывался вслух каждому посетителю,
когда тот занимал своё место.

«Заезжайте, заезжайте», — кричал начальник смены паре
официантов, которые подавали тарелки с бобами через узкое окно
из кухни в столовую.

“Сбрось наркотик по магистрали”, - и один из мужчин бросил на центральный стол желтую
миску с маслом.

“Сэнд в ресторане № 1 ”Северная шпора"", - объявил метрдотель, и, прежде чем он успел
закончить, сахарница упала на первый столик справа.

“Выдерни чеку из этого груза на южной улице № 2”, - крикнул генеральный менеджер.
Начальник станции и один из стрелочников подняли толстяка с
засыпанного опилками пола и отнесли его в подсобку, чтобы он остыл.

«Блины, горячие, пожалуйста», — сказал мужчина, который, казалось, боялся, что его
услышат.

«Принеси сковородку с горячей начинкой», — крикнул начальник станции, и так всё и пошло
с утра до полуночи и снова с полуночи до утра.

Тем временем Макгвайр преданно работал на компанию, отмораживая себе
уши и отмораживая ноги. Однажды жутким холодным утром вереница пустых контейнеров
скрылась на холме. Все стрелочники, которые вовсе не были стрелочниками
, а получали жалованье под ложными предлогами, спрыгнули в
глубокий снег. Макгвайр остался с поездом и поехал на них вниз.
Агент на Мальте увидел, как они выезжают из-за поворота в сторону города, и
увидел, как Макгвайр отчаянно сигналит, требуя включить предохранитель, - короткий
ответвление, которое было построено, чтобы не дать убегающим вагонам выехать на
главную линию во время движения обычных поездов. Это был тяжёлый момент для
начальника станции. Если бы он отправил Макгуайра по этому ответвлению,
то его бы спустили с холма под полдюжиной товарных вагонов. Если он выпустит
его на главную линию, он почти наверняка столкнется с
идущим пассажирским поездом, который уже миновал Хайденс и мог
не быть пойманным проволокой. Он знал Макгуайра, и он ему нравился. Он был в восторге от
огромного мужества, которое могло удержать одинокого человека в сошедшем с рельсов поезде на
такой холм в такое время. Было что-то прекрасное в облике
человека, который мог вызвать замену, разбиться вдребезги, чтобы спасти экипаж
и пассажиров другого поезда. Агент сделал знак смотрителю
выйти, но Макгвайр покачал головой. Агент повернулся спиной, и
Макгуайр выехал на главную трассу, придерживаясь поворота, как мужчина
управляя быстрой лошадью по кругу. Ниже станции был
короткий участок прямого пути, с которого ветер, дувший снизу
с перевала Теннесси, смел снег. Смотритель, взбирающийся с
от вагона к вагону он изо всех сил нажимал на тормоза; но ботинки
были покрыты льдом, и поезд, по касательной, казалось,
увеличивал скорость. Теперь они превратились во множество изгибов. Макгвайр начал
догадываться, что он не сможет удержать их; но теперь он не мог сойти с места,
даже если бы он захотел это сделать, потому что с одной стороны лежала река Арканзас и
с другой - каменная стена ок.

Далеко внизу, в ущелье, он услышал свисток локомотива, и сердце его замерло
. Вскоре он почувствовал, как тормоза коснулись колес. Это
казалось невероятным, но это было так. Трение вращающихся колес
лёд на тормозных колодках растаял, и теперь колёса начали
дымиться. Повороты и обратные повороты тоже помогли, и поезд начал
замедляться. Теперь он мог легко спрыгнуть, если они не остановятся,
потому что они не ехали со скоростью больше тридцати километров в час,
но в этот момент он услышал дикий, отчаянный гудок локомотива. Он
ехал в последнем вагоне, передняя часть поезда скрывалась за крутым
поворотом, и теперь он увидел, как середина его поезда вздыбилась,
как кошачья спина. Первый вагон взлетел над машинистом головного поезда,
у неё отвалились дымовая труба, свисток и один угол кабины, но, к счастью, никто
не пострадал.

В тот день Макгуайр повысил бригадира до должности старшего механика, отправился в
Денвер и подал в отставку «лично», но его отставка не была принята.




Глава XVII

Снежный плен


ВНИЗУ, в пустыне, земля была теплой и коричневой, но когда поезд
миновал Гранд-Джанкшен, было видно, как над
ок;онемело несколько случайных хлопьев. В Монтроузе, где они подобрали помощника для подъема на холм,
земля была покрыта снегом. Большинство пассажиров вышли и
прошлись взад и вперед по длинной деревянной платформе, потому что воздух был прохладным и
бодрящий. Похоже, на линии возникли какие-то проблемы, потому что
кондуктор № 8 сновал туда-сюда с полными руками
заказов, которые он, казалось, не мог выполнить. Пара путешественников
угрожали подать в суд на компанию, если они не прибудут в Денвер в течение
следующих двадцати четырех часов; а другие пассажиры проголодались. Джек
Боуэн из орейской ветви ослепительно лгал достойному новоиспеченному
Англичанину и его красивой дочери. Джек был дирижером в униформе
из the Ouray run, чьи ораторские достижения сделали его
зависть всех мужчин в горном отделении этой горной
железной дороги. В то утро они сбили с ног племя индейцев, спускавшихся с гор,
говорил Джек со своей вкрадчивой, слегка смущённой улыбкой,
и машинист локомотива был весь в крови индейцев.

«Смотрите, кочегар уже смывает её», — добавил он, потому что
старый джентльмен собирался улыбнуться. Конечно, они увидели, как
пожарный вытирает тряпкой кабину паровозной машины.

«И вы оставили их там, где они лежали?»

«Конечно, — сказал Джек, — не мог же я остановить самый важный поезд на дороге
ради нескольких несчастных Инженеров, причем мертвых инженеров. "С другой стороны, если бы мы остановились"
мы не смогли бы их достать.

“Там, наверху, был такой глубокий снег?”

“Из-за снега”, - сказал кондуктор, улыбаясь и посматривая на свои большие золотые часы.
.

“Так что же это было?” - спросил турист, становясь все более и более
заинтересованным.

«Ну, так случилось, что в тот момент стая волков спускалась
к Ункомпагре в поисках пищи, и как только они
почуяли запах крови, они набросились на добычу».

Юная леди схватила отца за руку и вздрогнула.

— Если и есть что-то, что волк катает на языке, как сладкий кусочек, —
сказал Джек, снова взглянув на часы, — так это фрикасе из ингинской говядины, редкое и
красное.

— О, папа! — сказала юная леди, — давай вернёмся в купе.

— Видите ли, — продолжил проводник, — это не имело большого значения,
потому что это была банда отступников — плохих ингинцев, — которых
давно следовало убить. Их предводителя, Короткостриженого,
заметил старый Урей, вождь. Он хотел жениться на
Кэт-Спящая, дочь Урея; старик пнул её, и что, по-твоему,
сделал этот Ингин, Стригущий-Короткие-Волосы?

“Не имею ни малейшего представления”, - сказал сбитый с толку житель Новой Англии.

“Ну, сэр, он ходит в хоган старого вождя...”

“Боуэн”.

“Извините меня, - сказал Джек, - пока я не объясню приказы этому молодому человеку”
. Ты же видишь, он новичок в этом бизнесе, и я должен ему помогать
иногда навещать...

“Боуэна”.

На этот раз кондуктор № 8 заговорил коротко и резко, и Боуэн подошел
к нему.

- Послушай, Джек, - начал кондуктор занесенного снегом поезда,
- если ты не прекратишь набивать морду этому старому джентльмену, клянусь, я донесу на тебя
когда доберусь до Салиды.

“Кто его пичкает?”

“Все в порядке, ты лжешь своим людям - оставь моих пассажиров в покое”.

Джек вернулся к своей добыче.

“Я надеюсь, - сказал седовласый путешественник, - что этот молодой человек не
доставит нам никаких неприятностей”.

- О, ни капельки, ни капельки; я все объяснил ему
, и он этого не забудет. Вам бы такое и в голову не пришло, ” продолжал он,
повернувшись и идя рядом с красивой женщиной, - но этот молодой человек
Макгуайр - дворянин.

- Ты мне этого не говоришь?

“ Да, знаю, и, что более важно, это правда. Посмотри на него. Ты
не думаешь, что такой молодой парень мог бы руководить главным
линейный экспресс”, если бы он не тянул".

“Что?”

“Если бы он не колол лед в другом месте”, - сказал кондуктор. “Я говорю вам, что
комик когда-нибудь завоюет трон. Его отец был ирландцем, конечно
но его мать была француженкой. Она могла бы вернуться обратно
к старой семье Рок и Рай, кажется, их звали Бурбены.
Его дед жил с человеком по имени Луи Сэй на ранчо под названием
Вер-Сэй, недалеко от Парижа. Старик был кем-то вроде приятеля
Луи, которого называли «джентльменом спального вагона» или как-то так
вот так, - он был большой дырой в Вере, - Вздох, был Великой Парой этого мальчика ”.

“Аллабо а-р-д”, - сказал Макгуайр в середине своей карьеры. Пожилой
джентльмен чопорно поклонился Боуэну, молодая леди мило улыбнулась и
вошла в вагон Пульмана.

Когда Макгуайр прошел через вагон, забирая билеты после отъезда
Монтроуз, он застал мисс Лэндон одну. Она подняла глаза, - солнечные
это были глаза, которые, казалось, насмехались над ним и над слепящей бурей
сквозь которую они теперь катились по длинному ровному склону, который
совершил мощный заход на гору. Она задержала на нем свой взгляд
на мгновение лицо вспыхнуло, но, проходя мимо, он смог
все еще чувствовать тепло ее глаз, подобное волнам затяжного солнечного света
сквозь которые проходишь, прогуливаясь в летних сумерках.

Закончив свою работу, кондуктор вернулся в
курительную комнату спящего вагона, но через мгновение обнаружил, что
воздух был отвратительный, в помещении душно, и он направился к дневному автобусу.
Проходя через первый купе, он заметил, что мисс Лэндон
по-прежнему одна. Она стояла к нему спиной, но когда он прошёл по проходу
качка машины на коротком повороте заставила его удержаться на ногах
в конце ее участка. В тот же момент и по той же причине она
протянула руку без перчатки, чтобы ухватиться за край узкого сиденья, и
оно упало, мягкое, как снежинка, теплое, как солнечный луч, и беззвучное, как
тень, на руку Макгвайра.

Разумеется, она не оставила его там надолго, но ей пришлось пожать
руку кондуктора, чтобы удержаться в вагоне, который теперь катился
как дилижанс на Рейнбоу-Роут. Она отдернула руку и
покраснела до кончиков своих ушей, похожих на раковины; но она не оглянулась
чтобы увидеть, чью руку она ласкала. Посмотревшись в узкое зеркало
сбоку от нее, Макгвайр увидел ее замешательство и поспешил пройти мимо, а она задумалась,
его ли руки она коснулась. Она очень надеялась, что это
может быть, так и есть!

В переднем вагоне двое путешествующих мужчин, редактор "Урай"
Солид Малдун и ковбой из "Анкомагре" играли в покер.
Теперь Макгвайр знал, что это было против правил дорожного движения, но он
не спешил протестовать в данных обстоятельствах. Он был вполне уверен
, что все они вернутся в Монтроуз, потому что снег был
становясь все глубже и глубже с каждым пройденным километровым столбом. Он будет иметь
этих людей в своих руках всю ночь, и таким образом избежит трений. Он немного постоял
спиной к двери, прислушиваясь к разговору
путешественников, ковбоя и редактора.

“Ну, я знаю его как облупленного”, - говорил Малдун. “Меня зовут Лэндон, старина
Джо Лэндон из Глостера, заработал деньги на треске: ставка выше,
Пэтси ”.

“Это его рук дело”, - сказала Пэтси.

“Подойди к центру, старина, размахивающий железом”, - сказал редактор
скотоводу, и тот бросил патрон среди монет и прочего хлама.
эквивалент за обедневшим покерным столом.

Было время, когда Макгвайр мог часами задерживаться и смеяться там, где эти
бесшабашные путешественники играли и рассказывали истории, но теперь их разговоры казались
абсолютно глупо, если не сказать вульгарно, и он отвернулся.

“В конце концов, ” размышлял Макгвайр, “ между нами не такая уж пропасть. Она
дочь богатого торговца, я бедный кондуктор. Она должна навсегда остаться
дочерью торговца, не претендующей на повышение. Я должен стать
суперинтендантом, генеральным менеджером и, возможно, президентом
железной дороги. И потом - если она все еще дочь торговца! что ж, это
долгий, долгий путь, но, клянусь богом ветра, я приложу усилия. Если я
потерплю неудачу, что ж, мне будет лучше от того, что я попытался.

Усевшись в тихом уголке, Макгвайр начал считать на
пальцах левой руки людей, которые начинали намного ниже того места, где он сейчас стоял
, и дослужились до должностей, заслуживающих доверия. Сначала он считал только президентов
. Там были Мэнвилл, Моффетт, Ньюэлл, Блэкстоун, Кларк из U.
P., Кларк из M. & O., Таун, Хьюитт и Ван Хорн. Когда он начал
работать с генеральными менеджерами, ему пришлось перейти на другую сторону, и когда он
Когда он начал перечислять самопровозглашённых суперинтендантов, начав с
«старика» из горного округа, у него закончились пальцы, и он взялся за
сердце. И за какую награду он работал, и она была богата. Кстати, она
была ангелом.

Он не мог сказать, почему он это сделал, но теперь он вернулся в вагон,
и когда он проезжал мимо секции старого продавца, головной двигатель, который
был одет в лоцманский плуг, заорал на тормоза, и поезд остановился
мертвая остановка.

“Что-нибудь не так?” - спросил путешественник.

“О, нет, - весело ответил Макгвайр, “ просто небольшая снежная карусель”.

Теперь он решил больше не смотреть в глаза девушке
, но когда она наклонилась и спросила самым ласковым тоном,
тревожный легкий испуг в ее голосе, если поблизости были волки,
он должен был посмотреть.

“Нет, - сказал он, - в этих горах нет волков, о которых стоило бы говорить”,
и он улыбнулся почти печальной улыбкой.

- И не индейцы? - повторил приятный голос, немного чище.

- И не индейцы, - сказал Макгвайр, качая головой.

- Они ужасны в Орейской ветви.

“Кого, волков или индейцев?”

“Обоих”, - ответила она. “Один джентльмен сказал нам, там, где мы остановились
так долго, что они убили очень много индейцев, спускавшихся сегодня
утром. Мистер Боуэн, я думаю, они звали его; он, кажется, был одним из
дорожных чиновников, поэтому я уверен, что он не сказал бы ничего, что
пугало бы людей, если бы это было неправдой ”.

Макгвайр кипел. Возможно, у него возникло искушение представить мистера Боуэна
тут же, но в этот момент вернулся главный тормозной мастер и сказал
что они застряли в сугробе в сотне ярдов от маленького
телеграфное отделение у подножия холма Серро.

Почти час они брыкались, пятились и снова брыкались, но это
бесполезно. Снег становился глубже с каждым мгновением.
Вскоре снегопад прекратился, и начался сильный ветер, и Макгвайр попросил
приказа снова вернуться в Монтроуз, но диспетчер не отпустил его
.

Денвер избивал Салиду, Салида ругался на Ганнисона, а
Ганнисон поджигал провод компании над Серро Хилл, приказывая Макгуайру
убираться.

В конце концов начальник поезда потерял голову, Макгуайр вышел из себя, написал
заявление об уходе и передал его оператору, но, к счастью, к этому времени
провода были оборваны, и сообщение не могло быть отправлено.

Бригада участка расчистила запасной путь, и теперь поезд был выдвинут
с главной линии.

Убедившись, что справа от
дороги нет ни волков, ни индейцев, мисс Лэндон вышла со своим отцом осмотреть достопримечательности. Было
смеркалось в конце короткого декабрьского дня, и все из-за
летящего снега и визга и фырканья двигателей, которые были
расцепившись и теперь пробиваясь по глубоким сугробам, торговец
и его дочь не могли слышать свиста снегоочистителя, который
в этот момент падал с вершины Серро.

Макгвайр услышал свисток, прислонил свои бакеры к обочине и,
подняв голову, увидел мисс Лэндон и ее отца, стоящих на краю
тщательный разрез, почти полностью занесенный снегом. С первого взгляда оценив,
в какой опасности они оказались, кондуктор побежал вверх по рельсам и
попытался крикнуть пожилому джентльмену, чтобы тот отошел, но снег был глубоким
и удержал его, буря заглушила его голос, и ветер унес его крик
далеко за холмы и затерял его среди покрытых саваном кедров.

Большой двигатель и снегоочиститель под снегом производили немногим больше
шумнее, чем мог бы произвести корабль, идущий под водой, и только после того, как
плуг оказался на них, двое путешественников на вершине разреза
увидели или услышали это. Огромная машина, которая делала небольшой поворот,
казалось, что она движется прямо на них. Девушка повернулась, чтобы попытаться
убежать, и тут перед ней, менее чем в двух машинах от нее, она увидела то, что, как ей показалось,
было огромным черным медведем, карабкавшимся к ней по берегу. В этот момент
она шагнула через край и покатилась вниз, на дно
разреза, потому что свежевыпавший снег был мягким и легким.

Для мисс Лэндон было бы облегчением упасть в обморок,
но она этого не сделала. Не успела она добраться до внешнего ограждения, как большой
плуг подхватил ее и отбросил, невредимую, почти в сторону от дороги
. У нее закружилась голова от ощущения падения, но она смогла
почувствовать, что опускается на мягкий снег и что она все еще цела
. Пока она поднималась и спускалась, ей удалось произнести благодарственную молитву,
так быстро работает человеческий разум на пороге
будущего.

Спустя, как ей показалось, очень долгое время она спустилась в глубокой
плыть с глазами, полными снега. Она почувствовала мягкие руки на своей талии,
и открыла глаза. “Помогите! помогите! - закричала она, потому что это были руки
большого черного медведя. Медведь встал и унес ее.
Она потеряла сознание.

* * * * *

Когда зашло солнце, вместе с ним ушел и ветер. Луна взошла
за пределами Урея и осветила неподвижный, холодный мир, спящий в её
белом одеянии. Ровные, высокие горы, находящиеся в двадцати, пятидесяти и даже ста
милях от нас, выглядели как отполированные мраморные глыбы, сверкающие в
лунный свет. Мисс Лэндон лежала на кушетке в гостиной
спящего. Ее отец сидел напротив нее, и когда кондуктор
заглянул узнать, не нужно ли чего, торговец попросил его сесть
. Волнение, через которое ему пришлось пройти, заставило старого джентльмена
почувствовать себя одиноким там, в дебрях непроходимой пустоши. Возможно,
истории, которые рассказывал ему Боуэн, усилили его беспокойство. Ему хотелось
курить. Все остальные дамы, у которых не было кают, отправились ночевать в
отель. Мисс Лэндон нервничала, и ему не понравилось, что она
оставшись один, он, извинившись, вышел в курительную комнату.

Поезд Орей не смог добраться до пункта назначения и также
снова вернулся в Монтроуз. Макгвайр приказал Боуэну держаться
подальше от его поезда, и Джек был ранен. Он раздобыл гитару, человека, который
умел на ней играть, нескольких железнодорожных служащих, которые думали, что умеют петь, и
как раз в тот момент, когда пожилой джентльмен входил в курительную, Джек и его
весельчаки остановились под окном мисс Лэндон. Джек проинструктировал
их спеть "Пэтси, вылезай из огня“ и начать с припева.

Сердце красавца-дирижера бешено забилось, когда он оказался
наедине с очаровательной девушкой. Ее щеки слегка порозовели, потому что
после дневных волнений ее лихорадило. Ее темно-синие
глаза излучали более мягкий свет, когда она развалилась на маленьком диванчике среди
Пульмановских подушек.

Понимая, что теперь она должна быть хозяйкой в собственной
гостиной, мисс Лэндон уже собиралась нарушить неловкое молчание,
царившее в комнате, но в этот момент рыжеволосая
сопрано Кэмдел взяла гитару и заиграла с вызывающим смех ирландским
акцентом:

«Эй, Пэтси! Вставай с огня,
И веди парня к столу;
Разве ты не видишь, что это мистер Макгуайр,
Пришёл ухаживать за твоей сестрой Кейт?»

К тому времени, как певцы закончили припев, Макгуайр уже был на
ногах, его лицо из красного стало белым.

“Садитесь”, - сказала мисс Лэндон, краснея, но невольно улыбаясь
сама себе. “Я не знала, что среди вас есть бард, способный при случае сочинять
песни”, - добавила она. - “Пожалуйста, не мешайте им”.

Макгвайр откинулся на сиденье и закусил губу. Если бы только он мог
добраться до Джека Боуэна, он бы сломал свою длинную спину.

Спустя, как показалось Макгуайру, целую вечность песня прекратилась.

“Я думаю, это совершенно замечательно”, - с энтузиазмом сказала мисс Лэндон
“и как приятно звучит пение там, в
ясной, холодной ночи. Должно быть, они сочинили эту песню с тех пор, как мы вернулись
с холмов; а музыка, где они взяли мелодию? Это тоже было
забавный мистер Боуэн приготовил?

«Этот человек не смог бы испечь пирог из грязи; он не умеет насвистывать мелодию; он не
умеет даже говорить правду», — возмущённо сказал дирижёр оркестра № 8.

«О, мистер Макгуайр», — сказала юная леди, изобразив удивление.

“Что ж, это правда. Мне стыдно так говорить, но это правда; вы не должны
верить ни единому его слову”.

- Ни единого слова?

“ Никогда. Я не понимаю, как он заставил свою жену поверить, что любит ее.

- Значит, он женат?

“ О да. Он кроток, как монахиня, и безобиден, как ребенок, только
не верьте ему. Он лжет просто из любви к этому занятию и никогда никому не причиняет вреда
. Ему следовало бы оставить дорогу и посвятить себя литературе;
он любит романы. Он называет свои безобидные произведения "Романами, вышедшими
из печати”.

“У него, безусловно, живое воображение”.

Мисс Лэндон слегка вздохнула. Макгвайр был красив, и он держал ее
в своих объятиях.

“Пожалуйста, снимите это ужасное шерстяное пальто”, - сказала мисс Лэндон с
легкой дрожью.

Макгвайр, покраснев, снял пальто из медвежьей шкуры, которое он надел
в горах в тот день.

- Полагаю, папа поблагодарил тебя за то, что ты так героически спас меня, - сказала она
глядя на него.

“Да, но в этом не было необходимости”.

“Но это правильно, и я также должен поблагодарить вас”.

“Тогда, если ты благодаришь меня, я рад, потому что ты, похоже, не оценил
мои усилия в данный момент”.

“ Кто бы мог? Я была напугана до смерти; Я приняла тебя за ужасного медведя,
и это был первый раз, когда я упала в обморок за всю свою жизнь; и это
больше, чем могут сказать некоторые из ваших западных девушек, которые такие разумные,
уверенные в себе и храбрые ”.

“Я подумал, - сказал Макгвайр, улыбаясь в ответ молодой леди, - это может быть
потому что нас не представили должным образом. Вы, несомненно, слышали
о девушке из Бостона, которая тонула, но отказалась быть спасенной на
этом основании?

“Я этого не слышал, а если бы и слышал, то не поверил бы. Девушки из Бостона
Такие же разумные, как девушки из Денвера или Сан-Франциско. Я не
знайте, что нас уже представили, - добавила она, слегка тряхнув
головой, и ее слова проникли прямо в сердце Макгвайра.

Он чувствовал, что должен уйти, и в то же время знал, что ее отец
оставил ее на его попечение и что ему придется оставаться в
гостиной, пока торговец не докурит свою сигару. Чтобы усилить его
замешательство, она подняла штору на окне и, очевидно, игнорируя его
присутствие, смотрела на холодный, окутанный пеленой мир, который казался
таким диким и широким.

“ Ах! ” воскликнул пожилой джентльмен, входя в комнату. - Теперь я чувствую себя лучше;
первая хорошая сигарета, которую я выкурил после ужина.

Когда Макгвайр встал и взял пальто, мисс Лэндон встала и
пожелал ему спокойной ночи в ответ.

“Спокойной ночи”, - сказал торговец, и сразу же, как будто они
ждали своего часа, весельчаки на помосте запели:

“Спокойной ночи, леди, спокойной ночи, леди,
Сладких снов, леди ... сейчас мы вас оставим”.




ГЛАВА XVIII

ПРОРЫВАЕМСЯ По СЛЕДУ


В полночь поступил приказ. Дорога была открыта, провода натянуты, и
задержанный поезд тремя секциями двинулся к холмам. Большой
опытный плуг, который “вытащил” прекрасную мисс Лэндон из
впереди бежали "Право на проезд" и "В объятия Макгуайра", за ними - "
Рокуэй" на двух машинах, в то время как пара тяжелых альпинистов
поднимали вагоны и спящих.

Макгвайр, как верный раб, наблюдал за дверью купеческой
каюты, потому что его сильно ударили рука и взгляд купеческой
дочери. Тяжелая машина мягко раскачивалась на поворотах, когда мощные двигатели,
с большим буксованием и скрежетом поднимались на вершину холма Серро. Через
некоторое время они катили вдоль берегов Ганнисона, и
тихая река скользила мимо них под снегом. На рассвете,
с трудом поднявшись на очередной длинный, труднопроходимый холм, поезд остановился на гребне
континента, на высоте десяти тысяч футов над уровнем моря.

Макгвайр пожалел, что пожилой джентльмен занял гостиную, потому что
когда у них была отдельная секция в кузове вагона, кондуктор мог
видеть красивую женщину, проходя взад и вперед. Теперь, если бы она захотела
сделать это, она могла бы полностью изолировать себя. Пока мрачные машинисты
смазывали машину, на платформе появилась молодая леди, улыбнулась
Макгвайру и попросила его помочь ей спуститься.

“ Папа еще спит, а я не хочу пропустить этот вид.

Кондуктор открыл узкую дверь в большом, прокопченном снежном сарае, и
они вышли на свежий, солнечный воздух.

“О! как прекрасно!” - воскликнула восторженная девушка, глядя
поверх верхушек осиновых рощ, где деревья были увешаны миллионами
драгоценных камней, которые сверкали и переливались в лучах утреннего солнца.

Когда поезд тронулся вниз по склону горы,
проводник принес складной стул, и молодая леди села на заднее сиденье
платформа самого заднего вагона и смотрела, как горы вырастают в
их поминки. Однажды, когда они огибали длинный поворот, кондуктор
попросил ее осмотреть низкий хребет Пончо-Пасс, который окружает Сан-
Луис уехал из долины Арканзаса, и там она увидела ровную сотню
миль заснеженного Сангре-де-Кристо, высоко вздымающего свой белый гребень
в сияющую синеву.

Вскоре, когда они въехали в Калифорнию и больше не было видно
гор, мисс Лэндон попросила кондуктора прислать ей
слова песни, которую его друзья пели им за Скалистыми горами.

“Я сейчас напишу тебе припев на листке из моей записной книжки”.

“О, ты помнишь это?”

“ Я должен был бы; я слышал это всю свою жизнь.

- Значит, это было сделано не для нас ... я имею в виду, для тебя?

- Боюсь, что нет.

“Тогда как получилось, что у него есть наше ... ваше имя?”

“О, Макгвайр - распространенное ирландское имя, вы знаете. Но это было твое имя, как
ну? Тебя зовут Кейт?”

Она улыбнулась и кивнула.

“Тогда мои друзья были невиновны, потому что я уверен, что они этого не знали, иначе
они никогда бы не спели эту песню. Должно быть, это показалось вам ужасно грубым
”.

“Напротив, я считал это чрезвычайно умным и льстил себе
что я был вдохновителем или, по крайней мере, частью этого. В любом случае,
ты пришлешь мне песню, не так ли?”

“С удовольствием”, - и он написал ее имя и дождался адреса.

“Просто Глостер - нас все знают ... или, по крайней мере, папа”.

“Спасибо”, - сказал кондуктор, закрывая книжку.

“Спасибо вам”.

“За что?”

- За то, что спас жизнь бедной девушке и вернул ее отцу,
как добрый медведь, когда ты мог унести ее в горы.

Теперь лёгкие двигатели, которые помогли им подняться на гору, начали
свистеть, приближаясь к Салиде.

«Я выхожу здесь», — сказал Макгуайр, поднимаясь.

«О! Это конец?»

«Моего забега, да, и это было лучшее путешествие в моей жизни».

“Ты называешь это хорошей поездкой, когда опаздываешь на день?”

“Я называю это хорошей поездкой. И это напоминает мне, что я еще не оформил
свой отчет.

“Что вы собираетесь сообщить?”

“Причину задержки”.

“И каков эффект?”

“Да”, - сказал Макгвайр, и его сердце застучало по жилету, как молоток
“но не сейчас. Я составлю этот отчет, когда другие люди будут
отчитываться передо мной ”.

“Я вас не понимаю”.

“Вы поймете, когда увидите мой отчет. Послушай! Когда я стану суперинтендантом
и перерасту эту мерзкую форму, я пришлю тебе эту песню, и если
ты ее получишь, я отправлю свой отчет ”.

Он был так красив, его глаза горели светом любви, его голос
был так полон эмоций, что женщина с более холодной кровью, чем та, которая
то, что текло в жилах девушки из Глостера, могло бы быть тронуто.

Она протянула руку (она сняла одну из своих перчаток), и Макгвайр
схватил ее. Взглянув через стеклянную дверь, он поднес его к губам,
и она позволила ему это сделать.

Она почувствовала кольцо на его пальце и вспомнила, что уже ощущала его
однажды. Это была его рука, которую она случайно прижала
к себе во время шторма.

Когда поезд завернул за поворот и остановился на станции,
кондуктор прикоснулся к фуражке и вышел.

Зарегистрировавшись “внутри”, он вышел, и девушка из Глостера,
наблюдавшая в окно, увидела, как он перешел маленький качающийся мостик и
затеряться на узких немощеных улочках того, что ей казалось
унылый маленький городок.




ГЛАВА XIX

НОВАЯ СТРОКА


Когда человек загорается какой-то идеей, он может многого добиться
за сравнительно короткое время. Томас Макгуайр был внимательным,
трудолюбивым работником. Он никогда не тратил время впустую.
свои часы досуга и свободные доллары он проводил на диких курортах процветающих
городов, которые лежали по обе стороны от его маршрута. Теперь он начал изучать
историю американских железных дорог. Он поглощал все печатное, от
местной еженедельной газеты до ежемесячных журналов и обзоров. Он покупал,
просил милостыню и брал взаймы книги, которые могли дать ему более или менее полное представление о
финансовой истории различных железных дорог страны. У него было
преимущество в виде хорошего образования, которое позволяло ему быстро читать
с пониманием. Чего он жаждал и ради чего работал, так это продвижения по службе, но
Казалось, что всё идёт не так. Он стал нетерпеливым. Конечно, никто
не бегал вокруг него, но продвижение по службе шло медленно. Никто, похоже,
не хотел увольняться или погибать, и поэтому, когда была построена Межгорная воздушная линия,
Макгуайр оказался в первых рядах. Он управлял первым пассажирским поездом на
этой дороге и вскоре стал машинистом, но пробыл на этой должности
целый год. Ещё один шаг — и он оказался бы в таком месте, откуда мог бы
отправить свою песню в Глостер, но он был бессилен помочь себе.
Наконец был назначен помощник суперинтенданта, и Макгуайр получил
эту работу.

Другой человек, возможно, не стал бы медлить и сразу же
постучался бы в ворота запертого на засов сердца красивой женщины, но Макгуайр был
сурово точен. Он должен был стать не помощником суперинтенданта, а
самим суперинтендантом, и поэтому он работал и ждал, пока не прошёл ещё
один год. Конечно, повышение должно было прийти к человеку, который
работал так, как работал он, и оно пришло однажды весенним утром, когда
его меньше всего ожидали. Его попросили занять место генерального
суперинтенданта конкурирующей линии. Как и следовало ожидать,
первое, что он сделал, это отправил копию некой домашней песни по почте
в Глостер в знак своего успеха, а затем он принялся за работу
с завещанием. Менее чем за шесть месяцев он сделал себе имя,
вывел из строя авиалинию, что означает успех в этой стране, где
конкуренция - это жизнь (или смерть) железнодорожного транспорта, и они спросили его
вернуться и предложил удвоить его зарплату. Но он не стал бы
помощником человека, который был печально известен своей некомпетентностью и единственным
оправданием которого было то, что его отец унаследовал
деньги и вложить их в строительство новой линии.
Однако, как это часто бывает, случилось так, что другие люди вложили деньги
в то же предприятие; они теряли их и возражали против
начислений, при которых они ожидали дивидендов. Молодой человек подал в отставку;
Макгуайр занял его место и за девяносто дней вернул бизнес обратно
то, что он уволился вместе с ним. Когда торговец собирается отправить
несколько вагонов товара по чьей-то железной дороге, он говорит Макгуайру, который
оказывается его личным другом: “Вы можете сделать это так же дешево, как
другие ребята? “Да, - говорит Макгвайр, - ставка примерно одинакова на
всех линиях”. Итак, все сводится к вопросу личной популярности, и
Макгуайр получает груз, и это все, что нужно для работы на железной дороге, так что
что касается ведения бизнеса. Когда дело доходит до обращения с мужчинами и удержания их на плаву
для этого нужен гений с более холодной кровью.

Вскоре Макгуайра назначили генеральным менеджером, но он был недоволен.
Что хорошего было во всем этом успехе? Рукопись песни была у
ему вернули из офиса с мертвыми письмами. Он был знаменит на железной дороге.
круги, но на душе скверно. Невозможно было взять газету,
в которой говорилось о “Железных дорогах”, не прочитав о Межгорной воздушной линии
и ее блестящем молодом менеджере. Он был достаточно благороден, чтобы вызывать
уважение, и достаточно прост и демократичен, чтобы завоевать любовь своих
подчиненных. Он обращался к руководителям различных отделов, чтобы они
управляли бизнесом, но следил за всем сам. Он всегда был
доступен. Он мог вызвать благоговейный трепет на собрании менеджеров или подложить лягушку.

Он никогда не запирал дверь.




ГЛАВА XX

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Она смотрела на старинные вещи Египта и Индии,
Вздыхала над руинами Афин и Рима;
рисовала в Париже, играла на скрипке в Лейпциге,
летовала в Хомбурге, а потом вернулась домой.


Мисс Лэндон было восемнадцать, когда снегоуборочная машина
подхватила её на Тихоокеанском склоне и бросила в объятия
кондуктора Макгуайра. Год спустя, когда её отец вышел на пенсию, он был
богатым человеком. По совету овдовевшей сестры бывший торговец,
его дочь и вдова отправились за границу. В двадцать два года она была
«избалована» путешествиями и, полная сил, возвращалась домой. Она повидала
многих людей и вещей. За ней ухаживал один
Итальянский граф, у нее была стычка с бароном в Берлине, но она
никогда не была так взволнована, как от прикосновения руки и
звука голоса Макгвайра. Вероятно, она была единственной американкой
наследницей, которая обратила хоть какое-то внимание на низкооплачиваемых кондукторов
европейских железных дорог; на потрепанных охранников, бегающих по платформе
в перепачканной униформе выкрикивайте название станции, размахивайте флагом,
и открывайте и закрывайте двери. Её дирижёр был так же хорошо одет, так же
красив, так же умён и почти так же хорошо зарабатывал, как капитан
Атлантический лайнер. Эти бедняги были грязнее, чем средний второй
Каюта палубного стюарда.

Она вечно проводила сравнения и задавалась вопросом, почему она это делает.
тысячу раз она вспоминала его пылкий взгляд, когда он рассказывал ей
понятным языком историю своей любви, он разжег
первый огонь в ее девичьем сердце, и он не погас.

Конечно, он никогда ничем не мог быть для нее, и все же, как она ни старалась
, она не могла забыть. Сама не зная почему, она зародила
глубокий интерес к железным дорогам. Она наблюдала за мужчинами за работой, отмечала
прибытие и отправление поездов в разных странах, поезд низкого класса
обслуживание и размещение на континентальных железных дорогах Европы.

В последнее время она изучала финансовые отчеты различных
железных дорог по обе стороны Атлантики и читала котировки акций
.

Вероятно, это было потому, что ее отец вложил огромную сумму
денег в новую дорогу на Западе. Она вспомнила, что ей очень хотелось
чтобы он сделал это, и теперь она чувствовала определенную ответственность
и поэтому потихоньку занималась самообразованием.

Она часто задавалась вопросом, слышал ли красивый кондуктор о новом
дорога, на которой она заработала половину своего состояния.

Временами она заходила так далеко, что воображала, будто, оставшись одна в этом
бесчувственном мире, ищет совета у человека, который вынес ее из
сугроба. И тогда она спрашивала себя, чем он может ей помочь,
этот безвестный кондуктор узкоколейной железной дороги, которая петляла среди
холмов и ущелий Скалистых гор.

Мистер Лэндон оставил свой бизнес в руках своих поверенных, в
которых он полностью доверял, и посвятил себя отдыху на
последние четыре года. По прибытии в Лондон он узнал, что
с "Нью Роуд", в которую он вложил деньги, обошлись грубо; не со стороны
биржевиков, которых боятся мелкие инвесторы, а со стороны конкурирующих компаний
. Они совершили ошибку, которая так часто совершается, отправив
в качестве менеджера хорошо образованного, совершенно респектабельного, красивого человека
одетый, но совершенно некомпетентный сын владельца облигаций, который не знал, что такое
стоп-сигнал от трехпозиционного переключателя. Дорога с самого начала теряла деньги
но богатый и снисходительный отец настоял на том, чтобы оставить
молодого человека управляющим, и так продолжалось до тех пор, пока не появился известный железнодорожный король.
получил контрольный пакет акций, которым молодому человеку было разрешено владеть
вернуться к своему тандему и pink-tea.

Как он узнал, в последнее время дела шли лучше, поскольку дорога находилась
в руках “местного управляющего”, и поэтому капиталист и его
очаровательная дочь провели еще год в Лондоне.

— Папа, — сказала однажды мисс Лэндон, лёжа на штормовом одеяле посреди океана,
— ты знаешь, что успех этой компании во многом зависит от
сотрудников?

— Да.

— Ну, на железной дороге то же самое.

— Ах, Кейт, — рассмеялся её отец, — ты всегда сравниваешь с железной дорогой.

“Ну, я просто подумала (она сделала паузу, чтобы перевести дух), что если это
молодой мистер Макгуайр все еще дирижер (еще одно препятствие), тебе следует
постарайся вывести его на нашу дорогу.

- Итак, что заставило вас подумать об этом красивом молодом ирландце?

“Ну...”

“Ну?..”

В этот момент оркестр, собравшийся на палубе, не более чем в двадцати футах от нас,
заиграл энергичный квикстеп, и звук ми-бемоля взволновал
Мисс Лэндон, поскольку она не испытывала восторга с тех пор, как вышла из
подросткового возраста. Она знала эту мелодию, хотя слышала ее всего один раз, и как
ведущая корнет поднялась в воздух, до нее донеслись слова:-

“Арра, Пэтси! поднимай огонь,
И хозяин моего дома;
Разве вы не видите, что это мистер Макгвайр,
Пришел ухаживать за твоей сестрой Кейт?”

Ни один мужчина не может заработать деньги или приобрести известность, не нажив врагов;
такова цена успеха. Конечно, не все они могут быть крупными мужчинами,
иногда не больше двух на четыре, но они могут доставить неприятности.
Бостонский юрист, который присматривал за процентами и голосовал акциями
отсутствующего акционера авиакомпании "Интер Маунтейн эйр Лайн", стал
враг генерального менеджера Макгвайра. Этот юрист имел несчастье
учиться в колледже с молодым Ван Свеллом, который устроил такой беспорядок
в управлении новой дорогой, и который был вынужден уйти в отставку, чтобы сделать
место для настоящего железнодорожника, так что, используя очень выразительные выражения железнодорожников
“он имел зуб на” нового генерального менеджера. Он был человеком
влиятельным, и, когда не занимался другими делами, работал среди
режиссеров, многих из которых он близко знал, и его работа всегда была
против Макгуайра. Железнодорожный король, который был средством создания
Макгуайр, генеральный директор, смог сделать это, оказав влияние на определенных
акционеров, и когда бостонский прокурор привлек на свою сторону двух или трех из них
, старая фракция смогла контролировать следующие выборы.
Они не стали бы просить или ожидать отставки блестящего молодого
менеджера. Пока он был доволен этим положением, они не могли,
в своих собственных интересах просить его уйти в отставку. Но он был честолюбив. Некоторые
его друзья выдвигали его имя в качестве следующего президента,
и это было полынью и желчью для контингента Ван Свелла. Эти
слухи, распространявшиеся в клубах и вестибюлях отелей, вскоре достигли газет,
а значит, и публики. По мере приближения даты собрания акционеров
этот вопрос стал главной темой ежедневной прессы.
Акции компании Inter-Mountain Air Line стали чувствительны к газетным комментариям
. Каждому человеку, у которого был хоть доллар на предприятии, было не по себе. Люди
которые жили как гробовщики, за счет несчастий других, которые зарабатывали
деньги только тогда, когда кто-то другой проигрывал, не знали, покупать или продавать. Если
выборы могли бы состояться сейчас, они могли бы высказать хорошее предположение, что
Молодой Ван Суэлл стал бы следующим президентом. Если бы один человек, который
пробыл за границей три или четыре года, вернулся, прислушался к совету своих
друзей и проголосовал своими акциями, а не позволил своему адвокату голосовать за него,
всё могло бы сложиться по-другому. По всей

Европе за этим важным, хотя и несколько безразличным, акционеромследовало множество писем.
Они прибыли в Лондон только на следующий день после того, как этот важный человек отплыл в Нью-Йорк. Будучи скромным человеком, который считал, что
его приходы и уходы не имеют большого значения для широкой публики, он
не потрудился уведомить своих друзей о своих намерениях,
но когда по телеграфу был передан список “выдающихся” пассажиров,
на Уолл-стрит поднялся небольшой переполох. Друзья Макгуайра были
полны энтузиазма. Макгуайр был равнодушен. Его друзья телеграфировали ему, чтобы он приехал
На восток и сразиться за великий приз, который, казалось, был почти в пределах
его досягаемости. Он отказался сдвинуться с места. Яркие молодые люди, которые “делали
железные дороги” в ежедневных газетах, развлекались с Ван Свеллом. Они задавались вопросом,
возьмет ли он своего камердинера и яхту с собой в горы.
он. Неделю и один день царила лихорадочная жара, но за пределами
в Скалистых горах, где первые заморозки коснулись дуба и
украшенный серебром и золотом, генеральный менеджер Air Line держался
совершенно хладнокровно. Лояльные сотрудники, которые имели представление о деятельности
"контингента розового чая" на Востоке, разговаривали мягко, почти благоговейно,
с генеральным менеджером. Люди говорили, что было бы жаль потерять его,
и многие ведущие грузоотправители открыто заявили, что они оставят
Air Line без дела, если город потеряет этого добродушного чиновника. В
Стрелочники «предложили» забастовку. Из всех заинтересованных лиц,
прямо или косвенно, Макгуайр проявлял наименьшее беспокойство. В конце концов, знающие люди
догадались о причине его безразличия, которое теперь начинало
тревожить его врагов. По словам знающих людей, он всё «продумал и взвесил»,
и всё выглядело именно так. Но это было не так. На сердце у генерального директора
легла тень. Мало кто в Америке
добился большего успеха или занял более высокое место в железнодорожном мире за
жизнь, чем этот человек добился за тридцать пять лет, и все же он
не был счастлив.

Теперь, когда приближалось время выборов нового президента,
давление стало настолько велико, что Макгуайр оказался в эпицентре войны
стало так шумно, что Генеральный менеджер неохотно уступил и
приготовился к путешествию. Он мог бы поехать на своей личной машине, потому что между Атлантикой и Тихим океаном
не было линии, на которой можно было бы остановиться
, но он удовлетворился участком, на котором его
Pullman pass давал право на него и на его ежегодный проезд. Он уехал так незаметно
, что ни одна газета не узнала об этом, пока он не был уже далеко
на равнинах. Он никогда не был в Бостоне. Возможно, она живет там
и сейчас. Когда поезд уносил его в сторону Атлантики, он начал
гадать, увидит ли он ее на прогулке по парку со своим величественным
старым отцом или (он боялся этой мысли) с мужем.




ГЛАВА XXI

НА ВОЛНУЮЩЕМСЯ МОРЕ


КОГДА оркестр перестал играть, отец мисс Лэндон закрыл
глаза и, несомненно, забыл, что его дочь упомянула о
проводнике занесенного снегом поезда, в котором они однажды путешествовали.
Но она не забыла и теперь сидела, размышляя о прошлом и мечтая
будущего. Море было совершенно спокойным, и если бы не вибрация
корабля, вызванная работой механизмов, и не лёгкое поднятие и опускание
огромного судна, когда оно рассекало океан, можно было бы
подумать, что оно стоит на якоре. Солнце тускло светило сквозь
осеннюю дымку. То тут, то там изогнутый позвоночник прыгающей дельфины-афалины
разрезал поверхность серебристого моря, которое лежало, словно огромная капля
расплавленного свинца. Далеко у берегов кит извергал воду,
как из пожарного шланга. Теперь большой лайнер сворачивает с курса, чтобы
старая шаланда, которая дрейфует днищем вверх по течению
моря. Полдюжины чаек с неподвижными крыльями стоят над кормой
корабля. Некоторые пассажиры прогуливаются, некоторые дремлют, другие
читают, и все, по-видимому, совершенно довольны. Когда солнце
зашло, море поднялось, и большой корабль начал крениться. Когда
стало темно, если не считать звезд, стоявших над кораблем, он начал
крениться. Одна за другой женщины покидали свои места и спускались вниз. Когда
горн возвестил об обеде, не все мужчины и очень немногие женщины собрались
в большом обеденном зале. Заброшенные столы стонали под тяжестью
вкусных блюд, которые остались нетронутыми. Оркестр весело играл в
маленькой беседке наверху, а стюарды в белых перчатках
спешили с пустыми тарелками и возвращались с орехами, пудингом и
электрическим мороженым. К концу трапезы корабль так сильно качало, что им
пришлось привязать стулья к буфетам. За капитанским столом осталась
только одна женщина. Она была хорошим моряком. Вскоре большой корабль поднял нос,
пока все люди не ухватились за столы, а затем он развернулся.
и опустилась на один угол. Она опустилась так низко, что море поднялось и
залило все окна. Оно поднялось до прогулочной палубы, перепрыгнуло на
мостик, над дамским салоном, и оторвало шесть ярдов парусиновой
загородки, за которой стоит капитан. Оно текло по палубе сплошным потоком
глубиной в два с половиной фута. Он собрал все стулья с парохода
и столкнул их в сугроб к забору, который отмечает границу
между первым и вторым классом. Людей, мужчин и женщин, которые
оставались на палубе, смыло водой и свалило в кучу между креслами. Мистер
Лэндон, который был плохим моряком, соскользнул со своего стула, который был привязан к
перилам, тянувшимся вдоль стены, и пошел, полусогнувшись, головой вперед, к
тяжелый забор, который тянется вокруг корабля. Он бежал так быстро, когда корабль
накренился, что не смог выпрямиться, и прежде чем кто-либо успел
дотянуться до него, его голова ударилась о перила. Он пошел ко дну, как человек под
мешком с песком, а потом началось наводнение, которое смыло имущество компании и
на него навалилось множество людей. Когда море схлынуло с палубы,
и они подняли старика, он был мертв, но снова пришел в себя.

Вдумчивая и сочувствующая женщина бросилась в столовую
и сообщила новость о несчастном случае красивой молодой женщине, которая
улыбалась капитану поверх бокала шампанского.

“О! Мисс Лэндон! ваш отец умер”.

Мисс Лэндон поставила стакан и поднялась на ноги. Она слегка покачнулась,
и капитан поддержал ее. - Это правда? - спросила она, пристально глядя на
женщину.

“Ну, он был таким; сейчас ему лучше; он...”

“Спасибо. С вашей стороны было очень любезно прийти и рассказать мне”.

С помощью капитана и старшего стюарда (поскольку корабль был
перекатившись), она потеряла сознание. Она была очень бледна, но на ее красивом лице был лишь намек на
улыбку.

Сочувствующая, вдумчивая женщина опустилась в кресло с глуповатым видом.

Когда судовой врач промыл старому джентльмену лицо и отхлестал
рану на голове, он смог поговорить со своей дочерью.

Его сестра, тетя девочки, страдала беспомощной морской болезнью, и если есть
в жизни мужчины или женщины наступает момент, когда мужчина или женщина
совершенно неспособный на сочувствие к любому глупому человеческому существу
достаточно желающему жить, это когда мужчина или женщина беспомощны от морской болезни.

“Папа был без сознания десять минут, тетя”, - сказала Кейт.

“О, как великолепно! Если бы я только могла выразить это... умф! ужасно...О! корабль и
это вздымающееся море и каждый...умф! и все сошли с ума
я бы сам выбрался, на десять минут придушил
доктора, который вернул меня к этому жалкому, воющему, перекатывающемуся, водянистому
состоянию. старый мир”.

Несмотря на свои проблемы (она и сама чувствовала себя не в лучшей форме)
Мисс Лэндон рассмеялась над этой пессимистичной тирадой своей обычно
уравновешенной тети.




ГЛАВА XXII

НОВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ


ТОЙ ночью мисс Лэндон лежала в своей узкой кровати, слегка приподнимаясь на
локтях, и слушала плеск и рев набегающего моря. Временами
корабль погружался в грот так глубоко, что можно было подумать, будто киль
царапает дно Атлантики. Нигде в этом мире человек
так сильно не чувствует свою незначительность и полную беспомощность, как посреди океана
в таком море. Мисс Лэндон поймала себя на мысли, насколько она беспомощна
была бы в этом мире, если бы этот добрый, снисходительный отец скончался.
Половина ее состояния была вложена в железную дорогу вместе с состоянием
друзья и соседи, которые ничего не знали об этом бизнесе. Естественно,
довольно часто ее мысли возвращались к собственному опыту работы на горной железной дороге
и к симпатичному кондуктору. Она заснула, думая о Макгвайре,
ей приснился Макгвайр, и она проснулась с Макгвайром в голове, и
поразилась этому.

В течение трех дней и ночей море бушевало мимо качающегося корабля, и
Лэндон лежал в полубессознательном состоянии.

Наконец, однажды на рассвете корабль замедлил ход и подобрал пилота
с маленькой лодки, которая барахталась в океане и, судя по всему,
получала от этого удовольствие.

“Я хочу увидеть одного из ваших пассажиров, мистера Лэндона, прежде чем поднимусь на
мостик, капитан”, - сказал мужчина.

“Мистер Лэндон не в состоянии показываться на людях”, - сказал капитан. “С ним произошел
несчастный случай в понедельник днем недалеко от берега”.

- Но я _ должен_ увидеть его, капитан.

“Ну, ты, упрямый старый хрыч, если ты _must_, тогда послушай моего совета и
повидайся с его дочерью, она намного красивее”.

“У меня очень важное сообщение для вашего отца, мисс Лэндон”, - сказал
лоцман отвесил матросский поклон.

“Спасибо, я возьму это”.

“Но... я поклялся не отдавать это ни в какие руки, кроме его, и я...”

“Ты не можешь доверять мне?”

“О да, мисс... но...”

Теперь бедняга был настолько сбит с толку, что позволил
красивой, неотразимой молодой женщине взять письмо. Она разорвала его
открыла, взглянула на подпись и сказала: “О, все в порядке, это
от бывшего делового партнера папы. Он хочет, чтобы папа ничего не предпринимал, пока
он его не увидит. Ну, я уверена, что он мало что сделает, бедняжка.

- Значит, вы будете нести ответственность, мисс?

- О да, я буду нести ответственность.

Пилот снова поклонился и взбежал по трапу.

Когда большой корабль выполз из тумана, снова замедлил ход и поднял
мужчина подбросил вверх по правительственному стволу кусок угля с
письмом и пятидолларовой банкнотой, привязанной к нему резинкой.

“Оставь деньги себе и отдай это письмо Лэндону”, - крикнул мужчина
палубному стюарду, который подбирал уголь.

Когда мисс Лэндон открыла это письмо, которое было от поверенного ее отца
, которого она недолюбливала, она рассмеялась. “Ничего не делай, пока не увидишь
меня”. Я никогда не видел столько бездельников".

Теперь к лайнеру подошел другой буксир, обнюхивая его, как селедка обнюхивает
плавающий сухарь, и всплыл еще один кусок угля с запиской и
доллар. Записка была адресована мистеру Лэндону и гласила, что с ним хотел бы поговорить
“Дейли Брокер”. Мисс Лэндон скомкала
бумагу в руке, перегнулась через перила и посмотрела вниз на
бумажного человечка, который указал подбородком на трубы большой лодки.

Мужчина со счастливым круглым красным лицом перегнулся через борт и сказал: “Вы
не можете видеть мистера Лэндона”.

“Почему?”

«Он ранен».

«Серьёзно?»

«Очень серьёзно».

Когда вышел дополнительный выпуск «Ежедневного брокера» с подробным
описанием несчастного случая с мистером Лэндоном, все были в восторге
на Уолл-стрит. Естественно, чета Ван, глубоко сожалея о
несчастном случае с уважаемым старым янки, была в восторге от перспективы того, что
он не сможет проголосовать на выборах, которые состоятся в
три дня.

“Дейли Брокер” рассказала, как старик, вопреки протесту капитана,
поскользнулся на палубе урагана, когда корабль качало.
и упал с узкой лестницы, сломав левую руку и три ребра.
Эти раны, говорилось в статье, не обязательно были смертельными, но корабельный врач
подумал, что он, будучи слегка глухим, говорил очень тихо,
как это делают глухие, — что почтенный житель Новой Англии получил
серьёзные внутренние повреждения.

Почти все покинули пароход, когда мисс Лэндон спустилась по
трапу в сопровождении четырёх стюардов, которые несли её отца, за которым, как за
богатым человеком, ухаживал корабельный врач. Мисс Лэндон была ошеломлена
толпой брокеров, репортёров и друзей, собравшихся у парохода.
Она и не подозревала, что Лэндоны были такими важными персонами. Её
тётя почти ни на что не обращала внимания, вынужденная щипать себя, чтобы
убедиться, что она ещё жива. Судовой врач, оценив
из-за важности своего пациента он не позволил даже самым близким
друзьям раненого поговорить с ним. Он отправился с ними в их
отель и оставался там до тех пор, пока не вызвали другого врача. Новый
врач был ещё хуже, чем корабельный. Это стало
серьёзным ударом для адвоката, который понимал, что не стоит пытаться добраться до своего
клиента через дочь.

На следующий день мисс Лэндон убедила доктора разрешить ей
старого делового партнера отца и соседа из Глостера навестить
больного человека. В голове у Лэндона все еще царило смятение, но в ходе
в получасовой беседе посетитель довольно ясно дал понять пострадавшему мужчине
что если фургон Swells получит контроль над дорогой, на которой они находились
будучи глубоко заинтересованными, они, скорее всего, будут вытеснены; в противном случае
дорога при таком некомпетентном управлении наверняка потеряет деньги.

“Это деньги Кейт”, - сказал страдалец. “Она все время ездит по железной дороге,
позвольте ей высказывать свое мнение”, и так было условлено.

За день до выборов они
переехали в Бостон. Остановившись в комфортабельном отеле,
их друг из Глостера попросил разрешения представить джентльмена
которого выдвигали, без каких-либо усилий с его стороны, как
кандидата на пост президента от анти-ван суэлловской фракции, которой
Лэндоны принадлежали ему по праву.

Теперь, когда армия репортеров увидела незнакомца, поднимающегося на буксире
Человек из Глостера, они поняли, что люди из pink-tea были избиты за
Голос Лэндона, несомненно, привел к победе - таков был баланс сил.

— Это мистер Макгуайр, мисс Лэндон, — сказал мужчина из Глостера.

Макгуайр, которому было совершенно безразлично большинство людей и вещей
в этом мире, был явно потрясён. Мисс Лэндон, которая упала в обморок всего
один раз, вцепилась в спинку стула. Макгуайр, обретя дар речи и
встав на ноги, шагнул вперёд и произнёс далёким дрожащим голосом, как человек,
говорящий во сне: «Кажется, я имел удовольствие познакомиться с мисс
Лэндон».

Глостерцу удалось оправиться от удивления, и он представился:
«Тетя», которая до сих пор не видела этого выдающегося железнодорожника,

«Возможно ли это?» — услышала мисс Лэндон свой вопрос, обращённый прямо к мужчине.

В этот момент уличное пианино под их окнами заиграло.
затем бушующий народный ажиотаж: -

“Арра, Пэтси! зажигай к чертовой матери,
И хозяин мой здоров; ,
Разве вы не видите, что это мистер Макгвайр,
Будешь ухаживать за своей сестрой Кейт?”

“Да, - сказал Макгвайр, снова беря ее за руку, - это возможно”.

Два часа спустя человек из Глостера вручал репортерам тщательно подготовленное
“интервью”.

Мистер Томас Макгуайр, блестящий молодой менеджер, который был личным
другом мистера Лэндона, должен был стать следующим президентом
Авиакомпании Inter-Mountain Air Line. Эта договоренность, хотя и молчаливо понимаемая
заранее было окончательно согласовано на совещании между мистером
Лэндоном и его другом и бывшим партнёром, который должен был представлять
пострадавшего на завтрашнем собрании.




Глава XXIII

Служанка Эрин


— Вы за мной посылали? — спросил генеральный директор «Вандалии».

— Да, — ответил президент. — Вы помните Тома Макгуайра?

— Это тот парень, который однажды утром въехал на муле в Уайт-Мейл в
Вест-Сильвер-Крик?

— Тот самый веснушчатый Томас.

— Что ж, не могу сказать, что помню его, потому что никогда не видел, но
я не мог забыть историю о том, как он спас
пара поездов для компании. Каждый раз, когда я еду по линии, кто-нибудь
напоминает мне о его героизме. Дошло до того, что, когда я услышал, как
машина врезалась в Восточный мост, я поднял голову. Отец этого человека,
который сейчас работает начальником станции в западном конце, приходил и говорил: «Там Томми-то…»
и если я оказывался один, кондуктор сообщал мне эту потрясающую новость,
пока мне не надоела эта история.

— Что ж, — сказал президент, — этот Томас сегодня
приезжает. Он только что был переизбран президентом и генеральным директором
Межгорья. Он привезёт с собой жену;
дочь одного из директоров, и я хочу устроить ему небольшой
сюрприз.

— Полагаю, это означает специальный поезд?

— Нет, это его не удивит, потому что они везут его на специальном поезде
по Пенсильвании. Как вы думаете, мы успеем на его машине по
Белой почте?

— Что ж, мы можем попробовать. Я напишу Седжвику, чтобы он выделил нам лучшие паровозы
на дороге. Осмелюсь предположить, что ему понравится ехать на «Белой
почте».

— Ему понравится! И «Ван» получит все заказы, которые поступают на
Межгорную железную дорогу в течение следующих ста лет.

— Вы встретите его на вокзале?

“Ах, да. Мы очень хорошие друзья; свою первую работу он выполнил для меня, когда я
был главным пассажирским агентом”.

Час спустя посыльный вручил начальнику поезда листок белой бумаги
на нем было написано:

“Поставьте автомобиль президента Макгуайра "Дева Эрин" на "Уайт Мейл"
сегодня вечером.
Г.М.”

“Кто дал тебе это, мальчик?”

“Г.М.”

“Сам?”

“То самое”.

“Ладно, возьми свои слова обратно и спроси его, имеет ли он в виду ”Ночной экспресс".

Вскоре мальчик вернулся, остановился перед столом начальника поезда
и потряс офис, прочитав вслух:

«Машинист, Сент-Луис, Вандалия, Терре-Хот и Индианаполис
Железная дорога, Индианаполис: —

Отправьте вагон президента Макгуайра «Дева Эрин» сегодня вечером по Белой почте.
Г. М.»

— Кто вам велел это читать? — крикнул возмущённый машинист.

— Г. М. велел мне прочитать это тебе и убедиться, что ты понял.

В глазах мальчика мелькнул озорной огонёк, а в глазах Г. М.
— ужас.

Операторы, склонившись над своими клавиатурами, переглянулись, но
ничего не сказали. В офисе почти не разговаривают.
где работают диспетчеры.

“Вот, парень”, - сказал Начальник поезда, протягивая посыльному обрезок
"Отнеси это начальнику верфи". “Отнеси это начальнику верфи”. Этот приказ гласил:

“Прикрепите ”Деву Эрин" к белой кольчуге сегодня вечером".

“Кто передал вам это сообщение?” - потребовал директор двора.

Мальчик был готов взорваться от веселья.

“Т.М.”

“Ну, сынок, возвращайся и спроси его, не спятил ли он, понял?”
мальчик потянулся за газетой, но мужчина удержал ее. “Пойди и попроси мистера
Гилроя объяснить тебе это”, - сказал смотритель двора. - Спроси его,
он имеет в виду "Белую почту” или "Ночной экспресс".

Вскоре мальчик вернулся и, держа свой белый фонарик на вытянутой руке
как, по его наблюдениям, делали кондукторы, он встал в центре
в кабинете начальника двора и, сначала привлекши внимание
стрелочников, инженеров и кочегаров, которые там “дежурили”, прочел
вслух:

Начальнику метрополитена Сент-Луиса, Вандалии, Терре-Хот и Индианаполиса
Железной дороге, Индианаполис:--

Прикрепи "Деву Эрин" к белой почте сегодня вечером.
Т. М.”

“Черт бы побрал твою шкуру, парень, кто тебе разрешил это читать?”

“Т.М. сказал мне прочитать это вам и убедиться, что вы поняли это,
понимаете?”

Двигатель только что подключили к белой почте, которая прибыла
с зелеными сигналами, когда подъехал специальный состав, работающий как вторая секция
№ 1. Президент “Вандалии" поднялся на борт "Девы
Эрин”, представил генерального менеджера, и их, в свою очередь, представили
миссис Макгвайр. К этому времени из-за
запасного пути выскочил локомотив ярда, подхватил машину и аккуратно поставил ее за "Уайт Мейл".

“Во сколько мы доберемся до реки?” - спросил президент
Межгорья.

“В 7.50”, - сказал президент "Вандалии". “Возможно, 7.49, но это
не будет 51, Томми, можешь поспорить на это”.

“Завтра вечером”, - сказал Макгвайр, удивленный, но улыбающийся. “Какой же ты зануда
!”

“Завтра утром, если можно”.

“Что, ты нас специально не выставляешь? Теперь я не хочу, чтобы ты этого делал ”.

— Нет, вы поедете на обычном поезде, — сказал мужчина из «Вана».

— Тогда, — сказал Макгуайр, энергично размахивая рукой, — мы поедем на
«Белой почте». Кейт, ты слышишь? Мы поедем на «Белой почте»
сегодня вечером. Послушай, это...

— Спокойной ночи! До свидания, — сказали чиновники, потому что машина тронулась.
локомотив станции дергал их за рычаги, и к тому времени, как
Президент и генеральный менеджер добрались до задней платформы,
поезд набирал скорость пятнадцать миль в час. Фары "пони"
ярко освещали счастливые лица жениха и невесты, ехавших сзади
”Девы Эрин“, и, поспешно пожелав им спокойной ночи, двое
официальные лица высадились, по одному с каждой стороны.

Они уже давно перестали перевозить пассажиров на «Белой почте», и
инженер, с которым не всегда советуются, удивился, почему они задержались
в ту ночь.

У этого вагона “Maid of Erin” было фальшивое дно, а между двумя этажами
был слой сорокапятифунтовых стальных направляющих, уложенных близко друг к другу,
чтобы утяжелить ее и облегчить езду. В Терре-Хот машинист
позвонил кондуктору: “Что, черт возьми, у тебя там сзади"
сегодня вечером, Джек?”

- Частная машина - “Дева Эрин”.

“Ха! - сказал пожилой водитель. - Я подумал, что, судя по тому, как эта чертова штуковина тянет, она
, должно быть, сделана из свинца”.

Когда кондуктор узнал в Terre Haute, что мужчина в частном
вагоне - президент Макгвайр, Томас Макгвайр, веснушчатый Томми, который раньше
запустив насос в Уэст-Силвер-Крик, он едва мог дождаться, пока они
отъедут, прежде чем отправиться на встречу с великим железнодорожником.

Когда они миновали последний переключатель, кондуктор вернулся.
Макгвайр обернулся и взглянул на человека в яркой униформе.

“Прошу прощения, - пробормотал кондуктор, - я думал, вы были один”.

“О, не стоит благодарности, мы железнодорожники ... садитесь. Уверяю вас,
что вы желанный гость.

— Но… я искал мистера Макгуайра… я думал, что он… ну, мы раньше
вместе работали в Силвер-Крик.

— Вас зовут Коннор?

— Да, сэр.

“Я так и думал. Итак, вы ехали на этом поезде с тех пор, как покинули
Индианаполис, и только сейчас появились?”

- Но вы не Том... мистер Макгвайр?

“Да, я - Том мистер Макгвайр”, - и Президент взял обе руки
бледного кондуктора и заглянул ему в лицо.

“Кэти, - внезапно сказал он, - это Джек Коннор, малыш Джек, который
помог мне обнаружить грабителей на поезде, когда мы скрывались от полиции.
Пожми руку миссис Макгвайр, Джек, а потом садись.

* * * * *

Миссис Макгвайр проспала два часа. Джек был у Макгвайра
просил, рассказывал ему обо всех своих проблемах. Дела шли из рук вон плохо
становилось все хуже. Инженеры и пожарные были организованы для борьбы, но
Операционная, организация кондукторов, выступала против забастовок, и он,
эта беспокойная, несчастная душа, усердно и с надеждой трудилась для
формирование колоссального союза всех железнодорожных организаций, против
которого бездушные корпорации не смогли одержать верх.

- Но какая польза от всей этой работы и тревог, Джек?

“ Для взаимной защиты. Для общего благополучия рабочих.

“О, да будут повешены рабочие! разве мы не все рабочие? Подождите, пока вы
ты президент железной дороги, Джек. Когда ваши нервы расшатаны и
в голове шумит, когда вы ложитесь спать, и вы полночи лежите без сна
пытаетесь разработать схему, с помощью которой вы сможете сэкономить несколько миллионов на
бездушная корпорация, которая отгоняет волка дубинкой от твоей двери,
и, кстати, спаси свою репутацию и свою работу, тогда ты
узнаешь, что значит быть рабочим ”.

Джек трогательно улыбнулся и обвел взглядом богатые драпировки и
дорогую мебель.

“ Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты говоришь, что Томми, похоже,
неплохо провожу время. Ну, ты когда-нибудь видел пьяного мужчину, которому
казалось, что ему не весело? Я только что женился ”.

Президент Макгуайр намеревался предложить своему старому товарищу по играм должность на
воздушной линии, но, послушав его речь в течение двух часов,
относительно отношений “Капитала и труда” он изменил свое мнение. “Человек
, который всегда переживает из-за обиды, забудет отметить”, - вот что промелькнуло в голове у
президента, и он решил расстаться со своим старым другом
на его родной пустоши, где он меньше всего мог попасть в беду.

— Джек, дружище, — сказал Макгуайр, положив руку на дверь своей
каюты, — ты стоишь не на той ноге, и всю жизнь будешь
метать шестерки, если не переставишься. Если я буду усердно работать и доберусь до
фронта, и вы будете усердно работать и доберетесь до фронта - если каждый будет заботиться
о своей работе, всегда протягивая руку помощи коллеге по работе, когда
он может, там будет не так уж много неудачников, Джек. - Спокойной ночи.




ГЛАВА XXIV

По БОЛЬШОМУ МОСТУ


Преемник Дениса Макгуайра в маленькой лачуге у моста
показал водителю «Полуночного экспресса» белый свет и был таков,
и на рассвете, чтобы утром показать молочно-белый флаг мужчинам на
«Белой почте».

В Восточном Сент-Луисе дорожный мастер Макгуайр и миссис Макгуайр, которая,
помимо того, что была «матерью президента», продолжала приносить пользу в доме,
пересекали большой мост, чтобы оказаться на вокзале Юнион, когда «Белая почта»

прибудет с «Девой Эрин».

Макгуайра вызвали рано, и на рассвете, когда чёрный конь
остановился, чтобы напиться в Хайленде, к нему присоединилась миссис Макгуайр. Президент
изо всех сил старался оценить ситуацию. Это было воплощение
сон, о котором он не осмеливался мечтать даже в самые счастливые и полные надежд
минуты. Он ехал по мосту Силвер-Крик на «Белой почте» и
в своём собственном автомобиле и пытался чувствовать себя абсолютно довольным
собой и миром. Если бы он только мог заставить себя почувствовать себя таким же
гордым и важным, каким он был в тот день, когда взял на себя ответственность за мула,
цистерну и всё имущество компании в Западном Силвер-Крик, он был бы
рад, но это было невозможно. Теперь он был по-настоящему великим человеком, и это
позволяло ему оценить, какая маленькая дырочка осталась бы, если
одного великого человека должны были вытащить из этого мира.

Двигатель взревел. “Это Сент-Джейкобс”, - сказал Макгвайр своей жене,
и вокзал остался позади. Здесь президента постигло первое
разочарование. Человек, стоявший на платформе в рубашке без пиджака
, был незнакомцем. Старый агент находился в Техасе. И вот поезд погрузился
в провал в Ист-Сильвере, снова поднялся, как поднимается океанский пароход
его огромная фигура над открытым морем, взвизгнула на гребне, а затем понеслась
несется вниз, к мосту. Какими карликовыми и убогими выглядели все это!
старой лесопилки больше не было, и только коричневая куча опилок отмечала
место. Мельничный пруд, в который он много раз бегал и прыгал с
насыпь железной дороги представляла собой склизкую, стоячую лужу, покрытую зеленой пеной.

“Теперь смотри, дорогая! - вот... вот! Вот где перепутались Белые кольчуги
я и мул”.

“Но где же мост, дорогая? Покажи мне мост, который ты раньше охранял,
и...

“Вот, это все. Разве он не маленький? Раньше я думал, что это примерно
самый большой мост на дороге ”.

“Но ты уже большой мальчик, Томми, - сказала его жена, игриво похлопывая его
по спине, “ и все выглядит по-другому”.

Снова прозвучал свисток, и “Дева Эрин” обогнула
поворот у танка Хаглера.

В течение нескольких мгновений ощущалось устойчивое снижение уклона, а затем
Президент почувствовал, что поезд проваливается в широкую низину, и увидел, как
утесы поднимаются вслед за ними. Он обернулся и украдкой взглянул на красивую
женщину, которая покинула роскошный дом на берегу Атлантического океана, чтобы последовать за ним
на Запад. Теперь он начал ценить свою награду, а другие его
успехи стали незначительными и ничтожными, как мост, пруд
и участок под мельницей. Почувствовав его взгляд, она повернула свое улыбающееся лицо к нему.
его, яркого и прекрасного, как занимающееся утро, и он подумал тогда
что вкусил то, что люди называют счастьем.

Стремительно и с ревом они понеслись вверх по склону, и Макгвайр,
оглядев реку вверх и вниз, сказал, как человек мог бы сказать во сне:
“Мы пересекаем большой мост на Белой почте”.

***
BY  CY WARMAN_Copyright, 1899.
***
CHAPTER      PAGE

      I. THE PASSING OF THE WATCHMAN         1
     II. AGAIN THE REAPER                8
    III. SLEEPING OUT                13
     IV. THE FLOOD                21
      V. TOMMY’S REQUISITION                30
     VI. THEY HOIST THE FLAG                35
    VII. THE LABOR QUESTION                40
   VIII. LITTLE JACK’S PROMOTION            44
     IX. TOMMY FLAGS THE WHITE MAIL         49
      X. TOMMY MCGUIRE SEES THE CITY        55
     XI. THE HOLD-UP AT CASEY’S TANK        67
    XII. MCGUIRE GOES WEST                82
   XIII. MCGUIRE LEARNS TELEGRAPHY          90
    XIV. STATION-MASTER MCGUIRE             99
     XV. THE COMING OF THE SIOUX           108
    XVI. MCGUIRE GOES SWITCHING            119
   XVII. SNOWBOUND                132
  XVIII. BREAKING THE TRAIL                151
    XIX. A NEW LINE                157
     XX. COMING HOME                161
    XXI. ON A ROLLING SEA                171
   XXII. THE NEW PRESIDENT                176
  XXIII. THE MAID OF ERIN                184
   XXIV. OVER THE BIG BRIDGE               194




The White Mail




CHAPTER I

THE PASSING OF THE WATCHMAN


DENIS MCGUIRE lived at Lick Skillet, on the ridge between the east
and west forks of Silver Creek, midway between Troy and St. Jacobs,
twenty-two miles east of St. Louis--Vandalia line. Denis McGuire was
the section boss, Tommy McGuire was his only heir, Mrs. McGuire, in
addition to being Tommy’s mother, made herself generally useful about
the house.

Lick Skillet possessed a saw-mill and a blacksmith shop, and contained,
if we count the “nigger” who drove Jim Anderson’s bull team at the
mill, twenty-seven souls.

Denis McGuire was an honest Irishman, industrious and sober, except on
Saturday nights, and possibly Sunday. He was unable to read or write,
even his own name. Heidelberg, the station agent at St. Jacobs, the
eastern terminus of McGuire’s section, kept his books and accounts
and the time of the men. In return for this kindness McGuire used to
do odd spurts of manual toil for Heidelberg. Sometimes, on a Saturday
afternoon, he would set his car off at the end of his run, take his men
over (between trains) and shovel snow and saw wood for the agent. In
summer, when they had their scythes out, they invariably cut the weeds
on the vacant lot between the station and Heidelberg’s house, clipped
the lawn, and weeded the garden.

Down by West Silver Creek bridge there was a water tank and a pump,
whose motive power was a mule. Close by the bank of the lazy little
river stood the watchman’s shanty, narrow, high, and painted red,
like the tank, and like hundreds of other shanties that were strung
along the line from St. Louis to Indianapolis. Rain or shine old man
Connor was always there to show his white light to the engineer of the
Midnight Express, and a white flag to the men on the White Mail in
the morning. Beyond the bridge, a round-faced lad of sixteen summers
trudged after the mule, who appeared always to be going sidewise, as a
boar goes to battle. The round-faced boy was the old watchman’s eldest
son, a good-natured, lazy lad who could not whistle a tune, but who was
forever singing, “The Hat Me Father Wore.”

When the old man had walked across the bridge and back, with his hands
behind him, glanced at the block on the figure-board to see that the
tank was full of water, filled his red light and his white light,
polished the globes, and set them both burning by the door, he would
light his pipe and sit and gaze down into the dirty delinquent river,
that came cautiously under the bridge, crept noiselessly away and lost
itself in the mournful, malarial forest.

Patient as a monk, solitary as a bandit, lonely as an outcast, the
faithful watchman dwelt by the bridge. To the gray-haired driver of the
Midnight Express, whose black steed lifted him in a short half hour out
of the great American bottoms, by the coal mines at Collinsville and
up to the tablelands of Troy, who strained his eye around the curve at
Hagler’s Tank, he showed the friendly white light. “Let her go,” it
seemed to say, and the great headlight, trembling down the long grade,
flashed a moment on the storm-stained face of the old watchman, and was
gone again. Nor did he sleep or nod or close his eyes until the dawn
of day; until he had shown the milk-white flag to the men on the White
Mail in the morning.

But time will tell upon us all. It told upon the bridge, upon the old
man and the mule. In spring the carpenters would come and fix and brace
the bridge, that had been racked and strained by ice and flood. In
spring the local doctor gave the old man something for his cough, and
the old man cut a quaking asp and fixed it in the stall for the mule to
gnaw; for its bark was the bitters the mule needed in spring.

At the far end of a raw, cold March the old man fell sick of a fever;
typhoid-pneumonia the doctor called it, a cruel combination, either
half of which could kill.

It was midsummer before he was able to take his post at the bridge
again.

In the autumn he had ague that shook his bent frame and made his old
bones ache. All night he would watch in the little shanty, all the
morning shake with ague, and burn with fever in the afternoon.

When winter came the ague went away, but it left the old man bent and
pale. His cough grew worse, and finally a severe cold put him on his
back with pneumonia.

When the day set down by the doctor for a change, “one way or the
other,” had arrived, the medical expert lost nothing by the prediction.
Like the Oracle at Delphi that assured the king that his war would
wreck an empire, without saying which empire, the doctor’s reputation
was reasonably safe. As the day wore away the old man grew restless. At
night the fever came on. At midnight he leaped from his bed, seized the
lamp that stood upon the little table near him, and rushed out into the
rain-swept night to show it to the driver of the Midnight Express. When
the train had crashed over the cattle-guards at the road crossing, the
watchman went back into the house, but refused to go to bed again. “I
can’t go yet,” he said, “I must wait for the White Mail.”

They sent for the doctor, and the doctor told them to send for the
priest.

When the dawn came the old man opened his eyes.

“Me flag,” he cried, “where is me flag?” and Mrs. Connor brought a
clean white flag and placed it in his hand.

Now the White Mail that had come out of the east in the afternoon,
crossed Indiana in the evening, and entered Illinois in the night,
dropped from the great prairie into the sag at East Creek, lifted
again, screamed across the ridge, and plunged down the long hill
towards West Creek bridge.

The old watchman, hearing the roar and the whistle, grasped his flag
and darted from the door. As he reached the open air the White Mail
went roaring past. A white ribbon of steam fluttered from the engine
dome and floated far back along the top of the train. The old man
flourished his flag, staggered, swayed, fell into the arms of his
wife, and they carried him into the house again.

When the priest came the old watchman was sleeping with his cold hands
crossed above his breast and candles burning about his bed.




CHAPTER II

AGAIN THE REAPER


AT the suggestion of the section boss, the agent asked the roadmaster
to put Jimmie Connor on the bridge as watchman, and give little Jack,
his brother, the mule and the tank.

After that, instead of the bent form of the old man, the widow saw her
boy coming up from the bridge of a morning when the White Mail had gone
by.

Everyone was kind to the boys and gave them encouragement.

Conductor Wise, who went up on the Midnight Express and came down
on the White Mail, sent a dog to be company for the young watchman.
Charley Cope, who fired the Highland Accommodation, gave little Jack
a long whip, and the foreman of the bridge gang built a platform so
that he could stand, or sit in the centre of the “horse power” like the
driver of a threshing machine.

But with all this kindness, the greatest measure of help and comfort,
encouragement and amusement, came from little Tommy McGuire.
Round-faced, freckled, happy, careless, “onry,” the neighbors called
him. He found some paint one day that the painters had left when they
painted the section house, painted the white calf red and striped the
goat like the zebra, whose life-sized likeness adorned the blacksmith
shop.

The agent, who was something of a philosopher, always argued that
Tommy McGuire was not as bad as he was painted. He was not wicked, but
curious, Heidelberg said. When he put precisely the same sized can to
Jimmie Connor’s dog that he put to his own dog, it was not to punish
the brutes, but merely to see which would get home first, and settle a
dispute of long standing.

When he took his red spaniel under his naked arm and dived from the top
of the bridge when the river was running bank full, it was merely to
see which could stay under water longest, himself or the dog. And so,
behind all of his mischief, the agent was able to see a motive. It
was the boy’s unquenchable thirst for knowledge that made him want to
explore everything, from the cave in the bluff to the crow’s nest in
the top of the tallest sycamore.

It may be that the Connor boys were no better because of his visits,
but they were happier; he was company for them and made them forget. He
awed them with his wonderful feats of climbing, diving, swimming, and
jumping. When Jimmie, the watchman, would shrink back and hold his cap
as the cars roared past, Tommy McGuire would stand close to the rail
and laugh in the face of the screaming steed. Once, just to see how
it would feel, he hung from the bridge by his legs while the Midnight
Express went by.

One morning Mrs. Connor saw Jimmie swinging down from the cab of a
freight engine. His feet slipped from the iron step, he fell, and his
mother put her hands over her eyes and screamed. In a moment he was
on his feet again, waving his cap encouragingly to his mother and
signalling to the engine crew to go ahead. But he was not unhurt. When
they removed his trousers they found that the flange of a tank wheel
had sliced the whole calf off one of his legs right down to the bone.

While the rest were busy with the wounded boy, Tommy McGuire went down
to the tank to break the news to little Jack. “Don’t you be afraid,”
said he to the pale boy who was two years his senior, “if anything
happens to Jimmie I’ll take care uv you. Dad says I’m no good, mother
says I’m sassy, Mis’ Dutton says I’m ‘onry’ and the priest says I’m
‘incourageable,’ and I guess they’re all about right, but you know me,
Jack, eh? old man! an’ you know I’ll do what I say.”

There were tears in the eyes of the pump boy when Tommy took his two
hands, gave him a jerk forward, let him go and hit him a hard jab in
the ribs, and then, as he turned, gave him a kick that looked worse
than it was.

“An’ I’ve got a frien’ Jack me boy, ’at can git us anythin’ from a push
car to a private train--that’s Mr. Heidelberg--he’s me frien’.”

Ten days from the day the accident occurred, they cut Jimmie’s leg
off, but it was too late. He never revived, and before the bewildered
children and the grief-sick mother could realize what had happened,
they had crossed his helpless hands over his youthful breast and
lighted the candles.

That night McGuire and his men came and “waked” Jimmie, as they had
waked his father only a few short months before.

U. P. Burns came with his black pipe and his black bottle and smoked
and drank and sang “come-all-ye” songs.




CHAPTER III

SLEEPING OUT


THE world looked dark to the widow Connor when her husband and her
eldest son were sleeping among the crosses in the little Catholic
graveyard.

Mrs. McGuire sent Denis to see Heidelberg, and when the roadmaster came
up from East St. Louis these three officials held an important and
animated meeting.

This conference was interrupted by Tommy McGuire, who burst in upon
them like a sunrise in the desert.

“I got a scheme,” said he to the agent, who, having grown up under a
cloud similar to that which hung over the freckled youth in front of
him, beamed upon the boy encouragingly and bade him reveal his plans.
“Yo’ see,” said Tommy, ignoring the roadmaster (he never noticed his
father, probably because his father never noticed him), “Jack can’t
keep th’ pump, ’cause he can’t harness d’ mule, an’ he can’t mind d’
bridge ’cause it’s too lonesome. Now I aint got nofin t’ do, an’ I can
run d’ pump in daytime, an’ Jack can sleep n ’en I can sleep in d’
shanty nights, an’ Jack can wake me when d’ Midnight Express goes by, n
’ne I can go t’ sleep agin.”

Tommy had talked very rapidly, and now as he paused for breath he
glanced at the roadmaster.

“And who’s goin’ t’ ’arness th’ mule fur ye, me lad?” asked the gruff
official.

Tommy gave him a dark look and turned to the agent, as much as to say,
“This is our end of the road.”

“I seen Mr. Collins,” he said to the station-master, “an’ he’s goin’
t’ build me a platform long side d’ stall so I can harness d’ mule and
jump on his back an’ go to me work ’thout asken any odds uv U. P. er
anybody, an’ till he gets d’ platform done d’ mule can sleep in his
harness a few nights--taint no worse fur ’im than fur me t’ sleep in me
clothes, an’ that’s what I’m goin’ to do.”

“Very well, Tommy,” said the agent, “you wait outside and we will see
what can be done.”

“Well,” began the roadmaster, when the august body had reconvened, “if
ye’s fellies wants to open a kindergarden, ye kin do it, but mind, I
tell ye, it’s agin me judgment t’ put a lad like little Jack Connor
watchin’ a bridge o’ nights.”

“I’ll be responsible fur Jack,” said McGuire, speaking for the first
time; “th’ lad have the head uv a man above his slender shoulders, an’
Pat Connor’s boy can be trusted, do ye mind that?”

“And I’ll be responsible for Tommy McGuire,” said the agent, looking at
the father of the freckled youth.

“He’s a tough kid that,” said the roadmaster, “wud all jew respect to
his mother.”

“Leave him to me,” said the station-master, “he’s no whit tougher than
I was at his age.”

When Tincher, the agent’s under-study, went out to look for Tommy, to
apprise him of what he had overheard, the boy was not to be seen. Of
course he could not be expected to sit quietly in the sun for nearly an
hour, and he had not. He had climbed to the top of the grain elevator,
he had mixed salt with U. P. Burns’s tobacco, and pinned a “lost”
notice to his father’s coat that hung on the handle-bar of the hand
car. Then he had scattered shelled corn for the miller’s pigs. He had

stomach, reaching over the edge of the platform, making zebras of all
the white pigs in the drove.

       *       *       *       *       *

The widow laughed and cried when Tommy told her how it had all been
arranged, and Tommy’s mother, to his surprise, actually kissed him.
Even Denis McGuire was able to feel a pardonable pride in the boy. Mrs.
Dutton said she was glad to “see th’ brat thryen to make suthen uv
hissilf.” The priest promised to pray for him. “I’ll stand good for him
here, father,” the agent had said to the priest, “if you’ll stand good
hereafter,” and the priest had promised.

The first day was all too short for Tommy, though sad enough for Jack.
By three o’clock in the afternoon the tank was full and the mule turned
out to graze.

Mr. Collins, the foreman of the bridge carpenters, had built a bunk
in the little shanty, and Mrs. McGuire and the widow had come down to
fix the bed for Tommy. The enthusiastic boy gave Jack little time to
hug his grief, but kept talking of the future, of their importance to
the company and to Jack’s family. His plans were not quite perfect in
his own mind, but he felt that in some way he must contribute to the
support of the widow’s family. He had no need of money for himself. He
had never had any or cared to have, unless it would be to buy a target
rifle like Anderson’s boy had, or maybe some firecrackers for the
Fourth, and for Christmas. But poor little Jack would not enthuse. As
often as Tommy looked up he found his companion staring at him as if
half afraid.

“Whatcher skeered about, Jack Connor?” demanded Tommy, boxing the boy’s
cap off.

“When ye goin’ to bed?” asked Jack, his wild eyes growing wider as he
pictured to himself the loneliness of the place when Tommy should go to
sleep.

“Aw, shucks,” said Tommy, “I’m not goin’ t’ bed at all; come outside
an’ le’s build a bonfire to keep th’ skeeters off.”

They made such a fire of dry brush and driftwood that when the Midnight
Express came round the curve at Hagler’s tank the engineer thought
the bridge was burning, and shut off. But a moment later little Jack
was at the end of the bridge moving the white light up and down, as
he had seen his father do, and the driver opened the throttle again.
Despite the fact that Tommy was close behind him, the timid boy began
to tremble and draw back as the headlight glared in his face. Tommy
seized the signal lamp and stood smiling in the face of the driver as
the great engine struck the bridge and roared past, shaking the earth
for rods around. Away the wild steed went, out toward the morning. She
had started fresh and clean from the Mississippi, she would slake, for
a brief moment, her burning thirst at the Ambraw, and at dawn drink of
the waters of the Wabash.

When the red lights on the rear of the flying train had drawn close
together and finally dropped over the bridge, Tommy turned to find
little Jack crouching at the door of the shanty.

“’Smatter uv you, Jack Connor?” demanded the freckled boy. “Guess I
better tie you under th’ bridge till yo’ git ust to the cars.”

They put the white light down on the floor, and began to practise their
writing lesson; learning to write their names so they could sign the
pay rolls when the car came up the road again. Tommy started to sing,
“The Hat Me Father Wore,” but remembering suddenly that this was the
only song Jimmie Connor had ever tried to sing, he changed off to
“Jerry Ile the Kayre,”--

  “Wid a big soljer coat
  Buttoned up to me troat,
    All danger I would dare
  Thin jint ahead an’ cinter back;
    Oh! Jerry go ile th’ Kayre.”

But try as he would Tommy could not keep the clouds away from the face
of his friend. The poor lad seemed half dazed by the dreadful scenes
through which he had passed. It was nearly morning. The bonfire had
burned down to gray ashes, and the boys were sleepy.

Tommy took the red light, shook it, and turned it up. A lost dog over
by the saw-mill set up that awful unearthly howl that boys are wont
to connect in some way with abandoned farms and funerals. A hoot-owl
hooted on the top of the tank, and little Jack began to cry.




CHAPTER IV

THE FLOOD


WHEN the White Mail came out of the east, carrying signals for the sun
on the following morning, the driver looked down on a pair of very
dirty faces at the end of West Creek bridge. The white flag fluttered
in the morning breeze, and little Jack’s arm shook like an aspen branch
as the big engine struck the bridge and thundered by. Tommy, who feared
nothing, day or night, stood near him, pushing him encouragingly as he
shrank from the flying train. When they had walked across the bridge
and back, to see that no sparks had fallen from the quivering ash-pan,
they returned to the pump. The old mule had been harnessed before it
was light, from the new platform that Tommy had designed and the boss
carpenter had built. He had stopped short and fallen dead asleep the
moment the boys left him to flag the fast mail. He was now rudely
awakened by Tommy, who hit him a sharp cut with the long whip, as he
climbed to his place on the platform.

In a little while the sun came up over the tree-tops and touched the
water tank. Little Mary Connor came down the track, bringing breakfast
for the boys, and they were glad to see her. When she had fixed the
plates and poured the hot, black coffee into the bright tin cups, she
allowed Tommy to lift her onto the platform, where she encouraged the
mule while the boys had breakfast.

“Say, Jack, old man; this is great,” said Tommy, taking a long pull
at the bracing beverage. Jack gave his companion a furtive glance,
but deigned no reply--not even a smile. “Jimminy-crismus, why don’
yo’ eat?” shouted Tommy. Jack was staring at his sister, who looked
so weird and ghost-like in her black frock, with eyes that seemed too
large for her, and her white face hiding in a heap of hair.

The boys were much refreshed by the hot breakfast, and when Tommy
helped little Mary from the platform he was in a humor to tease her. He
even went so far as to pull her ear gently and to pinch her cheeks,--to
put life in ’em, as he expressed it. Mary smiled and colored slightly:
the first faint flush of little girlhood. She liked Tommy, and he
liked her. Rough and boisterous with boys, he was always gentle and
thoughtful with the little girls, and Mary, to his mind, was the belle
of Lick Skillet.

When Tommy had helped Mary over the bridge, dropped the spaniel
into the water for his morning bath, and shied a few stones at the
kingfisher on the top of a telegraph pole, he pushed Jack from the
platform, ordered him to bed, and began to tickle the mule with the
long lash. Little Jack declared that he was not sleepy. “I’m boss o’
th’ day shif’, Mr. Jack,” said Tommy, “an’ my talk goes,--you’re th’
night hawk,--sabe?”

Jack went reluctantly to the bed that had been fixed for the other
boy, but had not been used, and Tommy continued to larrup the mule and
watch the marker crawl down the figure-board as the water crept toward
the top of the tank. At the end of an hour little Jack came from the
shanty, declaring that he was not sleepy.

“Well,” says Tommy, “if yo’ won’t sleep, yo’ kin work,” and he gave
Jack the whip. “This ole giraft aint had no breakfast, an’ I guess
he’ll want some time th’ tank’s full.”

A half hour later Tommy returned with a big feed of oats in a bag. When
he reached the west end of the bridge he stopped, put down the bag, and
made the woods ring with his boyish laughter.

The old mule was lying peacefully in the endless path, while little
Jack, curled up like a bird dog on the platform, was sound asleep.

Tommy took off his coat, fixed it under Jack’s head for a pillow, and
then cautiously wakened the mule. He dared not use the lash now, but,
following close behind the mule, prodded him persistently with the
whip-handle. Round and round they went, the marker crawled down, the
water up, and little Jack snored like a saw-mill.

By twelve o’clock the big tank was full of water, and the old mule was
having his breakfast and dinner all at one feed.

       *       *       *       *       *

“I give yo’ fair warnin’, Mr. Jack Connor,” said Tommy, swimming on
his back, “if yo’ don’ skin off yer duds an’ git in here I’ll come up
there an’ trow yo’ off d’ bridge, duds an’ all.”

“I don’ feel like ut, Tommy,” said Jack, “t’ mar’ I’ll go in, maby.”

Tommy and the dog took a few dives from the bridge, when Jack, who had
been standing guard, shouted to his companion to “hustle on his duds”
for Mary was coming down the track with the dinner.

Tommy, properly attired, was waiting at the narrow foot-bridge that
lay across the ditch from the grade to the little shanty. He took the
basket and the jug of buttermilk, and Mary, young as she was, felt and
appreciated these little attentions from the young gallant. She spread
a newspaper on the little pine table and put down the plates.

“Watcher doin’ uv three plates, Mary?” asked Jack.

“Mamma said I could hev dinner wif you’uns,” said Mary, shyly.

“’S matter uv yo’, Jack Connor? Think girls never gits hungry?”
demanded Tommy, tumbling over his companion and rolling him in the high
grass.

There was no fried chicken, no green peas, no radishes, nor corn, nor
bread and butter; there was nothing--not even chicken bones--when the
banquet was over, for the dog had eaten the bones.

Mary picked up the dishes and the empty jug, and when Tommy had climbed
up in the old sugar tree to see if the young birds were out, she swept
the little shanty and gathered a bouquet of wild flowers and placed
them in a tomato can on the little table.

When Tommy had helped her over the bridge the boys put the mule out to
grass. They tied his long reata to the rope that hung from the water
tank--the rope the fireman pulls when the engine stops for water--and
then sat under the tank, playing mumblety-peg, while the mule regaled
himself on the luxurious grass. Jack soon grew tired of the sport,
put his head on the oat-bag and fell asleep. In a little while Tommy
followed him, for they were exceedingly comfortable and content with
the big tank full of water and their own little tanks full of wholesome
food and buttermilk. They had scarcely begun to dream, however,
when an extra west came creeping up over the ridge. The engineer was
fanning them down the long slope in order to be able to lift them
over the hill at Hagler’s tank, when he observed the old pump mule
slowly crossing the track beyond the bridge. He sounded the whistle
and the mule stopped, with his hind legs not far from the outer rail.
The whistle screamed frantically, and the brakeman climbed out of the
caboose to the top of the cars to be near the brakes in case of danger.
The boys slept peacefully under the tank. The mule raised his head
and looked at the locomotive. He had a placid contempt for screaming
locomotives, whose very breath of life was drawn from tanks which he,
and his kind, were forced to fill. The travel-worn engine had ceased
its screaming and was now driving madly, and with malice aforethought,
toward the mule. At the last moment--not from fear of the machine, but
because he hated it--the mule moved a space away. This move on the
part of the mule tightened the rope slightly, so that the pilot of
the engine picked it up and stretched it across the front end of the
flying locomotive. A moment later the mule, at one end of the rope,
received a jerk that turned him over, and the tank valve, at the other
end of the rope, was pulled wide open. A great stream of water, as
big around as one of the boys, now shot down against the side of the
passing train, and, rebounding, spread out under the tank. The boys,
thus suddenly awakened by the cold flood, which, before they could
get to their feet, began to roll them over and almost smothered them,
thought they must be in the midst of a cloud-burst. The roar of the
train was so deafening they could not call to each other. If they stood
up, the weight of the falling water knocked them down again. When the
train had gone by the noise grew less terrific and Tommy fought his
way to the open air. A glance at the surroundings showed him what had
happened, and he hastily dragged little Jack, drenched, half drowned,
and thoroughly frightened, from under the tank. One end of the broken
rope had wrapped around the water-spout and held the valve open. Tommy
climbed upon the tank-ladder, extricated the rope, and that closed the
valve.

The old mule, which had caused all the trouble, was hitched up again
and started ’round on his endless journey to put up the few hundreds of
barrels of water that had been wasted.

Tommy and Jack stretched themselves on the platform to encourage the
mule and dry their clothes.




CHAPTER V

TOMMY’S REQUISITION

  “Ahn a winter’s mornin’ whin the wind was blowin’
      At a staid an’ stiddy gai-at,
  Did a Kayre sit sail wud a kayrgo laden
      Out of siction siventy-eight.”


U.P. BURNS stopped on the bridge and cocked his ear. He knew the song
and the singer. It was U.P.’s day to walk the track, and he was now
inspecting the bridge in an officious manner, not altogether pleasing
to the young gentlemen who held themselves responsible for that
structure--day and night.

“Hay, there! ol’ flatobacker!” cried Tommy McGuire, from the top of a
waving elm, “d’ yo’ know the trains are all over-due this morning?”

“I know they’re all on time.”

“I say they’re all over-due,” insisted the pump boy.

“Well, what make ye tink so, Tommy?”

“’Cause they bin out all night--ha, ha, ha--yo’le bum; that’s th’ time
yo’ tuck th’ pin hook.” And Tommy climbed still higher to be out of
reach of the rocks and sticks that the track-walker sent up after him.

This was the day following the “cloud-burst” under the water tank: the
morrow of the second night’s watch. Little Jack, thoroughly exhausted,
was sleeping like a weary soldier, regardless of mosquitoes, heat,
ticks, and red-ants. Tommy had filled the tank long before the sun came
up over the tree-tops. The engineers, having heard of the struggles and
hardships of the young railroaders, were taking water at Highland and
Hagler’s whenever it was possible to do so, in order to save the water
at Silver Creek.

The stationary engineer at Highland and the mule at Hagler’s kicked,
but it did no good. The sympathy of the whole division was with the
agent’s _prot;g;_ at the tank, and the sad-faced little watchman in the
red shanty down by the river.

Tommy and Mary waited dinner for nearly an hour under the old elm that
day.

They waited until Tommy declared that he could eat his whiskers,
if he had any to eat, and Jack was still asleep. At two o’clock the
watchman came out, bathed his mosquito-bitten face in the river, had
dinner--what was left of it--and declared himself ready to relieve his
companion. But Tommy would not go to sleep. He flagged a work-train and
went up to St. Jacobs.

“I want yo’ to write a request to the roadmaster,” said Tommy.

“Ah! Tommy,” said the agent, “a requisition for supplies so soon?”

“Well, things got t’ be fixed up a little down there ’f we stay on d’
job.”

“The Lord loveth a cheerful kicker,” said the agent, looking down upon
his young friend. Seeing the agent with pen in hand, Tommy led off,--

“Screen door, an’ skeeter bar on d’ winder.”

The agent wrote it as nearly as possible as Tommy gave the order.

“That’s so Jack kin sleep daytime,” he explained.
“Very well.”
“’Nother stool fur d’ table. That’s fur Mary--but yo’ need’n say so.
She brings d’ dinner, an’ she’s got a’ eat same as men.”

“Yes.”

“New giers fur d’ mule, an’ scissors to cut his mane an’ tail.”

“Yes.”

“New oil can. De mule stepped on d’ ol’ one--but you need’n put that in
d’ letter--tings is s’posed to wear out sometime.”

“Very well.”

“Red flag an’ white flag, red globe an’ a white globe. Them’s fur
extras.”

“Is that all?”

“No. Five gallons signal oil. Might’s well git enough while we’re at
it.”

“Yes, Tommy,” said the agent, “but you must remember that all these
supplies will be charged up to you, and your reign at the river will be
successful or otherwise in proportion to the expense of the station.”

“I don’t quite git yeh,” said Tommy, eyeing the agent. “Yo’ don’t think
fur a secont ’at I’m goin’ t’ put up fur this truck?”

“Not exactly, Tommy; but the company holds you responsible for the
property in your charge, and you must be as economical--that is, as
saving--as if you were paying for them.”

Tommy looked troubled.

“Do you think you really need all these things?” asked the
station-master.

“Yes,” said Tommy, positively. He was usually positive, one way or the
other.

“Anything else?”

“Well,” said Tommy, thoughtfully, “they ort ’o be a ’Merican flag top
’o d’ tank an’ d’ fort.”

“The company doesn’t furnish fireworks or prepared patriotism for its
employees, Tommy, you know,” said the agent, looking seriously at the
ambitious young official.

“Well, jist say, after th’ flag business, ’at your deescrishunt or
something ’at ’ill show they don’t haf t’ fill that order,” said Tommy,
nodding his head to indicate his perfect satisfaction with himself.




CHAPTER VI

THEY HOIST THE FLAG


WHEN the Highland accommodation stopped for water, about a week after
Tommy had received the supplies which he had requested, the express
messenger kicked off a long bundle marked “Tent, West Silver Creek
Bridge. (D. H.)”

When the train pulled out a couple of Mr. Collins’s men climbed up the
water tank. After sighting and measuring for a while the men came down
and asked: “Where’s your flag?”

“We aint go’ no flag,” said the pump boy.

“Well, we’ve been sent here to put up a flag. What’s in that bundle?”

“Tent!” yelled Tommy, after examining the tag. “Hully smoke, Jack,
we’re goin’ t’ have a tent,” cried he, enthusiastically, as he began to
cut the twine about the bundle. Tommy’s eyes widened when he shook the
bundle open and found a big silk banner wearing the stars and stripes.
“D’ flag! d’ flag, Jack!” he cried excitedly, as he threw the little
watchman down and began to roll him up in the silk that lay upon the
grass.

The company storekeeper had run a blue pencil through the flag in
Tommy’s requisition, and then headed a subscription to buy what the
boy wanted. Every trainman on the division, agents, operators, section
men--in fact, all who heard of the thing, were eager to contribute, so
that the best and biggest flag that could be bought and used in such
a place, took less than half the money. The balance was spent for red
fire and noise, so that the boys at the bridge, who never knew what it
was to have a holiday--who knew it was Sunday once a week because the
Highland local didn’t run--could amuse themselves and the people of
Lick Skillet without losing any time.

The following day was the Fourth, and the first train up from St. Louis
brought the fireworks. It was a great day; the biggest in the history
of the settlement, and Tommy McGuire, who had been stoned and chased,
freckled Tommy, “Onry Tommy,” whom the priest called “incourageable,”
who had been voted a thoroughly worthless boy by all the females in
the community--save his mother and little Mary--was easily the captain.
And what pleased the agent, Tommy’s champion, who had driven down to
the Skillet to see the show, was the fact that Tommy wore his honors
easily. There was nothing of the swaggerer about him. To be sure, he
awed the other boys, especially the farmer boys from a little way back,
and he held the eyes of all the little girls, who envied Mary Connor,
who was ever near the master of ceremonies, partly because she felt a
sort of security in his company and partly from force of habit, for
they were constant companions now. This fact did not escape the notice
of the agent. It was a good sign, he said, to see a boy throwing a line
out early in life.

Once, when the big flag had become entangled about the pole, Tommy ran
up the pump ladder and over the roof of the tank to loosen it. Then,
to save time, he slid down a long rope that reached from the roof to
within ten feet of the ground. Every one was watching the boy, and when
he dropped Mary put her hands to her eyes and said, “Oh!” and then she
blushed and all the other girls laughed.

The station agent, who, instead of going to St. Louis to celebrate, had
complimented the community by his presence, was, by common consent,
the guest of honor. The section men brought a push-car load of lumber
and built a big table, upon which the Widow Connor and Mrs. McGuire
heaped the best products of their well-worked gardens. There was spring
chicken, butter, and buttermilk. The agent stood at the head of the
table, Tommy at his right, and little Mary, by a mere accident, at his
left. In addition to keeping one eye on the agent and the other on
Mary, Tommy looked out for every one. He was especially solicitous for
Mrs. Dutton, who had given him the name of “Onry” Tommy, and saw that
her plate was kept loaded. He even expressed a regret that the priest
could not be there “to git a square once in his life.”

By the middle of the afternoon the news of the “celebration” at the
bridge had filtered out among the farmers and reached up to St. Jacobs
and down to Troy, and those who had made no arrangements to enjoy the
Fourth, came to the water tank that evening to see the fireworks. Tommy
had caused the section men to lay boards along one side of the bridge,
and when it was dark, having the multitude, to the number of two or
three hundred souls, including “Anderson’s nigger,” stationed at a
distance, he stood upon the bridge and burned money. If he had dazzled
the youth of the community, male and female, by day, he awed them at
night. Standing there on the bridge in a blaze of glory, with Mary by
his side, making it thunder and lightning, sending sizzling sky-rockets
over the tops of tall trees, shooting burning bullets into the blue
above, Tommy McGuire was easily the emperor of Lick Skillet, grand,
picturesque, and awful.




CHAPTER VII

THE LABOR QUESTION


“SAY, Jack, d’ roadmaster won’t know this mule,” said Tommy, standing
off and looking the animal over. “Mr. Heidelberg says they’s just one
thing ’at looks onryer ’n a long-haired mule, ’at’s a short-haired
woman. Women an’ horses should be trimmed alike, an’ men an’ mules.”

With that Tommy put away his clippers and started the mule on his
circular journey. The ingenious pump boy had grown tired of the narrow
platform in the centre of the circle and conceived the idea of bringing
a camp stool and sitting in the shadow of a tree just outside the ring.
Immediately the mule walked to the far side of the circle and stopped.
Tommy whipped him around the ring and tried it again. The mule stopped.
Now up to this point it had made no great difference where the boy
sat, but he would conquer the mule. He made a blind for the mule’s off
eye, so that he could not see the driver as he went past, but, to
his surprise, on the other side of the circle it was the near eye the
mule used. He changed it. The mule went around to where he had been
stopping, stopped, turned his head until his open eye was brought to
bear upon his master, gave a deep sigh, and settled down to rest. Tommy
was angry. He now put a blind over both the mule’s eyes, and the animal
refused to budge. Tommy gave him a few sharp cracks and gave it up. He
thought on the matter a great deal. It was the first time he had failed
utterly; the first time he had ever been conquered; and by a mule! It
was humiliating. He made a dummy and set it where he had been sitting,
started the mule going and dodged behind a sycamore near where the
mule was wont to stop. The animal pulled round to the effigy, shied a
little, came nearer, smelled of it, snorted, and then began coolly to
eat the stuffing out of it--some wisps of hay that were sticking up out
of the dummy’s collar.

Little Jack came over, saw the dummy, and asked what it was for. Tommy
was loath to acknowledge his defeat, and now a new idea came into his
head. “We’ll stan’ that dummy at d’ end of d’ bridge, hang a white
light on his arm an’ let d’ Midnight Express go by while we sleep, eh!
Jack, old boy?”

Jack smiled.

“An’ say, Jack! d’ you know we can give d’ dummy a lamp fur d’ Midnight
Express an’ a flag for the White Mail in d’ morning an’ sleep till sun
up.”

“An’ the red light,” Jack began, “how we goin’ t’ fix that, Tommy?
S’posen the dummy wants a red light?”

“Thatso,” said Tommy. “An’ say, Jack,” he added quickly, “s’pose d’
bridge ketch afire, is d’ dummy gun to put it out? Jimminy!” and with
that Tommy made a run at his dummy, hit him a kick in the ribs, dragged
him to the bank, and without more ado sent him down to a watery grave.

“That’s a good lesson for you, Mr. Jack Connor,” said Tommy, taking the
whip and climbing up on the platform. “Do yer work yerself an’ hold yer
job, an’ don’t depend on d’ Union. They’s too much machinery already
in th’ worl’. U. P. says the inventor’s robbin’ d’ workin’ man. Here
we’ve both got good jobs an’ we’re tryin’ to make a dummy watch a
bridge.”

Jack was thoroughly shamed.

“Aint you got sense nuff to know, Jack Connor, that if a dummy’d do,
the company’d have a dummy ’stead o’ payin’ you forty dollars a month
to stay here?”

Jack nodded his head. “S’pose you made a dummy an’ it done d’ work,
long comes Mr. Roadmaster, sees d’ dummy, says ‘that’s a good thing,’
an’ you git d’ bounce. No, sir, when a fellow’s got a job he wants to
hold it, an’ not go sawin’ it off on an effigy, same as soldiers ’at’s
grafted in d’ war an’s afraid to fight. There’s a good lesson fur you,
Mr. Jack,” added Tommy: “Hold yer job an’ don’t bank on d’ Union or a
dummy;” and with this advice Tommy cracked the mule up and subsided,
with a countenance fixed and resolute.




CHAPTER VIII

LITTLE JACK’S PROMOTION


“I DON’T care a tinker’s dime about Denis McGuire,“ said the agent,
angrily, “but something must be done for little Jack. He’s having
malaria. Winter will be coming on and he can’t stand a winter in that
shanty.”

“I can take Jack in my office to carry dispatches,” said the
roadmaster; “but who can I put on the bridge to watch it as that boy
does?”

“There you are,” replied the agent, sarcastically. “Because the boy is
faithful, you would keep him there until he dies and leaves his mother
utterly helpless. But,” he added quickly--for he was a good stayer when
he elected to stay--“since you ask my advice, I’ll tell you: Put Denis
McGuire on the bridge--he’s a cripple for life; crippled in the service
of this company.”

“I’ve told ye,” said the roadmaster, “that Denis McGuire was barred
from workin’ fur the Vandalia phile I’m here.”

The agent wore a look of disgust, as he turned to answer a call.

Presently he came near the roadmaster, drew a chair, and said, as
though he were telling a new, strange story to a little child: “I
knew a section boss once who let a flat car get away on the hill at
Collinsville; the car ran out on the main line, collided with the
President’s private car, wrecked it and killed a trainman. He was
discharged, reinstated after a few months, and is now--”

“That was not my fault,” broke in the roadmaster, “I sint a man to set
the brake.”

“Denis McGuire sent a man to flag, but--”

“And he should have seen the flagman beyent th’ curve before loadin’
th’ push kayre.”

“And the gentleman at Collinsville should have seen that the brake was
in working order before kicking the block from under the wheel with his
own brave foot,” said the agent, nodding his head to clinch the point.

The roadmaster was beaten out. Presently he got to his feet and began
walking the floor. When the local freight came along the agent told
the conductor what had passed between the official and himself.
“Hazelton,” said the agent, “they won’t give you a passenger train
because you’re a good man on freight. Jim Law is no good as a freight
man so they reward him with a soft run; a thorn for virtue and a rose
for vice. Hazelton, the poor should help the poor--speak a word for
little Jack, the Hibernian czar goes down with you to-day.”

And it came to pass that Denis McGuire, with one leg shorter than the
other, was made watchman at Silver Creek, and little Jack went to be
messenger boy in the office of the roadmaster.

Although loath to part company with his little friend, Tommy rejoiced
at Jack’s good luck. What distressed him most was the thought that
little Mary would not come now to fetch his dinner and put fresh
flowers in the old tomato can.

There was no need for him to stay in the shanty nights; in fact, his
mother wanted his protection, so Tommy moved back to the McGuire
cottage in the heart of Lick Skillet.

To his surprise, Mary continued to bring his dinner until the beginning
of the winter term of school, after which Tommy ate a cold lunch or
came home for his dinner. He invariably had the tank filled, his mule
stabled, and was up the road to meet Mary on her way from school. In
winter, when the snow was deep, he took the mule, and the sled that Mr.
Collins had made for him, and brought Mary home. It was wonderful, the
change that had come over this apparently worthless boy within a year.
He could walk into the pay-car, sign his name for forty dollars, and it
was his, and he was a man, all but the whiskers, and he felt sure that
they would be along on time.

When Jack came home for the holidays, with a new suit of store clothes,
presents for his mother, a new, warm cloak for Mary, and firecrackers
for all the little boys in the place, he and Tommy had many a happy
hour together. East St. Louis was a wonderful city, and they were
building a great bridge across the river that ran between the two
towns, as wide as Anderson’s orchard and as deep as a well. And some
day the roadmaster was going to give Tommy a lay-off and he was to
visit Jack, and they would cross the great river on a steamboat with a
whistle as big as the water tank.

“An’ dive off d’ bridge,” broke in Tommy, enthusiastically.




CHAPTER IX

TOMMY FLAGS THE WHITE MAIL


AT last the long winter broke, spring came back, the grass grew green
upon the graves of the old watchman and his son, school was out, and
little Mary brought Tommy’s dinner, as she had done the summer before.

When seven o’clock came of a morning, Denis McGuire would limp home and
Tommy would ride his mule down the track behind the White Mail.

It had been raining for nearly a week, the fields were flooded and the
trains late.

Half of East St. Louis was under water, and the broad bottoms, seen
from Collinsville, looked like a vast ocean. For twenty-four hours both
East and West Silver Creek had been rising rapidly. An extra, taking
water at the tank, told McGuire that the mail was an hour late at
Effingham, and McGuire went home, leaving the bridge in Tommy’s care.
Whilst he was walking home and the boy was riding down (the mule went
fearfully slow to work), the water was rising fast. As Tommy came near
the bridge he noticed that the water, in places, was almost up to the
ends of the ties. Below the track it was two feet lower, and the boy
sat watching the boiling flood of black water that was sucking under
the bridge. Occasionally great logs would strike against the wooden
piling and shake the whole structure. Tommy was thoroughly alarmed--not
for himself--for he believed himself capable of swimming the widest
river that ran, but for the White Mail that would soon come over the
ridge and down the short hill like falling down a well. Suddenly, a
great elm tree that stood near the bank above the bridge toppled over
into the stream, drifted crosswise against the bridge and lodged.

The roots and branches of the huge tree choked the channel, other trees
and logs drifted against it, and a great wall of water began to rise
rapidly above the track. Finding the outlet clogged, the river ran
swiftly along the railway, east and west, until it came to the bluffs.
It backed up far into the forest over the flat bottoms, grew higher
and heavier, and the old bridge began to tremble. Meanwhile the fresh
engine that had taken the White Mail that morning at Effingham was
quivering across the great prairies of Illinois. Pausing to quench her
thirst at Highlands she dashed away again and was now whistling for St.
Jacobs. A drunken little Dutch tailor, who had boarded the train at the
last stop, insisted upon getting off at St. Jacobs.

“The next stop is East St. Louis,” said Conductor Wise, punching his
ticket.

“Vell, eef you sthop or nit, I git off ust de same,” and, as the train
whistled, a quarter of a mile above the station, the fool Dutchman
stepped out into space and came down on the east end of the platform.

The agent, standing in front of the station (it was a sight to see
the White Mail go by an hour late), saw a bundle of old clothes come
rolling swiftly down the long platform, and finally fetch up with a
bump against the end of the depot. The Dutchman was in that bundle.
In all the history of the Vandalia Line the greatest marvel is that
this man lived; that he actually got up and asked the agent to have a
glass of beer. So, if there is ever a proper time for a man to become
hopelessly and helplessly inebriated, it would seem to be just before
getting off a mail train onto a hardwood platform at a mile a minute.

About the time the Dutchman hit the earth, the old bridge began to
tremble and crack, like the breaking up of a hard winter. A moment
later the great stringers parted, the river, laden with logs and trees,
rushed into the opening, and the bridge was gone.

Even as Tommy turned his mule the water was running across the track
between the ties. The mule, gladdened by the prospect of avoiding the
pump and getting back to the stable, trotted briskly away, and finally,
by dint of much kicking and thumping, broke into a run.

Tommy knew that the White Mail was almost due, and that if he failed
to gain the ridge before she pitched over, she must leap into that
awful flood, with all on board. He knew the old engineer, and how he
ran when the Mail was late. He thought of the newsboy, now a flagman,
who had given him picture papers, of Conductor Wise and his pretty
daughter--almost as pretty as Mary.

When he came to the road-crossing where they usually turned off, the
mule stopped. Tommy reined him to the track again and urged him on. He
could almost see over the ridge, but not quite. A heavy mist was rising
from the wet earth, filling the wood with gray fog. The boy glanced
back, but could see nothing. The roar of the river, pouring over the
grade, grew louder, instead of fainter, as he rode away.

Suddenly the White Mail screamed on the ridge, not a thousand feet from
the mule. Instantly Tommy reined him over the rail, waving his straw
hat in lieu of a flag. The mule moved slowly, showing contempt for
the train. Until now, Tommy had not thought of his own life. He felt
that the train would stop--must stop. Peering from his window, the old
engineer saw something on the track, and instantly felt like hitting
it, for was he not already nearly an hour late? He would not shut off.
A second glance showed him the rider, dimly through the gray mist. Now
he saw the hat and recognized the pump boy. The old man’s heart stood
still as he shoved the throttle home, but it was too late, and Tommy
and the mule went out of the right-of-way.

Denis McGuire had seen the engine strike the boy and hurried to him
where he lay.

His mother came, and presently many of the neighbors, the trainmen, and
some of the passengers. His mother lifted his head and held it in her
lap.

They brought some water from the car and threw it in his face, and he
came to life again. The men put money in his old straw hat; the women
kissed him; for the train had stopped with the nose of the engine at
the water-edge. After casting a pitying glance at the remains of the
old mule, Tommy went away, walking wabbly, between little Mary and his
mother.




CHAPTER X

TOMMY McGUIRE SEES THE CITY


IT took Tommy McGuire more than a month to recover from the effect
of his head-end collision with the White Mail. The old pump mule,
upon whose back Tommy had hurried to the top of the hill in the face
of the flying train, had lost his life, and the railway company had
lost a mule, but the company made no complaint. The brave boy, by
warning the engineer, had saved the company the trouble and expense
of hauling a heavy engine from the bottom of a very muddy stream,
rebuilding a number of cars, and apologizing to the postal authorities
at Washington, to say nothing of costly damage suits. And the President
of the Vandalia had marked the pump boy at West Silver Creek for
promotion. He had issued orders to that effect to his subordinate
officials. All these interesting facts had been made known to Tommy by
little Mary Connor, who had it by letter from her brother Jack, the
messenger boy in the office of the roadmaster at East St. Louis.

It had been arranged that Tommy should visit his friend, little Jack,
at the river, as soon as he was able to travel, and to that visit the
pump boy looked forward with great expectations.

It was midsummer when Tommy boarded the Highland accommodation one
morning at St. Jacobs. Heidelberg, the agent, had consigned him to
the care of the conductor, for none thought of transportation for
Tommy McGuire, the hero of Silver Creek. Jack met him at the depot
at East St. Louis and took him at once to his boarding house. After
dinner the messenger boy, who had been in the great city for nearly a
year, allowed Tommy to accompany him on his rounds among the various
departments of the road.

Tommy was surprised to see the timid Jack pushing his way through
crowds, darting across the tracks between the snorting switch engines,
talking back to the big policemen, and even threatening to thump a
grocer’s boy who was trying to run them down.

After supper that evening the boys took a ferry and crossed the great
river. Tommy, who had found little to awe him in his short life, said,
looking over-side, that it was awful. As they neared the west bank the
noise of the heavy traffic along the river front became deafening. As
far as they could see, up and down the river, there was nothing but
houses, and high above their heads hung the skeleton of the big bridge.
Tommy breathed easier when he felt the flagging beneath his feet. He
was inclined to shrink from the big wagons and heavy drays that rattled
past them in the narrow street, but when he caught little Jack grinning
at him, he determined to face whatever came without flinching. A boy
who had once ridden a mule up against an express train ought not to be
afraid of a dray, or a thousand drays.

When they had wandered for an hour, never losing sight of the river
that showed through the narrow streets up as far as Broadway, Jack
bethought him of the spending-money the roadmaster had given him.
Presently, near the door of a little wooden shop, they saw a sign that
read:

“Sweet Cider and Cigars.”

They were too big for candy, and not big enough for beer, so Jack
thought the sweet cider sign about the proper thing.

There was no light in the place, save the little that filtered through
the dirty window and fell from the street lamp through the open door.

The boys hesitated, but when the voice of a woman called kindly to
them, bidding them enter, they stepped inside. Jack called for cider,
and when they had tasted it they both said it was not cider. They
refused to drink it, but both pulled out their pocket books and wanted
to pay. They had each put a quarter on the little show-case and the
woman took both. The boys waited in silence for their change, and the
silence was broken by the snoring of a man just behind the calico
curtains that cut the narrow room eight feet from the door.

“Won’t yez have some candy, boys?” asked the woman, sliding the door in
the show-case and putting in a fat hand.

“No!” said Jack; “we want our change.”

“Yez don’t git no change. Drinks is twenty-five cents in this shop.”

“Come on! les go,” said Tommy.

“No, yez don’t,” said the woman, stepping from behind the low counter
and pushing the door shut. “Yez’ll drink what yez ordered or I’ll call
th’ police.”

The boys glanced at each other. Jack was thoroughly frightened. Tommy
was fighting mad. “Open that door,” he demanded. The woman laughed, a
laugh that the boys had never heard before, locked the door and removed
the key.

Tommy was about to throw himself upon her as she stepped toward the
curtains, but Jack caught hold of his arm.

“Moik! Moik! I say Moik, wake up. Come ahn, ye brute, git up.”

The woman passed behind the curtains and was endeavoring to rouse
the sleeping man. The place was quite dark now, with the door shut.
The narrow window panes were covered with dust, and only a faint ray
struggled through from a street lamp.

Tommy tried the door. “Take hold of my shoulder,” said he to Jack,
“and pull for your life.”

Tommy grasped the knob, put one foot against the door jamb, and the two
scared boys threw themselves back with all the strength they had. The
screws that held the lock in place must have been eaten with rust, or
the wood rotten, for the door gave way and the boys fell backward into
the room.

As they scrambled to their feet and rushed out, the woman came after
them, calling: “Police! police!” but the boys kept on running. They
turned a corner and made for the river. Once or twice they thought they
heard the heavy boots of a policeman close behind them, but they never
looked back. They reached the river just as a ferry-boat was about to
pull in the plank, and leaped aboard.

When they had gained courage to look back they saw a policeman standing
on the wharf looking at the boat. No doubt he was looking at them, and
they went forward, their hearts still beating wildly when they stepped
ashore on the Illinois side.

“Les go home,” said Tommy.

“Never. Everybody in St. Louis knows me, and if we’ve been reco’nized
they’ll go right to the house to git us. We must not go home to-night.”

“Well, les don’t stan’ here where they can see us,” said Tommy, and
they strolled down along the water-edge.

They climbed up onto an old, abandoned cart and watched the ferry-boats
come and go. They watched closely for the caps and buttons of police
officers among the passengers that passed out between the two big lamps
on the landing.

“Like as not they’ll put on citizens’ clothes, or maybe send detectives
after us, an’ you can’t tell a detective from anybody else; sometimes
they dress up like storekeepers an’ sometimes like tramps.”

It was quite dark now, where the boys sat upon the old cart, and
presently they saw three men coming up the river, walking slowly and
talking low.

“Come on,” said Jack, grasping Tommy’s arm, and hurrying down to the
very water-edge. They hid under an old, abandoned wooden pier and
waited for the men to pass by, for they made no doubt that they were
detectives.

“They must have seen us,” whispered Jack, “they’re comin’ out on the
pier.” Now the boys tried to hold their breath, for the men were
walking silently over their hiding-place, and not four feet above them.

The three men sat down upon one of the stringers that pointed out over
the water.

“Hark! what’s that?” said one.

“What’s what? you idiot; you’re worse ’an a two-year-old, shyin’ at a
fallin’ leaf.”

“I heard someon’ cough.”

“It’s that chicken heart of yours hittin’ your vest. Close that fissure
in your face.”

“Aw, cheese it,” said the third man, “what’s on yer mind, Charley?”

“A whole lot,” said the severe man, who seemed to be the captain. “The
night express is the proper train, Monday night the time, and Casey
Water Tank the place.”

Tommy hunched Jack.

“There’s always a lot of mail and express matter that accumulates
here over Sunday, therefore the Monday fast express ought to be good
picking.”

A bareheaded woman came down to the river, looked into the boiling
flood, shivered and went away, manifestly determined to make one more
effort to solve the bread and butter problem.

When she had passed out of hearing, the man went on: “Jim’ll go to
Casey to-morrow, Sunday, and make his way to the tank. Having the only
decent suit, I’ll take a sleeper for Indianapolis, but I promise you I
won’t sleep. And Pete, you white-livered coyote, you’ll take the blind
baggage at Greenup, so as to be on hand when the time comes.”

“An’ how do we proceed?” asked Jim.

“You’ll be hiding behind the tank, and when the fireman’s wrestling
with the spout an’ the engineer’s watching his signals so as to place
the engine, you’ll step quietly aboard, holding your gun close to the
engineer, but not offensively close so as to enable him to take it away
from you.”

“An’ must I pint it butt fust, er nozzle fust? You know I hain’t never
handled a gun afore.”

“Well, if you handle it as recklessly as you handle the English
language you’ll kill the man on sight. Well, to my tale: Pete will
uncouple the train the moment the engineer has placed the engine and
wait for me.”

“An’ what’ll the great man do?” demanded Jim, who was feeling the
insult to his grammar.

“The great man will herd the car-hands up through the sleepers and into
the day coach, where he will proceed to pacify the passengers. Having
slipped into his false face he will pause with his back to the door at
the rear of the car, twirl his arsenal playfully, and bid the multitude
be quiet. For the further awing of those who may meditate violence
he will fire three shots--bang, bang, bang--that shall come like the
measured thumping of my lady’s heart, when she sees a cow. These pistol
shots will be followed by the tinkling sound of falling glass, for the
three glims will have been doused. And, by the same token you shall
know, O, Jimmie, and you, my shivering Pete, that your uncle is doing
business in the day coach.”

“An’ I’ll come in wud a mail sack an’ git de watches and diamins.”

“Watches! shade of Jesse! Does Two-card Charley rob unarmed men and
helpless women? You will devote your time and that mite of gray matter
that you are supposed to have in your head to the parting of the train.”

“S’pose some on’ shows fight?”

“Why, apologize and bow yourself out, of course. Oh, Pete! Pete! I’ve
tried to make something of you, but it isn’t in the wood. It hurts me
to hint such a thing, and yet I know the day will come when I must
needs lay violent hands on you; kill you, mayhap, and cache you in the
waving grass, you ass.”

Pete had stuck a short pipe into his mouth, and now indiscreetly struck
a parlor match and held it to the pipe. The intellectual leader struck
the pipe and the match with his open hand and drove them into the face
of Pete, and immediately the conference broke up.

The two boys lay quiet until the men had passed the big lamp at the
landing, and then crawled out.

“Say, Jack,” said Tommy, and the sound of his voice broke the silence
so suddenly that Jack started and clutched at his friend’s arm, “them
fellows’ll be hidin’ out same as us, if they don’t watch out.”

“Shall we tell on ’em?”

“Sure! Aint the company’s business our business?”

“Yes; still we wouldn’t like to have somebody tell on us.”

“But what have we done, Jack Connor? We ordered the drinks an’ paid for
’em--both of us.”

“An’ pulled the door down. You often hear of fellows bein’ sent up for
breakin’ into houses.”

“We didn’t break in; we broke out, to gain our freedom. Liberty,
Heidelberg says, is the rightful heritage of American citizens.”

Now, the boys, full of a great tale, stole softly up the shadow side of
the street, and to bed.




CHAPTER XI

THE HOLD-UP AT CASEY’S TANK


It was Sunday in St. Louis, and in East St. Louis as well, but there
was no rest for the officials of the Vandalia Line. Little Jack, the
messenger boy, and Tommy, the pump boy, were being examined by the
superintendent. The boys told their story without embarrassment. A
boy who has been messenger for a year in the roadmaster’s office, and
another boy who has been up against the White Mail with his mule, when
the Mail was making little less than a mile a minute, are not going
to get rattled when telling a simple story. When the superintendent
had heard that Two-card Charley, Jim, and Pete were going to rob the
Midnight Express on Monday night, he began to work the wire that went
to Chicago.

Then, as now, Chicago was the headquarters of the famous Watchem
Detective Agency, and the Vandalia wanted a good detective, right away,
regardless of expense.

Now, the elder Watchem happened to be a personal friend of the
President of the Vandalia Line, and he would send none other than his
boy, Billy, who had already made a world-wide reputation as a criminal
catcher. But Billy was away chasing a bank robber through the Michigan
forests, and could not be found.

Late in the afternoon the Superintendent grew impatient, but the head
of the Chicago agency assured him that a detective would reach the
river in time to take the Midnight Express on Monday night.

When the last train over the Alton left Chicago that Sunday night,
with no detective on board, the Superintendent went swearing to bed.
When all the morning trains pulled out on Monday, bringing no help,
the Superintendent said, over the wire, to Watchem, that he would give
the business to Theil. Whereupon, old man Watchem reached over to
Indianapolis, touched the President, and the President said, over the
wire, to the Superintendent, “Leave it all to Watchem,” and he left it,
and sulked in his tent the day.

The Michigan pines were making long shadows on Monday afternoon when
Billy Watchem came to the lake-side and caught a wire from his father,
bidding him hurry home.

“Step lively,” said Billy to his burglar, “you’re not the only robber
on the road. There is work for me near the home office;” and so the men
made haste.

The lamps had been lighted about the post office when young Watchem
rushed into the office of the Chicago & Alton and asked for a special
engine to carry him to East St. Louis. In his haste he got on the wrong
spur, and stumbled over a little, inexpensive, but extremely officious
official, whose business it is to pass upon the credentials of country
editors and see that the company’s advertisements are properly printed.

“For whom do you want a special?” asked the keeper of the clippings.

“For myself; that’s ‘‘whom.’”

Now, the keeper of the clippings gave the young man one withering
glance, and turned away with a hauteur in the presence of which the
President would have paled, as the morning star pales before the rising
sun.

At that moment a comfortable looking man stepped from the elevator.
That was the little man’s chief.

“Hello, Billy,” said the General Passenger Agent, giving the young
detective a glad hand, “are you all packed?”

“All packed,” said Billy, glancing at a hand grip that till now had
been hidden beneath a fall overcoat that hung on his arm.

“Then let us be off. We’ve got a special engine and Pullman car waiting
at the station for you,” and the two men went down together.

“Now, have I made of myself an ass?” mused the keeper of the clippings.
“I would have wagered my position that he was the editor of the
Litchfield Lamplight, and he goes to the river by special train over
our road. Ay, over the Alton,” and he closed his desk with a bang.

“I want you to make a mile a minute to-night,” said the General
Passenger Agent, offering a cigar to the engineer, as the slim
eight-wheeler moved out of the station shed.

As the car clicked over the switches, the young detective turned to
a cold lunch that the black boy had builded in the buffet, for he
had not eaten since morning. He had scarcely commenced his meal when
the heavy sleeper began to slam her flanges up against the rail and
show him that she was rolling. The Alton was one of the oldest of the
western roads, and upon this occasion she would take her place as
pace-maker for the rest, just as she had taught the Atlantic lines the
use of sleeping and dining cars. Indeed it is here, upon these very
rails, that we are wont to picture young Mr. Pullman, with a single
blanket and a wisp broom, swinging himself into his first sleeper, that
was not his, but a rented car.

By the time young Watchem had finished his “tea” the roar of passing
towns was coming closer and closer together. When the flying engine
screamed for a crossing, the whistle sounded above his head, and far
away in the rear of his car a rain of fire was falling in the furrowed
fields.

As well might the engine have been running light, for the one sleeper
only served to steady her. She was making a mile on a shovel of coal,
and five posts on a single fire.

“What’s that?”

“Lexington,” said the porter, bracing himself with a hand on a seat at
either side of the aisle. “I tell you, boss, we’re flyin’. Dey don’
mak’ no swiftah ingin dan de nine-spot; an’ ef yo’ heah me shout, dat
man Jim know how t’ hit ’er, too.”

“What’s that?”

“Bloomin’ton, sah. I tell you, boss, dese towns am brushin’ by de
windahs to-night lak telegraph poles--we’re flyin’, boss,--flyin’, da’s
all.”

At a station where they took water, the despatcher asked the engineer
if he could stand the strain to cover the entire route. They were
holding the Midnight Express at the river. This was the most important
train on the Van. “Tell him yes,” said the engineer to the operator, as
he opened the throttle. The Alton was making history.

“We’re goin’ through, Mickey,” shouted the engineer, holding his open
watch in the thin glare of light that shot up behind the furnace door
that was on the latch.

“Good!” said the fireman, catching the enthusiasm that was contagious
in the cab.

When the two men had worked so, nervously alert, for another hour, they
were drunk with the excitement of the trip. They could not talk for the
roar and roll of the engine, but they could see each other in the dim
light, and smile at each other across the cab.

As tank after tank they passed without stopping, the fireman would look
over at the engineer, and the driver, making the sign of a man drinking
(which means “water” on an engine), would jerk his thumb over his
shoulder, and the fireman would go back and sound the engine tank and
show the wet line on the shovel handle to the engineer, and he would
raise his right hand and wriggle his wrist, which means “All right, let
’er go.”

Then he would take off his cap, hold his head out of the cab window,
and cool his temples in the dewy twilight. He had no thought now of
danger; not the faintest appreciation of the risk he was running. He
would drive her so to the very edge of the Mississippi, and, if the
lights were white, and the switches right, and if it were necessary, he
would take the trackless, tieless skeleton of the big bridge that was
being built over the broad river. They were flying.

The President of the C. & A., by a singular coincidence, was watching
at the Columbia Theatre in Chicago, men and women going ’round the
world in eighty days. “This,” thought the railway man, “is play-acting,
and you can’t prove it. But this,” he would add, as message after
message was passed into his box, “this play that the Alton is putting
up to-night is the real thing.”

The Midnight Express was thirty minutes over-due to leave when the
driver of the special, pale but calm faced, dashed up to the station at
East St. Louis and brought them to a stand with an emergency stop.

“This is no boy’s business,” growled the Superintendent, as he hurried
the young man from the special to the rear of the Midnight Express.
“Where’s your father?”

“In Chicago. Got any instructions?”

The Superintendent handed the voyager an envelope containing a letter,
his transportation, and a check for an upper berth.

“Thank you,” said the young man, and, ignoring the insult to his
tender age, he swung himself into one of the sleepers that were gliding
by.

Side by side with the Midnight Express came the O. & M. broad gauge,
lumbering along, her high wheels climbing the cold steel rails that lay
in “splendid isolation,” with six feet of earth between them. The O.
& M. Cannon Ball was jealous of the Midnight Express. In fact it was
the coming of the new line, with her narrower, swifter engines, that
caused the rails of the O. & M. to get together on a sensible gauge,
that has since become a standard for American railways. Side by side
the two trains passed the last lights of the city, and found the open
fields. Of course there would be a race. Everybody knew that, and when
the big engine had got her short train well under way, and her smoke
lay across the Van Line in the glare of the light of the Midnight
Express, she whistled the other man ahead. Under these circumstances
that constitutes a “dare,” and no self-respecting engineer will take
it. The Van answered the signal. The Express was a heavy train,
and before the driver could get them going (he would not tear the
fireman’s fire, full of green coal) he was looking into the tail lights
of the Cannon Ball. Five miles out the broad gauge had reached the
limit of her speed. The black plunger at the head of the Night Express
was hanging at her flank, as you have seen a farm-dog hang at the side
of a sow, racing up through a field, with only a row of corn between
them. Gradually she began to gain. To the joy of her driver and all of
her passengers, she began to crawl up. Her headlight could no longer
be seen from the sleepers behind the Cannon Ball--only the glare of
it. Now her stack stood opposite the mail car on the O. & M. She would
soon have the sow by the ear. There was not a man, woman, or child on
either of the two trains that did not enter into the excitement of the
chase. Now the headlight of the broad gauge engine shone full on the
face of the daring driver of the Midnight Express, who was looking back
from the cab window. He whistled the man ahead, and a moment later the
Van flyer, swinging into a shallow ca;on near Collinsville, showed her
tail lights to the Cannon Ball.

Of all the people on the two trains, the man who was to occupy lower
seven and the man who was to occupy upper seven were least interested
in the race. The former kept his thin face, with its receding forehead,
pressed to the pane, peering into the night, and thinking wild and
awful thoughts.

“What are these common carriers but soulless corporations, oppressors
of the poor,--the poor that are growing poorer, as the rich grow
richer. Something is radically wrong. The world owes me a living and I
mean to have it.”

These and many other thoughts were running through the young man’s
almost empty head. Beside him lay a copy of the “Police Gazette” and
a small yellow-back branded “Dead on the Desert;” and when young
Watchem, who held a check for upper seven, saw the literature, he
guessed that this must be Two-card Charley, the amateur and somewhat
theatrical young highwayman. Noting the almost expressionless face and
the nothingness of the man’s physique, the strong young detective felt
sympathy for this would-be criminal.

Retiring to the smoking-room the detective read his letter of
instructions, which was little more and no less than the story of
how the messenger boy and the pump boy had overheard the three
conspirators conspiring to rob the Midnight Express. In Pete, the
chicken-hearted, the shrewd detective recognized “Epsom Pete,” who had
held up a stenographer and burglarized a box car in Kansas City. Of
Two-card Charley he knew nothing, save the little he had gathered from
a few moments’ observation. To begin with, Charley smoked cigarettes
excessively, and that made him wakeful and nervous. He ate opium,
and that wrecked his morals. But Jim--“Cheyenne Jim,” as he called
himself--was a hard nut. His knife-handle, as Watchem was well aware,
was notched for two Chinamen, a sheriff, and a Sioux. He was a coward.
All his men had been killed going, and a conscienceless coward had no
business with a gun. This man must be handled gingerly or somebody
would get hurt.

Presently Charley came and sat in the narrow smoking-room opposite the
detective, but with his gaze bent upon the black window.

“Charley,” said Watchem, puffing at a cigar which he was attempting
to re-light, and instantly Charley’s right hand went back toward his
pistol pocket, “we’re going to have a hard winter, I think,” he added,
between puffs.

“Sir,” exclaimed the robber, bringing his hands in front of him again,
“you have me at some disadvantage.”

“Oh, no! but I’d like to have you so; s’pose you give me your gun.”

Again Charley’s hand went back and his face went chalk white.

“Not so fast, not so fast, my boy,” said the detective, shoving the
point of his own pistol up to Charley’s chin; “slowly now. That’s it,
butt first. Now we can talk.”

But Charley only glared at the detective and refused to say a word.
He had read in the various “works,” with which he was more or less
familiar, that the real game robber never gave up to a detective.

When the fresh locomotive that had been hooked on at Effingham had
galloped over the Ambraw bridge and stopped at Greenup, Epsom Pete
boarded the blind baggage, and a moment later the black steed, snorting
in the frosty morn, was dashing away across Fanchers’ farm.

The detective took a pair of handcuffs, which he happened to have in
his grip, and festooned them upon Charley’s wrists. Stepping out on the
rear platform he cut off a few feet of surplus bell rope that hung on
the railing, and fettered Charley’s feet, so that he might not jump off
and lose himself.

When the engineer whistled for Casey Tank he cut the cord and marched
the robber-chief up through the train. When the engine had been placed,
the detective, standing on the rear end of the day coach, fired three
shots, imitating as well as he knew how “the measured beating of my
lady’s heart.”

Leaping to the ground, he pushed Charley along in front of him until
they came to Pete, cutting the coupling. “Come on, Pete,” said Watchem,
and Pete, wondering who the new captain could be, followed on to the
locomotive.

“Speak to the gentleman on the engine, Charley,” said the detective.
“Call him off or I shall be compelled to kill him.”

“Jim,” said Charley, dramatically, “we have been betrayed. This train
is loaded down with detectives and deputy sheriffs. We are surrounded,
drop your gun.”

“Just hand it over to the engineer, please,” said Watchem. “There,
that’s better. There’s not so many of me that I feel like fighting the
whole band.”

“An’ now,” said Pete, facing Two-card Charley, “I reckon here’s whar’
we ’pologize an’ bow ourselves out.”




CHAPTER XII

McGUIRE GOES WEST


HAVING saved the White Mail from a watery grave in the washout at
West Silver Creek, and having also been instrumental in preventing
the robbery of the Midnight Express at Casey’s Tank, Tommy McGuire,
the pump boy, was the most celebrated employee in the service of the
Vandalia Line. The head of the average boy would have been turned with
so much attention, but Tommy had inherited the democratic simplicity of
his plain parents, and, with the exception of a scarcely perceptible
throwing out of his chest, there was no apparent change in his mien
when he stepped from the train at St. Jacobs after his eventful visit
to East St. Louis. His mother had come up from the bridge to meet him.

“Ah, Tommy, darlint,” she cried, clasping the boy in her arms, “they do
be afther makin’ a regular little jude uv ye, so they do, so they do.”

Tommy kissed his mother, and put her from him as though she had been a
child. He straightened his hat, that had been displaced, buttoned the
top button on his store coat, and offered his hand to the agent, who
now came forward to congratulate the young hero. It is to the boy’s
credit that he invariably colored a little when complimented upon his
heroism in preventing the Casey robbery. He could not help recalling
the fact that he was himself hiding from the police when he overheard
the desperadoes planning to hold up the train. To be sure, he and his
friend, little Jack, had committed no offence, but they thought they
had.

Tommy had been home but a few days when he was ordered to report to
the President of the road at Indianapolis. The President was favorably
impressed by the boy’s modesty. He sent him to the General Passenger
Agent, who, finding that Tommy could read fairly well, set him reading
the newspapers, clipping out and pasting on a broad piece of cardboard
the daily comments of the press upon the road and its management. Upon
another card he pasted the market and stock reports, and upon still
another the railway news of the day, the name of the paper from which
the cutting came being written at the bottom of each item. All this was
for the convenience of busy officials. Tommy was greatly interested in
his new work, and in a little while became expert. When he opened a
newspaper his eye swept the page, and if there were a cap. “V” or an
“R” he would catch it almost instantly and read what was said of the
Vandalia or of railroads in general. There is no work in the passenger
department of a railroad that does not sharpen the intellect and
quicken the eye. The office of the General Passenger Agent is a school
of itself, and a boy beginning with a very limited education will come
out of such an office in a few years with an edge on him that would let
him pass for at least a high school graduate. Tommy read constantly.
He read the advertisements of the Vandalia and of other roads as well,
and made comparisons. He ventured one day to call the attention of the
Assistant General Passenger Agent to the plain, prosy unattractiveness
of the company’s advertising matter. He showed the ads. of a number of
other lines, and famous soap display ads., and suggested a picture of
the White Mail. The cut was made and proved very attractive, for the
reason that nobody had ever seen a train of white cars in print before.

The editorial page of a New York daily, famous then as now for its
clean type and clean English, attracted the boy’s notice, and he read
it religiously every day. The General Passenger Agent remembered
distinctly that the boy had declared with characteristic frankness at
their first meeting that he “didn’t know nothing about the passenger
business.”

He noticed that the young man’s form of speech had undergone a
wonderful change. This was due to the fact that Tommy McGuire was
remarkably observing. His daily intercourse was with the higher clerks
and officials of the road. These men were his teachers,--these and the
great editor in Nassau Street, whom he had never seen.

When winter and the dull times came, the General Passenger Agent
persuaded Tommy to go to school. He objected to losing so much time,
but, when assured that he could have his old place back in the spring,
with an increase of pay, he consented. He attended a little college for
boys, in St. Louis.

Tommy was as industrious in school as he had been in the office, and
came back to his desk much improved. For three years he attended school
in winter and worked in the office of the General Passenger Agent in
summer. He was no longer the office boy, but the “Advertising Manager”
for the passenger department of the line.

His friend, little Jack, having outgrown the clothes of a messenger
boy, was now braking on a through passenger run, and so the boys
renewed their acquaintance. Jack was also a great reader. His leisure
hours were devoted to the study of the labor problem. He was much
worried over the prospects of the workingman. He was one of those
good, misguided souls who are ever on the alert for a grievance. Peace
appeared to trouble his mind. “But what’s the good of it all?” Tommy
would ask.

“Mutual protection to elevate the general tone of the workingman.”

“But, if everybody works and succeeds, we’ll all be at the front,
Jack, old boy. My notion is that a great deal depends upon individual
effort.”

But Jack would not be comforted. He gave so much time and thought to
his brother brakemen that he neglected his own job. He would forget
his flags, and one night went out on the Midnight Express with no
oil in his lamps. He had been reported by the conductor, but the
trainmaster, knowing the sad history of his family, let him off with
a sharp lecture. But a man in train service must have his mind on his
work, and so it fell out that the pale, thoughtful Jack forgot to close
the switch at Greenville one night, and put a fast freight, that was
following the express, in the ditch.

For that inexcusable carelessness he was discharged, and it was not
until Tommy had almost exhausted his influence at the general office
that he was re-employed as flagman on a work-train.

Mary, Jack’s sister, had written Tommy from the convent at St. Louis,
urging him to help her unfortunate brother, who seemed to be in bad
repute with the officials, who apparently had forgotten that poor Jack
“had risked his life” to save the Midnight Express from train robbers
when a mere boy.

Tommy, remembering the sad face of the girl who had been the one close
friend of his brief childhood, did what he could for her brother, but
he would have done that without the letter.

Out of his savings Tommy had helped his father to build a new house
at Silver Creek, and when he saw the old folks comfortably settled in
it, he was contented, or as nearly so as an ambitious, aspiring youth
looking for promotion can be.

Alas, for the uncertainty of railroading! Eternal vigilance, it may be
said, is the price of a job. A man must so live and work, that when he
leaves one road another will be waiting for him.

The Vandalia elected a new President. A new General Manager was
appointed and a general cleaning out followed.

The Passenger Agent, who had taken so much interest in Tommy, retired
for a time, and Tommy determined to go West and grow up with the
railroads of that region.

He made a long visit at St. Jacobs, and found that his little
sweetheart was dead to the world. She had taken the veil, and so shut
herself away from the world that had ever seemed hard and heartless to
her.

It was with a sense of pride and a shade of sadness that the agent at
St. Jacobs said good-bye to his _prot;g;_, who boarded the Highland
accommodation with a heart full of hope and a ticket for Denver.




CHAPTER XIII

McGUIRE LEARNS TELEGRAPHY


OMAHA hung out the first flag on young McGuire as he hurried westward
in the wake of the Star of Empire. Looking far into the future he saw
the necessity of learning the language of the wire that had just been
stretched across the plains. There were schools of telegraphy, but he
chose the office, and, having shown good letters and a disposition to
work, he was given employment, or rather an opportunity to learn the
business.

Being accustomed to office work he soon fitted in, and made friends
with all the operators, which helped him greatly. The present General
Manager of the great line that at that time had just been opened to
the Rocky Mountains, it is said, was one of the old employees who
gave aid and encouragement to the young railroader: and the venerable
President of the Gould system in the West recalls with pride that Tom
McGuire was once an operator in his office at Omaha. To be sure there
are many, many more who rocked the cradle of our hero, but of these
above mentioned we know. The successful railway man is often amazed at
the number of officials who “made him,” just as the great writer is
constantly crossing the trail of the man who “discovered” him.

When McGuire had mastered the key he was given a station. He was
duly appointed station-master, ticket agent, operator, yardmaster,
head switchman, and superintendent of the windmill and water tank at
Plainfield, far out on the plains.

Carefully and tenderly the superintendent of telegraph broke the news
to the young man that he would have to sleep in the depot, and would,
until some enterprising caterer opened a hotel, be obliged to do his
own cooking. The depot had “filled” walls, the superintendent said, so
there would be little danger. Upon inquiry, the young man learned that
the station was built of boards, outside and inside, with four inches
of sand between them.

“What’s that for?” asked McGuire.

“Oh, to keep out the cold and--things. But you must not rely wholly
upon that. You must work and sleep in your six-shooters and keep your
rifle in easy reach, day and night.”

McGuire believed, until it was too late to back out of an ugly job,
that the superintendent of telegraph was only having fun with him.

Three days later, when the west-bound passenger train stopped at
Plainfield, the new station agent stepped off. The express messenger
kicked off a bundle of bedding and a few boxes of supplies, some flour
and bacon, and a small cook stove.

McGuire cast one sweeping glance over Plainfield, and turning to the
brakeman, asked: “Where’s the station?”

For answer the brakeman gave the operator a withering look, and then
putting his gloved hand upon the little board shanty that stood beside
the track, said: “Johnny, you mus’ be goin’ bline! here’s yer station,
see? right here.”

At that moment the train pulled out, and when the station agent had
glanced up and down the track and out over the plain on either side,
he realized that the brakeman had told the truth, for, if we except
the windmill and the water tank, this was the only “improvement” at
Plainfield.

Down the track he could see the rear end of the departing train,
contracting and sinking nearer and nearer to earth. Faint and far away
came the roar of wheels, and even as he looked, the last car dropped
below the line of the horizon, the sound ceased, and he listened for
other sounds, but there were none. He looked longingly to see some
living thing, but there was neither bird nor beast in sight. He glanced
along the level plain that lay cold and gray at the end of autumn, but
there was not a living, moving thing upon the earth, not even a snake
or horned toad. A timid man would have been helpless with fear, but
young McGuire was one of those rare beings who never knew that feeling
in the least. What impressed him now was the unutterable dreariness
of the place. His whole being was filled with a sense of loneliness,
hitherto unknown to him. Seated upon one of the boxes, he was gazing at
the ground, when, to his great relief, a little brown animal with dark
stripes down its back came from under the shanty, sat on the end of a
tie, and looked at him. It was no larger than a small rat, but it lived
and moved, and it was welcome. Now, if this thing could live in this
desert alone, a man ought to exist, and the operator took heart.

Fishing a key from his pocket that had a tag upon which was written
“Plainfield,” he unlocked the big padlock and pushed the door open.
As he did so he noticed that the door, which was also “filled,” and
thick like the door of a refrigerator car, was full of holes. Walking
’round the house he found that the outer walls were perforated. The
holes, he reasoned, must have been made by things. He remembered that
the superintendent of telegraph had said that the sand was put between
the walls “to keep out the cold--and things.” Coming round to the door
again he went in. The place had been occupied before. There was a
chair and a table and some twisted wire, but the telegraph instrument
had been taken away. A small coal stove, red with rust, stood on the
floor. The floor was also rusty. No, it was not rust; it was blood.
So the agent, too, had been taken away. McGuire examined the walls,
and noticed with a feeling of satisfaction that none of the things had
penetrated the inner boards.

In a low lean-to he found fuel, and concluded to unpack and make the
best of the hard lay-out, for McGuire was not a quitter. With a rusty
hatchet that he had unearthed in the shed he began opening his freight.
The first long box contained a rifle, two six-shooters, and many rounds
of ammunition. Another held sugar and coffee, and from a third he got
a neat medicine chest that contained cotton bandages and liniment.
Scenting the biscuits and bacon, the little brown squirrel came nosing
’round the freight, and the agent, appreciating its company, gave it
bits of cracker, and gained a companion. The first work of the operator
was to examine his fire-arms and load them. He was not an expert with a
rifle, but he had been three winters in St. Louis, and he reasoned that
a man who could hit a snipe on the wing with a shot-gun ought to be
able to hit a Sioux on his door-sill with a six-shooter.

When he had carried all his belongings into the shanty and the shed,
and had spread his bedding upon the hard board bunk, he sat down upon
an empty box to think. The sun, big and red, was burning down the west
at the end of a short squaw-summer day. Out of the east the shades of
night came creeping across the sea of sage-brush, and the operator
turned to contemplate the glory of the sunset. When the red disc was
cut in half by the line of the horizon, the lone man fixed his eyes
upon it and held them there. Far out on the plain, a long, lean animal,
that looked to be part sheep and the rest dog, limped across the face
of the falling sun, and immediately disappeared in the gloaming.

The operator entered the shanty, and in the fading light tried to
connect his instrument to the broken wire that was upon the pine table.
On the morrow a man would come from Kearney and fix it for him; but
McGuire was lonely. If he could talk to Omaha, two or three hundred
miles away, the operator there would be company for him. He worked
patiently until it was dark, and then lighted his lamp. He had been
so interested in the wire that he had forgotten to cook supper. He
made coffee and ate some crackers and a short roll of indefinite meat.
Presently he heard the roar of an approaching train. He opened the
door. The rails were clicking as though they were out in a hail-storm.
Now they began to sing, and a moment later the fast mail crashed by
and showed her tail lights to the agent at Plainfield. It was eleven
o’clock when the young operator got his instrument connected and in
shape to talk to Omaha. The next moment brought answer to his call,
and a great load was lifted from the young man’s mind. He no longer
felt lonely, for he could hear the wire talking to him, and it gave him
courage. He turned to the west and called up station after station,
and they all answered cheerily and gave him welcome over the wire. The
operators along the line knew him for a new man, but they knew he was
no coward or he would not be sleeping out in that manner. Presently,
when the wire was free, they began to jolly the new agent. Kearney
advised him to take off his boots when he went to bed, so as to avoid
the chance of dying with them on. North Platte told him to put his
hair outside the door, so the Sioux could get it without waking him.
“Oh, you’ll like the place,” said Lincoln; “good night.”

McGuire made no answer to these playful shots. The situation, from his
point of view, was far from funny.

Having barred the doors and placed his fire-arms within easy reach, the
agent at Plainfield rolled up in his blankets and tried to sleep. Far
out on the desert he heard a lone wolf howl. That, thought he, is the
shadow that crossed the sun.




CHAPTER XIV

STATION-MASTER McGUIRE


THE new station agent at Plainfield saw the sun rise on the morrow
of his first night on the plains. He had watched it sinking in
the sage-covered Sahara on the previous evening with a feeling of
loneliness, and now he welcomed the return of day with all the
enthusiasm of his youthful nature. He almost enjoyed the novelty of
preparing his own breakfast, of bread, bacon, and black coffee. A long
freight lumbered by, and the conductor, hanging low from the corner
of the way-car, dropped off a delay report, and the operator scanned
it eagerly. When the caboose had dropped from the horizon he sat down
and told Omaha how a dragging brake-beam had ditched a car of ore
and he was glad, for it gave him something to do and an opportunity
to show his usefulness; but he didn’t send that over the wire. He
busied himself putting things to rights in his bachelor home, and it
was noon before the day had seemed fairly begun. When the west-bound
passenger train came by the express car gave up a full kit of tools to
the station-master. An axe, a hammer, a saw, a pick and shovel, and a
case of eggs. The Union Pacific Company was liberal with the men who
helped them to open the great trail across the plains, and helped them
to keep it open. McGuire watched the train, as he had watched each and
every train that had come and gone since his arrival, until the rear
car sank below the level of the plain. When he prepared his supper his
little friend, the ground squirrel, came and sat in the door and ate
crumbs. When the shadows began to creep across the plain from the east
the agent sat by the door of his hut and watched the twilight deepen on
the dreary plain. Between him and the glow in the west that marked the
spot where the sun went down, he saw the same gaunt shadow that he had
seen limping across the face of the sun on the previous evening. Still
farther away he saw a horse outlined against the pink sky. Its rider
sat, a bunchy, bareheaded being, that might be half man and half bear.
The agent could make out that the horseman wore a blanket and feathers,
and that he was gazing at the little station. McGuire had been aiming
at the coyote when the Indian came up out of the west, where all things
seemed to come from, if we save the sun, and now, to show the skulking
Sioux that he was armed, he let go at the wolf. It was a long shot, but
the boy had aimed well, having the pink sky beyond, and the wolf leaped
high and fell dead, only a thousand feet from the Sioux. The Indian
having marked the performance of the marksman, turned his horse’s head
and rode slowly away to the north. The agent knew that the Government
troops had been battling with the Sioux over on Pole Creek, and made
no doubt that this was a scout from the dangerous tribe. He would have
reported the incident to Omaha, but he was afraid of being laughed at
over the wire by the other operators along the line. Sitting there in
the twilight he began to wonder what he should do if this Indian came
back with a few dozen or a few hundred followers. He could bar the
door and kill a few while they stormed the station, but when they had
kindled a fire under the shack he must surely perish in the flames. It
was not a pretty picture, and he determined to go to work at once upon
a more substantial fortification. He dreaded the dreary darkness of the
house, and so sat in the twilight until the gold faded from the sunset
and the little brown mouse went away to bed. “God takes care of the
little squirrel,” mused McGuire, “and he’ll take care of me as well;”
and he too went to bed, but not to sleep. He lay awake planning how
best to fortify the place. After dwelling upon, and then dismissing,
many schemes, he decided to dig a tunnel from beneath the floor of the
shed, under the railroad track and across to the water tank. If the
Sioux came he could make a hard fight and then take to the tunnel and
hide in the tank, for they would not be apt to burn that, having their
eyes upon the burning station, watching for the agent to come out and
be killed. His first plan was to dig out the tunnel without disturbing
the surface of the ground, but that would take too long. He would
work from the top, making a short section each day and covering the
ditch over with boards and dirt as he went along, so that if any Sioux
should come scouting about they might not know of the tunnel. Away off
to the west he heard a wolf howl. The cry of the coyote was answered
by another nearer the station, and by another and yet another still
farther away. Presently he heard a low scratching on the outer shed
door, and, after a long time, he fell asleep.

       *       *       *       *       *

The sun was shining when the agent woke. The brown squirrel was sitting
in the centre of the room, waiting for his breakfast.

When McGuire had made breakfast the squirrel came and ate from the
agent’s hand. Having finished his morning meal and reported the through
freight on time, the station-master got out his pick and shovel and
began his tunnel. First he made a trap door in the floor of the shed
and excavated a place to drop into. Going out he measured off the
distance to the tank. It was sixty feet, and he set himself the task of
doing twenty feet a day and covering up the sign.

On the second morning he was stiff and lame, and his hands were so sore
that he could scarcely close his fingers on the pick handle, but he
worked on, and at night had the tunnel completed under the track. At
the close of the third day he went into the shed, dropped to the mouth
of the tunnel, crawled through, and came out in the base of the water
tank that was boarded up from the ground to the tank proper. Before
retiring he carried a goodly supply of cartridges and stored them in
the framework of the tank near the top, and then sat down to watch the
sunset. The same glory flooded the west, and when the sun was down the
same gaunt shadows came and stood in the gloaming, only more of them.
They had begun to scent the food supply at the station and so grew less
timid. The agent had by this time determined that it was only a waste
of ammunition to shoot the hungry brutes, and when he showed no fight
the wolves came so near that he could have reached them with a stone.
Far away he thought he heard the roar of an approaching train. The
muffled sound grew louder, but looking where the two shining threads
of steel drew close together, and dipped down into the desert, he could
see no break on the horizon. Sweeping the plain with his eager eyes
he saw a black something coming out of the north-west. It looked like
a low black cloud just rising from the earth. The strange sound grew
louder, and the agent thought of the sudden storms of which he had
read, but the quiet sky gave no sign of storm. Already he could see
a big star burning in the west. The growling cloud came nearer with
each passing moment, but still lay close to the sage-brush. It grew
broader but no higher, and in its wake a gray fog arose, like the mist
that hangs over a swamp on a summer’s morning. Higher and higher the
gray cloud rose, trailing behind the black one, like the smoke from
a locomotive. In a little while it covered the whole west and shut
out the light from the far pink sky. The wolves, lifting their heads,
listened to the roar of the advancing cloud. The darkness deepened as
the roar of the cloud increased. The agent, with his rifle resting on
his arm, stood and stared down the plain. A moment later the head of
the cloud swept across the track just below the water tank. It looked
like a regiment of cavalry riding the desert. It must be so, for he
could hear hoofs rattling over the rails and cross-ties. Now the agent
observed that they were riderless horses,--horses with horns,--and
realized that this was no cloud, but a band of buffalo. He could see
neither the beginning nor the end of the herd, and raising his rifle
he began pumping lead into the flying band. With a great crash one of
the animals drove its head against the base of the water tank and then
lay still while the drove galloped past. The roar of ten thousand feet
beating the desert, the wild snorts of the wounded brutes, and the
mad rush of the flying mass, so excited the agent that he ran forward
firing as he went into the dark and roaring flood. Presently the noise
began to die down, and the agent, standing in a cloud of dust, knew
that the end had come and that the dark cloud was vanishing down the
desert.

When the dust had fallen McGuire found a fine calf that had driven
its poor head against the tank and broken its neck. There was not a
scratch upon its hide, so all his bullets had gone wide of the mark or
had been carried away under the shaggy coats of the wild cattle. Here
was fresh meat for the agent, but before he could remove the animal’s
robe the hungry wolves were pressing about in the twilight. They grew
so bold that McGuire was obliged to take what he could carry and fly
for the house. Before he could reach the door the wolves were snapping
and fighting over the feast. Their howls and cries brought a great
band, and when they had finished with what was left outside they came
clawing at the shed door, demanding the agent’s share. It was many
hours before he could find relief from the din in unquiet dreams.




CHAPTER XV

THE COMING OF THE SIOUX


MCGUIRE had been at Plainfield just a month, and had begun to believe
that the place was not so dangerous after all. He was watching the
sunset, and the darkness deepening upon the desert waste one evening,
when he saw a speck upon the plain just where the earth met the sky. It
was a shapeless bunch, too big for a wolf and too small, he thought,
for a horse. As he looked it moved along the plain to the north-west
and soon disappeared in the gathering gloom. The agent was still
seated upon the box at the door of the depot when a big black bunch
showed up just where the other smaller object had disappeared. Nearer
and nearer it came, and finally stopped a few hundred yards from the
station shanty. Two horsemen rode out of the black spot and approached
the station. They had feathers in their hair and rifles on their
arms, seeing which, the agent brought out his rifle and let it rest
upon his lap. A hundred yards from the station the two men stopped and
called to the agent in a strange tongue, and when he made no reply they
rode slowly up to the little station. They made sign for drink, but
the man stood at the door and shook his head. They would eat, but the
agent refused to understand, and one of the Indians started to enter
the station. The agent sprang inside, slammed the door and shoved his
rifle out through the small square hole in the centre of the shutter.
The Indians climbed upon their cayuses, wiggled their heels, and rode
slowly back to where the band was waiting. McGuire listened at the
shed door, and in a little while heard the unshod feet of the Indian
ponies beating the dusty plain. They seemed to have separated, and
were now galloping to surround the station. Peeping through the small
port-holes the agent could see the dark line of horses closing in upon
the little wooden shanty. Turning to the key he called Kearney and
told them that he was being surrounded by the Sioux. Major North was
notified, and started a company of scouts for Plainfield. The operator
called McGuire, but got no answer, and all believed that the young
station-master had been killed immediately after sending his Macedonian
message. McGuire was busy. He had opened the exercises himself, firing
first from one side and then from the other, to show the enemy that
he was numerous and well armed. The Indians returned the fire, and
the lead fairly hailed upon the house. They had charged the station,
but some of the horses having been hit by the bullets fired from the
stuffed walls, the Sioux fell back. They had no thought, however, of
abandoning the fight, and before McGuire had succeeded in reloading
his fire-arms they charged again. This time they reached the shanty,
and, dismounting, beat upon the sand-filled doors in a vain effort
to batter them down. The agent had been almost panic stricken at the
sound of the first volley that rattled like rain upon the boarded
sides of the little depot, but now all feeling of fear had left him,
and he determined to give a good account of himself. Dodging from one
part of the building to another he kept pouring the lead out through
the narrow port-holes until the Indians were driven away again. Many
were wounded, some were dead, and the rest desperate. Leaving their
horses out of range of the agent’s rifle, the band concentrated their
efforts upon the front door. By the sound of the bullets that hailed
upon the house, the agent could tell that they were coming only from
one direction, and so kept his place at the side of the shanty nearest
the track. He could hear them ripping boards from the framework of the
water tank, and with them beating upon the heavy door. Upon the low
table he had arranged boxes of cartridges and now stood in the dark
room loading and emptying his revolvers. The noise of the assault upon
the outer walls of the wooden building became deafening, and the horror
of his surroundings almost chilled the blood of the besieged; but he
had nothing to hope for at the hands of these desperate Indians, and
so fought on doggedly, leaving the rest with God, the despatcher, and
Major North.

Suddenly they hit the door a blow that shook the walls and the very
floor of the house. They had succeeded in loosening a tie, and with
it were ramming the shanty. At the same time the agent became aware of
smoke in the station, and instantly started for his tunnel. They had
fired the shed at the rear while assaulting the front, and the smoke
almost choked McGuire as he groped his way to the opening. Through
cracks in the roof he could see the fire eating its way. Already the
outer wall had burned off, the sand had fallen out, and now the end of
a cross-tie was driven through the ceiling, and fell, amid a shower of
sparks and burning splinters, upon the floor at the agent’s feet.

The front door now gave way under the heavy blows, but smoke and flames
filled the place and made it impossible for the Indians to enter. As
McGuire took to the tunnel he heard the yell of victory that went up
from the wild band as the door fell in.

In a few moments McGuire, almost exhausted and gasping for breath,
found himself in the base of the tank. When he had rested himself, he
climbed to the top of the tank and, peeping from a small window, saw
the painted devils prancing over the plain waiting impatiently for him
to come from the burning building. In the light of the flaming station
he could see them plainly, and he longed to make targets of their
feathered heads, but he feared to attract their notice.

As the flames devoured the little pine house and the heat grew less
intense, the blood-thirsty band peered into the ruins, and when they
could see no sign of the late occupant of the place, began circling
round, searching in the sage-brush for the missing man. Satan seemed to
have inspired one of the imps at this moment, for, taking a brand from
the ruined station, he ran and placed it against the tank. When McGuire
saw what the Sioux had done he gave him a shot, and so published the
secret of his hiding-place.

The moment he had fired he realized his mistake, for when once they
had discovered him there would be no shadow of a show for him. Those
of the Indians who had heard the shot and had seen the Sioux fall, ran
about the tank looking for the agent. Presently one of the savages
stopped and pointed toward the top of the tank. A great crowd had now
collected, and when they had jabbered about the dead Indian, the tank,
and the telegrapher for a few moments they threw up their guns and sent
a shower of shot against the wooden structure. The agent, crouching
close to the water tub, kept out of the way and held his fire.
Presently he heard them batter the door down. A moment later he knew
that they were climbing up the narrow ladder. He waited at the top, and
when the first feathered head showed above the landing at the bottom of
the tank proper he brought the barrel of his rifle down and the Sioux
fell upon the one following him, knocking him from the ladder, and so
they all went tumbling to the ground. Leaning from his hiding-place,
McGuire emptied a six-shooter into the confused band, and they were
glad enough to escape, dragging their dead and wounded with them. Being
sure of the whereabouts of the white man, the Indians determined to
have him out at any cost. While the major part of the band trained
their guns upon the tank, a half-dozen Indians carried fire-brands and
heaped them up against the framework. The splinters of the broken door
were used for kindling, and soon the flames were running up the side of
the tank, lighting up the plain for five hundred yards around.

With a sinking heart McGuire saw the semi-circle of light from his
funeral-pyre drive the darkness from the desert, and knew that in
a little while he must choose between this burning refuge and the
blood-thirsty band below. The fight, of which he had been so full
a few moments ago, had all gone out of him, and for the first time
in his life he lost heart. He was so appalled at the thought of the
awful death that awaited him that it became a labor to breathe. His
limbs grew leaden. His rifle was so heavy that he laid it down, and,
leaning over the top of the tank, ran his fingers through his hair
and was surprised that it was tangled and wet, like fine grass heavy
with dew. Clasping his empty hands he lifted his eyes to heaven to ask
for help, but his glance was arrested at the horizon where a big star
burned above the plain. As he looked the star grew brighter, and he was
reminded of the story of a world that had been as hopelessly lost as he
seemed now, when a star burned in the east and the world was saved.
Suddenly behind the star a yellow light flared, fan-shaped, from the
earth, and he knew that the star was the headlight of a locomotive and
the flash was from the furnace where the fireman was shovelling coal
for dear life. Now the rails that were glistening in the glare of the
headlight and bridging the darkness to the edge of the light of the
burning tank began to sing, and the Indians took warning and fled into
the darkness.

“Too late, too late!” said the captain of the scouts, who was riding in
the cab.

The engineer made no reply, but tugged at the throttle, that was
already wide open, and kept his eyes fixed upon the burning building.
“That will do,” he said to the fireman as the light of his head-lamp
reached the other light. He made a motion with his left hand as of a
man drinking, and the fireman put on the left-hand pump to save the
boiler, for the water was low in the lower gauge.

“Too late, too late!” mused McGuire, as the flames climbed to the
top and a red tongue lipped the edge of the tank as a mad dog laps
a running brook. Until now he had not thought of trying to escape,
for only death had waited at the bottom, but seeing the Sioux hunting
cover, he peered over the edge, and the smoke and flames were all about
the ladder. Now the fire burst through and the smoke came up blinding
and hot, and he took a last stand on the narrow bridge that ran over
the top of the water tub. As he climbed up his hands touched the water
in the tank, which till now he had not thought of. The tank was level
full, and with his hands he began to scoop the water out, and in a
little while succeeded in checking the fire that was eating round to
the rear; but it was too far advanced in front, next to the track, to
be put out so easily. With a great effort he managed to reach the rope
that was fixed to the valve in the bottom of the tank, and when he had
opened it the great volume of water rushed out and deadened the fire,
so that by staying in the bottom of the empty tank McGuire was able to
survive until the captain of the scouts and a couple of Pawnees reached
the top of the charred structure and carried him, almost lifeless,
into the fresh open air.

“Little emergency runs like that,” said the superintendent to the
engineer afterwards, “make men appreciate the value of time.”




CHAPTER XVI

McGUIRE GOES SWITCHING


PUEBLO was a tough town when the Rio Grande terminated at that point.
All the good men were going into the mountains, for Leadville was
then sweating silver that was worth more than a dollar an ounce. To
be sure there were always a few reliable men who could railroad, who
knew nothing else, and would do nothing else. There were Dan Snyder,
Steve Riley, Jud Rogers, Charlie Barnes, and Silversmith, old timers
and stayers, whose signals were always safe, and upon these men
the management depended to handle the trains and hold the “stormy”
switchmen in line. It was at this swift outpost on the edge of the
west that Tom McGuire tied up and asked Jim Williams, the “scrappy”
yardmaster, for a job, switching in the yards.

“Where ye frum?” asked Suicide Dick, the foreman, cocking his cigar
in one corner of his mouth and then blowing rings of smoke into the
twilight, as he strolled down the yard with the new man.

“The U. P.”

“Umaha?”

“Yes.”

“Know Pat Toohey?”

“No.”

“Then yer a liar, Mr. McGuire, ye never saw Umaha--gimme that glim.”

Now, McGuire had never been called a liar. He was not a liar, and he
knew it, but he gave the foreman the glim, just over the left eye.

“You dam farmer,” said Dick, and that was all he said. He put down his
white light and put up his hands.

McGuire saw that he was about to have a fight with a man whom he had
known less than ten minutes. He made his feet firm on the coarse gravel
and waited. Dick wiped his bleeding eye on his jumper sleeve and looked
for an opening. McGuire put up his hands awkwardly.

Dick smiled.

Scrappy Jim saw the men man;uvring in the twilight and signalled a
switch-engine back with a rush signal, whirling his lamp furiously
until the pony had stopped in front of the switch-shanty.

“Smatter?” demanded fighting John Jones, leaning from the cab. He did
not like the signal. It seemed to him that it carried an unnecessary
amount of “hurry up.” Without lifting his eyes to the cab, Jim stepped
aboard, and, nodding down the yard, said, “Back up. Suicide’s touchin’
up the new guy.”

Jones opened the throttle and the yard engine slid down the track
and stopped short where the trouble was. Dick heard the engine and
was glad. He liked an audience. He remembered how the yardmaster had
“touched him up” in the first hour of his first day’s work for the
company, and recalled with pride that the good showing he had made with
Jim had won promotion. McGuire had expected that the yardmaster on the
engine and the engineer would stop the fight, but he heard no word
from them. Only three suns had set since this pugilistic pair had shut
themselves up in a box car and settled their own little differences,
and they now leaned side by side from the cab window and looked with
much interest upon the argument that was about to take place.

“Here they come,” said Dick, playfully, and he reached for McGuire’s
face.

“We ride everything here. Here comes a flat fur a starter,” and he
spanked McGuire’s cheek with his open hand. “Here’s an empty box,” and
he reached for the other side, but McGuire’s arm was on his time.

“That’s right--stop ’em. Here’s a cripple for the rep track,” and he
landed lightly on McGuire’s ribs. “Here’s a couple loaded,” and he put
his right and left hard on McGuire’s chest.

The blows angered the tenderfoot. Dick was leaping and dancing about
the unfortunate stranger as a savage Sioux would leap about a scalped
Pawnee. “We’ll put this express car in on the spur,” said Dick as he
landed a stinging blow on the point of his opponent’s nose. That insult
brought the blood, and instantly all the Irish in McGuire’s make-up
came to the surface. He was desperate, but he knew he must keep cool.
The foreman began to force the fighting. He talked less now, but
fought more. McGuire contented himself with stopping the blows of his
adversary, and so saved his wind, which he had observed was a tender
point in this rare, light air. Dick was wearing himself out. His left
eye was bleeding and the blood blinded him at times. McGuire would not
wilfully take advantage of that, but the yardman kept him so busy and
mixed cuts for him to such an extent, that he had to do something.

“Here’s a gondola loaded with iron ore,” said Dick, and he made a curve
with his left, which McGuire dodged. Before the foreman could recover,
McGuire swung his right on the fellow’s left ear, and Suicide Dick
collapsed like a punctured tire.

“That must ’a been a sleeper,” said Jim, glancing at Jones.

McGuire stood puffing like a helper on a heavy grade, and waiting for
Dick to get to his feet.

The two men came from the engine and stood by the man on the ground.

Dick lifted his head and then sat up. Presently he got to his feet, and
when he could see, he picked out McGuire and offered his hand. McGuire
took it, and then Jones offered his hand, and then the yardmaster shook
the hand of the tenderfoot.

Dick walked over to a freight engine, opened the water-cock, and bathed
his bleeding face.

“Wash up,” said Williams, jerking his thumb in the direction of the
freighter, and McGuire went over and washed.

“I want to pay for that light before I go,” said McGuire, “and I owe
this man an apology for striking him with it.”

“Huh,” grunted Dick.

“Don’t git silly,” said Jim.

Dick handed his lamp, which had a frosted stripe near the top of the
globe, to McGuire, and picked up the bent and battered frame that
awhile ago had fallen across his face.

“Don’t I quit?” asked McGuire, glancing from one face to the other.

“Quit! what do you quit fur? Didn’t you win? They don’t nobody
quit--you simply change places; an’ when you lick me you’ll be
yardmaster, an’ have two stripes on yer glim, see?”

McGuire could not reply. He was utterly unable to make these men out,
and when Jones had climbed on to the engine, he stepped with the
yardmaster on to the footboard, Dick, who was tired, took a seat on the
bumper beam between them, and the little switcher trembled away down
the track to where a freight conductor was swearing loudly in front of
the switch-shanty.

When the road had been extended to Leadville young McGuire, having
attracted the notice and won the respect of the Superintendent, was
sent up to take charge of the yards. Switchmen were scarcer there than
they had been at Pueblo, for the town was wild and wide open. Those
who came to work in the yards were the toughest of the tough; men who
could not find employment east of Denver came here to railroad, ten
thousand feet above the sea. McGuire undertook to improve the service.
He put up a bulletin that said men must not fight on duty, and that all
switchmen would be expected to be sober when they reported for work;
that trainmen would be allowed but one place of residence, and that the
caller would not look further than the address given for men who were
wanted.

“All switchmen,” said Flat-wheel Finigan, from the Texas Pacific,
reading the bulletin. “Now, it’s plain to me that that ‘all’ means
‘Finigan,’” and the new bulletin was ripped ruthlessly from the wall of
the yard-house.

If McGuire discharged a man, a worse one came to fill the vacancy; and
the yardmaster became discouraged. He sent in his resignation, but no
attention was paid to it. Nobody came to relieve him, and so he worked
on, always short-handed and often alone. Winter came, and it was next
to impossible to get men to handle the company’s business. A large
force of laborers was kept constantly at work shovelling snow from the
many spurs that ran up to the mines or down to the smelters. Of course
McGuire could only offer schedule pay that was fixed at Denver, and it
was hard to get men to switch in the snow for three dollars when they
could have five for sawing wood or tending bar.

After much correspondence the yardmaster succeeded in having the pay
of switchmen raised to four dollars in the Leadville yards, and in a
little while had a reasonably sober gang chasing the three yard engines
that had been sent up to do the work of four.

Things went fairly well until the foreman got drunk one day, and had
to be discharged. The wronged man went over to the Cadillac and told
his troubles to the barkeeper. His tale was overheard by a lucky
miner who had just sold a prospect hole for ten thousand. This miner,
with the liberality of a man moved by spirits, proposed that the two
open a saloon-restaurant. He would furnish the money, the yardman the
experience, nerve, and good-will. The offer was accepted. They bought
a storeroom that had cost six hundred for sixteen, and in less than a
week from the day of his dismissal the ex-foreman posted the following
notice above his front door:--

  “Wanted--Seven swift biscuit shooters, any sex, creed, or
  color--Wages, six dollars a day.”

Thirty minutes later seven of McGuire’s switchmen were switching in the
“Green Caf;.”

Later one of the men went back and brought the foreman from the yards,
who was installed as yardmaster in the new restaurant. The manager
became the “G. M.,” and the talk was railroad talk and nothing else.

The “switch-list” was not printed, but was shown orally to each patron
as he took his seat.

“Ride ’em in, ride ’em in,” called the yardmaster to a couple of
switchmen who were pitching plates of beans through a narrow window
from the kitchen to the dining-room.

“Drop the dope down the main line;” and one of the men shot a yellow
bowl of butter on to the centre table.

“Sand on No. 1--north spur,” called the head waiter, and before he had
finished a sugar-bowl was dropped upon the first table to the right.

“Pull the pin on that load on No. 2 south,” yelled the general manager.
The yardmaster and one of the switchmen lifted a fat man from the
sawdust floor and put him in a back room to cool.

“Pancakes, warm, please,” said a man who seemed to be afraid of being
overheard.

“String o’ flats with a hot box,” called the yardmaster; and so it went
from morning till midnight, and from midnight till morning again.

In the mean time McGuire worked loyally for the company, freezing his
ears and frosting his feet. One bitter cold morning a string of empties
got away on the hill. All the switchmen, who were not switchmen at
all, but who were drawing pay under false pretensions, jumped off in
the deep snow. McGuire stayed with the train and rode them down. The
agent at Malta saw them coming round the curve up toward the town, and
saw McGuire signalling frantically for the safety switch,--a short
spur that was put there to keep runaway cars from getting out on the
main line on the time of regular trains. That was a trying moment for
the station agent. If he threw McGuire in on the spur he would be shot
down the hill with a half-dozen freight cars on top of him. If he let
him out on to the main line, he must almost surely collide with the
up-coming passenger train that had already passed Haydens and could
not be caught by wire. He knew McGuire and liked him. He was awed by
the great courage that could hold a single man on a runaway train on
such a hill at such a time. There was something fine in the make-up of
a man who could call for a switch to wreck himself to save the crew
and passengers on another train. The agent signalled the yardmaster to
get off, but McGuire shook his head. The agent turned his back, and
McGuire went out on the main line, leaning to the curve like a man
driving a fast horse on a circular course. Below the station there was
a short stretch of straight track from which the wind, blowing down
from Tennessee Pass, had swept the snow. The yardmaster, climbing from
car to car, set the brakes as tight as he could set them; but the shoes
were covered with ice, and the train, on the tangent, seemed to be
increasing its speed. Now they fell into a lot of curves. McGuire began
to guess that he could not hold them; but he could not get off now,
even if he chose to do so, for on one hand lay the Arkansas River and
on the other the rock wall of the ca;on.

Far down the gulch he heard a locomotive whistle, and his heart stood
still. Presently he felt the brakes taking hold of the wheels. It
seemed incredible, but it was so. The friction of the whirling wheels
had melted the ice from the brake shoes, and now the wheels began to
smoke. The curves and reverse curves helped also, and the runaway train
began to slow down. He could easily jump now, if they failed to stop,
for they were not making twenty miles an hour; but at that moment he
heard a wild, distressing cry for brakes from a locomotive. He was
riding on the rearmost car, the head end was hidden round a sharp
curve, and now he saw the middle of his train hump up like a cat’s
back. The first car shot up over the pilot of the head engine, cut off
her stack, whistle, and one corner of her cab, but fortunately no one
was hurt.

That afternoon McGuire promoted the foreman to be yardmaster, went to
Denver and resigned “in person;” but his resignation was not accepted.




CHAPTER XVII

SNOWBOUND


DOWN on the desert the earth was warm and brown, but when the train
had passed Grand Junction a few stray flakes were seen floating across
the ca;on. At Montrose, where they picked up a helper for the hill,
the ground was covered with snow. Most of the passengers got out and
walked up and down the long wooden platform, for the air was cool and
bracing. It seemed that there must be some trouble up the line, for
the conductor of No. 8 was hurrying to and fro with his hands full of
orders that he appeared unable to fill. A couple of travelling men were
threatening to sue the company unless they reached Denver within the
next twenty-four hours; and other passengers were getting hungry. Jack
Bowen, of the Ouray branch, was lying luminously to a dignified New
Englander and his handsome daughter. Jack was the uniformed conductor
of the Ouray run, whose elocutionary accomplishments had made him
the envy of all the men on the mountain division of this mountainous
railroad. They had ploughed up a tribe of Indians coming down that
morning, Jack was saying, with his insinuating, half-embarrassed smile,
and the pilot of the locomotive had been red with the blood of the band.

“Look now, you can see the fireman cleaning it off,” he added, for
the old gentleman was going to smile. Sure enough they could see the
fireman with a piece of waste wiping the pilot of the Ouray engine.

“And did you leave them where they lay?”

“Sure,” said Jack; “couldn’t stop the most important run on the road
for a few miserable Ingins,--dead Ingins at that. ’Sides, if we stopped
we couldn’t get ’em.”

“Was the snow so very deep up there?”

“’Twant the snow,” said the conductor, smiling and consulting his big
gold watch.

“What was it, then?” asked the tourist, becoming more and more
interested.

“Well, it so happened that a band of wolves was at that moment passin’
down towards the Uncompahgre in search of food, an’ the moment they
got scent o’ blood they pounced upon the prey.”

The young lady caught her father’s arm and shuddered.

“If there is anything a wolf rolls as a sweet morsel under his tongue,”
said Jack, glancing at his watch again, “it’s Ingin fricassee, rare and
red.”

“Oh, papa!” said the young lady, “let’s go back to the sleeper.”

“You see,” resumed the conductor, “it didn’t matter much, for this
was a band of renegades--bad Ingins they are called,--who ought to
have been killed some time ago. Their leader, Cut-Your-Hair-Short,
was spotted by old Ouray, the chief, anyway. He wanted to marry
Cat-A-Sleepin’, Ouray’s daughter; the old man kicked, and what you
’s’pose this Ingin, Cut-Your-Hair-Short, did?”

“I haven’t the remotest idea,” said the bewildered New Englander.

“Well, sir, he goes up to the old chief’s hogan--”

“Bowen.”

“Excuse me,” said Jack, “till I explain the orders to this young
man. Yo’ see he’s new at the business, and I have to help him out
occasionally to see--”

“Bowen.”

This time the conductor of No. 8 spoke short and sharp, and Bowen went
to him.

“Now, look here, Jack,” began the conductor of the snow-bound train,
“if you don’t stop stuffing that old gentleman I swear I’ll report you
when I get to Salida.”

“Who’s stuffin’ ’im?”

“That’s all right, you lie to your own people--let my passengers alone.”

Jack went back to his prey.

“I hope,” said the gray-haired voyager, “that this young man will not
get us into any trouble.”

“Oh! not a bit of it, not a bit of it; I have explained everything
to him, and he won’t forget. Now, you’d never dream it,” he went on,
turning and walking beside the handsome woman, “but that young fellow
McGuire’s a nobleman.”

“You don’t tell me?”

“Yes, I do, an’ what’s more to the point, it’s true. Look at him. You
don’t suppose a young fellow like that would be in charge of a main
line express train ’less he had a pull.”

“A what?”

“’Less he cut ice elsewhere,” said the conductor. “I tell you that
comedian stands to win out a throne some day. His father was Irish, of
course, but his mother was French. She could chase herself right back
to the old rock and rye family, the Bourbins, I think they were called.
His grandfather lived with a man called Louie Sais on a ranch called
Ver Sigh, a little way out of Paris. The old man was a sort of a chum
of the Louis, called ‘The Gentleman of the Sleeping Car’ or something
like that,--he was a big hole at Ver Sigh, was this boy’s Grand Pare.”

“Allabo a-r-d,” said McGuire in the middle of his career. The old
gentleman bowed stiffly to Bowen, the young lady smiled sweetly, and
stepped into the Pullman.

When McGuire came through the car taking up tickets after leaving
Montrose, he found Miss Landon alone. She lifted her eyes,--sunny
eyes, they were, that seemed to mock him and the blinding storm
through which they were now rolling away up the long, even grade that
made a mighty approach to the mountain. She held her glance upon his
burning face for the briefest space, but when he passed on he could
still feel the warmth of her eyes, like the waves of lingering sunshine
through which you pass when you are walking in a summer twilight.

When he had finished his work the conductor returned to the
smoking-room of the sleeper, but found after a moment’s stay that the
air was vile, the place stuffy, and he went forward to the day coach.
As he passed through the forward sleeper he noticed that Miss Landon
was still alone. She had her back to him, but as he came up the aisle
the swing of the car on a short curve caused him to steady himself upon
the end of her section. At the same moment and for the same reason she
put an ungloved hand out to clasp the edge of the narrow seat, and
it fell, soft as a snowflake, warm as a sunbeam, and soundless as a
shadow, upon the hand of McGuire.

To be sure she did not leave it there long, but she had to press the
hand of the conductor to steady herself in the car that was now rolling
like a stage-coach on the Rainbow Route. She drew her hand away, and
went red to the tips of her shell-like ears; but she did not look back
to see whose hand she had caressed. Looking into the narrow mirror at
her side, McGuire saw her confusion and hurried past, and she wondered
whether it was his hand that she had touched. She rather hoped that it
might be so!

Up in the forward car the two travelling men, the editor of the Ouray
Solid Muldoon, and a cowboy from the Uncompahgre, were playing poker.
Now McGuire knew that this was against the rules of the road, but he
was slow to make protest under the circumstances. He was reasonably
sure that they would all come back to Montrose, for the snow was
growing deeper and deeper with each passing mile-post. He would have
these men on his hands overnight, and so would avoid friction. He stood
with his back to the door for a moment listening to the talk of the
travelling men, the cowboy, and the editor.

“Why, I know ’im like a book,” Muldoon was saying. “Name’s Landon, Ole
Joe Landon of Gloucester, made his money on codfish: ante up there,
Patsy.”

“It’s his do,” said Patsy.

“Come to the centre there, ole brandin’ iron,” said the editor to the
cattleman, and the latter dropped a cartridge among the coin and other
equivalent upon the impoverished poker table.

Time had been when McGuire could linger and laugh for hours where these
rollicking voyagers played and told stories, but now their talk seemed
absolutely silly, not to say vulgar, and he turned away.

“After all,” mused McGuire, “there’s not such a gulf between us. She’s
a rich merchant’s daughter, I’m a poor conductor. She must ever remain
a merchant’s daughter with no show for promotion. I’m due to be a
superintendent, a general manager, and, possibly, the president of a
railroad. And then--if she is still a merchant’s daughter! well, it’s a
long, long road, but by the god o’ the wind, I’ll make the effort. If I
fail, very well, I shall be better for having tried.”

Seating himself in a quiet corner, McGuire began to count upon the
fingers of his left hand the men who had begun far below where he now
stood and worked up to positions of trust. First he counted presidents
only. There were Manvill, Moffett, Newell, Blackstone, Clark of the U.
P., Clark of the M. & O., Towne, Hughitt, and Van Horne. When he began
on the general managers he had to go to the other hand, and when he
came to count the self-made superintendents, beginning loyally with
“the old man” of the mountain division, he ran out of fingers and took
heart. And what a prize to work for, and she was rich. Incidentally she
was an angel.

He could not tell why he did so, but he now went back through the car,
and as he was passing the old merchant’s section the head engine, which
was wearing a pilot plough, screamed for brakes, and the train came to
a dead stop.

“Anything wrong?” asked the traveller.

“Oh! no,” said McGuire cheerfully, “just a little skiff o’ snow.”

Now, he had made up his mind not to look into the eyes of the girl
again, but when she leaned over and asked, with just the sweetest,
distressing little scare in her voice, if there were any wolves about,
he had to look.

“No,” he said, “there are no wolves in these mountains to speak of,”
and he smiled a smile that was almost sad.

“Nor Indians?” said the sweet voice, a trifle clearer.

“Nor Indians,” said McGuire, shaking his head.

“They’re dreadful on the Ouray branch.”

“Which, the wolves or the Indians?”

“Both,” she replied. “A gentleman told us, there where we stopped
so long, that they killed ever so many Indians coming down this
morning. Mr. Bowen, I think they called him; he seemed to be one of
the officials of the road, so I’m sure he would not say anything to
frighten people if it were not true.”

McGuire was boiling. He might have been tempted to introduce Mr. Bowen
then and there, but at that moment the head brakeman came back to say
that they were stuck fast in a drift a hundred yards from the little
telegraph office at the foot of Cerro Hill.

For nearly an hour they bucked and backed and bucked again, but it
was of no use. The snow was growing deeper with each passing moment.
Presently it stopped snowing and began to blow, and McGuire asked for
orders to back down to Montrose again, but the despatcher would not let
him go.

Denver was hammering Salida, Salida was swearing at Gunnison, and
Gunnison was burning the company wire over Cerro Hill, telling McGuire
to get out.

Finally the trainmaster lost his head, McGuire lost his temper, wrote
his resignation and handed it to the operator, but fortunately the
wires were down by this time, and the message couldn’t go.

The section gang having cleared the siding, the train was now pulled in
off the main line.

Being assured that there were no wolves nor Indians on the right of
way, Miss Landon came out with her father to see the sights. It was
growing dark at the end of a short December day, and what with the
flying snow and the screams and snorts of the engines that had been
uncoupled and were now hammering away at the deep drifts, the merchant
and his daughter were unable to hear the whistle of a snow-plough that
was at that moment falling down from Cerro summit.

McGuire heard the whistle, backed his buckers on to the siding, and,
looking up, saw Miss Landon and her father standing on the edge of a
thorough cut that had drifted almost full of snow. Appreciating at a
glance the danger they were in, the conductor ran up the track and
tried to call to the old gentleman to stand back, but the snow was deep
and held him, the storm muffled his voice, and the wind carried his cry
away across the hills and lost it among the shrouded cedars.

The big engine, and the snow-plough, under the snow, made little more
noise than a ship would make running under water, and it was not until
the plough was upon them that the two travellers at the top of the cut
saw or heard it. The great machine, which was rounding a slight curve,
seemed to be driving straight for them. The girl turned to try to
escape, and there before her, not two cars away, she saw what seemed to
be a huge black bear, climbing up the bank toward her. At that moment
she stepped over the edge, and went rolling down to the bottom of the
cut, for the newly drifted snow was soft and light.

It would have been a relief to Miss Landon to have been able to faint,
but she did not. She had no sooner reached the outer rail than the big
plough picked her up and hurled her, unhurt, almost out of the right
of way. She grew dizzy with the sensation of falling, but was able to
feel that she was coming down on the soft snow, and that she was still
unhurt. Between her going up and coming down she managed to breathe a
grateful prayer, so rapidly does the human mind work at the edge of the
future.

After what appeared to her a very long time, she came down in a deep
drift with her eyes full of snow. She felt soft arms about her waist,
and opened her eyes. “Help! help!” she screamed, for the arms were the
arms of the big black bear. Now the bear stood up and carried her away.
She fainted.

       *       *       *       *       *

When the sun went down the wind went with it. The moon came up from
beyond Ouray and showed the still, cold world sleeping in her robe of
white. The smooth, high mountains, twenty, fifty, and even a hundred
miles away, looked like polished piles of marble, gleaming in the
moonlight. Miss Landon was lying on a couch in the drawing-room of a
sleeper. Her father was seated opposite her, and when the conductor
looked in to see if anything was wanted, the merchant asked him to sit
down. The excitement through which he had passed made the old gentleman
feel lonely, away out there in the wilds of a trackless waste. Possibly
the stories that Bowen had told him added to his uneasiness. He wanted
to smoke. All the other ladies, not having staterooms, had gone to the
hotel for the night. Miss Landon was nervous and he did not like her to
be alone, so now, making excuse, he went to the smoking-room.

The Ouray train had been unable to reach its destination and had also
backed down to Montrose again. McGuire had given Bowen orders to keep
out of his train, and Jack was hurt. He had secured a guitar, a man who
could play it, some railway employees who thought they could sing, and
just as the old gentleman was entering the smoking-room, Jack and his
mirth-makers paused beneath Miss Landon’s window. Jack had instructed
them to sing “Patsy Git Up From the Fire,” and to begin with the chorus.

The heart of the handsome conductor beat wildly when he found himself
alone with the charming girl. Her cheeks were slightly flushed, for
the excitement of the afternoon had left her feverish. Her deep blue
eyes shed a softer light as she lounged upon the little divan amid the
Pullman pillows.

Realizing that her duty was now that of hostess in her own
drawing-room, Miss Landon was about to break the embarrassing silence
that was filling the place, but at that moment Camdel, the red-haired
soprano, touched the guitar and opened up with a mirth-provoking Irish
accent:--

  “Arrah, Patsy! git up f’om th’ fire,
    An’ guv th’ mon a sate;
  Can’t ye see that it’s Misther McGuire,
    Come a courtin’ yer sisther Kate?”

By the time the singers had concluded the chorus McGuire was on his
feet, his face changing from red to white.

“Sit down,” said Miss Landon, blushing, but smiling in spite of
herself. “I did not know you had a bard among you capable of making
songs upon occasion,” she added; “please don’t disturb them.”

McGuire threw himself upon the seat and bit his lip. If only he could
get hold of Jack Bowen he’d break his long back.

After what seemed an age to McGuire the song ceased.

“I think that is perfectly wonderful,” said Miss Landon
enthusiastically, “and how nicely the singing sounds out there in the
clear, cold night. They must have made that song since we came back
from the hills; and the music, where did they get the tune? Did that
funny Mr. Bowen make that too?”

“That man couldn’t make a mud pie; he can’t whistle a tune; he can’t
even tell the truth,” said the conductor of No. 8, indignantly.

“Oh, Mr. McGuire,” said the young lady, with a pretty show of surprise.

“Well, it’s true. I’m ashamed to say so, but it’s true; you must not
believe a word he says.”

“Not one word?”

“Never. I don’t see how he made his wife believe he loved her.”

“Is he married, then?”

“Oh, yes. He’s as gentle as a nun and as harmless as a child, only
don’t believe him. He lies just for the love of it, and never to injure
any one. He ought to leave the road and devote himself to literature;
he likes romancing. He calls his harmless bits of fiction ‘Novels Out
of Print.’”

“He certainly has a ready and vivid imagination.”

Miss Landon sighed lightly. McGuire was handsome, and he had held her
in his arms.

“Please take off that horrid woolly coat,” said Miss Landon, with a
little shudder.

McGuire, blushing, removed his bearskin overcoat that he had put on up
in the hills that afternoon.

“I presume papa has thanked you for rescuing me so heroically,” she
said, looking at him.

“He has, but it was not necessary.”

“But it is right, and I must thank you also.”

“Then, if you thank me, I am glad, for you did not seem to appreciate
my efforts at the moment.”

“Who could? I was scared out of my wits; I took you for a horrid bear,
and that was the first time I ever fainted in all my life; and that’s
more than some of your Western girls can say, who are so sensible,
self-possessed, and brave.”

“I thought,” said McGuire, smiling back at the young lady, “it might be
because we had not been properly introduced. You have doubtless heard
of the Boston girl who was drowning, but refused to be rescued upon
that ground?”

“I have not heard it, and I should not believe it if I had. Boston
girls are as sensible as Denver girls or San Francisco girls. I don’t
know that we have been introduced yet,” she added, with a little toss
of her head, and her words went straight to the heart of McGuire.

He felt that he ought to go, and yet he knew that her father had
left her in his care, and that he would be expected to remain in the
drawing-room until the merchant had finished his cigar. To add to his
confusion she let her window shade fly up, and, apparently ignoring his
presence, was looking out upon the cold, shrouded world, that seemed
so wild and wide.

“Ah!” said the old gentleman, entering the room, “I feel better now;
first good smoke I’ve had since dinner.”

When McGuire arose and took up his greatcoat, Miss Landon stood up and
returned his good night.

“Good night,” said the merchant, and immediately, as if they had been
waiting for time; the mirth-makers upon the platform sang:

  “Good night, ladies, good night, ladies,
  Sweet dreams, ladies--we’re going to leave you now.”




CHAPTER XVIII

BREAKING THE TRAIL


AT midnight orders came. The road was open, the wires up, and the
delayed train, in three sections, pulled out for the hills. The big
pilot plough that had “bucked” the beautiful Miss Landon out of the
right-of-way and into the arms of McGuire ran ahead, followed by the
Rockaway with two cars, while a couple of heavy mountain-climbers
brought up the coaches and sleepers.

McGuire watched, like a faithful slave, at the door of the merchant’s
stateroom, for he was hard hit by the hand and eyes of the merchant’s
daughter. The heavy car rocked gently on the curves as the big engines,
with much slipping and sanding, toiled to the summit of Cerro Hill. In
a little while they were rolling along the banks of the Gunnison, and
the silent river was slipping past them under the snow. At sunrise,
having toiled up another long, hard hill, the train stood at the crest
of the continent, ten thousand feet above the sea.

McGuire regretted that the old gentleman had taken a drawing-room, for
when they had a section in the body of the car, the conductor could
see the beautiful woman as he passed up and down. Now, if she chose to
do so, she could isolate herself utterly. While the grim drivers were
oiling round, the young lady appeared upon the platform, smiled at
McGuire, and asked him to help her down.

“Papa’s still sleeping, and I don’t want to miss the view.”

The conductor opened a narrow door in the big, smoky snow-shed, and
they stepped out into the crisp, sunny air.

“Oh! how perfectly beautiful,” exclaimed the enthusiastic girl, gazing
over the top of aspen groves, where the trees were hung with millions
of jewels that sparkled and quivered in the morning sun.

When the train had begun to wind away down the mountain side the
conductor brought a camp stool, and the young lady sat upon the rear
platform of the rearmost car and watched the mountains spring up in
their wake. Once, when they were rounding a long curve, the conductor
asked her to look over the low range, Poncho Pass, that walls the San
Luis away from the Arkansas Valley, and there she saw an even hundred
miles of the snowy Sangre de Cristo, lifting her white crest far up
into the burnished blue.

Presently, when they had dropped into the ca;on, and there were no more
mountains to be seen, Miss Landon asked the conductor to send her the
words of the song his friends had sung to them over beyond the Rockies.

“I’ll write you the chorus now, on a leaf from my train-book.”

“Oh, do you remember it?”

“I ought to; I have heard it all my life.”

“Then it was not made for us--for you, I mean?”

“I’m afraid not.”

“Then how did it happen to have our--your name?”

“Oh, McGuire is a common Irish name, you know. But was it your name, as
well? Is your name Kate?”

She smiled and nodded.

“Then my friends were innocent, for I’m sure they did not know it, or
they never would have sung that song. It must have seemed awfully rude
to you.”

“On the contrary, I thought it extremely clever, and flattered myself
that I had been the inspiration, or part of it, at least. Anyway,
you’ll send me the song, won’t you?”

“With pleasure,” and he wrote her name and waited for the address.

“Just Gloucester--everybody knows us--or papa, at least.”

“Thank you,” said the conductor, closing his book.

“Thank _you_.”

“For what?”

“For saving the life of a poor girl and bringing her back to her papa,
like a good bear, when you might have carried her away to the hills.”

Now, the light engines that had helped them up the mountain began
whistling for Salida.

“I get off here,” said McGuire, rising.

“Oh! is this the end?”

“Of my run, yes, and this has been the best trip I ever had.”

“Do you call it a good trip when you are a day late?”

“I call this a good trip. And that reminds me that I have not made out
my report.”

“What will you report?”

“The cause of the delay.”

“And the effect?”

“Yes,” said McGuire, with his heart hitting his vest like a
trip-hammer, “but not now. I’ll make that report when other men are
reporting to me.”

“I don’t understand you.”

“You will when you see my report. Listen! When I am the Superintendent
and have outgrown this beastly uniform, I’ll send you that song, and if
you get it, then I’ll forward my report.”

He was so handsome, his eyes glowing with the light of love, his voice
so full of emotion, that a woman with cooler blood than that which
flowed in the veins of the Gloucester girl might have been moved.

She held out her hand (she had removed one of her gloves) and McGuire
seized it. Glancing through the glass door, he raised it to his lips,
and she suffered him to do so.

She felt the ring on his finger, and remembered that she had felt it
once before. It was his hand that she had pressed, accidentally, over
there in the storm.

When the train swung ’round the curve and stopped at the station, the
conductor touched his cap and dropped off.

When he had registered “in” he came out, and the Gloucester girl,
watching at the window, saw him cross the little swinging bridge and
lose himself in the narrow, unpaved streets of what, to her, seemed a
dreary little town.




CHAPTER XIX

A NEW LINE


WHEN a man sets his heart on a thing he can accomplish a great deal
in a comparatively short time. Thomas McGuire had been a careful,
industrious employee. He had never acquired the habit of wasting all of
his leisure hours and spare dollars in the wild resorts of the thriving
towns that lay at either end of his run. He began now to study the
history of American railways. He devoured everything in print, from the
local weekly paper to the monthly magazines and reviews. He bought,
begged, and borrowed books that would give him more or less of the
financial history of the various railways of the country. He had the
advantage of a fair education, which enabled him to read rapidly and
understandingly. What he longed for and worked for was promotion, but
it seemed to go by the other way. He grew impatient. To be sure, nobody
ran around him, but promotion came slowly. Nobody seemed to want to
quit, or get killed, and so, when the Inter-Mountain Air Line was built,
McGuire got in on the ground floor. He had the first passenger train on
the road, and in a little while was made trainmaster, but there he hung
for a whole year. Another step would put him in a place where he could
send his song to Gloucester, but he was powerless to help himself on.
At last an Assistant Superintendent was appointed and McGuire got the
job.

Another man might have strained a point here and knocked, at once,
at the gate of the handsome woman’s walled-up heart, but McGuire was
severely exact. He must not be the Assistant Superintendent, but
the whole thing, and so he worked and waited until another year had
gone by. Of course, promotion was bound to come to a man who worked
as he worked, he knew that, and it did come one spring morning when
it was least expected. He was asked to take the place of General
Superintendent of a competing line. As might have been expected, one
of the first things he did was to mail a copy of a certain homely song
to Gloucester, as a signal of his success, and then he went to work
with a will. In less than six months he had made a name for himself,
crippled the Air Line, which means success in this country where
competition is the life (or death) of railroading, and they asked him
to come back, and proposed to double his salary. But he would not go
as assistant to a man who was notoriously incompetent, and whose only
excuse for being in the business was that his father had inherited
money and put it into the building of the new line. It happened,
however, as it frequently does, that other people had put money
into the same enterprise; they were losing it, and they objected to
assessments where they had expected dividends. The young man resigned;
McGuire took his place, and in ninety days had pulled the business back
that he had pulled away with him. When a merchant is going to ship a
few cars of goods over somebody’s railroad, he says to McGuire, who
happens to be his personal friend, “You can do this as cheaply as the
other fellows?” “Yes,” says McGuire, “the rate is about the same on
all lines.” So it comes down to a matter of personal popularity, and
McGuire gets the freight, and that’s all there is to railroading, so
far as getting business goes. When it comes to handling men and keeping
up track, that requires a genius with colder blood.

In a little while McGuire was made General Manager, but he was unhappy.
What was the good of all this success? The manuscript of the song had
come back to him from the dead-letter office. He was famous in railway
circles but miserable in mind. It was impossible to pick up a newspaper
that ran “Railroads” without reading of the Inter-Mountain Air Line
and its brilliant young manager. He was dignified enough to command
the respect, and simple and democratic enough to win the love, of his
subordinates. He looked to the heads of the various departments to
manage the business, but watched over it all himself. He was always
accessible. He could awe a manager’s meeting or he could put in a frog.

He never locked his door.




CHAPTER XX

COMING HOME

  She gazed on the old things of Egypt and India,
  Sighed o’er the ruins of Athens and Rome;
  Painted in Paris, fiddled in Leipsic,
  Summered at Homburg; and then, came home.


MISS Landon was eighteen when the snow-plough picked her up in the
thorough-cut on the Pacific Slope and pitched her into the arms of
Conductor McGuire. A year later, when her father retired, he was a
rich man. At the suggestion of a widowed sister, the ex-merchant,
his daughter, and the widow went abroad. At twenty-two she had been
“finished” by travel, and heart-whole, was headed for home. She had
seen a great deal of people and things. She had been wooed by an
Italian count and had had a brush with a baron at Berlin, but she had
never been thrilled as she had been with the touch of the hand and
the sound of the voice of McGuire. She was probably the only American
heiress who had given any attention to the poorly paid conductors of
the European railways; the shabby guards, who run along the platform
in soiled uniforms, cry the name of the station, flourish a flag,
and open and shut the doors. Her conductor was as well dressed, as
handsome, as intelligent, and almost as well paid as the captain of an
Atlantic liner. These poor beggars were dirtier than the average second
cabin deck-steward.

She was forever making comparisons, and wondering why she did it. A
thousand times she had recalled his ardent glance when, as he told her
in unmistakable language the story of his love, he had kindled the
first fire in her girlish heart, and it had not gone out.

Of course, he could never be anything to her, and yet, try as she
would, she could not forget. Without knowing why, she had conceived
a deep interest in railways. She watched the men at work, marked the
coming and going of trains in various countries, the inferior train
service and accommodation on the continental railways of Europe.

Lately she had been studying the financial reports of the various
railways on both sides of the Atlantic, and reading the stock
quotations.

This was probably because her father had invested a vast amount of
money in a new road in the West. She remembered that she had been eager
to have him do this, and now felt a certain amount of responsibility,
and so was quietly educating herself.

She often wondered whether the handsome conductor had heard of the new
road in which she had half her fortune.

At times she went so far as to fancy herself, when left alone in this
unfeeling world, seeking advice from the man who had carried her out of
the snow-bank. And then she would ask herself how he could help her,
this obscure conductor of a narrow-gauge railroad that wound among the
hills and ravines of the Rocky Mountains.

Mr. Landon had left his business in the hands of his solicitors, in
whom he had perfect faith, and had given himself over to rest for
the past four years. Upon his arrival in London he learned that the
new road, in which he had invested, had been roughly handled; not by
stock-jobbers, who are the dread of small investors, but by competing
lines. They had made the mistake which is so often made, of sending
out, as manager, a well-educated, perfectly respectable, handsomely
attired, but utterly incompetent son of a bondholder, who didn’t know a
stop signal from a three-throw switch. The road had lost money from the
start, but a rich and indulgent father had insisted upon keeping the
young man as manager, and it was not until a well-known railway king
had secured a controlling interest that the young man was permitted to
return to his tandem and pink-tea.

Things were going better, lately, he learned, since the road had been
in the hands of a “native manager,” and so the capitalist and his
charming daughter spent another year in London.

“Papa,” said Miss Landon, from her storm-blanket, one day in mid-ocean,
“do you know a great deal of the success of this company is due to the
employees?”

“Yes.”

“Well, it’s the same on a railway.”

“Ah, Kate,” laughed her father, “you’re always railroading.”

“Well, I was just thinking (she paused for just a breath) that if that
young Mr. McGuire is still conductor (another impediment) you ought to
try and get him on our road.”

“Now, whatever made you think of that handsome young Irishman?”

“Well--”

“Well?--”

At that moment the band having assembled on deck, not twenty feet away,
struck up a lively quickstep, and the sound of the E flat thrilled
Miss Landon, as she had not been thrilled since she came out of her
teens. She knew that tune, though she had heard it but once, and as the
leading cornet walked up through the air, the words came to her:--

  “Arrah, Patsy! git up f’om th’ fire,
    An’ guv th’ mon a sate;
  Can’t ye see that it’s Misther McGuire,
    Come a courtin’ yer sisther Kate?”

No man can make money or acquire fame without accumulating enemies;
that’s the price of success. To be sure they may not be all big men,
sometimes not more than two by four, but they can make trouble. A
Boston attorney, who looked after the interest and voted the stock of
the absent shareholder in the Inter-Mountain Air Line, had become the
enemy of General Manager McGuire. This attorney had had the misfortune
to pass through college with young Van Swell, who had made such a mess
of managing the new road, and who had been forced to resign to make
room for a real railroad man, so, to use a very expressive railroad
expression, “he had it in for” the new General Manager. He was a man
of influence, and, when not otherwise engaged, he worked among the
directors, many of whom he knew intimately, and his work was always
against McGuire. The railway king, who had been the means of making
McGuire General Manager, had been able to do so by influencing certain
shareholders, and when the Boston attorney had won two or three of
these to his side, the old faction could control the next election.
They would not ask or expect the resignation of the brilliant young
manager. So long as he was content with that position they could not,
in their own interests, ask him to resign. But he was ambitious. Some
of his friends had been putting his name forward as the next president,
and that was wormwood and gall to the Van Swell contingent. These
rumors, rife in clubs and hotel lobbies, soon reached the newspapers,
and so the public. As the date for the meeting of the stockholders
drew near, the matter became the leading topic in the daily press. The
stock of the Inter-Mountain Air Line became sensitive to the newspaper
comments. Every man who had a dollar in the enterprise was uneasy. Men
who lived like undertakers, off the misfortunes of others, who made
money only when some one else lost, knew not whether to buy or sell. If
the election could take place now, they could give a good guess that
young Van Swell would be the next president. If a certain man who had
been abroad for three or four years returned, took the advice of his
friends and voted his stock instead of allowing his lawyer to vote it,
things might be different. A bushel or more letters had been following
this important, though somewhat indifferent, shareholder all over
Europe. They had arrived in London only the day after the important
individual had sailed for New York. Being a modest man, who considered
his comings and goings of little importance to the general public, he
had not taken the trouble to notify his friends of his intentions,
but when a list of “distinguished” passengers had been cabled over,
there was a little flurry in Wall Street. The friends of McGuire were
enthusiastic. McGuire was indifferent. His friends wired him to come
East and make a fight for the great prize that seemed almost within
his grasp. He refused to budge. The bright young men who “did the
railroads” on the daily papers had fun with Van Swell. They wondered
whether he would take his valet and his yacht to the mountains with
him. For a week and a day the excitement was at fever heat, but out
in the Rockies, where the first frost was touching the oak and the
aspen with silver and gold, the General Manager of the Air Line kept
perfectly cool. The loyal employees, who had inklings of the doings of
the pink-tea contingent at the East, spoke gently, almost reverently,
to the General Manager. It would be a pity to lose him, people said,
and many of the leading shippers said openly that they would give
the Air Line no business if the town lost this genial official. The
switchmen “offered” to strike. Of all the people interested, directly
or indirectly, McGuire showed the least anxiety. Finally, the knowing
ones guessed the cause of his indifference, which was now beginning
to alarm his enemies. He had things “cut and dried,” said the knowing
ones, and it began to look that way. But it was not so. There was a
shadow upon the heart of the General Manager. Few men in America had
made greater success or reached a higher place in the railway world in
a lifetime than this man had gained in thirty-five years, and yet he
was not happy.

Now, as the time for the election of a new president drew near, the
pressure became so great and the cry for McGuire at the seat of war
grew so loud, that the General Manager yielded, reluctantly, and made
ready for the journey. He might have carried his private car, for there
was not a line between the Atlantic and the Pacific that would hesitate
to handle it; but he contented himself with the section to which his
Pullman pass entitled him, and his annual transportation. So quietly
did he depart that none of the papers knew of it until he was far out
on the plains. He had never been in Boston. She might be living there
and now. As the train bore him out toward the Atlantic he began to
wonder whether he might see her driving in the park with her dignified
old father or (he dreaded the thought) with her husband.




CHAPTER XXI

ON A ROLLING SEA


WHEN the band ceased playing, Miss Landon’s father had closed his
eyes and had doubtless forgotten that his daughter had mentioned the
conductor of the snow-bound train in which they had once travelled.
But she had not forgotten, and now sat musing on the past and dreaming
of the future. The sea was dead calm, and but for the vibration of the
ship, caused by the machinery, and the slight lifting and lowering
of the huge vessel as she ploughed through the ocean, one might have
fancied that she was riding at anchor. The sun shone dimly through an
autumn haze. Here and there the curving spine of a leaping porpoise
split the surface of the silver sea, that lay like a great drop of
molten lead. Far out toward the banks a whale was spouting like a
hose at a fire. Now the big liner turns from her path to nose about
an old scow that is drifting, bottom side up, with the current of
the sea. A half-dozen gulls with steady wing stand above the stern of
the ship. Some of the passengers are walking, some are dozing, others
are reading, and all are apparently perfectly contented. As the sun
went down the sea came up, and the big ship began to roll. When it
was dark, save for the stars that stood above the ship, she began to
pitch. One by one the women left their places and went below. When
the bugle sounded for dinner not all the men and a very few women sat
down in the great dining-hall. The neglected tables groaned under the
good things that were left untouched. The band played cheerily in the
little bower above, while the white-gloved stewards hurried out with
the empties, and came back with the nuts and pudding and electric
ice-cream. Before the meal was over the ship was rolling so that they
had to lash on the sideboards. Only one woman remained at the captain’s
table. She was a good sailor. Presently the big ship lifted her nose
until all the people held on to the tables, and then she gave a twist
and came down on one corner. She went so low that the sea came up and
wet all the windows. It reached up to the promenade deck, leaped to the
bridge, over the ladies’ saloon, and tore away six yards of the canvas
fence, behind which the captain stands. It came along the deck, a
solid stream, two feet and a half deep. It gathered up all the steamer
chairs and drove them in a drift against the fence that marks the line
between the first and second class. The people, men and women, who had
stayed upon deck, were washed along, and piled up among the chairs. Mr.
Landon, who was a poor sailor, slid out of his chair that was lashed to
a railing that ran along the wall, and went, half bent, head first, for
the heavy fence that runs round the ship. He ran so fast, when the ship
sat on edge, that he could not straighten up, and before any one could
reach him his head hit the railing. He went down like a man under a
sandbag, and then the flood came and heaped the company’s property and
a lot of people on top of him. When the sea went down from the deck,
and they gathered the old man up he was dead,--but he came to again.

A thoughtful and sympathetic woman rushed down to the dining-saloon
and broke the news of the accident to the handsome young woman who was
smiling over a glass of champagne at the captain.

“Oh! Miss Landon! yo’ father’s dead.”

Miss Landon put down the glass and got to her feet. She swayed a bit,
and the captain steadied her. “Is that true?” she asked, gazing at the
woman.

“Well, he was; he’s better now; he--”

“Thank you. It was thoughtful of you to come and tell me.”

With the help of the captain and the chief steward (for the ship was
rolling) she passed out. She was very pale, but there was just a hint
of a smile upon her handsome face.

The sympathetic, thoughtful woman sank into a chair, and looked foolish.

When the ship’s doctor had bathed the old gentleman’s face and whipped
over the rent in his scalp, he was able to talk to his daughter.

His sister, the girl’s aunt, was helplessly seasick, and if there is
a time in a man’s life, or a woman’s life, when a man or a woman is
utterly incapable of sympathy for any human being who is foolish
enough to want to live, it is when a man or woman is helplessly seasick.

“Papa was wholly unconscious for ten minutes, auntie,” said Kate.

“Oh, how glorious! If I could only put this--umph! horrid--Oh! ship and
this heaving, tossing sea, and every--umph! thing and everybody out of
my mind, and then get out myself, for ten minutes, I’d strangle the
doctor who brought me back to this miserable, howling, rolling, watery
old world.”

In spite of her troubles (she was not feeling any too fit herself)
Miss Landon laughed at this pessimistic tirade from her usually
even-tempered aunt.




CHAPTER XXII

THE NEW PRESIDENT


THAT night Miss Landon lay in her narrow bed, made short-stops of her
elbows, and listened to the lash and roar of the rolling sea. At times
the ship sank so deep into the main that one would fancy the keel
scraping the bottom of the Atlantic. Nowhere in this world does one
feel one’s insignificance and utter helplessness more than at mid-ocean
in such a sea. Miss Landon found herself thinking how helpless she
would be in the world if that kind, indulgent father were to pass away.
Half her fortune was invested in a railway along with the fortunes of
friends and neighbors, who knew nothing about the business. Naturally
enough her mind went back to her own experience on a mountain railroad,
and to the handsome conductor. She went to sleep thinking of McGuire,
dreamed of McGuire, and woke up with McGuire fresh in her mind, and
marvelled at it.

For three days and nights the sea rushed past the rolling ship, and
Landon lay in a semi-sane condition.

Finally, at dawn one day, the ship slowed down and picked up a pilot
out of a small boat that was floundering in the ocean and apparently
enjoying it.

“I want to see one of your passengers, a Mr. Landon, before I go upon
the bridge, captain,” said the man.

“Mr. Landon is not fit to be seen,” said the captain. “He had an
accident Monday afternoon off the banks.”

“But I _must_ see him, captain.”

“Well, you persistent old salt, if you _must_, then take my advice and
see his daughter, she’s a whole lot better-looking.”

“I have a very important message for your father, Miss Landon,” said
the pilot, making a sailor’s bow.

“Thank you, I’ll take it.”

“But--I have sworn to give it into no hands but his, and I--”

“Can’t trust me?”

“Oh, yes, miss--but--”

Now the poor man had become so confused that he had allowed the
handsome, irresistible young woman to take the letter. She tore it
open, glanced at the signature, and said, “Oh, this is all right, it’s
from papa’s former business partner. He wants papa to do nothing until
he sees him. Well, I’m sure he won’t do much, poor dear.”

“Then you’ll be responsible, miss?”

“Oh, yes, I’ll be responsible.”

The pilot bowed again and ran up the ladder.

When the big ship crawled up through the fog, slowed again and picked
up the Government trunk-riflers, a man threw up a lump of coal with a
letter and a five-dollar note held to it by a rubber band.

“Keep the dough and give that letter to Landon,” the man called up to
the deck-steward who had caught the coal.

When Miss Landon had opened this letter, which was from her father’s
solicitor, whom she disliked, she laughed. “‘Do nothing until you see
me.’ I never saw such a lot of do-nothing people.”

Now another tug came nosing up to the liner, as a herring noses about
a floating biscuit, and up came another lump of coal with a note and
a dollar. The note was addressed to Mr. Landon, and stated that the
“Daily Broker” would like to speak to him. Miss Landon crumpled the
paper in her hand, leaned over the railing and looked down upon the
paper man who had his chin pointed at the funnels of the big boat.

A man with a happy, round red face leaned over the side and said, “You
can’t see Mr. Landon.”

“Why?”

“He’s hurted.”

“Bad?”

“Purty bad.”

When the “Daily Broker’s” extra edition came out with the elaborate
account of the distressing accident to Mr. Landon, there was excitement
in Wall Street. Naturally the Van Swells, while deeply deploring the
accident to the estimable old Yankee, were elated at the prospect of
his being unable to vote at the election which would take place in
three days.

The “Daily Broker” told how the old man had gone, against the captain’s
protest, upon the hurricane deck when the ship was rolling, had slipped
and fallen down the narrow ladder, broken his left arm and three ribs.
These wounds, the paper said, were not necessarily fatal, but it was
thought by the ship’s doctor--who being slightly deaf talked very low,
as deaf people do--that the venerable New Englander had sustained
serious internal injuries.

Nearly every one had left the steamer when Miss Landon came down the
gangway, followed by four stewards carrying her father, who, being
rich, was attended by the ship’s surgeon. Miss Landon was bewildered by
the crowd of brokers, reporters, and friends assembled at the steamer.
She had never dreamed that the Landons were of such importance. Her
aunt took little note of anything, being obliged to pinch herself to
see whether she still lived. The ship’s surgeon, appreciating the
importance of his patient, refused to allow even the most intimate
friends of the injured man to speak to him. He went with them to their
hotel and remained until another physician could be called. The new
doctor was worse, if anything, than the ship’s doctor. This was a
severe blow to the solicitor, who knew better than to try to get to his
client _via_ the daughter.

On the following day Miss Landon persuaded the doctor to allow her
father’s old business partner and neighbor from Gloucester to see
the sick man. Landon’s mind was still wavy, but in the course of a
half hour’s talk the visitor made it pretty clear to the injured man
that if the Van Swells got control of the road, in which they were
deeply interested, they would be likely to be squeezed out; if not, the
road, under such incompetent management, would be sure to lose money.

“It’s Kate’s money,” said the sufferer. “She railroads all the time,
let her use her judgment,” and it was so agreed.

The day before the date on which the election was to take place they
moved on to Boston. When they were established in a comfortable hotel,
their Gloucester friend asked to be allowed to introduce the gentleman
who was being brought forward, without any effort upon his part, as
the choice for President of the anti-Van Swell faction, to which the
Landons rightfully belonged.

Now when the army of reporters saw the stranger going up in tow of the
Gloucester man, they knew that the pink-tea people were beaten, for
Landon’s vote was sure to elect--it was the balance of power.

“This is Mr. McGuire, Miss Landon,” said the Gloucester man.

McGuire, who was utterly indifferent to most people and most things
in this world, was visibly affected. Miss Landon, who had fainted but
once, clutched at the back of her chair. McGuire, finding his voice and
feet, stepped forward, saying, in far-away, tremulous tones, like a man
talking in his sleep, “I think I have had the pleasure of meeting Miss
Landon.”

The Gloucester man managed to rally from his surprise and introduced
“Auntie,” who until now had not seen the distinguished railroader.

“Is it possible?” Miss Landon heard herself say right to the man’s face.

At this moment a street piano under their windows broke loose with the
then raging popular air:--

  “Arrah, Patsy! git up f’om th’ fire,
    An’ guv th’ mon a sate; ,
  Can’t ye see that it’s Misther McGuire,
    Come a courtin’ yer sisther Kate?”

“Yes,” said McGuire, taking her hand again, “it is possible.”

Two hours later the Gloucester man was handing a carefully prepared
“interview” to the reporters.

Mr. Thomas McGuire, the brilliant young manager, who was a personal
friend of Mr. Landon’s, would be the next President of the
Inter-Mountain Air Line. This arrangement, while tacitly understood
beforehand, had been definitely agreed to at a conference between Mr.
Landon and his friend and former partner, who would represent the
injured man at the meeting to-morrow.




CHAPTER XXIII

THE MAID OF ERIN


“YOU sent for me?” asked the General Manager of the Vandalia.

“Yes,” said the President. “You remember Tom McGuire?”

“Is he the fellow that rode a mule into the White Mail one morning at
West Silver Creek?”

“The same freckled Thomas.”

“Well, I can’t say that I remember him, for I have never seen him; but
I have not had an opportunity to forget the story of his having saved a
couple of trains for the company. Every time I go down the Line someone
reminds me of his heroism. It got to that pass that when I heard the
car hit the East Bridge I looked up. In would come this man’s father,
who is now roadmaster on the west end, and say, ‘There’s phare Tommy--’
and if I happened to be alone the conductor would break the great news
to me, until I am sick of the story.”

“Well,” said the President, “this Thomas is coming over the road
to-day. He has just been re-elected President and General Manager
of the Inter-Mountain Air Line. He is bringing a wife with him; the
daughter of one of the directors, and I want to arrange a little
surprise for him.”

“That means a special train, I suppose?”

“No, that would not surprise him, for they are running him special over
the Pennsylvania. Do you think we could make time with his car on the
White Mail?”

“Well, we can try it. I’ll wire Sedgwick to give us the best engines
on the road. It will please him, I dare say, to ride down on the White
Mail.”

“Please him! why the Van will get all the business that originates on
the Inter-Mountain for the next hundred years.”

“Shall you meet him at the train?”

“Ah, yes. We’re very good friends; he did his first work for me when I
was general passenger agent.”

An hour later the office boy handed a piece of white paper to the
Trainmaster, upon which was written:

  “Put President McGuire’s car, ‘Maid of Erin,’ on the White Mail
  to-night.
                G. M.”

“Who gave you this, boy?”

“G. M.”

“Himself?”

“That same.”

“Well, you take this back and ask him if he means the Night Express.”

Presently the boy came back, stopped in front of the Trainmaster’s
desk, and startled the office by reading aloud:

  “Trainmaster, St. Louis, Vandalia, Terre Haute and Indianapolis
  Railroad, Indianapolis:--

  Put President McGuire’s car, ‘Maid of Erin’ on the White Mail to-night.
                G. M.”

“Who told you to read that?” shouted the indignant Trainmaster.

“The G. M. told me to read it to you and see that you understood it.”

There was a mischievous twinkle in the boy’s eye, and gore in the eye
of the T. M.

The operators, bending over their keys, glanced at each other, but
there were no comments. There is very little talking in the office
where the despatchers work.

“Here, boy,” said the Trainmaster, handing a piece of clip to the
messenger. “Take that to the yardmaster.” This order read:

“Hook the ‘Maid of Erin’ on the White Mail to-night.”

“Who gave you this message?” demanded the yardmaster.

The boy was ready to explode with fun.

“The T. M.”

“Well, you go back, sonny, and ask him if he’s off his nut, see?” The
boy reached for the paper, but the man held it back. “Go and ask Mr.
Gilroy to explain this to you,” said the yardmaster. “Ask him if he
means the White Mail or the Night Express.”

Presently the boy came back, and, hooking his white light on his arm
as he had seen passenger conductors do, he stood in the centre of the
yardmaster’s office, and, having first arrested the attention of the
switchmen, engineers, and firemen who were “railroading” there, read
aloud:

  “To the yardmaster, St. Louis, Vandalia, Terre Haute, and Indianapolis
  Railroad, Indianapolis:--

  Hook the ‘Maid of Erin’ on the White Mail to-night.
                T. M.”

“Damn your skin, kid, who told you to read that?”

“The T. M. Told me to read it to you and see that you understood it,
see?”

The engine had just been coupled to the White Mail, that had come in
carrying green signals, when the special, running as second section of
No. 1, whistled in. The President of the Vandalia boarded the “Maid of
Erin,” introduced the General Manager, and they were in turn introduced
to Mrs. McGuire. By this time a yard engine had dashed up out of a
siding, picked up the car, and set her gently on behind the White Mail.

“What time shall we reach the river?” asked the President of the
Inter-Mountain.

“At 7.50,” said the President of the Vandalia. “Possibly 7.49, but it
will not be 51, Tommy, you can bet on that.”

“To-morrow night,” said McGuire, surprised but smiling. “How pokey you
are!”

“To-morrow morning, if you please.”

“What, you’re not running us special? Now I don’t want you to do that.”

“No, you are going on a regular train,” said the Van man.

“Then,” said McGuire, waving his hand enthusiastically, “we’re on the
White Mail. Kate, do you hear? we’re going through on the White Mail
to-night. Say, this is--”

“Good night! Good-bye,” said the officials, for the car was going. The
yard engine was giving them a kick out over the switches, and by the
time the President and General Manager got to the rear platform the
train was making fifteen miles an hour. The headlights of the pony
shone full upon the happy faces of the bride and groom on the rear
of the “Maid of Erin,” and with a hurried last good night, the two
officials dropped off, one on either side.

They had long since ceased to carry passengers on the White Mail, and
the engineer, who is not always consulted, wondered why they hung back
so that night.

This “Maid of Erin” car had a false bottom, and between the two floors
there was a layer of forty-five pound steel rails, laid close together,
to weight her down and make her ride easy. At Terre Haute, the engineer
called the conductor: “What in thunder you got on behind there
to-night, Jack?”

“Private car--‘Maid of Erin.’”

“Huh!” said the old driver, “I thought, way the damn thing pulled, it
must be made o’ lead.”

When the conductor learned at Terre Haute that the man in the private
car was President McGuire, Thomas McGuire, freckled Tommy, who used to
run the pump at West Silver Creek, he could scarcely wait until they
pulled out before going in to see the great railroad man.

When they had passed over the last switch the conductor went back.
McGuire turned and glanced at the man in the bright uniform.

“I beg pardon,” stammered the conductor, “I thought you were alone.”

“Oh, don’t mention it, we’re railroad people--sit down. I assure you
that you could not be more welcome.”

“But--I was looking for Mr. McGuire--I thought he might--well, we used
to work together at Silver Creek.”

“Is your name Connor?”

“Yes, sir.”

“I thought so. Now have you been on this train since you left
Indianapolis, and just now showed up?”

“But, you’re not Tom--Mr. McGuire?”

“Yes,--I--am--Tom Mr. McGuire,” and the President took the two hands of
the sallow conductor and looked into his face.

“Katie,” he said suddenly, “this is Jack Connor--little Jack that
helped me detect the train robbers when we were hiding from the police.
Shake hands with Mrs. McGuire, Jack, and then sit down.”

       *       *       *       *       *

Mrs. McGuire had been sleeping for two hours. Jack had, at McGuire’s
request, been telling him all his troubles. Things were going from bad
to worse. The Engineers and Firemen were organized to fight, but the
O. R. C., the conductors’ organization, was opposed to strikes, and he,
this restless, unhappy soul, was working hard and hopefully for the
formation of a colossal union of all railroad organizations, against
which the soulless corporations could not prevail.

“But what’s the good of all this work and worry, Jack?”

“For mutual protection. For the general welfare of workingmen.”

“Oh, workingmen be hanged! aren’t we all workingmen? Wait till you
are President of a railroad, Jack. When your nerves are shaken and
your head roars when you go to bed, and you lie awake half the night
trying to work out a scheme by which you can save a few millions to the
soulless corporation that is clubbing the wolf away from your door,
and, incidentally, save your reputation and your job, then you will
know what it is to be a workingman.”

Jack smiled pathetically, and glanced about at the rich hangings and
expensive furnishings.

“I know what you are thinking now. You are saying, Tommy seems to be
having a pretty good time. Well, did you ever see a drunk man who
didn’t _seem_ to be having fun? I’m just married.”

President McGuire had intended to offer his old playmate a position on
the Air Line, but when he had heard him discourse for a couple of hours
on the relations of “Capital and Labor,” he changed his mind. “A man
who is always hugging a grievance will forget to flag,” was what passed
through the President’s mind, and he concluded to leave his old friend
on his native heath, where he was least liable to get into trouble.

“Jack, my boy,” said McGuire, with his hand on the door of his
stateroom, “you’re on the wrong leg of the ‘Y,’ and you’ll be throwing
sixes all your life unless you switch. If I work hard and get to the
front, and you work hard and get to the front--if each man takes care
of his own job, always lending a helping hand to a fellow-worker when
he can, there won’t be many misfits or failures, Jack.--Good night.”




CHAPTER XXIV

OVER THE BIG BRIDGE


DENIS McGuire’s successor in the little shanty down by the bridge had
shown a white light to the driver of the Midnight Express, and was up,
and out with the dawn, to show a milk-white flag to the men on the
White Mail in the morning.

Down at East St. Louis, Roadmaster McGuire and Mrs. McGuire, who, in
addition to being “the President’s mother,” continued to make herself
generally useful about the house, were crossing the big bridge in order
to be at the Union depot when the White Mail came in with the “Maid of
Erin.”

McGuire had been called early, and at dawn, when the black steed
stopped to drink at Highland, Mrs. McGuire joined him. The President
tried hard to appreciate the situation. Here was the realization of a
dream that he had not dared dream in his happiest and most hopeful
moods. He was going over the Silver Creek bridge on the White Mail and
in his own private car, and he tried to feel perfectly satisfied with
himself and the world. If he could only work himself up to feeling as
proud and important as he did the day he took charge of the mule, the
tank, and all the company’s property at West Silver Creek, he would
be glad, but it would not go. He was really a great man now, and that
enabled him to appreciate what a little bit of a hole would be left if
one great man were to be pulled out of the world.

The engine screamed. “That’s St. Jacobs,” said McGuire to his wife,
and the station was behind them. Here the President had his first
disappointment. The man who stood upon the platform in his shirt
sleeves was a stranger. The old agent was in Texas. Now the train sank
into the sag at East Silver, lifted again, as an ocean steamer lifts
her huge form over a high sea, screamed on the ridge, and then went
roaring down toward the bridge. How dwarfed and mean things looked! The
old saw-mill was gone, and only a brown heap of sawdust marked the
place. The mill-pond, into which he had taken many a run and jump from
the railroad grade, was a slimy, stagnant pool covered with green scum.

“Now look, dear!--here--there! There’s where the White Mail got mixed
up with me and the mule.”

“But where’s the bridge, dear? Show me the bridge you used to guard,
and the--”

“There, that’s it. Isn’t it little? Why, I used to fancy that was about
the biggest bridge on the road.”

“But you’re a big boy now, Tommy,” said his wife, patting him playfully
on the back, “and things look different.”

The whistle sounded again, and the “Maid of Erin” whipped round the
curve at Hagler’s tank.

There was a steady pull against the grade for a few moments, and then
the President felt the train falling into the broad bottoms and saw the
bluffs lift in their wake. He turned, and stole a look at the handsome
woman who had left a luxurious home on the Atlantic to follow him
into the West. He began now to appreciate his prize, and his other
successes grew insignificant and mean, like the bridge, and the pond,
and the mill-site. Feeling his glance, she turned her smiling face to
him, bright and beautiful as the breaking morn, and he thought then
that he had tasted what men call happiness.

With a rush and a roar, they swept up the incline, and McGuire,
glancing up and down the river, said, as a man might say in a dream:
“We’re crossing the big bridge on the White Mail.”

***