Море Лазарева

Где-то в этом районе, на краю невысокого шельфового ледника моря Лазарева, нас ждали люди из старой смены, приехавшие сюда на санно-гусеничном поезде, который должен был забрать у нас контейнер с продовольствием и экспедиционный груз для строительства новой немецкой станции.
Но из-за плохой погоды мы никак не могли точно определить свои координаты. К тому же навигационная аппаратура была невысокого класса, а молодые штурмана недостаточно опытны, чтобы при таких неблагоприятных факторах, как снежные заряды при шквальном ветре сразу выйти в нужную точку.
Крепкий, продувной ветер – вольный хозяин, эквилибрист полярных стихий, гулял в лабиринтах, образованных многочисленными айсбергами.  Как угорелые, мы носились по зажатым льдами водам, по разводьям, где кажется, что небо с морем становятся почти одной стихией. Вокруг разметались рваные поля недавно унесённого от материка припая.
Я поднялся на ходовой мостик. Такое же напряжение царило и здесь. Штурман во главе со старпомом почему-то совместно несли вахту. Капитана на мостике не было. В этом ветреном бедламе мы казались неуместными, лишними в чьих-то космогонических играх, оказавшись случайной соринкой в глазу у бога полярных стихий.
– Погода – дрянь, – прокомментировал мой сосед-гравиметрист, когда я спустился в каюту. – И это ещё мягко сказано. Просто не хочется выражаться нецензурными словами. Хотя они сами напрашиваются на язык.
Я оделся и вышел на главную палубу посмотреть, как поживают наши фуры-рефрижераторы в столь дрянную погоду. В природе та же чехарда и круговерть. Частые снежные заряды носились в воздухе, как нечистая сила, хлеща косматыми шлейфами по нашему измотанному ковчегу. Тугие порывы ветра тетивой натягивали троса палубных лебёдок, позвякивали железом грузового такелажа. Ночными волками натужно выли в лабиринтах судовых надстроек, резкими порывами били по барабанным перепонкам.
Фуры, туго принайтовленные к палубе, как ни в чём не бывало стояли среди этого шабаша и ждали, чтобы их похлопали по бокам и погоняли застоявшийся в трубах фреон. Включив компрессора и оглядываясь по сторонам, я испытывал не страх перед оголтелой стихией, а вселенский восторг, чувствуя себя частицей этой бушующей свистопляски, этого гвалта невидимых сил. Я испытывал восторг и наслаждение! Я заряжался от этих потоков колючих снежных струй, от этих стихий высоким духом сопричастности ко всему, что творится во Вселенной. И только в этот момент понял, зачем люди идут к полюсам, к местам, вроде бы, забытым Богом, чужим и нелюдимым, существующими сами по себе, как и всё в этом мире.
На следующий день накал природных страстей не стих. Наш чёрно-белый пароход продолжал прорываться сквозь поля льда. Ещё недавно эти поля представляли из себя сплошной белый панцирь, а теперь оказались разреженными неумолимыми ветрами. В результате мы забрались далеко на запад – похоже, здорово промахнулись. Преодолев несколько обширных ледовых перемычек, по которым прошли с хорошим разбегом, и выйдя на мало-мальски чистую воду, решили исправить ошибку и пошли в противоположном направлении вдоль внезапно открывшегося ледяного барьера.
В 9 часов по Гринвичу мы увидели длинный коридор свободный ото льда. Слева и справа нас окружали отвесные ледяные берега, превышающие по высоте грузовые мачты. С берегов крепкий ветер сдувал колючую снежную крупу. Крупа исчезала в низких косматых облаках. А её белые хвосты тянулись по воде, на поверхности которой тут же образовывались «молочные» полосы взбитого снежного киселя. Пароход слизывал эти полосы, как истинный гурман. А мы, в свою очередь, шли поедать австралийские «деликатесы», которые всем порядком надоели: суп из кроличьих потрохов и крольчатину с рисом.
Внутриутробно рыча, пароход упрямо прошёл уже не один десяток миль, а ледовый коридор так и не кончался. Порой мы проходили в такой близости от ледяных стен, что хотелось свеситься с борта и провести рукой по ледяной поверхности, начертав пальцем линию на её бриллиантовом срезе. Тысячелетиями рос этот пирог, чтобы потом расколоться и показать свою искрящуюся слоёную начинку.
Наконец, радиолокатор, «видящий» дальше, чем человеческий глаз, определил: берега сходились в одной точке, и дальше прохода не было. «Пирог» не был разломан до конца. У того, кто ломал, по-видимому, не хватило сил. Поэтому мы, не сбавляя хода, развернулись на наиболее широком участке и помчались назад.
Наконец, наши метания среди хаоса стихий закончились. Развернувшись и удачно выскочив из ледовой пасти супергигантского айсберга, и войдя в залив Ленинградский, подошли к удобному для разгрузки низкому барьеру. Наша станция Новолазаревская находилась в восьмидесяти кило-метрах от этого места.
Время поджимало, и мы торопились. Лев Иванович оклемался от сердечного приступа и, как ни в чём не бывало, руководил работами. Я же, благодаря кокарбоксилазе и небольшому отдыху на переходе из Мирного, уже мог стоять на ногах и принимал активное участие в работах. Денно и нощно мне приходилось контролировать выгрузку вверенных мне продуктов.
Новолазаревская располагалась на скальной поверхности восточной оконечности оазиса Ширмахера. Путь туда лежал по старому шельфовому леднику, пересечённому во многих местах разломами и образовавшимися реками в ледяных руслах шельфа. Ближе к зиме, когда таяния прекращаются, они замерзают. А летом представляют опасность для самоходной техники, которая иногда вязла в речных промоинах, но всё-таки преодолевала водные преграды по наведённым из брёвен мостам и доставляла предназначенные для станции грузы.
На этот раз судно покидал начальник станции и шестеро немецких товарищей, которые собирались рядом с Новолазаревской построить полярную станцию-сателлит «Георг Форстер». Я оставался на борту «Маркова» до следующего подхода к этим местам, к которым мы вернулись через две недели после похода в море Уэделла, чтобы забрать сезонный отряд с базы «Дружная» и у мыса «Норвегия пересадить полярников на теплоход «Михаил Калинин».
В мою задачу в этот период входило обеспечить сохранность оставшихся продуктов.
 В одном рефрижераторе оставался заморский скоро-порт – овощи и фрукты, а второй, освободив от мяса, мы забили отечественным картофелем, который подняли из грузового трюма, подготовив его для будущей выгрузки.  Картофель находился в деревянных ящиках. При подъёме из трюма некоторые ящики разваливались, картофель рассыпался, раскатывался по углам и закоулкам. И, когда бригада закончила работы и пошла пить чай, я решил поскрести по сусекам и «наскрёб» картофеля ещё на десять ящиков. Аккуратно подняв ящики с помощью грузовых лебёдок, я перегрузил их в фуру. Спасённые овощи при зачистке трюма были бы выброшены за борт. К сожалению, подобная безалаберность тогда была не редкость. А во мне, по-видимому, сыграла свою роль крестьянская рачительность, доставшаяся мне от предков.
12 февраля мы полностью закончили выгрузку и простояли ещё ровно шесть часов ради Бориса Симховича, который должен был закончить свои гравитационные измерения, не дававшие ему спокойно жить. Через означенное время Борис Симхович появился в каюте и с виноватым видом обратился ко мне:
– Вы думаете, что я там у себя в «подземелье» ерундой занимаюсь? Алхимией? А зря! Ну, может быть, немного алхимии присутствует в моих опытах. Но без неё не будет фундаментальной науки, у которой ещё нет названия. Она только грядёт в скором будущем и, возможно, перевернёт представление о мире. Уже сейчас, на основе полученных данных, можно смело говорить, что, например, принцип сообщающихся сосудов, так хорошо описанный в учебниках физики, на океаны не распространяется. Несмотря на то, что они сообщаются.
– Так что ж получается, термин «уровень мирового океана» не правомочен?
– Совершенно верно. Поскольку определённого уровня нет. Он всё время колеблется, но и уровни, скажем, Тихого и Атлантического океанов разные. Есть места, где водные поверхности на большом протяжении «прогибаются» внутрь или, наоборот «выпучиваются» наружу. Своего рода водные впадины и водные купола. В том же Саргассовом море, в районе пресловутого «Бермудского треугольника», уровень зеркала воды на несколько десятков метров ниже среднего уровня океана. И место это весьма загадочно. Эти грандиозные спады и подъёмы вод объясняются разными значениями гравитационного поля. Несимметричное расположение массы тела Земли как раз и порождает эту разницу. Разве это не впечатляет?
– Ещё как впечатляет! Но поскольку я решил погулять  по палубе и уже оделся, разрешите мне дослушать Вас по возвращении.
Я ещё более впечатлился, когда вышел на палубу. Здесь не хватало Эдуарда Куксы. Только художник мог бы запечатлеть этот миг, который случайно можно подсмотреть один раз в жизни. Увиденная мною картина то и дело менялась.
Солнце, приближаясь к закату, окрашивало край неба в сочные пурпурные тона. Потом оно длинными, медленно угасающими кровавыми нитями, стало растекаться по всему горизонту, кидая розовые блики на девственный снег, окрашивая оранжевой акварелью холодное голубое небо, сквозь которое уже просвечивали две неизвестные звезды – предвестники наступающей полярной ночи. Этот гениальный подлинник находился в кладовых у Бога, а список с него мог бы создать только такой художник, как Эдурд Кукса. 
Пламенеющая охра заката распласталась по всему небесному полотну, на фоне которого возникали декорации из далёких и причудливых облаков, налитых чернильной синью. Они медленно, неумолимо плыли вдоль горизонта, украшая фантастический театр теней, который развёртывал перед случайными зрителями картины придуманных кем-то видений: раскрытые рты сказочных чудовищ, тяжёлые тучи, хлынувшие сноповидными дождями, одинокие острова, поднимающиеся из пучин отвесными берегами.
Сквозь небрежно размытые полосы облаков проглядывал тлеющий красно-оранжевый закат. Его медленно увядающие краски расплывались и постепенно замещались густым ультрамарином темнеющего неба. Я был счастлив увидеть этот подлинник, явленый мне Богом.