Валенки

 В А Л Е Н К И

   Нет-нет, никто не отнимал у него право на праздность и блажь; сам у себя отнял он его, по воле собственной. Словом, со спиртным деревенский электромонтёр Семён Опарин завязал. Завязал крепко,и, как ему представлялось, на тугой узел. Совсем недавно случилось сие -- на прошлой неделе, а вчера ему зарплату выдали; ему бы в пивнуху с мужичками, да шандарахнуть с получки по стопке-другой, традиции не нарушая, а он, чудак, по магазинам пошёл; набрал консервов всяческих, рубаху новую купил, трусы, порошок стиральный...
   До полуночи у телевизора просидел, попивая чаёк и похрустывая чипсами, с отключенным телефоном, запертый на все засовы -- чтоб никакого соблазна со стороны корешей... Как же, приходили. Бились в дверь, уговаривали "дурить бросить". Но Семён будто и оглох сразу и онемел; стиснув зубы молчал, страдал, плакал даже (с самим собой человек боролся!), но ни одному не ответил и не открыл ни одному.
   Спалось Семёну плохо; какая только чушь не лезла ему в голову. Заснул под утро и проспал почти до полудня.
   Была суббота -- выходной. Вспомнил, что собирался на рынок за лучком-чесночком смотаться да зеленью всякой... Вздохнул: "Поздно. Небось всё уже разобрали..." Однако решил-таки сходить; благо "толкучка" недалеко -- в каких-нибудь ста шагах от их "хрущёвки".
   Вот они, ряды базарные: длиннющие дощатые столы, скамьи за ними, остатки кое где сохранившихся бревенчатых коновязей; теперь там паркуются авто торговцев, меж рядами бугрится всегда замусоренная, вечная, невесть когда и кем уложенная брусчатка.
   Покупателей мало, торговцев больше, чуть ли не вдвое больше... Ну, этого и следовало ожидать -- пришёл под шапочный разбор!
Даже гомона не слышно, гула, присущего всякому торжищу, только редкие реплики, чиханья-сморканья простуженных, вздохи-охи да шарканья подошв по отполированным до блеска камням.
   "Затарился" Семён довольно быстро; купил не торгуясь, тем более, что цены были и так невелики. Домой идти не хотелось и он неспешно, под ленивые и безнадежные "Купите картоху -- курская", "У меня возьми; дешевше не найдёшь... У, жмот!" прохаживался вдоль рядов.
   Торговый люд постепенно "сворачивался"; прятал невосстребованный товар в сумки-баулы, загружал их в авто, на мотоциклы, кто-то просто волочил своё добро по брусчатке к стоящим поодаль синим стальным контейнерам... Возле коновязи было пусто; лошадей Семён не видел, да их и не было вовсе -- давно уже не было, годов тридцать назад хмурый дворник убрал последнюю кучу, оставленную конягой. Нынче тут лишь тёмные масляные пятна, похожие на очертания таинственных материков, да удушающий бензиновый чад в воздухе...
   Впереди что-то зажелтело. "Желтела" пивная бочка. Вокруг толклись страждущие. Бочку почти на треть заслоняла продавщица Клавдия; Большая Клава, как звали её все. Традиционно Клава была в снежно-белом халате и высоком вычурном чепце такой же ослепительной белизны. И впрямь большая, краснолицая, сильно напомаженная, с чёрными, как у шахтёра веками и огромными накладными ресницами, она виделась Семёну доброй белой клушей в окружении разномастных, нетрезвеньких и капризных "цыпляток": пиво, видите ли, водою разбавлено... Ха! Какое дали, такое и продаю. Точка! Не ндравится -- вали, ищи лучшее...
   Семён задрал подбородок, потянул носом... До-олго тянул. Судорожно сглотнул и... поворотил назад.
   Уже на выходе его окликнули:
   -- Молодой человек, валенки не купите?
   Голос принадлежал сухонькой, опрятно одетой старушке. Не отдавая себе отчёт зачем он это делает, "молодой человек" остановился и направился к торговке.
   -- Вот, смотрите, -- оживилась та, -- почти ненадёванные, новые почти... Ты не гляди, что задники подшиты -- не прохудились оне; то дед специяльно хромовые пришпандёрил; не протирались чтоб да носились дольше... пошшупай, коль не веришь. И дратва настоящая -- пеньковая, просмоленная... Век будешь носить -- не износишь! Бери, сынок, бери!
   Семён словно загипнотизированный подошёл к прилавку: "Дайте поглядеть!"
   -- Гляди, дорогой, гляди, золотой! Недорого прошу -- за триста отдам...
   Валенки были землисто-серого, местами палевого, а где и вовсе огненно-красного цвета, тупоносые и жёсткие; казалось, изогни их как следует, -- хотя бы на том же подъёме, -- и они тут же сломаются. Запах от них шёл домашний, уютный, давно забытый запах деревенского подворья, лугов сенокосных, крутолобых бугров, до хруста выжженых июльским пеклом и ещё пахли они таинственным чем-то, не поддающимся дешифровке.
   Семён искоса взглянул на торговку. Та, скрестив руки на животе, смиренно ожидала. Одета была бабулька в чистенькую, хоть и сильно застиранную кофтёнку, в такую же древнюю плисовую юбку с коричневым фартуком поверху; из-под голубенького в ромашку платка выбивалась жиденькая прядка седых волос... Личико старушки было бледным, маленьким, почти кукольным. Впалый рот с плотно сжатыми губами и скорбные безбровые, за долгие лета напрочь выцветшие глаза старушки вызвали у Семёна такое щемящее чувство жалости, что он, "золотой-дорогой", не на шутку разволновавшись, переспросил:
   -- Так сколько вы за них хотите?
   -- Триста, -- повторила старая и, как показалось Семёну, взволновалась тоже.
   Семён полез за портмоне. Вынул купюру...
   -- Вот, пятьсот даю... Сдача будет?
   -- Ах ты, горюшко-то какое! -- тихо молвила старушка. -- А сдачи-то у меня и нетути... но вы погодите, погодите, родненький, -- отчего-то перешла она на "вы", -- вот я у соседей спрошу -- можа разменяют..., --
   Но соседи, "свернувшись" уже сидели в своём жигулёнке-"копейке" и прощально бибикали, отъезжая. Старая только руками всплеснула: "Ну, что т-ты скажешь!" Её личико болезненно сморщилось...
   -- Вас как звать-то? -- зачем-то спросил Семён,
   -- Алечкой зовут, -- отвечала несчастная и, смутившись, поправилась: -- Елевтиной Андреевной.
   -- А знаете, Алевтина Андреевна, сдачи не надо! -- выдохнул Семён.-- Да-да, товар добротный, он того стоит... Правда-правда! Зачем же мне врать?!
   Взял валенки и пошёл, и тут ему вослед: "Мил человек, мил человек! Что ж мы с вами так... не по-людски как-то мы..."
   Остановился. Оглянулся...
   Старушка безуспешно пыталась развязать завязанный тугим узлом замызганный носовой платок... Но вот справилась и извлекла из него скатанную в трубочку сторублёвку. Часто-часто заморгала... Протянула денежку своему доброму покупателю:
   -- Возьмите! Хоть это возьмите...
   -- Не надо, Альбина Андреевна, пожалуйста, не надо!
   ...Шёл споро, не оборачиваясь. Шёл и думал: "Ну и что я буду делать с этими валенками? Куда, на какое торжество надену? Может мне в полярную экспедицию напроситься?" Пожал плечами: "Вот сумасброд!" Бездумно, на "автомате", ткнулся носом в валенок... Вновь повеяло чем-то таким, таким тихим, умиротворённым, почти священным... И всё ж, что ему с ними? И вспомнил! Там, на его родине, в деревеньке с чудным названием Нижние Васильки живёт одинокий старик -- дед Ваня. Бывший их сосед. Крепенький ещё старичок; сенцо косит, козочек держит... Рыбалить когда-то учил...
   Вспомнил Семён и прослезился. Надо ехать! Ни на день не откладывая -- надо!.. Оно, конечно, давно надо бы родину проведать, да вот всё некогда было -- за пьянкой было недосуг...  Ладно, теперь другое дело, теперь он... Теперь съездит, обязательно съездит! А валенки деду Ване свезёт -- пусть носит!

                Владимир ХОТИН, авг., 2017 г.