5. Больничный дневник

 Феликс Довжик

Больничный дневник

Несколько слов о том, о чём в дневнике ни слова.
1971 г. Лето.
Сыну Мише полтора года. Он живет у Валиных родителей, у дедушки и бабушки, в городе Красноармейске Пушкинского района Московской области. Мы ждём, когда достроят наш кооперативный дом, и мы заберём его к нам в Подмосковную Истру.

В июне месяце Валя взяла отпуск и уехала к Мише. Я остался один, и внутри меня началось серьёзное обострение желудочно-кишечного тракта. Я с этим своим механизмом долгие годы до этого находился в сложных натянутых отношениях, но теперь он совсем озверел. В какой-то степени этому виной, во-первых, моя природная глупость – не любовь к медицине, не любознательность к ней, а из-за этого наивное доверие врачам, во-вторых, их профессиональная квалификация и связанная с этим патологическая неуверенность у некоторых из них.

При первом анализе моего желудочного сока, когда я вынужденно впервые обратился к врачам, мне прилепили диагноз – повышенная кислотность, хотя, как впоследствии оказалось, всё ровно наоборот, и в соответствии с этим «ровно наоборот» меня амбулаторно лечили, и ни одна докторша, глядя на новые анализы, не взяла на себя смелость изменить диагноз, и самое обидное, дважды я ездил в санатории с таким же диагнозом, и санатории мне не помогли.

Такая петрушка продолжалась до тех пор, пока я значительно позже воровским способом выписал из документов поликлиники данные моих многолетних анализов и показал их мужчине врачу в другом городе, а он открыл мне глаза на мою истинную кислотность.

А в текущий момент, когда Валя уехала в отпуск, наблюдательные женщины в лаборатории заметили, что меня основательно припекло, и уговорили серьёзно заняться лечением, тем более, что для этого были возможности. Жена нашего сотрудника была одним из нескольких начальников городской поликлиники. Поэтому можно считать, что я оказался в больнице по блату, и это здорово мне повредило. К сожалению, я это понял не сразу. Лечащий врач, зная по документам, каким чудом я здесь оказался, сразу решила, что я устроил себе каникулы и увильнул от работы.

Мне кажется, у неё были еще дополнительные причины, чтобы наши с ней отношения не сложились. У моего ближайшего соседа по палате был большой сад и огород. Немало продуктов его сельскохозяйственного труда перекочевали в сумку нашего лечащего врача, и она кровно была заинтересована, чтобы он как можно дольше оставался в больнице, поэтому к нему у неё отношение было самое заботливое и нежное. Они это всё осуществляли незаметно и тайно, но на какие-то вещи у меня наблюдательность хорошо развита.

За несколько дней совместного пребывания по его поведению я научился разгадывать его поступки. Иногда, когда родственники подтаскивали ему продукты, он ловил моменты её одиночного пребывания в кабинете врачей, иногда она лишний раз в неурочное время заглядывала к нам и переступала порог, только если он был там один. Я по своей бытовой необразованности и глупости не придавал этому никакого значения. Я в такие игры играть не умею, ты умеешь – играй, пожалуйста.

Я не уверен, что никто из других больных не играл в эти захватывающие игры. Я так внимательно наблюдал не за всеми.
Теперь я понимаю врача. Если я сюда попал по блату, то почему ей от этого ничего не перепало?

Это одна из версий. Возможна другая. Она видела больничные анализы моего желудочного сока и не взяла на себя смелость изменить мне диагноз, написанный заведующей терапией поликлиники, а та писала его, доверясь документам здравпункта нашей фирмы. Это вполне естественно. Если в них что-то не так – в больнице разберутся.
Не разобрались – смелости не хватило, а может быть, чего-то ещё. Лечащий врач следовала стандартной инструкции по этой болезни, а всё шло не так, как ей бы хотелось, и она неудовлетворённость от своей профессиональной заковыристости лечила неприязнью ко мне.


Итак, палата № 10 в старинном кирпичном одноэтажном здании, в котором в своё время бывал Антон Павлович Чехов.


5 июля 1971 г. Понедельник Первый день
Очень обидно, что испортил Вале отпуск, не дал отдохнуть. Она же немедленно приедет, а она устала не меньше моего.
Время от времени возвращаюсь к мысли – зачем? зачем согласился лечь в больницу? Какая от этого польза? Надо же? Лёг в больницу, когда почувствовал облегчение. На что надеялся? Открыть еще что-либо, кроме тривиального гастрита.

Первые несколько часов у меня было чувство нелепости и бесполезности случившегося. Сейчас, когда я уже четыре часа в больнице, начал понимать, что какая-то польза есть. Чисто психологическая. Дома искал в себе любые болезни, кроме гастрита. Только в палате сообразил, что повторное обострение может быть из-за перегрузки от переноски тяжестей. Здесь же понял, если бы мне в нашем институтском медпункте врач выдала бюллетень, и я бы дня три полежал, обострение само бы прошло. Жаль, что по такому поводу не дают бюллетень.

Сейчас почему-то внезапно убедился, что надо питаться разнообразней. Дома такой убежденности не было. Я был рабом диеты, а толку от этого мало. Права мама Гали Громыко. Больше есть овощей и фруктов и всё пройдет. Хочу на волю. Я теперь буду другим человеком. Вот в чем польза от больницы. Во всё остальное не верю. Теперь цель одна – как бы скорее вырваться.

Началось с нелепости. Нянечка завела в ванную, положила пижаму и ушла. Что делать? Слышал, при первом приёме принимают душ. Неохота. Холодно, да и вчера вечером мылся. Ладно, думаю, переоденусь. Скажу, что не знал порядков. Оказалось, поступил правильно. Душ не работает. Всё лето нет воды.
Отвела нянечка в палату, показала койку и ушла. Что делать? Чёрт знает. Тумбочки кругом заняты. Я и сейчас беженец.
Вдруг крик – обед!

Дед говорит: «Пошли». Я в растерянности: «Я новенький». – «Новенький, старенький – всех кормят». Они ушли, я пошел за ними, потом остался. Потом прошёл по коридору, заглянул в столовую. Народу много. Вернулся в палату. Потом снова в столовую. Есть-то надо. Завтрак на скорую руку у меня рано утром был. Дед машет. Подошёл к раздаче. «Новеньких кормите?» Дали тарелку супа. Суп одолел, а солянку есть не стал, хотя есть хотелось. Дома к такому блюду не притрагиваюсь.

После обеда ходил по коридору и недобрым словом поминал Славу и Римму – они меня уговорили, а больше всего злился на себя. Обстановка, суета, больные – зачем я здесь? Что я наделал? Порывался пойти и сказать – отпустите меня, я не хочу здесь быть. Разум пресекал безрассудство эмоций. Поздно. Ребячество. Нелепо попал, нелепым будет побег.

Через полтора часа я понял, что мне этой пищи не хватит. Посмотрел на часы и ужаснулся – до ужина четыре часа. Что делать? У меня ничего нет. Почему не захватил с собой? Что принесут ребята? Господи! Вспомнил наши лабораторные сборы к больным. Банку фруктового сока. А в холодильнике дома остались яйца и молодая картошка.

Что я наделал? В телеграмме написал – навести к концу недели. До конца недели без пищи я не доживу. Вдруг Валя не приедет? Что будет со мной? Мне надо есть. Я есть хочу. Желудок, проклятый, сосет. Надо спать. Надо экономить силы до ужина. Когда меня уговаривал Слава, я думал – Валя приедет к концу недели, навестит и вернётся в Красноармейск. Я сумею её уговорить. Я и не подумал, что без неё пропаду. Я испортил ей отпуск. Миша уже привык к маме. Что я натворил? Пойду, пусть меня отпустят, пока не поздно.

Этой встряски оказалась достаточно, чтобы мне стало лучше. Я по-другому оценил свою болезнь. Даже если я пробуду здесь целый месяц, это ничего не добавит. Я хочу домой. Мне уже здесь делать нечего.
Дремал я мало. Есть захотелось сильнее, но я стал спокойнее. Начал продумывать, как приспособиться к здешней жизни.

Сосед стал готовить себе ужин. Я подумал, если он мне предложит чего-нибудь, не откажусь, но он не предложил. Когда он ел, я конечно ушёл.
Дед спросил: «Ты с собой ничего не взял?».
Он дал мне два яйца и помидор. Я обрадовался. До завтрашнего вечера продержусь.
От деда узнал, что ужин через полчаса. Совсем хорошо.
Когда позвали на ужин, и я с радостью стал собираться, позволяя себе не спешить, меня позвали к врачу.

Удивительное дело, растерялся, не знал, что говорить, что главное, что пустяки, забывал элементарные вещи. Дважды не мог вспомнить название таблеток. По-видимому, произвел на врача дурашливое впечатление, поэтому она спросила:
– Десять классов кончили?
Вот тебе раз. В военных лагерях я был самым нерадивым солдатом. Стрелял на отлично, а шагать не умел. При моём нормальном росте, сто семьдесят, на мой малый размер ноги, тридцать девять, сапог не нашлось – только сорок. Ноги сразу натёр. Полковой врач разрешил, пока не залечу, ходить в тапочках. Старшина чуть с ума не сошёл.  Уж не буду ли теперь самым бестолковым больным.

– Ложитесь, – велела врач.
У лавки нет изголовья. Смотрю, как лечь, чтобы врачу было удобнее, и не могу принять верное решение.
– В какую сторону лицом? Как вам будет удобнее?
– Лицом кверху! – повысив голову, командует врач. – Головой к стене!
Понял всю нелепость вопроса и моей робости. Самому стало смешно.

Во время осмотра волновался – ужин кончается, я останусь без еды. Чем дольше врач меня осматривала, тем больше я беспокоился. По-видимому, она заметила мою нервозность.
– Ужинали?
– Нет.
– А ужин есть?
– Есть.
– Сейчас пойдёте, – задала еще пару вопросов и отпустила. – Скажите – с первого стола.

Стараясь не спешить, поставил стул на место и, нет не пошёл, а почти побежал.
Уже кончали ужинать женщины. Я к раздатчице:
– Врач сказала – с первого стола.
Раздатчица смотрит на меня злобным взглядом, и я понимаю – вот-вот взорвется тирадой.
– Меня врач задержала. Я на осмотре был, – тороплюсь опередить гнев и оправдаться.

Вторая раздатчица заступилась за меня:
– Это новенький.
Мне выдали кашу и молоко. Съел всё.
Ел и вспоминал, как драпал из кабинета врача и нисколько не было стыдно.
Из столовой унёс хлеб. Старался, чтобы никто не видел.
Через час после ужина съел яйцо. Теперь до завтрака выдержу.


6 июля 1971 г. Вторник День второй
Совершил туалет по всем правилам. Мучает забота, как добыть тумбочку. Жду, когда выпишут деда. Над ним все подшучивают, а он ловко отбивается. Режим подтрунивания всеобщий – между больными, между больными, нянечками и медсестрами. Это правильно. Чувство юмора в здешней обстановке нужно всячески взбадривать.

Вчера было холодно. Я слегка заангинил. К здешней жизни можно приспособиться, но нужна связь с внешним миром. Пока я её лишён.
Решил, что по утрам буду выходить и делать зарядку. Вот только раздобуду сандалии и теплую рубаху. Утром за окном 12 градусов. Закрыли форточку – тянет холодом.
Проводила осмотр зав отделением. На этот раз был спокойнее. Глупых вопросов не задавал.

Сказываются последствия вчерашней спешки с врачом, а может быть здесь такой порядок. Что назначили, как принимать – всё неизвестно. Вчерашняя бригада медсестер была добросовестнее. Сегодняшняя не предупредила мужчин принять лекарство перед едой. Никто не принял. Нам же попало от медсестры.
Дед рассказал свою историю и выписался. Удачи ему. Жаль, что ушел. Ценный был человек для палаты.
Звонил Славе по телефону. Попросил всё, что надо, не стеснялся.

Забрал тумбочку деда, а потом мучился, что новичок пройдет через мои же трудности. Ему будет труднее. Возле меня с двух сторон есть тумбочки. Но ведь тумбочка в палате – это твой дом. Жажда уюта победила. Хотел было вернуть её на место, потом решил предаться судьбе. Она рассудит.

Поселили вместо деда нового – радикулитчика. Сосед мой, которому очень нежелательно моё вторжение в его тумбочку (перед обходом зав отделением он уступил мне часть места – а то мол заругает) заговаривал новичку зубы. Я тоже сообщил ему, что до него на его койке лежал радикулитчик, и угрызений совести не испытывал.

Валя приехала! И сразу ко мне с электрички. Было 17 часов 30 минут. Опять из-за проклятого ужина я торопился и не спросил о Мише и о её здоровье. Сразу полез в сумку. Точно так же в эту сумку лезет Миша, когда мы приезжаем, но ищет игрушки или что-то новенькое для себя, а я искал пищу.

Детской радостью обрадовался вкусненькому. Радость от приезда Вали, от вида долгожданных яств и спешка на ужин захватили меня всего, и потом после ужина, когда ждал повторного прихода Вали, терзался – почему не спросил о Мише, о её здоровье и о здоровье родителей.

Не послушался Валю, не взял шерстяные носки, а перед сном наконец сообразил, что простуда идет от цементного пола.
Перед сном принялся за принесенную Валей еду. Подумал: и это съем, и это съем, и это. Потом укорил себя – с ума сошел. Ограничился разумным пределом. Какое счастье, когда есть пища и Валя здесь в Истре - рядом.

После расспроса соседей-желудочников внезапно решил, что язвы-гастриты подчиняются одиннадцатилетнему циклу солнечной активности. Высчитывал, что уготовлено мне в жизни, исходя из этой теории. Успокоился. Время еще есть.


7 июля 1971 г. Среда День третий
Оказалось, что я уже привык к здешней жизни, почти освоился и отношусь к своему заточению спокойнее.
По сравнению с другими больными я меньше всех читаю, но больше других слоняюсь. Книги здесь про войну, концлагеря и революцию. Не могу читать. Стихи почитал бы, но их нет. Мысли в основном палаточные. За пределы стен не выходят.

Обход делал новый врач-практикантка. Внесла небольшую ясность, что и зачем, иначе то, что вокруг тебя творится, толком не знаешь. Перед едой искал микстуру. Нет её. Начался обед – сестра стала готовить микстуры, а их надо принимать за полчаса до еды. После еды обнаружил двойную дозу таблеток. Поругал судьбу, но выпил. Оказалось, сестра облегчила себе работу – сразу выложила таблетки на обед и на ужин. Я огорчился, хотя понимаю, большого вреда нет, но зачем мне такая неравномерность. Сестра сказала – в ужин не примешь. Фонд израсходовал – и ладно.

С удовольствием гулял во дворе. Совершенно не помню, о чём думал. Было бы теплее, пропадал бы во дворе. С едой отлично. Когда есть запас, не ждёшь обеда с паническим нетерпением.
Впечатлений меньше и меньше. Записи мои изо дня в день будут худеть, если не удастся преодолеть стены палаты и не начну думать о жизни вне больницы.


8 июля 1971 г. Четверг День четвертый
С утра ангинил, после обеда тревожил живот. Спал. Лежал. Не писал – новых впечатлений нет. Врачу про ангину не сказал.
Приходила Валя и Слава.
На этот раз я не заботился о себе. Настроение после встречи было радостное, даже лучше себя почувствовал.


9 июля 1971 г. Пятница День пятый
С утра хорошо себя чувствовал, но потом сделали зондирование. Ужас. Сейчас вечер, а тело еще не забыло прошедших пыток.
Вчера Виталий привёз книги. Я его быстро отпустил. Книги пригодились. Одну сменял на прозу Есенина. Жаль, не стихи.
Была Валя. Погода не позволила мне выглянуть на улицу. Завтра Вали не будет. Чуточку жаль себя.
Обходы врачей не оставляют эмоций. Ничего нового – у мыслей нет пищи для работы. Хотел написать для Вали стихотворение, но не сложилось.


10 июля 1971 г. Суббота День шестой
Вчера вечером мужики допоздна хулиганили, и я долго не мог уснуть, а сегодня никак не мог проснуться, но встал – горло отпустило, и пузо.
Читал прозу Есенина. «Яр» не произвел впечатления. Переписка интересна.
За окном серый день. Сокрушался, что Мише будет скучно. Сейчас выглянул на улицу – терпимо, но очень холодно. Погулял немного, подышал свежим воздухом и за Мишу обрадовался. И мама к нему приехала, и гулять можно. Даже не представляю, каков он уже. Месяц не видел.

Виталий принёс книгу об орнитологе, который всю сознательную жизнь прожил в тюрьме.
В соседней палате парень обречен. Охранял лагерь. Во время побега его пырнули ножом.

Сколько хороших и даже больших людей прошло через тюрьмы. Еще больше тех, кто её заслужил. И всё-таки, в тюремщики идут черствые люди. При всей полезности их работы в этом зарыто противоречие. Необходимость дисциплины и большой процент подлых людей, с которыми они имеют дело, приучает их к жестокости, от которой страдают случайно попавшие, тем более, что им тяжелее приспосабливаться. И самое страшное – тюремщик с инициативой. Об этом у Солженицына.


11 июля 1971 г. Воскресенье День седьмой
Целый день сплю. Слабость, не могу выспаться, не могу проснуться, тянет на койку.
Был Слава. Поговорили. Проводил его до ворот. Вспомнил производственные дела и шахматный матч.
После обеда полчаса пробыл на улице. Видел, как Виталий поехал в лес на велосипеде. Позавидовал.
Жду Валюху, хотя до её приезда часа 2-3.

К визиту Славы и Виталия отношусь спокойно. На споры не тянет. А Валю жду с нетерпением, и не в еде дело. Еда сегодня есть.
Встретил в отделении Наташу Циприс. Выглядит великолепно, но во мне никакого былого сердцебиения.
Наташа навещала маму. Валентина Васильевна занимала мужскую должность и болезнь прихватила мужскую – инфаркт. Не надо было ей уходить из библиотеки и идти на повышение.
Почитал речи писателей на съезде. Господи, какое болото. Брось туда бомбу – не услышишь плеска.

Вернул бы бог былое здоровье – плюнул бы на все увлечения, ходил бы с Валей и Мишей за грибами и ягодами и на Большую и Малую Истру купаться. Что бы я делал, если бы болезнь прихватила меня холостого. Умер бы от жалости к себе. Тревожно. Я болею, а Миша совсем ещё маленький.


12 июля 1971 г. Понедельник День восьмой
Мужики хулиганы и матерщинники, а как приходят жёны, сразу становятся тихонями.
Вчера после ухода Вали поздно вечером пошёл погулять и встретил Люсю Балебину. У неё дочь в детском отделении. Плачет. А я не знаю, как утешить – у меня нет рецептов от чужого горя.
Утро провёл на воздухе. Не читал и не писал. Спал меньше вчерашнего. Вчера больше спал, но и больше читал.

Весь день настраивал себя попросить у врача справку для санаторной путёвки. Спросил! В палате трое спали, остальные гуляли, лишь один, кроме меня, бодрствовал. Это придало мне смелости. Врач отнеслась к просьбе спокойно, и я остался доволен собой.


13 июля 1971 г. Вторник День девятый
Назначили электролиз пуза. Струхнул. На всякий случай заметил, где выключатель, правую руку освободил и держал наготове. Прошло без эмоций.
Вопреки совету практикантки, после завтрака подремал. Сегодня пока тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. От дуоденального анализа отказываюсь, а он идет за мной по пятам. Предыдущую пытку забыть не могу.

Выписали соседа, над которым дружно потешались. Еще не завидовал, но скоро буду близок к этому.
Не тянет читать, хоть убей. Не то состояние головы. Сонливость адская плюс скука.
Вчера врач осмотрела только меня. Остальные спали или гуляли. Обозлились на неё все дружно. Сегодня так же легко простили.
Я сегодня впервые ни на что не жаловался. По-моему, это первый признак, что больной начинает рваться домой.


14 июля 1971 г. Среда День десятый
Чувствовал себя неважнецки.
Была Валя. Я «недомогал». Она ушла расстроенная.
Потом пришёл Виталий. Почти час беседовали. Семь пятниц на неделе. Пронеси, господи.


15 июля 1971 г. Четверг. День одиннадцатый
С утра почувствовал – стало лучше. И так весь день.
У практикантки просился домой. Говорит, пока не пройду курс физиотерапии, не выпишут.
Днём читал. По сравнению с другими днями – много.
Вечером с нетерпением ждал Валю. Хотел похвастаться здоровьем, а её долго не было. Волновался.
Расстались оба успокоенные.


16 июля 1971 г. Пятница День двенадцатый
Ночью думал о предстоящем новоселье. Чем ближе к финишу, тем сильней нетерпение.
Был осмотр. Ни на что не жаловался. Держался бодрячком. И в самом деле чувствовал себя хорошо.

Двоих выписали. Один из них Попов. У него вырезано две трети желудка. Положили с кровотечением. Предлагали ехать в Москву в МОНИКИ. Он отказался. Держится мужественно. Никогда ни на что не жалуется. Читает запоем. Немногословен. Самый спокойный из всех больных.
Поселили слепого деда. Не чета первому. Мне он не понравился. Не в том беда, что он слепой – душа у него не зрячая.
Валя уехала к Мише. Проводил её. Спокоен.


17 июля 1971 г. Суббота День тринадцатый
Дома и на работе свои болячки становятся центром собственного внимания и внимания близких. Постоянно ждешь сочувствия и раздражаешься от его недостатка. Больные – эгоисты. Чувствуют только свою боль и равнодушны к чужой. В больнице ждать сочувствия не от кого. Это отрезвляет. Глядя на тяжело больных, уценяешь свои болячки. Это отрезвляет, и подогревает желание выстоять.

Вся обстановка больницы понижает порог чувствительности. Трезвее оцениваешь свою болезнь. Хочется выбраться отсюда и больше не попадать. Больница сделает меня менее осторожным. Шире стал кругозор. Но теперь я буду больницы бояться. Это тоже понижает порог чувствительности. И в этом польза.
С понедельника начну активно вырываться отсюда. Стало лучше. Не хочу тратить на больницу ни одной лишней секунды, хотя к жизни здесь приспособился и отношусь спокойно.

Новый дед раздражает елейной приспосабливаемостью к жизни. С первых его слов, с интонации я уловил это, а биография только подтвердила догадку. «Был каменщиком, кочегаром, потом мастером по сыру и маслу». Последнее выделено интонацией уважения. Занимал пост кладовщика и ходил по бабам.

Власов, предыдущий дед, который в мой первый день поделился со мною пищей, всего достиг умом и волей. По болезни оставил паровоз, заставили принять депо. Он до сих пор говорит об этом, как о нелепости. Ни тени гордости. С работой справился. Самообразованием дошёл до того, что даже читал немецкие журналы. Дочь немецкому языку научила. А за душой всего три класса. Власов не подлаживался под людей. Позволял подтрунивать над собой и ловко отбивался. Поэтому над ним было интересно подшучивать.

У нового деда, у Тюрина, на языке одни постельные ситуации. Вроде бы под старость много читал, пока глазник-практикант, оперируя его катаракту, не оставил его без зрения. «Не на молодых же учиться», – успокоила его женщина профессор. Но, вероятно, из чтения он впитывал в себя лишь щекотливые места. Теперь из-за полной слепоты вынужденно угождал публике. Несколько раз я пытался унизить его перед слушателями, объясняя его геройства на дамском фронте с другой точки зрения, но он оставался неуязвим.

Дед елейно соглашался, но мои реплики отскакивали от него, как от стенки, и на меня он – ноль внимания. Правильный способ быть неуязвимым. Меня он раздражает, но деться некуда. Я лишён возможности его не слушать. Физически я к нему быстро привык. Не обращаю внимания, когда он заполняет утки и плюётся в банку. А вот психология и трактовка его рассказов выводит из себя. А спорить бессмысленно.

Рассказываемое здесь народное творчество я слышал школьником или студентом. Ничего нового. А слышал и в Белоруссии, и в Ленинграде. Сколь велика проницаемость и живучесть анекдотов и побасёнок. Наконец, я осознал, что подобное творчество отличается от фольклора, как туалетные надписи от поэзии. По-видимому, фольклор делают профессионалы.

Тюринский вариант укрощения строптивой держится на окровавленном топоре. Куда там до Шекспира. Живодёр вместо дрессировщика. Его рассказ о собственных похождениях вызывал у меня чувство симпатии к обманутому мужу и брезгливость к герою и его любовнице из-за их абсолютной бесчеловечности ради собственного удовольствия. Муж был доверчив и благороден, чем и пользовались подлые души. Любовница пережила трёх мужей. Последнего ревновала – он ослепил её вилкой.

– Дед, вас бог наказал одинаково.
– Да – согласился дед и тут же забыл о моём замечании.
На вопросы о бывшей семье говорит неохотно – выталкивает из сознания чувство своей вины. Жена его бросила. Дети, двое сыновей, знать его не хотят. Сейчас его вместе с домом загребла себе бывшая спекулянтка. Добро и пенсию его пропивает, а кормит скупо и плохо. Больничная еда и сама больница – для него санаторий.

Был лишь один момент, когда я отнесся к нему с долей уважения и интереса – во время его рассказа о кирпичных кладках в старину. И знание дела, и точный язык, и простота интонаций. Понесло его потом от кладовщика до молочной фермы, от бабёнки к бабёнке, и это стало его сутью.
– Дед, ты на том свете в ад попадёшь. Тебе о святом пора думать, а у тебя одна случка на уме.
– Почему в ад? Я в рай попаду. Ни одну женщину не обидел. Всех удовлетворил.
– И ни одну не осчастливил.
– Счастье долгим не бывает.
– Когда мимо проходит.
Не знаю, как распорядятся о нём на том свете, но на этом свете его жизнь теперь на рай не похожа.


18 июля 1971 г. Воскресенье День четырнадцатый
Записывал впечатления предыдущего дня.
Навестил Слава. Рассказывал ему о больнице.
Гулял. Прошёл вокруг пруда – устал.
Снизошёл до домино.
Вечером пришла Валя. Рассказывала о Мише. Пытался представить его по рассказам.


19 июля 1971 г. Понедельник День пятнадцатый
Утром вспомнил Валины рассказы. Захотел увидеть Мишу – невмоготу.
Проводила обход новая практикантка.
Тюрина приструнили. Почти перестал досаждать. То ли он надоел своим однообразием, то ли помогла моя разоблачительная агитация, но отношение к нему изменилось, интерес и доверие к его рассказам упали. Жизнь всё-таки была у него собачья. Была светлая полоса, она ему чаще на память приходит, а закат – не позавидуешь. О семье и детях вспоминать не хочет. Вина колет.

Валя пришла уставшая и расстроенная. Поездки в Красноармейск в автобусной толкотне туда и обратно, потом работа, и у меня нет прогресса. Не сумел её успокоить.
Надо домой.


20 июля 1971 г. Вторник День шестнадцатый
Был обход. Просился домой. Врач улыбалась. Ей явно понравилось моё предложение, но ничего не сказала. Пузо ощупала бегло, а выслушала внимательно.
Подождём. Завтра усилим атаку.

Валя принесла много приятных известий. От моих было письмо. Они спокойно отнеслись к моему заточению в больницу. Узнала, что с кооперативом, как там идут дела. Успокоились оба.
Приходил Слава. Разговор вертелся вокруг больницы.


21 июля 1971 г. Среда День семнадцатый
Практикантка сказала, что врач не будет делать обход. Мы перестали дежурить, а она пришла в самый обед. Осмотрела деда и оказавшегося там Захарова и ушла. Тут я понял состояние Николаева, когда она не провела обход, а он собирался на выписку.
На днях наконец-то дали горячую воду, и я принял душ, приятная штука, несмотря на непривычную мне антисанитарию.

Два наблюдения. В последние дни поигрывал в домино. Совершенно равнодушно могу отказаться от игры, но, если сел играть, процесс захватывает и хочется играть ещё и ещё. К результату равнодушен, а каково тогда людям азартным?
Когда мимо нас проносят детей в детское отделение, у меня возникает чувство сострадания и жалости. Пару лет тому назад ничего подобного не было. Совершенно не понимал, что значит – болеют дети.


22 июля 1971 г. Четверг День восемнадцатый
Начались конфликты с врачом.
 Сегодня на осмотре говорю: «Чувствую себя хорошо, всё в порядке». – «А боли есть?». По инженерной привычке к «чистоте исследования» я рассказывал ей о своих ощущениях и болях.  Есть, говорю, немножко то-то и то-то, и вижу: она на меня ноль внимания. Отошла к соседу, хочет что-то мне сказать и не говорит. Потом её прорвало.
– Свитер здесь носить не положено! Шерстяные вещи нельзя носить! Пусть вам принесут хлопчатобумажную рубашку!

В интонациях недовольство и раздражение. Я подозревал, что числюсь в симулянтах, а теперь отпали последние сомнения.
– Меня вообще надо выписывать.
– Почему?
– Тошноты нет, острой боли нет, а остальное зависит от режима питания.
Ничего не ответила.

Дошла до меня простая больничная логика.  Жалуешься – продолжим курс. Я же принимал те же лекарства за две недели до больницы. Ничего нового во мне не обнаружили.  Те же лекарства принимаю здесь.  Не лучше ли убраться домой, и там, если потребуется, принимать те же лекарства.
С нетерпением ждал Валю. Она мой план одобрила.


23 июля 1971 г. Пятница День девятнадцатый
Наблюдаемые нами молодые ласточки стали вылетать из гнезда. Пора и мне.
Ходил возбуждённый и полный энергии. В уме проигрывал диалоги.
Пришла практикантка. Заявил:
– Самочувствие отличное. Годен к строевой.
– Мы вас собираемся скоро выписывать.
– А я рассчитываю на сегодня.

В самый обед пришла врач.
– Я к вам. Как самочувствие?
– Отличное. Ничего не болит. Спал хорошо. Стул был.
– Отчего сердце запрыгало?
– Возбудился.
– Расстроились?
– Нет, обрадовался. Вполне здоров.

И меня выписали.
Но долго ещё больница не отпускала меня.
Сначала ждал старшую медсестру, чтобы получить бюллетень. Потом ждал сестру хозяйку, чтобы получить свой костюм. Потом ждал врача. Она выписала мне справку для санатория.
Наконец, всё оформлено, и я галопом помчался домой.
Прощай больница. Не дай бог еще раз попасть. Особенно к такому врачу.