Это было недавно, это было давно

           «…ЭТО  БЫЛО  НЕДАВНО,  ЭТО  БЫЛО  ДАВНО…»
       (Из цикла «Рассказы о детях, ставших взрослыми»)
                (исправлено)

 «…Память возвращает нам прошлое не для того, чтобы переделать его, а лишь затем, чтобы осмыслить, оплакать и понять». Надежда Мандельштам


             Геннадий Егорович гулял-прохаживался по набережной Москвы-реки, сцепив руки за спиной, походкой никуда не спешащего человека, у которого, как у всех пенсионеров, много свободного времени, нет забот, пожалуй, нет даже глобальных желаний, а только сиюминутные, как у всех стариков.

             Ветер трепал полы его расстёгнутой синей куртки, в котором лежал аккуратно сложенный чистый носовой платок, а в отдельном кармане — маленький блокнот и карандаш. Так он давно был приучен, с такого далёкого времени, что и не верится, что оно было — и было именно с ним…

             Радовал устойчиво тёплый сентябрь, без нудных дождей, без лужиц, словно осколки разбитого зеркала. Небо, ещё синее, предвещало затяжное «бабье лето».

             Прогуливаясь по набережной, он уже сожалел, что вернулся сюда, где прошло его детство. Внутри дворов сохранилась его школа; он долго стоял у бывшего своего дома из красного кирпича, видел своё окно на четвёртом этаже.

             Как всё-таки странно: больше полувека прошло, а дом — всё тот же, шикарный подъезд с крыльцом и колоннами; двор с тополями — теми же, такими высокими, что шапку уронишь, ища верхушку. Даже бабушки на лавочке у подъезда, кажется, те же… Таких домов уже давно не строят, нынешние несомненно хороши комфортом, но таких домов, величаво-ампирных, которые создавали бы уютные, скрытые от улицы дворы, — нет.

             Здесь они, детвора, носились, играли с мячом, дрались и мирились, задирали девчонок, ели мороженое; зимой дворник в тулупе, обнятом белым фартуком, заливал на площадке каток, гоняя метлою пацанов, чтобы дали воде гладко застыть.

             Геннадий надрывал душу, глядя на свой дом, обойдя вокруг уцелевшую школу, из которой доносился звонок на перемену; прошёлся по яблоневому бульвару, посыпанному мелко битым красным кирпичом, разглядывал прохожих, особенно внимательно — своих ровесников: а вдруг кого узнает?..

             Странно, думал он, что человек проживает не одну свою жизнь, а сразу несколько. Детство, перетекая плавно в юность, молодость и зрелость, незаметно меняет и его самого, и время, идеалы, лицо города, даже детские игрушки, песни, быт, одежду. 

             Где ныне мальчишки, гоняющие футбол до глубоких сумерек? Бывало, чья-нибудь мать, высунувшись из окна, отодвинув на подоконнике горшок с геранью, загоняет сына домой криком: «А ну домой быстро! Ночь на дворе!»
             Прятки, салочки, лапта, городки, «колечко» — нынешние детишки и слов-то таких не знают…
             Ну всё, разворчался.

             Зря он приехал сюда, в мир своего детства, нельзя этого делать: Геннадий Егорович словно призрак бродит среди живых людей.

             Он привык к одиночеству: давно овдовел, а у сына Кости своя семья, живут в Испании. Сын не пишет привычных для Геннадия писем в конвертах с марками, почтовые ящики ушли в прошлое, теперь они — только для рекламы и счетов. А раньше почтовых ящиков на дверях не хватало, выписывали все соседи, и много: «Новый мир», «Работница», «Наука и жизнь», «Техника — молодёжи», «Крокодил», «Знание — сила».

             Раньше… Каждому последующему поколению кажется, что «раньше» было лучше, потому что были молодость, здоровье (о котором тогда и не думалось), ватага друзей, родители и учителя, на совести которых были твоё воспитание, образование и твоё же будущее.

             Размышляя, Геннадий облокотился на гранитный парапет набережной Москвы-реки, загляделся на воду, а солнце уже упало на крышу дома, стрижи не цвиркали над дворами, вытянулись тени тополей.

             Вздохнув, он решил, что пора домой, где его ждёт любимое уютное кресло. Как хорошо усесться с чашкой чая перед телевизором, в тёплых тапочках, расслабиться и постараться ни о чём не думать…

             Геннадий Егорович развернулся и зашагал от набережной на автобусную остановку, последний раз обернувшись на свой дом, на окно на четвёртом этаже.

             Как же он удивился, увидев в этом окне светловолосую молодую женщину, невероятно похожую на его мать; она отодвинула на подоконнике горшок с геранью, высунулась из окна и громко, на весь двор закричала: «Генка! А ну быстро домой! Уроки делать пора!»


             — Иду, мам! Щас! — отозвался Генка, не глядя наверх и не опасаясь взбучки матери, подал пас Сашке, тот — Юрке, а уж тот изловчился и, пусть и поскользнувшись и падая, но ногой метко толкнул мяч в ворота.

             — Го-о-о-л! — истошно завопил Генка, заскакал-запрыгал, и мальчишки, подпрыгивая, подтягивая штаны, торжествующе обсуждали свою победу. Однако обыгранная команда, не желая смириться с поражением, стала доказывать, что это был нечестный гол, что Славке дали подножку, поэтому он не взял мяч… — и вот уже наготове кулаки, и вот-вот разразится обычная свора…
             — Иди, кому сказала!
             — Ну иду уже. Ладно, — и Генка прыжками побежал к своему ампирному подъезду с крыльцом и колоннами. Уже в лифте он почувствовал голод и стал придумывать: чем разжалобить маму, чтобы она вначале его покормила, а уж потом сесть за уроки, а ещё лучше спасительно соврать, что болит голова или горло. Ну как мама точно знала, когда он болен в самом деле, а когда — врёт? Как она догадывалась??
             — Ну-ну, не вздумай сочинить что-нибудь про больное горло! Футбол часами гонять — так здоров, а как за уроки садиться, так…
             — Мам, ну правда, мне чего-то… спать хочется, ну очень.
Мама всё-таки потрогала ему лоб, уложила его в постель, шикнула: «Спи!», загородила ширмой его кровать.

             Пытаясь заснуть, Генка мечтал, чтобы завтра случился бы в школе, например, пожар, и учителка не будет придираться к невыученному стишку, математичка не вызовет к доске решить уравнение, а то он будет стоять, как дурак, и никто его не спасёт, не подскажет, и схлопочет он опять двойку, а отец будет совестить.

             Генке стало себя жалко, он даже шмыгнул носом, но услышал, что пришёл с работы отец, скрипнув дверью.
             — Егор, ты не шуми, Генка вроде спит, говорит, что голова у него болит.
             — А это очень легко проверить, Рая, — тихо шепнул отец, а потом погромче:
 — Слушай, Рая, как жаль, что Генка рано лёг спать и голова у него болит. Жаль. А я ему новый мяч принёс.
Генка «купился», откинул одеяло, выскочил из-за ширмы:
             — Папка!!! Правда, что ли?

             Мама рассмеялась, а отец нахмурился:
             — Значит, врёшь, сынок? Нету у меня никакого мяча нового, ты врёшь — вот я тебе в отместку тоже соврал. Видишь, как неприятно враньё? А теперь — брысь спать за ширму. Я устал, есть хочу. Рая, чего там на ужин?

             Генка снова тоскливо улёгся, от нечего делать поковырял болячки на коленках, зелёнкой мазанные, потом в носу поковырял — но всё равно делать больше было нечего, и от скуки он действительно уснул.

             Комната их с мамой и папой небольшая, четырнадцать метров, но квадратная, как-то всё умещалось. И вообще их семье повезло, что они сюда переехали, потому что хотя это и была коммуналка, зато всего из двух комнат, с одними соседями.

             Другую, огромную, комнату занимали противные соседи — Наташка, то есть Наталь Васильна, Васька, то есть Василий Петрович, и их сын, очкарик Игорёк, старше Генки на два класса, глиста худющая и зануда.

             И сам Генка, и мать с отцом за глаза соседей так и называли: Наташка и Васька, потому что все страшно ненавидели друг друга, всё время ссорились, ругались и обзывались. Наташка с Васькой такие толстые, что на маленькой кухне к столу своему не подойти, едва бочком. Мама пытается обойти Наташку, а та не подвинется пузом, картошку чистит и ядовито усмехается:

             — Ну что, Райка, бульон-то твой убежал! Пеной всю плиту залил! Теперь отмывай.

             — Да как же он убежать-то мог, когда я газ сильно убавила?! Небось вы, Наталь Васильна, — ядовито мама съехидничала, — небось вы-то газу и прибавили!
             — Больно мне надо! — и отвернулась, пряча довольную ехидную улыбку.

             Наташка нарочно газ прибавила потому, что сегодня пятница, а по пятницам дежурная семья (как заведено в коммуналках) дежурство сдаёт, то есть чтоб всё чистое было: унитаз, раковина, полы в прихожей и на кухне и, конечно, плита. Вот Наташка и вредничает, а сама больной прикидывается по пятницам, когда ей нужно своё дежурство сдавать, лежит в своей комнате и нарочно громко охает, будто болеет. Рая тогда плюнет: «Тьфу, зараза! Придётся самой мыть, чтоб ты подавилась своими таблетками!»

             Наташка ещё не совсем старуха, только что на пенсию вышла, делать ей было нечего, вот она и вредничала: нарочно залезала в ванную мыться, видя, что Рая в тазу стирку затеяла, и пока Рая вышла за мылом — глядь, а Наташка уже заперлась в ванной, воду в неё набирает…

             — Наталь Васильна, вы что, не видите, что я стирать собралась?!
             А та:
             — Подумаешь, ночью постираешь, а мне мыться надо!
             И вот так всегда.

             Васька такой же злыдня, как и его жена Наташка. Только он хитрее, гадости исподтишка не делал, зато прикинется добреньким, пристаёт к Генке с расспросами с подвохом. Ну расскажешь ему, что вчера вечером родители ссорились, потому что отец непонятно куда трёшку задевал, получку не полностью принёс.

             Вот тут Васька-добряк и выдаст с ехидной улыбочкой:
             — Ну как куда дел? Мужик он или нет? Небось на зазнобу какую потратил, а то и вовсе пропил, папашка-то твой — пьяница.

             Генке непонятно, что такое «зазноба», но противная Васькина ухмылка означает что-то нехорошее, обидное. Да к тому же отец вовсе не пьяница, ну бывает, по праздникам действительно рюмку опрокинет и сразу засыпает.

             Их сын, Игорь, серьёзный молчун, из комнаты выходит редко. Столкнёшься с ним в коридоре — он что-то промычит, очки к переносице прижимает, будто боится, что они свалятся. Генка как-то предложил: «Игорь, пошли мяч погоняем?» — а он буркнул: «Мне некогда». Странный… Ну да ладно, зато не вредина.

             Однажды, когда Васьки с Наташкой не было дома, Генка приоткрыл соседскую дверь и с любопытством разглядывал: а что у них в комнате? А у них было очень просторно, да ещё и балкон у них! Белый кружевной тюль до самого пола прикрывал балкон. Стол, комод и кровати покрыты белыми покрывалами, тюлевыми салфетками. Чистота кругом. А гардероб не как у Генки, коричневый, ободранный, а чёрно-лакированный, на пузатых золотых ножках. Так они, оказывается, богатые?

             Но больше всего Генку поразило, что Игорёк сидел, сгорбившись, за огромным письменным столом (у Генки-то вообще никакого не было, один-единственный на всех, круглый, за которым и ели, и уроки он делал, и мама гладила и шила); сидит неподвижно, в носу не ковыряет, в книжку уставился и знай только страницы листает. Потом вдруг закинет голову, уставится молча в потолок — зубрит, что ли? И опять читает. Генка так не смог бы — на одном месте так долго сидеть, скучно.

             И ещё удивился Генка, увидев на стене большущую фотографию красивого военного лётчика. Фуражка с лакированным чёрным козырьком, улыбка такая добрая, прямо светится человек! Смотрит тебе в глаза, словно хочет сказать что-то доброе, ободряющее…

             Забыв, что он подглядывает тайком в чужую комнату, Генка открыл настежь дверь:
             — Игорь, а кто это?
             Тот не удивился чужому проникновению и, запинаясь, не сразу ответил:
             — Это… Это брат мой. Юра. Старший.
             — А чего он не живёт с вами?

             Опять не сразу ответил Игорь, не отрываясь от книжки, не повернувшись к Генке и выговаривая каждое слово с паузами.
             — Он… живёт… отдельно… У него… своя квартира.
             И наконец раздражённо повернулся:
             — А ты чего? Чего тебе надо? Мой брат тебе нравится, да? А я, значит, ничтожество? Неудачник, да?!
             — Да ты что, Игорёк? Просто он какой-то необыкновенный…
             — Вот именно. Не то что я.
             — А что ты — не то?
             — Не как Юрка, понимаешь?!
             — Не-а. Тебя что, бьют, чтобы учился хорошо?
             — Никто меня не бьёт. Я сам хочу учиться, и только на «отлично».
             — Са-а-м? — удивился Генка. — Самому хочется, да ещё на пятёрки?!
             — Да ты заходи в комнату, не бойся.
             — А вдруг Наташк…. Наталь Васильна придёт?
             Игорь даже зашипел:
             — Ну и что, что придёт?! Что ж, и в гости я никого не могу позвать?
             — Да нет, конечно, можешь…
             — А почему ты спросил, не бьют ли меня? А тебя что — бьют?
             Генка потёр задницу:
             — Быва-а-ет… За двойки. И за колы.
             — А ты что, плохо учишься?! — удивился Игорёк.
             — Да мне некогда. У меня футбол. И ребята во дворе. Петь я не люблю. Скучно. Ещё коньки люблю. И лыжи. Макароны по-флотски.
             — Слушай, Гена, это плохо, когда скучно. Так человеком не станешь.
             Видимо, припёрло Игорька, на откровенность потянуло.
             — Надо учиться, чтобы тебя ни с кем не сравнивали и не говорили, что вот старший брат — Человек, а ты — никто, фитюлька… Я вот закончу школу и поступлю не в ПТУ, а в университет, и докажу тогда им, какой я фитюлька…
             — А кому — «им»?
             — Всем. И родителям в первую очередь. Они мне всё Юркой тычут, мол, он красавец и умница, и жена у него красавица и умница, и лётчик он такой, что за границу даже летает!
             — За границу?! — восхитился Генка, у которого самая дальняя «заграница»— это пионерлагерь «Орлёнок», на Десне.
             — Ой, Игорь, у вас телевизор есть?!
             — Ну есть. Ну и что.
             — А тебе разрешают его вечерами смотреть?
             — Вечерами? Да пожалуйста. Только я не хочу. Мне некогда. Я учусь.
             Поражённый Генка не знал, что и сказать.
             — Ну я пойду, Игорь. А ты не расстраивайся. Ты тоже, может, лётчиком станешь.
             — Нет. Я буду учёным.
             — А это как?
             — Я буду много знать, и все будут меня уважать. И бояться.


…И вот однажды прозвенели два звонка в дверь: значит, к соседям. Мама и отец были на работе, и Генка решил в щёлочку подсмотреть: кто к соседям пришёл, — и рот разинул: в прихожей стоял Юра, такой же красавец, как на фотографии, даже лучше. Высокий, в синей форме лётчика с погонами. Он ласково обнимал мать, а Наташка, уткнувшись сыну в грудь, ну просто сияет: «Ох, Юрочка, сыночек любимый, как же я по тебе соскучилась!»

             — Мама, я тоже соскучился по Вам. Мама, я голодный, я специально не ел, чтобы отобедать у вас с отцом. Найдётся что-нибудь вкусненькое?

             — Юрочка, родной, мы тебя так ждали, так ждали, конечно, сейчас накрою стол. Игорь, обними же брата, истукан ты эдакий!

             А Васька нюни распустил, сыном-великаном любуется, по-мужски хлопнул его по плечу:
             — Ну давай, Юра, красавец ты наш, пошли в комнату, хлопнем за встречу по рюмашке…
             — Спасибо, отец. Но Вы же знаете, я не пью, — и работа такая, и в принципе не люблю. — Но, видя, что отец слегка нахмурился, уступил:
             — Ну только совсем чуть-чуть, за встречу.
             — Вот это другое дело, ну пошли же в комнату.

             Генка был сражён тем, что Юрий называл родителей на «Вы»: вот диковинка! А ещё тем, что увидел Ваську с Наташкой совсем другими — не вредно-ехидно-злобными, а такими… добрыми, ласковыми.

             Юра снял фуражку и закинул на полку для шапок. Увидел Генку в щель двери — и хитро подмигнул ему. Когда пришли с работы мама с папой, Генка сказал, что к соседям приехал лётчик Юра.
             — Ну слава богу, Наташка хоть не будет допекать, пока Юра гостит, хоть отдохнём от неё и от Васьки.


             …Юра-лётчик гостил у родителей неделю, и все эти дни в коммуналке было на удивление спокойно и тихо. Ни Наташка, ни Васька к Рае и Егору не цеплялись, наоборот, Наташка даже пирожками угостила. А злились и цеплялись они, оказывается, потому, что хотели занять соседнюю комнату, чтобы Юрочка с женой жили с ними вместе. А вселили нашу семью. Вот они и мстили.

             Жена Юры с ним не приехала. Наташка даже рада была, потому что все эти дни Юрочка был только её, а жена ещё успеет на него наглядеться.

             Юра удивлял непривычной вежливостью; идёт, например, по коридору с полотенцем на плече, посторонится, вжимаясь в стенку: «Пожалуйста-пожалуйста, Рая, проходите».

             Генка понимал, что, когда Юра уедет, всё опять станет по-прежнему: ссоры, даже скандалы родителей с противными соседями, но пока было не только спокойно, но даже дружно, и Генке было очень жалко, что отпуск Юры закончится и он вернётся на службу, к своим самолётам, товарищам — таким же смелым, надёжным, добрым и… красивым.

             Юра рассказывал о своей службе, о полётах, не всегда безопасных, об управлении самолётом, о захватывающей дух высоте, о товарищах и крепкой дружбе. Генка ну просто влюбился в Юру — так было с ним страшно интересно, потянуло на подвиги и открытия какие-нибудь.

             — Гена, для этого прежде всего нужно хорошо учиться, много знать, открытия сами прибегут к тебе, только успевай горой складывать, — пошутил Юрий, необидно щёлкнув Генку по носу. Он дал примерить свою лётчицкую фуражку, которая Генке была велика и околышем упала ему на глаза.

             — Ничего-ничего, Гена, — ободрил Юра, похлопав Генку по плечу. — Неважно, чтО ты будешь носить — кепку, шлем или фуражку. Главное — любить и знать своё дело, посвятить ему жизнь.

             …Шло время; Генка, как обычно, иногда прогуливал уроки, зубрил, всё так же таскал девчонок за косы, пускал бумажные самолётики в открытое окно, прямо на уроке, когда учителка отвернётся, ведь уже был май, скоро каникулы, и не короткие, а целое лето!

             Зацвели яблони, груши в школьном саду, ворковали голуби, стрижи высоко цвиркали в синеве, впереди — свобода на три месяца, пионерлагерь, вожатые и линейки перед завтраком и ужином, кино в клубе, горн, нудно призывающий «спать, спать по пала-а-атам пионерам и вожа-а-атым», зато утром бодрый, маршеобразный, самый любимый призыв горна: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обе-е-ед!»

             А пока надо «закрыть дыры» в дневнике, то есть натянуть что-то на «удовлетворительно», а что-то и на четвёрку. Пятёрки у Генки всё же есть — по физкультуре и по труду, уроки труда — вот это действительно полезно: и столярка, и слесарка. Нравилось Генке лобзиком выпиливать, обтачивать детали напильником.

             Но теперь, когда Юра гостил у родителей, Генка даже меньше во двор выбегал, чтобы побольше с ним пообщаться, слушать его рассказы, открыв рот, — о бесконечном небе, об облаках, которые пронзал самолёт, управляемый Юрой, о глубокой высоте, не только не пугающей, а наоборот, манящей, как птицу в небо…

                И вдруг…

             Однажды ночью в сон Генки ворвались какие-то странные звуки, удары и шлепки — и это доносилось из коридора. Проснулись и Генка, и мама с папой, вскочили, потому что выла, дико кричала Наташка, ей басом вторил Васька. Выглянул Генка в коридор, ошалелая Рая выскочила в коридор прямо в длинной ночной сорочке, отец в полосатой пижаме.

             Васька колотился головой об стену, бил по ней кулаками, не чувствуя боли, Наташка, растопырив толстые ноги, сидела на полу, обхватила голову в бумажных папильотках (для кудрей), выла и мотала головой из стороны в сторону, глаза её были как у сумасшедшей, а Игорь хлюпал носом, истерично кричал: «Мама! Не надо! Папа! Не надо!

             — Что случилось-то, господи?!

             — Юра-а-а-а… Сыноче-е-е-ек…

             И кроме протяжного воя «Юра» и «сыночек» ничего от них не добиться.

             Мама, мягко оттолкнув Генку, стала поднимать Наташку с пола и вдруг сказала ей то, чего никогда не говорила:
             — Наталья Васильевна, голубушка, вы успокойтесь… Генка, принеси воды! Быстро!

             Оказывается, Юра — лётчик, статный красавец — при испытаниях разбился на самолёте, что-то там случилось в моторе…

             Одуревшие от горя Наталья Васильевна и Василий Петрович были невменяемы, отец вызвал «скорую», обоим сделали уколы, их уложили. Крики и вой прекратились, но оба они стонали, вскрикивали… Мама и папа Генки всю ночь просидели с несчастными родителями, поили их валерьянкой, Генка тоже сидел рядом с дрожащим Игорем, который трясся не столько, видимо, от горя, сколько от ужаса видеть своих родителей в таком состоянии…

             На следующий день Рая не пошла на работу и весь день возилась с Натальей Васильевной и Василием Петровичем. Вражда улетучилась, как не бывала, разделённое горе стало общим, Рая гладила полную руку Натальи, утешая молча, сама тихо плакала и, предвосхищая рыдания, обоих успокаивала, как маленьких: «Чш-чш-чш…»

             Наталья Васильевна прижимала к груди фото улыбающегося Юры и опять выла: «Юрочка-а-а-а!.. Сыноче-е-ек любимый!!!»

             Генка пошёл в школу только на следующий день, учительница собралась его отчитывать, но осеклась:
             — Гена, что-то дома случилось?
             — Да. У нас Юра умер. Он погиб. Он лётчик… был.
             — Ну иди, иди в класс, — сказала Светлана Ивановна ласково, даже погладила его по голове, а обычно всегда такая сердитая, «сухарь» в очках.

             …Юру хоронило так много народу, товарищи Юры и какие-то родственники, и не только родители — все плакали. Генка стоял рядом с Игорем, мама держала под руку Наталью Васильевну. Но сослуживцев Юрия было больше, чем родных, полковые товарищи в лётчицкой форме сурово смотрели себе под ноги, им никак не верилось, что они потеряли друга, самого, наверно, лучшего из них… Был оркестр, рвущий душу, даже военный салют из ружей.


             Всё закончилось. Дома было тихо. Рая приглядывала за Натальей и Василием. Прежние своры кончились. Мама заставляла Наталью Васильевну варить щи, картошку, питались общим столом, папа курил с Василием Петровичем на балконе и слушал его рассказы о том, каким Юрочка был маленький, как хорошо он учился, как почитал родителей. Первые спазмы боли прошли, неожиданно соседи, бывшие в вечной ссоре и готовые к войне, сдружились, Наталья Васильевна с трудом расставалась с Раей на ночь:

             — Раечка, ты не бросай меня…
             — Да вы что, конечно, нет. Если надо — зовите, я сразу приду.

             Василий тоже «вцепился» в Егора, который говорил с ним на общие темы, не дозволяя рыдать.

             Генка, ошарашенный событиями, всё же пришёл в себя быстрее взрослых, — что ж… Жизнь продолжается! — и по-своему привязался к Игорьку, ставшему вроде старшего брата. Игорь даже помогал Генке делать уроки, жили вроде как одна семья. Генка узнавал всё больше о Наташк… Наталь Васильне, которая была когда-то модисткой, в сундуке у неё хранились лучшие шляпки из её коллекции; Василь Петрович любил стихи какого-то Есенина, читал с выражением (Генке понравилось про «белую берёзу под моим окном»), но при этом всё равно оба они были наготове рыдать… В общем, отвлекали их от горя каждый, как мог.

             …В начале, середине и в конце учебного года, по традиции, всей школой, классами, ходили по домам, квартирам, улицам и собирали макулатуру или металлолом. Это было здорово! Жильцы заранее завязывали верёвками кучи бумажного барахла (в основном старые газеты и журналы, ну не книги же!) и выставляли пачки за дверь; многие жильцы совали пионерам конфету, или яблоко, или пряник.

             С железом было труднее, чего в доме лишнего железного-то есть? А ведь не просто железки собирали, при этом ещё и соревновались классами, и так хотелось победить, чтобы твой класс получил первое место, то есть собрал больше всех и победил!

             Многие даже кастрюльки или сковородки из дому таскали — лишь бы грамоту получить! Кто-то даже бабушкин утюжок притащил! Он маленький, но такой тяжёлый, что Генкин пионерский отряд 6«А» класса однажды победил с перевесом в два килограмма! Урра-а-а!

             Потом металлолом увозили на машинах, переплавляли и пускали в дело. Что было дальше с железом — никто не знал, главное, что они, пионеры, хоть немножко помогли своей Родине в трудное время восстановления народного хозяйства.

             И вот как раз после Майских праздников Алла Николаевна, математичка и их классный руководитель, объявила, что завтра уроков не будет — объявляется общий школьный сбор металлолома, который должен закончиться в 15 часов. Все захлопали, «зауракали» и стали соображать, где искать железо, какие стройки облазить, у каких ещё не снесённых бараков поискать, а может, что и из дому утащить… Радовались не тому, что уроков не будет, а именно сбору металлолома, соревнуясь со старшеклассниками, которым мальчишки завидовали, потому что они были почти взрослые, даже не дрались на переменах, подножки не ставили, не задирали девчонок и сильно важничали.

             На следующий день класс разбежался по дворам, заглядывая во все закутки. Тащили всё, что попадётся, складывали в растущую кучу в школьном дворе; несколько взрослых, среди которых был рабочий с мехзавода Андрей Николаевич, взвешивали и помечали в тетради вес принесённого железа, какой класс сколько приволок. Все пионеры и школьники собрались к 15 часам во дворе, ожидая и волнуясь — какой класс победил?

             Наконец Андрей Николаевич огласил итоги, оказалось, что Генкин 6«А» оказался на третьем месте.
             Все заорали — кто торжествующе, кто с досадой.

Но Андрей Николаевич, призывно подняв ладонь вверх, дождался тишины и сказал:

             — Ребята, вы все старались, и неважно, какой класс принёс металлолома больше, главное, что вы все дружно собрали железа столько, что его, может, на танк хватит, когда его переплавят! Вы хотели помочь Родине — и вы это сделали.

             Генка, охрипнув от волнения, спросил:
             — Андрей Николаич! А можно на вырученные деньги от нашего металлолома построят не танк, а самолёт, военный? У нас в доме лётчик погиб, испытатель, хороший очень человек был… Вот бы назвать самолёт его именем, а?
             — А какое имя должно быть у самолёта, Гена? — спросил Андрей Николаич.
             — «Юрий Солнцев». Он был очень добрый, его все любили. Я никогда его не забуду. Никогда…


             Геннадий Егорович гулял-прохаживался по набережной Москвы-реки, сцепив руки за спиной, походкой никуда не спешащего пенсионера, у которого много свободного времени. Ветер трепал полы его расстёгнутой синей куртки, в котором лежал аккуратно сложенный чистый носовой платок, а в отдельном кармане — маленький блокнот и карандаш.

             Он взглянул на небо: высоко и неслышно серебряная птица — реактивный самолёт — остро резала небо и лёгкие облачка, оставляя за собой кудрявый белый след.

             Лётчик-испытатель Геннадий Егорович — полковник в отставке — вздохнул, привычным движением оправил околыш фуражки с гербом и зашагал к метро, оставив свои воспоминания в том далёком времени, что и не верится, что оно было — и было именно с ним…