Мемуары Арамиса Часть 419

Глава 419

Далее следует начать одну из самых печальных, но и самых благородных страниц моей истории. Она печальна, потому что мы отказались от своих побед и уступили обстоятельствам и судьбе. Но она благородна, поскольку мы признали свою ошибку и не стали упорствовать в своём решении. Самым благородным образом поступил, конечно, д’Артаньян. Я был удивлён, почему Атос не попытался и себя также принести в жертву Королю, но после некоторого раздумья я всё-таки понял его окончательно. Атос не был из тех людей, которые стремятся к самопожертвованию ради неё самой. В первые дни, когда мы только познакомились с ним, он был в отчаянии от своего поступка с Миледи и страдал от ещё не вытравленной из сердца любви. Он утратил вкус к жизни. Но сначала дружба и служение Отечеству, а затем и сын, и отцовская любовь вернули ему всю полноту любви к жизни. Он по-прежнему готов был бы принести себя в жертву, но лишь ради благородной цели, или ради благородного человека. Всю свою жизнь Атос считал основным признаком благородства человека – его происхождение. Постепенно жизнь раскрыла перед ним совершенно иные ценности. И, наконец, он стал понимать, и даже увидел собственными глазами, что самым благородным человеком из всех, кого он встречал, могли быть мелкий дворянин, шевалье д’Артаньян, каковым он был задолго до того, как стал графом и капитаном королевских мушкетёров, и шевалье дю Валон, каковым он был задолго до того, как стал бароном. Кроме того, Атос убедился, сколь неблагородны самые важные гранды, благородному происхождению которых мог бы позавидовать любой. И самым ярким примером неблагородства в его глазах стала семейка Короля. Даже лучший из них, Генрих IV, был бесшабашным бабником, мужланом и хамом, хотя порой проявлял при некоторых порывах щедрость, снисходительность и даже благородство. Впрочем, возможно, это – всего лишь россказни Сюлли, ведь мы не сталкивались с ним лично. Людовик XIII, ознаменовавший своё совершеннолетие убийством любовника своей матери, маршала д’Анкра и его супруги Леоноры Галигай, всю жизнь хотя и пытался выглядеть «Справедливым», присвоил себе это прозвище совершенно необоснованно. Пренебрегая супружеским долгом, заводя себе то одного, то другого миньона, развлекаясь с молодыми красавчиками и отдав своё государство под руку своего первого министра кардинала Ришельё, он был просто жалок. При этом он нещадно ревновал супругу, обвиняя её даже и в том, что она не родила наследника, хотя сам почти не прикладывал к этому никаких усилий! Быть может, он поступил наилучшим образом именно тем, что самоустранился от власти, ибо иначе он наделал бы таких глупостей, что можно было бы лишь пожалеть о Франции и о французах.  Не лучше был и его братец Гастон, предававший его десятки раз, и всякий раз после разоблачения очередного заговора униженно умолявший о прощении и предавая всех своих союзников. Такой же и действующей заодно с ним была и Анна Австрийская, которая лишь после смерти Людовика XIII и его первого министра Ришельё осознала ветреность своего поведения и величие Ришельё. Таким же были и новые гранды – герцоги и принцы, все эти Вандомы, Лотарингские и Шеврёзы, Ларошфуко и все прочие. Лучшим из них были потомки племянницы Ришельё, эти Грамоны, которые, во всяком случае, не запятнали себя предательством. А худшим из всех в глазах Атоса был, разумеется, Людовик XIV. Именно по этой причине Атос удалился из Франции, выбросив из головы и этого человека, и его судьбу, и даже судьбу Франции.
Мы с д’Артаньяном не спешили освободить Людовика, но терять время было нельзя, ведь королевство не может долго оставаться без Короля. Если бы Филипп поехал с нами в Пиньероль, то Король непременно узнал бы это, и понял бы, что его обманули. Так что наша поездка в Пиньероль проводилась в тайне, и по этой самой причине возвращение Короля из Пиньероля также проходила в тайне. Людовик возвращался в карете с закрытыми окнами и не показывался никому, кроме нас. Тем временем Филипп, закрывший лицо накладной бородой и походной тряпичной маской, направлялся прочь из Франции вместе с Атосом, Портосом и Раулем. Так было решено поступить, и это было, действительно, наиболее безопасным способом бегства из Франции для всех четверых. Дуэли и стычки по пути в Англию были им ни к чему, нежелательно было привлекать к себе внимание, но четверо вооружённых всадников со слугами не могут не привлечь к себе внимания, так что ехали они весьма осторожно. Если бы кто-нибудь посмел задержать их, Филипп, показав своё лицо, потребовал бы властью Короля отступить. И всё же, он твёрдо решил больше не быть Королём, если только обстоятельства не вынудят его к этому.
Впрочем, всё по порядку.
Мы ехали в Пиньероль вопреки желанию очень долго, чему способствовал мелкий моросящий дождь почти на протяжении всего нашего пути. Состояние дорог было ужасным. Но это как нельзя лучше оправдывало то, что мы ехали с плотно закрытыми кожаными занавесками на нашей карете.
Д’Артаньян взял для сопровождения кареты двадцать мушкетёров. Среди них должен был бы быть и Франсуа, переведённый из гвардейцев в мушкетёры за его успехи по службе, чем д’Артаньян очень гордился. Я понимал, что в случае, если Людовик велит арестовать своего бывшего капитана, д’Артаньян хотел иметь возможность бросить последний взгляд на сына перед тем, как отправиться в неизвестность, или в ничто. Но я убедил д’Артаньяна оставить Франсуа в Париже.
Я имел свои причины для того, так поступить и для того, чтобы ехать вместе со всеми. Прежде всего, я не сомневался, что Людовик по-прежнему относится ко мне враждебно, но также был уверен в том, что его враждебность мне ничем не угрожает. Я всё ещё считался послом Испании и вёз с собой очередные выгодные для Франции предложения. Человек в Людовике должен был уступить Королю, и я знал, что интересы Короля победят интересы обычной человеческой мстительности. Людовик будет вынужден смириться с моим присутствием и с моей свободой. Но я обеспечил себе и моему другу и более надёжное прикрытие. Оно состояло в том, что все двадцать мушкетёров входили в число посвящённых лиц Ордена Иезуитов. Ничем не выдавая себя, они подчинялись капитану д’Артаньяну и, разумеется, Королю, но каждый из них подчинился бы мне по первому моему знаку. Пока распоряжения д’Артаньяна ничем не отличались от тех, которые бы дал им я, они слушались его. Если бы д’Артаньян был арестован и на его место был бы назначен кто-нибудь иной из этих мушкетёров, но все они подчинялись бы моим приказам и в том случае, если бы они противоречили приказам Короля. Прикажи им Людовик арестовать нас, я мог бы велеть им арестовать его, и они выполнили бы мой приказ, а не приказ Короля. Этих двадцать человек отбирал я. Ещё с десяток столь же верных людей остались в Париже. Это немного, с учётом того, что под рукой д’Артаньяна уже находилось к тому времени пятьсот мушкетёров. Но это много, когда вы имеете возможность отобрать самых верных для такой миссии, которая предстояла нам. Мой друг искренне полагал, что его поездка для него самого может оказаться судьбоносной – либо он будет прощён, либо будет немедленно арестован, после чего посажен в тюрьму или даже казнён. Наиболее вероятным для себя исходом он считал тот, что Людовик распорядится оставить его в Пиньероле. Так было бы безопасней и проще для него. Действительно, если он простит д’Артаньяна, то должен был бы простить сразу, окончательно, никаких путей отступления для него в этом случае не было бы. Ведь в Париже под его рукой вновь окажется пятьсот мушкетёров, а это – такая сила, с которой приходится считаться! Причём все они, кроме указанных мной тридцати, видели в д’Артаньяне самую высшую власть, так они его любили. Впрочем, и эти тридцать – тоже, за исключением того, что мне они подчинились бы, как я уже сказал, и в том случае, если бы мой приказ был противоположным приказу из капитана. Но ни Людовик, ни д’Артаньян не подозревали об этих трёх десятках моих мушкетёров в их среде. Сами же они знали друг о друге и могли действовать совместно без опаски оказаться в одиночестве.
Так что предстоящая встреча для меня была всего лишь спектаклем, для д’Артаньяна – жизненным испытанием, а для Людовика – полнейшей неожиданностью, когда решения следует принимать сразу, и от этих решений может зависеть вся его дальнейшая судьба. Я очень жалею о том, что не было возможности дать переговорить Филиппу и Людовику! Вероятно, это была бы незабываемая сцена. Ели бы я был писателем, я придумал бы эту сцену и описал со всеми нюансами. Но я всего лишь мемуарист, так что я пишу лишь о том, что происходило на самом деле, а такой встречи не было.
Бенинь Доверн де Сен-Мар был изрядно удивлён нашим прибытием, но мы подготовили все необходимые документы, подписанные Филиппом, который изрядно поднаторел в подписании бумаг почерком Людовика, на документах стояли печати канцлера Сегье, так что мы не встретили никаких затруднений в том, чтобы проникнуть в камеру Людовика.
— Позвольте, Арамис, я зайду первым и переговорю с Королём наедине, — сказал мне д’Артаньян.
— Друг мой, это ваше право, и я не буду даже подслушивать ваш разговор! — ответил я.
— Напротив, я просил бы вас стоять за дверьми и слушать всё, что будет произноситься в камере, при этом, конечно же, удалив от дверей всех прочих! — возразил д’Артаньян. — Я хотел бы иметь в вашем лице свидетеля и судью моих слов, но всякий другой для этого не только не подходит, но и опасен.
Д’Артаньян предварительно постучал в двери, услышал в ответ «Входите», открыл их и решительно вошёл в первую из отведённых Людовику комнат. Я остался за дверьми, которые д’Артаньян сам прикрыл, но нарочно оставил небольшую щель, чтобы я мог слышать их разговор.

(Продолжение следует)