Горюшка

            Июль месяц. К полудню солнечный шар припекает так, что раскаленный воздух дрожит, размывая реальные образы. Миражи вибрируют, издавая едва уловимый звон. Высокая пожухлая трава торчит из пересохшей земли желтыми ершистыми пучками соломы. Все живое укрылось от зноя. Люди сидят по домам, наглухо зашторив окна. В деревне тихо, деревня терпеливо пережидает жару.

            В одном из двориков у изгороди, на широкой добротной скамье, сидит Горюшка и мучается совестью. Горюшкина совесть особенная. Она и в прежние времена немного хлопот ему причиняла, а нынче и вовсе вскользь проходит, едва задев его сознание. Это не те угрызения совести, которые выжигают все нутро, не дают покоя ни днем ни ночью. Горюшкина совесть едва слышно поскуливает. Все изменилось со временем. Сегодня мало что задерживается в теле Горюшки надолго. Все процессы ускорились. И еда, и мысли проходят по его тощему телу сквозняком.

            Горюшка убрал жилистую, с выступающими костяшками пальцев, руку с палки, на которую опирался, и неуклюже поправил шапку-ушанку на голове. Получилось плохо. Некая пелена на глазах мешала ему смотреть. Под зимней, отороченной мехом, шапкой скрывался узкий, морщинистый в глубоких складках лоб Горюшки. Редкая седая щетина на его угловатом подбородке торчала мелкими островками, что та жухлая трава перед домом, только скошенная. На голове волос и того меньше. А вот мохнатые, кустистые брови, сросшиеся на переносице, оставались такими же, какими были много лет назад, во времена его молодости.  Они словно заросли густого кустарника, нависали над впалыми щеками Горюшки, лезли в глаза.

            Стеганая ватная телогрейка, напитанная большим количеством солнечного тепла, растопила Горюшкины старые, вечно ноющие, кости. Его худое, жилистое тело послушно размякло от блаженного тепла. Горюшку клонило в сон. Нижняя челюсть его бессильно отвисла, приоткрыв дряблый беззубый рот, отяжелевшие веки устало сомкнулись.

            В этот самый момент солнце исчезло. Горюшка очнулся. С усилием выгнул гористые брови, изобразив легкое удивление. Перед глазами маячило размытое бледно-розовое пятно.

            - Ну что, дед, делать будем?  Третья челюсть в клозет канула, - Горюшка вперился взглядом в чей-то пупок.  Подался вперед, налегая на палку. Затем попытался приподнять увесистую голову, чтобы хорошенько рассмотреть куда ускользнуло солнышко. Непокорная голова не сдвинулась с места ни на дюйм.

            - Ты, дед, вот скажи, - не унимался пупок, - ну сходил ты по нужде… Зачем в дырку то смотреть? Еще и рот разеваешь. От восторга что ли?

            - Виталя, оставь деда. Сами виноваты, – раздался откуда-то сверху мягкий женский голос. - Не досмотрели.

            - Изготовление его челюсти уже на поток поставлено, - буркнул раздраженно Виталя. - Сколько можно?

            - Витя, деду девяносто четыре года, – мягко напомнила девушка.  – Он имя свое с трудом вспоминает. Оставь его.

            - Не видать тебе больше челюсти, дед, – выплюнул слова Витя и отошел в сторону.

            На ветхой скамеечке напротив, у покосившейся изгороди, сидела щупленькая старушка в заячьем тулупе с закатанными рукавами, в больших, не по размеру, валенках. Подавшись слегка вперед, она тяжело опиралась на изогнутую гладкую палку.

            - Панюшка... - мелькнула мысль в голове Горюшки, обдав его, едва трепещущее, сердце теплом.

        Горюшка выпрямил спину, развел широкие плечи в стороны, приподнял кустистые брови. Так по крайней мере ему казалось.

            - Горюшка... - отозвалась память старушки. Она с нежностью смотрела на старичка в старой, потрепанной телогрейке и ватных штанах.

            Вся деревня замерла в ожидании вечерней прохлады. И лишь Горюшка и Панюшка, дожив до глубокой старости, всякий раз засыпали с надеждой: в их жизни будет еще один день, наполненный солнечным светом и теплом.