Купался в куре

Это было в первые послевоенные годы, тогда мне было 6 лет. Значит в 1947 г. Мы жили в городе Тбилиси, отец мой нашёл работу в городе Боржоми на стекольном заводе, главным механиком . Боржоми находиться в западной Грузии, а стекольный завод там был в связи с разливом известной минеральной воды «Боржоми».

Отец снял комнату на втором этаже в частном двухэтажном доме. Для Грузии во-обще характерны постройки двухэтажных домов в сельской местности. Проработав немного в мае месяце, отец решил привезти семью на лето. Он приехал за матерью и мной. Это облегчило бы его и нашу жизнь. Слишком обременительна разлука, а ещё не забыты разлука с семьёй в годы Отечественной войны.

Надо сказать, что и в будущем, одиночество всегда угнетала отца, поэтому он любил часто писать письма, по несколько страниц, с всякими предупреждениями и предосторожностями, сопровождая вырезками статей и газет. Проработав не более 1 года, в каком ни будь районе, он возвращался домой – в Тбилиси, и снова в бегах – в поиске новой работы. Бабушка так и называла «летун» за его непоседливый характер.

Он не любил выслуживаться годами на скучной работе и притом на низкой заработной плате. Долгие поиски работы отражались на семейном бюджете, поэтому мы жили бедно, хотя отец был с инженером. Но всем известно, что живёт хорошо не интеллигенция, а торгаши, воры, преступники, проститутки и чиновники, партийно-хозяйственная элита.

И вот мы едем в поезде. С нами пожелал поехать и дядя Левон (Левон Мартынович Вартанов (-нян) – младший брат моей бабушки по матери). От рождения или по болезни, теперь я не помню рассказа  бабушки, он хромал, ходил, опираясь на палку, но довольно энергично. Семьи постоянной у него не было, периодически появляющиеся русские женщины, из-за отсутствия жилплощади, потом его покидали.

Балагур и весёлый рассказчик анекдотов и историй – таким он запомнился мне.
Не помню также, была ли электрифицирована дорога. Намного лет позже, электро-воз тянул состав до станции Зестафони (или до Хашури), затем «цеплялся» паровоз.

В общем вагоне, переполненном пассажирами, было тесно и душно. Чтобы как-то успокоить меня, (кажется, болело у меня ухо) дядя Левон говорит:
– Вало, хочешь, покажу фокус. Вот сейчас я закурю через рот, а дым выпущу из ухо!

Раньше в поезде курили… только не знаю, был ли это фокус, или спустя более полвека предположить, что если у него была пробита перепонка, а он был глуховат, то, затыкая нос. Можно было выпустить дым.

Кстати, мой отец также слышал на левое ухо хуже. Рассказывал, что в детстве, когда родители отвели его к врачу, ему сильной струёй воды пытались выбить серную пробку в ухе, и, таким образом пробили перепонку, что вызвало в дальнейшем осложнение.

Боржоми сразу поразил своим климатом и горным воздухом. Приехали к вечеру, было темно. Несколько дней дядя Левон жил с нами, затем нашёл комнату (возможно женщину-хозяйку), куда и переселился. Он устроился на работу сторожем и больше нас не посещал. Он любил лошадей, так что мог работать и извозчиком.

Перемена места жительства всегда возбуждает интерес увидеть всё новое, неизвестное, что окружает тебя. Я познакомился с дворовыми ребятами и постепенно воспринимал среду обитания этого посёлка. Отец брал меня на стекольный завод и показывал цех. Где плавят песок, получая стекло и формуют бутылки. Раскалённые бутылки ярко жёлто-оранжевого цвета, остывая, они становились тёмно-зелёными.

Ходили всё семьёй в пантеон, где был источник: там можно было выпить боржомскую воду. Из детских впечатлений, она не понравилась. Теплая, если не горячая и сильно минерализованная, жарким летом пьётся с трудом.

Недалеко от дома, где мы жили на возвышенности, а он был наверно одним из крайних, поднимался склон с хвойными деревьями. Помню высокие сосна и двух молодых парней, которые, надев маски, опрыскивали у основания стволы, а они «ревели» или скрипели. Что это за работы или опыты проводились, – не знаю.

Первые послевоенные годы, наверное, везде были трудными. Но здесь бомбёжек и разрушений не было. Для  местных людей было подспорьем, если был огород, держал кур, индеек, коров и мне кажется, немного легче, чем городским жителям. Город Тбилиси пополнялся населением в основном выходцами из деревень. Строительство жилья в городе не было.

Деревенская молодёжь жила у родственников, чтоб получить образование, какую ни будь работу или создать семью. Вплоть до развала Союза, деревня вносила посильную помощь, компенсируя издержки при проживании у родственников продуктами питания: фасоль (лобио), кукурузная мука, из которого выпекался хлеб – чады (слово на грузинском языке), или варилась густая мамалыга – гоми. Чады и гоми употреблялись с солёными сырами, варёной свининой – были основными продуктами питания на целые послевоенные десятилетия.

Не могу не вспомнить с содроганием, каким-то щемящим ознобом, как мы пытались выжить. У матери не было специальности, и всю ношу нёс отец. Впоследствии, когда я подрос, мама работала уборщицей в Тбилисском театре оперы и балета – мыла огромную сцену, получая 360 рублей в месяц. Ставка инженера была намного больше: от 700.

Здесь в Боржоми, как-то отец принёс одну или две катушки нихромовой проволоки. Накручивая на толстый стальной прут, сделал спираль. Опытным путём подобрал оптимальный размер, идентичный стандартной мощности, которые продавались. Мать была боязливой, не практичной, но всё же удалось на местном рынке продать или вы-менять на продукты.

Это было время слежки, доносов и репрессий. Если отец сам продавал бы, то при его задержании сразу нашёлся бы источник, – откуда взята проволока. Тем не менее, кто-то смекнул и тоже стал делать такие же спирали. Но катушка кончилась, а жизнь продолжалась. Люди присматривались друг к другу и если не доносили, то старались подражать.

Помню, как мамой ходили на берег холодной реки Куры (её истоки в Турции, см. в приложении карту Грузии), и там выстирывая, вымывала огромные полотна. Отец принёс шлифовальную шкурку, на хлопчатобумажном полотне, в размере обычной большой простыни. Клей прочно удерживал абразивную крошку. Да и сейчас есть шкурки на бумаге и на матерчатом полотне. Но тогда в качестве полотна использовалась бязь.

Таким образом, можно было получить плотный материал для наволочек и простыней, он имел желтоватый оттенок. За что только не хватался отец,– оборвались провода на столбе, и нет монтёра, жители обращаются к отцу, так как знают уже, что он разбирается в электричестве, и просят отремонтировать. Отец достаёт кошки, и я сам в присутствии окружающей ребятни с интересом наблюдаем, как отец поднялся и соединил провода.

Случалось, что раньше меня часто обижали: как обычно отнимут игрушку или ударят, то теперь все знали, что мой отец «делает свет», и впредь меньше меня обижали, разве что те которые об этом не знали. Я очень гордился своим папой. Кусок черного хлеба с подсолнечным маслом и солью были за столом не редким явлением. Отец очень любил натирать горбушку чесноком и обсыпать солью.

Здесь впервые увидел пожар, как сгорел недалеко от нас по улице дом, как метались люди, кричали, плакали, пытались принести воду. Но разве подойдёшь к нему...

Остались печь и труба. Пылающий дом, это что-то страшно неописуемое: такой жар разносится на десятки метров, что и близко не подойдёшь и ведро воды не опрокинешь.

На следующий день ещё долго пытались найти останки кого-то из сгоревших средь золы и пепла, но так и не нашли.

Как-то раз, ранним утром меня разбудил шум, это пришёл отец и принёс мешок полузрелых персиков. Мать их варила, а варёные они были очень приятны, и это нам хватило на неделю.

Были и дождливые дни. Однажды в выходной отец вывел меня с мамой на окрестности – ходили по лесу и овражкам. Искали опят. Мать не знала грибов, не разбиралась. А вот мухомора красного с белыми крапинками, что он ядовитый – знают, наверное, все. Надо быть грибником и знать места, а у нас получилось нечто вроде экскурсии, только очень устали, но на суп кажется, набрали.

Большой радостью было для меня, когда отец купил акварельные краски. А поскольку у меня никаких детских игрушек здесь не было (как вы думаете, легко вспомнить, что было 58 лет тому назад, да и игрушки не долговечные, если не сами ломаются, то пытливые ручонки разберут на части), краски первую неделю стали большим развлечением.

Первые уроки я получил от отца: он разводил кистью с водой круглые таблетки и рисовал цветы, деревья. Потом я сам пытался нарисовать вид с балкона, где мы жили на втором этаже. Это занятие меня очень увлекло, но ничего серьёзного не было – на уровне игры, и коробка с акварельными красками стала моей боржомской игрушкой ещё многие месяцы, после того как мы вернулись в Тбилиси.

В один из жарких и солнечных дней в выходной мы всей семьёй пошли на прогулку. Но это был поход на весь день.

Вдоль узкоколейки мы прошли несколько километров. По пути росла ежевика, и мы её собирали. Помню забор, а вдоль него вплотную к нему примыкая, сплошная изгородь из ежевики, справа – полотно железной дороги. Нас заметила женщина из своего огорода и стала громко кричать, что это её ежевика и не срывали бы здесь.

Мы отошли дальше за сотню метров от границы её участка. Но неожиданно она вышла из калитки и, подойдя к нам, закатила истерический скандал, била серпом по котелку, угрожала и хотела, чтобы мы эту собранную ежевику оставили ей.

А ежевики то мы всего собрали за всё время ходьбы не более двух  или трёх стаканов. Кусты, как известно, покрывают большие площади. Всю территорию прилегающей к железной дороге, она считала своей. Минут пять она сопровождала нас по пути, сопровождая бранью, пока не устала и не отошли за несколько сотней метров.

Это было тогда, когда я ещё иногда, очень уставший просился к отцу на плечи, а мать, жалея отца, так как я вырос и стал тяжёлым, говорила, что я уже большой.

Отец раньше любил баловать, носил на плечиках. Мне исполнилось только шесть лет. Но отец, всё же, какое то расстояние носил меня.

Он меня и маму без привычки очень уморил в этот жаркий день. К концу дня мы подошли к остановке станции, если это так можно назвать. Маленькая будка и семафор. Тогда семафоры были как метровая перекладина на столбе, с ручным или механическим приводом.

Если семафор был под углом 90;, то означало – путь закрыт, а под 45; – открыт.

Людей собралось достаточно много. Мы были утомлены жарким солнечным днём и ожиданием поезда, около часа, если не более. Время тянулось бесконечно долго, а на пятачке негде было даже сесть.

Но вот появилась та женщина-грузинка, которая так яростно ругалась с нами из-за ежевики. Она была кассиром и требовала у всех, чтобы приобрели билеты, а так как желающих не было, то её дикий визг в потоке речи на свободном родном языке, оглушил всю местность.

Подъехал поезд – несколько вагонов с паровозиком по узкоколейке. Маленькие вагончики, размером в длину пол трамвая, все до отказа забитые, на крышах пассажиры с мешками и корзинами. Кассир-кондуктор метала молнии на всю безбилетную ораву.

Не представляю, как нам среди этой огромной толпы, чудом удалось втиснутся в последний вагон, не бросаясь в глаза кассиру-кондуктору.

Приехали и пришли домой ночью. Усталые и разбитые. Но я до сих пор не забыл эту крупную ежевику.

Мы жили в просторной комнате на втором этаже. Дверь комнаты выходила на широкую веранду под навесом крыши, вдоль ширины всего дома. Здесь я играл и рисовал за столом. Отсюда открывался панорамный вид на всё село, расположенное на откосе холма.

Однажды поздним утром, до полудня, мы с мамой были на веранде. Мама разговаривала с хозяйкой, которая редко нас навещала, о житье в городе, о каких-то нашумевших событиях. Деревенских всегда интересовала городская жизнь. Солнце уже высоко встало, как вдруг появился отец без рубашки в одних кальсонах. Нас сразу сразил этот пассаж.

Отец вместо приветствия, бодро сказал, словно отвечал на недоумевающие вопросы взглядов: –Купался в Куре! И зашел в комнату.

Хозяйка спустилась к себе, а мы вошли в комнату. Ночью отец рассказывал матери, как он с мешком персиков ехал на крыше вагона и бандиты, угрожая ножом, его ограбили, раздели до гола, но главное остался жив.

Хозяйке мама говорила, что у отца, когда купался вечером в Куре, одежду украли, и ему пришлось дождаться до утра, чтоб придти.

Не важна истина: были ли персики куплены, ворованы из каких-то садов не из этих мест, то ли кто-то подстерёг его в саду с ружьём и так с ним рассчитался, то ли иное. Но почему-то отец не любил вспоминать об этом, а я почему-то никогда не спрашивал.

Это были первые послевоенные годы ...

В начале осени я с мамой вернулся в город Тбилиси, где жили мы в коммунальной комнатке на четвёртом этаже большого дома. Весь четвёртый этаж был мансардой, комнаты выходили на балкон по внутреннему периметру здания пассажного типа, с огромной застеклённой крышей.

Прошло лето, но со мной остались акварельные краски, которые я привёз и ещё долго малевал кисточкой на бумаге, пытаясь перерисовать картины известных художников.
Память – те же самые беззащитные акварельные краски, где случайная капля воды всё размоет вокруг, только от капли – ВРЕМЕНИ.

Время, смеясь, раздаёт всем маски и потом безжалостно их срывает...

               Берегите и сохраняйте краски души!


      10. 08. 2005 г. Алушта, Лазурный берег.