ПОСВЯЩЕНИЕ ТРЕТЬЕ: НИКОЛАЙ МАЙОРОВ
«Что гибель нам? Мы даже смерти выше…»
Посвящение третье –– заключительное в моих исследованиях военных судеб трёх ярких поэтов того поколения, что чаще всего относят к «поколению сороковых», но есть и другие, на мой взгляд, более точные определения, и они появятся по ходу изложения.
Третья публикация, в которой основная речь пойдёт о военной судьбе Николая Майорова, должна при этом подвести итог всем трём исследованиям, поэтому она не только о красноармейце Майорове и его однополчанах.
Необходимо было по возможности приблизиться к тому времени, которое предугадывали все три поэта в своих стихах, вступая в разговор с потомками, заглядывая за горизонт настоящего, в попытке передать в будущее правдивый портрет своего поколения…
Однако внимательное прочтение материалов о них самих выявляет не только все неизбежно накопившиеся «мифы» в отношении «точности» изложения некоторых фактов их биографий, но и смещение «смыслов» их произведений с точки зрения «мальчиков других веков».
В двух предыдущих своих работах о Павле Когане и Михаиле Кульчицком я старался буквально по пунктам излагать те несоответствия, которые можно обнаружить при сопоставлении документов, открыто представленных Центральным архивом министерства обороны (ЦАМО) РФ, а также в публикациях о поэтах, предлагаемых интернетом. Такой порядок будет соблюдаться и здесь.
Разница лишь в том, что третье посвящение я вынужден из-за его объёма разделить на две составляющие и начать решил не с короткой биографии Николая Майорова, а с небольшого предисловия и показа той обстановки, которая складывалась на советско-германском фронте в январе-начале февраля 1942 года.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Просмотр сравнительно небольшого числа архивных документов, касающихся военной биографии красноармейца Николая Петровича Майорова, потребовал дополнительных исследований некоторых обстоятельств, включая и те, что предшествовали моменту его мобилизации в РККА.
Без понимания некоторых деталей и «мелочей жизни» никак не обойтись, если хочешь, не ограничиваясь усвоением готового набора устоявшихся фактов, сформировать собственное представление о чём-то или о ком-то. При этом не приходится полагаться даже на проверенные источники, в данном случае и на архивные документы. К ним тоже надо относиться критически и принимать за безусловную достоверность имеющиеся в них сведения нельзя.
Речь не идёт, конечно, о фальсификации, просто любая запись, выполненная человеком, может содержать какие-либо неточности. Люди ошибаются не только в орфографии, что уже влечёт иногда серьёзные последствия, но кроме невнимательности или недостаточной грамотности обнаруживаются десятки других источников искажений.
И военная бюрократическая машина мало чем отличается в этом отношении от других подобных контор, но, когда обстоятельством, влияющим на условия сбора сведений о ком-то, выступает война со всей её многосторонней неопределённостью, то документальное отражение чьей-то конкретной судьбы может совершенно не совпадать с реальностью или же отсутствовать как таковое. Даже сегодня, располагая временем и ресурсами, сложно добраться до некоторых необходимых сведений, и хорошо, если они вообще существуют.
Но и вглядываясь в открытые для ознакомления документы из запасников ЦАМО, приходится исследователю помнить о том, что на виду перед ним только малая часть того знания, которое в целом –– недоступно да и неохватно.
Это как картина физического мира, что явлена каждому, казалось бы, без утайки, но в действительности слишком многое находится вне восприятия органами чувств человека. Какие-то сигналы извне человек не может понять в принципе, потому что способен оценить лишь то, что им самим ожидаемо и находится в границах его представлений о мире. И даже тонко отстроенные приборы не помогут человеку, когда их показания –– за рамками его сознания: он примет их за ошибку.
Сходная картина и с восприятием Истории. Картина Прошлого тоже обманчива, она известна и понятна лишь условно, на незначительных отрезках временных координат. К тому же, согласно известному парадоксу науки, незнание превышает область знания тем сильнее, чем больше раскрывается объект изучения.
Но Историю сложно отнести к разряду наук, ведь любой «исторический факт» прочно притянут к той «Всеобщей истории», которая главенствует на данном этапе развития социума, внутри которого некто вырос ментально и продолжает обитать.
И практически никому не по силам уйти от совокупности уже накопленных и отредактированных кем-то до него сведений о прошлом, что не исключает различных толкований одного и того же события, но и не более того.
Все любят повторять, что Историю нельзя переписывать, но вообще-то говоря, переписчики летописей, хроник и прочих пергаментов канувших в Лету эпох являлись главными творцами Истории при составлении и последующем размножении рукописных книг. Нет никаких гарантий, что писцы допечатных времён ошибались меньше писарей и машинисток времён последующих, ибо ошибаются все.
Поэтому моя методика такова: там, где я выявлял какие-то несоответствия (одного документа с другим), то отмечал это, как некую не решённую для себя лично логическую задачу и пытался найти на неё ответ, не претендуя на истину.
Правильный ответ, да ещё в единственном варианте существует далеко не всегда, дуализм проявляется не только в философии или квантовой механике, но случается и в обыденной жизни.
Что касается документов, то в данном исследовании я принимаю за таковые кроме материалов из Центрального архива МО также и письма самого Николая Майорова в адрес его невесты Ирины Пташниковой, а также её воспоминания. И лишь сожалею, что невозможно работать в этом смысле с подлинниками, хотя их тоже нельзя возводить в абсолют по уже обозначенным причинам: в документах личного характера тоже могут содержаться ошибки и неточности, что будет показано в дальнейшем.
И, тем не менее, воспоминания или же статьи других лиц, так или иначе связанные с темой исследования, я отношу к разряду мифов, если они противоречат документам, но миф в этом случае редко равносилен обману или же заблуждению, в его истоках всегда есть рациональное зерно.
И сразу скажу, что разногласия в деталях, касающихся военной судьбы Николая Майорова, не способны изменить главного, а вот разобраться с судьбами сотен его однополчан и бойцов других воинских формирований, что погибли, сражаясь бок о бок с ними, сложнее.
Погибших было много… слишком много, а бойцов, поимённо увековеченных, слишком мало, поэтому столь обширен материал, который я вынужден излагать отдельно во второй части.
………………..
Но на первом плане стояла биография красноармейца и поэта Николая Петровича Майорова 1919 года рождения.
И для начала работы я количественно оценил объём всех публикаций, ему посвященных.
Наиболее полный перечень таковых попался мне на электронном ресурсе по ссылке: О Николае Майорове на lit.ionb.ru.
Этот обширный источник был подготовлен к 100-летнему юбилею поэта и собрал, кажется, все сведения о нём.
В разделе «Литература о жизни и творчестве Н. Майорова» перечислены 75 произведений, а под рубрикой «Н. Майоров в справочно-библиографических изданиях» представлены 7 источников. Кроме того опубликованы десятки, если не сотни, интернет-статей и презентаций, посвящённых творчеству поэта и рисующих его образ. Всего, как указали составители, — 450 наименований.
Кажется, всего достаточно. Были даже театральные постановки, телефильм, и отважиться сказать что-то новое в дополнение к уже всем известному — трудно.
Даже просмотреть весь накопившийся массив информации практически невозможно (не всё доступно через интернет), но я к этому и не стремился.
Причина в том, что любая публикация о красноармейце Майорове, датированная прошлым веком (большей частью шестидесятыми и семидесятыми годами), если речь в ней заходила о военном периоде биографии поэта, не могла в принципе основываться на документах, рассекреченных сравнительно недавно, а как раз военный период более всего интересовал меня.
Поэтому всё, что хотя бы косвенно было связано со службой Николая Майорова в РККА, я старался заполучить из самых разных источников (не только в ЦАМО).
И совершенно неожиданно, уже проделав значительный объём работы, запросив текст воспоминаний Ирины Пташниковой, я натолкнулся на книгу Людмилы Логвиновой по ссылке:
Читать онлайн книгу МЫ ДАЖЕ СМЕРТИ ВЫШЕ... - Людмила...itexts.net
Издана она была ещё 2014 году, но в Израиле, возможно, поэтому не попала в библиографию на ресурсе СЛОВО НИКОЛАЯ МАЙОРОВА.
А книга-то замечательная и вобрала много сведений из самых разных источников к 95-летию поэта.
При обнародовании своего материала мне не избежать каких-либо заимствований, и вполне намеренно придётся процитировать многое из того, что будет взято за основу, или с чем я вступаю в полемику.
Ссылки на источники я буду давать по ходу изложения, но что-то приведу уже по завершении основного текста в «КРАТКОМ ОБЗОРЕ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ПУБЛИКАЦИЙ».
В обзоре я отчасти продолжу цитирование и полемику, если они были неуместны ранее и утяжеляли текст, а он и без того не станет лёгким чтивом. Но проще и короче у автора не получилось.
ОБСТАНОВКА НА ФРОНТЕ
Результаты первого успешного контрнаступления под Москвой настроили Ставку ВГК начать стратегические наступательные операции Красной Армии практически по всей линии соприкосновения с противником.
Красноармеец Николай Майоров попал на передовую в те дни, когда войскам Западного (Жуков) и Калининского (Конев) фронтов была поставлена задача разгромить основные силы группы армий «Центр» в районе Ржев — Вязьма.
Ржевско-Вяземская стратегическая наступательная операция началась 8 января 1942 года в продолжение и развитие советского контрнаступления под Москвой.
20-я армия (2-го формирования) под командованием генерал-майора Власова (того самого будущего изменника и перебежчика) вступила в это сражение с первого дня боёв, а 331-я стрелковая дивизия (сд) воевала в её составе с 1 декабря 1941 года, начиная с Клинско-Солнечногорской оборонительной операции.
Тогда частям 331-й сд, в рядах которой красноармеец Майоров окажется только в начале января 1942 года, удалось во взаимодействии с 28-й стрелковой бригадой (сбр) нанести встречный удар по двум немецким дивизиям и остановить их продвижение по Рогачевскому шоссе на удалении тридцати километров от Москвы.
В дальнейшем, участвуя в действиях войск Западного фронта, дивизия освободила более ста населённых пунктов, в том числе совместно с другими соединениями — Волоколамск.
Но всё это произошло до того дня, когда красноармеец Николай Петрович Майоров попал на фронт и до начала Ржевско-Вяземской наступательной операции. Военная историография относит её к числу самых кровопролитных и далеко не самых удачных, и вот участником этих событий Николай Майоров был ровно один календарный месяц.
Судя по всем косвенным данным он, прибыв с пополнением на Западный фронт в первой декаде 1942 года, тогда же и вступил в свой первый бой, вероятнее всего, с самого первого дня наступательной операции, для проведения которой войска фронта и пополнились личным составом.
8-го января Ржевско-Вяземская операция началась, а уже 19 января по распоряжению И. В. Сталина из состава Западного фронта вывели сразу две армии: 1-ю Ударную передислоцировали в район Демянска, а части 16-й армии перебросили на юг.
Сняли с линии фронта соединения, изначально находившиеся слева и справа от 20-й армии, которой в результате столь резких перестроений достался расширенный участок, а соседом справа оказалась 30-я армия уже другого фронта —Калининского.
Как это сказалось на судьбе 1106-го стрелкового полка (сп) 331 сд, в составе которого воевал и погиб Николай Майоров, я подробно излагаю в главе третьей: «ПРОРЫВ ЛИНИИ ОБОРОНЫ», она будет опубликована отдельно.
Но с самого начала мне хочется развеять миф о том, что поэт погиб ПРИ ОБОРОНЕ деревни Баранцево. И хотя формально к такой констатации факта придраться трудно, но…
Глава I. О ТОЧНОСТИ И МИФАХ
Пункт 1. ОБОРОНА БАРАНЦЕВО-БАРАНЦОВО
Как и в случае с Михаилом Кульчицким, само место захоронения Николая Майорова не имело стратегического значения в масштабе наступательных действий (в данном случае Западного фронта), и название деревни почти не упоминается непосредственно в связи с боями. Боёв, описанных в ярких красках рядом авторов, по моему мнению, за саму деревню Баранцево вообще не случилось во время войны.
Оба поэта погибли не в ходе обороны каких-то малозначащих небольших деревень (соответственно Трембачёво на Украине и Баранцево на Смоленщине), возле которых были погребены их тела, а при наступлении их дивизий на хорошо укреплённые пункты врага в ходе стратегических операций целых фронтов. И это важная деталь их фронтовых судеб: они оба стали участниками широкомасштабных наступательных операции Красной Армии.
Младший лейтенант Кульчицкий погиб при попытке окружения и разгрома Белолуцкой группировки фашистов, а рядовой Майоров при взломе линии обороны: Пустой Вторник – Аржаники – Крутицы, ставшей частью той линии, которую немцы назвали именем своего фюрера, и откуда планировали повторно атаковать Москву.
Но под Белолуцком в ходе пятидневных ожесточённых боёв вражеский заслон был всё-таки сметён, правда, во время одной из контратак противника пришлось нашим частям отходить назад к Трембачёво, где и погиб Михаил Кульчицкий.
А вот на рубеже Аржаниками-Пустой Вторник и далее по всей «линии фюрера» наступление не заладилось с самого начала и надолго захлебнулось. Процесс взлома немецкой обороны растянулся здесь на несколько месяцев, а в какие-то периоды приходилось и здесь нашим войскам отбивать контратаки, то есть обороняться самим.
Однако 331-я сд здесь только безуспешно атаковала и то –– не слишком долго. После двухнедельных штурмов вражеских позиций в стрелковой дивизии практически не останется стрелков, и её переместят южнее, дав возможность пополниться личным составом, но произойдёт это уже без погибшего 8-го февраля красноармейца Николая Майорова. Саму дату его гибели я рассматриваю, как условную, и позже объясню почему, и всё же весь боевой путь солдата достаточно точно можно обозначить периодом с 8-го января по 8-е февраля 1942 года.
Деревни Аржаники и Пустой Вторник освободили лишь в начале августа, и за полгода непрерывных боёв на этом достаточно узком участке фронта перебывали в немалом числе воинские части разного уровня и подчинения.
За малым исключением здесь попытали счастья добиться успеха почти все соединения 20 армии, командование которой, находясь под давлением сверху, постоянно перегруппировывало атакующие силы для достижения поставленной цели.
Не обошлось даже без личного вмешательства Верховного главнокомандующего в действия армии под командованием Власова на данном направлении накануне самых ожесточённых февральских штурмов вражеских позиций, когда все попытки прорвать линию обороны немцев раз за разом приводили к потерям. К значительным потерям.
А тела погибших воинов хоронили поблизости от передовой, в том числе и возле деревни, что наиболее близко располагалась к месту сражения –– в БаранцОво –– именно так обозначена она на топографических картах РККА.
Материалы об этих событиях я приведу отдельно и подробно, а пока обозначу своё виденье на другие обстоятельства личной и воинской биографии рядового красноармейца и поэта.
Пункт 2. ИДЕНТИФИКАЦИИ ЛИЧНОСТИ
Это проблема в моём понимании первостепенная –– установление личности павшего воина по предлагаемым к обзору документам ЦАМО.
Отмечу, что подобную процедуру мне пришлось проделать в отношении всех трёх погибших поэтов.
По запросу архивных материалов на Николая Петровича Майорова 1919 года рождения, я обнаружил 4 группы разобщённых сведений (см. иллюстрацию), которые причисляю непосредственно к тому воину, который и есть для меня погибший поэт.
Конечно, у него нашёлся тёзка-ровесник, и даже не один, но не в них проблема, а в том, что все документы, которые можно отнести к личности автора знаменитого стихотворения «Мы», не сходятся, не замыкаются строго и достоверно на одном человеке.
Источниками формальных несоответствий по обыкновению стали сведения о месте рождения и адресе проживания на момент мобилизации, а также дата и место призыва погибшего военнослужащего в ряды РККА.
Но всё-таки рядовой Николай Майоров –– не без вести пропавший и уж тем более не канувший в полную безвестность боец, каких –– многие тысячи. Документы есть, и с ними можно работать, пытаясь разобраться, где напутано и почему, чем я и занялся.
Каждый заинтересованный в поиске истины может открыть документы самостоятельно и сделать собственные выводы, а мои рассуждения по этому поводу приведены далее.
Пункт 3. МЕСТО РОЖДЕНИЯ
Оно, казалось бы, известно: поэт –– уроженец деревни Дуровка Сызранского уезда Симбирской губернии. Так написано в ряде серьёзных источников, включая даже энциклопедии.
И вот одна цитата из статьи «К 100-летию поэта-фронтовика Николая Майорова» на novostiliteratury.ru
«… Николай Майоров родился в семье рабочего 20 мая 1919 года в деревушке Дуровка Симбирской губернии. В этом же году его семья переехала в деревню Павликово Владимирской губернии, где и прошло его детство. Когда Коле исполнилось 10 лет, семья переехала в Иваново-Вознесенск».
………………..
К Дуровке, которую многие называют «ныне не существующей», я ещё вернусь…
однако место рождения в самом главном для погибшего документе –– в списке безвозвратных потерь 331 сд –– указано иное.
Там в графу «Место и год рождения» почему-то внесли адрес проживания семьи Майоровых в городе Иваново. Эти сведения полагалось записывать в другом столбце, где в соответствии с наименованием графы должен указываться адрес кого-то из родственников, и где был вписан отец поэта (Майоров Пётр Максимович), но без адреса проживания (смотри иллюстрацию).
Надо сказать, что аналогичные нарушения наблюдаются в том списке потерь у всех погибших из состава 1106 сп, и такое безобразие при записи демографических данных я встретил впервые в своих исследованиях.
Это тем более странно, что по другим воинским частям 331 сд (за исключением ещё 1104 сп) сведения о погибших в том же списке приведены, как полагалось.
На халатное отношение к составлению списков Центральное бюро потерь личного состава РККА отреагировало строгой резолюцией на сопроводительном письме к списку потерь 331 сд. Сути дела это изменить уже не могло, но чуть подробнее об этом следует сказать.
Запись о гибели Николая Майорова содержится в апрельском списке безвозвратных потерь (исх. № 0245, экз. №1), дата отправки на сопроводительном письме читается плохо, но похожа на 6-е число (см. на иллюстрации).
Входящий номер в Центральном Бюро учёта потерь –– 11 апреля, а на обороте документа стоит штамп о внесении изменений в карточки от 15 апреля 1942 года.
Резолюция начальствующего лица на сопроводительном письме такова: «Указать на недостатки, потребовать предоставления всех документальных данных и предупредить».
Слово «предупредить» разобрать сложно, но предупредить о чём? О служебном несоответствии за то, что там, где положено записывать место рождения погибших, им вписали домашние адреса их родственников?
Маловероятно. Думаю, под «недостатками» подразумевалось совсем иное. Штабы всех уровней, как правило, не укладывались в установленные сроки подачи сведений о потерях. Дивизии обычно запаздывали, отсылали сведения отрывочно и не всегда заполняли соответствующую форму документа полностью, как полагалось.
Вот и Николай Майоров оказался учтённым в потерях спустя два месяца с момента гибели, а о февральских потерях дивизия будет сообщать ещё по июнь месяц 1942-го года включительно… и понять штабных служащих можно, но столь удалённое по времени «подведение итогов» давно отгремевших боёв ставит под сомнение точность сведений. Дивизия находится на передовой, потери у неё –– ежедневные, а сведения собираются с самых низов –– от отделённых и взводных командиров, а среди них-то потери –– максимальные. Там через два месяца уже почти никого не остаётся…
И вот если бы в Москве через два месяца даже среагировали на несоответствия по заполнению граф, то изменить что-то уже не могли, и все полученные сведения были внесены чисто автоматически в карточки учёта, а впоследствии поступившие из 331 сд данные, судя по всему, никем не уточнялись.
Так и появился красноармеец Николай Петрович Майоров –– по документам уроженец города Иваново, с поразительно точно указанным адресом своего места рождения вплоть до номера дома: «1-я Авиационная, 18».
А родился поэт Николай Майоров совсем не там… но где? Что меня смутило с Дуровкой?
Если бы деревни Дуровки, как и Сызранского уезда вкупе с Симбирской губернией, на тот момент уже не существовало, то это вполне обычная картина, но меня смутили сведения о двух старших братьях Николая.
В документах ЦАМО на Алексея (1909 г.р.) и Ивана (1912 г.р.) Майоровых местом рождения значится деревня Павликово, в которую семья переехала лишь в 1919 году (согласно вышеизложенной статье).
Если бы «ошибка» появилась только в деле о пропаже Ивана (а его разыскивали родители в 1947 году), я бы пропустил это, как недоразумение.
Но и самый старший из братьев –– Алексей, начавший лётную службу с Халхин-Гола, прошедший всю Отечественную войну, да ещё и японскую отлетавший, значится по месту рождения с тем же адресом, что и пропавший без вести Иван.
Алексей Петрович вышел в отставку в звании полковника, многократно награждался, в том числе в 1985 году юбилейным орденом, и во всех картотеках у него вписана деревня Павликово, или с учётом обычных описок –– Павликово/Павловка Гусевского/Русевского р-на то Ивановской, то Владимирской области.
У Ивана записано буквально так: Влад(имирская) обл., Гусевской р-н, дер. Павликово.
В Книге памяти Ивановской области, район его рождения назван уже Гусь-Хрустальным, а ещё один документ уточнял, что деревня относилась к Эховскому сельсовету.
Эховский с/с упомянут и в документах на юбилейную награду Алексея Петровича.
Я попытался было понять, как же появились такие нестыковки в метрических данных, доступа к которым у меня нет, но быстро запутался в переименованиях и преобразованиях Владимирской да Ивановской областей, а также тех районов, к которым периодически приписывали деревню.
Однако Красно-Эховский сельсовет я обнаружил и установил, что деревня Павликово с 1929 года являлась центром Павликовского сельсовета Гусь-Хрустального (он же Гусевский) района, а с 1940 года — вошла в состав Красно-Эховского сельсовета.
С топонимами я как-то разобрался, и мне казалось, что следуя последовательности рождения, у старших братьев Николая должна была бы значиться в метриках деревня Дуровка.
Куда могла подеваться сама деревня вместе с Канадейской волостью Сызранского уезда понятно: исчезла, как тысячи других русских деревень, но почему её не стали записывать старшим братьям, а Николаю обозначили, я не понимал.
Объяснение я нашёл в двух местах и сначала у Льва Аннинского.
Цитирую его публикацию «Возьми шинель – покроешь плечи…» (см. №5 в «Кратком обзоре…»).
« …Год рождения — все тот же: незабываемый 1919-й. Место рождения: деревня Дуровка...
Если держать в памяти ту поэтическую отповедь, которой ответил Майоров «свинцовым мерзостям» деревенской жизни, то название может показаться не чуждым символики.
Но это ложный ход: в деревне этой он оказался почти случайно. Отец, отвоевавший в Империалистическую, переживший немецкий плен и вернувшийся домой покалеченным, не сумел прокормиться с земли, которой наделила его Советская власть, и, по обыкновению, отправился плотничать в отход. Сошел с товарняка где-то между Пензой и Сызранью, дошел до Дуровки... и тут жена, не отлеплявшаяся от мужа, разрешилась третьим сыном...
Место это и нанесли на литературную карту, когда стало ясно, кто погиб двадцать два года спустя.
…А вырос он — если говорить о раннем детстве — в родной деревне отца, именем куда более обаятельной: Павликово».
………………..
Всё, кажется, стало на свои места, лишь отмечу некую «рифму» в судьбах Майорова и Кульчицкого.
«Всё тот же незабываемый 1919-й» — это Аннинский упомянул год рождения Михаила, о котором он написал ранее. Но я имею в виду не год, а место рождения поэтов.
Село Гремячка Сумской области (а это уже «пункт» из моего исследования о Михаиле Кульчицком), тоже было лишь эпизодом, случайностью, обусловленной и чисто житейскими тяготами 1919 года и, я уверен, желанием Кульчицкого-отца скрыться от мобилизации на братоубийственную войну. Автор поучительной книги об офицерской чести ни на чьей стороне участвовать в ней не пожелал и уехал из Харькова.
Ну а отец Николая отправился в поисках работы для прокорма семьи в год начала Великого перелома на селе, и как-то подвернулась деревня Дуровка по пути, где разродилась третьим сыном сопровождавшая его жена.
Но уходил он на заработки из деревни Павликово, куда и возвращался…
Второе описание обстоятельств и места рождения будущего поэта есть у Вячеслава Терентьева.
Источник: В. Терентьев, Тайны поэта «с божьей искрой».
«…Да и сама судьба этого человека – в чем-то странная, в ней много противоречий, загадок... Попробуем разгадать некоторые из них.
Место рождения – деревня Дуровка. Неясности возникают с первой строки биографии. Мы привыкли считать поэта коренным ивановцем. Но когда поэт Владимир Жуков, школьный друг Майорова, и Виктор Болховитинов, ответственный секретарь многотиражной газеты «Московский университет», в конце 50-х решили собрать и опубликовать им созданное (…), выяснилось, что Николай начал учиться в ивановской школе только с третьего класса.
Владимирская губерния, где, как оказалось, он жил в раннем детстве, тогда была в стадии реорганизации. Иваново-Вознесенская губерния, в которой прошли отрочество и юность, образовалась только за год до его рождения, а места за Волгой, где он родился, находились под Колчаком. Шла Гражданская война, было не до оформления документов.
К счастью, родители Николая – Петр Максимович и Феодора Ф;доровна – тогда были живы (умерли в 1965 и 1967
гг.). Отец, несмотря на нелады с грамотой, был чуток к слову и памятлив. Без его свидетельств не ясны были бы даже
документы: ведь Николай даже с родными братьями оказались уроженцами разных мест.
Сами родители – выходцы из д. Павликово Гусевского уезда Владимирской губернии. Отец по семейной традиции
плотничал, часто уходил на заработки в Москву. В декабре голодного 1918-го он вместе с женой (вынашивавшей третьего ребенка) и младшим сыном Алексеем отправился на поиски хлебных мест. На перегоне между Симбирской и Саратовской губерниями состояние Феодоры Ф;доровны не позволило продолжать путь. Сошли с поезда на станции под Сызранью. Добрались до ближайшей деревушки под названием Дуровка. Там отец подрядился собрать сруб. Пошли и другие заказы.
«Тут и стали жить, – вспоминал П;тр Максимович. – Тут и родился Николай, 20 мая 1919 года. Дуровка входила в состав Конадиевской волости Сызранского уезда Симбирской губернии».
Николай, таким образом, как бы родился в пути».
………………..
Всё ясно? Ан нет… Уже есть разноголосица в деталях: Алексей не младший, а старший сын; «стали жить» не соответствуют рассказам о временном (случайном или сезонном) пребывании семьи Майоровых в Дуровке.
Но обнаруживается и более серьёзное разночтение.
У Николая Голубева (см. №2.2 в «Кратком обзоре…») я отыскал как бы ещё один вариант места рождения Николая Майорова.
«Поэт Николай Майоров, ставший голосом поколения, родился 20 мая 1919 года – сто лет назад. О его детстве – о том, где он жил до десяти лет, – известно немногое. В источниках разнится даже место рождения. Сам Майоров указал в автобиографии (до настоящего времени не публиковалась), что родился в селе Терешки бывшей Самарской губернии в семье крестьянина-бедняка…»
………………..
Где написана эта автобиография, автор не сообщил, и вот тот случай, когда правильных решений задачи больше чем одно.
Разных «Терешек» на карте уйма, есть такая река, а остальные названия деревень в основном двойные: Верхняя, Малая, Новая, Средняя, Сухая,… выбирай любую. Только вот просто Терешку я не нашёл, но они все действительно где-то там рядышком в бывшей Самарской губернии, которая соседствовала с бывшей Симбирской.
В чём проблема? Допустим, это место рождения указано Майоровым при поступлении в Ярославскую лётную школу (а он сам об этом факте написал), тогда могут существовать ещё неизвестные документы военной поры, но вне открытого доступа…
Стал я искать нужные мне Терешки, и ведь нашёл!
Сначала был ложный след, неожиданно приведший меня в Дуровку (!) Пензенской области через сайт: Село терешки zabir.ru›selo/tereshki/
Дуровка-то тоже оказалась не единственной в России… набрал я тогда просто Дуровку для поиска всех подобных и отыскал деревню, которая вовсе не исчезла, как многие утверждают, а ещё теплится в ней жизнь.
Итак, Дуровка — деревня в Николаевском районе Ульяновской области России. Входит в состав Сухотерешанского сельского поселения. Смотри на иллюстрации, которая связана с ключевым словом Канадей и бывшей Канадейской волостью бывшей Симбирской губернии. Написание этого топонима (Канадей) и производных от него не совпадают в моих источниках с теми, что даёт В. Терентьев. Это, конечно, мелочь, но она характерная, так как даже Конодей тоже на картах обнаружить можно.
История этого замечательного места гласит: в 1805 году 500 десятин земли вблизи Сухой Терешки получил надворный советник В. М. Чулков, а он её продал капитану Дурову, который основал здесь селение Дуровка.
Население деревни в 2010 году составляло 39 человек, а по переписи 2002 года насчитывали аж 58.
И даже без замеров расстояний понятно, что Сухая Терешка и Дуровка –– суть одно и то же место, разделённое лишь речушкой Сухой Терешкой, поэтому никакой географической ошибки вроде бы нет в записи о месте рождения Николая Майорова, но всё же Терешка оказалась не простой, а Сухой.
Метрику на родившегося в Дуровке младенца его родители могли выписать, когда и где им было угодно, и в Сухой Терешке тоже, потому что это более крупное поселение было и тогда (в 1919 году), и сегодня. Гражданская война, безусловно, внесла сумятицу в саму возможность вовремя и верно сделать записи о рождении ребёнка.
Кстати, существует сайт генеалогического форума Сухотерешанского поселения, но мне туда заходить смысла уже не было.
Топонимическую задачу я решил, а поиском самой метрики и уточнением записи могут заняться другие, если захотят. Это дело –– хлопотное, и не факт, что она там, в Сухой Терешке, есть.
Но вот среди известных уроженцев Николаевского района ныне Ульяновской области, поэт Николай Майоров не назван, а жаль.
Пункт 4. АДРЕС ПРОЖИВАНИЯ, ДАТА ПРИЗЫВА И КАКИМ РВК ПРИЗВАН (МОБИЛИЗОВАН)
В данных вопросах путаницы куда больше, и эти три составляющие приходится рассматривать лишь в совокупности по двум алфавитным карточкам Тверского ОВК (см. на иллюстрации).
И сначала я открыл для себя самого, что Тверской ОВК это вовсе не областной Тверской, а объединённый районный Военный комиссариат Тверского р-на г. Москвы, который в 1999 году объединил районы: Арбат, Мещанский, Красно-Пресненский, Тверской.
В какой-то момент документы Красно-Пресненского РВК, интересовавшие меня как источник информации, стали именоваться по названию правопреемника.
Сегодня Тверской ОВК уже «недействующая организация» (с 17.05.2011), а её правопреемником стал военный комиссариат города Москвы.
Об этом извещает справка интернета, и в таких преобразованиях мало приятного для исследователей документов военной поры, тем более что часть документации имеет теперь два адреса «прописки».
В принципе всё хранится в ЦАМО, но некоторая путаница с уже послевоенными переименованиями накапливается, так как документы, касающиеся периода ВОВ, в архив Минобороны всё ещё продолжают поступать.
Краснопресненский РВК (отпечаток его штампа ставился без дефиса), как место призыва рядового Майорова Николая Петровича, указан в списке безвозвратных потерь 331 сд.
Только вот одноимённых алфавитных карточек учёта в самом райвоенкомате оказалось две.
И обе карточки выложены ЦАМО отдельно от всех прочих документов –– каждая сама по себе, в строго индивидуальном порядке, да ещё с обновлённым наименованием военкомата приписки.
–– Согласно первой, если считать по указанной дате призыва (карточка оранжевого цвета), Майорова Николая Петровича, 1919 г.р., проживавшего по адресу: Ульяновская ул., дом 42, шк. 418, призвали по мобилизации 18.10.41 г. Эта дата фигурирует по факту во всех других источниках и соответствует собственному отсчёту Николая (есть в его письмах). Тут –– без вопросов.
Так вот в этой алфавитной карточке числится Майоров как рядовой состав за 46-ой стр. бр. (стрелковой бригадой), а в графе дополнительных сведений записано: «Погиб 8/II-42 г.», что опять-таки соответствует абсолютно всем источникам, и карточка проходит «документом, уточняющим потери».
–– Вторая карточка (серо-зелёного оттенка) сообщает, что Майорова Николая Петровича, 1919 г.р., проживавшего по адресу: Стромынка 32, ком. 382, студента МГУ, призвали 6/V-42 г.
И что ещё в той карточке? Какие-то каракули в графе «доп. сведения», но о дате гибели и месте службы сведений нет, а сама карточка относится к разряду «ВПП и ЗП», что означает: военно-пересыльные пункты и запасные полки.
Дата призыва во второй карточке (6-го мая) вроде бы никак не подходила к фронтовой судьбе Николая Майорова, но я за этот документ зацепился глазами и понял, что сканер прочитал запись ошибочно.
В документе дано римское обозначение января — «I», но когда единичке, как полагается, приделывали чёрточки сверху и снизу, то ручку от бумаги второпях не оторвали, и косая линия от конца верхней чёрточки к началу нижней переиначила римскую единичку в «V».
По нажиму и наклону линий это может уловить человеческий глаз, но не сканер (см. на иллюстрации).
Значит, записан был не май сорок второго года (так указывает ЦАМО), а январь, и это уже ближе к искомому… однако куда важнее было разобраться — об одном ли человеке сообщали эти две разные карточки?
Я полагаю — да, и более того, обе они содержат сведения о погибшем поэте.
18-го октября 1941 года Николай Майоров был зачислен в команду мобилизованных, ушедшую из столицы в направлении на восток по шоссе Энтузиастов — бывшему Владимирскому тракту, ныне переходящему в Горьковское шоссе, и это важное обстоятельство;
а 6-го января 1942 года, прибыв в составе маршевой роты на Западный фронт, он был зачислен по штату в 1106 сп 331 сд.
Последнее утверждение — это, конечно, моя версия, появившаяся на основе прочих доступных сведений.
Но как же объяснить ДВА РАЗНЫХ АДРЕСА в карточках?
Интересно, что почти все биографические «пункты» Майорова как минимум двойные: место рождения, место гибели… вот и место проживания на момент мобилизации.
Разберёмся…
Стромынка 32 — это адрес одного из общежитий МГУ, в котором учился Майоров (сейчас этот дом носит номер 20). Можно уверенно предполагать, что Майоров там проживал, как иногородний студент, и был зарегистрирован в Москве по указанному адресу.
Интересна в этом плане публикация: Н. Шеманова «Общежитие МГУ. Стромынка 32», и предвоенную фотографию этого общежития можно найти в интернете.
Но удивительно, что по этому же адресу всю войну находился один из военно-пересыльных пунктов (ВПП) столицы, о нём тоже есть материалы в интернете.
Адрес в первой карточке (Ульяновская ул., дом 42, шк. 418) обнаруживается в одном из писем Николая Майорова в адрес Ирины Пташниковой.
К их переписке я обращусь ещё не раз, но никакого объяснения, почему они оба там (в школе на Ульяновской) не просто бывали, а даже проживали, но раздельно и в разные периоды, в письмах нет.
И только по содержанию фраз можно предполагать, что с началом войны туда переселили одно из студенческих общежитий МГУ.
Освободившиеся помещения общежития могли передать тому же ВПП, да ведь и упавшая бомба частично повредила одно крыло здания на Стромынке (где-то мне попадалась статья с упоминанием этого случая).
Таким образом, соотнести к Николаю Майорову — студенту МГУ — два разных домашних адреса, указанных в алфавитных карточках Красно-Пресненского РВК, не столь сложно.
Что касается школы №418, то улица Ульяновская в 1992 году была переименована в Николоямскую.
В доме под номером 42 сегодня организована детская музыкальная школа, а вот находилась ли в том здании перед войной 418-я школа, и располагалось ли в школе во время войны общежитие МГУ, я не установил.
Но оба адреса задокументированы, к биографии Майорова-поэта вполне подходят, и тот факт, что ни один из них не попал в список потерь 331-й сд, вполне объясним.
В графу «Место и год рождения» вписали домашний адрес по месту проживания родителей Николая в г. Иваново, и так как подобное несоответствие выявляется в апрельском списке потерь у всех погибших его однополчан, то налицо системная ошибка 4-го отделения штаба дивизии при записи демографических сведений.
Но оставалась куда большая загадка — почему же на одного человека в одном РВК алфавитных карточек оказалось две?
Предполагаю: вторая карточка (та, что серо-зелёная) выписывалась позже, вероятно уже после войны и в связи с чьим-то запросом на розыск военнослужащего.
И очевидно, тот человек знал, что Николай — студент МГУ, и указал основной адрес по месту регистрации в Москве, а не временного проживания на момент мобилизации, куда должна была прийти повестка из военкомата.
Кроме того заявитель знал и дату прибытия (зачисления) Николая Майорова во фронтовую воинскую часть. Таким человеком могла быть Ирина Пташникова.
Писем с фронта от Николая она не получала, но знала о похоронке на Николая ещё с 1942 года, так как переписывалась с родителями поэта, и вот они-то вполне могли получить от сына какую-то весточку с датой его прибытия в действующую армию.
Известно также, что из-за очередной орфографической ошибки в документе (в извещении о гибели) Ирина долго не могла найти место захоронения Николая, а его могилу она искала, поэтому запрос с её стороны уже в послевоенное время был бы вполне закономерен.
Несмотря на ошибки в заполнении списков безвозвратных потерь, извещения о гибели Николая Майорова дошли соответственно как до Красно-Пресненского РВК, так и до родителей погибшего солдата в Иваново.
Но, если сведения поступили в РВК по месту мобилизации военнослужащего (о чём свидетельствует точная дата гибели), то почему в его карточке нет сведений о месте прохождения службы в 331-й сд?
Вопрос существенный, так как соответствующие записи вносились в карточки других погибших военнослужащих.
Возможно, тут опять сработала чья-то невнимательность или халатность? Но как бы то ни было, а запись о «46 стр. бр.» осталась в карточке без изменения.
Пункт 5. 46-й стр. бр. — 331 сд. КАКАЯ СВЯЗЬ?
Естественно, возник вопрос о существовании какой-либо связи между 46 стр. бр. и 331 сд. Сведения о том, где находилась стрелковая бригада и как проявила себя в годы войны, легко обнаружить по запросу.
46-я сбр (такое сокращение правильное) формировалась в октябре — декабре 1941 года в Кезском районе Удмуртской АССР.
В действующей армии с 11.12.1941 по 21.01.1942. Участвовала в боевых действиях с 1941 года: Московская и Клинско-Солнечногорская наступательные операции, то есть там, где действовала и 331-я сд.
И складывалось полное впечатление, что мобилизованных Красно-Пресненским РВК Москвы действительно отправляли на комплектование 46-й сбр, а потом часть бойцов была переведена в 331-ю стрелковую дивизию.
По датам такая версия вполне проходила, и по месту боёв — тоже. Единственное, что смутило — Удмуртия находится далековато от Москвы.
Потом, когда я выяснил, где находился пункт назначения той команды, с которой отправился Николай Майоров, то оказалось, что путь до него не на много меньший, чем до Удмуртии... и всё же то была не 46-я сбр.
К этому выводу я пришёл не сразу. Начав просмотр документов других военнослужащих, мобилизованных в октябре 1941 года Красно-Пресненским РВК, я пытался выяснить, что и как заполнялось в их карточках.
И уже после просмотра нескольких десятков обнаружил, что «46 стр. бр.» была вписана ещё многим, не только Николаю. Даже два его однофамильца были направлены в 46-ю стр. бр. (или 46 сбр.).
Это рядовые: Майоров Сергей Иванович 1910 г.р. (демобилизован осенью 1945 года) и Майоров Алексей Дмитриевич 1913 г.р. (демобилизован осенью 1946 года).
Об их службе ничего более в доступе нет, что характерно для демобилизованных после войны, и что очень мешает исследователям.
И вот попались мне карточки на рядового Майстренко Андрея Мартьяновича 1909 г.р., призван 8.11.41 г. (по одной карточке) и 11.11.41 г. (по другой), но в ней он уже — Мастренко.
Архив карточки не разъединил, так как домашний адрес у обоих военнослужащих оказался совершенно одинаковым.
Однако боевой путь продолжил уже вроде бы другой боец — Майстренко Андрей Маркиянович.
О нём известно, что он с 10.01.42 г. воевал в составе 1287 сп 110 сд ЗапФ, 26-го января отличился в бою, будучи раненым, не покинул поля боя, за что был представлен к Ордену Красного Знамени, но получил медаль «За отвагу».
Что оказалось важным в этих карточках для моего исследования?
Во-первых, 46-я стрелковая бригада в одном из документов была названа ЗАПАСНОЙ (!), во-вторых, боец участвовал в боях с 10-го января 1942 года, в-третьих, он стал пулемётчиком (пулемётной роты) и воевал на Западном фронте.
А разные карточки Красно-Пресненского РВК, выписанные из-за ошибок в орфографии, лишний раз подтвердили, что две карточки на одного бойца — это результат огрехов военной бюрократии, тем более что карточка бойца, награждённого медалью, стала уже третьей, да ещё в наградном листе дату призыва ему прописали другим числом.
Теперь обозначилась главная цель поиска — 46-я ЗАПАСНАЯ стрелковая бригада!
Упущена одна буква, то есть не «сбр», а «зсбр», и тут случилось как бы раздвоение искомых пунктов…
Военкомату претензий предъявлять не стоит, вряд ли человек, писавший эту аббревиатуру, знал сам, что за ней кроется в реальности.
Однако одна недописанная буковка почти увела меня по ложному направлению от столь необходимой находки, но она обнаружилась-таки!
О ней отдельно и после остальных «пунктов».
Пункт 6. МЕСТО ГИБЕЛИ. МЕСТО ЗАХОРОНЕНИЯ. МЕСТО ПЕРЕЗАХОРОНЕНИЯ
Сведения из печатного издания: «Москва. Книга памяти погибших и пропавших без вести в Великой отечественной войне». Том 8 «Л-М», стр. 388.
Майоров Николай Петрович
Дата рождения: __.__.1919
Место рождения: Ивановская обл., г. Иваново
Дата и место призыва: Московский ГВК, Московская обл., г. Москва
Дата выбытия: 08.02.1942
Первичное место захоронения: Смоленская обл., д. Баранцево
Майоровых в той «Книге памяти…» — даже не одна страница, и есть полный тёзка-ровесник, погибший немного позже.
Но путаницу усугубляет не это, а упоминание Московского ГВК без даты призыва, ну и опять местом рождения записан город Иваново, и это сегодня — явная ошибка, которая не исправлена до сих пор, и вряд ли её когда-нибудь устранят. Это уже вписано в Историю.
Проблема с МГВК решается относительно просто — часто команды формировались именно на сборном пункте в Горвоенкомате из прибывших туда мобилизованных, приписанных к разным районам столицы. И уже там эти люди попадали в списки разного рода сводных формирований, создававшихся на базе самого МГВК, как военно-пересыльного пункта.
………………..
А ещё архив предоставил сведения из паспорта захоронения (но только в редакции 1992 года).
Майоров Николай Петрович
Воинское звание: красноармеец
Дата выбытия: 08.02.1942.
Регион захоронения: Россия, Смоленская обл.
Место захоронения: Гагаринский р-н, в центре п. Карманово
Могила: Братская могила № 4
Откуда перезахоронен: д. Баранцево
Захоронение: 261306202.
Здесь придраться вроде было не к чему, но в паспорте захоронения 2014 года (точнее сказать, в списке к нему предлагающемся), я не нашёл Николая Петровича Майорова.
На этот список я вышел случайно, когда начал изучать дела однополчан Николая, и у одного из бойцов неожиданно появился список из паспорта 2014 года в дополнение к списку 1992 года.
И к своему огромному удивлению я не обнаружил в нём не только фамилии погибшего поэта, но и почти никого из тех его однополчан, кто был указан в списке того же захоронения 1992 года.
Я изучил не только выкладки ЦАМО, но зашёл на сайт администрации посёлка Карманово, где возможен поиск захороненных на местном воинском мемориале, но и там ситуация странная.
Николая Петровича Майорова в списке я не увидел, однако по запросу о нём появилась информация, что он в Карманово всё-таки похоронен, но это подаётся как само собой разумеющийся факт, то есть при этом никакого номера или строки в списке захоронения, как положено, сайт не выдаёт.
Зато в интернете можно найти фотографию с фамилией и инициалами поэта на могильной плите в Карманово.
Возможно, лично мне не хватило навыка работы с сайтом администрации? Не исключено и это, хотя после различных цифровых преобразований списков поиск должен (по идее) лишь упрощаться, а все сведения становиться доступнее и достовернее по содержанию.
А вот нет ни того, ни другого, и тех воинов 1106 сп, кто попал в оба варианта списка погибших, можно пересчитать буквально по пальцам одной руки.
………………..
Ирина Пташникова:
«В марте 1942 года в ответ на мое письмо родные Николая написали мне, что получено извещение о его гибели: «Убит 8 февраля 1942 г. И похоронен в деревне Баренцево Смоленской области».
Много лет я хотела разыскать эту деревню, но только летом 1958 года попробовала это осуществить. Ни одной деревни Баренцево в Смоленской области не оказалось, нет ее и в тех районах Смоленщины, которые отошли к Калужской области после войны. Есть на Смоленщине, в 20 километрах к югу от Гжатска, деревня Баранцево, состоящая всего из нескольких старых изб. Там мне показали сровнявшуюся с землей могилу двух советских солдат, убитых в конце зимы 1942 года. Но кто они – не известно. Вполне возможно, что один из них и был Николай Майоров, политрук пулеметной роты 1106 стрелкового полка 331-й дивизии. В платежной ведомости этого полка за февраль Майорову причиталось что-то получить, но подписи его нет… Он ведь был убит 8 февраля».
………………..
В приведённом варианте воспоминаний появляется платёжная ведомость за февраль, что ближе к достоверному (а есть и вариант с декабрём), и после прочтения может возникнуть впечатление, что погибших под Баранцево было вообще-то совсем мало: Пташниковой показали всего одну могилу двух бойцов, однако она точно знала, что погибших было гораздо больше.
Рассмотрению вопроса о том, сколько же всего там полегло солдат, и сколько имён увековечено, я уделил отдельную главу IV: «ПАВШИЕ и ПРОПАВШИЕ», которая пойдёт следом за главой III: «ПРОРЫВ ЛИНИИ ОБОРОНЫ».
Но кроме того из этого короткого отрывка воспоминаний появились ещё целых три пункта, требующих уточнения информации в отношении самого Николая, а ещё я уловил неуверенность — ту ли деревню наконец-то отыскала Ирина Пташникова?
Пункт 6.1. МЕСТО ГИБЕЛИ и ЗАХОРОНЕНИЯ
Неверно записанная в извещении о гибели Николая Майорова деревня БарЕнцево или, как многие посчитали, что верно — БарАнцево, на штабной карте РККА 1936-1939 гг. обозначена, как я уже написал ранее — БаранцОво. Это название не только чётко читается, но в ряде боевых документов так и записано.
А в списках потерь 331 сд указали именно Баранцево. Почему? Скорее всего, и такой вариант топонима встречался на каких-то картах, он и стал более употребимым по удобному для большинства произношению.
Всевозможных прочих вариантов названия деревни попадалось мне много, но в данном случае это вряд ли описка, так как запись «Баранцево» встречается в абсолютном большинстве документов. Оспаривать правильность написания названия уже не имеет никакого смысла, однако такое положение стало предпосылкой к исторической неточности.
Дело в том, что в разных российских областях есть несколько деревень, носящих то же самое название, а одна из двух подмосковных (а их даже две) стала ещё и последним рубежом обороны столицы в 1941 году (это та, что в Светлогорском районе).
Бои продолжались там всю вторую половину ноября, а 5-го декабря оттуда началось контрнаступление Советских войск по всему фронту. И понятно, что когда я по наименованию деревни запрашивал сведения о бойцах и командирах, погибших в Смоленской области в 1942-ом году, то находил и тех, кто погиб при обороне Москвы в ноябре-декабре 1941 года.
Кроме того погибали или умирали от ран бойцы и в других деревнях с таким же названием, и зачастую их неверно «прописывали» чисто географически по месту захоронения.
Примеров тому множество, вот два из них:
— У погибшего 12.02.42 г. красноармейца 74-го кавалерийского полка 53-й кд 2 гв. кк Муратина Петра Васильевича местом захоронения записано: Калининская обл., Невельский р-н, д. Баранцево, 49 км юго-западнее г. Волоколамск (Московская обл.), 20 км западнее н/п Середа (Московская обл.).
Документа-источника при этом нет в выкладке ЦАМО.
Но сами координаты были взяты из справки-запроса на розыск военнослужащего (если прочитать её оборотную сторону), в которой указано и место гибели (д. Пустой Вторник), и где очень точно «привязано» место захоронения с указанием расстояний от Волоколамска, но указана в самой справке деревня БаранцОво (!) Московской области.
А по списку захоронения боец числится в братской могиле д. Александровка, Солнечногорский р-н, Андреевский с/с.
— Или вот в похоронке на красноармейца 28-й сбр Орлова Алексея Петровича, убитого 11-го мая 1942 года, указана д. Баранцево Шаховского р-на Московской области.
По датам гибели, и по месту службы, мне легко понять, что это должна быть та самая деревня, где были похоронены Николай Майоров и Пётр Муратин, но адрес каждый раз переиначен на свой лад.
Географически сложилось так, что искомая мною деревня попала на «водораздел» между тремя областями: Тверской/Калининской, Смоленской и Московской. Ирина Пташникова, добавив Калужскую область, не ошиблась, так как там есть деревня Баранцево с захоронениями бойцов 11-й гвардейской стрелковой дивизии (а она искала погибшего гвардейца).
При столь любимых в отечестве административных переделах территорий неизбежно возникла послевоенная путаница по одной и той же деревне, да и только ли по ней...
Если бы название деревни везде в документах списывали с карты РККА, то подобной путаницы, вероятно, не случилось бы, но в запросе по БаранцОво поисковик Яндекса самовольно устраняет якобы ошибку, переправляя букву «о» на «е».
Яндекс тоже мыслит в пользу обыденного звучания топонима, не воспринимая Баранцово, хотя бы по аналогии с усадьбой Воронцово или посёлком Кольцово, или деревней Удальцово. Даже удивительно.
И мне самому теперь придётся использовать в зависимости от контекста оба варианта названия деревни.
А на современной карте Смоленской области уже не найдёшь ни БаранцОво, ни БаранцЕво. Деревня исчезла, как тысячи других (как бывшие деревни Баранцево Сычёвского и Ельнинского уездов).
БАРАНЦЕВО в Гагаринском (бывшем Гжатском) районе Смоленской области — это теперь наименование лесного урочища со своим ЕГРН (см. на иллюстрации).
В урочище превратилась также и деревня, обозначенная на оперативных картах весьма мудрёным наименованием ПУСТОЙ ВТОРНИК, а это тоже значимый населённый пункт в масштабе боевых действий 331 сд, что открылось мне очень быстро из журнала боевых действий 20-й армии и прочих донесений разных воинских соединений.
Интересно, что при этом в ряде документов и в воспоминаниях (например, генерала Катукова) встречается название другого урочища — КОРКИН, которого теперь не стало, но именно оно было одним из направлений движения наступающих частей 20-й армии в феврале 1942-го года. А ещё чуть в глубине на оперативной карте находилось урочище Аржаное, от которого прослеживается связь с названием другой важной для исследования деревни — АРЖАНИКИ.
Как видно, в географии изменилось очень многое, но Аржаники можно легко отыскать на берегу Яузского водохранилища в Гагаринском районе Смоленской области. Правда, население деревни (постоянное) по состоянию на 2020 год оценивалось там всего в одного (?) человека.
Если сопоставить карты прошлого и настоящего (такой приём просмотра позволяют интернет-ресурсы), тогда видно, что ныне практически нежилое («нежил.») место БаранцОво (так ведь и сегодня на карте, через «О»!, есть на иллюстрации), расположено вблизи канала Яуза-Руза, при этом от Баранцово до Аржаников, по моим прикидкам, было всего-то километра три.
Гидротехнические сооружения, ставшие резервом водоснабжения Москвы, введены здесь в эксплуатацию в 1977—1978 годах, проектные и изыскательские работы начались ещё в 1957 году, а первоначальные перезахоронения в Карманово происходили и того раньше — в 1954-56 гг..
В эти годы из-под смоленских деревень перезахоронили прах воинов не только в Карманово, к которому теперь административно относятся Аржаники и где сосредоточены органы управления гидроузлом. Имена воинов, первоначально похороненных под Баранцево, встречаются также в списках захоронения села Алексино Дорогобужского района. Это я выяснил не сразу, но изучение сведений об однополчанах Майорова вывело на тех бойцов, которые оказались «дважды увековеченными» в разных местах, что, впрочем, не означает хотя бы однократного перезахоронения их праха…
Пункт 6.2. МЕСТО ПЕРЕЗАХОРОНЕНИЯ
Почему же в 1958 году Пташниковой кто-то смог показать в Баранцево могилу только двух неизвестных бойцов?
Неизвестных бойцов тоже перезахоранивали наравне с теми, чьи имена были известны. Вполне вероятно, что какая-то могила времён войны к тому времени уцелела на кладбище… но вообще-то могил оставалось ещё куда больше повсюду, несмотря на то, что воинские погребения чисто теоретически должны были уже перенести.
На этот счёт существовали определённые решения местных и центральных властей, предпринимались и соответствующие действия по перезахоронению, но они были слишком трудоёмки и хлопотны, а сил и средств не хватало.
Более подробно об этом — в главе IV «Павшие и пропавшие», а пока лишь скажу, что дела с реальными перезахоронениями обстояли плохо всегда, не так, как в отчётностях. И не только в 50-е или в 60-е, но и позже. Официальные документы выглядели значительно лучше реального положения дел.
Поэтому захоронения воинов Великой Отечественной войны поисковые отряды находят ежегодно по сию пору, в том числе в районе урочищ Баранцево-Пустой Вторник. И это не какие-либо исключительные случаи или единичные могилы бойцов…
Конкретные сведения о времени, когда и куда производились перезахоронения в Гжатском (Гагаринском ныне) районе, содержатся в сборнике: «Здесь раньше вставала земля на дыбы», Смоленск, 2013.
И вот в этом подробном издании среди паспортизированных воинских захоронений, не учтенных военкоматом и не включенных в базу данных Министерства обороны РФ (то есть они в ОБД «Мемориал» не значатся), записано так:
«Урочище Баранцево, место захоронения поэта-пулеметчика Н.П. Майорова».
Нашёл я и ряд публикаций о том, что место его захоронения было обнаружено сравнительно недавно.
Правда, меня слишком многое в этих публикациях пока не удовлетворило найденным фактическим материалом, и дальнейшие свои изыскания по этому пункту я вынес в главу IV.
………………..
Но места ГИБЕЛИ, ЗАХОРОНЕНИЯ, ПЕРЕЗАХОРОНЕНИЯ или УВЕКОВЕЧИВАНИЯ ПАМЯТИ воина — это уже трагический итог его фронтового пути, а сама служба в РККА отсчитывалась от порога райвоенкомата.
Две алфавитные карточки Красно-Пресненского РВК на Николая Петровича Майорова я уже рассмотрел и вышел на поиск 46 зсбр, но были известны и другие обстоятельства мобилизации поэта.
В предыдущих работах я уже упоминал, что «призыв» и «мобилизация» это несколько разные понятия, а ещё писал о том, что очень сложно документально подтвердить факт добровольного ухода человека на фронт, потому что райвоенкоматами это почти всегда оформлялось как обычная мобилизация/призыв в РККА.
Нет ничего о добровольном желании уйти на фронт и в двух карточках, выписанных на имя Николая Петровича Майорова, но день отсчёта его армейской службы в документы вписан, им самим он неоднократно подтверждён, поэтому и начинать надо с этого числа.
Пункт 7. 18 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА: МОБИЛИЗАЦИЯ. НЕМИРОВСКИЙ и ДЖАПАРИДЗЕ
Здесь противоречия выявляются ещё до момента мобилизации.
Источник: В. Терентьев, Тайны поэта «с божьей искрой».
«…О событиях середины октября 1941-го свидетельствует его однокурсник по университету Александр Немировский:
«Последняя наша встреча произошла в Краснопресненском военкомате 15 октября 1941 г.
Майоров, пока мы ожидали вызова, развил план просить военкома о направлении в Пролетарскую дивизию. Но из краткого сообщения военкома я понял, что план не реален. Я вернулся домой. На заре побросал в рюкзак несколько рубашек, буханку черного хлеба, сборник стихов Пастернака, тетрадку со стихами Майорова (еще один адрес для поиска! – В. Т.), только что полученный диплом и навсегда закрыл для себя двери комнаты №21 и забил их досками».
А Майорову (ранее подавшему заявление об отправке его на фронт добровольцем) в военкомате посоветовали съездить
«на денек» в Иваново – повидаться с родителями и близкими, пообещав известить повесткой на призыв.
В последний раз он приехал в родной город рано утром 16 октября 1941 г. В этот же день о получении повестки его известили телеграммой из университета: время побывки действительно ограничивалось одни днем. В городе Николай
объехал на велосипеде дорогие ему места. Был устроен прощальный «мальчишник». До этого побывал у дома «с узорчатым карнизом» на Московской. Название улицы символично совпадало с наименованием фронта, на который он
уходил.
………………..
Воспоминания Александра Немировского даны из вторых рук.
Из них не совсем не ясно, куда отправился сам Немировский утром 16-го октября, и более всего смущает свидетельство того, что Майоров мог «просить военкома о направлении в Пролетарскую дивизию». Это выглядит откровенным вымыслом.
Все дивизии формировались совершенно секретными приказами НКО. Никаким бы образом Майоров не мог узнать почётное название своей будущей стрелковой дивизии в середине октября 1941 года.
331-я Пролетарская Брянская стрелковая дивизия начнёт воевать только с декабря, а формировалась она Орловским военным округом в основном из уроженцев Орловской, Курской и Воронежской областей, но изначально по инициативе Брянского обкома партии.
Возможно, Немировский с Николаем хотели попасть в какую-то гвардейскую дивизию? Они уже появились и как раз там, где Майоров участвовал в строительстве оборонительных рубежей под Ельней, но это чистое предположение.
И такая просьба, конечно, не могла быть учтена. Военкоматы не направляли новобранцев, не имевших опыта воинской службы, в действующую армию.
Ещё меня смущает авторский переход от улицы Московской к названию фронта –– это какого же? Ну и упоминание заявления Николая о добровольной отправке на фронт (?)… он сам почему-то излагал свои взаимоотношения с РВК иначе в письме Ирине от 22/Х-41 г.
А про тетрадку стихов Майорова у Немировского в рюкзаке, автор подметил верно, жаль только, нет у меня подлинника слов самого А. Немировского.
Интересно, что в другом источнике воспоминания Александра Немировского выглядят иначе.
Источник: «Николай Майоров почти каждый день писал о любви», автор Дмитрий Шеваров (см. №3).
Александр Немировский: "В середине октября мы с Колей Майоровым без вызова пришли в Краснопресненский райвоенкомат проситься на фронт. Но нам предложили уходить из Москвы по единственно безопасному шоссе Энтузиастов..."
………………..
Этот слишком краткий пересказ важного события противоречит множеству других свидетельств, поэтому я пытался отыскать подробности.
Получается так, что «БЕЗ ВЫЗОВА пришли» в середине октября, и ушли чуть ли не в тот же день, потому что дата мобилизации Николая известна.
Из этого сообщения Немировского следует, что никакой повестки Николай так и не дождался (или не ожидал даже?), а, явившись в райвоенкомат с товарищем, оказался в роли человека, срочно и вынужденно покидавшего Москву.
Что же происходило в эти дни в столице?
Известно, что ещё 16 октября в Москве распространились слухи о скорой сдаче города немцам, прорвавшим накануне Можайскую линию обороны, и началась «Московская паника 16-18 октября 1941 года».
Существует множество документальных свидетельств хаоса и беспорядка, возникших в городе и на магистралях, ведущих на восток.
Положение удалось выправить лишь жёсткими мерами после выхода Постановления ГКО «О введении в Москве и прилегающих к городу районах осадного положения» № 813 от 19 октября 1941 г.
………………..
И мобилизация Николая пришлась как раз на это время. Борис Слуцкий, который описал случайную встречу с Майоровым 16-го или 17-го октября на улице Герцена, вспомнил, как Николай сказал ему, что он идёт в военкомат записываться в армию.
Верить ли «ивановской версии»? Конечно, до Иваново из Москвы путь невелик, а характер у Майорова –– порывистый. Проблема не в том даже, что в письмах Пташниковой Николай писал о запрете выезда из Москвы ему, как мобилизованному, а в том, что уехать и вернуться в эти дни было бы проблемой из-за работы транспорта.
Но почему бы не поверить и тому, что в военкомате дали срок уладить все дела, что собственно и полагалось всем призываемым на службу, а за это время съездить в Иваново и вернуться обратно, достаточно было одних суток.
И вот воспоминания Жукова В.С. (Из книги Л. Логвиновой «Мы даже смерти выше»).
«Вещь за вещью извлекались из сундука – армейские сапоги, гимнастерка, темно-синие галифе. Меня это крайне удивило. И я помню, сказал ему об этом.
– Ничего удивительного. Время такое! Сейчас и портянки найду, и портупею, говорил он, а за перегородкой плакала мать.
– Да ты не думай, что вперед глядел. Это все Алексея, ты же знаешь.
Старший брат Николая, Алексей, летчик-истребитель, был уже на фронте. Наконец, все было найдено и надето. Я помог ему застегнуть портупею. С гражданской жизнью было покончено».
Владимир Жуков –– ближайший друг Николая, и ему надо верить, но даты события здесь нет.
Так куда отправился Николай Майоров в эти сверхнапряжённые для столицы дни, и в каком статусе?
Замечу сразу, что просто сказать прибывшим для мобилизации –– уходите из Москвы –– в РВК не могли даже и 18-го октября 1941 года.
Их куда-то должны были направить в статусе уже мобилизованных, и при этом выдать соответствующий документ –– предписание. Даже одиночное перемещение в подобном случае требует подкрепить бумагой с печатью.
Предписания такого архив не выкладывает, а кто такой Александр Немировский, я установить попытался, но…
ни одна из нескольких возможных кандидатур Немировских (по выкладкам ЦАМО) не подошла в попутчики Николаю Майорову по совокупности имеющихся сведений, впрочем, он и сам этого не утверждал в приведённых цитатах.
А полностью воспоминания Немировского А.И. были опубликованы в альманахе «Откровение» №2, 1995 г., Иваново.
Конечно, найти их было бы здорово, но отыскать этот текст в интернете я не смог, а в ЦАМО на военнослужащего Немировского Александра с отчеством на букву «И» никаких материалов не попалось.
Хотя я, например, нашёл там Александра Зиновьевича Немировского, служившего в 133 зсп (что окажется очень близко к цели моего поиска), только вот призван он был 27.10.41, значит, и уходил из Москвы позже Николая.
Но нужный мне по смыслу Александр Немировский обнаружился сразу в двух публикациях.
Самое удивительное упоминание о нём содержится в воспоминаниях Ирины Пташниковой. Привожу его здесь:
«…Николай стал приглашать меня на занятия литературного кружка. Руководил им в то время орденоносец Долматовский. Приходила к нам (и мы гордились) Маргарита Алигер. Вот есть такая фотография – сделана перед войной, где-нибудь в сороковом году, на которой показано занятие этого кружка. Виден там Николай Майоров и его друг, наш сокурсник Немировский читает стихи».
………………..
А ведь этот снимок есть в фотогалерее на ресурсе СЛОВО НИКОЛАЯ МАЙОРОВА (!)
Если навести курсор на фотографию, то появляется сноска с пояснением, что перед нами фото М. Озерского из газеты «ПРАВДА» за 27 ноября 1938 года.
Легко проверить самостоятельно, что фотография эта в газете «Правда» (№327) размещена вверху 6-й страницы со следующей подписью:
«Литературно-творческая группа студентов при клубе Московского государственного университета. Студент тов. Немировский читает свои стихи».
Пташникова вспоминала дату съёмки или публикации хотя и приблизительно, но другую: «где-нибудь сороковым годом», и это всё же не 1938-й, так что не всегда воспоминания точны, многое забывается, теряет чёткие очертания.
Итак, Александр Немировский, не просто упомянут, он запечатлён в главном печатном органе страны. Но и Николай Майоров –– позади него, запечатлён тоже, а ведёт занятия Евгений Долматовский, и оба они вполне узнаваемы на фотографии, а в книге Л. Логвиновой названы ещё ряд лиц, попавших в кадр.
Второе упоминание Александра Немировского обнаружилось в книге Леонида Таганова «Ивановский миф» и литература... (см. №9).
Привожу цитату из главы IX. Ивановское братство поэтов-фронтовиков.
«Хорошо сказал о своеобразии вступления в мир «майоровской» когорты поэтов А. Немировский, который сам был причастен к этой когорте:
«Чутко и напряженно вслушивались начинающие поэты в эпоху, улавливая раскаты близкой грозы. Ощущение надвигающейся тревоги и беды для себя и своего народа было чуждо многим из уже сложившихся и печатавшихся поэтов того времени. Оно могло восприниматься как неоправданный пессимизм и трактоваться как оппозиция тезису, что победа будет быстрой и едва ли не бескровной. Вот почему был рассыпан университетский сборник, и „Мы“ не вышло на страницы многотиражки».
Эта цитата взята Л. Тагановым из того самого выпуска альманаха «Откровение», которого я не смог отыскать, и она близка мне по восприятию А. Немировским стихов его товарищей. Цитата эта неожиданна тем, что стихотворение «Мы» не прошло, оказывается, в печать (!?)
Ясно, что сам Александр Немировский отнюдь не мифическое лицо, и его слова о том, что «был рассыпан университетский сборник, и „Мы“ не вышло на страницы многотиражки», стоило бы изучить специалистам, а к «неоправданному пессимизму» стихотворения «Мы» я ещё вернусь, апеллируя к тем, кто называет его оптимистическим.
Немного удивляет, что в письмах, дошедших до Ирины, Александр Немировский не упоминался, но 16-го октября 1941 года он куда-то уже отбыл из столицы без Николая.
Зато Николай Майоров в письмах Ирине не единожды называл своим попутчиком и, как можно понять, сокурсником –– Арчила Джапаридзе. Более того, я уверен, что Арчил стал и сослуживцем Николая в 46-й запасной стрелковой бригаде!
На Арчила Дмитриевича Джапаридзе, архивные материалы нашлись. Правда, в них, как почти всегда, напутали. В данном случае с годом рождения.
По карточке Красно-Пресненского РВК Арчил Джапаридзе прошёл призывником 1912 года рождения, а по картотекам политработников и ранений он 1918 г.р.
Служил он в 810 сп, но его полная фронтовая судьба не прослеживается, зато главное для моего исследования я установил –– это факт пребывания Арчила в составе 137 зсп 46 ЗСБР МВО. Что и требовалось отыскать.
Вот она –– находка!
Уверен, что «курс молодого бойца» там же в 137-ом зсп прошёл и Николай Майоров. Косвенных подтверждений этому моему предположению предостаточно в его письмах, хотя номера части в них, по известным причинам, отыскать нельзя.
………………..
из воспоминаний И. Пташниковой
«…Адреса Николая я не знала и, уезжая, оставила ему открытку по адресу его друга, студента художественного института Н. Шеберстова.
В ответ я получила от Николая несколько писем из армии. Ни одно из них не имело обратного адреса».
………………..
Сразу оговорюсь, что последнее письмо, полученное Ириной от Николая, датировано 28 декабря 1941 года, и написано оно им незадолго до погрузки в эшелон маршевой роты, с которой Майоров убыл из расположения 46-й зсбр на фронт.
Поиск материалов о 46-й зсбр вывел по наименованию бригады на форум «Забытый полк», где я отыскал ссылку на воспоминания фронтовика –– Шляпникова Николая Васильевича.
Адрес ссылки http://www.ainros.ru...japnikov_nv.pdf.
Его воспоминания о периоде обучения в 46 зсбр настолько легли в тему, что многие вопросы сразу же отпали сами собой, поэтому я просто обязан максимально их процитировать в подтверждение своих слов и в обоснование своих выводов.
Пункт 8. 46-я ЗАПАСНАЯ СТРЕЛКОВАЯ БРИГАДА, УЧЛАГ
Маршрут команды мобилизованных, в которую попал Шляпникова Н. В., известен, разница у него с Майоровым лишь в дате отправки из Москвы и способе передвижения команд.
Но гораздо важнее не какие-либо расхождения в деталях, а три наиважнейшие задокументированные совпадения:
— запись, имеющаяся в алфавитных карточках у обоих мобилизованных о направлении их в распоряжение «46 стр. бр.»;
— пешее прохождение от Москвы до Мурома, где первоначально находился штаб 46 зсбр;
— попадание в состав стрелковых полков 331 сд в одно и то же время, в одном и том же месте (под Москвой).
И я твёрдо уверен, что многое из написанного Шляпниковым о 46 зсбр, а потом и о пути на фронт, мог бы повторить и подтвердить сам Майоров, будь у него такая возможность.
Николай был отправлен из Москвы для прохождения военной подготовки неделей раньше Шляпникова, в момент максимального хаоса в столице.
И, видимо, из-за этого его путь оказался куда более долгим, потому что целиком и полностью пешим. Транспорта не хватало, и проездные документы на команду, которую наверняка формировали уже в МГВК, а не в Красно-Пресненском РВК, просто не выписали. Скорее всего, это же повторилось и в Муроме — не выписали проездных документов.
Шляпников всего лишь через неделю попал в команду, которую после города Мурома в основном везли попутными поездами, поэтому время прохождения заданного расстояния естественно оказалось не в пользу пеших, что хорошо видно по дате 8 ноября 1941 года.
В этот день Шляпников уже принимал воинскую присягу, а Майоров только прошёл Арзамас и вскоре собирался переходить Волгу, чтобы попасть потом в город Горький, но конечная цель пути оставалась всё ещё не известной ему.
А была она той же самой, что и у Шляпникова: через Волгу и город Горький — в Йошкар-Олу…
(Текст воспоминаний Шляпникова Н.В. о подробностях пути даю в сокращении, лишь обозначив основные моменты).
«…26 октября 1941 г. в составе команды в 100 с лишним человек был направлен пешим порядком в город Муром, где размещался штаб 46-й запасной стрелковой бригады.
… В Муроме нас накормили и направили в г. Йошкар-Олу, куда перебазировалась 46-я запасная стрелковая бригада.
… В Йошкар-Олу мы прибыли 6 ноября 1941 года. Там в 133-м запасном стрелковом полку всех восемнадцатилетних со средним образованием определили в литерные роты А и Б.
… 8 ноября мы приняли присягу».
А вот что о своей дороге сообщал Николай Ирине.
22/Х-41 г.
Здравствуй, Ирина!
Опять хочется тебе писать. Причём делаю это без надежды получить от тебя ответ: у меня нет адреса.
Сейчас я в армии. Мы идём из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там – неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии, решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит непосредственная опасность. Положение исключительно серьёзное. Я был раньше зачислен в Яросл[авскую] лётную школу. Но когда вокруг Москвы создалось напряжённое положение, меня мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к формировочному пункту, расположенному где-то около Горького.
15–16–17 октября проходила эвакуация Москвы. Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из Москвы пешком, – эшелонов не хватило. Многие ребята с нашего курса поспешили сняться с военного учёта и смыться заблаговременно из Москвы.
Меня эта эвакуация прельщала не тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце концов, я перестал колебаться, и мы вместе с Арчилом Джапаридзе (только вдвоём) не снялись с учёта и вот сейчас уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях – по-своему интересных – расскажу после.
Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро тебя. А хотелось видеть тебя!
Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий, ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идём пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую часть я попаду – не знаю. Адреса у меня пока нет. Хотелось бы видеть, какая сейчас ты.
Целую крепко (очень). Ник.
Извини, письмо без марки: нет.
………………..
Что следует из текста письма? 22-го октября позади пешей колонны остался Покров. Это всего-то 104 километров от Москвы (по сегодняшним данным для автомагистрали), а ноги уже устали...
Если они вышли 18-го числа, то за 5 суток пройдено маловато, и если брать по 20 км в день, а до Мурома оставалось ещё километров 200, то это ещё на 10 дней пути с прибытием на место к первому ноября.
Показатель в 20 км условный. Сегодняшние расстояния по автотрассам сравнивать с их маршрутом не совсем корректно, да и выйти колонна могла, например, 19-го числа, и в иной день проходила больше или меньше по погодным и прочим условиям. Однако 20 км в день можно принять за среднесуточный показатель, так как он подтверждается прохождением всего маршрута.
Шляпников особо выделил тот факт, что накормили их только в Муроме (?). То есть примерно две недели «ходоки» питались за счёт собственных запасов из дому и за деньги? Как и чем был обеспечен продаттестат команды мобилизованных, который им иметь полагалось, неизвестно. Соответствующие приказы НКО предусматривали наличие «похкухонь» (походных кухонь) и обеспечение продовольствием на маршруте на специальных интендантских складах.
Но куда важнее по сути дела сведения из письма о том, что в связи с опасностью, нависшей над Москвой, началась эвакуация предприятий и учреждений столицы, в том числе МГУ.
Именно это обстоятельство поставило многих студентов перед выбором: либо сняться с воинского учёта в РВК и уехать в тыл, либо пойти на мобилизацию (в этом смысле –– добровольную).
В письме упоминается Ярославская лётная школа, куда Николай был уже зачислен, а потом идёт фраза, немного путающая общую картину: «когда вокруг Москвы создалось напряжённое положение, меня мобилизовали в числе прочих». И ещё далее: «мы вместе с Арчилом Джапаридзе (только вдвоём) не снялись с учёта и вот сейчас уже находимся в армии».
Всё это вместе не очень-то согласуется между собой и с воспоминаниями Александра Немировского. Из содержания письма следует, что Николаю незачем было идти в РВК «проситься на фронт», если он уже был мобилизован «в числе прочих».
Однако его судьба не была предрешена уже окончательно, так как у студентов МГУ определённых курсов оставалась возможность эвакуироваться вместе с университетом, что и сделали практически все за исключением двоих.
Эвакуация МГУ потребовала принятие решения от каждого, стоявшего на воинском учёте, поэтому в райвоенкомат, так или иначе, пошли все, но Николай с Арчилом действительно сами –– ДОБРОВОЛЬНО –– выбрали фронт.
Некоторый смысловой разнобой в письме можно объяснить общей нервозной обстановкой, даже вероятность немецкого плена (в Москве!) Майоровым упоминалась не между строк, хотя правильнее было бы ему написать о риске оказаться на оккупированной территории. И в этой его фразе явно слышится эхо московской паники: немцы в Москве не выглядели тогда абсолютной фантастикой.
А вот о своей поездке домой в Иваново, Николай не написал Ирине…и причина для умолчания существовала. Подробнее об этом в пункте 11, а пока можно сказать, что «умолчания» вообще являются важнейшим компонентом любых исторических документов.
И в данном случае умолчание понятно из горьких слов в письме от 8-го ноября (я их выделяю отдельно и комментирую*).
………………..
Письмо от 8 ноября 1941 г.
Здравствуй, Ирина!
Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдём Волгу. В общей сложности, мы должны пройти пешком около 1000 км, из них почти половина осталась за спиной. Через месяц, возможно, прибудем на формир[овочный] пункт. А там неизвестно, куда нас определят. От фронта мы почти так же сейчас далеки, как я далёк сегодня от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, равно как и за родителей. Едва ли сейчас в Иваново спокойно.
В Муроме встретили некоторых ребят из университета. Они эвакуируются (=бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я, было, писал тебе). <…> Увидев нас в шинелях (меня и Арчила), оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда. Пятый курс (не наш) в большинстве своём вот так маскируется по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.
Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому ныне легко?
О тебе думать хочется и ещё более — видеть тебя. Ты не обязана этому верить — я знаю, смеёшься, поди, небось? Но это — так. Жаль, что у нас неловко всё как-то вышло. Виноват целиком я, па-а-длец!*
А самое страшное — едва ли удастся увидеть тебя, слишком взаимно противоположные направления приняли дороги наши.
Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще чёрт знает что. Ещё страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй, не совсем хорошо. И – права. Вот и стучу себя в грудь кулаком, а иногда такое настроение – забыла; ладно, всё перемелется… А верстовые столбы без конца, идёшь-идёшь, думаешь-думаешь, и опять где-нибудь выплывешь, и всё – сызнова. Курю. Думаю. Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется. Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в головах – тоже шинель. Не подумай, что их – три шинели. Всё это случается с одной шинелью.
А рядом идут куда-то поезда. Может, и в Ташкент. И вдруг рассердишься – да что я в самом деле? Перемелется всё. Будем весёлыми. И ты хорошо живи: веселей, бери всё, что можно, а вообще мне тебя не учить. Это я просто от злости, бешусь. Злых я люблю, сам – злой. Ну, целую. Ещё раз, ещё. Ваш покорный слуга.
8 ноября 41 г. И зачем я пишу всё это? А?..
………………..
*Видимо, подразумевается Николаем его отъезд в Иваново накануне Новогодних праздников 1941-го года, о чём он упомянет и в своём последнем письме от 28-го декабря. А там история –– тёмная, послужившая толчком к размолвке влюблённых, обострившейся после «четырёх строчек Пастернака», которые Ирина не поймёт и Николаю не простит.
А ещё из этого письма выводы следующие:
Николай не только мобилизован, но и частично обмундирован. Вероятно, шинели выдали в Муроме, о сапогах он не упомянул, и зря, при следовании пешим порядком обувь не менее важна, чем одежда.
Команда движется на формировочный пункт в город Горький, но место назначения Николаю по-прежнему не известно, только обозначен путь примерно в 1000 км, и они уже где-то за Арзамасом.
Сегодня от Москвы до Арзамаса 468 км по шоссе. Если считать, что пеший отряд мобилизованных следует 20 суток с 18-го октября, то при заданном темпе продвижения около 20 км в день на 1000 км пути ему потребуется 50 дней.
Примерно так и получится, те, кто осилит дорогу, прибудут на место в первых числах декабря.
А что это за место будет, и что там ожидало вновь прибывших, можно узнать из воспоминаний Шляпникова.
Они приводятся далее почти без сокращений и рассказывают о периоде его нахождения в УЧЛАГе и о дороге на фронт.
………………..
«Несколько раз меняли место проживания. Спали на нарах. Никаких постельных принадлежностей не было. Кормили два раза в сутки жидким супом из какой-либо крупы. Только хлеб выдавали точно по норме. С нами проводились занятия по строевой, тактической подготовке, изучали материальную часть оружия и уставы. В начале декабря к нам в расположение литерных рот, размещенных в огромном сушильном цехе кирпичного завода, пришли офицеры из штаба полка. По распоряжению рот пронеслась весть: «Пришли командиры из штаба полка отбирать бойцов на фронт!».
К канцелярии роты выстроилась очередь добровольцев. Встал и я, далеко не последним. Дня через два построили роту. Командир роты зачитал список всех тех, кого сочли нужным послать на фронт. В том списке был и я. Затем построили всех названных, и повели в баню. После помывки всех одели в новое белье и обмундирование. Каждый из нас получил нательное и теплое белье, хлопчатобумажное обмундирование, ватные телогрейки и брюки, шапку-ушанку, белый козлиный полушубок и валенки. После того, как мы переоделись, нас отправили в расположение 133-го запасного стрелкового полка, который дислоцировался в лесу у станции Сурок, в 25 км от Йошкар-Олы. Туда мы шли пешком по полотну железной дороги. Разместили нашу маршевую роту в большой землянке, толково оборудованной саперами.
В течение двух недель с нами усиленно занимались. В один из дней вывели нас на стрельбище, рассказали условие упражнения стрельбы из боевой винтовки и дали по три боевых патрона. Поочередно все из положения лежа поражали грудную мишень, стоящую в 100 м от огневого рубежа. Я поразил мишень двумя пулями и получил оценку «хорошо». Ежедневно нас информировали о положении на фронтах Великой Отечественной войны, о событиях, происходящих в мире и нашем тылу.
………………..
Здесь я прерву воспоминания своим замечанием.
Итак, конечный пункт длинного маршрута Николая Майорова из Москвы через Ногинск, Муром, Арзамас, Горький, Йошкар-Олу стал известен. Это станция Сурок.
Кстати, и сегодня запрос о величине расстояния от Москвы до станции Сурок выдал мне результат в 836 км по ж.д., но пеший путь мог оказаться более извилистым, так что «около тысячи километров», это отнюдь не художественное преувеличение со стороны поэта. Он эту тысячу км действительно прошагал и прибыл на место, возможно, лишь где-то в начале декабря (так он предполагал сам), а стало быть, на всё прочее, чему положено обучиться до отправки на фронт, у него и месяца не оставалось. Это, конечно, могло плохо сказаться на подготовке будущего солдата, и нетрудно представить, насколько все дошедшие его попутчики были измождены столь долгим путешествием.
А ведь конец ноября –– это уже полноценная зима, и она выдалась в тот год суровой. Строчка «Когда к ногам подходит стужа пыткой…» вполне могла бы зародиться в таком путешествии.
Что их не кормили три раза в день, а ночевали они –– бог весть где, понятно из письма самого Николая. Возможно, их подвезли до места хотя бы из Горького?
Не знаю. Вряд ли. На попутках сотню человек не подбросишь до нужного места, а перевозочных документов, похоже им не выписывали нигде никаких, и обувь свою они стоптали изрядно. Приказы НКО РККА об отправке мобилизованных были приняты до войны и предусматривали их перевозку в основном по железной дороге специальными эшелонами.
Здесь вынужденно была сформирована пешая колонна на тысячу километров пути, и какими средствами жизнеобеспечения её снабдили, остаётся только догадываться. Наверняка не все из начавших столь долгий пеший путь в Москве добрались-таки до конечной цели –– на станцию Сурок. А там прибывших ждал отнюдь не отдых.
Но обучение военному искусству окажется не только кратким, но и весьма условным, если тот же Шляпников (из литерной роты) только трижды выстрелил из винтовки… а на фронте ему вручат противотанковое ружьё!
И вот вам готовое пополнение для борьбы с врагом? Подготовку подобного уровня можно было бы проделать в ближайшем Подмосковье даже с большей эффективностью и не гнать пешие колонны с эшелонами за тысячу вёрст учить уставы, голодать и мёрзнуть…
………………..
«В двадцатых числах декабря под музыку духовного оркестра нас провели по улицам Йошкар-Олы и разместили в двухосных товарных вагонах, в которых были устроены двухъярусные нары, и установлены в середине вагона чугунные печки-буржуйки. Вечером наш эшелон отправился на запад.
…Москву проезжали ночью в Новый год. Рано утром наш эшелон оказался на станции Снегири Ржевского направления железной дороги.
Дальше железная дорога не функционировала. Были разобраны пути, телеграфные столбы повалены. Разгрузились. Построились поротно, и в путь по Волоколамскому шоссе.
…По пути следования останавливались на ночлег в деревнях, многие дома разрушены.
Перед тем, как вступить в город Волоколамск – конечный пункт нашего похода, командование нашей колонны решило сделать дневку, остановку на сутки с тем, чтобы мы отдохнули и привели себя в порядок.
... На другой день мы были в Волоколамске. Много сожженных домов, на улицах брошенная немецкая техника. Сразу же всех разместили по домам.
Рано утром, 4-го или 5-го января, к нам в домик, в котором размещалось человек 15 из нового пополнения, пришли комиссар 1108-го сп, батальонный комиссар Тимохов Александр Данилович и командир маршевой роты, в составе которой мы прибыли на фронт. Комиссар нам представился и сообщил, что мы прибыли в 331-ю Брянскую Пролетарскую стрелковую дивизию, которой командует генерал-майор Король Федор Петрович, участник 1-й мировой и Гражданской войн.
Затем он рассказал нам о дивизии: она была сформирована в г. Мичуринске и вступила в бой в начале декабря в районе станции Лобня».
………………..
На этом я прерываю рассказ ветерана, так как далее он описывает уже период боевых действий в составе 331 сд, и я этим материалом ещё воспользуюсь, но решил дать его в завершение третьей главы своего повествования, соблюдая последовательность изложения.
По фактам всё, что изложено Шляпниковым, нашло документальное подтверждение.
И, думаю, даже самые мельчайшие подробности за период, предшествующий боевым действиям на фронте, важны тоже, так как рисуют целостную картину и связаны с обозначенной мною темой –– «УЧЛАГ».
Этот термин я собственно впервые встретил, когда попытался узнать о судьбе 46 зсбр.
Для лиц заинтересованных даю ссылки на некоторые любопытные публикации, достоверность которых требует, конечно, отдельного исследования, а ниже я привожу достаточно объёмные цитаты на эту тему.
………………..
Форум «Забытый полк», 46 запасная стрелковая бригада - Запасные, учебные...http://polk.ru›forum/index
Общий адрес: станция Сурок, Марийская АССР.
Боевой и численный состав бригады (я даю только запасные стрелковые полки, так как другие части появились там позже) .
— 133 зсп (в/ч № 43765) — это полк Шляпникова (и Немировского, но Зиновьевича), располагавшийся приблизительно в 25 км от станции;
— 137 зсп (в/ч № 73416) — это полк Арчила Джапаридзе и, как я предполагаю, Николая Майорова. Проверкой мог бы стать обратный адрес на письмах Николая Ирине Пташниковой, а по данным источника он был такой: г. Йошкар-Ола, п/я 17.
И ещё два полка были:
— 139 зсп (в/ч № 59805, почтовый адрес: г. Йошкар-Ола, п/я 35);
— 363 зсп (в/ч №55315).
………………..
Источник: Карта Памяти — Братская могила
memory-map.1sept.ru›memorial-3653
«На территории поселка Сурок дислоцировалась с 17 ноября 1941 года по 1 октября 1945 года 46-я запасная стрелковая бригада, в июне 1944 года переформированная в 46-ю запасную стрелковую дивизию. В ее составе было 4 запасных стрелковых полка, 77-й запасной артиллерийский, войсковой лазарет, 3-й батальон выздоравливающих; а с 1 апреля 1942 года 4 отдельных пулеметно-артиллерийских батальона...
Условия, которые были созданы для солдат, дислоцирующихся на территории поселка, были не просто тяжелыми, а невыносимыми. Отсюда большая смертность солдат. Для офицерского состава были построены небольшие домики, солдат, насколько это было возможно, размещали по домам местных жителей. Остальные были вынуждены как-то существовать в землянках. Там стояла одна печка из железной бочки. Вместо досок на нарах были настланы жерди. Обсушиться или накрыться чем-либо было непросто. Но самой страшной проблемой был голод. Солдатский рацион состоял из утренней похлебки из чечевицы, картофельных очисток, кружки кипятка. В обед – суп с чечевицей, каша, буханка хлеба на четверых. Самым тяжелым временем была зима 1941;1942 года».
………………..
Головин Ю. Война не все спишет : [Сурок 41-го ]/ Ю. Головин // Марийская правда. – 1992. – 18 января.
«Сурок 41-го»
… Заголовок этой статьи К. Васина, опубликованной 2 ноября прошлого года, стал как бы паролем для всех, кто прошел в годы войны лесные военные лагеря, расположенные на территории Марийской республики.
Все, кроме одной читательницы, в письмах, телефонных разговорах поддержали, а многие даже благодарили редакцию за то, что наконец-то приоткрыта и эта страница истории.
А той читательницей, что упрекнула нас, стала йошкаролинка З.Н. Криваксина. В 1943 – 1945 годах она жила в Сурке, работала в госпитале, где «солдаты умирали, как мухи, с голода и холода». Про ее письмо – особый разговор. «Прочитала я в «Марийской правде» о Сурке, - пишет она, - и так расстроилась. Что же это только сейчас стали вспоминать, а где же были раньше? Сколько людей там похоронено, а для них не поставили даже памятника. Хотя бы на тысячу человек один хороший. Мне довелось побывать два года назад на их солдатских могилах. Остались кучки земли. Как рассказывали жители Сурка, одна дряхлая старушка таскала с линии по кирпичику, обложила могилу кругом. А в этой могиле похоронена не одна сотня солдат. Так как же мы вспомнили про этих солдат лишь после стольких лет? Думаете, все война спишет, да?
………………..
Ж/д станция Сурок | Мужчины в стране усталых... | Дзен dzen.ru
Легенда про «расстрельный» белый бронепоезд Ворошилова. (Февраль 1942 года. Ж/д станция Сурок)
29 июня 2019 г.
………………..
Затерянный в марийских лесах. Виктор Самарцев 23
Сурок, Суслонгер, Кундыш (документальная повесть) Часть 3.
………………..
Чудовищную правду об ужасах военных лагерей в Суслонгере и Сурке раскрыл писатель Николай Сорокин
ukhudshanskiy.livejournal.com
………………..
Для себя я сделал важный вывод, что известнейшее «фронтовое» стихотворение Николая Майорова созрело под впечатлением от маршрута в УЧЛАГ и пребывания в нём, а не от боёв на Западном фронте. Достаточно сопоставить даты. А кроме того рассказы Владимира Жукова о финской войне ещё раньше подготовили почву для написания таких горьких строк. В них не столько предвидение, сколько описание уже ранее увиденного самим и глазами друга.
О нашем времени расскажут.
Когда пройдем, на нас укажут
и скажут сыну: – Будь прямей!
Возьми шинель – покроешь плечи,
когда мороз невмоготу.
А тем – прости: им было нечем
Прикрыть бессмертья наготу.
1941
Пункт 9. ПОЛИТРУК ПУЛЕМЁТНОЙ РОТЫ
Благодаря воспоминаниям Шляпникова Н.В. можно представить себе период обучения в 46 зсбр, где местом проведения весьма условной военной подготовки, начавшейся лишь в первых числах декабря, названа станция Сурок.
Получается, что и команда Николая Майорова прибыла туда практически одновременно с добровольцами из команды Шляпникова.
Потом была дорога на фронт и распределение новобранцев по стрелковым полкам 331 сд, что тоже достаточно подробно описано ветераном войны.
Вряд ли Майоров и Шляпников находились в одной маршевой роте, так как Шляпников упомянул, что их выстраивали на марше поротно, из чего можно сделать вывод о том, что из 46-й зсбр убыло не менее батальона для пополнения Западного фронта, что и составляло норму начального периода войны.
Но определённо можно сказать, что Шляпников и Майоров какое-то время были участниками одних и тех же фронтовых событий в составе стрелковых полков одной и той же дивизии. Это задокументированный факт, и о тех событиях пойдёт рассказ в главе третьей, в том числе с использованием воспоминаний ветерана.
Однако никаких документальных свидетельств о личном участии Николая Майорова в боях практически нет.
Кроме Пташниковой, многие из тех, кто написал о фронтовике Майорове, назвали его кто замполитом, кто помполитом, ещё политруком пулемётной роты или его заместителем, но запись документальная с подобной политической должностью есть лишь в карточке из Галереи «Дорога памяти» –– а это не документ, строго говоря.
Я же вижу только то, что в списке безвозвратных потерь 331 сд Николай Майоров записан как красноармеец по званию, рядовой по должности и специальности. То есть даже невозможно установить был он стрелком или пулемётчиком.
Та же скупая запись «кр-ц» обнаруживается в списке захоронения в Карманово (паспорт 1992 года) и в карточках ЦАМО (ОБД).
Политрук роты –– это всё же должность не рядового состава, она соответствовала званию старшего лейтенанта, и погибшего политрука не могли бы записать рядовым красноармейцем.
Можно ли отнести сведения о политруке роты Николае Майорове к разряду мифов?
Источник: ivgoradm.ru Архив сайта Администрации города округа Иваново
Майоров Николай Петрович - поэт, политрук пулеметной роты
«… Прибыв в сентябре в Москву, Николай проходит в военкомате медкомиссию и уезжает в Иваново до получения повестки. Домой приходит телеграмма, извещающая о повестке из военкомата. 18 октября молодого поэта зачисляют в действующую армию. Во время похода маршевой роты на фронт, Николая назначают помощником политрука. В январе 1942 года пулеметчик 1106-го стрелкового полка 331 дивизии рядовой Николай Майоров прибывает на фронт.
………………..
В этой цитате есть вполне приемлемая для меня версия, что Николай Майоров был помощником политрука маршевой роты…
9.1 ПОЛИТРУК или ПОМОЩНИК ПОЛИТРУКА
Допустим, это утверждение верное, и по штату маршевой роте политрук полагался. Соответствующий документ был издан в сентябре, он краток и его можно целиком привести тут.
Приказ о порядке отправки пополнения в действующую армию № 0339
5 сентября 1941 г.
Ввиду явной нецелесообразности посылки пополнения большими группами, вроде маршевых батальонов, приказываю:
1. Впредь отправку пополнения маршевыми батальонами прекратить и отправлять пополнения маршевыми ротами с тем, чтобы каждая маршевая рота, кроме командира, сопровождалась комиссаром роты.
2. Начальнику Главупраформа в двухдневный срок представить мне план отправки в действующую армию маршевых рот, исходя из общего количества винтовок для пополнения на сентябрь в 150 тысяч штук.
Народный комиссар обороны И. СТАЛИН
………………..
В декабре 1941 года из 46-й зсбр на Западный фронт отправилась всё же не отдельная рота, а я полагаю, до стрелкового батальона. Причина понятна –– большая потребность в пополнении накануне начала наступательной операции.
А комиссар каждой маршевой роте уже полагался, но их на всех не хватало. Назначение грамотного комсомольца, пусть и рядового бойца, в помощники к политруку, да ещё на марше –– не исключительный случай.
Вполне вероятно, что Николай Майоров –– почти выпускник МГУ, историк, комсомолец, да ещё и поэт –– по всем параметрам подходил к политработе. Не заметить его не могли, и просто обязаны были разглядеть в нём «комиссара» по призванию, то есть ту политическую фигуру, институт которых («комиссаров») был накануне войны недальновидно упразднён, потом восстановлен, затем снова отменён.
Документального подтверждения занятия такой должности красноармейцем Майоровым нет, но «должность» могла быть комсомольским поручением, не оформленной приказом, да и существовала любая маршевая рота совсем недолго –– считанные дни. И в то, что она (рота) была пулемётной вполне допустимо, так как структуры запасных полков приводились по возможности к армейским, а пулемётная рота входила в состав стрелкового батальона.
Но интересно, что Ирина называла его иначе по должности.
«…Николай отправляется на фронт в гвардейских частях. К этому времени уже был приказ Сталина, всех старшекурсников сохранить, не отправлять. Но вот так получилось. <…> Он попадает в часть под Москвой как раз во время декабрьского наступления. И буквально в одном из первых боев погибает. Впоследствии я разыскивала. Нашла платежную ведомость от 8 декабря такой-то части 331 дивизии. Там значилась его фамилия, что-то ему надлежало. Он был заместителем политрука пулеметной роты. Коля погиб 8 февраля 1942 года. Впоследствии то место, где он погиб, назвали долиной смерти».
………………..
Вот и другой вариант воспоминаний…
Если бы у меня был подлинник, но его нет, а в этом переложении чужих слов я вижу четыре явные ошибки: гвардейские части, декабрьское наступление, в одном из первых боев погибает, ведомость от 8 декабря такой-то части 331 дивизии.
Всё не так в действительности. Причём вариант, когда упоминается ведомость от 8-го февраля, сути не меняет, и я не уверен, что передо мной подлинное свидетельство самой Пташниковой.
Поэтому и к должности «заместителя политрука пулеметной роты» 331 сд я отношусь скептически, основания к тому есть. И первое из них то, что такой должности не было по штату пулемётной роты: политрук (заместитель командира роты по политической части) полагался, а вот заместитель ему самому –– нет, не полагался.
Война изменяла легко и безапелляционно любые планы и чьи-то замыслы.
Да, Николай Майоров в последнем своём письме Пташниковой уверенно упоминал гвардейские части, в которые их якобы собирались отправить куда-то под Москву, но в гвардию он не попал, однако Новый 1942-й год он действительно встретил на пути к фронту и попал в Подмосковье. Однако ни в каком декабрьском наступлении он уже участвовать не мог, и уж Ирина-то это знала наверняка!
Замечу, что о политической должности в последнем письме Николая не упоминалось, а вот подслеповатый Арчил, с которым судьба разлучила тогда Майорова, судя по документам, стал-таки позже политруком.
Не исключено, что должность Арчила Джапаридзе могли впоследствии приписать Николаю те, кто знал, что они ушли «на фронт» вместе, хотя война распорядилась совсем иначе и в этом случае.
Пташникова видела финансовый документ –– платёжную ведомость с невыплаченным денежным содержанием Николаю Майорову, а в другом месте своих воспоминаний она назвала пятерых бойцов, погибших в один день с Майоровым, и они все (как я установил) –– рядовые.
О каком-либо другом документе, ей предъявленном, она не упомянула. Но финчасть составляла раздаточные ведомости на выплату денежного содержания отдельно начальствующему составу и отдельно рядовому вкупе с сержантским.
Из чего следует, что Николай Майоров был соответственно указан в ведомости рядового состава. Где и кто мог показать ей такую ведомость –– тоже вопрос, но она назвала фамилии тех бойцов, которые были указаны в списке безвозвратных потерь… это существенное замечание. Подробнее об этом в главе четвёртой.
………………..
А теперь предлагаю соображения обратного порядка.
Есть статистика, которую я заимствовал «Из истории института военных комиссаров и политруков».
gluhovski-igor.livejournal.com
«…среди политработников, удостоенных звания Героя СССР в годы Великой Отечественной войны,…начиная от начальника политотдела дивизии…и кончая заместителями политруков рот — всего 342, в том числе сержантов и рядовых, исполнявших эти должности — 41 человек».
………………..
Исходя из последнего показателя (а ведь это только Герои), всё же нельзя отвергать версию об исполнении должности политрука роты рядовым Николем Майоровым. Подобное назначение могло произойти не только в маршевой роте на пути к фронту, но и в напряжённый период боёв.
Вспомним, что военный переводчик Павел Коган, вполне возможно, исполнял должность ПНШ-2 (начальника разведки) своего стрелкового полка.
Время и обстановка требовали искать замену выбывшим из строя, а какие потери были в той же 331 сд, я покажу позже, и двух политруков этой дивизии из состава 1106 сп, погибших незадолго до 8-го февраля, я назову в главе «Павшие и пропавшие».
9.2 ПУЛЕМЁТЧИК
И почему Николая Майорова упорно записывают в пулемётчики? Я не нашёл документального подтверждения этому.
Несомненно, что он не просто прошёл пешком окольными путями из столицы до фронта –– на его пути оказалась учебная часть.
Я отыскал станцию Сурок в Марийских лесах, где размещались запасные стрелковые полки 46 зсбр, но в каком именно полку принял воинскую присягу рядовой Николай Майоров, и какому военному искусству прошёл обучение –– это вопрос для дополнительных исследований. Что-то ещё наверняка содержалось в его письмах домой и друзьям, но что?
И всё же косвенным документальным подтверждением воинской специальности можно отнести воспоминания земляка и друга Николая, о котором в книге Л.Н. Таганова сказано так: «Первым из ивановцев, кто на себе почувствовал весь ужас военных будней, стал самый младший их них – Владимир Жуков. В боях на Карельском перешейке он получил тяжелейшее ранение и был начисто списан из армии.
…Вернувшись из госпиталя в Иваново, Жуков первым делом идет к Майорову, с которым дружил со школьных лет. Встретились в майоровском доме на 1-ой Авиационной.
Далее слово Владимиру Семеновичу: «…Похлопали друг друга по плечу, присели на изрядно побитый диванчик да и проговорили до полуночи…
И о том, страшно ли на войне. И что чувствуешь за пулеметом, ведя прицельный огонь?.. И не мерзнет ли вода в кожухе?.. И не загремит ли опять?.. И что я теперь намерен делать, поскольку правая рука едва ли разработается?.. И как здорово проявился Дудин: и книгу выпустил, и в толстых журналах публикуется. И что он, Майоров, из семинара Сельвинского перешел по Литинституту к Антокольскому <…>
А после паузы добавил /Майоров/:
– И все-таки, если не обойдется, а загремит – не миновать и мне пулеметной роты…».
В. Жуков, как никто, знал «чернорабочую» сторону войны. Именно об этом его «Пулеметчик» (1945) – «визитное» произведение жуковского творчества:
«…С железных рукоятей пулемета/ Он не снимал ладоней в дни войны…/ Опасная и страшная работа./ Не вздумайте взглянуть со стороны».
Для Владимира Жукова гибель Майорова на всю жизнь осталась «ножевой раной». Иногда ему казалось, что в какой-то мере он, Жуков, повинен в раннем уходе друга из жизни. В воспоминаниях о Майорове он с горечью замечает: «… Мне порой думается: не поведай я Майорову о пулеметчиках, когда вернулся с финской, он бы выжил в годы Отечественной. Нет, в тылу он бы не усидел: не тот характер! Но в пулеметчики мог бы и не угодить…».
В стихах «Памяти Майорова» (1975) об этом чувстве «невольной вины» сказано так:
«Таскался квиток и за мной по пятам,/ с того и доподлинно знаю,/ что самые-самые … рухнули там —/ на кромке переднего края».
………………..
Полагаю, что столь близкий друг мог получить письмо Николая уже с мест боёв (когда «загремела» другая война), или хотя бы из учебной части, поэтому мог точно знать, кем готовился стать на фронте Майоров. Но, зная о качестве военной подготовки Шляпникова, легко усомниться, что таковая вообще случилась у Майорова, прибывшего в Сурок в начале декабря.
Но с другой стороны в пользу «пулемётчика» выступает то обстоятельство, что инструктором-пулемётчицей ещё до войны стала Ирина Пташникова.
«… у меня увлечений было в то время много: ходила в кавалерийскую и пулеметную школы. Несмотря на сильную близорукость, и там стала инструктором. (У меня зрение было минус семь. И-и-и… Лошадь сама скакала куда надо. А из пулемета я стреляла с помощью очков)».
Майоров по такой причине вполне мог напроситься в пулемётчики.
………………..
И вот письмо последнее…
"Здравствуй, Ирина!
Жду эшелона для отправки на фронт. Нахожусь в маршевой роте. Говорят, нас направляют в гвардейские части на Московский фронт. Хорошо бы ехать через Иваново - возможно, забегу. Обмундированы хорошо: полушубки, ватники, в дороге валенки дадут. Дали махорки - самое главное. Воевать придется в самые зимние месяцы. Ну да ладно - перетерпим. Арчила не взяли в гвардию - слепой. Тяжело было расставаться с ним. Поздравляю тебя с Новым годом, 1942! Что- то ждет меня в этом году? Ты знаешь, как я скверно встретил 1941 г. - был вызван сумасбродной телеграммой в Иваново. Сейчас Новый год тоже встречу в вагоне. Песни петь буду, тебя вспоминать. Жаль, что только вспоминать... Ну, пока всё, кажется. Целую тебя много-много раз. Николай.
28 декабря 1941."
………………..
Гвардия не состоялась, валенки должны были дать, их хватало на всех, это я покажу далее документально, а вот кем же стал на фронте Николай Майоров, мне достоверно установить не удалось. В пулемётной роте у 77 человек рядового состава (по штату) было много разных должностей.
А вот в ВИКИПЕДИИ написано так:
«…В октябре 1941 года Николай Майоров призван в РККА Краснопресненским РВК г. Москвы. Был стрелком пулемётной роты 1106-го стрелкового полка 331-й стрелковой дивизии».
Был просто стрелком? В это можно было бы поверить, но по штату и стрелков не было в пулемётной роте, точно так же, как и заместителей политруков.
Этот вопрос интересен тем, что у Майорова должна была быть какая-то иная специализация: командир расчёта (начальник пулемёта), наводчик, подносчик патронов, наблюдатель-дальномерщик… Были ездовые-коноводы в пулемётной роте и писарь полагался по штату… а кем был Николай Майоров, получается, никто и не знает.
Однако в Википедии честно пишут:
«Текущая версия страницы пока не проверялась опытными участниками и может значительно отличаться от версии, проверенной 24 января 2021 года; проверки требует 21 правка».
Вот уж действительно, где не всё так однозначно: 21 факт для проверки?! Серьёзный подход. Если там вообще столько фактов наберётся…
А следующие пункты своих замечаний я рассматриваю уже во второй главе…
………………..
Глава II. О СМЫСЛАХ И ПОЭТИЧЕСКОЙ ПРАВДЕ ЖИЗНИ
Пункт 10. ЧЕМОДАН С РУКОПИСЯМИ
Уж точно к разряду мифов можно отнести многочисленные сообщения о чемодане с рукописями, кому-то оставленному Николаем перед уходом на фронт. Здесь усматривается полная аналогия с судьбой творческого архива Михаила Кульчицкого, но Николай ушёл первым, а рукописи обоих поэтов, словно попали в один чемодан…
Могу предположить, что чемодан тот, а правильнее сказать –– его содержимое всё-таки отыскалось, только вот до читателя оно дошло не в полной мере. Хотя это, скорее всего, и правильно, о чём без обид сказано в публикации: «Как жил, кого любил, кому руки не подал», Литературная Газета (№ 20 2014), где представлены неизвестные до того времени стихи поэта (см. №2.1 в «Кратком обзоре…).
О факте их «обнаружения» несколько источников сообщают примерно так:
«…В 2013 году были обнаружены три тетради с неизвестными школьными стихами Николая Майорова (РГАЛИ, ф. 1346, оп. 4, ед. хр. 101). Их в 1960 году передала сестра Михаила Кульчицкого…».
Меня не удивляет, что тетради вдруг «нашлись» в архиве, где и находились все 53 года. Их, видимо, никто не искал, не запрашивал, но вот вопрос, каким же образом они оказались у сестры М. Кульчицкого?
Во вступительной статье к публикации «М. Кульчицкий Неизвестные строки», журнал «Вопросы литературы» (№6, 1999) сказано:
«…Сестра Михаила Олеся Валентиновна, пережившая в Харькове немецкую оккупацию, вместе с матерью Дарьей Андреевной сохранила то немногое, что оставалось, – несколько записных книжек, наброски, черновики, письма, фотографии, юношеский дневник, детские рисунки…»
В публикации той шла речь про «то немногое», что касалось рукописей самого Михаила, а не Майорова, на которого там же поместили лишь один стихотворный шарж «Майоров» в авторстве Кульчицкого с кратким примечанием: «Николай Петрович Майоров (1919 – 1942) – поэт, студент МГУ. Погиб на фронте».
И всё...
А ведь известно, что Харьков попал под оккупацию уже 24-го октября 1941 года.
Не могу себе представить, как сестра Кульчицкого могла бы побывать в гостях у Михаила осенью 1941 года и уехать домой с тремя тетрадями его товарища, ушедшего из Москвы по шоссе Энтузиастов 18 октября. Просто физически невозможно было бы уехать в том направлении, а уход из столицы не был запланирован Николаем Майоровым заранее, чтобы заблаговременно кому-то оставить свои рукописи. Тогда всё решилось в считанные часы в обстановке хаоса и паники, овладевшими городом.
В моём представлении что-то тут не сходится по времени и по смыслу. И сам Михаил Кульчицкий не мог бы передать или переслать сестре тетради Майорова.
Если же они попали к Олесе уже после войны, то это понятнее, с одной стороны, а с другой –– тогда мне не понятно, какой смысл был тому, кто хранил тетради Николая Майорова всю войну, отдавать их именно сестре Кульчицкого в Харьков? И почему-то такой человек никем не назван.
А те люди, кому мог бы оставить на хранение свои вещи Николай, существовали, их имена хорошо известны.
И это, в первую очередь, родители и младший брат в Иваново, которых Николай навестил перед своим уходом в Красную Армию. Я в такую версию верю, и здесь важным обстоятельством выступает тот факт, что Майоров допускал возможность сдачи Москвы немцам (письмо от 22/Х-41 г.), и куда как не на родину надо было бы тогда вывозить всё своё имущество, а не оставлять их в городе, куда вот-вот мог ворваться враг.
Там же в Иваново Николай встречался ещё с Владимиром Жуковым, написавшим воспоминания о приезде друга буквально накануне мобилизации. Если это всё верно, то в Иваново и следовало бы искать следы пропавшего в первую очередь, в том числе и какие-то рукописи, при условии, что сам Николай не причислил их к никому уже не нужному «барахлу» (этот термин взят из воспоминаний И. Пташниковой, смотри ниже).
Конечно, в Москве тоже оставались надёжные друзья. Например, Шеберстов, одноклассник и тёзка Николая, сделавший иллюстрации к первым его поэтическим тетрадям. И ещё Виктор Болховитинов, о котором я сначала узнал из очерка С. Наровчатова (см. №10), где о нём сказано так:
«…Виктор Болховитинов, старший его сверстник, работавший тогда в университетской многотиражке, пользовался каждой возможностью публиковать его стихи… Он знал Майорова ближе и дольше…».
Николай Шеберстов осенью 1941 года на фронт не собирался, будущий художник учился в Суриковском училище, входил в ближний круг друзей Майорова. Он был знаком и с Ириной, которая уезжая в Ташкент, как раз ему оставила открытку для Майорова.
А о Викторе Болховитинове ряд источников сообщают, что именно у него хранились в личном архиве двенадцать школьных рукописных сборников Майорова.
О них упомянуто вслед за тремя тетрадями от Олеси и в «Избранном» (см. №1, примечание 8), цитирую:
«Известно, что двенадцать школьных рукописных сборников Майорова хранились в архиве В. Н. Болховитинова».
Однако не всё поддаётся логике, многое происходит в жизни человека спонтанно, и если уж о передаче рукописей сообщает сам музей, то необходимо принять тот факт, что три рукописные юношеские тетради Майорова, а это: «Ухабы», «Смех», «Восемнадцатая весна» — каким-то неведомым мне путём оказались у Олеси Валентиновны.
Интересно, что о судьбе 12 (!) сборников, хранившихся в личном архиве Болховитинова, нигде никаких подробностей я не обнаружил… или плохо искал?
Но двенадцать тетрадей вполне могли бы закрыть количественно тему пропавшего чемодана, а что все они были школьными… тут я только могу развести руками — уж слишком маловато сведений о них, зато многовато для раннего периода творчества — двенадцать, да ещё три.
А ведь через руки Болховитинова проходили как раз те рукописи, которые предлагались для многотиражки МГУ, и это была уже совсем не школьная лирика, и не всё проходило в печать…кстати, Болховитинов и сам тоже публиковался в той же университетской многотиражке.
Пусть это останется предметом отдельного исследования для специалистов, а моя публикация в большей мере посвящена военной судьбе поэта, а не послевоенной жизни его творений, поэтому более я в эту тему не углублялся.
И всё же в одной из статей на тему чемодана Майорова было сказано, что в том чемодане (кто-то упоминает даже портфель) находились не только рукописи, и не столько они. Чемодан тот был собран не перед уходом Николая на фронт, а раньше, видимо, перед его отъездом на строительство оборонительных сооружений под Ельней. В него были уложены преимущественно книги и что-то из личных вещей студента.
Вот и Ирина Пташникова вспоминала схожую ситуацию:
«…В первый день войны к Коле из Иванова приезжал его младший брат, Александр. Было ему тогда лет семнадцать. Он вспоминает, как вместе с братом заходил к одному товарищу, у того лежал Колин чемодан с книгами, и Николай просил брата увезти некоторые книги домой. Александр предложил забрать всё, но Николай только рукой махнул: до барахла ли теперь?»
Пункт 11. ДВЕ МУЗЫ
Если по пропавшему чемодану у Майорова есть не просто аналогия, а даже некое сродство с Кульчицким, то во взаимоотношениях с Музами легко найти у Николая Майорова сходство с Павлом Коганом.
У Николая сложились сложные взаимоотношения с двумя девушками, но Николай в отличие от Павла не успел жениться, хотя взаимное решение с Ириной уже было принято, однако возникли обстоятельства…
Есть ряд подробных публикаций на тему этих обстоятельств: о бывшей однокласснице Николая из Иваново.
Наиболее полно сюжет «любовного треугольника» излагается у В. Терентьева в его «Тайне поэта «с божьей искрой»».
Этому сюжету было посвящено целое театральное действо в Иваново, в критической статье к которому было сказано даже такое (см. №2.3):
«…в Москве – любимая, но слишком яркая Ирина, а в Иванове – давняя школьная подруга, нежная и понятная. Молодой поэт запутался и от этих терзаний попросту сбежал на фронт – записался добровольцем.
По письмам известно, что Майоров сожалел о поспешном решении, хотел воспользоваться отсрочкой, положенной дипломникам (практически все его однокурсники уехали в эвакуацию). Но Ивановский драматический театр топорно навязывает зрителям совсем другую историю – шаблонную».
………………..
Весьма спорное мнение (Н. Голубева), но оно возникло не на пустом месте…
Музами поэтов быть не просто, не все выдерживали, и имели право выстраивать личную судьбу по своему разумению и велению сердца, избегая участи стать женой человека, живущего зачастую, словно в ином мире…
Не вдаваясь в подробности достаточно тонких человеческих отношений, хочу подчеркнуть главное и общее для всех трёх поэтов. Именно благодаря памяти и усилиям любимых женщин, многое из написанного поэтами стало впоследствии достоянием читателей, а также приоткрылось в их личной жизни. Такой вывод справедлив не только в отношении Павла Когана и Николая Майорова, но и в отношении Михаила Кульчицкого.
Однако у Павла и Николая были две Музы, как мне кажется, более судьбоносные: Поэзии и Истории.
В 1941 году оба оканчивали обучение сразу в двух разных областях знания, чтобы реализовать свои способности в двух разных сферах человеческой деятельности.
Любопытна в этом плане выдержка из автобиографии Николая, который в 1937 году поступал не в МГУ, а в ИФЛИ, но был «отсеян по конкурсу» в МГУ (см. №2.2).
«…Окончив десятилетку, Майоров пробовал поступить в легендарный ИФЛИ – московский институт философии, литературы и искусства. Выдержал экзамены, но не прошел по конкурсу и был зачислен на истфак МГУ. После первого курса подал документы еще и в литературный институт. В заявлении он написал (прежде не публиковалось):
«Все более и более убеждаюсь, что хороший историк должен быть и литератором – и наоборот. Кроме того, я очень люблю литературу и, несмотря на трудность работы в двух институтах, очень желал бы являться студентом [литературного] института».
………………..
И теперь я задаюсь вопросом: действительно ли это хорошо, если историк сочиняет, как литератор, да ещё и поэт?
Талант поэта может создать великие легенды, мифы, предания, которые воспринимаются как эпос, порождающий образы былинных богатырей, но вот вопрос,— насколько подобное творчество близко к исторической правде? А если историк заведомо начинает сочинять эпос или собственную удобочитаемую кем-то свыше повесть временных лет — что тогда?
Вопросы интересные, но ещё любопытнее ситуация, когда некий политик уподобляется поэту и начинает выстраивать риторические метафоры наподобие Гомера.
Тогда, например, когановские рамки для сияния Родины от Японии до Англии могут географически расшириться настолько, что её границы уже нигде не заканчиваются. Подобная метафора будет покруче, чем у Павла, и хорошо, если изрёкший её ограничится лишь словами, а не попытается претворить сказанное в реалии…
Пункт 12. МЫ и АНТИ-МЫ
Политика неизбежно оказывала влияние на творчество трёх молодых поэтов, искавших глубинные смыслы и свои пути в современном им мире.
Их объединило то, что сначала они сами, а после войны их читатели стали причислять этих поэтов к особо выделенному поколению, выросшему и сформировавшемуся в советскую эпоху жёсткого сталинизма, которому предстояло пережить не только страшную войну, но и перелом многих представлений о мире в самом широком смысле.
Достаточно вспомнить одно письмо Михаила Кульчицкого родителям.
Источник: Прожито corpus.prozhito.org› Михаил Кульчицкий.
1941 год. «4 января. Милые мои мамы и папы! 6-го у меня зачет по немецкому, и я изучаю этот дружественный язык. Меня настойчиво зазывают к себе Брики...
Я сейчас задумываю одну такую штуку о 1941 г., но начну писать только после уж экзаменов аж в Харькове.
Львовского за эстетство и пижонские фокусы с рифмовкой не включили в первый наш платный стиховечер. Билеты рублей по 5 и уже (еще без афиш) раскупаются (и деньги неимущим студентам). Я звонил к Кирсанову, и он устроил, и Львовский в список включен. Афиша будет большая и на днях. С участием Асеева и Кирсанова и старых молодых поэтов... Милый Мишуня».
………………..
Оставалось всего лишь полгода до начала войны с фашистской Германией, а представление о будущем противнике у Михаила, скажем так, странное: «дружественный язык». Возможно, это ирония? Но разве не к подобному умозаключению подводили все действия и заявления советского правительства, начиная с сентября 1939 года?
Всё шло по плану… и Михаил, задумав некую «штуку о 1941 г.», собирался начать её осуществление уже в Харькове, после экзаменов и, надо полагать, летом. Он просто не успел выехать из Москвы до 22-го июня. Вот такая вышла «штука»…
Пока же Михаил был занят вполне житейским делом для малоимущего студента-литератора: добыванием денег и славы, и в его письме совершенно не ощущается приближение чего-то неотвратимого. У него тоже всё идёт по плану, который он уверенно выстраивает на ближайшее будущее.
Вот и подумаешь, насколько глубоко было присуще ему предвидение этого самого будущего?
Впрочем, чисто житейское отношение к будням у многих людей не совпадает с видением перспектив в более широком плане, что особенно справедливо к поэтам, которые любят пророчить в своих стихах. Иногда им это удаётся…
И ещё в письме упомянуты Брики…
Вот уж действительно самое богемное и гиблое место для поэтов — художественные салоны Бриков, которые не жили постоянно в одном месте и в одном составе семьи.
Перед отправкой на фронт Михаил Кульчицкий навестил квартиру «Бриков», вернувшихся в Москву из Свердловска. Он прочитал там написанное накануне стихотворение «Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!» и оставил на листке посвящение: «Л. Ю. Брик, которая меня открыла».
Моё исследование не может касаться темы Бриков по причине её бездонности, но меня поразило, что девичья фамилия Лили Брик — Каган. Была ли она дальней родственницей родителей Елены Ржевской (Каган-Коган), не знаю, но совпадение знаковое…
Павел Коган тоже посещал гостиную Бриков, в которой пересекались пути-дороги многих творческих людей, а Брики умели разглядеть и привлечь к себе наиболее ярких и талантливых из них.
………………..
Давид Самойлов из книги «Памятные записки»
Глава «ЕСТЬ В НАШИХ ДНЯХ ТАКАЯ ТОЧНОСТЬ...»
«…Павел Коган писал о точности дней, то есть о точном совпадении времени и судьбы. Он верил в то, что судьба его
поколения станет легендой. Он сам уже стал легендарен. Свой портрет, увиденный из наших времен, он очертил в стихах. Строгий, острый взгляд слегка прищуренных глаз. Юноша-поэт, воин, «в двадцать пять внесенный в смертные реляции». (Только на год ошибся. Может быть, вся страна ошиблась на этот год в предвидении войны)».
………………..
«Вы в книгах прочитаете, как миф…» — это же прямое обращение к потомкам, и написано оно историком и литератором одновременно.
Стихотворение Николая Майорова "Мы" опубликовано впервые 1 мая 1940 года в многотиражке "Московский университет", — так утверждают многие источники, но есть свидетельство А. Немировского, что публикация не прошла… надо полагать, она не состоялась лишь в первой попытке?
До этого в МГУ у Майорова было уже восемь стихотворных публикаций и ещё четыре иного плана (об этом и не только есть полноценная информация на ресурсе: Слово Николая Майорова, где приводятся фотокопии всех документальных свидетельств).
После прочтения стихотворения «Мы» явственно проступает образ некоего будущего, до которого докатится из прошлого лишь отзвук легендарных дел погибшего поколения.
И подобный посыл в будущее из 1940-го года несколько странен для советского человека, выросшего под песни о том, что Красная Армия всех сильней, а речь явно шла о грядущей войне, но с кем?
Разве фашистская Германия называлась хотя бы кем-то из трёх поэтов, хотя бы намёком — главным и смертельно опасным врагом? Да как-то не особо... опасались совершить политическую ошибку?
Ведь за такое предвидение и пророчество в отношении «дружественной страны» можно было в какой-то момент и срок получить. Это тем более странно, что борьба с фашизмом шла в СССР давно, постоянно и даже по нарастающей.
Подобные противоречия можно было трактовать как очередную гениальную хитрость внешней политики вождя, и молодые поэты писали о чём-то другом, а о чём они думали, остаётся только догадываться.
И вот двадцатилетний поэт набирается храбрости говорить от имени всего своего поколения, обращаясь при этом к потомкам, и его трагический прогноз относительно собственного будущего оказался абсолютно верным и точным.
Это Николай Майоров, студент-историк МГУ.
Но не он один, ведь и Павел Коган (тоже студент-историк) не напрямую, но мысленно обращался к мальчикам других веков…
Не удивительно, они же оба знали, что История –– это, в первую очередь, мифы –– отсюда происходила их обеспокоенность.
Майоров об этом говорит напрямую, а Коган?
В своём «Лирическом отступлении» к роману в стихах («Владимир Рогов») Коган тоже попытался охватить многое, и тональность его стихотворения в чём-то вторит Майорову.
Но в его «…отступлении» неожиданно появляется державный патриотизм на фоне не слишком скрытых противоречий времени, которые приходится преодолевать: «Какая иногда рутина/ Вела нас жить и умирать».
И подобный диссонанс не удивителен, когда знаешь, что Коган — автор другого стихотворения и тоже о своём поколении. Это его «Монолог», написанный в 1937 году.
«Мечтатели, мы бредили боями,/ А век велел — на выгребные ямы!» — это строчка оттуда.
Но «Монолог» Когана был написан как самообличительное стихотворение, и название выбрано автором точно в этом смысле. Павел не претендовал на портрет целого поколения, а повествовал об уроках собственного становления, перейдя в итоге размышлений от «мы» к «я», лично осознав жестокую действительность, как историческую необходимость.
Но, если кто-то думает, что у Кульчицкого и Майорова не было таких злых оценок как в «Монологе» Когана, то он ошибается.
Николай Майоров до «Мы» тоже написал, я бы так выразился, — «Анти-мы». Это было его «Предчувствие», и вот какая характеристика поколения давалась там:
«Кастратами потомки назовут стареющее наше поколенье»… это 1939 год.
Если принять, что оба стихотворения Майорова созданы с небольшой разницей по времени, то от «Предчувствия» к «Мы» поэт должен был бы пройти просто гигантский путь переосмысления.
Но есть и более простое объяснение: «Предчувствие» начинается со слов «Неужто мы разучимся любить…», и далее описано то, чего не должно происходить, и стихотворение можно отнести к студенческому фольклору о тех, кто «росли и чахли в архивах, в мгле библиотек», и оно вряд ли предназначалось для публикации или широкого круга слушателей.
Однако важно подчеркнуть, что каркас будущего «Мы» был крепко сбит Майоровым уже тогда –– в «Предчувствии».
Во-первых, это был взгляд на себя из далёкого будущего, в котором дадут нелестные оценки тем, кто не оправдал великое горьковское понятие «Человек», а оно также венчало оконцовку стихотворения, как и позже в «Мы», но с отрицательным взглядом на содеянное.
Во-вторых, бросается в глаза, что поколение размежёвано на мужскую и женскую половины, и вторая часть остаётся практически вне понятия «мы», что потом ещё усилится в одноимённом стихотворении.
Замечу, что аналогичное деление поколения по гендерному признаку сделано и Павлом Коганом в его «Лирическом отступлении».
Думаю, это проявление взаимного влияния, не знаю, кто из них был первым. И ещё одно место не бесспорно для меня по смыслу у Майорова:
«…Мир, как окно, для воздуха распахнут,/ Он нами пройден, пройден до конца,/ И хорошо, что руки наши пахнут/ Угрюмой песней верного свинца».
Что-то здесь для студента МГУ образца 1-го мая 1940-го года не стыкуется с молодостью и весенним воздухом за окном… непонятно в этой обстановке, по какой причине и какой такой путь пройден уже до конца? А последние две строчки?
Если бы это четверостишье перевернуть, поставив в конце строфы свежий воздух и мир, то посыл «и хорошо, что…» стал бы понятнее, а финал стихотворения не следовал бы за «угрюмой песней верного свинца», которой почему-то пахнут руки... (?)
Это стихотворение не взяли в печать (газета «Рабочий край», Иваново), возможно, из-за этого, и оно вообще не соответствовало сформировавшейся тональности советской литературы. При этом трагические нотки звучат в нём среди тех строк, что выдержаны в духе газетных передовиц, что было неизбежным проникновением в «Мы» шапкозакидательских мотивов, торжествовавших «в правильной» довоенной поэзии.
Стихотворение могло быть результатом размышлений о советско-финской войне, которые пришли к Майорову через участие в ней близкого друга. Тогда пройденный до конца путь становится понятным: та война окончилась победой, которая сразу оказалась несколько в тени глобальных событий ещё до войны Отечественной, и стихотворение не воспринималось должным образом.
А вот по прошествии нескольких лет после Великой Отечественной войны стихотворение Майорова зазвучало совсем иначе. Недостатки обернулись достоинствами: оно вдруг стало понятнее, было отнесено к провидческим и представило совсем иной взгляд поэта на то место, которое будет отведено в истории страны его поколению, нежели ранее отводилось в его же «Предчувствии».
И оба вместе эти два стихотворения Майорова, демонстрируя крайности в оценках одного и того же объекта, ярче выявляют целостную картину, написанную в разных тонах и разнесённую автором на две половинки, как некий диптих.
Но это не было следствием использования поэтом какой-то заранее обдуманной им художественной методики. Так сложилось исторически…
За неожиданной тяжестью победы в войне с Финляндией пытливый глаз мог разглядеть размеры войны надвигающейся. Предвидение её бедствий и той трагической участи, которая выпадет на долю молодёжи призывного возраста, звучит сегодня, как реквием (определение Л. Таганова), а тогда воспринимался как неоправданный пессимизм (по определению А. Немировского).
И кроме того тон, заданный ранее строчками «Предчувствия», всё же повлиял на стилистику «Мы». Стихотворение, если вслушаться в него, лишено какой-либо восторженности, а весь патриотический посыл выражен через метафорические картины индустриальных преобразований в стране… да и всё, пожалуй.
Там нет ничего подобного когановскому — «Я б сдох как пес от ностальгии/ В любом кокосовом раю».
И вот тут вопрос переходит к Когану: неужели таков его путь от «Монолога» в 1937 до «Лирического отступления» в 1940?
Тоже, как у Майорова, две совершенно противоположные по смыслу вещи. Что это –– идеологический и творческий рост, или же осознанная необходимость стать в общий строй, о чём собственно и сказано в завершении его «Монолога»?
То есть принятие некой, не поименованной точно «рутины», становится неизбежной личной платой эпохе напряжённого противостояния с миром чуждых идеологий.
Пункт 13. О ВРЕМЕНИ БОЛЬШЕВИКОВ
Вот интересно мне, когда Павел написал, что те самые мальчики будут плакать «о времени большевиков», он не допустил поэтического перехлёста?
Возможно, в этой фразе откровенно победила метафора, но могла проявиться истинная вера, что новая социальная жизнь, рождённая революцией –– на многие века, и залогом её крепости выступает партия большевиков.
Однако самому «времени большевиков» Павел соответственно отводил определённый исторический срок, и тут важно то обстоятельство, что ни Коган, ни два других погибших поэта не значится даже в кандидатах в члены ВКП/б.
А была ли у молодых людей возможность вступить в партию? В студентах –– практически исключено, а вот на фронте, при желании, такая возможность реализовывалась достаточно просто, но двое из них настолько быстро погибли, что вряд ли даже успели поразмышлять на тему своей партийности.
Тогда, может быть, в рядах ВЛКСМ они замечены среди наиболее активных комсомольцев? Точного ответа у меня нет, но известно, что лидерскими качествами обладали все трое, и смело взяли на себя ответственность говорить от имени целого поколения.
Михаил Кульчицкий, согласно записи в учётно-послужной карточке, стал членом ВЛКСМ лишь в 1941 году, но на его личную «репутацию», как известно, сильно повлияла судьба отца.
В документах на Николая Майорова партийность нигде не фигурирует, хотя многие уверенно записывают его в политруки.
Однако у Н. Голубева я нашёл очень значимый комсомольский след:
«…Глядя на другие сохранившиеся фотографии с папироской в зубах, читая разухабистые юношеские стихи, трудно поверить, что Майоров был прилежным учеником. Но просто так его не избрали бы комсоргом школы, он бы не поступил в главный университет страны» (2.2).
И в этом плане знаменательна статья «Московский Университет в годы Великой Отечественной войны» Светлана Заерова mmforce.net
«… Вечером 22 июня собрались комсомольцы университета. Комсомольская аудитория не могла вместить всех. Располагались в проходах, на лестницах, площадках. В решении собрания говорилось: "Комсомольская организация Московского государственного университета объявляет себя полностью мобилизованной для выполнения любого задания Партии и Правительства – на фронте, на заводах, на транспорте, на колхозных и совхозных полях".
Студенчество Московского университета подкрепило свое слово практическими делами, активным участием на различных участках оборонной работы. В первую неделю на фронт ушли 138 биологов, 155 географов, 90 геологов, 163 историка, 213 математиков и механиков, 158 физиков, 148 философов. Всего – 1065 человек».
………………..
Так вот, «не докурив и не долюбив», в первую же неделю войны встали на защиту Отечества те 1065 человек. Значит, были такие люди в МГУ.
Цифры проверить невозможно, но важен сам факт, показывающий отношение к проблеме, а среди ушедших на фронт без раздумий –– 163 историка, хотя они и не подлежали первой волне мобилизации, которая охватывала в основном приписных запасников.
Потом (уже в октябре) только двое из дипломников-историков выберут фронт, а не эвакуацию в тыл, и это были Николай Майоров и Арчил Джапаридзе.
………………..
Павел Коган, автор знаменитых словах «о времени большевиков», будучи кадровым офицером и став вполне бывалым фронтовиком, погиб комсомольцем.
А «мальчики других веков», возможно, ничего не зная о предвиденьях поэта, оказались уже в другом государстве, в условиях иного социального строя, и скоро совсем не будут понимать значения слов не только о большевиках (по Когану), но даже о папиросах (по Майорову), и придётся им заглядывать в справочники, чтобы понять авторов.
Только вот захотят ли и сумеют ли понять они эти слова в эпоху, идущую уже с приставкой «пост-»: интернационал-коммунистической, советской социалистической, да и рыночно-демократической… и ставшую на данном этапе неизвестно какой, а итог такого поступательного развития, как и его конечная цель, никому не известны.
Столько всего стремительно поменялось при жизни одного поколения, что загадывать наперёд судьбы мальчиков, беззаботно бегающих по двору или играющих понарошку в войнушку –– невозможно.
А пропаганда, лишённая чётких идеологических рамок, но остро нуждающаяся в каких-либо духовных скрепах, с упорством ищет их в прошлом, и приходится ей иногда внимать словам комсомольцев-атеистов, беззаветно отдавших жизни за Родину, за Сталина.
Пропаганде исторически важен аналог, когда война отечественная переросла в войну священную.
ЛИРИЧЕСКИ-ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
В школьные годы среди моих ровесников бытовали размышления такого рода, что да — вот у того, довоенного поколения, были ИДЕАЛЫ, в которые они свято верили, а мы-то совсем другие… нам всё досталось слишком легко и просто, мы пришли на всё готовенькое.
Такие выводы вырабатывались воспитательным процессом, который формулировался примерно так:
–– ваши деды взяли Зимний, свергли царя, победили Белую армию, изгнали Антанту, построили социализм;
–– ваши отцы разгромили фашистов, освободили чуть ли не всю Европу, сделав её свободной и счастливой, восстановили разрушенную страну, проложили дорогу в космос…
–– и вам остаётся только одно: стать достойными продолжателями их великих свершений и защитниками всех их ЗАВОЕВАНИЙ.
Всё это преподносилось как Заветы предков –– дедов и отцов.
Вспоминаю опять школьные поэтические вечера, которые наполнялись у нас литературными «монтажами» и обычно совпадали с торжественными мероприятиями по случаю знаменательных дат. Для участия в них отбирались ученики с хорошей дикцией, им вручались тематически подобранные текстовки, а последовательность чтения скреплялась в единое целое словами ведущего. Существовали даже специальные методички к разным праздникам по художественному оформлению и музыкальному сопровождению всего театрализованного действия.
Всё вместе это должно было достичь главной цели — воспитательной. А воспитывали нас в духе верности даже не идеалам, а заветам.
ЗАВЕТ — понятие чисто религиозное, библейское, но речь шла не про опиум для народов, ведь не по Закону Божию нам предназначалось жить, и даже не по Заветам предков, а по заветам Владимира Ильича Ленина.
И не случайно, что Завет, как идеологическое составляющее политико-воспитательной работы в СССР, ввёл товарищ Сталин –– человек с высокой партийной должностью, но с духовным образованием.
Переиначив тезисы, завещанные Лениным, в Заветы для последующих поколений советских людей, он взрастил и сформировал идейно новое пополнение продолжателей дела уже «Ленина – Сталина».
Впрочем, к тому времени, когда мы –– послевоенное поколение –– подросли, выяснилось, что сам тов. Сталин только притворялся подлинным ленинцем, а на деле выстроил культ собственной личности и, прикрываясь именем вождя мирового пролетариата, погубил много невиновных, за что его тело вынесли из мавзолея и захоронили хотя и поблизости, но в тайне.
Члены партии гневно осудили своего бывшего вождя, народ молча принял снос очередного Кумира на историческом капище, однако Заветы никуда не делись, они продолжали жить.
И нам предлагалось принять НА ВЕРУ главный из них, что высший партийный орган во главе страны Советов — это, как дирекция во главе школы — всё решает правильно и, руководствуясь мудрыми заветами теперь только одного Владимира Ильича, точно знает, куда ведёт советский народ.
Позже, в студентах, эти заветы уже обосновывались научно соответствующими теориями, возникшими на пути от романов социалистов-утопистов к трудам Маркса с Энгельсом, кои приходилось штудировать и сдавать по ним экзамены, наряду с другими премудростями высшего образования.
По научному коммунизму работали не только кафедры, но и целые институты, защищались диссертации и прочее…
Помню, уже студентом на семинаре по «Научному коммунизму» я спросил преподавателя: не движется ли партия снова уверенной поступью к Культу, и что ей, похоже, так удобнее и привычнее управлять страной? Тема изучалась как раз соответствующая, а семинар вёл довольно пожилой мужчина, ветеран партии и войны. Моя заносчивость его немного сбила с привычного плана занятия, когда я ему кратко перечислил все звания и награды «дорогого» Леонида Ильича. Достойных аргументов для отпора преподаватель сразу не нашёл, лишь сказал, что награды и звания — это же совсем другое, это просто знаки уважения партии к своему руководителю. На мой взгляд, он своим ответом никого не убедил, но, войдя в русло темы, начал перечислять все пункты обвинений против Сталина. Их было достаточно много, научный коммунизм времён моего студенчества Сталина отвергал, но жёсткой оценки, как преступления, уже не звучало. Её постепенно уже приглушили, без фигуры Сталина невозможно было снимать кинофильмы о войне, а они перешли по размаху отображения событий в киноэпопеи… Главковерх армии-победительницы мог быть показан в них только величественным и мудрым, поэтому и сам преподаватель вполне возможно втайне даже сочувствовал вождю времён своей молодости. Ну, а Леонид Ильич… да нет, какой там культ… куда ж ему до Сталина.
Ностальгия по сильной руке проявлялась уже тогда, и с особой наглядностью — фотографией на лобовых стёклах такси. Почему-то некоторые представители именно этой профессии тосковали по вождю откровеннее всех прочих…
Теперь-то и мне понятно, что тогда партийная верхушка создавала Культ собственной исключительности под маркой «ленинского Политбюро», а фигура Брежнева удовлетворяла всех своей стабильностью и гарантировала всем сохранность нагретых мест под солнцем вплоть до летального ухода с поста. Нарушение этого принципа управления страной привёл к катастрофе, поэтому он неизбежно возродился и нашёл своих верных последователей…
………………..
Вернусь, однако, к школе, где на уровне сознания ученика куда лучше любой мудрёной науки срабатывали именно стихи.
Они же короче, ярче, да ещё и написаны складно. Поэты были востребованными во времена моего ученичества, а их произведения широко использовались до тех самых пор, пока физики не одолели лириков, как подметил Борис Слуцкий… хотя физика, прямо скажем, торжествовала не слишком убедительно.
Физики, наравне с представителя других точных наук, правили бал исторически кратковременно, их престиж подняли на время атомное оружие, космос, книги и кино, да ещё, применительно к нашей местности, Академгородок…
но всё это оказалось лишь кратким поветрием быстро прошедшей советской моды. К концу моего ученичества «физика» означала уже и физкультуру.
Те же таксисты, заведующие товарными секциями и какие-нибудь рубщики мяса на рынке, не говоря уж о партийной номенклатуре и моряках загранплавания, чисто по жизни в советском социуме, выглядели, как ни крути, престижнее физиков.
Вскоре после ухода с переднего плана «физиков», стали сбиваться с привычных идеологических рифм лирики, и на авансцену общественного потребления вышли новые политики, после чего быстро выяснилось, что даже «ленинское Политбюро» — не догма и оно не вечно, а там уже и заветы (ленинские) оказались какие-то не те… то ли их подменили, то ли их не верно истолковывали. Вот тогда-то всё и рухнуло…
Но мавзолей не опустел, на это так никто и не решился, просто сооружение перестало быть главной трибуной страны, и по торжественным случаям его стали маскировать.
Ломка устоев пришлась по времени на смену столетий и даже тысячелетий. Пришлась она нежданно-негаданно для всех.
Но те, кто вырос идейно не как «мальчики других веков», продолжали ментально доживать всё тот же век — двадцатый. Им-то по молодости внушили, что век следующий придёт уж если не в ореоле полной и окончательной победы коммунизма, то хотя бы под знаком торжества гуманизма в мировом содружестве наций без войн.
Лозунг «Миру — мир!» звучал тогда актуально и вполне адекватно собственным запросам человечества. Надо ж было настолько не понимать ни того своего прошлого настоящего, ни собственного будущего, чтобы в итоге оказаться на идейном пепелище и даже не уловить запах гари.
Пункт 14. ЭПИГРАФ ИЗ МАЯКОВСКОГО
Иногда современники задаются таким вопросом: как бы относился тот или иной культовый персонаж истории, доживи он до сего дня?
Я бы сформулировал в развитие своей темы иначе: что бы написали о войне павшие поэты, доживи они до Победы?
Это сложный вопрос, на который у каждого задающего его, есть своё видение ответа, но нет и не может быть точного знания на этот счёт.
К тому же советская литература показала, что в разные периоды и ответы звучали совершенно по-разному. Пишущие люди с течением времени меняли свои взгляды и слова, подстраивая их под дуновение ветров эпохи. Здесь уместно вспомнить как «буревестник революции» М. Горький от «Несвоевременных мыслей» пришёл к очерку «Соловки».
Но его «мысли» не издавались в СССР до 1988 года, а очерк (1929 г.) о перековке и перевоспитании заблудших прочитали многие. Читатели узнавали и узнают только то, что им предлагали и предлагают издатели, а издатели дуновения эпохи чувствуют во все времена ещё острее, чем писатели и поэты.
………………..
Давид Самойлов, 1948 год:
«Были Коган, Кульчицкий, Майоров, Смоленский, Молочко, Лебский, Севка Багрицкий...
...Писали мы тогда неважно. Лучше других — Кульчицкий, Майоров. Но верили друг в друга. Чувствовали — поднимается поколение. И насколько легче было бы идти сейчас, если бы все погибшие остались живы. Может быть, их поэзия выглядела бы совсем иначе...»
………………..
В 1926 году Маяковский написал на смерть Есенина: «Это время — трудновато для пера…», осудив при этом суицид, как проявление малодушия, но и сам застрелился спустя четыре года. Версий о причинах на каждую такую смерть поэта — хоть отбавляй, и смертей подобных случилось порядочно…
Майоров не мог не знать, как покончил с собой первый пролетарский поэт социализма, но эту строчку взял себе эпиграфом к стихотворению «Мы».
Поэт — издавна был не жилец в России, и уж точно — не долгожитель, потому что попадал в духовный вакуум, даже будучи востребованной публикой знаменитостью.
Вакуум создавался за счёт работы двух систем цензуры: внешней и внутренней. Впрочем, придворным пиитам и баснописцам разного рода жилось вполне себе вольготно и комфортно всегда, но в те «трудноватые для пера» времена даже в рядах подобных «приближённых» случались жертвы какого-нибудь внезапно обозначенного очередного партийного «уклона».
При этом фракции уничтожили не только в рядах ВКП/б, изведя предварительно все прочие политические партии, но и в рядах литераторов. Единственно возможным творческим методом советской литературы с 1934 года был провозглашён социалистический реализм. И он подразумевал для правильных произведений в первую очередь партийность (уже надолго единственную), а во вторую — народность, ведь, в конце концов, всё вершилось от имени народа и во имя его блага.
Начав творить во времена «усиления или обострения классовой борьбы», поэты поколения 40-го года исторически попали в режим действия не только внешней, но и внутренней цензуры. Они сознательно или нет, писали так, как нужно и можно было, — экспериментируя в формах, но с заданными параметрами содержания.
Родина для поэта — это, прежде всего его РОДНАЯ РЕЧЬ, и это не только способ самовыражения, но и способ мышления. И когда его лишают возможности пользоваться ею самостоятельно, а ставят ему задачи отображения действительности в заданном идеологическом русле, то он лишается основного своего инструмента.
Однако, даже находясь в рамках одних и тех же условий (временных, политических, языковых, социальных), каждый человек представляет собой безусловную индивидуальность.
Но тоталитарному обществу удобнее усреднять индивидуальности, а то и подавлять: ставить человека в один строй, учить его шагать в шеренгах и колоннах, вкладывать в его уста слова, которые удобно выкрикивать, как лозунги-речёвки…
И в стране, свергнувшей монархию ценой трёх войн и трёх революций, уже явственно проступало обоюдное стремление верхов и низов к возвеличиванию одной персоны, как привычной и всем понятной фигуры властвования.
Когда отвергнут правитель небесный, то необходима такая конфигурация земного «порядка», где каждому понятно, к кому следует обращаться с мольбами и перед кем вставать на колени.
Иначе никакого порядка тут не будет…
Когда общество выхолощено и прорежено чистками, доносами, арестами, посадками, расстрельными списками и лагерями, оно напугано, пронизано недоверием и ориентировано на поиск врагов в каждом, кто сомневается в непогрешимой правильности всего творящегося от имени народа.
И наступает вакуум восприятия, когда уже само общество глухо к словам, которые не соответствуют внедрённым в директивном порядке оборотам речи.
Внутренний цензор неизбежно должен был включаться у поэтов «поколения сорокового года», такое — суженное определение предпочёл Лев Аннинский, назвавший их «ИСПОВЕДНИКАМИ сорокового года».
Похожие формулировки есть и в анализе творчества Майорова у Л. Таганова: «поэты или поколение 40-го».
Кому-то может показаться, что это поколение правильнее было бы назвать тогда уж поколением тридцатых годов.
И в этом есть резон. Ровесники Николая Майорова ещё в детстве прошли через коллективизацию деревни, начавшую резкое размежевание людских судеб, когда после уничтожения кулачества, как класса, добрались и до подкулачников, благо термин вообще не подразумевал никаких чётких регламентаций.
А с отрочества они исподволь втянулись в процесс индустриализации на фоне обострения классовой борьбы и перековки кадров, когда преобразования страны шли параллельно борьбе с «вредителями», коих следовало изобличать среди спецов и прочих зловредных интеллигентов.
Это всё происходило в 30-е годы, но мне понятно, почему тех, о ком идёт речь, выделяют как плеяду сороковых или даже конкретно 40-го года. Они не были похожими на остальных, составлявших большинство, но зато они достойнее других представили потомкам своё время.
Если сейчас посмотреть, кто и что издавалось в тридцатые годы, то ни большинства имён, ни абсолютную массу произведений того времени, мы не обнаружим даже в библиотеках. Уничтожено временем и перегибами политических стратегий почти всё. Уцелели сущие крохи былого разнообразия. Книги зачастую исчезали вместе с их авторами.
И дело не только в репрессиях, но и в том, что писательская среда слишком «сочувствовала» резолюциям партии большевиков, а выяснялось сравнительно скоро, что это были в лучшем случае ошибки или просто головокружение от успехов, однако оставлять следы подобных недоразумений идеологи никогда не любили.
Писательство попало в сложное положение, ведь советская литература, как никакая другая, просто обязана была предъявлять народу образы и образцы настоящих Героев и подлинных Злодеев, и она справлялась с задачей, предъявляя и тех и других, иногда даже опережая органы ОГПУ-НКВД в выявлении последних.
Для такой цели все советские писатели, объединившись в один творческий союз, рапортовали партии, правительству и лично тов. Сталину о своей готовности быть в первых рядах, чтоб «к штыку прировнять перо».
И ведь прировняли. Достаточно упомянуть грандиозный совместный труд «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»,— коллективную монографию 36-ти советских писателей под редакцией Максима Горького.
Во введении к этой монументальной монографии в частности провозглашалось:
Этой книгой оргкомитет союза советских писателей рапортует XVII съезду партии о готовности советских писателей служить делу большевизма и бороться своими художественными произведениями за учение Ленина-Сталина, за создание бесклассового, социалистического общества.
И далее в аннотации:
«История строительства Беломорско-Балтийского канала им. Сталина, осуществленного по инициативе тов. Сталина под руководством ОГПУ, силами бывших врагов пролетариата.
Яркие примеры исправительно-трудовой политики советской власти, перековывающей тысячи социально-опасных людей в сознательных строителей социализма.
Героическая победа коллективно организованной энергии людей над стихиями суровой природы севера, осуществление грандиозного гидротехнического сооружения…»
………………..
А через три года многие из авторов и героев этой книги, как и более половины делегатов XVII съезда окажутся среди репрессированных врагов народа. Книгу изымут, тираж уничтожат, бывшего руководителя ОГПУ-НКВД Генриха Ягоду расстреляют. В очередной раз оказалось, что слепо следовать за линией партии было делом безрассудным.
Генеральная линия ВКП/б прочерчивалась зигзагами и перегибами, но с таким нажимом, что те, кто пытался бежать впереди паровоза, часто оказывались на его пути, и он проезжал по ним с абсолютно железным спокойствием…
Да, тот самый паровоз, который «вперёд лети», проезжал и по противникам, и по попутчикам, и даже по тем, кто хотел просто тихо переждать в сторонке.
Источник: Помощники террора - Год Литературы godliteratury.ru
«Из 519 делегатов I Съезда писателей СССР в 1937-1938-м репрессированы 220 (42%), из них расстреляно 182 человека (35%)».
И не мудрено: в эти годы литературная критика из вида словесного творчества превратилась в почти прямое доносительство соответствующим органам. При этом не столько критиковали художественное несовершенство каких-либо произведений, как пытались разгадать и выявить скрытые, но враждебные настроения их авторов.
И поэтому историй с превращением вчерашних героев и проводников политики партии во врагов народа хоть отбавляй, но сюжет о Беломорканале интересен тем, что перековку на его строительстве прошёл отец Михаила Кульчицкого, а сын съездил к нему в ссылку.
И ещё тем, что начальником Беломорстроя, а затем и строительства канала Москва-Волга был некто Коган Лазарь Иосифович (расстрелян в 1938 году). Вряд ли он родственник Павла, но всё же перед нами любопытное созвучие, о котором Павел не мог не слышать.
А что у Майорова?
Цитата из источника №9:
«Отец и мать у Николая – ивановские рабочие, брат – военный летчик. Семья была типичной и в то же время образцовой.
В. Жуков в своих воспоминаниях о Майорове считает необходимым выделить тот факт, что Майоров с пятого по десятый класс сидел за той же партой, которая в свое время была и партой Дмитрия Фурманова».
Да, безупречное происхождение и родственники без судимостей были преимуществом его анкетных данных, но тут стоит сказать, что у любимой девушки Николая в Ташкенте был арестован отец, и с 1938 года он находился под следствием, а вот сообщала ли Ирина об этом Николаю –– вопрос.
Но Николай вряд ли не знал о трагедии в семье своего ближайшего школьного друга Константина Титова, отца которого (ивановского текстильного художника) в 1937 году арестовали и позже расстреляли.
«Сын врага народа не смог поступить в технические вузы, куда стремился. Приняли его на литературный факультет ивановского пединститута» (см.2.2).
А ведь и Константин сидел за той самой партой Фурманова вместе с Николаем…
И это всего лишь эпизоды. Молодые поэты не могли не видеть и не знать о репрессиях, которые в том числе становились показательными судилищами даже над ближайшими к вождю руководителями партии.
И вот, что по такому поводу написал Давид Самойлов, в главе КУЛЬЧИЦКИЙ И ПЯТЕРО:
«Вера в Революцию у этого поколения сидит так глубоко, что ее невозможно поколебать ничем. Убеждение, что беспощадность есть главный метод революционного действия, ни у кого из них сомнений не вызывает. Державность, выстроенная на этом фундаменте, неотделима от образа Вождя, так что даже саморазоблачения вчерашних вождей на процессах «врагов народа» кажутся мероприятием, на которое обвинители и обвиняемые пошли, сговорившись вполне сознательно, как на военную хитрость, продиктованную обстановкой».
………………..
Замечательное признание. Да уж чисто «военной хитрости» хватало с лихвой! Разгадать её, конечно, не под силу молодым людям, как и прозреть все её внутренние и внешние последствия.
Любое поколение в том смысле, которое даёт этому понятию социология, не может быть однородным, хотя в целом имеет определённые общие признаки цивилизационного воздействия на него.
А воздействие, которым подвергалось в СССР поколение, взращённое после Революции, требовало подмены общечеловеческого (гуманного) мировоззрения обострённым классовым чутьём, доходящим в своих проявлениях до фанатизма.
В конце 30-х становление молодых поэтов пришлось на времена массовых арестов и посадок. Не миновали эти процессы столичные ВУЗы и литературные круги.
И, может быть, Павел Коган первым из молодых сумел разглядеть приметы размежевания, и в своём «Монологе» он описал ровесников, которые уже стали частью механизма тоталитарного подавления, и отсюда в его стихотворении появились столь мрачные характеристики?
Достаточно вчитаться в его стихотворение даже без пояснений и правки Елены Ржевской, чтобы понять — перед нами не панегирик эпохе, а отповедь ей, и датировано произведение ещё 1936-м годом, когда поэту всего лишь 18 лет, и когда ещё не началась самая чёрная полоса сталинского всевластья.
«… Мы кончены. Мы понимаем сами,/ Потомки викингов, преемники пиратов:/ Честнейшие — мы были подлецами,/ Смелейшие — мы были ренегаты./ Я понимаю всё. И я не спорю./ Жестокий век идет железным трактом./ Я говорю: «Да здравствует история!» —/ И головою падаю под трактор».
Перед читателем стихотворение, в котором поколение, позже столь героизированное, предстаёт, словно с противоположной стороны, как антипод будущего «Мы» Майорова, да и «Лирического отступления» самого Когана.
И особенностью их попыток высказаться от имени всего поколения является неустойчивость речи, выражающаяся в переходе позиций, то есть в чередовании местоимений «я» и «мы», что подмечено очень многими.
Пункт 15. АТРИБУТЫ ПРИЗНАНИЯ
И всё же в произведениях молодых поэтов сложно разглядеть отражение всех внутриполитических событий и противоречий того времени. Находясь в постоянном поиске смыслов времени и своего предназначения в нём, поэты вынашивали сокровенное, но не всегда записывали те строки, которые звучали в голове.
Какие-то из них (как у Когана) стали известными лишь от тех, кто запомнил что-то из не перенесённого поэтом на бумагу, но прочитанного им вслух.
Что-то изустное дошло до нас и от Майорова через память близких ему людей.
Но существовали и рукописи, которые, как известно, живут своей отдельной от авторов жизнью. Близкие родственники, верные друзья, любимые женщины смогли многое сохранить из того, что было когда-то доверено бумаге.
Часть рукописей и письма, что они сберегли, попали не только в литархив, но и до читателя дошло достаточно.
Сначала появились послевоенные публикации в журналах и сборниках, а потом вышли отдельные книги поэтов.
Появились читатели и критики, пришло признание их творчества, а Николай Майоров посмертно был принят в члены Союза писателей СССР (то ли в 1960 году, то ли в 1961, и тут я нашёл расхождения...), но первая его книга стихов «Мы» издана «Молодой гвардией» лишь в 1962 году.
Сопоставим с тем, что книга Павла Когана «Гроза» вышла в московском издательстве «Советский писатель» в 1960 году, а первая книга стихов Михаила Кульчицкого «Молодість» издана в Харькове ещё до войны (Видання ХДУ, 1939).
Причисление Николая Майорова к Союзу советских писателей можно понять и как символический жест памяти в знак уважения к погибшему солдату. Свою роль могло сыграть и безупречное рабоче-крестьянское происхождение Николая Петровича Майорова — уроженца российской глубинки, чего уж точно не могли предъявить строгому секретариату Союза писателей Коган и Кульчицкий.
………………..
Но по книге «Мы» я обнаружил интересные разногласия в исторических справках.
Согласно списку документов на: lit.ionb.ru/_html/proekt-goda/mayorov под пунктом 8 читаю:
–– Лауреаты премии Ленинского комсомола [присуждение Н. Майорову премии Ленинского комсомола за сб. стихов "Мы" (1962)] // Рабочий край. – 1966. – 29 окт. – С. 1.
Просмотрел я список лауреатов этой премии за 1966 год и позже, но Николая Майорова не обнаружил…
Возможно, Майоров был среди номинантов премии, которая и начала присуждаться лишь с 1966 года? Ошибку в материалах составителей вряд ли можно подозревать, но так и осталось для меня загадкой: присуждалась премия или нет?
А далее названа премия имени Николая Островского. Пункт 9, там же:
–– Премии [конкурса] имени Николая Островского : [о посмертном награждении Н. Майорова мемориальной медалью] // Литературная газета. – 1968. – 19 июня. – С. 1.
Не берусь судить –– с чисто творческой стороны –– в большей ли степени Николай Майоров был достоин принятия в Союз писателей и присуждения литературных премий, чем его погибшие товарищи.
Так или иначе, после войны увидели свет книги всех трёх поэтов, и будут издаваться они ещё не раз, потому что нашли путь к сердцам читателей. Их стихи того стоят, а поэты заслужили признание не только своими произведениями, но и судьбами.
И всё же никто из них, как и всякий из ушедших в мир иной, не мог распоряжаться своими творениями, не имел возможности самостоятельно готовить к изданию когда-то им написанное и решать, что надо опубликовать, а что следовало бы убрать в сторонку.
То, что известно читателю, в любом случае отбиралось кем-то другим, редактировалось по черновикам в заданном текущим моментом идеологическом контексте или, как минимум, подавалось с программирующей восприятие аннотацией.
Это происходило всегда и делается до сих пор: любые цитируемые слова можно легко интерпретировать или преподнести в контексте желаемого результата. А стихи фронтовых поэтов нужны, прежде всего тогда, когда пытаются показать образцы служения Родине и готовности отдать за неё свои жизни — беззаветно и беспрекословно. Такая постановка вопроса вполне актуальна…
Пункт 16. И МУЖЕСТВО, КАК ЗНАМЯ, ПРОНЕСЛИ
Жить полагается по Заветам, но служить Отечеству или же Родине полагалось и полагается — БЕЗЗАВЕТНО! Никак иначе, и в этом явном противоречии смыслов что-то есть — беззаветное надёжнее.
Если под Заветы подводят какие-то социальные теории, то их можно перебороть другими идеологическими догматами (так ведь и случилось!), а тут надо, чтобы человек действовал как на автомате.
Любить Родину — это как бы априори и, наверное, во всех частях света любому аборигену «в любом кокосовом раю» так полагается… но любить собственно что?
Если под Родиной понимается государство с определённым социальным устройством и точно очерченными границами, в котором человек родился, стал гражданином и живёт по твёрдо установленному и действующему Закону, то это дело понятное.
А если надо любить нечто неустойчивое, переменчивое, любить независимо от того, какая власть господствует над тобой и что она вытворяет, чьи интересы выражает, прикрываясь новыми флагами и законами?
Это же совсем другое… и что остаётся тогда? Неизменно любить территорию и всё на ней в совокупности лишь по факту собственной принадлежности к ней?
Огромное число людей, родившихся на территории бывшей Российской империи в конце девятнадцатого века, в веке двадцатом, даже проживая на том же самом месте, где появились на свет, оказались совсем в другом измерении накануне второй мировой войны.
И такой же процесс ПЕРЕДЕЛА затронул так или иначе огромные пространства Европы и Азии.
После первой мировой войны, которая в своих причинах до сих пор труднообъяснима, сменилось слишком многое: границы, названия государств, политические системы, само народонаселение и прочее.
Но роль идеологического содержания в действиях большинства правительств новых государств после всех пертурбаций только стремительно возрастала, не ограничившись лишь всплеском серии революций, прокатившихся почти повсюду.
В результате идеи, их носители и политические вожди стали играть неоправданно высокую роль в жизни обществ. А в основе большинства идеологических теорий находилось требование какого-либо реванша — территориального, национального, религиозного, социального…
Поиск новых «смыслов» завёл в духовные тупики целые народы, выход из которых их гениальные вожди искали в «справедливых» войнах и вовлекли своих подданных в катастрофу вселенского масштаба.
Участие отдельного человека в подобных схватках целых международных систем и коалиций мало что значит, и всё-таки личный героизм воина высоко ценился всегда, независимо от того, кем он был до и вне войны…
В ряде публикаций есть упоминание о представлении Павла Когана к медали «За отвагу», а отвага была проявлена им при отражении танкового прорыва немцев на юге летом 1942 года, но документы затерялись.
И мне в это твёрдо верится: и в подвиг, и в то, что наградной лист потерялся. Наши войска спешно отступали и находились в том положении, когда уж точно «не до ордена — была бы Родина», но тогда и подвиг солдата необходим особо — в самые критические моменты… а вот награды, как известно, щедро раздавались гораздо позже.
Есть в наградной картотеке документ и на медаль «За боевые заслуги», полагавшуюся Николаю Петровичу Майорову… но какому?
В этом вопросе я так и не смог разобраться: карточка кроме ФИО бойца, даты представления к награде (15.12.1942) и звания «красноармеец» больше никаких сведений не содержит.
Дата, конечно, немного поздняя, но подобные отсрочки случались не раз, особенно с наградами посмертными, так что ничего исключать нельзя, ведь, судя по всему, та награда так и не нашла своего героя…
Ну, а Михаил Кульчицкий, написавший про «чешую орденов», отличиться, видимо, не успел… но он успел написать ещё и такое:
… «Золотая русская сторона!/ Коль снарядов окончится лязг,/ Мы вобьем в эти жерла свои ордена,/ Если в штабах теперь не до нас».
Это из стихотворения датированного 1941-м годом, оно горячее, но не фронтовое, а в 1939 году у Михаила Кульчицкого в Харькове вышла книга стихов «Молодість».
Интересно бы прочитать эту книгу. Что в ней? Подозреваю наличие патетики и восхваления в адрес вождя. Без этого трудно было бы заполучить собственную книгу в 20 лет от роду. Мандат партийного доверия без слов о мудрости товарища Сталина поэтам и писателям, объединившимся в один творческий союз, уже не выдавался. Даже в многотиражные газеты было бы сложно пробиться без этого, не говоря уже о толстых журналах, а тут — полноценная книжка.
Но ко времени написания стихотворения «Разговор с тов. Сталиным» у Михаила Кульчицкого уже явно накопилось много вопросов к вождю… постановка вопросов перед вождём уже требовала личного мужества.
И вспоминаю одну цитату на эту же тему о Павле Когане: «он не хотел, его и не печатали…», это как раз про стихи о Сталине. Возможно, у Павла вопросов к нему уже просто не оставалось… он ещё в 1937 году написал «Звезду».
В этом стихотворении кроме обозначенной по тексту боли, как кожей ощущаешь какие-то не высказанные прямо предчувствия. Там многое — по умолчанию.
Стихотворение не открывает читателю, о чём печалится поэт и выстроено оно, как песня, а ключевыми словами проходят: «В поле темень, в поле жуть — осень над Россией», и ещё: «Научи меня нести мужество в дороге».
А Майоров, у которого тоже есть своя поэтическая «Звезда», потом, словно подпоёт Когану: «И мужество, как знамя, пронесли»…
но, как я узнал из предисловия к книге «Избранное» (2015, Иваново), в рукописи Майорова сравнение было куда менее возвышенным: «и костыли, как знамя, пронесли», что было отражением впечатлений от рассказов Владимира Жукова, а тот был ранен на «финской» под самый конец боёв, и костыли пришли в стихотворение оттуда.
Так вот «костыли» взамен «мужества» сразу приближают стихотворение «Мы» к строкам Кульчицкого про «чешую орденов», и тогда понимаешь, что мои любимые поэты не всегда прятали свои мысли за откровенной патетикой.
Поэтому неожиданное для меня известие от А. Немировского, что был «рассыпан университетский сборник, и „Мы“ не вышло на страницы многотиражки», я могу принять, но с оговоркой, что тут возможны варианты с датой опубликования и редактированием текста для печати.
Как пишет Н. Голубев, «костыли» пришлось заменить на мужество при издании первого посмертного сборника в 1962 году. «Костыли», конечно, не могли бы пропустить и в редакции многотиражки МГУ в 1940-м году, принт-копия стихотворения содержит «мужество», в чём можно убедиться на ресурсе СЛОВО НИКОЛАЯ МАЙОРОВА, где приведены фотокопии всех прижизненных публикаций поэта.
Но замечу, что «костыли» проигрывали в общем рисунке стиха перед «мужеством», и не только редакция, но и не всякий читатель принял бы их…
Вот и «Звезда» Когана, лишенная даже какого-либо намёка на романтику или патетику, но которая хорошо легла бы на музыку, не была подхвачена, как его «Бригантина».
В сравнении с последней она излишне минорная и без точного указания причин тоски. Мало того, что там «темень и жуть» предшествуют словам о России, так ещё и речь заходит о какой-то дальней земле: «От чужих твоих степей,/ Где теперь начало/ Всех начал моих и дней/ И тоски причалы».
Чьи же степи — «чужие»?
Воюющей Испании (а они там есть, степи?) или, может быть, это об Украине, где родился Павел? Но почему ж она стала вдруг чужой? Из-за переезда в Москву?
А, может, это всё обращено к его любимой женщине в образе звезды, которая просто уехала надолго в дальнюю экспедицию и бродит где-то в прикаспийских степях? На истфаке такое случалось…
Я не могу, да и не хочу знать точного ответа, но дата под стихотворением позволяет искать его смысл гораздо шире явно обозначенного.
Добавлю, что лёгкая степень зашифрованности текста чувствуется и в «Звезде» Николая Майорова. Это и есть ПОЭЗИЯ.
Пункт 17. ЧТО ЗНАЧИТ ЛЮБИТЬ
«Что значит любить» я отношу к более высокому уровню выражения личного — авторского, нежели «Мы», хотя бы потому, что правящая идеология в ту пору ещё не вмешивалась в половые проблемы обрабатываемого ею населения.
И в развитии темы Николай Майоров пошёл особым путём, не вдаваясь в полемику с кем-то, или в показную эротику, или в тонкости чисто межличностных связей.
В его понимании любовь следует рассматривать в более широком ракурсе, а не только в отношении к конкретному человеку, и автор в мучительном поиске ищет ответ на вопрос: для чего дана человеку любовь?
И вот, какой ответ находит молодой поэт:
…«Любой ценой дойти до смысла», — ведь здесь опять поиск смыслов;
«…И видеть те не снившиеся выси/ Которых прежде глаз не достигал/ …Найти вещей извечные основы/ Вдруг вспомнить жизнь/ В лицо узнать её».
Об этом он написал ранее и в стихотворении «Рождение искусства».
Здесь дана определённая программа действий, установка на использование неуправляемого и в чём-то иррационального чувства в интересах собственного развития и глубокого познания мира. Любовь — импульс к такому познанию, но не через разум, а за логическими рамками осознанного через веление сердца.
Не всем такое по силам — духовным силам — увидеть выси там, где можно легко упасть до низости.
И абсолютному большинству достаточно в любви реализовывать чисто половое предназначение в удовлетворении своего влечения к какому-то объекту страсти. Собственно процесс выбора объекта, а затем его использование становится главным занятием «любви».
Природа такому упрощённому «половому отбору» не противодействует, а наоборот даже поощряет возможностью продления родовой жизни в потомстве, в избавлении от одиночества и образовании семьи, и в получении при этом эротического удовольствия, как утоления одной из физиологических потребностей организма.
Кто-то ищет в любви большего, но не всегда удачно, а кто-то не успевает, потому что случаются кроме размолвок ещё и войны.
Николай Майоров не успел жениться и обзавестись семьёй, но его опыт любви дал ему достаточно переживаний, познал он и ревность, о чём приземлённо написал в одноимённом стихе, но не лишена его лирика возвышенного и одновременно острого в изображении чувств…
Примечательно, что Ирина Пташникова по памяти дала окончание стихотворения «Творчество» таким:
«…Ведь сущность жизни /Вовсе не в соблазне,/ А в совершенстве форм её и в том,/ Что мир грозит,/ Зовёт тебя и/ дразнит,/ Как женщина с ума сводящим ртом…»
Пока я не узнал историю взаимоотношений Николая и Ирины, строчка Майорова: «А как любили мы – спросите жён!» –– звучала для меня как-то не убедительно от холостяка, да ещё с построением фразы не от первого лица, а во множественном числе.
Она казалось лишней в стихотворении адресованном неким далёким потомкам, которым вряд ли уместно было бы задавать подобный вопрос, да и кому? «Жёны» слишком сужали круг самих потомков даже временными рамками. Но удивительно, что «потомки» отыскали Ирину Пташникову и взяли у неё интервью!
И восприятие фразы сгладилось, а Ирина об их отношениях с Николаем сказала достаточно откровенно:
«…Мы к тому времени с Николаем уже дали слово пожениться. Фактически мы уже были с ним мужем и женой. Все об этом, в общем-то, знали. Это был четвертый курс. К этому времени почти все наши однокурсники нашли свою пару: переженились. А у меня вот такие сомнения. И вот идут январь, февраль 41-го года. Мы то миримся, то опять ссоримся. У меня в записях где-то есть: «Но разве так можно? Разве так суждено мне в любви?».
Это из истории их разлада из-за внезапного отъезда Николая под Новый 1941 год в Иваново из-за якобы полученной им телеграммы о смерти отца…
Отец оказался жив-здоров, и это послужило причиной подозрений и ревности со стороны Ирины, но она сама ранее отказалась поехать в Иваново в качестве невесты для знакомства с родителями Николая…
Ирина Пташникова:
«…И вот тут, тут мы уже всерьез с Колей начали подумывать «а может, нам…» (это на третьем курсе, где-то тридцать девятый год). И он мне предложил выйти за него замуж. …
…Просто когда он меня пригласил поехать вместе с ним в Иваново, познакомиться с родителями, «а потом поедем на Плес…». Это было перед каникулами студенческими. А я уже в это время начала работать в Хорезмской экспедиции, в камеральной обработке, и рвалась поехать в пески, в Кызылкум. Ну, я сказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию, археология мне интереснее». Ну, сами понимаете, самолюбие. Как бы там… И появляется стихотворение – «Тебе».
Обиженный поэт написал тогда своей любимой:
«…И в самый крайний миг перед атакой,/самим собою жертвуя, любя,/он за четыре строчки Пастернака/ в полубреду, но мог отдать тебя!»
Никакая женщина такого понять не в состоянии, а концовка стихотворения звучит, кажется, совсем уж с перебором:
«Прости ему: бывают чудаки,/которые умрут, не пожалея,/за правоту прихлынувшей строки».
Конечно, вне жизненной ситуации, предшествующей написанию, стихотворение это (как и многие прочие) нельзя понять во всей полноте смыслов, заложенных автором, хотя ещё важнее понимать смыслы как раз вне обыденного.
И хотя причины для написания столь колючего текста и не совсем обдуманных поступков у автора были, но такое послание сработало не в его пользу, и он потом переживал за свои слова о четырёх строчках… так ведь ещё и строчках чьих? Пастернака!
Борис Пастернак к тому времени ещё не попал под полный запрет, его лишь слегка подвергли обструкции, но многие указывают на то, что Пастернак стал для Майорова в предвоенный период номером первым среди остальных поэтов.
Мне хотелось понять, подразумевал ли Майоров какие-то конкретные «четыре строчки Пастернака» в своём стихотворении?
Точного ответа на такой вопрос не найти, но у меня есть версия, возникшая из высказывания Н. Голубева (см. №2.2), что стихотворение «Что значит любить» написано под явным влиянием «Любить – идти» Бориса Пастернака. И при прочтении последних строчек уже этого произведения мне стало ясно, что именно они, как никакие другие, могли бы служить оправданием запальчивости Николая Майорова:
«…Так пел я, пел и умирал./ И умирал и возвращался/ К ее рукам, как бумеранг,/ И — сколько помнится — прощался».
Концовка Пастернака вполне созвучна окончанию стихотворения «Тебе» и достаточно ясно раскрывает не только «первоисточник», но и его смысл. И он совсем не выглядит обидным для возлюбленной, если его знать.
Однако Майорова, кажется, не поняли, и эти четыре строчки проблему не сняли, так как сердце, переполненное ревностью, может всегда поставить под сомнение саму адресность любых слов и строк, что и стало причиной долгой размолвки с Ириной.
Но интрига иная видится мне в рамках моего исследования: Борис Пастернак из обширной плеяды тех русских поэтов, кто имел глубоко еврейские корни (да ещё за пределами России), а Майоров в столь личностном стихотворении назвал именно его.
Пункт 18. УЧИТЕЛЯ и УЧЕНИКИ
Делаю на этом акцент умышленно, потому что все три моих любимых поэта, так или иначе, прошли своё становление непосредственно под влиянием таких учителей, а полный круг их учеников гораздо шире…
Кто обучал русской поэзии поколение сорокового года?
Илья Сельвинский и Павел Антокольский в Литинституте, Евгений Долматовский, Маргарита Алигер и ещё Иосиф Уткин в кружке при МГУ. Николай сам написал заметку в многотиражку («Занятия литературной группы») об уроках, данных Семёном Кирсановым, и вот Майоров первым среди всех назвал ещё и Бориса Пастернака.
Конечно, молодые стихотворцы испытывали влияние многих других поэтов, но обучение они проходили у выше названных учителей, и тут ведь интересно бы узнать, что являлось для всех них той самой РОДНОЙ РЕЧЬЮ?
Дело не в знании русского языка, они владели им в совершенстве, но каким внутренним языком строились их мысли в момент творчества? Это действительно интересно, как работает мозг так называемых «билингвов», но в данном контексте важнее то, что такие люди являются иногда с самого детства носителями разных культур.
Отсюда перекидывается мостик к вопросу о так называемых «безродных космополитах». Эта тема повиснет дамокловым мечом над «иноверцами» уже после войны, но начало её заметно и в тридцатые годы. Тогда уже прозвучали обвинения за «низкопоклонство перед Западом», за выстраивание теоретических параллелей межу русской советской культурой (литературой в частности) и западноевропейской. Основание к таким обвинениям возникали не на пустом месте, потому что люди, способные увидеть подобные параллели и связи существовали и могли ещё о них открыто написать. Но их одёрнули…
И названные мною учителя будущих поэтов, даже орденоносцы и любимцы Сталина, вынужденно осторожничали, да и методы социалистического реализма были слишком уж твёрдо детерминированы текущей политикой ВКП/б.
Следствием такой ограничительной литературы неизбежно становилось и очерчивание границ самого русского языка, как инструмента писателя. Отсюда — и узость его мышления (в пределах допускаемого), не говоря уж о тематике его произведений.
Поэтому, когда тот же Коган, имея в виду потомков, сказал:
«…И пусть я покажусь им УЗКИМ/ И их ВСЕСВЕТНОСТЬ оскорблю,/ Я - патриот. Я воздух русский,/ Я землю русскую люблю…»,
он выразил историческую обусловленность собственного стихотворчества, а свой патриотизм чётко ограничил любовью к русскому воздуху и земле — то есть к воле, к простору, к безграничности, к свободе, наконец.
В таком ключе его естественный (чисто природный) патриотизм через ностальгию по берёзкам «в любом кокосовом раю» становится вполне приемлемым для меня, так как поэт через «их всесветность» показал возможность выхода из этой узости на более широкий план. Видимо, он верил в такую возможность в будущем.
А ведь Павел Коган принадлежал к числу тех самых носителей двух культур (как, замечу я, и Михаил Кульчицкий)…
не отсюда ли проистекала их тяга к творческим пересечениям в кругу общения «художественного салона» у тех же Бриков?
Но рано или поздно вся годами накапливавшаяся недосказанность и узость аукнется «мальчикам других веков» тем недомыслием, что периодически будет проявляться путаницей в умах, смешением литературного с идеологическим, метаниями от безбожного интернационального к черносотенному православному...
и всё это без чётких границ во всех смыслах — «и задохнувшись Интернационалом…», — осознанный выход на широкое видение реального мира всегда оказывался сложным и драматичным.
………………..
Разбирать более подробно вопросы творчества я не стану, у поэтов есть профессиональные критики, литературоведы и биографы.
Мне собственно изначально хотелось лишь переосмыслить то, что я хорошо знал с юности, хотя знал-то, как выяснилось, совсем мало: такие вещи, как «Монолог» Павла Когана или «Предчувствие» Николая Майорова, не могли в принципе прозвучать в наших школьных монтажах. А заново открывая что-то новое для себя в творчестве любимых поэтов, уже по-иному воспринимаешь и то, что знал давно…
Пункт 19. ПАРАМЕТРЫ НЕИЗВЕСТНОСТИ
Литературные находки — пусть изрядно запоздавшие, меня порадовали, но основной поиск шёл в другом направлении. Хотелось разглядеть фронтовую судьбу погибшего поэта на фоне общей картины тех сражений, непосредственным участником которых он стал.
И, подступая к следующей главе своего повествования, могу сказать сразу, что сведения о фронтовой судьбе Майорова столь же скудны, как и о судьбах Когана и Кульчицкого. Они для нас сегодняшних — НЕИЗВЕСТНЫЕ СОЛДАТЫ и таковыми останутся навсегда.
Подробности их воинской службы бесследно утрачены, а обстоятельства их гибели фактически неизвестны. Даже были ли их тела погребены, остаётся под вопросом, особенно в отношении Павла Когана.
И до сих пор в их документах военной поры — коих всего ничего — много путаницы…
Но и литературный аспект у этой проблемы неизвестности тоже есть.
Всё то, что павшие на фронте поэты могли бы написать после войны, никому неведомо. Они — послевоенные, стали бы иными как поэты и как граждане своей страны. Я уверен, что в этом смысле они для советской литературы — НЕИЗВЕСТНЫЕ ПОЭТЫ. Дело не в утрате каких-то их рукописей, а в утрате их молодых жизней.
Они могли бы стать и прозаиками, им было бы, о чём рассказать читателям, в том числе и мальчикам других веков.
Считается, что Кульчицкий записав после прочтения «Мы» в своём дневнике: «Майоров — глыба», признал высокий уровень поэзии своего товарища и соперника на поэтическом поприще. Но у слова «глыба» есть ещё значение необработанного камня. Суровое время неизбежно должно было выкристаллизовать грани их зрелого мастерства и придать поэтическим строкам твёрдость алмазов.
Но они и без того успели очень многое. Даже если что-то из написанного ими остаётся неизвестным, то их программные произведения до читателей дошли. Что-то, возможно, не публикуется до сих пор по той причине, что вещи начинающих бывают подражательными, слабыми.
А вот с письмами картина несколько иная. Они не бывают ни слабыми, ни подражательными, но бывают слишком личного характера по содержанию. Я встречал мнение, что как раз такие были уничтожены ивановской возлюбленной поэта после её замужества. Но письма, адресованные Ирине Пташниковой, уцелели, и сегодня наконец-то можно прочитать даже те из них, что не соответствуют устоявшемуся образу Николая Майорова — поэта-фронтовика.
………………..
Письмо от 14 сентября 1941 г.
Ирина, здравствуй!
Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку — спасибо, что ты ещё помнишь обо мне.
…В Москву прибыли 9 сент[ября]. Я страшно загорел, окреп. Работать было очень трудно, — но об этом когда-нибудь после подробнее расскажу, если удастся свидеться.
А видеть тебя я хочу. Не знаю, почему, но я жалею, что у нас всё так плохо получилось, я сейчас скучаю по тебе — я не вру, ты верить-то можешь? Я не буду распространяться о своём раскаянии, ибо страх как не люблю объяснительных писем!
В конце концов, я не гимназист и вовсе не намерен просить, чтобы ты меня выдрала за уши.
Я убедился только в одном: в тебе я, кроме женщины, нашёл было хорошего товарища, в других же девчонках я находил только женщину — эгоистичную, капризную, которой нет никакого дела до меня как до человека.
Что сейчас делаю? Что можно делать в Москве с Шеберстовым, Титовым, Мольковым? Ты догадываешься — пить.
… Редкий день проходит трезвым, я почти никогда не ночую на Ульяновской. В 418[-й] школе на одной двери нашёл случайно твою фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если б там жила ты и сейчас! Но я бью себя за излишнее проявление лирического восторга.
В райвоенкомате прошёл медкомиссию. Ждём, когда возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером, а может — через месяц. Я получил назначение на работу в Можайск, но это — простая формальность. Я не безногий, чтоб ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещён.
Если после войны буду жив, буду проситься работать в Сред[нюю] Азию, — мне надо найти тебя. Когда это будет и будет ли?
Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить дипломы. А я — прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам — пусть…
Мы сейчас ничего не делаем, болтаемся <…> в общежитии, в городе.
Если б можно было, я поехал бы к тебе в Ташкент, хочу тебя видеть!
Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою. Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что могу сделать — сделаю.
Ну, желаю тебе здоровья и счастья! Живи хорошо.
Целую. Ник.
P. S. Всё же смею надеяться на твоё письмо. Привет от К. Титова, Н. Шеберстова, В. Молькова, которые всегда хотели видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают на меня сейчас.
………………..
Это письмо созвучно некоторым стихотворениям Николая Майорова, например: «Мы пиво пьём за мраморным столом…» или «Забудем то, что полюбилось людям…», датированным ещё 1937 годом (автору было всего лишь 18 лет).
И письмо подобного содержания не слишком вписывается в мифологию абсолютного героизма, здесь всё — живое, понятное и объяснимое в настроениях и поведении молодого человека 22 лет в тесном кругу давних друзей и ровесников.
Да, уже третий месяц шла война, провозглашённая священной, и Красная Армия отступала, отдавая врагу огромные территории, но молодые люди поглощены ещё не только одной войной…
Разбирать это письмо Николая по отдельным фразам мне не хочется, но они все красноречивы и честны сами по себе.
Можно упрекнуть студента за легкомысленное поведение в столь напряжённые для страны дни, но он находится уже, как бы вне привычного, в ожидании того неизбежного, что нависло и над ним, и лишь пытается немного продлить привычное, знакомое, обыденное…
И всё же МГУ продолжал работать в Москве, а Николай умудрился прогулять госэкзамены! Но его уже мало интересовал диплом историка, и то, что он почти никогда теперь не ночевал на Ульяновской в 418 школе, а коротал ночь с друзьями, говорит о его желании находиться среди близких ему людей.
Это симптомы определённой растерянности. Было от чего растеряться молодому человеку, так ведь даже великий вождь на некоторое время ушёл в тень.
Война слишком многое опровергла, перемешала и изменила те самые «смыслы».
Не сдавал госэкзамены,— а кому были нужны историки в такой обстановке? Он пишет, что получил направление на работу в Можайск (интересно, какую работу ему предлагали?), но счёл это формальностью, так как ждёт мобилизации, и выезд ему уже запрещён. И хорошо, что не поехал туда — через месяц (в день его мобилизации) Можайск будет оставлен Красной Армией.
Переживает Николай и за братьев, двое из которых уже воевали (это я документально проследил).
Но понятно, что более всего прочего мучила его тогда размолвка с любимой девушкой, которая стала не просто далека от него, а уже недосягаема… но надежда на послевоенную встречу с ней ещё жива.
А вот письмо, где та прежняя московская жизнь студента осталась уже навсегда позади.
"Ирина, здравствуй!
За последнее время никому так много не писал писем, как тебе. Не знаю, радоваться или плакать тебе по этому случаю. Домой я не писал полтора месяца, - не знаю, что уж обо мне там теперь думают. О братьях ничего не слышу. А как бы хотелось всё обо всех знать! Сегодня, 18 декабря, ровно 2 месяца, как я в армии. По этому случаю и пишу, домой, тебе, братьям. Я чуть было не был демобилизован (по приказу по НКО о дипломниках), но почему-то задержали. А то я хотел было ехать в твои края. А теперь перспектива такова. До Нового года нас обещают маршевой ротой отправить на фронт. Но яснее никто ничего не знает. Скучна жизнь, да ничего не поделаешь, война. Многого бы хотелось, да не все есть. Сейчас приходится меньше требовать, а больше работать.
Хочется увидеть тебя, говорить с тобой, глядеть на тебя. Пока же кое-как удалось прочесть "Юморески" Гашека, "Два капитана" Каверина. Если не читала последнюю книгу, прочти - хорошая... А в общем - скучно и грустно. Радуюсь нашим успехам на фронтах. Боюсь за братьев. Напиши мне письмо, возможно оно застанет меня здесь. Целую. Ник. … 18.XII.41."
………………..
В этом письме содержится точная дата отсчёта срока армейской службы Николая, а не писал он домой, скорее всего, с момента выхода из Москвы. Полтора месяца от 18-го октября дают начала декабря, и получается, что написал он домой, только после прибытия в УЧЛАГ. Там он и о приказе НКО мог узнать, но почему его не демобилизовали, как дипломника, ему не доложили, и в ближайшей перспективе — маршевая рота на фронт, что по времени вписывается в воспоминания Шляпникова Н.В..
За воюющих братьев он переживал не напрасно. К этому времени его брат Иван уже пропал, но формулировка «без вести» добавится к этому факту лишь в 1947 году.
Вряд ли ответ Ирины застал бы Николая на прежнем месте, да ведь она адреса его так и не узнала почему-то, хотя номер полевой почты на письмах полагалось ставить, но ответное письмо всё равно бы дойти не успело. Слишком короток был период обучения Николая в запасном стрелковом полку (менее месяца), и вряд ли он сам мог бы попасть по пути на фронт в Иваново — этот город лежит в стороне от основной магистрали по направлению из Йошкар-Олы на Москву.
И далее — уже фронт, где его примет (опять же ненадолго) в свой боевой коллектив 1106 стрелковый полк 331 стрелковой дивизии… но об этом в следующей публикации.
КРАТКИЙ ОБЗОР ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ПУБЛИКАЦИЙ (к главам I и II).
Избранные цитаты приведены в сокращении и с моими замечаниями.
№ 1.
Электронная библиотека ЛИТМИР, Николай Майоров «ИЗБРАННОЕ», Иваново, изд. Епишева О.В., 2015
«…Эта книга объединяет стихотворения из трёх посмертных сборников, материалы из личных и государственных архивов, строки, которые в послевоенные десятилетия по памяти воспроизводили друзья поэта. Представлены и ранние, ещё школьные, ивановские, стихотворения.
…Кроме стихов, публикуются армейские письма Николая Майорова к сокурснице Ирине Пташниковой и её воспоминания о поэте…».
………………..
Это самое полное издание по обозначенной мною теме в части поэтического содержания, а по биографической и документальной тематике я могу выделить воспоминания Ирины Пташниковой и письма Николая.
Письма собраны воедино все, так как из её интервью следует, что до неё дошло ПЯТЬ писем от Николая Майорова.
Я их использовал в своей публикации полностью, но не в строго хронологическом порядке, а по собственному усмотрению.
Первое письмо отправлялось в сентябре из Москвы ещё студентом-дипломником после его возвращения со спецзадания по обустройству позиций под Ельней.
1. от 14 сентября: «Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку — спасибо, что ты ещё помнишь обо мне…».
Два последующих письма отправлялись с маршрута команды мобилизованных, ушедших из Москвы по шоссе Энтузиастов.
2. от 22 октября: «…по направлению к Мурому. Идём пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров».
3. от 8 ноября: «…Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдём Волгу…»
Письмо под условным номером четыре отправлено из учебной части.
4. «…Сегодня, 18 декабря, ровно 2 месяца, как я в армии…До Нового года нас обещают маршевой ротой отправить на фронт…».
Последнее письмо от Николая, дошедшее к Ирине, написано уже непосредственно перед отправкой на фронт маршевой ротой, видимо, из Йошкар-Олы.
5. от 28 декабря: «Жду эшелона для отправки на фронт. Нахожусь в маршевой роте…».
Написал ли кому-нибудь Николай из действующей армии? Должен был бы написать, как человек пишущий, и целый месяц на то, чтобы отправить весточку о себе в его распоряжении был. Вероятно, он сразу попал в наступление, и это не лучшее время для работы полевой почты, но и не худшее для настроения кому-то написать: наши войска в первые дни уверенно шли вперёд.
Но о письмах Николая с фронта нигде даже не упоминается. Это несколько удивляет в отношении поэта, попавшего в новую для него обстановку богатую событиями, да ещё какими событиями! Я почти уверен, что письма были: домой, братьям, друзьям, Ирине…но мне ничего об этих письмах не известно.
Затерялись, не сохранились? Возможно и так, но, когда кто-то пишет о фронтовых стихах Николая Майорова, то хочется уточнить, каким же образом они дошли с фронта и до кого?
В книге «Избранного» Николая Майорова нет стихов, датированных 1942 годом, а датированные 1941-м годом, строго говоря, нельзя относить к фронтовым, но собственно к этому выводу пришли и составители сборника.
А «книга вышла стараниями П. Г. Антокольского, В. Н. Болховитинова, В. С. Жукова, И. В. Пташниковой». Составитель Николай Аркадьевич Голубев.
………………..
Ещё существует видеозапись воспоминаний Ирины Пташниковой. Она дала интервью школьникам деревни Мальтино, а те отыскали её на даче, расположенной неподалёку в Тейковском районе Ивановской области.
Видеозаписью я не пользовался (по ссылкам она есть на интернет-портале «Мой Ташкент», копия на сайте – rk37.ru), но поиск мой оказался тщетным.
Я отыскал лишь текстовое изложение интервью, сделанное Н. Голубевым (примерно треть всего сюжета), но взял его из книги Л. Логвиновой, которое и цитирую в данной работе. Ставлю себе такое упущение первоисточника в вину, но для меня весь этот набор сведений –– вторичен, так как работаю я по интересу к теме более широкой и на чистом энтузиазме.
………………..
№2
Номером вторым я в итоге признал все публикации Николая Голубева (г. Иваново), составителя книги под номером 1.
Кроме предисловия «Когда б не бой…» к самой книге я использовал ещё несколько его отдельных очерков, приуроченных ко дню рождения поэта-земляка:
№2.1 "КАК ЖИЛ, КОГО ЛЮБИЛ, КОМУ РУКИ НЕ ПОДАЛ..." // Литературная газета. – 2014. – № 20 (21–27 мая). Подборка стихов поэта, которые раннее не публиковались.
«…Неизвестными стихами Николая Майорова «ЛГ» открывает серию публикаций, посвящённых 70-летию Победы в Великой Отечественной войне.
…Биографы поэта (Б. Куликов, В. Сердюк) писали, что целый чемодан с рукописями пропал в годы войны. Было известно, что перед отправкой на фронт Майоров занёс их одному из друзей. Вероятно, многое из этого чемодана (но по известному контексту творчества – далеко не всё) сейчас удалось обнаружить в Государственном архиве литературы и искусств (РГАЛИ, ф. 1346, оп. 4, ед. хр. 101). Три тетрадки со школьными стихами ивановца туда передала в 1960 году сестра Михаила Кульчицкого – товарища Майорова по семинару П. Антокольского в Литинституте. Молодые поэты были одногодками, схожи их биографии – только у Кульчицкого первая книжка вышла при жизни, остались его фронтовые стихи, и провоевал он на год дольше Майорова*.
…Помимо трёх школьных тетрадок в РГАЛИ хранятся и другие неизвестные документы, связанные с Н. Майоровым. Один из них – открытка в государственное издательство, которым открывается эта статья. А второй – личное дело студента Литературного института. Оно позволяет уточнить ряд биографических деталей, а главное – в нём хранятся стихи, которые Майоров представил на вступительный конкурс, – многие из них прежде не публиковались.
…Предлагаю подборку этих стихов – из всех четырёх тетрадок**...»
………………..
* Не совсем точна формулировка, что Кульчицкий провоевал дольше Майорова на год.
Точнее было бы сказать, что Кульчицкий доучился в МГУ и поэтому на год позже, чем Коган и Майоров, попал на фронт, а вот провоевал он до своей гибели как раз совсем немного и меньше двух других поэтов –– недели две, и вряд ли дольше. И говорить о его «фронтовых стихах» сложно по этой причине.
По сходной причине в «Избранном» Николая Майорова отказались от такой терминологии, широко употреблявшейся ранее.
** Здесь помимо трёх школьных упомянута четвёртая тетрадь, надо полагать, со стихами, присланными на вступительный конкурс (?). В эти тетради уже попали стихи, написанные до 17 лет, что же тогда находится в 12 якобы «школьных» тетрадях, что хранились у В. Болховитинова? Но о них в этой публикации не сказано совсем.
№2.2 «ЖИЗНЬ НЕ ИМЕЛА ПОТОЛКА»
К столетию Николая Майорова: новые документы
20.05.2019 Культура
«…Вообще, Майорову повезло с классом. Весь их выпуск в первый же год выдержал экзамены в вузы (по этому поводу об их классном руководителе Вере Михайловне Медведевой писала даже «Комсомольская правда»). Лучшие школьные друзья поэта – Николай Шеберстов и Константин Титов – тоже колоритные фигуры. Первый стал известным художником-иллюстратором, сотрудничал с крупнейшими советскими книгоиздательствами. Второй окончил училище имени Вахтангова, работал в театрах Риги и в прошлом месяце отпраздновал столетие (да-да, живы еще те, кто знал поэта!). Это было талантливое поколение – первое по-настоящему советское, рожденное после революции для обновленной счастливой жизни («Для нас, нескладных и упрямых, жизнь не имела потолка»).
№2.3 «МЫ» БЫЛИ ДРУГИМИ
Документальный спектакль с элементами фальсификации
20.05.2023 Культура
«…12 лет назад рабкраевская экспедиция разыскала в Смоленской области место, где похоронен Николай Майоров».
………………..
Самую интригующую аннотацию автора к спектаклю я уже дал в тексте (что Николай сбежал на фронт!?).
Как говорится, без комментариев, но здесь меня «зацепила» ссылка на тот факт, что было обнаружено место захоронения Николая Майорова.
Видимо, речь шла об обнаружении первичного захоронения поэта. И я на просторах интернета даже отыскал фотографию поискового отряда у плиты-обелиска Майорову, которым заменили ранее установленную памятную табличку.
Но пока я не обнаружил материалов самой «рабкраевской экспедиции», поэтому это один из отложенных вопросов на вторую часть публикации, где я покажу также, что военно-исторические материалы (первоисточники) о том бое 8 февраля 1942 года, когда погиб Майоров существуют (это небольшое замечание в адрес Н. Голубева). При этом у меня нет никакой уверенности, что дата гибели поэта абсолютно достоверна.
А вот несколько удивительные выводы автора по поводу «любовного треугольника» возникли не на пустом месте, и он сам подытожил свои размышления на эту тему в другой публикации (см. №2.2) так:
«…Летом 1941 года Николай Майоров не явился на университетские выпускные экзамены. Думаю, тому виной не только война. Молодой человек запутался – он не знал, что делать дальше: двоился между городами (Ивановом и Москвой), невестами (так уж получилось, что их было две), литературой и историей. Добровольный уход на фронт, видимо, казался решением всех проблем, он отдалял мучительный выбор. Уже находясь в маршевой роте, поэт пожалел, что не воспользовался положенной отсрочкой (как сделали практически все его сокурсники по МГУ), ждал обещанного приказа о демобилизации.
Сегодня Майорова все чаще представляют бесстрашным героем, пулеметчиком-политруком. Но этот создаваемый из лучших побуждений брутальный образ только отдаляет нас от поэта, делает из него чуть ли не былинного персонажа. А ведь Майоров со своими метаниями немногим отличается от сегодняшних дипломников, он навсегда их ровесник. В неполные 23 года поэт мечтал наконец увидеть море (впервые в жизни), заехать хоть ненадолго в Иваново к родителям, оказаться рядом с любимой в спокойном и теплом Ташкенте».
……………….
Не знаю, как на счёт «метаний», но некий дуализм действительно витает в биографии Николая Майорова, что заметно почти по всем документальным свидетельствам о его биографии.
И вот что сегодня сообщает Я(ндекс) Нейро об уже двух разных постановках о Майорове:
«Мы» были другими — документальный спектакль с элементами фальсификации, поставленный Ивановским драматическим театром в 2016 году.
Постановка основана на публикациях о поэте Николае Майорове, погибшем на фронте: неизвестных стихах, воспоминаниях друзей, редких фотографиях. В центре сюжета — взаимоотношения двух студентов: Николая Майорова и его невесты Ирины Пташниковой.
Однако в финале спектакля театр допускает фальсификацию: главная героиня рассказывает, что Майорову якобы предлагали в 1941 году поступить в ярославское училище, выступать с агитбригадами, но «он выбрал бой»*.
Ещё один документальный спектакль с названием «МЫ» поставил учебный театр Юлии Уразбаевой в 2023 году в Библиотеке №8 имени А.П. Чехова. Постановка основана на реальных историях обычных людей, которых актёры искали на улицах Москвы и не только.
………………..
*В контексте фразы Ярославское училище (лётное), куда предварительно зачисляли Майорова, стало чуть ли не театральным (?). Объяснить такую трактовку сложно, но ошибки случаются везде и всюду. Я и за собой оставляю право на ошибку.
А ещё дополнение по имеющимся в интернете сведениям, такое: первый спектакль «Николай Майоров» поставила на сцене ивановского молодежного театра режиссер Регина Гринберг в семидесятые годы, и позже была сделана радиопостановка.
………………..
Последовательность остальных публикаций в приведённом перечне условна, и не всё, прочитанное и использованное мною, в него попало. Что-то называлось по ходу изложения, а что-то после прочтения оказывалось откровенным переложением чужого материала, но без указания источников, и такие публикация я не хочу даже упоминать.
№ 3.
Календарь поэзии: «НИКОЛАЙ МАЙОРОВ ПОЧТИ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ПИСАЛ О ЛЮБВИ». 21.08.2019
Очерк Дмитрия Шеварова, Российская газета - Неделя - Федеральный выпуск: №185 (7943)
«Из автобиографии Николая Майорова: "Отец работает на швейной фабрике столяром. Мать - домашняя хозяйка. Мой старший брат работает военным летчиком. Другой мой брат учится на последнем курсе Ивановского текстильного института. Младшие братья учатся в 4 и 6 классах средней школы. Учиться в школу я пошел в 1927 году. В августе 1937 года выдержал приемные испытания в Московский институт истории, философии и литературы и был переведен на исторический факультет МГУ... "
…Сейчас имя Николая - на одной из плит мемориала в селе Карманове Гагаринского района Смоленской области. Недавно Кармановской школе присвоено имя Николая Майорова.
Память о поэте бережно хранят и в ивановской школе № 26, где учился Майоров. Здесь воссоздан его класс.
Горько, что утрачен дом, где жили в Иванове Майоровы. На рубеже 1990-х его снесли, не смутившись тем, что на доме была мемориальная доска в память о Коле».
………………..
Отсюда я извлёк ещё одну общую и достоверную для поэтов аналогию –– снос мемориальных досок –– по факту такое событие имело место у всех троих.
А по содержанию очерка Д. Шеварова, который я уже цитировал выше, у меня будет замечание во второй части публикации, то есть в части фронтовой…
№ 4.
КО ДНЮ ПОБЕДЫ. НИКОЛАЙ МАЙОРОВ Павел Лосев Проза ру
Из этой публикации я заимствовал часть воспоминаний Ирины Пташниковой, которой не обнаружил ни в «Избранном», ни и в очерках Голубева, а сам Лосев сообщил, что им использованы материалы из её личного архива.
«Мы познакомились на первом курсе исторического факультета МГУ, где одновременно учились с ним. Это набор 1937 года. Занятия проходили в основном в старом здании МГУ, это на Моховой, и на улице Герцена, 5 был исторический факультет, где обычно мы на занятиях и встречались в одной языковой группе, в одном практикуме. Потом познакомились поближе. Стали чаще бывать вместе. Все возвращения домой, считай, были они совместные. И он мне понемножку рассказал о себе. Он приехал в Москву из Иваново. Родители Петр Максимович Майоров, участник Первой войны четырнадцатого года. Ну, он был плотником по профессии, не очень грамотный человек. Но много, видимо, читавший. (Впоследствии мы с ним десять лет переписывались, с Петром Максимовичем. Его письма сохранились, и я сдала их в ЦГАЛИ, в архив). И мама его Федора Федоровна, маленькая, щупленькая. Вот кроме Николая, был у еще них старший сын 1909 года – Алексей, еще в тридцать девятом году на Халхин-Голе он воевал, летчик.
Следующий сын был Иван, вот он погиб в эту войну, сорок первого – сорок пятого года.
Затем был Виктор. Виктор по профессии – инженер, но военный инженер. И Александр, самый младший, который в войне участия не принимал.
Ну, вот так познакомились мы с ним».
………………..
Столь близкое знакомство с семьёй Николая говорит о том, что Ирина действительно имела статус невесты поэта.
А сведения о двух воевавших братьях Николая я отыскал по архивным картотекам, о чём написал уже выше.
Имя пропавшего без вести Ивана внесено в Книгу памяти Ивановской области (том 6), а вот Николая я не обнаружил почему-то в этом томе, но нашёл его имя по книге «Иваново помнит», в которой собраны биографии наиболее известных земляков, погибших на фронте. Последнее обновление книги - 8 мая 2024 года, но ссылки на эту книгу нет в ЦАМО.
№ 5.
НИКОЛАЙ МАЙОРОВ poezia.ru
Лев Аннинский «ВОЗЬМИ ШИНЕЛЬ – ПОКРОЕШЬ ПЛЕЧИ…»
«…молодые дарования, чуявшие скорую гибель, хватались за пушкинский жанр как за пропуск в будущее — и никто не успел написать: ни Кульчицкий, ни Коган...)
… Еще один взмах — и он присоединяется к дружине, имя которой: «Мы». Поколение, торопя события, маркирует себя исповедниками «сорокового года». В Москве Майоров поступает в университет. Стромынка, Огаревка, Горьковка — места легендарные: общежития, библиотека. Но скоро находит дорожку к ифлийским и литинститутским сверстникам, так что на поэтических сходках, где тон определяют Слуцкий и Коган, Кульчицкий и Луконин, Наровчатов и Кауфман (впрочем, уже Самойлов), «из публики» все чаще кричат: «Пусть почитает Майоров с истфака!». И он читает, забирая зал:
…Так в нас запали прошлого приметы./ А как любили мы — спросите жен!/ Пройдут века, и вам солгут портреты,/ Где нашей жизни ход изображен...
Поразительна перекличка — с Коганом, с другими сверстниками: они не верят, что их поколение потомки запомнят в достоверности! Словно чувствуют, что их поколение — уникально! В то, какими они были на самом деле, просто не поверят: пригладят, припудрят. Надо прорваться сквозь будущие мифы! И Майоров прорывается:
…Мы были высоки, русоволосы./ Вы в книгах прочитаете, как миф,/ О людях, что ушли, не долюбив,/ Не докурив последней папиросы...
Эти строчки становятся мифом! Легендой! Реальностью памяти! И входит в летописи поэтической дружины высокий русоволосый красавец с папиросой, зажатой в волевых губах.
На самом деле Майоров довольно застенчив... «Тебе, конечно, вспомнится несмелый и мешковатый юноша, когда ты надорвешь конверт армейский белый с „осьмушкой“ похоронного листа...»
Где-то уже кружится этот лист... Но ближе — та, к которой обращены стихи и помыслы. С нею прочнее всего связано лирическое «Я» Николая Майорова. Это «Я» спрятано в глубине.
А на знамени — мета поколения: звонкое, звездное: «Мы»! «Мы жгли костры и вспять пускали реки...»
«Мы брали пламя голыми руками...»
«Мы в плоть одели слово "Человек"...»
Все то же горьковское слово — из сатинского монолога, из поэмы «Человек».
………………..
Замечу, что Аннинский написал об этих трёх поэтах раньше меня, а сама идея объединить их имена и судьбы пришла к очень многим людям.
Понимая это, я налегал больше на фронтовые документы. А чисто по стихам, продолжая мысль Аннинского и не только его одного, выскажусь так: «Я» и «МЫ» в стихотворениях Когана, Кульчицкого, Майорова идут вперемешку, они просто неотделимы друг от друга, но в таком состоянии «раздвоенности», как в полном совмещении, совпадении сугубо личного и поколенческого в целом, основа их востребованности сегодня, когда подобное явление вряд ли можно легко обнаружить.
№ 6.
К 100-ЛЕТИЮ ПОЭТА-ФРОНТОВИКА НИКОЛАЯ МАЙОРОВА novostiliteratury.ru
Упоминаю этот источник, как пример размножения и даже производства новых «неточностей», мягко говоря, под рубрикой «Новости литературы».
Заметка коротенькая, и упоминание о рождении поэта в Дуровке, но с последующим переездом семьи в Павликово я автору в вину не ставлю. Но вот с тетрадями там совсем промахнулись, цитирую:
«…Перед отправкой на фронт он оставил знакомому портфель со своими рукописями, который так и не найден до сих пор. Лишь в 2013 году сестра его товарища по семинару передала 3 тетради стихов поэта…»
………………..
Здесь чемодан превратился в портфель, три рукописные тетради стихов ритуально обозначены, а 12 тетрадей, хранившихся у В. Болховитинова, не упоминаются вообще. Но это вообще загадочные тетради какие-то… мифические абсолютно, и возможно, о них теперь забыли.
Зато год передачи трёх тетрадей назван вообще фантастическим 2013 (!). Диву даюсь, как люди не замечают столь вопиющих ошибок? Эту ошибку, видимо, невозможно было исправить до сих пор с 20-го мая 2019 года?
Ошиблись на 53 года. В 2013-ом году тетради Николая Майорова обнаружили (вдруг) в музее литературы! А «сестра товарища» передала их туда ещё в 1960 году…
Хорошо же подготовились товарищи к 100-летию поэта, ничего не скажешь…
№ 7.
Из книги И. Кротовой "ЛЮБИ". Воспоминания, эссе, дневники, письма. М. - 2003 - С. 63-70.
Глава «УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ДРУЗЬЯ».
«…Ира уже после первого курса на каникулах была в альпинистском лагере где-то на Кавказе и явилась со значком "Альпинист СССР", что было большой редкостью. В эти же годы наша факультетская элита занималась в школе верховой езды. Ирочку называли девушка-кавалерист. В памяти каждого из нас осталась пулеметная школа - страна усиленно готовилась к неизбежной войне с фашизмом...
…Лето 1939 г. Наверное, мою яркую Ирочку уже полюбил Николай Майоров, ее однокурсник, известный на факультете и во всем университете поэт из г. Иваново, стихи которого печатались в нашей стенгазете и в университетской многотиражке. Большая группа студентов посещала семинар известного поэта Евгения Долматовского (из наших - Николай Майоров, Сергей Наровчатов, Владимир Скворцов и др.). Я хорошо помню Майорова - высокий, статный, сероглазый юноша, светловолосый (да, именно светловолосый). О своем поколении и о себе он все сказал в стихотворении “Мы”.
...Я не могу рассказать вам о любви Николая Майорова и Ирины Пташниковой, потому что мало знаю о ней. Ира сама расскажет об этом в своих воспоминаниях, которые пишет. Любовь Иры и Николая Майорова была нелегкой, даже трудной, мне кажется, потому, что очень сильными были обе эти натуры, они могли стоять только рядом, дополняя друг друга...
…И снова прошли годы. Школьники села Рыбницкое (около г. Дмитрова) создали школьный музей "Строка, оборванная пулей". В их руках оказались документы о пути следования воинских частей, сражавшихся в этих местах. И здесь было село Баранцево. Именно здесь они определили возможное место гибели поэта Николая Майорова и обозначили его железной табличкой. Там и кладут цветы.
………………..
Сразу о последнем абзаце. Именно из книги Кротовой я узнал о школьниках села Рыбницкое и замечательном музее "СТРОКА, ОБОРВАННАЯ ПУЛЕЙ", но о нём и экспедициях школьников соберу всё в часть IV.
А ещё у Кротовой я впервые обнаружил упоминание, что Майоров посещал «семинар» Евгения Долматовского. Основная версия иная — он слушатель семинара Павла Антокольского.
Противоречие очень просто раскрывается в материале, указанном далее…
№ 8.
СЛОВО НИКОЛАЯ МАЙОРОВА lit.ionb.ru, в разделе «ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ» –– читаю:
«…В университете он вошел в литературную группу при многотиражной газете «Московский университет», которой руководил поэт Е.А. Долматовский.
С 1939 г. он стал посещать поэтические семинары (сначала И.Л. Сельвинского, затем П.Г. Антокольского) в Литературном институте им. М. Горького. Это способствовало формированию и росту его таланта».
………………..
То есть речь шла о совсем разных «площадках» встреч: в клубе МГУ –– литературный кружок при многотиражке, который сначала вёл «орденоносец» Евгений Долматовский, потом Иосиф Уткин, а ещё приходила Маргарита Алигер (она –– практически ровесница студентов, 1915 г.р., но уже в 1939 году, была награждена орденом «Знак Почёта»);
а уже в Литинституте Майоров оказался на семинаре Павла Антокольского, но не сразу, а после ухода от Ильи Сельвинского. Причина смены учителя обнаруживается в следующей публикации…
№ 9.
Таганов Л. Н. " «ИВАНОВСКИЙ МИФ» И ЛИТЕРАТУРА". Иваново: Листос, 2014
Читать онлайн книгу «Ивановский миф» и литература... itexts.net
Глава IX. ИВАНОВСКОЕ БРАТСТВО ПОЭТОВ-ФРОНТОВИКОВ
«…Майоров, из семинара Сельвинского перешел по Литинституту к Антокольскому <…>
… А из семинара Сельвинского ушел после того, когда он (Сельвинский) записал на доске два слова для рифмы и время засек, чтобы мы сложили по сонету… Это же тренаж для мальчиков!»
……………….
Реплика Майорова передана в воспоминаниях его друга Владимира Жукова, встретившегося с Николаем в Иваново после возвращения из госпиталя, где залечивал раны (две пули в локоть правой руки он получил в последние дни «финской» кампании).
Что ещё из важного для меня есть в книге Л. Н. Таганова (а там дан очень подробный анализ становления будущего поэта в родном городе)…
«…Уже само «поколенческое» самосознание молодых поэтов второй половины 30-х годов было в какой-то мере вызовом «типовым» представлениям о времени. Поколение в их понимании – не отвлеченное представление о советской молодежи, а избранное эпохой живое братство молодых людей, готовых совершить предназначенное только им. И это предназначение они видели в спасении не только России, но и всего мира от коричневой чумы фашизма. При этом будущие «фронтовики» не только не исключали своей гибели, но акцентировали внимание на этом, вольно и невольно вступая в конфликт с массовой советской поэзией, с такими, например, стихами, печатавшимися в поэтическом сборнике «Оборона» (Л., 1940):
«Реют соколы в лазури// безграничной вышины, // Ни туманы и ни бури // Им, отважным, не страшны».
Или: «Нависли тяжелые, // Черные тучи, // И если фашисты // Навяжут войну, // Пойдем мы на битвы // И силой могучей // Врагов уничтожим, // Восславим страну».
А теперь вспомним ключевые строки из программного стихотворения Н. Майорова «Мы»…
Обратим внимание на сам жанр этого произведения Майорова. Это одновременно и гимн героическому поколению, и реквием, и послание в будущее, сродни знаменитому вступлению к поэме В. Маяковского «Во весь голос». Суть обращения Майорова к потомкам можно сформулировать так: мы хотим, чтобы наша жертвенность не была напрасной; реализуйте то лучшее, что было в нас, идите дальше, ведь боролись мы, в конечном счете, за сохранение гуманистических основ мироздания.
…Так и слышится мне сейчас голос Жукова, который любил повторять, особенно в пору его работы над майоровским сборником: «Если бы Коля остался жив, нам всем нечего было бы делать в поэзии…».
…путь поэтов военной судьбы, как и фронтового поколения в целом, нельзя видеть лишь через призму высокой, героической легенды. Сейчас все в большей мере осознаются трагические обертоны существования этого поколения».
№10.
С. Наровчатов «Мы входим в жизнь», глава «Улица Николая Майорова»
«Надо подчеркнуть, что Майоров и ощущал себя большим поэтом. И страшился он не смерти, а того, что она не даст развернуться ему как поэту в полную силу. Такое же предощущение, горькое и сильное, было у многих из нас. И к великому несчастью для литературы оно подтвердилось как раз для самых талантливых из поколения их ранней гибелью».
…Решением исполкома Ивановского горсовета депутатов трудящихся от 11 декабря 1964 года N 708 "Об увековечении памяти поэта Николая Майорова" 1-я Авиационная улица, на которой жил поэт, переименована в улицу Поэта Николая Майорова, которая расположена во Фрунзенском районе от улицы Лежневской до улицы Б. Хмельницкого. В Литературном сквере установлен бюст поэта.
На мероприятия по переименованию 1-й Авиационной улицы «в улицу Поэта Николая Майорова» одним поездом из Москвы в Иваново ехали когда-то С. Наровчатов и В. Болховитинов.
Продолжение следует…
О мифах, точности и смыслах. Часть 3. 1. Майоров
© Copyright: Василий Носачёв, 2024
Свидетельство о публикации №224101101042
Свидетельство о публикации №224101101042
Рецензии