В неистовых пятидесятых

.
Наконец поступили сведения от нашего форварда «Капитана Маркова», что он продирается через редкие ледяные разводья моря Уэдделла в районе британской станции Халли-Бей. Мы шли за ним вдогонку. Нашим судам предстояло доставить людей и оборудование на шельфовый ледник Фильхнера, северная граница которого обрывалась в упомянутое море, страшно подумать, на 78 градусе южной широты. Ближе к полюсу на судне уже не подойти. Примерно в этом месте должна быть организована сезонная база «Дружная». А пока нас валяло на крутой боковой волне. Штатные матросы сменили нас на руле, и мы стали готовиться к встрече с Белой Планетой – Антарктидой.

Если сороковые широты называют «ревущими», то пятидесятые прозвали «неистовыми». Но особой неистовости мы, к счастью, не почувствовали. В «неистовых» мы вошли под низкий свод облаков. Как будто мы рыцари ХХ века на железном коне втиснулись в средневековые подвалы планеты. Инстинктивно хотелось нагнуть голову. Перспектива сходящихся у горизонта тяжёлых облаков пугала: нас могло заклинить где-то в конце пути, где с железным хрустом войдя под далёкий нависающий над тёмным океаном свод, будем раздавлены и смяты. Именно такие картины и рождают мифы.

Первый айсберг повстречался нам на 55-ом градусе ю.ш., где власть шестого континента становится явной и недвусмысленной. Эта белая ледяная глыба настолько контрастировала с иссиня-чёрными водами, что казалась выходцем из другого мира. Айсберг завораживал своей бесстрастностью к окружающему миру. Даже в медленно плывущих в клубящихся в небе облаках чувствуется сопричастность с жизнью. А здесь – посланник сурового и неподкупного властителя – безжизненного материка – обломок его ледяных «каменоломен» – являл собой полную отчуждённость и холодное бесстрастие. Его основная, не видимая глазом часть таилась в глубине – под поверхностью гонимых ветром и разбивающихся об него вод. Мы в недоумении созерцали лишь верхушку, «маленький» кусочек, и трудно было представить этот плавающий величественный феномен целиком.

Спустившись в каюту и зачехлив свои фотоаппараты, стали делиться впечатлениями. В это время Боря Ткачёв, лёжа в своём спальном ярусе, рассуждал, глядя в подволок «сверлящим» взором:

– Подумаешь, первый айсберг! Эка невидаль. Вот, если бы мне показали последний, тогда я точно вышел бы на него посмотреть. Зря только фотоплёнку тратили. Впереди этого добра будет в достатке. В заливе Прюдс, около ледника Эймери, целые города из них образуются. Улицы, правда, без названий, и дома без номеров. Потом все эти «дома» разносит ветрами да течениями по океану, но за ними новые собираются – настоящий конвейер, ледяных истуканов, если можно так выразиться.

Саша Кулакевич, по уже окончательно утвердившейся кличке Кальмар, без всяких видимых на то причин намедни решил бросить курить. Чтобы глушить в себе вредную привычку табакокурения, он принёс из артелки два больших кулька карамели «Полёт» в надежде, что конфеты заменят ему сигареты.

– Вот увидите, – злорадствовал гардемарин Пухов-Заневский, – после первой рюмки обязательно закурит. Не выдержит. Из собственного опыта знаю.   

– Но, если учесть, что кальмары не курят, возможно у него и получится, – рассуждал Боря.

Пухов-Заневский не верил в силу воли нашего механика-водителя и, чтобы сбить его благие порывы, частенько искушал его, окуривая в каюте табачным дымом, словно восточного шейха. Правда, табак в сигаретах «Прима» был не кальянный, а «клопоморный». К удивлению искусителя, эти окуривания вызывали совершенно обратный результат: Кальмар молча открывал все иллюминаторы и входную дверь и выветривал «благовония» холодным юго-западным сквозняком, идущим от скалистых и неприютных берегов Патагонии – родины суровых ветровых стихий. Производитель «благовоний» некоторое время сидел в стоическом оцепенении, потом надевал на себя верхнюю одежду на верблюжьем пуху и закуривал новую сигарету, чтобы, как он говорил, согреться. «Сволочи!» – кричал на это наш механик-водитель и, широко открыв рот, высыпал себе под усы пол кулька карамели «Полёт», после чего стрелой вылетал на верхнюю палубу дышать свежим воздухом. Эксперименты со сквозняками, в свою очередь, вызывали бурные негодования со стороны теплолюбивого Саши Кондратьева, который, наверняка, с завистью вспоминал своё далёкое прошлое в котельном отделении колёсного парохода «Лиза Чайкина» и который поневоле втягивался, как некурящий, в противоборство сторон. В итоге манипуляции с проветриванием подвели бывшего кочегара к фолликулярной ангине, и он с немецкой точностью пять раз в день полоскал горло «фурацилином».

– Ты бы лучше не пузыри пускал здесь, – комментировал Боря Ткачёв, – а вышел на палубу, грудь свою распахнул под студёный ветер и графинчик воды из холодильника заглотил бы за один присест. Гарантирую, забудешь сразу про свою заразу.

После этих слов Саша захлёбывался «фурацилином», и не то крестясь, не то просто отмахиваясь от Бори, нечленораздельно «мычал» в ответ некое непереводимое послание: его, дескать, хотят раньше времени в гроб загнать.

– Зря ты так, – переубеждал его Боря, – не знаешь новых подходов в медицине: подобное лечится подобным, или от чего заболел, тем и лечись. Клин клином вышибают. У меня тоже как-то горло прихватило...
– Это всё от недопития, – прокомментировал тут же один из карточных игроков, – все болезни от этого.
– Так вот я и говорю – прихватило горло. И что я сделал? Взял десять порций мороженого «крем-бруле» и на морозе его съел одно за другим.
– И не пронесло? – раздался тот же голос, но уже с оттенком неподдельного интереса.
– Так вот я и говорю – съел я эти десять порций, и как рукой сняло. Такой, вам доложу, анастезиос произошёл в горле! До сих пор ни одна зараза не берёт.