За Канарами

.
Наш дизель-электроход продолжил свой путь по Атлантике. Канары остались теперь только в воспоминаниях. Мы с головой погрузились в быт несущего нас через океан парохода. Надо сказать, что быт этот, как и всюду, был у нас скучен и размерен – очерчен в основном графиком приёма пищи: завтрак, обед, чай и ужин. На судне мы числились пассажирами, которых просто везли к месту работы. Сплошной досуг каждый заполнял кто как мог, но в основном он сводился к прогулкам по спардеку (верхняя палуба) и отдыху на койках, где можно было, соблюдая «адмиральский час», предаться послеобеденному сну или почитать выбранную в судовой библиотеке книгу. Кто-то погрязал в карточных играх в «подкидного», а кто-то утомлял себя шахматными поединками. Других занятий, пожалуй, и не было.

Меня поселили в шестиместной каюте, предназначенной специально для курсантов мореходных училищ, проходивших в те времена обязательную морскую практику. Каюту чаще называли курсантским кубриком, а нас, жильцов этого кубрика, стали величать «курсантами». На двери каюты висела латунная табличка.
               
                КАЮТА 37
                курсанты 

Убранство кубрика было нехитрым: три двухъярусные койки, под койками выдвижные рундуки, стоящие особняком узкие платяные шкафы. При входе, в нише налево помещался фаянсовый умывальник с холодной и горячей водой, а далее – большой прямоугольный стол под двумя бортовыми круглыми иллюминаторами, выходящими на запад, поскольку мы двигались всё время на юг. Кубрик был Г-образный. В правом аппендиксе, в который входила большая половина стола, разместились два радиста – Саша и Вася, направляющиеся на станцию Беллинсгаузен. По обе стороны от входной двери обосновались механики Мирного и Новолазаревской – Боря, два Саши и я.
В часы нескончаемого досуга мы забирались в свои койки и так проводили большую часть времени. Трапезы, происходили в строго отведённое время по команде из общесудового транслятора: «Команде – обедать! Приятного аппетита». «Команде – пить чай!..» И так по кругу четыре раза в день.

После захода на Тенерифе кормили нас обильно и непривычно разнообразно для простого советского человека. На столах не переводились овощные салаты из огурцов и помидоров, на десерт предлагались бананы, груши и дыни. Для декабря месяца это было даже слишком хорошо.
Переваривая сытный обед, Боря Ткачёв лежал на своей верхней койке и сетовал:

– Ну не сволочь ли я? Нажрался, как боров. Съел две окрошки, курицу с рисом, компотом запил, бананами заел, и лежу здесь, как последняя скотина...
– А что здесь плохого? – замечал курсант Кулакевич, – русский человек должен быть патриотом своего желудка.

Боря, не реагируя на комментарий, продолжал:

– Мои дети не то, что бананы – помидоры только в августе видят, когда цена до 25 копеек садится. Мне-то за что такие блага? За то, что еду профуговывать деньги наших сограждан? Я ж ничего полезного не произвожу: хлеб не сею, изобретений не изобретаю, сталь не плавлю... вообще – ни-че-го! Только жру, сплю и в гальюн хожу. Лишний человек. Пользы от меня никакой! Бить меня надо, как сидорову козу, чтобы другим неповадно было так дурака валять. Честное слово! Кому я, спрашивается, нужен? Подзаборной собаке разве. И то вряд ли.
– Это точно, – подтверждал убийственные доводы Бори Саша Пухов-Заневский. – Но ты не боись, приедешь в Мирный, дадут тебе трактор, и будешь ты, палимый незаходящим полярным солнцем, таскать волокуши с тяжёлой поклажей по припаю туда-сюда, туда-сюда, пока все пароходы не разгрузишь. Вот когда тебе небо с овчинку покажется – тогда посмотрю я на тебя, какую ты песню запоёшь.
– Я только там себя человеком и чувствую, – продолжал Сашины выкладки Боря, – а так обезьяна обезьяной. Недаром говорят, что именно труд сделал из обезьяны человека. Работаешь – человек. Не работаешь – обезьяна.
– Тогда садись с нами, в карты сразимся. Тоже своего рода труд. Обезьяна, небось, не станет в «дурака» играть. Другого предложить не могу.
– А чего со мной играть? Я и так знаю, что дурак. Был бы умным, пошёл бы за тридевять земель киселя хлебать? В своё время в Антарктиде учёные пингвина окольцевали и увезли на за тысячи километров. Так через год он опять на своё место вернулся. И условия, вроде бы, те же. Так нет, нужно ему, видите ли, туда, где вылупился. А почему? Загадка!
Теперь посмотри на человека. Прётся, куда надо и не надо. И чаще – куда не надо. Неймётся ему, видите ли. Смотри, как народ по шарику мельтешит: взад-вперёд, взад-вперёд. Как будто пропеллер у каждого в заднице. А толку? Сидели бы на своих местах, порядку было бы больше. Скотина, вот, никуда не прётся. Так от неё и толк есть, и польза. Скотина вот знает, что она скотина, а человек не знает. Поэтому-то у него одни проблемы от этого незнания. А если б сознавал своё скотство, всё бы стало на свои места. И тогда, возможно, стал бы он очеловечиваться и не вводил бы в заблуждение и себя, и других о своей избранности.   

Боря задёрнул за собой кроватные шторки и громко икнул. Минут через пять он опять явил себя миру: высунулся по пояс из ниши, поводил головой, как удав, выбирающий жертву, и, остановив немигающий взгляд почему-то на мне, сказал надтреснутым голосом:

– Ты знаешь, как некоторые животные метят свою территорию? Собаки, например, волки, львы. Конечно, это больше относится к хищным. Так вот, я утверждаю, что человек, как хищное животное, постоянно метит свою территорию. Когда он что-то создаёт, неважно что, будь это дом, памятник, какая-нибудь вещь или даже теория, это и есть его мета. Таким образом он заявляет о себе, о своём существовании, о своей территории. Самые сильные меты оставляют те, кто метит территорию духа – классики передовой мысли или нового учения. Иногда они так отметятся, что потом веками не выветривается.
– А кого ты имеешь в виду? – подозрительно прищурился на Борю один из карточных игроков.
– Да того же Маркса с его другом Энгельсом, – уверенно продолжил наш теоретик, – навешали нам лапши на уши, а народу до сих пор аукается.
– Тогда получается, – перебил его Пухов-Охтинский-Заневский, отчаянно лупивший картами по столу, – что все теории и научения – суть испражнения человеческого ума, и вся наука тоже? И все мы по уши погрязли в этих отбросах.
– А может быть и так! – подтвердил Боря.
– Ну, а мы, – внедрился в дискуссию Саша Кулакевич, – мы-то что оставляем за собой? Какие, по-твоему, меты?
– Кто не может оставлять меты в краях ближних, записывается в экспедицию и едет разменивать свои молодые бесценные годы на зимовках – в краях дальних и безлюдных, – менторским тоном пояснил Боря.
– А я думаю, -  не принимая на себя Борин намёк, продолжил Саша, - что и мы оставляем после себя мету, только коллективную…
– Ну, тогда нам всем коллективом надо сходить в отхожее место и там как следует отметиться, – сыронизировал карточный игрок Пухов-Заневский и, побив козырным тузом короля треф, заключил, – коль дурак, полезай под стол.
– Неужто всё так и канет в вечность? И зря мы месили воды океанов, пробивались в далёкие земли, мёрзли в снегах Антарктиды! – возопил Боря.
– Может и не зря, – раздумчиво заключил Саша Пухов-Заневский, а потом добавил, – а, может, зря. Возьми того же Амудсена со Скоттом. Или Пири. Ну, покорили они полюса нашей планеты. А что толку? Но о них хотя бы помнят. А о тебе, Боря, кто вспоминать будет? Славы первооткрывателя тебе всё равно не достанется. Поздно. Так что дыши ровно и не дёргайся.
– Спасибо, Саша! – со злорадным торжеством в голосе воззвал Боря, – успокоил!
– Как бы там ни было, – продолжил он после умеренной паузы, – не щи лаптем едем хлебать. Может, всё это и останется на скрижалях вечности. Вопрос только – кто их найдёт, и кто прочтёт? А самое главное – кому это будет нужно?
– Вот и я об этом, – удовлетворённо закончил Пухов Охтинский-Заневский, энергично тасуя колоду замусоленных карт. 
Под подобные разговоры, заполняющие наш нескончаемый досуг, мы планомерно и неумолимо продвигались на юг, как астронавты на космическом корабле в безмерном галактическом океане к далёкой необжитой планете.