о Старце, воспоминания

1.

Прежде всего огромное влияние на меня оказала наша няня Екатерина. Мои роды, как мне рассказывали потом, прошли с необычайно большой опасностью для жизни или матери, или ребенка. Но в общем одному хирургу-гинекологу удалось спасти и меня, и мать. (В какой-то момент родов опасность для жизни матери была столь велика, что врач вынужден был поставить отца перед выбором: или мать, или ребенок. Отец тогда с болью сказал: «Спасайте мать!») Хирурга этого звали Сергей Семенович. И мой отец дал мне имя Сергей, потому что тогда получалось, что и я тоже Сергей Семенович. После, в благодарность он подарил ему кожаный диван с серебряной надписью: «Сергею Семеновичу от Сергея Семеновича». Папа был сердечным человеком и во многих случаях глубоким, но он в то же время был очень веселый человек и любил шутить.
Мама нелегко пережила мои первый год, потому что сама мне говорила, глаза мои были бесцветные, будто стеклянные, только в двумя точками, и она очень волновалась. Няня брала меня с собой на бульвары на прогулки или в церковь. Няня наша была человеком глубокой и сильной молитвы. Она стояла подолгу в церкви, а я, малыш, сидел у её ног. И, естественно, в такой обстановке под влиянием няни у меня было расположение молиться. Когда я был совсем мальчиком, промолиться полчаса, сорок пять минут для меня не составляло никакого труда. Это было бы как бы потребность.

2.

Няня воспитывалась в крестьянской семье в деревне. Благодаря естественной воцерковленности православного крестьянского быта няня с самого раннего детства привыкла подолгу молиться в церкви и дома. С юных лет её отличительной чертой была та девственная чистота души, которая так способствует глубокой сердечной молитве.
Когда пришло время выдать её замуж, родители насильно обвенчали её с одним крестьянским парнем. В первую брачную ночь она никак не могла понять, чего хотел от нее молодой супруг. Когда же поняла, то в страхе выскочила через окно на улицу и так, даже ничего не захватив с собой, убежала в Москву в надежде найти там какую-нибудь работу. Так она устроилась няней в семью Сахаровых, где ей было поручено воспитание новорожденного Сергея.

Воспоминания старца Софрония о младенческих и детских годах были связаныименно с ней. Она не только брала его на прогулки, но и в церковь на богослужение, где маленький Сережа сидел у её ног, пока она молилась. Эта глубокая и горячая молитва девственного сердца не прошла бесследно для мальчика. И няня, сама того не осознавая, стала первым учителем молитвы для будущего схиархимандрита Софрония.

3.

Навык и потребность к непрестанной молитве сохранились у отца Софрония на протяжении всей его жизни, даже в те годы, когда он стал увлекаться восточными религиями в поисках сверх-личного Абсолюта. Это было время, когда он перестал посещать храм и, по его собственным словам, «с большим усилием стал прекращать в себе молитву» и «решил отойти от детской молитвы». Это событие няня переживала с болью, так как любила Сергея материнской любовью. Так, однажды, незадолго до того как Сергея должны были взять в армию, она занималась привычной домашней работой - гладила белье. Сергей находился в комнате рядом с ней. И вдруг она, положив ему руку на голову, с горечью нежно сказала: «Глупенький ты мой! Ведь человек-то без Бога - он, как статуя!» Видимо, пламенная молитва няни удержала молодого Сергея от окончательного разрыва с христианством в те годы и всецелого обращения в религиозные идеи нехристианского Востока.

4.

Эта молитва сопровождала меняло до того времени, когда возраст мой приближался уже к семнадцати или восемнадцати годам - трудно сказать с точностью. В те годы я читал о буддизме, йогах и другие мистические книги.
И мне показалось, что Евангелие менее глубоко, чем другие учения. Мне подумалось Евангелие говорит: «Люби Бога и ближнего!» Я думал: «Это-психизм», тогда как другие учения говорили об Абсолюте сверх-личном. Поскольку я очень любил молиться, эта молитва сохранила мою любовь ко Христу, то есть я не отверг старое. Но новое показалось менее глубоким.

5.

В таком очень напряженном состоянии я прожил много лет. На площади Борьбы у меня было ателье, там занятие моё живописью сопровождалось постоянно мыслью о переходе к вечному. Я не любил думать о декоративном искусстве. Мы тогда называли эту живопись станковою. Моя работа над каждым пейзажем, портретом продолжалась часами. И моя мысль терялась в ощущении тайны природы. Мы обычно встречаемся с явлением, что люди просто, чтобы ориентироваться смотрят на разные вещи: на небо, на дома, на деревья, на людей, - для меня каждое из этих явлений было непостижимой тайной. Каким образом рождается это видение - вот что меня удивляло. От этого видения развивается чувство красоты, потому что чем глубже проникаешь в необычайную сложность всякого жизненного явления, тем больше чувствуешь красоту. Чувство красоты иногда развивалось у меня под влиянием этого до такой степени, что терялось совершенно ощущение времени. Трудно, конечно, рассказывать о тех долгих днях, которые я проводил в студии, - иногда с утра до позднего вечера.

6.

Молитва все усиливалась, а живопись требовала всего меня. Прошло приблизительно полтора или два года ужасного состояния. Потом, вспоминая, я думал, не стоял ли я действительно на грани сумасшествия? - В каком смысле? Потому что два стремления - к искусству и к молитве - поглощали меня так, что я на улицах иногда не ощущал окружающего меня мира. Я совсем не замечал того, что кругом меня. Я сам не чувствовал себя сумасшедшим, но как меня видели другие - не знаю. У меня никаких скандалов не произошло, но такие «выпады» из мира происходили. Мне было так трудно оторваться от живописи, потому что с самых моих малых лет это было свойственно мне. Мне рассказывали, что, когда я еще не говорил ни «папа», ни «мама», я уже рисовал целыми днями что-нибудь, сидя под стулом в зале. Я очень рано научился рисовать лошадей, потому что папа хорошо их рисовал. И так с тех пор это как бы вросло в меня, и необычайно трудно было оторваться от живописи.

7.

Нельзя говорить о моем каком-то особом успехе в области живописи, но уже после первого салона - салона д’Отон- я был приглашен в салон де Тюильри, где была элита салона д’Отон. Когда у меня была выставка в салоне д’Отон, то в «Тиболь Сисон», очень крупной и важной газете, самый крупный авторитет-критик того времени написал про меня несколько строк. Я, надо сказать, подумал, что это мало. Но потом мне объяснили, что это страшно много, потому что там десятки имен только упомянуты. И после первой выставки - приглашение в салон дэ Тюильри! Но это произошло уже на переломе.

8.

И я, хотя не без боли, решил пойти в богословский институт, чтобы ближе познакомиться с христианским мировоззрением, христианскими взглядами, христианским учением. Пребывая там, я не нашел того, что искал: я узнавал имена, даты, кто что говорил, узнавал об исторических трудностях Церкви и так далее, а мне хотелось слышать только о том, как достигнуть вечности.

9.

Однажды, возвращаясь из Парижа, я ощутил, что мне надо пойти в монастырь, где люди отдают весь день и ночь только этой мысли, - это единственный исход для меня. Тогда два места были в моем уме: Валаам и Афон. Сравнительно скоро вдруг представилась возможность поехать в Югославию. Оттуда я приехал в Грецию на Афон. И, таким образом, хотя я сначала не знал, как реализовать то, что пришло мне на мысль, обстоятельства сами сложились так, что выбор пал на Афон.

10.

Особенно первые годы были для меня самыми блаженными на Афоне, потому что там от меня не требовали никаких знаний. Работы, которые мне поручались, были очень простыми и нисколько не мешали моему у у мыслить то, что я хотел. На службы в церкви отдавалось в будние дни шесть-семь часов, в праздничные - двенадцать, а иногда и больше. Так что там я оказался в условиях наивысшего благоприятствования. Время текло так, что трудно было осознать, сколько его прошло. Мне было жалко иногда засыпать, чтобы не потерять время. А иногда сон нисколько не прерывал ни мысли, ни молитвы.

11.

Прошло пять лет с момента моего приезда в монастырь осенью 1925 года; у меня оставалось много недоумений относительно того, как жить. И вот в 1930 году весною я впервые встретился со Старцем Силуаном. И этот малограмотный человек - Старец Силуан - мне ответил на вопросы, которые меня занимали и на которые никто другой мне не ответил. А ведь моя жизнь в Париже прошла в то время, когда там были весьма солидные представители высокой русской культуры в области богословия, философии и культуры вообще.

12.

Самая напряженная жизнь моя была в течение 22 лет на Афоне, особенно с 1930 года, когда я узнал Старца Силуана, и по его кончине, когда я ушел в пустыню. Это замечательная привилегия - попасть в пустыню. Даже если и хотел бы кто-нибудь теперь это сделать, условия жизни во всем мире так изменились, что достигнуть пустынной жизни не удается легко.

13.

Попал я во Францию, с тем чтобы написать книгу о Старце Силуане, предполагая, что эта книга займет у меня только один год, но ошибся; книга потребовала больше года времени и таких напряжений всего моего организма, которые привели меня к болезни. Потом я был оперирован и, став инвалидом, уже не смог возвратиться в мою пустыню.

14.

Вспоминая, как я жил в пустыне на Афоне, я думаю, что никому невозможно описать бедность той жизни. Несмотря на это, человек в такой свободе своего духа ни с кем не поменялся бы. А те, которые собирают свои имения и даже убивают братьев своих, чтобы побольше было этих имений, кажутся безумными, омраченными. До сих пор Христа не приняли.

15.

Нет ничего удивительного, что я, по приезде во Францию, впал в целый ряд ошибок, доверяя людям. Я не жалею об этом, потому что лучше мне пострадать всякие катастрофы, чем все время подходить к людям с мыслью: «А не лжец ли сей человек? Можно ли ему доверяться?» Или, что еще хуже: «Какая мне может быть ”польза” от этого человека? Стоит ли с ним терять время? Если он бедный, несчастный, то я с ним только потеряю время… Не лучше ли, не выгоднее ли не обращать внимание на его страдания и делать свою карьеру, устанавливать добрые отношения с тем , кто во власти, кто богат, кто сможет быть мне ”полезным”… Льстить им, искать их дружбы и внимания…»
Все это было мне чуждо. Я замечаю в себе обратное настроение. Если человек несчастен и беспомощен, то я становлюсь его слугой и рабом, а если кто-либо обладает богатством или властью и при этом горд, то к таким людям склонен был всегда относиться «без внимания». Я думал: они во мне нужды не имеют, значит, я свободен от заботы о них. Строить же карьеру в Церкви - для меня равносильно последнему безумию, ибо в Церкви вся истинная карьера - быть угодным Богу, то есть жить любовь Христову, заповедовавшему нам «не презирать ни единого от малых сих».

16.

Это было более сорока лет тому назад, в Париже. В то время я оставил мою профессию (я был художником)и поступил в Богословский институт Парижа, но и там слушать курсы по разным церковным наукам  скоро показалось мне нестерпимо далеким от того, что я в действительности ищу, и я бросил все и отправился в Грецию на Афон. Помимо всяких raisonnements (франц.- «рассуждения»), для меня было ясно: насколько я хочу иметь Бога с собою, настолько я должен отдать Ему себя. Покидая Францию, я все делал, как бы сжигая позади себя все мосты, чтобы гарантировать себя от возможных колебаний в будущем, чтобы отрезать себе пути к отступлению. Но должен Вам сказать, что действуя так, я всю ответственность брал на себя лично, и только на себя. Такого рода вопросы решаются внутри самого человека пред лицом Бога, и, полагаю, никто посторонний не должен и не может даже войти туда-то конца.

17.

Когда я поступил в только что открывшийся Сергиевский институт, тогда молитва владела мною с такой силой, что я не мог остановить её или хотя бы умерить её власть надо мною, а она мне «мешала» сосредотачиваться над изучением и удержанием в памяти всякого рода документов, дат, фактов, уставов, канонов, статутов и подобное. В то время у меня бывало ощущение, что я пытаюсь втиснуть себя в чужие рамки, в чуждый для меня подход ко всему происходящему в мiре. … И все же мой внутренний конфликт был так остр, что бегство моё на Афон явилось для меня «категорическим императивом». Я не знал «отречения» от мiра в его негативной форме, я не отталкивался от богословской науки, понимая её важную роль в истории Церкви и мiра вообще, но молитва изгнала меня на Афон. В связи со всем тем, что я написал, прошу Вас - «жалейте» и защищайте монахов, особенно новоначальных; берегите их моральное состояние, заступайтесь, когда им наносят раны старшие братья.

18.

Отец Софроний редко делал замечания, и лишь в случаях проявления гордости его тихие и короткие слова могли иметь сокрушающее воздействие. Всегда снисходительный к людям, он знал, что гордость есть начало падения, и если не поправить человека, то последний может лишиться всех Божиих даров. Так он дважды поправлял меня, после чего душа переживала неописуемое очищение, утешение и сладость молитвы. Воистину это было совершенным освобождением от нечистоты гордыни.

19.