Южный тропик

.
Нулевую широту, а попросту, экватор мы оставили за кормой. Это событие произошло 23-го ноября 1975 года в 14 часов 45 минут по Гринвичу. Видимых изменений в нашу жизнь это не внесло. Но теперь с каждым днём мы удалялись от раскалённых воздушных фронтов и входили в умеренные южные широты с вполне комфортным климатом. За это нужно было благодарить холодное Бенгальское течение, пришедшее из антарктических вод и простирающееся вдоль западного африканского побережья чуть ли не до самого экватора. Это течение существенно влияло на климат южного полушария, и мы ощущали его благотворное влияние на своей собственной шкуре, которая всё-таки успела подпалиться под ультрафиолетом экваториального светила. Степень «спёрнутости» в каюте №37  Пухов Охтинский-Заневский теперь определял в полтора топора.

– Когда опустится до одного топора, – заявил он, – можно будет переселяться назад в родные «пеналы» – так он называл узкое надкоечное пространство.

Саша Кулакевич ждать не стал и, забрав свой матрац, занял прежнюю штатную койку в нижнем ярусе под стоическим «курсантом» Сашей Кондратьевым.

– Разве это жара, – говорил наш стоик, – вот когда я кочегаром работал на паровиках…
– Что ещё за паровики, – недоумевал Кулакевич.
– Суда с паровым двигателем, заменившие в своё время парусники. Реликты мирового судостроения. Сейчас таких днём с огнём не сыщешь. А на Дальнем Востоке в начале пятидесятых они ещё работали. На Камчатке в частности. Наследство от старого флота. В начале века считались техническим достижением предельного уровня. Мой пароход назывался «Лиза Чайкина». В честь героини-комсомолки. Эта «Лиза» так запарила меня, что век её помнить буду. Вот там жара у топок была, так это жара. А здесь – тьфу. Для полного кайфа можно было бы ещё градусов добавить.

В нашей жизни или, вернее, в жизни трёх членов экспедиции произошли некоторые изменения: по просьбе капитана я и ещё двое полярников вызвались стоять вахту на руле. Таким образом мы подменили штатных матросов, освобождённых для нескончаемых палубных работ.

Испокон веку у моряков существуют три вахты. Первая вахта с 8 до 12 и, соответственно, с 20 до 24 часов называется «пионерской». Это самая лёгкая и благоприятная вахта: встаёшь с восходом солнца, как пионер, умываешься, завтракаешь и следующие четыре часа выполняешь свои прямые обязанности, будь то на ходовом мостике, или в машинном отделении.
Потом обед и полноценный послеобеденный сон, так называемый «адмиральский час». Вторая вахта с 12 до 16 и с 00 до 4 часов – это «королевская»: на гребне дня и на пике ночи. Третья – «собачья» вахта или, попросту, «собака». Мне-то она и досталась по жребию. Приходится эта вахта на вечернее время с 16 до 20 и на утреннее с 4 до 8 часов, когда от ранней побудки хочется выть, словно собаке. Считается, что это время самого крепкого сна у человека.

Вахта на руле была для меня отдушиной в вынужденном безделье. Находясь на ходовом мостике, расширялся мой кругозор обозрения покоряемого пространства. Хотя пространство это было на первый взгляд однообразным: вокруг вода и больше ничего. Где-то слева, за горизонтом – Африка, справа – Южная Америка. А мы – посередине, словно подвешенные в безвременье, в некоем гипотетическом, наполненном водой и облаками мире, не имеющем видимых границ.

Наше упорное продвижение на юг совершенно не ощущалось, так как не было никаких сравнительных ориентиров. Редкие острова, разбросанные по необозримой поверхности Атлантики, мы оставляли за линией горизонта. Таков был начертанный Провидением путь.

Иногда тягучее однообразие нарушали попадающиеся в поле зрения суда, пересекающие Атлантику поперёк нашего курса. Тогда я неотрывно вглядывался в проплывающие вдали силуэты судов и долго разглядывал их, как некую диковину, думая про себя: «Прав был  Анахарсис, говоря, что люди делятся на три вида: живых, мёртвых и тех, что ходят по морям». 

Человек, оказавшийся посреди океана, казалось бы, лишённый каких-то внешних впечатлений, находится в  выигрышной ситуации, поскольку ему легче постигнуть, насколько мудра природа в своей неспешности и своевременности смены декораций.
Ты видишь, как спокойные бирюзовые воды приходят в волнение, а затем превращаются в стремительно набегающие чёрные штормовые горы, с которых ветер срывает мириады брызг. Проходят сутки, двое – и всё это разглаживается и наступает умиротворённое состояние, и вечерние закаты начинают играть невероятными оттенками, похожими на цвета побежалости раскалённого в мартене металла, медленно остывающего в чернеющих океанских глубинах.

Подкрадывается ночь, встаёт луна, ошарашивает тебя своим удивлённым оком, заливая пространство холодным неоном потустороннего света. Планета, по крайней мере, видимая её часть, как бы цепенеет в беззвучном и осторожном выдохе, и так, на этом затаённом выдохе пребывает до утра. А утро в лучах стремящегося выскочить из воды светила – абсолютная ирреальность!

Нет, не однообразным был наш путь, как казалось мне вначале. Время мозаичными вставками собирало всё в некую величественную картину, обозреть которую целиком, по всей вероятности, не суждено человеку никогда.

На 21-ый день нашей экспедиции по УКВ-связи ночью пришло радиооповещение. Оказывается, вчера в районе нашего плавания пропало рыболовное судно. Судам, идущим в обозначенных широтах предлагалось при обнаружении каких-либо следов пропавшего судна, сообщить на остров Вознесения. На острове проживало несколько сот человек, и потеря, пусть небольшого рыболовного судна с тремя-четырьмя членами экипажа, была бы сродни национальной трагедии – это уход в небытие 1 % населения. Для таких стран, как Великобритания или Франция, этот процент вылился бы в 50 тысяч человек. Страшно подумать. Вот этот бестрепетный судья – языческий бог Океан. Он безоговорочно осуждает или на смерть, или дарит помилование, находящимся в его власти. И кто будет следующим и какую кару понесёт – неведомо никому.

Но жизнь продолжалась. Продолжалось и наше упорное продвижение к югу. Мы так ничего и не узнали о судьбе пропавших рыбаков с острова Вознесения.
Сменившись в очередной раз с вечерней вахты и плотно поужинав, я спустился в каюту №37 и ещё раз утвердился в мысли, что не только сам путь, но и быт наш на этом пути не был скучен и однообразен, ибо картина, которая предстала предо мной, была весьма необычной: за большим каютным столом, сидели наши «курсанты», молча уставившиеся на Сашу Пухова-Заневского. Перед ним стоял стограммовый гранёный стаканчик, наполненный буро-лимонной жидкостью с жёлтой масляной плёнкой на поверхности. Рядом со стаканчиком на бумажной салфетке аккуратно пристроился бутерброд с килькой и половинкой круто сваренного яйца. Посреди стола возвышалась бутылка из-под «Фундадора» с такой же буро-зелёной жидкостью.

см. следующую главу "Коктейль "Летун"