Пушкин Гений, Демон и Люцифер

(из серии Эпитомы пушкинистики и сатанистики)
   
                Но, старый враг, не дремлет сатана!
                А.С. Пушкин Гавриилиада

«Ты шутить с живым-то мужем!
Ах ты, скверная жена!..»
Я взмахнул своим оружьем…
Смейся, смейся, Сатана!
Владимир Высоцкий —
 Песня про плотника Иосифа, Святого Духа, Деву Марию и прочее
прочное непорочное зачатие

Тема демонического буквально накрыла юношу (молодого человека 20 лет) А.С. Пушкина во время его пребывания в южной командировке (странной «ссылке» за браваду и сомнительный ярлык Певец Свободы). Вероятно, это было следствием тесного общения юноши Сверчка с членами северного и затем южного «Союз благоденствия» тайных обществ. Особое впечатление на Пушкина произвели такие персоны и лидеры «тАйников», как Пестель, Орлов, Раевский etc. Их профили в рисунках поэта имеют явные демонические (наполеоновские)  черты

Это нашло свое отражение в  поэтическом творчестве того периода:
- Гавриилиада
- В.б. (Влюбленный бес)
- Демон
- Свободы сеятель
- Чернь
- Наполеон
- Евгений Онегин

В Гавриилиаде неистово хлопочет о своем и Промысле, яростно бушует и злобствует сатана (отметьте, прихожане, поляне и кривляне = сатана у Пушкина всегда с прописной буквочки!  = дьявольская разница!) :

    Но, старый враг, не дремлет сатана!
Услышал он, шатаясь в белом свете,
Что бог имел еврейку на примете,
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от вечной муки ада.
Лукавому великая досада —
Хлопочет он.

Краса змии, цветов разнообразность,
Ее привет, огонь лукавых глаз
Понравились Марии в тот же час.
Чтоб усладить младого сердца праздность,
На сатане покоя нежный взор,
С ним завела опасный разговор:

    «Кто ты, змия? По льстивому напеву,
По красоте, по блеску, по глазам —
Я узнаю того, кто нашу Еву
Привлечь успел к таинственному древу
И там склонил несчастную к грехам.
Ты погубил неопытную деву,
А с нею весь Адамов род и нас.
Мы в бездне бед невольно потонули.
Не стыдно ли?»

                Подумала Мария:
«Нехорошо в саду, наедине,
Украдкою внимать наветам змия,
И кстати ли поверить сатане?
Но царь небес меня хранит и любит,
Всевышний благ: он, верно, не погубит
Своей рабы, — за что ж? за разговор!


    Умолкнул бес. Мария в тишине
Коварному внимала сатане.
«Что ж? — думала, — быть может, прав лукавый;
Слыхала я: ни почестьми, ни славой,
Ни золотом блаженства не купить;
Слыхала я, что надобно любить…
Любить! Но как, зачем и что такое?..»
А между тем вниманье молодое
Ловило всё в рассказе сатаны:
И действия, и странные причины,
И смелый слог, и вольные картины…

Наморщив лоб, скосясь, кусая губы,
Архангела ударил прямо в зубы.
Раздался крик, шатнулся Гавриил
И левое колено преклонил;
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,
И сатану нечаянным ударом
Хватил в висок. Бес ахнул, побледнел —
И кинулись в объятия друг другу.
Ни Гавриил, ни бес не одолел.
Сплетенные, кружась идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест-накрест ноги, руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.

Но между тем в задумчивости нежной
Она грешит, прелестна и томна,
И чашу пьет отрады безмятежной.
Смеешься ты, лукавый сатана!
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В ее окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит,
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, колышется, ветится,
И носиком и ножками трудится.

Он улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! — как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу».

И блистательный финал пушкино-адской сатаниады без всякого гнета и Рая, и Ада:

    Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?

Усердное, спасительное пенье.
Храни меня, внемли мое моленье!
Досель я был еретиком в любви,
Младых богинь безумный обожатель,
Друг демона, повеса и предатель…
Раскаянье мое благослови!
Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я;
Она мила, как нежная Мария!
Подвластна ей навек душа моя.
Моим речам придай очарованье,
Понравиться поведай тайну мне,
В ее душе зажги любви желанье,
Не то пойду молиться сатане!

В 1823 году в компании с Гавриилиадой,  Свободы сеятелем и  Хандрой (1-ой песнью о Евгении Онегине)  Пушкин создает и в 1824 году публикует Демона, которого он в романе назвал Моим:

Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня

Демон … Его в тексте среди стихов нет … Он только в заглавии :  (прим. Датируется 1—8 декабря 1823 г., по другим данным написано в октябре — 10 ноября 1823 г. Впервые — в альманахе «Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе». Часть III, М., 1824, с. 11—12 под заглавием «Мой демон». Ввиду неисправности текста «Мнемозины» напечатано вторично в альманахе «Северные цветы на 1825 год», СПб., 1824, с. 275—276)

Эта навещавшая Поэта, проникшая ему в душу, покорившая дух и волю поэта сущность, названа им «злобным гением»

Демон и Гений для Пушкина синонимы?

Не было ли демоническое ощущение посещения какой-то сущности просто неосознанным еще началом понимания Пушкиным себя как Гения – высшей степени поэтической одаренности?

Первоначальным - в эпоху античности -  было  представление  о  Гении  как  об  идеальной сущности, помогающей диалогу и преобразованию мира [Gilbert K., Kun G. Istoriya estetiki. M., 1960,  Гилберт К.Э.   Кун Г.  История эстетики - 2000].
Гений понимается и в качестве тайного духа, включенного в человека, и в качестве высшей силы, которая приобщает к тайнам Вселенной.

Инициатором  дискуссий  о  феномене  Гения в Европе  Нового времени  становится Э. Юнг – автор трактата «Размышление относительно оригинального творчества»
(Каримова, Мишина. АРХЕТИП ГЕНИЯ И СПОСОБЫ ЕГО ИЗОБРАЖЕНИЯ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ С. ЦВЕЙГА И В. НАБОКОВА)

По Вл. Далю гений – это «самобытный, творческий дар в человеке, высший  творческий  ум,  созидательная  способность, высокий природный дар, самобытность изобретательного ума»

Понятие  «Поэт  как  Творец»  ввел  в  русскую  эстетику  в  1704  г  Федор Поликарпов («Лексикон треязычный»).
В мировой философии Нового времени сложилось  двуаспектное прочтение архетипа Гения:  с одной стороны, Гений – автономный феномен, который включен в «трансцендентальную субстанцию абсолютного духа»;   с другой - этот же архетип может пониматься и как пророк, входящий в макрокосм Природы, Бытия (Dasein) для их преобразования
Александер  Баумгартен  еще  в  1750  г  в  работе  «Эстетика»  постулировал,  что  Гению  как  универсалии  культуры  присуще  «моральное  величие  души»
В  1790–1800-е  особенно  актуальными  становятся,  в  том  числе  для России, концепции Карла Зольгера и Фридриха Шиллера. Зольгер четко связывает архетип Гения-поэта с понятием Красоты: Гений в его представлениях во-
площают «деятельная Красота» и «внутренняя духовная сила». Шиллер соотносит названный архетип с развитием романтической эстетики
Философско-поэтические  представления  об  универсуме  Гения  в  русской поэзии к началу XIX века складываются в общих чертах в такую картину. В  мироздании,  которое  осознается  как  «бездна»  (и  неисчислимых  чудес Бога, и губительного Рока), Гений, проходящий путь с Земли – в космос («надзвездные дали») – и к постижению Бога, осмысляется в соотносительном взаимодействии с общефилософской темой (поиска) истины и поэтикой «священ-
ного восторга» (истоки – еще у Ф. Прокоповича и М. Ломоносова).
Проекция поэтической философии Гения на общие закономерности Бытия осознается авторами становящегося русского предромантизма через обращение к  диалектической  проблеме  «Смерти/Бессмертия».  Лирическое  «Я»  Гения,
одержав победу над Смертью, становится бессмертным. В более редких случаях на место этой глобальной идеи заступает мысль о «смерти в восторге» (перед Чудом мира и его Создателем).
Немаловажно и сохранение преемственности с традициями дидактики просветительской мысли. Архетип Гения, соотносимый с представлениями о Гармонии, понимается и как воплощение «духовного возвышения» к «моральному
блаженству»  .
(Пашкуров А.Н. Архетип Гения в русской поэзии XVIII -начала XIX веков (к постановке проблемы)

О генезисе пушкинского Демона у В.Вацуро
в краткой автохарактеристике, вплетенной в «покаянную» часть заключительного обращения к Гавриилу (при всей нарочитой скандальности она в основном соответствует тому авторскому образу, который встает из озорной и разгульной пушкинской лирики 1818—1820 гг.),20 поэт открыто сознается в своем недавнем приятельстве если не с самим сатаной, то по крайней мере с кем-либо из его присных:
Досель я  был еретиком  в  любви,
Младых  богинь безумный обожатель,
Друг  демона, повеса  и  предатель...
  (IV, 136)
Новый этап развития темы зафиксирован в названии, данном самим поэтом: «Влюбленный бес». Как убедительно показано Т. Г. Цявловской, «образ беса, не лукавого, искушающего, не жестокого, мучающего свою жертву, а затихшего, погруженного в себя, мечтательного, пораженного чувством любви»,23 сперва нашел воплощение в пушкинской графике. Трудно с уверенностью судить, был ли создан истолкованный Т. Г. Цявловской рисунок еще до «Гавриилиады» (являясь в таком случае одною из «проб» «адской поэмы»), или же в нем отразилась новая перспектива развития темы, открывшаяся в ходе работы над «Гавриилиадой». Во всяком случае он свидетельствует, что образ влюбленного беса возник в сознании Пушкина еще до того, как связанный с этим образом замысел получил словесное выражение в наброске плана или программы, сохранившемся среди бумаг поэта. Напомним текст этого наброска:
«Москва в 1811 году. —
Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая — два приятеля к ним ходят. Один развратный; другой В<любленный> б<ес>. В<любленный> б<ес> любит меньшую и хочет погубить молодого человека — Он достает ему деньги, водит его повсюду — бордель. Наст<асья> — вдова ч<ертовка><?>. Ночь. Извозчик. Молод<ой> челов<ек>. Ссорится с ним — старшая дочь сходит с ума от любви к В<любленному> б<есу>»).
Т. Г. Цявловская пришла к выводу об «эволюции литературного жанра „Влюбленного беса“ — от романтической поэмы 1821 года к бытовой повести 1822 года»,29 оставшейся ненаписанной и лишь в 1828 г. получившей устное воплощение. Полагая, что эволюция данного замысла совершалась только в указанном ею направлении, исследовательница, естественно, не коснулась еще одного замысла, который созревал в творческом сознании Пушкина в те же самые годы — 1821—1822 — и которому, как нам представляется, замысел «Влюбленного беса» вовсе не чужд. Речь идет о замысле романа в стихах «Евгений Онегин».30
В обстоятельной статье И. М. Дьяконова32 охарактеризованы художественные предпосылки возникновения и формирования этого замысла,33 прослежен путь от доонегинских набросков сатирической поэмы к стихотворному роману о современнике. Особенно важной для целей нашей работы представляется высказанная И. М. Дьяконовым мысль о том, насколько определяло замысел Пушкина его отношение к главному герою — внутренне противоречивое, подразумевающее органическую духовную связь, но вместе с тем и противоборство: «С ним его автору приходилось бороться как с противником: „Мне было грустно, тяжко, больно, Но одолев меня в борьбе, Он сочетал меня невольно Своей таинственной судьбе — “. Теперь с помощью сатиры нужно было одолеть его («с его безнравственной душой») — в том числе и в себе самом».
(Дьяконов И. М. Об истории замысла «Евгения Онегина». — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1982, т. X, с. 70—105)

Существуя в творческом сознании поэта, замысел произведения о влюбленном бесе мог оказывать известное воздействие на становление замысла «Евгения Онегина», который обдумывался Пушкиным с августа — сентября 1820 г., и по-своему участвовать в разработке этого замысла. При этом фабульная схема, записанная в наброске, постепенно видоизменялась, отдельные ее элементы преображались, вбирая в себя новое содержание — общественное, бытовое, психологическое, лирическое, — и план фантастического произведения (с бытовой окраской) превращался в план романа в стихах.
… в сознании молодого Пушкина творческое начало не противостояло демоническому, но сопрягалось с ним, да, в сущности, и мыслилось как демоническое, рассказал позднее он сам в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом» (6 сентября 1824 г.).
Образ демона возникает здесь в том же ряду, что «муза» и «вдохновенье» — как могучая сила, питающая творчество:
Какой-то демон обладал
Моими  играми, досугом;
За мной  повсюду он летал,
Мне звуки  дивные шептал,
И  тяжким, пламенным  недугом
Была  полна  моя  глава...
«Повеса» — вот первое слово, которым он назван в романе: «Так думал молодой повеса». Как разъясняет Ю. М. Лотман, «слово „повеса“ имело в 1810-е годы почти терминологическое значение. Оно применялось к кругу разгульной молодежи, в поведении которой сочетались бесшабашная веселость, презрение к светским приличиям и некоторый привкус политической оппозиционности».53 Всё так, но еще одно значение имело это слово для поэта, только что написавшего «Гавриилиаду», где повесой зовется бес и тем же словом именует себя автор.  О том, что Пушкин несомненно имел в виду и это значение, свидетельствуют VIII, X, XI, XII и пропущенные IX, XIII, XIV строфы первой главы (см. также черновой автограф), характеризующие любовный опыт Онегина, — строфы, где герой выступает не просто адептом, но «истинным гением» той самой «науки страсти нежной», начало которой было положено сатаной, хвастающимся этим в «Гавриилиаде».
Как установлено исследователями, работа над стихотворением «Демон» совпадала с работой над окончанием первой и началом второй главы романа в стихах — оставшиеся в черновике строки: «Мне было грустно, тяжко, больно || Но одолев меня в борьбе || Он сочетал меня невольно || Своей таинственной судьбе — || Я стал взирать его очами || С его печальными речами || Мои слова звучали в лад...» — относились, по-видимому, к Онегину. Содержащаяся в этих строках характеристика взаимоотношений автора и героя, почти дословно совпадающая с той, что прежде была дана в наброске «Мое беспечное незнанье» («Я стал взирать его глазами...», «С его неясными словами Моя душа звучала в лад»), предполагала такое абсолютное (хоть, возможно, и временное) подчинение автора герою, от какого Пушкин затем отказался — не только в стихотворении, но и в романе.
 (Вацуро. Указ. соч.)

***

Ко времени сватовства к Гончаровой Пушкин увлечется английской озерной поэзией …  и будет впечатлен  Потерянным раем Мильтона с темой об «ослушании ангела и человека». У Мильтона будущий сатана  - низвергнутый бунтарь  архангел Люцифер, который и в Аду не смирился и не покорился, вооружившись лозунгом «Лучше царствовать в аду, чем прислуживать на небесах»

И в Пире во время чумы уже является Вальсингам - “Отлучённый от неба и страшащийся обратиться в прах человек дерзко и вместе с тем беспомощно балансирует на самой границе между бытием и небытием”. (Беляк, Веролайнен)

Среди персонажей Пушкина = Барон, Сальери, дон Гуае, Вальсингам = появляются лица, готовые бросить «открытый вызов Небу, Судьбе или Божественному Промыслу – вызов, бунт, обусловленный неправотой, несправедливостью Высших сил.»

Им «Трудно, невыносимо примириться с роком» (М.О. Гершензон)

В 11-й книге «Потерянного Рая», после грехопадения Адама и Евы и изгнания их из Рая Архангел Михаил показывает Адаму будущее человечества и страшные обличия смерти, данной в наказание Роду Человеческому за грех прародителей.

Имя Сатаны восходит к еврейскому корню, который означает “противостоять”, “быть противником”. Первоначально это слово обозначало просто “враг”, “противник”. Как я уже упоминал, до своего падения Сатана был первым, блистательнейшим Архангелом, сыном Божим, Люцифером, сияющим среди ангелов как ярчайшая звезда среди прочих. Пророк Исайя говорит: “Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своём: "взойду на небо, выше звёзд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, подобен Всевышнему".”  (Лейзерович А. Пушкин о Люцифере)

***

Осень 1830. Октябрь уж наступил …  Пушкин, финишируя с демоном-Онегиным с маленькими  трагедиями о силе Соблазна и Неотвратимости возмездия, пишет откровение «В начале жизни школу помню я …» со такими в нем стихами:
 Всё наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой —
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал —
Волшебный демон — лживый, но прекрасный.
Пред ними сам себя я забывал;

Опубликовано Жуковским в посмертном издании сочинений Пушкина, т. IX, 1841, стр. 172—174 как первое из «Подражаний Данту». Дельфийский идол — статуя Аполлона. Другой, женообразный, сладострастный... — статуя Венеры. См. комментарий Бонди
Бонди С.М., Зенгер Т.Г., Измайлов Н.В., Слонимский А.Л., Цявловский М.А. Примечания  к Стихотворениям  1826—1836 
Из примечаний В.Б. Томашевского  (см. Томашевский Б.В. Примечания  Пушкин А. С. Т. 3. Стихотворения, 1827—1836.
Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979.  — 1977. С. 433—476):
При жизни Пушкина не печаталось. Стихотворение, возможно, сохранилось не полностью.
В данном стихотворении (см. также «Из ранних редакций») Пушкин, по-видимому, изображает Италию эпохи позднего средневековья или раннего Возрождения.
«То были двух бесов изображенья».— Статуи Аполлона и, вероятно, Венеры.

Что за два беса (один из которых в ранге или с миссией демона!)= два чудесных творения по признательным показаниям Пушкина =  выяснить и понять не удалось. Поразительно и символично: ни один комментатор  таких лирических творений Гения не осмелился проникнуть в этот сатанинский мир пушкинских призраков, привидений и галлюцинаций … Видно занятие это было бы не безопасным … а у пушкинистов и дети, и карьера, и очередь в казенную кассу … Это ведь только Пушкина дети и ипотека  не остановили … Он реанимировал в себе того, кого в Онегине назвал «Мой Демон» и пошел на ордалию, прихватив гасило
И погасил свой разум