Колесо обозрения

Плавилась досада, взрывались чувства в туманном выдохе рассвета – ссора ранним утром, сейчас больно вспоминать. К вечеру уже не так было грустно, над вереницей разлапистых деревьев склонила голову к остывающей земле сумеречная половинка солнца.

Цветущий парк, сверкает яркими огнями непостижимого размера колесо. Я никак не мог отойти от той утренней разлуки: бродили в глубине души не остывшие эмоции, обволакивало мысли выпитое терпкое вино. На рассвете я высказал непростительную глупость. Дурак! Теперь беспризорником шатаюсь в этой изумрудной мишуре, – но не один, а с каким-то старым, близким другом.

– Прокатимся еще раз на крутой той горке? – сказал он мне и замолчал, сглотнув слюну и издав клокочущий испуг, то ли от вида уходящей в небо за спиной металлической дорожки, то ли от моего пасмурного взора.

– Не могу… Боюсь, хватит на сегодня горок, – ответил я, развеяв пар от бурлящих над его макушкой домыслов.

Он заметил застывшее в моих глазах, на кончиках ресниц пренебрежение.

– И все же, может, еще удастся прокатиться, например, на колесе, – высказал в надежде мимоходом он. – Поднимемся наверх, не станем о земном там размышлять, – и без душу отнимающих падений?

Замолк. После его слов восстала во мне снова из сухих песков, между обожженных, раздавленных тьмой и светом дюн блестящая, протоптанная лужа. Пусть же высохнет она под знойным, жарким солнцем! И умрет тогда во мне картина утра: я и твои лепечущие мне что-то губы, искривленные в тоске и боли, не желающие подчиняться миру и покою. Отдельный светлый локон приклеился к твоему высокому, вспотевшему от злобы лбу, залитого слезами моих угаснувших очей.

– Ты как, готов? – раздался приглушенным эхом чей-то голос из сознания глубин.

Медленно ползли мы вверх. Шелестел мой воротник, сквозил меж одежды складок свежий ветерок.

– Хорошо здесь, не беспокоит ничего, – с опаской высказал мой друг, надорвав мысль на полутоне.

Тащил нас все дальше ввысь в вечернее от скуки небо невидимый закон, утаскивали в необъятный синий океан незримые щупальца кальмара. И на просторе синевы пузырились теперь медузы вместо шустрых облаков. Не зрим мой мир, не передать его словами, он скрыт от глаз, от наблюдения. Он испугается, как только дам ему понять, что в него подсматривает чужак сквозь крохотную щелку, – скукожится, сожмется, распадется на куски и части, – и заново его не под силу мне собрать.

Мой друг уснул, испустил последний всхлип и тяжело осел, расплылся на сидении, склонив голову из чугуна ближе к одному из плеч. Наконец-то не будет скрытный мир мой опозорен, уйдет с души моей смущение, прикинувшись лишь вздором, улизнет без лишних, оставшихся гореть стыдом, тревог следов, – и засияет бесконечный океан над головой, усыпанный серебряными звездами. Для меня, лишь для одного меня самой мелкой пылью на кабинку упадут крупицы отброшенных чешуек кожи, – и за обновленной гладью небосвода откроется простор бескрайний, что уходит влево, вправо, вдаль… Медузы, осьминоги, крабы пульсируют, плывут, ползут, несутся, сладким шумом океана зазывают приобщиться к их благому шествию меня…

Тут крик – тугой, надрывный, падающий с высот куда-то вниз, – раздался громом, молнией сверкнул, застыл в неописуемом почерневшем зеркале вверху. Отпечаток на одной из проплывающих медуз остался – она погибла, замерла, не шевельнется больше, чернильной краской кровь сечет ее опрокинутое тельце скользкое напополам.

Друг все спит.

Пробрал меня истошный вопль. Не может быть, чтобы эту молнию один лишь я призвал. Причина? – утро. Вспомнил я струн натянутых аккорд: твои прижатые к ладони, от судороги скачущие губы, блестки слез на разгоряченных щеках, всхлипы, стоны…

Страшный звон стоит и тут в моих ушах, источая всюду из себя кривые нити молний. Сотрясая скользкие тела существ, храню я невысказанную тайну, – и ради возгласа утерянного утра бесстрашно мы с ней запели в унисон.