Сыкля и мудрецы

Сыкля и мудрецы

Друг мой и товарищ по несчастью Сыкля заучил всего Луциллу, и за немногим меньше - Доцилия и Петроса Блаженного, мог труды их серьезные и поэмы театровые прочитать задом наперёд, и любой стих, выбранный наугад. Но сам и трёх слов связать не умел. Чтобы матушке написать записку, звал за медяк полупьяного расхриста, который в соседней корчме за грамоту свою брал едой и водкой. Сыкля путанно мычал, пытаясь сложить три слова в пять рядов, пока расхсрист сам за него не отчитывался матушке, мол, всё хорошо, да живот от голода потягивает, пришлите хотя бы пяток серебра. Туп был Сыкля до неимоверия, хотя гладким своим узким лицом с замызганными очками на длинном носу мог сойти за образованного. Отец-учитель на него уже имел планы, полагая перепродать в монастырь куда-то в Селебрию, где за читателя стихов и поэм платили червонец золотом. И не удивительно, что отец-учитель был весьма зол, когда начались у нас «Мучения Секста», книга столь тяжёлая во всех смыслах, что мы загодя всем классом на весу кирпичи держали, лишь бы к Сексту подготовиться. А уж что до содержания, то едва ли я каждое пятое слово узнавал.
Учение велось так. Читали мы первую главу столько раз, сколько вмещалось с седьмого утреннего петуха до восьмого вечернего, лишь на пол петуха отвлекаясь на обед, если у кого такой имелся. Мы с Сыклей грызли сухари, а кто побогаче – сыр и солонину. Читали до обеда главу, ту же самую – после, и так раз эдак тридцать, да и то я не знаю, ибо после десяти считаю плохо. После недельного чтения в руки нам давали линейки, которыми мы верхние строки закрывали, и при каждом новом чтении по строчке от себя прятали. И за ошибку получали палкой по заднице, отец-учитель ходил вокруг да около, и острым своим слухом улавливал огрехи. И не давался Секст Сыкле, путался он, слова местами переставлял. Отец-учитель на остальных внимание на обращал, всё вокруг Сыкли вертелся, о золотых своих пёкся, и осыпал его ударами, а Сыкля плакать начал, и как слезу на книгу уронил, так и получили всем классом по десять отлупов. Сыклю еще и вечером поколотили Кранс со своими дружками. А я за поникшим Сыклей увязался, спросил, чего это он, Секст может и тяжелее Луциллы, но…
Как только я упомянул Луциллу, оглянулся на меня Сыкля, дико посмотрел, а потом вдруг схватит за грудки, к забору прижал и на ухо давай горячо шептать. Мол, ночью ему сегодня приснился Луцилла, такой же, как на обложке книги, чёрный, горбатый, с одним глазом и кривой рукой. И сказал, что раз Сыкля выучил все книги Луциллы, стало быть, Сыкля теперь – Луцилла. Возродился писатель-горбун в Сыкле, ибо вкладывал в тексты и душу свою, и разум, и всяческое разумение, и ошибок груз великий.
Я шикнул на Сыклю, про сны чтобы отцу-учителю не говорил, известно ведь, что ночные видения – от подземной тройцы, дьяволов земельных, дурные наваждения. Но Сыкля всё про Луциллу талдычил. Проснулся сегодня Сыкля, и хозяйке своей что-то такое высказал, что месяц до того из словес складывал в своей тугой башке. И во время чтений голос он слышал старческий. И я понял, что от Сыкли никогда столько умного, или даже понятного, не слыша за всю его жизнь. И страсти такой в нём никогда не видывал. Позвал я его в корчму, по медяку за кружку пива заплатил и горбуху хлеба, и выспрашивать начал. Луцилла – он ведь альфа и омега, великий учитель и всё такое. Припоминал что о нём говаривал отец-учитель. Трактаты по политике, экономии, салорике и алогике. И по софологии, продолжил Сыкля, и еще труд об отличении хорошего от плохого, и много чего другого. Успокаивал я приятеля, а сам прикидывал в голове – это ж прибыльное предприятие получается. Сыкля теперь – кладезь знаний, которые и зубрить не нужно. Прилично накачавшись пивом, мы отправились на Вафельную площадь, к старому Самосу. На доске у входа мелом написано на что берутся ставки. Тыкнул Сыклю в доску, наказал хорошенько пошевелить мозгами и выдать мне, с учётом политэкономии и алогики, на чём мы барыши подзаработать можем, на медвежьих боях, где в фаворитах какой-то белый чудищ, привезённый с севера, неимоверных размеров, или на черепашьих гонках, или еще на чём. Хоть и пьян мой друг, но Луцилла в нём не задремал, уверенно показал на пятую строчку доски. Поставил я всё, что выгреб из карманов, на чёрного медведя, горного происхождения, мелкого, донельзя злющего, и мы тут же повалились у лавки Самоса и заснули. А наутро получили мешочек серебра, эдак на тридцатку, в чём я удостоверился, дав посчитать монеты Сыкле. Чёрная зверюга разодрала нос белому гиганту, и тот что собака битая, заскулил в углу бойцовского загона, так рассказали очевидцы.
Отъелись мы в корчме в тот день так, что дышать трудно было. Курица целиковая, кувшин вина, а на большее наших тощих животов не хватило. Потащил я Сыклю к расхристу Войше, что в Соломянном переулке сидел, к прошлому ведь, Самосу, нельзя, заподозрит. И, оттуда мы уже два мешка серебра унесли. А у третьей лавки заупрямился Сыкля, нет, говорит, не могу я, Луцилла не позволяет.
- Как это, - спрашиваю я. – Он же богаче самого анператора был.
- «И не прав в том Доцилий, что деньги – это признание достоинств человека, и в политике, и в игре, и в экономии, ибо золото из земли выкапывают и из ручьёв земельных моют, то бишь моча то земляных дьяволов, на воздухе затвердевшая и человеком алчным взалкаемая.»
И как я Сыклю не уговаривал, он ни в какую не соглашался. Призадумались мы, и я другу своему объяснил, что дар его – самделишный дар, какой в канаве не валяется. И уж по той курице понятно, что серебро – оно и для души приятно, и разум на сытый живот ловчее шевелится. И об участи его Сыкле напомнил, продаст его отец-учитель за горсть золотых, от которых Сыкле только розги да оплеухи достанутся, будет до седой старости читать Луциллу монахам, которые только амбарную книгу и видели.
И тут мысль меня осенила:
- А у Доцилия сколько ты прочитал? Почти всего, уж это то известно. Так может и с ним у тебя такой же трюк выйдет?
Пришлось той ночью проникнуть в книжную комнату и взять два тома Доцилия, которые Сыкля всё выучить не мог, сам лично следил, чтобы Сыкля от корки до корки прочёл, и второй еще раз. А потом спать его уложил, вином смазав сновидение. И впрямь, наутро Сыклы шепчет мне до начала штудий, что очнулся в нём и Доцилий, но так как мудрые старцы и при жизни то не ладили, друг другу козни в трудах своих строили, так и после смерти успокоиться не могут. Читал на занятиях Сыкля отменно, отец-учитель только три раза его по заду огрел палкой. А вечером уже я Сыклю к забору припёр да за грудки потряс, а он и замычал в ответ, по старой своей привычке, едва ли пять слов припомнив. Скудным своим обычным слогом и на пальцах объяснил он, что Луцилла и Доминий сцепились в алогическом споре и салорическом дискурсе, и вроде как им уже не до Сыкли. И поставить бы кого промеж ними, чтобы их успокоить, отвлечь или даже примирить. Но это уже я додумал, потому что Сыкле бы тяму не хватило.
Посадил я Сыклю в корчме, вином его задобрил и велел передавать мне, об чём старцы учёные в его голове балакают, и раз Сыкля туп, так хоть имена путь запоминает. Позвал расхриста с бумагой и чернилами и за три медяка велел ему записывать всё, что Сыкля по пьяни наболтает. Негусто получилось, но три имени я увидел, два из которых были знакомы. Пришлось и мне к учению подключиться, даром что палок я уже не чувствовал, да и отец-учитель давно во мне разуверился. Стало быть, Петрос Блаженный, который лично знал Луциллу, о серебре и золоте молчал, однако, слишком много размышлял о жизни уединённой, и его мудрость в жилу бы нам не пошла. А вот Секст, даром что помер в долговой яме, об экономии немало написал, и толк он знал в ставках, на которых и погорел, и даже после разорения поучал, как хозяйство домашнее рачительнее вести. Подумал я, что лучшего судьи между Луциллой и Доцилием не поставить, и велел я Сыкле зубрить Секста, иначе курицы не получит. А Сыкля то к сытым ужинам привык, и Секста через неделю и взад, и вперёд читал наизусть.
И оказался Секст скотиной редкостной. Продули мы и первый мешок серебра, и второй, и у Войши с Самосом задолжали, а Сыкля что, только руками развел. В башке его мир воцарился, да только наперебой мудрецы ему советовать начали всё подряд, а сам Сыкля ума то не набрался. А Секст – что девка распутная, то одному, то другом поддакивает. И раз мы оба к курице с вином привыкли, пришлось и дальше корпеть над книгами. А когда в голове у Сыкли хор целый сложился, да весь в разнобой, тут и я Сыклю палкой огрел, давай, говорю, за ум берись, слушай мудрецов, выводы делай. Или сухари будешь жрать да брагой запивать самой что ни есть дешёвой до самой смерти. И кажется, пока я Сыкле подыскивал советников, сам ума разума набрался, так, что теперь и меня вслед за Сыклей запродать решили в монастырь, а за Сыклю – целый полтинник золотом предложили. Так и разъехались мы, Сыкля в Селебрию, а я в Монтешир, на окраину анперии, во всеми забытый монастырь, где за дрянную кормёжку декламировал всё то, что в учении познал. Изредка писал мне Сыкля, то велеречивым Луциллом, то скорбным Сектом, порой и сам он проявлялся в нескладном слоге, а потом дела в столице плохо пошли. Амператора, говаривают, отравили, одни владыки на других войной пошли, и неведомо сколько лет ни весточки в наш монастырь не поступало. Состарился я, ослеп, служку ко мне приставили, и слышу я как-то возню во дворе. Небось опять монахи мутузятся, краюху не поделили или девку кухонную. Надо бы слово своё веское старческое сказать. Позвал я служку, опёрся на него и выковылял из своего скита, а служка в восторге описывает мне, мол, в монастырь лыцари пожаловали, в доспехах блестящих, так и сверкают на солнце, был бы зряч – ослеп во второй раз. И старец меж ними, в одёгах богатых, меня к себе требует, по имени кличет. А монастырские бегают, вопиют, а лыцари лаются на них, плётками хлещут, от старца отгоняют. Отец-настоятель тут как тут, по шарканью понимаю, «Сыклавтура» поминает какого-то, владыку нашего и господина.
- А не смотрит на него, на отче нашего, - шепчет мне на ухо служка. – В тебе дыру сверлит глазищами своими.
- Сыкля, - узнал я по голосу друга своего, и очи мои мёртвые слезами истекли. А он обнял меня, залопотал что-то неясное. В ските моём квасом беседу запили, а что покрепче у меня печень не вынесет. И Сыкля умнее то не стал, хоть и амператор. Служка половину речей его толковал, жесты объясняя. А как же его советники, мудрецы да учёные? Переругались давненько, когда их больше сотни стало, так до сих пор и галдят, спасу от них нет. Но кой-каких мыслей Сыкля усвоил, хоть и галдёж в башке, так не базарные бабки горлопанят, а светлые умы всех времён, какую мыслишку не вытащи – всё то в жилу Сыкле шла. Так и владыкой анперии стал, золота мешок мне привёз, в благодарность за науку и принуждения к штудиям. Да куда мне золото, на нём мягко не помрёшь. И еще спросил Сыкля, что это за труд я пишу последние годы, о котором настоятель ему растрепал. Показал я ему свои измышления, в стопке листов записанные. Взял Сыкля мои письмена, в руках повертел, вернул обратно, так мне служка рассказал, да только ведь услышал я звон монеты, а как Сыкля скит мой покинул, так и хватился рукописей – а нет их, и служку за ухо оттягал, так он золотой заработанный за долг отдал, а мысли мои последний раз у амператора в руках видел. Понял я, что помирать пора. Закрыл глаза в последний раз, и открыл навечно в башке Сыкли. Ох уж тут и гомон стоял, такой, что уши затыкай. Седые старцы, и не старцы вовсе, все друг дружку за бороды тягали, измышления свои отстаивая. Припомнил я письмена свои, название которым так и не придумал, а тут сложились слова в смыслы.
Подозвал я ближайшего мудреца, чего, спросил, не поделили? А он, де, вон там неправы все, кажный чепуху несёт. На той неделе о взимании пошлин с заморских товаров бились, на этой – о зловредности представлений театровых. И долго мутузитесь? Да уж и счёт годам потеряли. И до чего договорились? Развёл мудрец руками, было уже метнулся в кучу-малу, да я его придержал за локоток.
- А ты, мил человек, слыхал ли о книжице такой, «Созидательная силища совещания в достижении великих измышлений»? – Потёр мудрец лоб, брови нахмурил. – Оно ведь знаешь, как сподручнее, сесть в кружочек, обсудить, мнениями обменяться. Ты вот что, давай как вот того бугая к нам потяни, Секст это вроде, егошняя морда кудлатая. Мы втроём мыслишку мою обмозгуем, а потом еще кого-нибудь к нашему совещанию привлечём.