Бочкин и др

После десяти дней новогоднего отдыха в Рузе Бочкин расслаблено двигался по Хавской вдоль редакционного корпуса «Шабы». Сын в школе, его приятеля вчера с рук на руки сдали родителям, у жены сегодня отгул, так что с ужином будет порядок.
Внезапно заметил, что идущие впереди не входят в телецентр, а шарахаются от дверей и идут мимо.
«Облава!» - «въехал» Бочкин, и тут же перешёл на другую сторону улицы. Оттуда глянул на вход – точно, рядом с мильтоном стоят кадровики: всех опоздавших «засекают», чтобы лишить премии.
«Слава вперёд идущему, слава вперёд смотрящему!», и Бочкин прошёл до Лестева, там свернул к Шаболовке, у «Шуховки» вслед за другими опоздашками нырнул меж заборными прутьями, специально для таких случаев раздвинутых предусмотрительными телевизионниками, далее мимо ажурной  вышки и первого – технического – корпуса до третьего, съёмочного, там оставил пальто, шапку, взял номерок у гардеробщицы и спокойненько по переходу второго этажа в редакционное здание, где на первом этаже засада.
Преодолел прокуренные пролёты лестницы, коридор и уверенно вошёл в четыреста тринадцатую: - Здравствуйте, Лариса Васильевна!
«Жирафа» - зав. отделом впилась в него карими буркалами: неужели не попался?
«Одна! Я первый!» И как бы отвечая ей – мол, а я и не опаздывал, - Бочкин небрежно бросил кейс на стол:
- Я в третий корпус!
И вышел.
В коридоре нос к носу с редакторшей: - Здравствуйте, товарищ Жюков! – приветствовал он её со сталинским акцентом. – А у вас тогда неплохо получилось под Ельней!
- Плохо! – в сердцах бросила «товарищ Жюков». – Плохо!
Значит, она вляпалась-таки в засаду и её Ф.И.О. уже списаны с красной с золотым гербом книжечки «Гостелерадио СССР» в проект приказа на лишение премии.
Жаль! «Товарищ Жюков» - белокурая, кареглазая – симпотная баба, особенно когда, опираясь локтями о стол, наклоняется к телефону и ярко-красные брюки обтягивают её широченные бедра! «Ах, мама моя, мама, какая панорама!»
Но стремления к «левому» сексу не проявляла, видно, хватало ей криворотого мужа.
- Ой, я всё понимаю, он её обожает, - делилась с Бочкиным её подруга, «самая-самая», - но ложиться с ним в постель – брр!
В буфете третьего корпуса наткнулся на «кофейника» Григоряна.
- Ты тоже через забор?
- Конечно! – улыбаясь, ответил «Гриша». – Я уже у Ларисы отметился!
«Значит, я не первый сегодня! Ай да «Гриша»!
Лёвка – «Гриша» музыкант  «виртуозо», сам Вилли Ферреро на гастролях в Москве требовал его первым гобоем, и тогда Лёвку из городского «симфонищенского» пересаживали в Госоркестр, где оклады у всех под четыреста, - мог бы там и остаться, но чувствовал, что не надолго хватит его гобойного соло: дыхалка барахлила, сосуды лопались как нитки гнилые, правую ногу раздирало горячими иглами, а курил всё больше!
- Гобой и табак – ваша могила! – врезал ему кардиолог.
«Ё-ё-о!» - сказал себе Лёвка, а очередная подружка поддержала:
- Сколько можно дуть в эту тростинку, раздирать себе лёгкие, сосуды рвать!?
И подался Лёвка – «Гриша» на «помойку» - на «теле», редактором в музотдел.
Лёвка окончил «Гнесинку» - «Гнусинку», как он её называл, - и музыкальных знакомств хватало, мог бы и Рихтеру при надобности позвонить, но того не особенно жаловали новые начальнички Лёвкины, - уж больно мнит о себе, капризуля, лучше кого попроще, хотя бы Власенко.
И Лёвка позвал Лёву Власенко.
С ним Бочкин и «Гриша» сняли «Аппассионату», - всё было заранее прорисовано, свет выставлен, как в Голливуде, каждый кадр стал зримым образом музыки. «И видеть звук, и слышать цвет!» - вот что им тогда удалось!
Лапину после показа звонили многие знаменитости, и на них с Лёвкой стал коситься Аевич: как же это не он в гениях?
Аевич трудился прежде на радио, но когда там ввели должность главрежа, сцепился с Лаевичем, - других претендентов на главного не было, - оба талантливые, оба асы своего дела, темперамента у каждого на десятерых – драка вышла нешуточная: один ухнул в больницу с инфарктом, другой – с язвой желудка.
Вмешались «жрецы». «Лая» оставили главным на радио, «Ая» спихнули на «теле».
И он тащил и тащил сюда «своих», - так и появилась здесь новая завмузотделом, подруга его подружки, до этого пахала музоформителем, хотя за плечами «консерва», «роялистка» вообще-то.
Попили кофейку с Лёвкой, пошли к Ариану: тот обещал накатать сценарий о военно-музыкантской школе. Надо ехать снимать на бывшую дачу Берии, в деревню Екатериновка, а сценария-то и нету.
У Ариана, слышно, засела Фаина, что-то впендрячивает ему. Бочкин чуточку приоткрыл дверь – Ариан красный и курит, и Фаина курит и красная.
- Признай сына своим! – и нога на ногу, чтоб аппетитные коленки наружу.
- Да я здесь вообще не при чём, у неё до меня эскадрон побывал, так можно и Лапина отцом сделать!
Фаина замахала руками как танцующий Шива:
- Ариан, ты совсем трёкнулся!
Бочкин аккуратненько прикрыл дверь, и они с Лёвкой похиляли к себе в отдел. Лёвка помолчал-помолчал и раскололся: - Отец – Володя… - и назвал фамилию знаменитого оператора, всегда элегантного, обаятельного и поддатого, - Нинка с ним давно трахается, а с Арианом недавно, но Володю ей никогда не захомутать, а Ариана решила измором взять!
- А Фая у нёе адвокатом?
- Угу!
Фаина обожала такие дела, - на ТV пришла из ЦК комсомола, где все общественники и сознательные, но не монахи, и она не монашка, но ей Нину жалко! Ариан не женат,  Нина не замужем,  в самый раз партийно-комсомольскую свадьбу играть!
Конечно, если б Ариан был женат, - тогда просто вон его из партии за аморалку, и с работы вон, и вообще вон!
Вот главного «музыкалки» застукали с секретаршей, прямо на столе у него застукали, секретарша сама и организовала «патруль», - и всё! Женился, как миленький, и был счастлив! Только умер скоро! Зато секретарша теперь сама там главным! – Лёвка хорошо излагал!
В отделе «куколка» - помреж советовалась с Ларисой Васильевной:
- Меня вчера один кадр с Кавказа пригласил в ресторан, обещал джины подарить, - идти?
- Конечно, иди! Пожрёшь, потрахаешься и ещё джинсы отхватишь! – челюсть у завотделом отвисла в улыбке.
Помреж, проникновенно глядя в глаза начальнице:
- Спасибо, Лариса Васильевна!
- Пожалуйста! Я б и сама пошла, если б позвали! – завша, растроганная личной преданностью подчинённой, хохотнула баском.
Тут заглянул и зашёл Аевич: - Лариса Васильевна, можно вас?
Завша тут же встала и пошла к двери, Аевич пропустил её и двинул следом, жадно обтекая взглядом её весьма впечатляющую фигуру.
Лёвка хотел сказать что-то, но сдержался. Сказал потом, когда они с Бочкиным остались одни:
- Её подружка вчера пришла ко мне и мы с ней так почесались! Если Аевич узнает, я пропал! Клянусь мамой!

- Знаете, Бочкин, Федя очень странно работает: разговор о милиции, а у него в углу кадра то глаз появится, то свисток свистнет! Как-то экстрагавантно всё это!
Главный редактор, он же Толстяк, явно не понял Фединого сарказма. «Экстрагавантно!»  Вышел на четвёртом этаже, а Бочкин нажал кнопку пятого.
- Теперь о передаче молодёжной редакции «Аукуцион»! – зал сразу же ответил смешком и рецензент Виктор Кудрявцев недоумённо глянул с высоты трибуны: - По-моему, это буржуазное название – «Аукуцион»!
Летучка – переполненный зал – покатилась: вот это смехотура, - политический обозреватель, оказывается, человек малограмотный! «Аукуцион»! – надо же!
- Нет, серьёзно, - Кудрявцев так ничего и не понял, - зачем нам этот «Аукуцион»?
Ну, ржа! «Такой кахей нам не нужен!»
- Товарищ Кудрявцев! – гендиректор ЦТ не выдержал. – Это слово произносится так: аукцион!
- Я и говорю: - Аукуцион!
Полный атас! Зал уже всхлипывает от смеха, а этот долдон всё «аукуционит»!
Генеральный пытается спасти Кудрявцева: - Переходите к следующей передаче!
- А я закончил!
Хохот и шквал аплодисментов!
Кудрявцев, растеряно улыбаясь, выходит из-за трибуны. В такт его шагам в зале издевательский топот десятков ног.
- Теперь о социалистическом соревновании! – Гендиректор пытается обрести серьёзность. – Слово предоставляется товарищу режиссёру Мироновой!
Вконец развеселившийся зал устраивает «бурные аплодисменты, переходящие в авиацию!»
Добравшись до трибуны и положив на неё шпаргалку, смущённая Ия начинает:
-Мы всё время думаем, как ещё больше урезать наши возможности, чтобы работать ещё лучше!
Зал «подыхает»
«Экстрагавантно»!

На партактиве ждали выступления зам. зав. сельхозотделом  ЦК.
Зам. зав. был не похож на цекашных упырей. И фамилия у него была огородная – Капустян. Правильнее, наверное, Капустяну, но уж ладно, Капустян так Капустян, главное, что он, по слухам, без фанаберии.
- А почему, товарищ Капустян, в Москве третью весну подряд лука нету?
- Это наша ошибка, товарищи, наш просчёт в планировании закупок, и нет нам оправдания!
Актовый зал на Пятницкой ответил аплодисментами, как бы оправдывая то, чему нет оправдания.
«Чёрт - те что! – возмутился Бочкин. – За что ему аплодисменты?»
Не выдержал, вскочил с поднятой рукой: - « Товарищ Капустян, вам бы надо приехать к нам с луком, а не с пустыми словами!»
На него зашикали, а седоватый с медальным лицом Капустян опять покаялся: - Три года подряд неурожай, но всё равно нет нам оправдания!
И снова аплодисменты!
«Тьфу! – ругнулся мысленно Бочкин. – Вот подпевалы проклятые!»

Ариан, так и не родивший сценарий, уволился и, забрав личные вещи в бывшем своём кабинетике, ждал лифта. А из него Бочкин с Лёвкой, - как раз после съёмки в Екатериновке.
- Эх, Ариан, - не утерпел Лёвка, прощально пожимая Арианову руку, - до зам. главного допёр и уходишь! Обидно!
- Обидно не то, что ухожу, обидно, что когда помру и буду в могилке гнить, какой-нибудь молодой примат будет тут без меня девок дрючить – вот что обидно!
Рослый, грузный Ариан легко шагнул в лифт, двери за ним захлопнулись и кабина тяжело пошла вниз, будто прямиком в преисподнюю.
- Жаль! – выдохнул Лёвка. – Хороший мужик был! Сожрали бабы!

Через пару недель Бочкин, как обычно, сошёл с автобуса на Мытной, добрёл до Хавской и, не спеша, дальше, той стороной улицы, что напротив редакционного корпуса.
Зачем приходить к девяти, как требовали? Чтоб слоняться по коридорам или торчать в буфете? На летучку – да, конечно, к девяти, не опаздывая, а если с десяти съёмка, то к половине девятого, чтоб всё заладить, подвигнуть осветителей с девяти раскатывать прожектора, опускать штанкеты, ставить рисующий, контровой, заполняющий, подбирать фильтры; уговорить технарей включить камеры не с десяти, а в девять, чтоб сразу всё проверить по кадру; проследить, чтоб с девяти до десяти артистов одели в костюмы персонажей, загримировали и чтоб они успели забежать в буфет хлебнуть кофейку, ибо на съёмке, как говорится, надо быть в тонусе, а не в анусе.
Привычно скользнув глазами по зданию телецентра, Бочкин насторожился: люди валили мимо входа! «Опять облава!» Глянул на часы: «Ровно десять!»
Неспешно дошёл до угла, пересёк Хавскую и дальше  по Лестева до Шуховки вслед за такими же злостными нарушителями трудовой дисциплины, как сам. Но что это? Почему так растеряны лица бывалых телевизионников? Лаз в заборе заделан! Густые переплетения стальной проволоки под силу перекусить только мощным клещам, а где их взять?
«Ну, хрен вам, иезуиты!» - и Бочкин зло двинулся обратно к Хавской, презрев потеряно топчущихся у бывшей дыры «бойцов идеологического фронта». «Надо прокантоваться до одиннадцати, в одиннадцать снимут засаду и можно будет спокойно войти через главную проходную, - не будут же эти олухи-кадровики торчать целый день?!»
Решив скоротать время где-нибудь поблизости, Бочкин прошёл мимо зелёного глухого забора с красной звездой, за которым обречённые бедолаги годами безвылазно вживаются в чужую языковую среду, чтоб потом остаток жизни добывать импортные секреты родному населению, «работая» попутно ещё на одну-две «конторы», - так легче быть на плаву и если «зацепят и поведут», «грохнуться» не как советскому, - всем иным и тюряга получше, и срок поменьше.
Потом ещё один забор – школьный, там юные балбесы с балбесками прикуривают друг у друга, хохмят, прикалываются. Недавно такая балбеска подвалила к нему в метро: - Молодой любовью интересуетесь?
Он опешил: - Ты что, есть хочешь?
И получил в ответ: - Во дурак!
Лёвка потом подтвердил: - Конечно, дурак! Такую возможность упустил!
- Но ведь ей всего лет четырнадцать!
- Четырнадцать?! Ты бы узнал от неё много нового!!
Возле рынка зашёл в комиссионку: поглазеть на шмотки «из-за бугра». «Аппетитно гниют, сволочи!»
В четверть двенадцатого, убедившись, что люди минуют шаболовскую проходную без затруднений, Бочкин и сам преодолел милицейский пост.
Из холла третьего корпуса позвонил зав.отделом, «наглёж так наглёж»: - Я здесь ещё задержусь в репзале, есть возможность ещё репетнуть с…
И назвал артистов, благо, они рядом, в холле, обсуждают что-то с режиссёром  «учебки», - если надо, он им коротко объяснит, что к чему, и они подтвердят начальнице: «Да-да! С девяти репетируем!»
«И какой дурак будет с девяти репетировать?»

В лифте их двое, Бочкин и Мира – мощный бифштекс, орошённый шанелью.
- И как вам режиссёр Мира? – её жадные губы растянулись в улыбке.
Он, всё поняв, ответил: - Нормально!
- А какая женщина! – и томно закатила глаза.
В редакции плюхнулась в низкое кресло и короткая юбка не смогла скрыть её соблазнительных прелестей.
Ванечка, вмиг охмелев от её мясов, что-то зашептал ей на ухо, она довольно расхохоталась:
- Ванечка, отдаюсь только по любви!
А рыжий горбоносый Ванечка, враз употевший и раскрасневшийся, подошёл к Бочкину и тихо: - Я б ей все соски отгрыз, - ну и баба!
Бочкин, ободряюще подмигнув распалённому Ванечке, вышел и в коридоре встретил Лину, - а может, она его встретила?
Когда-то у них с Линой возникло что-то вроде амурчика-адюльтерчика, но тогда Бочкин ещё очень любил жену и их с Линой экспресс затормозил, не дойдя до конечной станции.
Теперь Лина глядела на него с улыбкой Джоконды: - Знаешь, что о тебе говорит Мира? – «Ах, какой парень!»
И, взяв его под руку: - Мы с мужем и дочкой идём на байдарках, давай с нами – хорошо будет!
И это «хорошо будет» сказала так, будто если б в редакции нашлось подходящее местечко, «хорошо» было б сейчас же, немедленно!

После командировки в Феодосию, где он вечерами далеко плавал, - именно там Мира впервые посмотрела на него, высоко подняв брови, - редакционные молодки норовили пройти рядом в каком-нибудь узкорёчке, мазнув при этом своим крупом по его паху и кокетливо вякнув: - Ой, извините!
- Не страшно! – отвечал Бочкин, и ему тут же поправочку:
- Не «не страшно», а какая хорошая попочка!
 
- Бочкин, Лёва, дорогие мои, ведь кроме вас некому, вы ж меня всегда выручали, а мне завтра опять в Питер на дубляж, я на вас, Бочкин, уже приказ сделал как на и.о. главного, на два месяца, - друзья, если вы меня не выручите, я погиб!
Теперь, похоже, им самим погибать.
На Лёвку лучше не смотреть: грубоватое лицо с могучим подбородком, мясистым волосистым носом и густыми черными бровями – как после нокаута!
Расчёсывает массажной щёткой седеющие волосы, сперва на пробор, потом вперёд-назад, - заставляет мысль проснуться, работать!
«Наверное, я нисколько не лучше!»                                          
Лёвка тупо уставился в угол, - значит, роется в своём секретном хозяйстве, вспоминает лабухов, певцов, музыкальные коллективы и коллективчики: кого бы взнуздать, кто может спасти, вытянуть, сделать чудо? В болотистых глазах что-то мелькает, - вроде бы, возникло, срослось?
Закуривает, глаза яснеют.
- Возьмём Яну! Я её ещё никому не показывал. Чудесная девушка, будет ведущей! Возьмём ансамбль трубачей – в унисон дуют. Возьмём…
Что-то застревает в мозгу – Лёвка замолкает и снова упирается взглядом в угол.
И дёрнуло же их помочь Аевичу, выручить его! Ведь только-только прежнюю передачу сдыхали, ещё поздравляют их с успехом на Интервидении, ещё не отошли, не отмякли, но тогда у них был на работу месяц, сейчас – два дня!
Бочкин открывает окно – морозный воздух режет ноздри, врывается в лёгкие, изгоняя из них прокуренную шаболовскую гадость.
- Едем домой, Лёва, не ночевать же здесь!
Медленно бредут по Донской. Молчат. Мыслят.
Через два дня записали всё, что собрали и выстроили.
- Думаешь, кто-нибудь нам скажет спасибо за этот «энтуазизм» ? – они после съёмки одни в редакции, Лёвка опять массирует голову. – Никто и никогда!
- А мы дураки?
- Идиоты! Бочкин, у нас такая страна: если ты для неё стараешься, она на тебя плюёт. Если ты на неё плюёшь, она для тебя старается!
«Ай да Лёвка!»

Не сразу уснул, во сне снимал, выходило переливчатое с искрой и он восхищался пластикой.
Под самый звонок будильника явился заяц – серый, ушастый, вылизывал пузо. И тут спросонок: «Пушкин ворачивался, если встречал косого, иначе беда! Неладно, неладно, надо бы к девяти!»
И стало противно: «Трушу? Трушу!»
Позвонил «товарищу Жюкову»: - У меня предчувствие, - надо бы к девяти сегодня!
В автобусе вспомнил, как перед назначением Лапина двое матёрых телевизионников «гудели» в Домжуре: - Лёха, ты народный артист, я тоже не хер собачий, - что нам какой-то Лапин?!
Теперь, по слухам, оба в девять ноль-ноль в Останкино!
В девять Бочкин вошёл в четыреста тринадцатую: - Здравствуйте, Лариса Васильевна!
И сразу врубился: рядом с «жирафой» лежала амбарная книга, страницу оглавила роспись самой начальницы.
Бочкин тут же запечатлел себя строчкой ниже!
В девять десять влетела Стоцкая, «украсила» завитушками третью строчку.
В девять пятнадцать начальница понесла книгу главреду.
В девять тридцать явилась «товарищ Жюков»
- Жукова, у вас второе опоздание за неделю! Вам нравится жить без премии? – завша смотрит, как расстреливает.
«Товарищ Жюков» краснеет, как её брюки, и детский лепет про транспорт.
День прошёл фифти-фифти; укладываясь спать, Бочкин слёту треснулся о спинку кровати и вздохнул с облегчением: «Товарищ заяц сказал свое слово!»
И задумался: «Стоцкая – любопытно! Молоденькая, хорошенькая, особенно в зелёном платье с погончиками, была замужем за человеком вдвое старше себя, он антисоветчик, давно уж в Европе, издаёт там против СССР, а Стоцкая, в соавторстве с молодым лоботрясом «издала» здесь чудного мальчика, папашка его сразу после рождения крохи уволился и слинял, а Стоцкая дала сыну свою фамилию и спокойно растит его – с помощью яслей, детсада и своих родственников; с бывшим мужем -антисоветчиком  переписывается, перезванивается, и её, тем не менее, терпят: нельзя уволить мать-одиночку! Видимо, если тронут, за границей такой хай поднимется!
Кого ж тут только нет: и жёны диссидентов, и дети вождей, и потомки лидеров Коминтерна! Куда ты попал, Бочкин?»

У хитромудрой  Аклиши в глазах смешинки:
- Ой, наш папа такой чудак! (Папа – это муж.) Он думает, что если у нас дома водопровод – это уже коммунизм!
- Нет, знаешь, мы не созданы для коммунизма! – это Наташа, она же Иго – бедрастый монголоид, предмет вожделения всех мужиков. – Ведь коммунизм требует сознательности, готовности идти на уступки ради товарища!
- Ты только и делаешь, что уступаешь товарищам! – это Кира, тоже хитруля не из последних. И общее «Хи-хи-хи»!
- Я серьёзно!
- Серьёзно о коммунизме?! – Кира, вроде, изумлена, и тут уж хохот. И плевать на подслушки!

Бабёнки решили гульнуть, - посидеть в кабаке, если повезёт – в ВТО, значит надо выпялиться, обязательно выпялиться, чтоб кавалеры приглашали «дамов» и чтобы  брошка была, где «перод», «две шаги налево, три шаги направо, а потом наоборот»! И «товарищ Жюков» надела только что пошитое синее платье с фестончиками и своё новенькое голубое пальто с песцовым воротником, и когда они, бабёнки, полезли в трамвай, оттуда вывалился какой-то «в драбадан» пролетарий и, как «атакующий класс», исторг свой пьяный фонтан прямо на новенькое пальто «товарища Жюкова»! Злорадный хохот подруг обернулся рыданиями пострадавшей, это пальто было главным достижением её жизни, как шинель Акакия Акакиевича, оно венчало собой и надёжного криворотого мужа, и толстенькую первоклашку-дочь, оно венчало собой семью и всё её везение в жизни, особенно место редактора Центрального телевидения, и оказалось обгаженным!
Пуще всех заливалась Стоцкая – добрая душа всегда чужому горю рада, а тут ещё так смешно – новое пальто изговнять!
- Сволочи! – жаловалась Жукова Бочкину. – Я снегом оттираю блевотину, а они ржут! А как водку жрали!
Водку жрали, действительно, классно! И каждый тост был: «За мужиков!» Имея ввиду, что мужик – это не тот, кто приносит двести, а хотя бы четыреста! Потому что настоящие мужики заколачивают по восемьсот! Вон Лапин – девятьсот заколачивает, предгостелерадио долбаный, да ещё надбавки всякие – члену ЦК, члену правительства, члену коллегии! Он, конечно, и не мужик вовсе, а так, пугало огородное, но заколачивает!
А комментаторы как заколачивают! Две тысячи в месяц! Вот бы словить такого!
И к Милке: - Слушай, тебя ж сюда Михалков воткнул, ну скажи честно, ты с ним хны-хны?
- Девочки, милые, да я б счастлива была, он же на чай по рублю даёт, но у него такие крали молоденькие! Куда мне!
- А за что ж он тебя сюда?
- Он же почётный гражданин Пятигорска! А я, поэтесса местная, его вечер вела там в театре! Читаю своё: «От источников горячих вы у нас такой вот зрячий!»
А он мне на ухо: «От источников горячих у меня такой стоячий!»
Я чуть не усикалась!
Бабёнки, уже под градусом, сами чуть не усикались от восторга.
А Милка: - Ой, девочки, у нас же Стрельников Борис в «Правде», он же тоже пятигорчанин!
- Так он же в Америке! – вставила завша: дескать, у неё у самой дядя в Америке!
- Ну да! Уже десять лет! – согласилась Милка. – И вот он там Михалкова встречал, водил всюду, в стриптиз привёл, в первый ряд посадил, а Михалков голяк увидал, рот раззявил, а тут вспышка!
- Как вспышка? – не «въехала» Стоцкая.
- Ну, блиц, фото! Стрельников сразу врубился, на сцену кинулся, вернулся – фотоплёнка в руках! За пятьсот долларов выкупил! Фотокор «Лайфа» Михалкова с открытым ртом щёлкнул! На обложку! Представляете, через голую жопу между ляжек какой-то шалавы  лицо автора гимна СССР – представляете?!
- С открытым ртом! – закатилась Стоцкая.
- Ну!
Но посидели неважно: в ВТО не танцевали – вроде бы, негде, никто с ними не познакомился, все артисты только рюмку любили, деятели сраные! И швейцар сволочь: «Свободных мест нет!» Пришлось сунуть ему пятёрку. Жалко пятёрку!

Нет, что ни говори, а Центральное телевидение – это государство в государстве! Ну где ещё можно купить на работе  отличную говяжью вырезку, заказать с утра и взять перед уходом домой сосиски и прочую колбасную чепуху – без всяких очередей! А к праздникам профком подкинет – за плату, конечно, - наборы с лососёвой икрой, балыками и иными копчёностями, какао «Золотой ярлык», арабским кофе самых разных сортов, сногсшибательными конфетами и тортами, - так что, милые дамочки, тяните-волоките домой неподъёмные сумищи, ловите такси и частников и добивайте своих домашних возможностями телевидения! И это всё плюс к тому самому-самому, когда у задавших вопрос: - А где вы работаете? – резко увеличиваются глаза от небрежно брошенного в ответ: - В Останкино! «И ведь не врут бабы, и вправду, в Останкино – куда ж ещё на работу в таком прикиде?»
Но, конечно, кое у кого ответы похлеще, чем какое-то «теле», - «В ЦК!» Тут уж у вопрошавших в зобу дыханье пёрло: ещё бы, значит, этот « индивидуй» одевается-обувается в спецотделе ГУМа, куда допускаются только партийные функционеры, политкомментаторы и особо выдающиеся журналюги! Жрецы! Ведь если они отовариваются по талонам в ГУМе, значит, и госдачей пользуются, и служебные «Волги» за ними закреплены! Одной ногой уже в коммунизме!
Бочкин не раз задавал себе вопросики: в коммунизме «от каждого по возможностям, каждому по потребностям». А кто, какие бюро или месткомы будут определять эти самые потребности, какие Клавдии Ефимовны или Марь Ванны вкупе с Игнатиями Навуходоносоровичами или Цезарями Львовичами будут решать это? И какова будет роль партии и гегемона - рабкласса в таких решениях?
И от этих вопросиков коммунизм становился трухой, а от спецпайков и спецпакетов с деньгами «развитой» социализм оказывался до жути недоразвитым!
«Придумали системку! И как только мы ещё существуем, как не лопнули?!»
Поговаривали, что и на космодроме бардак, а уж что творится на заводах «оборонки», Бочкин и сам знал от приятелей: двадцать дней мух ловят из-за отсутствия сырья или деталей, а в оставшиеся десять дней месяца не вылазят из цеха, штурмуя план и потребляя при этом ящики водки, которую «по требованию коллектива» доставляет к станкам не кто иной как начцеха! « В жизни всегда есть место подвигам!» И сверхурочным!

Кумач, кумач, кумач, натужные духовые оркестры, милиция, гебисты в штатском – «матюгальники» сдавленным горлом хрипят их команды: - Быстрее! Быстрее! Быстрее!
И тысячи взрослых людей, как дети, бегут, спотыкаются, посмеиваясь над собой, дабы скрыть ощущение неловкости – не шествие, а шутовство: догонят колонну таких же, как они, «верноподданных», упрутся в неё – и застрянут надолго, чтоб потом снова «шустрить» по команде своих «воспитателей».
«Клованы!» - Бочкина трясло от такого попрания личности, от публичного унижения огромного количества человеков, а активисты-оптимисты пускаются в пляс, хватанув перед этим пивка с бутербродами – торговые лотки со всей Москвы обильно загружены «подогревом» по случаю «такого замечательного календарного дня»!
Фальшь режет глаз и делает этот громадный ход людей жалким, нелепым и подлым: так нужные стране деньги – для пенсий, для больниц, для строительства – превращаются здесь в мыльный пузырь, - во имя чего? Ради предъявления неустанной «любви» к «вождям»?
Тысячи таких демонстраций по всей стране, «фюреры» - от главных до крохотных - принимают «ликующее» поклонение своих раболепствующих вассалов: - Ур-ра, товарищи!
А погода чудесна, как молодая любовь, самое в лес, в сады, в парки – нет, ещё один выходной украден, - бездарно и оскорбительно!
«Клованы!!»

- Это он здесь был тихий, а дома зевластый! Вершит! – Фаина никак не может успокоиться, что Ариан упущен, даже с сестрой его законтачила!
Зенки туда-сюда зырк-зырк, широкоскулая, толстогубая, крепенькая, ноль косметики – деревенский корень! Даже самой странно, что когда-то она была директором нашей посольской школы в Бейруте и каждое утро её начиналось с роскошного бассейна и огромного грейпфрута!
Теперь она каждую пятницу прёт продукты – две сумищи и рюкзак – больной маме в Шатуру, и нет тогда никакой цекашницы - комсомолки, а есть переполненная электричка и она в ней, Фаина – стареющая баба без всякой надежды на личную жизнь.

Мужики сбежали из редакции в чудесный яблоневый садик между третьим и вторым съёмочными корпусами.
Здесь можно не опасаться подслушки, можно позволить себе поёрничать: - Телек – это брехаловка!
- Как соврём, так и будут думать!
- Чем хвалитесь, безумцы! Правда болеет, но не умирает! – О! Лёвка! Моралист-гобоист!
Похоже, Ванечку задело: - Не ссы, Лёва! Ты ж не член! Ни КП, ни СС!
- Над пропастью не ржи, Ваня!
- Значит, всё-таки над пропастью?! – уцепил Бочкин.
- Правда всегда страшная! – отмахнулся Лёвка и задымил.
- Ты это случайно не о газете «Правда»? – поддел его Ванечка.
- Случайно нет!
А небо над ними без единого облачка, и вскоре агрессия истаивает вместе с сигаретным дымком, и начинается спасительный расслабон: - А не мотнуть ли нам, братцы, на выходные в Софрино?
И покажется, что и вправду можно на пару дней закатиться в Дом творчества, и не нужно заботится о семье, не нужно картошки-капусты, не нужен напряг с домашней уборкой и стиркой, и половики выбивать не нужно, - покажется, что они ещё неженатые и беззаботные и ах, как это, чёрт побери, замечательно!
Увы! Покурят на свежем воздухе, и снова в свой обрыдлый четвёртый корпус, задавись он, кормилец! И никакого Софрина, только скрипучий быт! И вправду: не ржи!

«Как-то сумно!» - и Бочкин спустился в медпункт.
- «Так! – пожилой мужичок в белом халате воззрился на градусник.- Тридцать восемь! Немедленно в Первоградскую!»
Устроили его в самом начале многолюдной палаты рядом с койкой смоленского прокурора.
Тот вёл дела по реабилитации репрессированных в ежовщину, много рассказывал об этой своей работе, поражаясь человеческой подлости, ведь не было  ни одного ареста просто так, без письменного навета.
- Спрашиваю: - Зачем ты врал, что сосед контрреволюционер?
Отвечает: - « А мне шкаф у него понравился, как соседа сослали, я себе шкаф и забрал, он и сейчас у меня!»
И таких тысячи-тысячи! Язва желудка у меня из-за них! И самое главное, им ведь за подлость ничего не будет, даже судить не будут: что с них взять, они уже старые! А я б их всех сослал туда, где их жертвы страдали, всех до единого, сотни тысяч, только так можно выжечь скверну!
Помолчав, спросил: - Как по вашему, что ждёт нас? Сталин опроверг Ленина, Хрущёв Сталина, Брежнев Хрущёва, потом опровергнут Брежнева, - что же будет?

Юный ветерок овевал лицо и радостно было идти дальше, туда, откуда летел этот замечательный ветер.
Бочкину нравилось человеческое разнотравье на берегах великой реки, наполненное то восклицаниями, то рокотком той или иной стайки людей, разных по языку, по вере, но единых своей едва уловимой общностью – волгари!
В свободное от «надзора» время он бродил по огромному базару – торжищу щедрой земли волжской, наслаждался ароматами снеди, жадно вслушивался в словесную разговорную массу, цепко вглядывался в лица тюрков, славян, угро - финнов, - а Волга, могучая, величавая, невозмутимо текла на юг, как и тысячи лет назад.
С утра он убеждал местных теленачальников в необходимости при показе в Москве выйти за пределы ленинской темы, ведь Симбирск – это Гончаров, Карамзин – светочи, а есть ещё Языков, Минаев, Варламов, да и историей не надо пренебрегать, - не зря же сюда заезжал Пушкин, чтоб увидеть, где томился в кандалах Пугачёв! А Пластов, советский Пластов – он ведь тоже сын Волги!
А сама Волга! Сколь ни будь на её берегу над исполинским простором, - всё мало, может, и всей жизни мало, чтоб налюбоваться, нарадоваться, надышаться ею!
И обратной дорогой вагон покачивало, выстукивало: - Во-ол-га! Во-ол-га! Во-ол-га! Во-ол-га!

Он любил это состояние покоя, когда мысли рождаются самотёком, как бы не зависимо от него самого, - чистыми родниками, живоносною силою. Тогда заново переживается всё, что сделал в последнее время, и неизбежна досада: уж не переснять, не переделать, уж мелькнуло в эфире, редко кого задев за душу.
А тут ещё Илюша, фронтовик и отец двух сыновей - орясин: -  «Нет, братцы, не ту мы профессию выбрали! То ли дело писательство: сидишь дома в трусах и шлёпаешь на машинке! Не понравилось – клац, клац, клац – переделал! Клац – клац – клац – родил новенькое! Сам себе хозяин!»
Но, вспомнив знакомых писателей, с утра до ночи сверлимых мыслью о том, что надо успеть, успеть к сроку, указанному в договоре с издательством, Бочкин усмехнулся Илюшиным иллюзиям.
Иногда Бочкина приглашали в ЦДРИ, в ЦДЛ – на юбилеи.
В зале всё те же люди – уважаемые и не очень, на сцене всё те же поэты, с теми же словесами, что и пять, и десять, и двадцать годков назад, и те же песни, и те же певцы, но уже в париках и со вставными челюстями, и тот же художник, вот уже двадцать лет дарящий одну и ту же картину, - перед очередным творческим вечером он её забирает у юбиляра, пакует в бумагу и дарит вновь – с теми же словами, поцелуями и объятиями.
А после, как всегда, фуршет: - Выпьем и закусим, чем бог послал!
И даже бог посылал одно и тоже: водяру и бутербродики с копчёной колбасой!
Бочкин с тоской смотрел на эти интеллигентские игры: «Затхлая жизнь!»
Только и оставалось, что выбраться к университету на горы, вобрать в себя простор над Нескучным садом, над Москвою-рекою, над вещим градом столичным – громадным и таким своим, родным, будто капля-кровинка в сердце!
И снова дышится славно, и снова счастлив Москвою!

Когда контролёр подошёл к ним и вопросительно поглядел на обоих, Кира протянула ему свой билет, а сама ждала, как же Юлашкин выкрутится: она чётко помнила, что он билета не брал.
Контролёр сделал просечку, вернул ей билет, а Юлашкин, заёрзав, достал из кармана куртки какую-то красную книжицу и сунул её развернутой едва ли не в нос контролеру, - тот даже слегка отшатнулся, но, прочитав, покивал понятливо и двинулся дальше.
Юлашкин был смущён,  и Кира смотрела на него с насмешливым интересом: «Что ж ты, шпиён называется, надо было сказать, что билета нету, не взял, опоздал, пойти с контролёром, в тамбуре сунуть ему эту свою шпиёнскую ксиву, вернуться и сказать, что отмазался за полтинник! Так ляпнуться!
А Юлашкин, поняв, что его раскусили, пошёл ва-банк: - Да, Кира, чуть-чуть я тебя не дожал! Если б не эта балда - контролёр, ты б мне сейчас как миленькая выболтала, у кого дома висит Солженицын!
- Да он у всех висит!
- Как у всех?!
- Ну, в тех больших домах, где я иногда бываю, у очень больших людей, даже секретарей союзов!
Кира врала отчаянно: фотопортрет Солженицына висел у неё дома, над их с Мишей и Таней рабочим столиком. Куда ей, мышке-норушке, скрипачке с последнего пульта, по счастью ставшей вдруг музыкальным редактором, ходить в большие дома к большим людям?
А Юлашкин озадачился: «О ком это она? Кабалевский? Хренников? Раухвергер? Щедрин? А что, Щедрин может! Надо Кирку получше прощупать!»
- Знаешь, Кир, - Юлашкин  решил сыграть на доверии, - я Толстяка ещё не щупал, не пробовал, а вот Аевича в момент расколол, но не буду его закладывать: он так смешно показывал всех наших шибздиков – и Толстяка, и Григоряна, и Игорей, - он точно, талантливый человек, пусть живёт!

Но Аевич сам себя «заложил».
Привыкший на радио к травести, он и здесь назначил их мальчишками и девчонками – в кадре!
Нелепица вышла отчаянная, хохот на всю Москву, ЦТ пучило от злословия!
А тут ещё с помощью ответсекретаря  редакции - одессита – Аевич оформил этот ерундовый спектакль как фильм, с оплатой в десять раз больше!
На этом и поймал их Толстяк!
Пришлось Аевичу аллюром гнать к Лапину и в восемь утра убеждать того, что с оплатой ошибка вышла, что он отказывается от денег, он рад работать бесплатно!
Лапин внял – и убрал его из редакции.
Но вслед за Аевичем и Толстяк попался.
Режиссёр Ливертовский, или попросту Ливер, фронтовик и партиец, на съёмке в Клубе интернациональной дружбы – КИДе – решил, что израильский флажок среди флажков остального мира – это нормально.
Толстяк на просмотре сразу увидел эту крамолу, ведь с Израилем разорваны дипотношения, но на пересъёмку нет времени, эфир сразу после просмотра. Что делать? Отменить эфир или выдать с израильским флажком? Толстяк эфир не отменил!
Лапин смотрел это и «идеологическую диверсию» просёк сразу. Толстяка вызвали «на ковёр».
- Видели или не видели?
- Видел!
- И дали в эфир?
- Да!
И отправился Толстяк в детский аудиожурнал «Кругозор» расширять свой кругозор.
А «идеологический диверсант» Ливер чудом уцелел в партии: спасли боевые награды и офицерское звание.

Лёвка вернулся из столовой благодушным: - « Жизнь прекрасна и удивительна!»
Ванечка тут же: - «Человек выше сытости!» - воскликнул Горький после обеда».
- Горький не только это сказал! – Лёвка глянул весело. – «Речи правителей о желаниях народа подобны рассказу глухонемого о музыке!».
«У-тю-тюшеньки! Вот это приехали!» - и Бочкин показал Лёвке глазами на телефон: мол, подслушки же!
- Горький?! Так сказал?! – Ванечка потрясён.
А Лёвка все так же весело, будто и не заметил бочкинского  сигнала:
- «Не надо обманываться: культура и государство  - антагонисты!»
Ванечка совсем потерялся: - Тоже Горький?!
- Ницше, Ванечка, Ницше! – рассмеялся Лёвка, он торжествовал, - неделю назад Ванечка ляпнул:
- Московские музыканты – это самые мудаки!
- Так кто же мудак, Ванечка?!

Ну уж, только не Ваня! С помощью тестя – районного начальника – он перевёлся в книгоиздательство, ходит на «работу» дважды в неделю, а получает куда больше, чем на «телепомойке».
Да и Лёвка, болтун-болтун, а не дурак!
Теперь он каждый вечер в каком-нибудь ресторане сидит за отдельным столиком: пьёт коньяк, ест икру, балыки – бесплатно, его угощают! Потому что, свалив «с помойки», он устроился инспектором агенства по охране авторских прав! И хлебно, и безответственно: проверять рапортички ресторанных лабухов с указанными в них авторами «сбацанных» в этот вечер песен. Чтоб авторы в ВААПе гребли «бабло» за звучание своих «опусов». И если лабухи забывают кого-нибудь внести в рапортичку, Лёвка делает страшные глаза, грозит лютыми карами и поэтому – на всякий случай – для него всегда приготовлен отдельный столик.
И домой Лёвка прет портфель с коньяком, шампанским, икрой, балыками, антрекотами, крабами – всё «на шару»!
Узнав о таком замечательном месте работы Лёвки, Иветта тут же вернулась к нему, вопреки протестам папеньки-генерала, из-за неприязни которого к Лёвке и оставила когда-то мужа, отца своего ребёнка, и теперь каждый вечер Лёвку предано ждут в большой «сталинской» квартире жена и дочь: как не ждать, как не любить такого добытчика?!
«Так кто же мудак, Ванечка?!»
Мудаком оказался Бочкин.
Он осознал это, когда Федя, ещё недавно молодой, талантливый, перспективный, а теперь старый, слабый, больной, жалкий, - нервически делился с ним: - Ой, такую хорошую передачку сделал!
«Тьфу!» - мысленно крепко ругнулся Бочкин. – Добро бы спектакль, фильм, а то передачку он сделал! Говна пирога!» - он увидел в Фёдоре себя через пяток лет. Телевизионный Молох сгрыз Федю за какое-то десятилетие, сжевал и вот-вот выплюнет, не дав дотянуть-доработать до пенсии.
«И тружусь, и тружусь, и тружусь,
 И уже ни на что не гожусь!»   – светлое будущее всего человечества!
 
Когда спадает бензиновая гарь и в город прорывается пряный южный ветер, в центре Москвы пробуждается саванна: аж до Кремля доносится из зоопарка львиный рык, взволнованно трубят слоны, ржут зебры – победное тепло будоражит живое, и у стен ЦМШ с огромных деревьев ночью обрушивается звукопад соловьиных трелей, враз побеждая подражательные дневные пассажи скрипок и фортепиано, флейт и кларнетов! Природа – промысел самого Творца, город – создание человека, подобное муравейникам, термитникам и осиным гнёздам.
Голуби рьяно топчутся у голубятни, на скамейках юные парочки сливаются в длительных поцелуях, старики и старушки кажутся себе молодыми и игриво поглядывают друг на друга из-под очков.
Но всё это днём, ранним вечером, а позже, когда стемнеет и высыпят звёзды, нахлынет торжествующая зоосила!
Крепкая молодая рука проникла к ней под одежду, её ноги жадно покорились ему. Мимо проходят пары, смущённые их эротической откровенностью, одинокие мужчины и женщины, старики и старухи, и все завидуют им, переполненным яркой ликующей жизнью в самом центре Москвы!
«О, жизнь! Бывает ли что-нибудь слаще тебя!»

Лёвка, вдохновленный своим успехом у Иветты, которую втайне всегда любил, и счастьем постоянного общения с дочерью, был уверен, что вторым ребёнком жена одарит его без промедления. Но Иветта всё менее нежна с ним, разговоры о родах её раздражают.
И Лёвкино сердце –  доброе и  чадолюбивое – взбрыкнуло и ожесточилось: - Раз ты не хочешь ребёнка, значит, ты не любишь меня!
И гром грянул: - Да, не люблю!
Лёвка, не в силах поверить услышанному, глядел на Иветту широко распахнутыми глазами, и она припечатала: - Ты старый, я молодая, я новой любви хочу!
И добила его: - Я тебе не верна!
Лёвка стал как серый кремень, молча собрал чемоданчик, убрался в «свою» коммуналку и более с Иветтой не виделся! Никогда! «О жизнь! Бывает ли что – нибудь горше тебя?!»

«Вы плачете, Иветта!»
О нет, Иветта не плакала! Высокая, красивая, сильная, она сразу ухватила «золотую жилу»: по лёвкиным «наколкам» - из его забытого блокнотика – «вышла» на эстрадный бизнес и стала как туристов отправлять небольшие концертные группы в Африку, Финляндию и соцстраны.
Её хватало и дело крутить, и дочь растить, и «личняк» прихватывать.
А Лёвка «оброс» молоденькими подружками, на удивление ладными и красивыми.
Кого только не встречал Бочкин в крохотном лёвкином  «пенальчике»: и «Софи Лорен», и «Бриджит Бардо», и «Беату Тышкевич», и «Орнелу Мути», а уж замечательных мордашек иногородних! Бочкин диву давался: и откуда только этот кряжистый Лёвка выуживает таких красавиц?!
А Лёвка жаловался: - У Ольгуши ножки как веретёночки, но только и говорит о театре!
- Она же театровед!
- Мне нужна мать моих детей, а не театровед!
Увы! Рожать красавицы не хотели!
И вся надежда детолюбивого «Гриши» была теперь только на дочь: авось, не обидит его, не обойдёт внуками. Но дочь не спешила замуж: - Папа, сперва образование, работа, квартира, машина, дача, а потом уже свадьба!
- Ну да! – вроде бы соглашался Лёвка. – А рожать лучше всего после семидесяти!
Дочь обижалась, и не звонила ему.

В производственном отделе – молодые приветливые женщины, и мужики- режиссёры  и ассистенты,  заказывая съёмку, монтаж, озвучку, невольно «включают кадрёж».
Женщины улыбаются мило, но «подбить клинья» под них так никому и не удаётся. Самцы злятся: «Вот проститутки!»
Сидящая слева от входа брюнетка как-то по-особому глядела на Бочкина, и он однажды, развивая разговор с нею, спросил: - А как ваше отчество? Неудобно как-то: - Галочка!
- Удобно! – возразила она.
- Ну всё-таки!
- Удобно!
- Ну всё-таки! – уже укоризненно попросил Бочкин.
- Наумовна! – чуть не поперхнулась она и покраснела.
- Галочка Наумовна! Чудесно! – спасал ситуацию Бочкин. А у самого в голове: «Бедная ты моя чистая! Это ж надо так догнобить человека, что он стесняется национальности! «Свобода, равенство, братство и счастье всех народов!»

В пятницу в редакцию прибыл гость, известинец: в секретариат ЦК и газету пришла «телега» на бочкинский спектакль. «Я сидел, смотрел с женой и дочкой, и вдруг услышал: «И всё это коту под хвост?!» Представляете? Я не знал, куда деваться от стыда перед женой и дочкой».
Идиот написал, а неглупые люди ломают голову, как бы ответить ему так, чтобы и Суслов, и Лапин, и «Известия», и сам идиот были довольны. «Товарищ Жюков» соорудила мощную отписку с упоминанием того, что спектакль удостоен премии и приза.
Известинец одобрил и разговорился: - Мы с вами создаём общественное мнение, а нам так мало платят!
В самую боль попал!

Стоцкая вошла с неприкуренной сигаретой, швырнула-набросила кейс на стол, усмехнулась победно: - Всё равно миром будут владеть евреи!
Бочкин показал ей глазами  на телефон и улыбнулся:
- Лирида, вас посадят!
Она усмехнулась всё так же победно, но уже и скептически:
- Лире страдать не впервой!
В дверях сделала ручкой – мол, «Чао, бамбино!»
Слышала б она бочкинского деда ещё перед войной: - А я не хочу жить в этой жидовской монархии Ленина! – орал он в пивной.
Взяли его ночью. Выпустили днём. Через три месяца. Он уж только шептал разбитым расплющенным ртом: - Шавечкую влашть люблю!
Так и умер, любя. С кровавой пеной во рту.
Два дня назад Бочкин услышал в останкинском коридоре: - Всё равно миром будут владеть гомики!

Куколка-помреж заполошно влетела в отдел:
- Ирку убили!
- Какую Ирку? – завша оторопела.
- Мирзу, какую!
- Как – убили?!
- Любовник, художник по монтажу, знаете, длинный такой, приревновал к брату и топором по башке! Насмерть!
Через неделю ещё новость: - Сашку убили!
- Какого Сашку?
- Сушкова!
- Как – убили?!
- Табуреткой по башке! Пили с соседом и допились! Череп треснул!
- Так, может, выживет?!
- Завтра похороны!
Через пару дней:
- Ия умерла!
- От запоя?!
- Да!
Потом:
- В учебке режиссёр сгорел! С сигаретой заснул! Знаете, хорошенький такой, чистенький, одинокий, педик, наверное!
- А что Чумак говорит?
Алан Чумак, экстрасенс, в учебке зам.главного редактора.
- Алан сказал: - Началось!

А в Политехническом музее уже бушевали молодые поэты. Пуще всех  Евтушенко:
-Ветер, от липких экранов оттаскивая
Всех зачарованных дурней и дур,
Их на любимую башню Останкинскую
Сходу насаживает как на шампур!

Время  «развитого» социализма неумолимо заканчивалось. Чувствовалось: на пороге совсем иное.
Но что, какое? Никто не знал.
Оказалось, время новых иллюзий.                1986 год