И снова Антарктика

«Самое интересное в длительном плавании – это новые земли».

Наш пароход стал привычно вылизывать волнующуюся поверхность океана. Он легко падал в глубокие распады между волн и грузно поднимался на очередной, вздымающийся перед ним водяной вал. До Мирного, а именно туда и лежал наш путь из Фримантла, было 10 суток хода.
Десять суток перехода в Мирный растворились в бесконечности нашего длинного рейса, прошли, как миг, не оставив сколько-нибудь заметного следа в истории.
В конце января мы закрепились на ледовых якорях, врытых в припайный лёд, тянущийся на юг до границы с материком – до берега Правды. Так назвали первопроходцы обрывающийся в море ледник, лежащий на каменных выступах континентальных пород. На них и была построена в 1956 году первая советская южно-полярная обсерватория Мирный.
Нас уже пятеро суток дожидался брат-близнец «Василий Федосеев», который на этот раз, опередив график, полным ходом разгружался на припайный лёд. Вываленные за борт грузовые стрелы с туго натянутыми телефонами* всё время майнали разного рода грузы: бочки, ящики, паллеты с горками упакованных продуктов, кислородные и ацетиленовые баллоны в связках, скарб для  научников. Мы последовали его примеру. Были скомплектованы разгрузочные бригады для круглосуточной работы в три смены. В работах участвовали все, кроме капитана. Капитан был фигурой неприкасаемой и почти невидимой. За три месяца пребывания на «Маркове» я встретил его один только раз, когда он входил в свою каюту. Поэтому запомнил только капитанскую спину.
Под борт «Маркова» подошли два трактора с открытым верхом. За тракторами в одной сцепке находились волокуши с пустыми металлическими контейнерами. Два водителя-тракториста в кожаных одеждах топтались рядом. Они были похожи на больших императорских пингвинов, отбившихся от стаи. С борта «Маркова» я долго наблюдал за этой немой картиной и, наконец, в одном из трактористов уловил нечто мне знакомое. Да-да, я не мог ошибиться. Это был Боря Ткачёв, легендарный рассказчик самых невероятных историй и мой сосед по кубрику на «Василии Федосееве».
– Боря!!! – заорал я.
Боря стал озираться по сторонам и только после моего повторного рыка наконец поднял голову. По выражению его глаз я догадался, что он растерялся: кто кричит, зачем кричит, и кому он мог понадобиться после очередного тридцативосьмикилометрового перехода под незаходящим полярным светилом.
– Боря, чего топчешься, как неприкаянный? Поднимайся сюда, блудный сын!
Ничего ещё толком не понимая, Боря подошёл к свисавшему с полубака штормтрапу. Штормтрап качался, извиваясь, как змея, а Боря медленно, но упорно, словно клоун в мешковатых кожаных одеждах, взбирался под несуществующий купол цирка. Взбирался без аплодисментов, без восторженных взглядов зрителей, без надежды кого-то удивить или насмешить. Взяв его под руки, помог перевалиться через фальшборт, обнял, потряс, и только тогда он узнал меня.
– А, Палыч! Сколько лет!
– Да всего-то чуть более месяца.
– Точно. А я будто три года на лесоповале отгрохал без сна и отдыха. Работа сейчас такая. Как пришёл сюда пять дней назад на «Федосееве», так с трактора и не слезаю. Прикорнёшь на пару-тройку часов, а во сне то и дело рычагами ворочаешь, будто трактор по припаю ведёшь. А дороги здесь, сам знаешь, бляха-муха, не простые. Уже две подвижки* было. Не успеваешь мосты через трещины наводить. Брёвна с собой всё время возим. Вот разгрузим вас, полегче станет.
Я посмотрел в сторону Мирного. Следы гусеничных траков уходили в бесконечность, теряясь в километрах монотонного пути с наведёнными где-то по ходу перекидными мостами из толстых брёвен. Скуластое и немного худощавое лицо Бори было сильно опалено незаходящим летним солнцем: губы в кровавых трещинах вспучились, глаза, с опухшими веками, по-японски сузились. Его напарник выглядел получше. Для защиты от всепроникающего ультрафиолета он пользовался старым приёмом: замотал лицо белым вафельным полотенцем, и оставив узкий прогал для глаз, прикрыл его светозащитными очками.
– Вам надо скафандры выдавать, как космонавтам, – посочувствовал я, – сгорите от радиации.
Боря с трудом улыбнувшись только вяло махнул рукой .
– Пройдёт, не впервой, просто надо лицо заматывать. – А я, как всегда, работой увлёкся. Вот и результат.
– Ладно! Трактористов баснями не кормят. Для начала могу предложить супцу из кроличьих потрохов. Мы только что отобедали, второе всё съедено. А вот австралийский фирменный супец наверняка остался.
– Предложение своевременное. Не повредит.
Боря помешал суп, обильно сдобренный почками, сердцем и печёнкой бедного австралийского кролика. Ел он с аппетитом, но воспалённые губы не давали ему в полной мере насладиться блюдом, которое для нас было уже повседневным и приевшимся.
– На второе у меня есть для тебя хорошее полено настоящего красного дерева, – предложил я.
Боря с недоумением посмотрел на меня.
– Помнишь, рассказывал, как один резчик из Ганы, где ты оказался с особым поручением от Министерства культуры, учил тебя искусству резьбы по чёрному и красному дереву?
Боря скосил глаза в сторону. Чувствовалось, что не помнил.
– Ну и… – произнёс он
– И с тех пор, – продолжил я, – у тебя созрела мечта вырезать из красного дерева ритуальную маску, надев которую можно взывать к духам Земли, предсказывающим наше будущее и видящим далёкое прошлое.
Боря стукнул себя ладошкой по лбу:
– Вспомнил! Откуда такое добро? Честно говоря, не ожидал.
– Дело случая. Не думал, что под¬вернётся сие богатство. И главное, никому не нужное. Так что считай, как по заказу.
– Так откуда ж? – с нетерпением переспросил Боря
– Будучи в Австралии, я натолкнулся на груду старых деревянных шпал, которыми ещё недавно была выстелена железнодорожная колея. Меня удивил их красноватый цвет. Оказалось, что красное дерево австралийцы в своё время использовали для прокладки рельсового полотна. Оно очень стойкое и долговечное. И я подумал, почему бы не прихватить парочку наиболее хорошо сохранившихся шпал для осуществления твоей давней мечты? Мы же должны были встретиться в Мирном. Вот тебе и оказия. Всё совпало.
И мы пошли в каюту, где Валера, сразу же расставив на столе стаканы, предложил:
– А не оседлать ли нам «Катти Сарк»? За встречу.
– Нет, – возразил Боря, – мне ещё двадцать миль по припаю пилить, у меня башка и так кругом идёт от напряжения.
Со всех сторон осмотрев кусок старой шпалы, потом другой, приложил его к лицу и выбрал тот, который побольше.
– В самый раз будет. А вот этот оставь себе. Вырежешь из него какого-нибудь деревянного истукана, отполируешь, гуталинчиком натрёшь и будешь выдавать за произведение народного африканского творчества из чёрного дерева. Такие истуканы, знаешь, сколько в Гане стоят? – Целое состояние. Чёрное дерево сейчас на вес золота.
– Нет, Боря! Не хочу брать лишнее. Мне уже Эдуард Кукса подарил набор художника: кисти, краски, бумагу. А я так толком ничего и не нарисовал. Если не считать двух набросков с репродукций – одну с картины Саврасова «Грачи прилетели», а другую из журнала «Penthous». Но чтобы не портить тебе настроение, я их не покажу. Так что забирай обе шпалы и режь себе на здоровье.
Но Боря наотрез отказался от второй шпалы. Я не стал настаивать и положил её опять под Валерин диван.
С сожалением прощался я с Борей. Услышать от него какую-нибудь бесподобную историю из его насыщенной событиями биографии мне больше не удалось. Слишком короткой была наша встреча, и слишком усталым был рассказчик, чтобы из закромов подсознания, тесно переплетённого с жизненными реалиями, вынести на свет божий нечто несусветно-фантазийное.
– Боря, – вдруг вспомнил я, – а где твой «Рыцарь в тигровой шкуре»? Ты ведь никогда с ним не расставался.
– Рыцарь? – задумчиво затянул Боря.
Он остановился у фальшборта, посмотрел в мутно-белое безбрежье снегов, в ту сторону, где находилась Антарктида – земля его юношеского обета, и спёкшимися губами медленно и задумчиво произнёс:
– Витязь? Походил бы он в моей шкуре, давно бы уже слёг от такой жизни и волком взвыл от тоски. Оседлал бы моего железного «скакуна», который в любую минуту может разом под лёд ухнуть, узнал бы тогда, почём фунт лиха, и откуда тигры берутся и куда деваются.
Боря уже собрался перелезать через фальшборт, поднял высоко правую ногу, лёг животом на планшир и вдруг остановился и произнёс с выражением:
Разве муж достоин чести, коль он бед не поборол?
Неприлично от несчастий убегать в соседний дол!
Потом громко икнул и добавил:
– Хорош был супец! Такого и в ресторане не подадут.
Пустые контейнеры, доставленные из Мирного, стоявшие на волокушах под бортом нашего судна, уже загружали продуктами. Боря спустился вниз, принял от меня австралийский сувенир, который я спустил ему следом на бросательном шкерте. Покачивающейся походкой, как астронавт на Луне, он неторопливо пошёл к своему трактору.
На следующий день после ночной смены в разгрузочной бригаде я хорошо выспался, подкрепился паштетом из кроличьей печёнки и решил навестить спокойного и уравновешенного человека, художника, водолаза, с которым мы делили ходовую вахту на переходе к Шестому Континенту. Судно-двойник, на котором он находился, стояло недалеко, всего в пяти кабельтовых от нас. Подарки нёс нехитрые: несколько баночек пива «Swan Lager», плитка шоколада и подсоленные земляные орехи. Эдуард Кукса встретил меня, как старого закадычного друга, открыл банку с пивом, посадил на табурет, раскрыл этюдник и начал рисовать углём мой портрет.
– Ты особо не шевелись, – говорил он, время от времени отхлёбывая пиво из банки, – смотри немного вверх, а то твой астигматизм сразу станет заметен. Сиди спокойно и не спеша рассказывай мне про Австралию. Я там ещё ни разу не был.
Мне не оставалось ничего другого, как сидеть, смотреть немного вверх и рассказывать про King park, который мы долго искали, про песчаные пляжи с бредово-пьянящим прибоем, про совершенно диких морских собак, которые, по словам Володи Крупенина, откусывают яйца у добропорядочных граждан, а то и заглатывают этих граждан целиком. Вместе с яйцами.
– Постой, постой – я не понял, – отозвался на последнее сообщение Эдик, энергично чертя углём по бумаге. – Какие это морские собаки?
– Акулы. Жуткие хищники. Охотятся даже в прибрежных водах.
Эдик дописал мой портрет, и я, наконец-то, смог расправить затёкшие члены. С портрета на меня смотрел едва узнаваемый лохмато-бородатый мужик с признаками астигматизма: один глаз смотрел прямо, другой куда-то вверх и влево.
– Сходство есть? – с надеждой спросил художник.
– В этом можешь не сомневаться. Теперь надо подумать, куда его повесить?
– От этих хлопот я тебя избавлю. Портрет будет висеть на моей персональной выставке во Дворце Культуры работников флота во Владивостоке. Я как раз для неё готовлю галерею героев-полярников.
Уже много позже я узнал, что в этой «галерее» был представлен один-единственный портрет. И Вы, наверное, уже догадались, чей.
– А какая подпись будет под ним?
Эдик откупорил вторую банку пива, сделал затяжной глоток и произнёс:
– Семью он покинул, пошёл зимовать.
– А что ты мне прикажешь делать в мои-то годы? Стоять у кульмана в ЦКБ за 75 рублей в месяц?
– Каждому своё. Кто едет щи лаптем хлебать за тридевять земель, а кто эти же щи у себя дома ест, да калачом закусывает.
К себе я возвращался поздно. В конце января солнце ещё не успевало глубоко провалиться за горизонт, и его стелящиеся лучи подсвечивали ледяное пространство приглушённым ультрамариновым свечением, сквозь которое проглядывали две-три яркие звезды. Картина была сказочной, можно сказать нереальной. Разлитый ультрамарин постепенно, пока я преодолевал путь между судами, приобретал лиловые оттенки на синем слегка светящемся фоне, выше переходящим в голубой, исходящим откуда-то снизу. Гряда дальних айсбергов напоминала длинный-предлинный узорчатый забор. Близнецы-пароходы, словно отражённые в зеркале, делали одну и ту же работу: позвякивая такелажем грузовых стрел, опустошали трюма от экспедиционного груза. Иногда в густеющем воздухе появлялись большие гудящие стрекозы – вертолёты. Они зависали у бортов, цепляли выгруженные на припай контейнеры и уносили их в далёкую ледяную страну, которая только угадывалась на юге.
– Быстро мы доехали, – говорил Валера, собираясь к вертолёту. Теперь год морозить уши в Мирном. А там смотришь – и назад. А вам спасибо за приют и ласку. Приятно было побыть среди русских людей.
– Спасибо за комплимент, – отозвался на это Борис Симхович и добавил, – быть русским человеком нелегко в наше время. Он с уважением посмотрел на Валеру Власова и на прощанье крепко пожал ему руку.               
Наша каюта опять оставалась в прежнем составе: я да Борис Симхович.               
Проводили и Владимира Иваныча. Он дал мне последние наставления по части рефрижераторов, оставляя их на моё полное попечение.
На следующий день наш собрат по плаванью «Василий Федосеев», снявшись с ледовых якорей, дав серию длинных прощальных гудков, развернулся в ледяном крошеве и направился, согласно графику, в западном направлении, чтобы забрать с полярных станций сезонные отряды и смены полярников, возвращающихся на родину.