Дача

В течение последнего года Данила Михайлович не один раз просыпался от моих криков в ночи.
«Детка, снова дача снится?» «Да, снова дача».
...Эта дача, собственно, принадлежала нашей счастливой семье в начале девяностых. Папа и дедушка сами ее построили, мама с бабушкой были ответственными за садово-огородные мероприятия, а пятилетней Данке и ее старшей сестре вменялось пить молоко с клубникой по вечерам, играть в прятки между смородиновых, облепиховых и кружовных кустов, слушать пластинки про планету Туами и смотреть с балкона в телескоп по вечерам, вдыхая неповторимый запах костра с чьего-то дальнего участка.
Беззаботное счастливое детство начала девяностых закончилось быстро, но осталось во мне на всю жизнь пузырьками газировки в пересохшей глотке.
Дача в кооперативе «Дзержинец» – символ вечного счастья и ласкового упоительного детства – была продана в 2003-ем году в качестве неоправдавшего себя пережитка прошлой жизни. Дед и бабушка приняли решение начать стареть и признали себя официально непригодными для посадочных работ. Папа посвятил себя строительству нового дома в деревне под Уфой, а мама ничему, кроме молока с клубникой, так и не научилась, поэтому проку от нее на даче быть не могло. Дачу продали, и мне с этого перепало денег на покупку сименса С60 в идиотском небесно-голубом корпусе.
Сперва от инсульта не стало дедушки. Это была первая смерть в моей жизни, и я была уверена в ту пору, что члены нашей семьи после испускания последнего вздоха должны попадать не в райские кущи, но в смородиново-облепихово-кружовный Эдем, построенный ими самими когда-то.
Ровно через полгода на дачу переселился папа — инфаркт в довольно молодом возрасте — он просто не успел достать пузырек с нитроглицерином из нагрудного кармана.
В прошлом году мой самый любимый человек на свете — бабушка Таня — тоже наконец решила, что давно не смотрела на Землю с балкона в телескоп, и вернулась навсегда на нашу проданную дачу, несмотря на то, что я целовала пол во всех московских церквях, умоляя Главу правления Садоводческого товарищества не отнимать у меня бабушку.
Прошло два месяца со дня ее переезда, и дача начала мне сниться. Это было непостижимо и странно, и напоминало квест — вот в этом сне мне позволено было подойти к дому, а вот в этом уже можно пройти за калитку. Вот в этом мне позволено постоять перед лесом, ведущем к озеру, а вот в этом сне уже можно пройти через лес и окунуть ладони в озерную воду.
В мае прошлого года я приехала провести Майфест в Челябинске, и вдруг — в одну секунду — приняла решение поехать туда, где не была двадцать с лишним лет. Эта поездка стала для меня одновременно, и катарсисом, и потрясением.
В сентябре я приехала в Челябинск в сопровождении Данилы, и сталкерскую вылазку мы совершили уже вдвоем. Думаю, ему было не очень легко посетить застывший мир чужого детства, но он отнесся к этому испытанию терпеливо, и даже почти не нервничал, когда мы заметили, что наш поход во времени не остался незамеченным, и кто-то шел за нами по следу, оставляя нам знаки.
С тех пор я не была в Челябинске, но ночные дачные квесты продолжались всю зиму и весну. Дача одновременно сжигала меня изнутри, и спасала. Было даже принято судьбоносное решение издать книгу новых стихов под названием «Дача показаний» (на обложке — пятилетняя я на фоне дачи, ч/б/, папин «Зенит»).
Наконец сегодня утром появилось солнце над Челябинском, я вызвала харона в раздолбанной ауди, и отправилась на дачу.
То, что я расскажу дальше, происходило со мной, находящейся в трезвом уме и здравой памяти, два часа назад.
Я погуляла вокруг дома, сорвала себе в лесу волшебную палочку, прошла лесной тропинкой до камышового пути, вышла к озеру, сняла ботинки и походила в ледяной воде, вернулась к дому и долго разговаривала с пустыми окнами.
«Что же вы не выходите ко мне? - спрашивала я тех, кто переехал в этот дом навсегда. - Как мне одиноко без вас, как мне пусто, как мне невыносимо тяжело. Дайте хоть знак какой-то. Хоть один намек, что слышите меня… Поговорите, ну поговорите же со мной….» Ответом были тишина и запах костра с чьего-то дальнего участка — кто жег его и для чего? Думаю, он просто всегда был здесь — как небо, солнце, озеро и лес.
Я попрощалась мысленно и двинулась к выходу с улицы, как вдруг — впервые за все реальные и сновиденческие посещения этого места — услышала человеческие голоса. Разговаривали две пожилых женщины — одна (в садовых перчатках) стояла у калитки, другая — с соседней стороны. Я встала как вкопанная и принялась тупо таращиться на них. Они замолчали и стали, в свою очередь, таращиться на меня.
Наконец та, с другой стороны калитки, нарушила тишину:

– Женщина, а Вы что тут интересуетесь, а?

Они смотрели на меня недоверчиво, видимо, предполагая, что я задумала стырить у них какую-нибудь редиску или поджечь чью-нибудь теплицу.

–  А...эм...да тут вон наш дом был. Вон на том участке… Дача наша…. - наконец сообщила я.
–  Да, там участок был одной семьи, - подтвердила та, что была в садовых перчатках. – Очень хорошие были люди.
На этом месте я не смогла сдержать соплей и, отчаянно хлюпая носом, прошептала:
–  Это мои бабушка и дедушка… и папа….
–  Дедушку Вашего я помню! –  с жаром заявила обладательница перчаток. –  Он был высокий и худой! Он же был спортсмен! Мой муж с ним работал! Вы совсем на него не похожи… –  она снова поглядела на меня с крайним недоверием.

(Вот он, позор всей жизни –  я, маленькая и толстая, –  оказалась недостойна памяти спортивного деда!)

–  Я похожа на бабушку, –  залепетала я, словно оправдываясь.
–  Как фамилия Вашего деда? –  сурово спросила Мисс Злые Перчатки.
–  Комиссаров.
– Да. Верно говорите. Комиссаров. –  Видно было, что мне хоть и не до конца, но все же поверили. –  А жена его, – бабушка-то, выходит, Ваша, –  она в пусконаладке работала, точно! Сын у них был стройный тоже. Красивый, я помню. Он дом тот своими руками построил.
–  Это не сын, –  тихо сказала я, чувствуя как слезы заливают щеки, –  это зять их. Мамин муж. Папа мой. Его тоже нет уже.
–  А у самой-то Вас всё хорошо? Вы зачем здесь ходите-то? –  наконец подала голос вторая.
Тут-то и разразилась настоящая буря.
–  Нет! –  зарыдала я. –  У меня не всё хорошо, нет! Я сюда приезжаю как дураааа, лажу тут как идиоткаааааа, потому что они все поумиралиииииии, а я живууууууу…. Мне так плохо без нииииих, я усталааааааа…
–  Ну не плачьте, –  растерялась вторая. – Они очень Вами гордятся, ведь есть за что?

Я на секунду перестала реветь и крепко задумалась.
Женщины поспешили мне на помощь:

– Может, Вы как папа дома строите?
– Может, у Вас детки хорошие?
–  Может, Вы...этот… врач?
– Ннннет, –  шептала я, задыхаясь от вновь нахлынувших слез, –  я ничего такого...нет...я поэт, я...это….большие фестивали...стихи….премия на Красной площади в прошлом году….

На женщин мои слова произвели самое гнетущее впечатление:

– Стихи? Только это? А еще что? А работаете-то кем?

Тут я поняла, что мои родные прислали этих женщин в качестве некого транслятора. Что не бывает так — чтобы пожилые женщины помнили соседей по даче столько лет, –  это именно тот знак, о котором я молила закрытые дачные окна! Со мной через них разговаривают мои бабушка, дед и папа! И нужно сказать им самое главное о себе — может, им тут на даче не видно, как я живу и чего добилась. Они хотят гордиться мной, а мне нечем их порадовать!
И тут мне в голову наконец пришла счастливая мысль, я вытерла зареванную рожу рукавом и прошептала дрожащим голосом:

–  Вот вы сказали, мол, жили тут хорошие люди. Так вот. Я тоже, кажется, выросла хорошим человеком.

Лица женщин разгладились.

–  Что ж, –  сказала та, что в перчатках. –  Это ведь самое важное, девонька.
–  Они очень тобой гордятся, –  твердо и уверенно произнесла вторая. И они обе улыбнулись мне. Как будто давно знали меня и любили.

Мы помолчали.

– Я пойду? –  спросила я.
– Иди, –  закивали они. А вторая добавила:
– И приезжай еще. Обязательно приезжай.

Я медленно побрела к выходу на шоссе, и одна мысль всё не давала мне покоя. Я думала — бабушке в прошлом году исполнилось девяносто. Деду в этом году было бы девяносто три. А этим женщинам, якобы знавшим и хорошо помнившим их, было не больше шестидесяти — ну максимум шестидесяти трех. По идее они возраста моей мамы, и должны помнить именно ее. Бабушка и дед не могли дружить и работать с теми, кто был их младше на столько лет — это совершенно очевидно. Я развернулась, чтобы вернуться и уточнить этот вопрос. Но женщины исчезли. Просто пропали. Растворились. Сеанс трансляции был окончен. Я понимаю, вам сложно в это поверить, но дело обстояло именно так.
...Я села в проезжавший мимо автобус и, пока он ехал до города, всё вспоминала лица этих женщин, и их глаза, смотревшие на меня с такой нежностью и болью — как будто они очень хотели обнять меня, но уже не могли. Дана  Курская.