Крестник Господа. Вопл. 2 вторичн. Джордано Бруно

Башня Нона в Римской тюрьме производила гнетущее впечатление. Меня невольно передергивало, когда представлял, что Бруно уже шесть лет сидит в этих застенках. Сам бы я никогда не нашел дороги к его камере, но тюремщик уверенно вел меня по каменным плитам коридоров – я все сделал так, что если бы нас схватили, то и ему было бы не отвертеться от веревки, как мздоимцу и вероотступнику. От веревки – это в лучшем случае! Так что, Толстый Тедд – так его звали – старался, что называется не «не за страх, а за совесть», а с точностью до наоборот. В большинстве случаев, так даже лучше.
Пропетляв некоторое время по тюремным лабиринтам, мы остановились в темном сыром помещении. Тедд воткнул факел в настенный держатель и сказал:
– Синьор, я могу гарантировать Вам не более получаса спокойной беседы. Потом произойдет смена стражи, а я подкупил только ту, что дежурит сейчас.
Я протянул ему кошелек, набитый золотом, но он отвел мою руку в сторону.
– Уже ничего не сделать – поздно. А рисковать я не хочу. Вы здесь по идейным соображениям, а я изменил своему долгу по меркантильным. Вам умирать будет легко, а мне глупо.
Он отступил на шаг и поклонился.
– Только полчаса, синьор.
Я остался в абсолютной тишине.
– Джордано… – Тихо окликнул я, – Джордано!
Несколько секунд безмолвие жило своей жизнью. Наконец, из дальнего угла помещения я услышал:
– Кто здесь?
Бросился в сторону голоса.
– Джордано, это я, Фантонель.
Навстречу мне из темноты подземелья поднялся бледный призрак. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и неожиданно улыбнулся.
– Не зовите меня этим именем, – приведение раскрыло мне объятия, – католики скоро лишат меня всего, что связывало с их Богом. Я Филиппо, по-прежнему Филиппо.
Мы обнялись.
– Не ожидал Вас видеть, дорогой друг. – По лицу узника катились слезы, – если честно, у меня почти не осталось сил противиться натиску Ватикана. Я окончательно сломлен, и готов отречься от своих верований. Знаете, что они мне предложили?
В казематной темноте его глаза светились каким-то сумасшедшим блеском.
– Догадываюсь, – сказал я.
Он покивал головой.
– Да, инквизиция предъявила мне ультиматум: или признание ошибок и отречение, и тогда сохранение жизни, или отлучение от церкви и смерть. И, как думаете, что я выбрал?
– У меня нет сомнений.
– Зато у меня их целый сонм! Представьте, что я вынужден был пройти: Мончиниго оказался предателем, написавшим на меня несколько доносов, обвинив меня в том, что я реально говорил и в том, что даже не пришло бы мне в голову. В девяносто втором году меня арестовали…
– Но мое послание… Я ведь предупреждал Вас!
– Ах, спасибо, дорогой друг! Но я узнал о нем только когда уже прибыл в Венецию. Глупо было пускаться куда-то в новые скитания, и я остался в доме Джованни, будь он проклят! Уж простите, присланные Вами деньги исчезли неизвестно куда.
Некоторое время мы молчали. Мне было невыносимо больно за судьбу моего друга, что думал он – я не знаю.
– Годом позже, – меня напугал его обреченный голос, расколовший тишину, как упавший на пол медный кувшин, – меня выдали инквизиционному суду Рима. Мое общественное влияние, число и характер ересей, в которых я подозревался, были так велики, что венецианская инквизиция не отважилась сама окончить этот процесс.
– Но как же… – Начал было я, но Бруно только махнул рукой и продолжил.
– 27 февраля 1593 года я был перевезён в Рим, и тут, в римских тюрьмах провёл более шести лет, так и не согласившись признать свои натурфилософские и метафизические убеждения ошибкой.
– Наверняка они и не были ошибкой, но может быть ошибкой является то, что Вы не хотите от них отречься? – Задал я вопрос, к положительному ответу на который и пришел расположить друга.
Он усмехнулся.
– Ошибкой? Я говорил о единстве вселенной, ее бесконечности и постоянстве, потому как не существует ничего другого ее порождающего, а также то, что ее нельзя уничтожить, поскольку произойдет лишь превращение в иное состояние. Бесконечность вселенной говорит о том, что не может произойти ее уменьшения или увеличения. Форма, в которой воплощена материя, изменяется постоянно, но также постоянна и вечность материи. Я могу заблуждаться, но я не готов признать эти заблуждения ошибкой. Космическое пространство не имеет никаких ограничений в виде сферы звездного неба в неподвижном состоянии. Вселенная бесконечна, и по этой причине не может иметь центра. Из этого вытекает утверждение, что Вселенная имеет неисчислимое количество миров, в которых существует жизнь, и наша планета, лишь маленькая частичка этого необъятного пространства.
Он опять улыбнулся и продолжил:
– Вполне естественно, что мои утверждения, как и выводы великого Коперника, никак не принимались католической церковью в положительном смысле. Но именно уверенность в правильности такого учения помогла мне не пасть под пытками инквизиции и твердо стоять на своих убеждениях. Но я иссяк…
Знаете, В конце 1598 года Рим постигло наводнение, тюрьма инквизиции была затоплена, и я чуть было не погиб. Тогда я посчитал это хорошим предзнаменованием, а теперь горько жалею, что этого не случилось. Помогите мне, Фантонель…
– Я помогу Вам, Филиппо. – Меня неожиданно переполнило такой уверенностью, – но Вам придется поверить мне, как я сейчас верю Вам.
– Даже если Вы черт, я готов принять позицию, отстаивая которую, должен взойти на костер!
Я не решался сказать, но все-таки произнес:
–  Ваши учения окончательно разрушит картину нынешнего представления о мире. Но при этом, Вы лишитесь священнического сана и будете отлучены от церкви. Вас передадут на суд губернатора Рима, поручая подвергнуть его «самому милосердному наказанию и без пролития крови», что означает, ка Вы понимаете, требование сжечь живым.
– Откуда это известно Вам?
Вместо ответа я произнес:
– В ответ на приговор Вы заявите судьям: «Вероятно, вы с большим страхом выносите мне приговор, чем я его выслушиваю», и несколько раз повторите: «Сжечь — не значит опровергнуть!»
Бруно как-то сник, вероятно, почему-то поверив мне безоговорочно. Он сел на сырой каменный пол, накрыл голову руками и спросил:
– И нет другого выхода?
– Во всяком случае, я его не знаю. – Я всего лишь повторил приговор истории.
– Впрочем, – неожиданно услышал я свой голос, – Ваше право опровергнуть то, что вы пропагандировали всю жизнь.
Филиппо молчал, и это молчание длилось бесконечно долго.
– Вы верите в то, что говорите? – Спросил он наконец.
– Не Вы ли сами писали: «Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих»?
– Я.
– Все произведения Джордано Бруно будут занесены в Индекс запрещенных книг, в котором они будут фигурировать вплоть до последнего издания 1948 года, но уже в 1889 году будет воздвигнут памятник великому философу.
– Откуда Вы это знаете?
– Отриньте сомнения, примите это, как истину, как факт свершившийся, ибо мне дано знать то, что неведомо никому из ныне живущих.
– Вы первый, кто не пытается убедить меня в обратном. И я верю Вам, Фантонель!
– Ваше изваяние будет стоять на высоком пьедестале во весь рост, с перекрещенными руками, в которых Вы держите книгу, с головой покрытой капюшоном. И много хороших и праведных слов будет сказано в Вашу защиту. Филиппо, Вы войдете в учебники великих государств, как просвещенный политический и ученый деятель, и многие будут равняться на Джордано Бруно, как на человека с высочайшими моральными и политическими взглядами.
Скрипнули пели казематных запоров.
– Пора, – голос Толстого Тодда возвестил об окончании свидания.
– Прощайте, Филиппо, – я отпустил руку философа – большего сделать для него я не мог.
– Прощайте и Вы, друг мой, – теперь его глаза светились надеждой и истинной верой, – я запомню Ваши слова, а Вы уж не покидайте меня до последнего момента, и если суждено случиться самому страшному, придите посмотреть на это.
– Мне будет очень горько, неприятно и страшно.
– Я должен знать, что в последние минуты, меня поддерживает друг. Иначе, боюсь, что у меня не хватит мужества, выдержать все до конца.
– Хорошо, – я кивнул и вышел вслед за тюремщиком.
Господи! Сколько всего написано и опубликовано после казни Джордано Бруно на Кампо ди Фьоре ! Остановлюсь на главном.
Восьмого февраля 1600-го года инквизиционный трибунал огласил приговор философу Джордано Бруно в церкви святой Агнессы, куда его привели в сопровождении палача. Приговор, подписанный кардиналами во главе с Роберто Беллармино, излагал подробности процесса, а в постановительной части звучал как:
«Называем, провозглашаем, осуждаем, объявляем тебя, брата Джордано Бруно, нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Посему ты подлежишь всем осуждениям церкви и карам, согласно святым канонам, законам и установлениям, как общим, так и частным, относящимся к подобным явным, нераскаянным, упорным и непреклонным еретикам. И как такового мы тебя извергаем словесно из духовного сана и объявляем, чтобы ты и в действительности был, согласно нашему приказанию и повелению, лишен всякого великого и малого церковного сана, в каком бы ни находился доныне, согласно установлениям святых канонов. Ты должен быть отлучен, как мы тебя отлучаем от нашего церковного сонма и от нашей святой и непорочной церкви, милосердия которой ты оказался недостойным. Ты должен быть предан светскому суду, и мы предаем тебя суду монсеньора губернатора Рима, здесь присутствующего, дабы он тебя покарал подобающей казнью, причем усиленно молим, да будет ему угодно смягчить суровость законов, относящихся к казни над твоею личностью, и да будет она без опасности смерти и членовредительства.
Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели.
Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, объявляем, извергаем из сана, приказываем и повелеваем, отлучаем, передаем и молимся, поступая в этом и во всем остальном несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны были бы.
Сие провозглашаем мы, кардиналы генеральные инквизиторы, поименованные ниже...»
Потом говорили, что Бруно спокойно выслушал решение инквизиторов и ответствовал им: «Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его». Зная Филиппо, я поверил услышанным словам.   
Девять дней философ томился в тюремной камере в башне Нона в ожидании исполнения приговора. 17 февраля палачи привели Бруно на место казни с кляпом во рту и привязали к столбу, находящемуся в центре сложенных для костра хвороста и дров железной цепью, а тело перетянули мокрой веревкой.
Здесь же находились и Братья проповедники, пели молитвы, а духовники увещевали его до последнего момента, убеждая отказаться от упорства и отречься от своих верований и убеждений.
Подожгли хворост, от него занялись дрова. Огонь охватил ступни Ноланца, поднялся выше. От нестерпимого жара стягивающая тело веревка до крови врезалась в тело. Вспыхнули волосы, кожа на лице Филиппо треснула и обильно хлынувшая сукровица на миг затушила языки пламени. И тут случилось то, чего никто уже не ожидал, полагая жертву мертвой или, по крайней мере, потерявшей сознания: еще не успевшие запечься веки вдруг открылись, глаза обвели собравшуюся толпу, и Бруно, увидев меня, звенящим голосом громко выкрикнул:
– Я умираю мучеником добровольно и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в Рай!
Это были последние слова великого человека.
У меня закружилась голова, и я потерял сознание.