Осеменитель

Пролог
1.
Поздно вечером 7 мая 1926 года в квартире писателя Михаила Афанасьевича Булгакова в покосившемся флигельке во дворе дома 9 по Обухову переулку неожиданно резко и настойчиво постучали (звонка в квартире, точнее, в голубятне, как ее называли сам Булгаков и его жена Любовь Евгеньевна Белозерская, не имелось). Михаила Афанасьевича дома не было, хотя он должен был вернуться с минуты на минуту, и стучал в дверь явно не он. Не так давно, всего неделю назад, они отпраздновали первую годовщину свадьбы, а этот двухэтажный флигелек был их первым семейным очагом.
Второй этаж был разделен на три отсека: два по фасаду, один в стороне. Посередине коридор, в углу коридора — плита. На ней готовят, она же обогревает и комнату Булгаковых. В одной комнатушке живет Анна Александровна, пожилая, когда-то красивая женщина. Она вдова, совершенно выбитая из колеи семнадцатым годом, беспомощное существо, к тому же страдающее астмой. Она живет с дочкой, а еще двух мальчиков разобрали добрые люди. В другой клетушке обитает простая женщина, Марья Власьевна, торгующая кофе и пирожками на Сухаревке. Обе женщины люто ненавидят друг друга. И Булгаковы выступали неким буфером между двумя враждующими государствами.
Любовь Евгеньевна с неким трепетом подошла к двери и спросила:
– Кто там?
– Это я, домоуправ! Гостей к вам привел! – Белозерская узнала бодрый голос Градова, арендатора дома.
Она открыла дверь. На пороге стояли двое штатских: один повыше в круглых очках, другой – невысокого роста человек. Это двадцатипятилетний следователь ОГПУ Георгий Врачёв и его помощник.
– Михаил Афанасьевич Булгаков здесь проживает? – спросил человек в очках.
– Да, но его сейчас нет дома.
– А вы ему кто будете?
– Жена. А в чем собственно?..
– У нас ордер на обыск вашей квартиры, – Врачёв кивнул помощнику, тот вынул из кармана свернутый вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул Белозерской. – Я – уполномоченный 5-го отделения секретно-политического отдела ОГПУ Врачёв, это мой помощник Славкин. Разрешите пройти!
– Я могу идти, товарищи? – Градову явно не хотелось провести ночь в этой квартире – он понимал, что обыск – это надолго.
– Нет, нет, товарищ Градов! Вы нам нужны в качестве понятого.
Делать нечего, тот вздохнул и вошел вслед за чекистами.
Любовь Евгеньевна заволновалась: как-то отнесется к визиту непрошенных гостей Михаил Афанасьевич? Причем, она никак не могла понять цель обыска.
– Товарищи, я прошу вас не начинать обыск без хозяина. Он должен вот-вот прийти.
Врачёв глянул на наручные часы, и согласно кивнул. Все трое визитеров прошли в комнату и сели в кресла. При этом оба чекиста визуально осматривали комнату. Арендатор, человек с хитрецой, несдержанный на язык, сидел, развалясь на кресле, в центре комнаты.
Поначалу сидели молча. Но вскоре Градов не выдержал:
– Товарищи, а вы не слыхали анекдота?
«Пронеси, господи!» – подумала про себя Любовь Евгеньевна. Но – не пронесло! Градов продолжил:
– Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: «Не знаете ли вы, где тут Госстрах?» – Госстрах не знаю, а госужас вот...
И сам же Градов раскатисто захохотал. Белозерская лишь бледно улыбнулась, а чекисты и вовсе никак не отреагировали. И опять – молчание.
Наконец, раздался знакомый стук. Белозерская бросилась открывать и тут же зашептала:
– Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.
Жена называла Булгакова прозвищем, которое сам же писатель и придумал. Однажды он вспомнил детское стихотворение поэтессы Евгении Бируковой, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И тут же добавил: Мака – это я.
У мамаши обезьянихи,
Жирной, злой орангутанихи,
Жили-были три детеныша
Три малютки обезьеныша —
Мика, Мака и Микуха.
Не любила их старуха.
Не любила, крепко била,
Скупо, впроголодь кормила
Ананасами гнилыми,
Да орехами пустыми.
Не пускала бедных деток
В лес гулять с домашних веток…
Удивительнее всего, что это прозвище – с его же легкой руки – очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе, да и сам Булгаков часто подписывался Мак или Мака.
Булгаков не без волнения снял пальто, шляпу, передал это жене, а сам вошел в комнату.
– Здравствуйте, товарищи! Чем обязан столь неожиданному визиту?
– Вот, ознакомьтесь с ордером на обыск, – Врачёв протянул Булгакову бумагу и тут же приказал помощнику. – Приступайте к обыску, товарищ Славкин.
Врачёв занялся книжными полками, а Славкин переворачивал кресла и колол их длинной спицей. И тут Булгаков не выдержал, произнес:
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.
Кресла были куплены Белозерской на складе бесхозной мебели по 3 рубля 50 копеек за штуку. И на обоих супругов напал нервный смех.
Михаил Афанасьевич поначалу был спокоен, держался молодцом. Но потом не на шутку разволновался и было из-за чего. В последнее время отдельные представители партийной верхушки высказывали недовольство и самим Булгаковым, сыном доцента Киевской духовной академии, да еще и белогвардейским недобитком (Булгаков, военный врач, воевал в Гражданскую войну на стороне белых в рядах Южной армии, и только из-за болезни не сумел, или не успел, уехать за границу в 1920-м), и его произведениями, особенно «Днями Турбиных» – пьеса откровенно восхваляла белогвардейщину.
После появления в печати «Белой гвардии», «Дьяволиады», «Роковых яиц» и других сочинений писателя, после участия его в творческих публичных дискуссиях (последний диспут с его участием о современной литературе состоялся 12 февраля 1926 года в Колонном зале Дома союзов) и на «сходках» в различных литературных кружках к нему с большим вниманием стали присматриваться не только литературные критики, но и органы «безопасности». Особенно обострилось это внимание после нескольких чтений в тех же литературных кружках новой повести «Собачье сердце». Когда же «Собачье сердце» и «Белая гвардия» были приняты МХАТом для постановки на своей сцене (договор с МХАТом об инсценировке «Собачьего сердца» Булгаков подписал 2 марта 1926 года), внимание к Булгакову приобрело «общественный» характер – сообщения о готовящейся постановке «Белой гвардии» появились как в отечественной, так и в зарубежной прессе.
И прямо накануне визита к Булгакову, состоялось заседание Политбюро ЦК ВКП(б), принявшее, постановление о перечне мер против антисоветских, антисоциалистических элементов, и ОГПУ тут же подсуетилось, обратившись к оргсекретарю ЦК Вячеславу Молотову:
«7 мая 1926 г.
Строго секретно
В ЦК ВКП/Б/ ТОВ. МОЛОТОВУ
В развитие нашей докладной записки от 5 сего мая за № 3446 и во исполнение постановления Политбюро от 5 мая, считаем необходимым произвести следующие мероприятия:
1. Экономически зажимных мероприятий и завершения разгрома Устряловско-Лежневской группы сменовеховцев произвести обыски без арестов у нижепоименованных 8-ми лиц, и по результатам обыска, о которых будет Вам доложено особо, возбудить следствие, в зависимости от результатов коего выслать, если понадобится, кроме ЛЕЖНЕВА, и еще ряд лиц по следующему списку.
1. КЛЮЧНИКОВ Юрий Вениаминович, проф. 1 МГУ, научный сотрудник Коммунистической Академии.
2. ПОТЕХИН Юрий Николаевич, литератор, юрист-консульт акционерного Об-ва «Тепло и Сила».
3. ТАН-БОГОРАЗ Владимир Германович — научный работник Академии Наук.
4. АДРИАНОВ — проф. Ленинградского университета.
5. РЕДКО А. М. — проф. Ленинградского университета.
6. БОБРИЩЕВ-ПУШКИН Александр Владимирович, литератор.
7. БУЛГАКОВ Михаил Александрович — литератор.
8. УСТРЯЛОВ Михаил Васильевич — литератор (брат Н. В. Устрялова).
ЗАМПРЕД ОГПУ: (Ягода)
P. S. Нам чрезвычайно важно произвести обыски одновременно с закрытием «Новой России», ввиду этого прошу те мероприятия, если будут одобрены Вами — провести голосование опросом.
Г. Ягода».
Парадоксальность ситуации для Булгакова заключалась в том, что он не только не был сменовеховцем, как большинство перечисленных в этом списке, но и считал это движение ничтожным и вредным для русского национального возрождения. Он печатал свои сочинения в сменовеховских изданиях только потому, что другой возможности печататься просто не было.
Тем временем обыск в квартире Булгакова продолжался уже несколько часов: как и было в те годы положено, обыск продолжался всю ночь. Под утро зевающий арендатор спросил:
– А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Но ему никто не ответил.
Наконец, чекисты стали радостно потирать руки:
– Есть! – воскликнул Врачёв. – Славкин, садись, пиши протокол.
Славкин глянул на толстую пачку бумаг и руках начальника, и тут же устроился за писательским столом, обмакнул перо в чернильницу, начал писать под диктовку Врачёва:
«На основании ордера Объединенного Государственного политического управления за № 2287 от 7 мая мес. 1926 г. произведен обыск у гр. Булгакова в д. № 9, кв. № 4 по ул. Кропоткина, пер. Чистый, сотр. Врачёвым.
При обыске присутствовали: обыскиваемый Булгаков М. А. и арендатор дома Градов В. В.
Согласно данным указаниям задержаны:
гражд..........
Взято для доставления в Объединенное Госполитуправление следующие (подробная опись всего конфискуемого или реквизируемого)..........
1) Два экземпляра перепечатанных на машинке „Собачье сердце“.
2) Три дневника: за 1921-23 и 25 годы.
3) Один экзем. отпечат. на пишущ. маш. „чтение мыслей“.
4) „Послание Евангелисту Демьяну Бедному“.
5) стихотворение В. Инбер (пародия Есенина).
Обыск производил: Уполн. 5-го отд. СООГПУ Врачев.
.......... указанное в протоколе и прочтение его вместе с примечаниями лицами,
у которых обыск производился, удостоверяем:
Аренд. дома В. Градов
Кроме того подписали: М. Булгаков
„7“ мая 1926 г. Проводивший обыск Уполн. СО ОГПУ Врачев».
Расписавшись в протоколе, Градов тут же отправился к себе отсыпаться. А Врачёв предупредил Булгакова:
– Товарищ Булгаков, вам надлежит явиться в управление ОГПУ на Лубянке для допроса.
– Когда?
– Вам пришлют повестку.
После этого чекисты со всем своим «уловом» уехали.
Больше всего Булгаков опасался за свой личный дневник: там была масса мыслей, к которым можно было «органам» прицепиться. Стихотворение Инбер и его послание Демьяну Бедному – ерунда. Но даже сам Булгаков пока не предполагал, что главной целью обыска была как раз рукопись повести «Собачье сердце». Уж слишком близко подобрался писатель к тайной операции, которую в то время с позволения ЦК партии проводил профессор-биолог, известный во всем мире ученый-осеменитель Илья Иванович Иванов, ставший одним из прототипов главного героя повести профессора Преображенского.
После нежданного визита Булгаков приходил в себя полторы недели. А 18 мая подал в ОГПУ заявление:
«В ОГПУ
литератора
Михаила Афанасьевича Булгакова,
проживающего в г. Москве,
в Чистом (б. Обуховском)
пер. в д. № 9, кв. 4
Заявление
При обыске, произведенном у меня представителями ОГПУ 7-го мая 1926 г. (ордер № 2287, дело 45), у меня были взяты с соответствующим занесением в протокол — повесть моя «Собачье сердце» в 2-х экземплярах на пишущей машинке и 3 тетради писанных мною от руки черновых мемуаров моих под заглавием «Мой дневник».
Ввиду того, что «Сердце» и «Дневник» необходимы мне в срочном порядке для дальнейших моих литературных работ, а «Дневник», кроме того, является для меня очень ценным интимным материалом, прошу о возвращении мне их.
Михаил Булгаков,
18-го мая 1926 г.
г. Москва».
24 июня аналогичное письмо-прошение было направлено и председателю Совнаркома Алексею Рыкову. Никаких ответов на просьбы не последовало. Правда, Рыков, Сталин, Молотов и другие члены политбюро с интересом читали булгаковские дневники.
Максим Горький вмешался в ситуацию и по его просьбе спустя два месяца дневники Булгакову вернули, и в тот же день Михаил Афанасьевич собственноручно все эти тетради сжег. Но рукопись «Собачьего сердца» оставляют и отправляют в архив ОГПУ, что сразу дало понять писателю, что именно эта рукопись и явилась основной причиной для обыска.
А сюжет повести возник не на пустом месте. Тема омоложения, присутствующая в повести, была весьма популярной в двадцатые годы. В частности, в научно-популярной печати можно было встретить статьи австрийского физиолога Ойгена Штейнаха. В газете «Правда» опубликовали статью известного в то время врача Николая Кольцова «Омоложение организма», а «Вечерняя Москва» поместила материал под названием «Д-р Воронов об омоложении людей».
Именно Сержа Воронова некоторые литературоведы считают прототипом профессора Преображенского. Этот французский хирург российского происхождения делал пересадку желёз обезьяны людям, обещая им возвращение в молодость. В клинику Воронова выстраивались длинные очереди из политиков, бизнесменов, артистов эстрады и кино. В 1923 году во время международного хирургического конгресса в Лондоне многочисленные коллеги из разных стран устроили Воронову овацию за его неутомимую деятельность.
Звездный час Воронова наступил 12 июня 1920 года, когда состоялась первая долгожданная пересадка желез от обезьяны человеку. Затем половой конвейер заработал безостановочно и к 1924 году хирург-экспериментатор провел уже 53 успешные операции. Единственной проблемой была регулярность поставок шимпанзе из Западной Африки. «В 1923 году, — писал он, — сообщение с Гвинеей стало более правильным, и в первые 10 месяцев я сделал 38 прививок».
Воронов утверждал, что смог прооперировать 236 человек в возрасте 55–70 лет. По его утверждениям, в 90 % случаев был получен положительный результат. Правда, у группы лиц 70–85 лет, страдавших импотенцией и прошедших пересадку, половое влечение было восстановлено лишь в 74 % случаев. Но уже через несколько дней после операции наблюдалось сильное психическое и половое возбуждение. Особо Воронов отмечал случай с одним английским аристократом, прошедшим дорогостоящую операцию. Больному было уже 74 года, и он страдал от распространенного в этом возрасте заболевания – от преждевременной старости. 2 февраля 1921 года ему было пересажено правое яичко павиана. Результаты выглядели фантастическими:
    «Больной покинул Париж через двенадцать дней после операции, и я увидел его только через восемь месяцев, – сообщал Воронов. – Мой лаборант д-р Дидри и я – были буквально поражены, когда увидели г-на Е.Л., потерявшего половину своей тучности, веселого, с быстрыми движениями, с ясным взглядом, как будто смеющимся над нашим удивлением. Жир исчез, мускулы укрепились, и он производил впечатление человека с цветущим здоровьем. Он наклонил голову, и мы убедились, что он не преувеличивал, говоря, что его лысина покрылась густым белым пухом. Он приехал из Швейцарии, где поднимался на горы и занимался любимым англичанами спортом. Этот человек, действительно помолодел на пятнадцать-двадцать лет. Физическое и душевное состояние, половая жизнь – все совершенно изменилось благодаря действию прививки, превратившей дряхлого, жалкого и бессильного старика в сильного, пользующегося всеми своими способностями мужчину».
В его метод омоложения поверили – трансплантации стали производиться как мужчинам, так и женщинам. Окрыленный своими экзотическими операциями, Сергей Воронов размечтался: «Недалеко то время, когда пересадка эндокринных желез обезьян, сделавшаяся доступной каждому хирургу, отметит собой значительный прогресс человеческой терапии». И все же эффект со временем угасал, а в некоторых случаях продолжительность жизни пациентов была невелика. Так, уже упоминавшийся англичанин умер через два года после операции. Но Воронов не хотел признавать это поражение за собственное. Он умел находить причину, не касавшуюся его метода. Вот и в случае с мистером Е.Л. он оставался вне подозрений.
    «4 сентября 1923 года меня известили о его смерти, последовавшей от припадка белой горячки, вызванного застарелой невоздержанностью, которую прививка, к сожалению, не исправила».
Однако звезда хирурга погасла так же быстро, как и вспыхнула. Пациенты Воронова один за другим заболевали и умирали. Омоложение оказалось блефом, а вчерашний кумир, казавшийся чудотворцем, превратился в шарлатана и обманщика. Светило британской медицины доктор Кеннет Уокер сравнил взгляды и практическую деятельность Воронова с методами ведьм и колдунов. Униженный и оскорбленный хирург был вынужден свернуть свою практику.
Тем не менее, в двадцатые годы многие еще верили в чудо. Да и сам Булгаков, врач по образованию, был охвачен всеобщим энтузиазмом. Во всяком случае, в повести его герой, профессор Преображенский проводил свою операцию по методике Воронова.
Другим прототипом профессора Преображенского послужил, как считают литературоведы, дядя Булгакова, брат матери, врач-гинеколог Николай Покровский. Убранство квартиры – тоже на Пречистенке – совпадает с описанием жилища Филиппа Филипповича. Эту версию подтверждала в мемуарах первая жена Булгакова Татьяна Лаппа: «...Я как начала читать – сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это…».
Покровского вспоминала и вторая жена Булгакова Любовь Белозерская: «Он отличался вспыльчивым и непокладистым характером, что дало повод пошутить одной из племянниц: «На дядю Колю не угодишь, он говорит: не смей рожать и не смей делать аборт».
А вот третьим прототипом профессора Преображенского вполне мог стать Илья Иванович Иванов, добившийся немалых успехов в осеменении животных и рискнувший проводить опыты по скрещиванию людей и человекоподобных обезьян, и о котором и пойдет речь в романе. Именно в этот, 1926-й год Совнарком не только дал добро на эксперимент, но и выделил на него ни много, ни мало десять тысяч долларов. И Булгаков попал в историю, подобравшись слишком близко к секретному эксперименту советского правительства. Естественно, чекисты не могли это оставить безнаказанным.
Что же касается пациентов профессора Преображенского, то писатель «срисовал» их с известных общественных и политических деятелей того времени. В одном из них, воспылавшем страстью к четырнадцатилетней девочке, мог скрываться человек из высшего руководства страны (позже Николай Ангарский, редактор альманаха «Недра», куда Булгаков отнес рукопись «Собачьего сердца», узнав этого деятеля, пришел в ужас и красным карандашом уничтожил приметы высокой большевистской персоны).
Разумеется, Ангарский заранее не знал, какая «бомба» заложена в тексте «Собачьего сердца». Хотя еще в марте 1925 года Булгаков дважды читал рукопись на литературном собрании «Никитинских субботников» в Москве, в Газетном переулке. Туда, вместе с литераторами и читателями «забрел» агент ОГПУ, который был, пожалуй, самым внимательным слушателем.
Безвестный чекист (увы, его имя осталось неизвестным для истории) стал первым критиком повести, и констатировал, что «вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах». Агент ОГПУ подробно рассказал о содержании повести и подвел итог: «…такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях «Всероссийского Союза Поэтов».
Наверняка этот отчет насторожил советские инстанции, контролировавшие литературный процесс. И заодно – ведомство, где служил чекист. Но в ОГПУ, видимо, долго разбирались и «приняли меры» только в мае 1926 года.
А вскоре после докладной записки безвестного чекиста, 21 мая 1925 года сотрудник «Недр», некто Леонтьев от имени Ангарского отправил Булгакову бумажный сверток с запиской: «Дорогой Михаил Афанасьевич, посылаю Вам «Записки на манжетах» (еще одна повесть Булгакова) и «Собачье сердце». Делайте с ними, что хотите. Сарычев в Главлите заявил, что «Собачье сердце» чистить уже не стоит. «Вещь в целом недопустима» или что-то в этом роде».
Участливый Ангарский, которому повесть Булгакова очень понравилась, решил использовать последний шанс и отправил рукопись в Кремль, члену Политбюро ЦК ВКП(б) Льву Каменеву. Ответ из Боржоми, где отдыхал Каменев, был жесткий: «Это острый памфлет на современность. Печатать ни в коем случае нельзя».
На Булгакова обрушился поток неистовой, злобной критики. По подсчетам Булгакова, за десять лет появилось 298 ругательных рецензий на его произведения. Справедливости ради стоит отметить, что были и благожелательные отзывы. Целых…три.
Замученный Булгаков писал: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…».

2.
Обещанный Врачёвым визит Булгакова на Лубянку случился лишь через четыре месяца после обыска: писателя вызвали на допрос 22 сентября 1926 года. Допрашивал его следователь Семён Григорьевич Гендин, приятель заместителя начальника секретного отдела ОГПУ Якова Агранова. Булгаков повел себя вполне адекватно – не стал утаивать, что он сын статского советника, что окончил медицинский факультет университета, что литературной деятельностью начал заниматься, служа в Добровольческой армии. К чему было лукавить, если в руках чекистов оказались его личные дневники, где он подробно описывал все события, которые с ним происходили, начиная с 1921 года.
В ОГПУ к допросу Булгакова тщательно готовились, за ним была установлена слежка. Один из осведомителей сообщал в июле 1926 года: «По поводу готовящейся к постановке пьесы „Белая гвардия“ Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена реперткомом, так как она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух.
По отзывам людей, слышавших эту пьесу, можно считать, что пьеса, как художественное произведение, довольно сильна и своими сильными и выпукло сделанными сценами имеет определенную цель вызвать сочувствие по адресу боровшихся за свое дело белых.
Все признают, что пьеса эта имеет определенную окраску. Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, особенно возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса будет вызывать, известное сочувствие к белым.
Что же касается антисоветских группировок, то там большое торжество по поводу того, что пьесу удалось протащить через ряд „рогаток“. Об этом говорится открыто».
На документе резолюция: «т. Гендин. К делу Булгакова. Славянский».
 Протокол допроса в ОГПУ
22 сентября 1926 года
О. Г. П. У.
Отдел... Секретный к делу
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
1926 г. сентября мес. 22 дня, Я Уполн. 5 отд. секр. Отдела ОГПУ Гендин допрашивал в качестве обвиняемого (свидетеля) гражданина Булгакова М. А. и на первоначально предложенные вопросы он показал:
1. Фамилия Булгаков.
2. Имя, отчество Михаил Афанасьевич.
3. Возраст (год рождения) 1891.
4. Происхождение (откуда родом, кто родители, национальность гражданство или подданство) Сын статского советника — профессора Булгакова.
5. Местожительство (постоянное и последнее) М. Левшинский пер. д. 4 кв. 1.
6. Род занятий (последнее место службы и должность) Писатель-беллетрист и драматург.
7. Семейное положение (близкие родственники, их имена, фамилии, адреса, род занятий до революции и последнее время). Женат вторым браком. Фамилия жены — Белозерская Любовь Евгеньевна — дом. хоз.
8. Имущественное положение (до и после революции допрашиваемого и его родственников) нет.
9. Образовательный ценз (первонач. образование, средняя школа, высшая, специальн., где, когда и т. д.) Киевская гимназия в 1909 г. Университет, медфак в 1916.
10. Партийность и политические убеждения. Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях.
11. Где жил, служил и чем занимался:
а) до войны 1914 г.
б) с 1914 г. до Февральской революции 17 года. Киев, студент медфака до. 16 г., с 16 г. — врач.
в) где был, что делал в Февральскую революцию 17 г., принимал ли активное участие и в чем оно выразилось. Село Никольское Смоленской губернии и гор. Вязьма той же губ[ернии].
г) с Февральской революции 17 г. до Октябрьской революции 17 г. Вязьма, врачом в больнице.
д) где был, что делал в Октябрьскую революцию 17 года. Также участия не принимал.
с) с Октябрьской революции 17 г. по настоящий день. Киев — до конца августа 19 г., с авг[уста] 19 — до 1920 во Владикавказе, с мая 20 по авг. в Батуме в Росте, из Батума в Москву, где и проживаю по сие время.
12. Сведения о прежней судимости (до Октябр. революции и после нее). В начале мая с/г производился обыск.
13. Отношения допрашиваемого свидетеля к обвиняемому. [ ]
Записано с моих слов верно: записанное мне прочитано (подпись допрашиваемого).
Михаил Булгаков.
(см. лист 2-й)
Показания по существу дела.
Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор[оде] Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России. С Освагом связан не был, предложений о работе в Осваге не получал. На территории белых я находился с августа 1919 г. по февраль 1920 г. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. В момент прихода Красной Армии я находился во Владикавказе, будучи болен возвратным тифом. По выздоровлении стал работать с Соввластью, заведуя ЛИТО Наробраза. Ни одной крупной вещи до приезда в Москву нигде не печатал. По приезде в Москву поступил в ЛИТО Главполитпросвета в кач[естве] секретаря. Одновременно с этим начинал репортаж в московской прессе, в частности в «Правде». Первое крупное произведение было напечатано в альманахе «Недра» под заглавием «Дьяволиада», печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете «Гудок», печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман «Белая Гвардия», затем «Роковые яйца», напеч[атанные] в «Недрах» и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть «Собачье сердце», нигде не печатавшуюся. Ранее этого периода написал повесть «Записки на манжетах».
Записано с моих слов верно.
М. Булгаков.
(обрез верха листа) были напечатаны «Дьяволиада» и «Роковые яйца». «Белая гвардия» была напечатана только двумя третями и недопечатана вследствие закрытия, т. е. прекращения толстого журнала «Россия».
«Повесть о собачьем сердце» не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение «Повесть о собачьем сердце» вышло гораздо более злостным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик — получилась, с точки зрения профессора Преображенского, отрицательным типом, т. к. подпала под влияние фракции. Это произведение я читал на Никитинских субботниках редактору «Недр» — т. Ангарскому и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича и в «Зеленой Лампе». В Никитинских субботниках было человек 40, в «Зеленой Лампе» человек 15, и в кружке поэтов человек 20. Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, т. к. понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание.
Вопр[ос]: Укажите фамилии лиц, бывающих в кружке «Зеленая Лампа»?
Отв[ет]: Отказываюсь по соображениям этического порядка.
Вопр[ос]: Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?
Отв[ет]: Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю.
М. Булгаков.
На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать.
Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало и вот по какой причине: я занят. Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги.
Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.
Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик).
22 сентября 1926 г.
Михаил Булгаков.
Допрос продолжался с четырех до шести часов, после чего писателя отпустили. Чекисты в двадцатые годы еще позволяли себе такую вольность – просто допросить человека и затем отправить его не в тюрьму или лагерь, а восвояси. Отправился восвояси после допроса и Булгаков, а буквально на следующий день писатель пошел на генеральную репетицию спектакля «Дни Турбиных», который он ставил во МХАТе. Генеральная репетиция прошла успешно, но автору пришлось все-таки расстаться с частью «петлюровской» сцены — избиение и гибель еврея. Несмотря на яростные протесты Булгакова, сцену эту изъяли.
А дальше произошло почти невероятное. Конфликтом заинтересовались на самом верху, и всего через восемь дней, 30 сентября заседание Совета Народных Комиссаров, во главе со Сталиным, принимает краткую резолюцию: «Спектакль «Дни Турбиных» разрешить к показу на один сезон!».
Говорили, что причиной такого либерального к нему отношения был сам Иосиф Виссарионович, которому понравилась пьеса «Дни Турбиных». 18 апреля 1930 года он лично позвонил Булгакову и предложил ему должность помощника режиссера во МХАТ.

Глава первая
Ульянов с Крупской уже несколько лет жили за границей, в Европе, изредка переезжая из страны в страну: Италия, Швейцария, Франция. С ними же поочередно жили то мать Владимира Ильича, Мария Александровна, то мать Надежды Константиновны Елизавета Васильевна. А последние два года, с декабря 1908-го, они жили в Париже, куда для изучения французского языка в Сорбонне к ним приехала и младшая сестра Ульянова Мария Ильинична.
Жизнь их была мало обустроена – приходилось периодически менять места обитания в зависимости от финансовой составляющей семьи. И в Париже пришлось несколько раз переезжать. Пока, наконец, летом 1909 года Ульяновы не сняли небольшую квартиру на улице Мари-Роз в доме №4, на рабочей окраине Парижа. Это был новый дом с центральным отоплением, что весьма обрадовало семейство, – даже зимой здесь было очень тепло. Квартира, расположенная на третьем этаже, была светлой и удобной. Из передней направо – большая комната с балконом и видом через улицу на тенистый сад. Эта комната стала кабинетом Ульянова. Отсюда дверь в спальню с двумя железными кроватями для супругов. Из передней налево – другая, еще большая и лучшая комната для матери Крупской, Елизаветы Васильевны. На той же стороне – небольшая, светлая кухня, в которую вел небольшой коридор. Квартира на улице Мари-Роз стоила на 140 франков дешевле, чем на улице Бонье, но для тех лет все служащие справедливо считали ее дорогой. Недалеко от квартиры находился парк Монсури, ставший излюбленным местом отдыха Владимира Ильича. А еще они любили по утрам прогуливаться в Булонский лес.
Небольшая квартира больше соответствовала средствам Ульяновых. Табуретки и простые столы здесь выглядели более уместно. Их приемной стала кухня, где велись и деловые, и задушевные разговоры. Крупская писала Марии Александровне, свекрови: «Вот уж целый год, как мы живем в Париже! Приладились понемногу, жаль только, что мало видим настоящей здешней жизни. Недавно как-то дошли в маленький театр неподалеку от нас и остались очень довольны. Публика была чисто рабочая, с грудными младенцами, без шляп, разговорчивая, живая. Интересна была непосредственность, с какой публика реагировала на игру. Аплодировали не хорошей или дурной игре, а хорошим или дурным поступкам. И пьеса была соответствующая, наивная, с разными хорошими словами, приноровленная под вкус публики. Получалось впечатление чего-то очень живого, непосредственного».
Незадолго до окончания Сорбонны у Марии Ильиничны вдруг начались резкие боли в животе. Едва дотерпев до окончания университета, она попала на операционный стол – врачи определили у нее аппендицит.
Ульяновы, проконсультировавшись среди своих русских эмигрантов-революционеров, вышли на известного во Франции хирурга Шарля Дюбуше, долгое время жившего в России и даже, еще будучи студентом Сорбонны, познакомившегося со студенткой из Одессы Людмилой Орловой, на которой и женился в 1891 году.
Вся эта неустроенность, появляющиеся к сорока годам болячки у Крупской и, особенно, отсутствие детей нехорошо сказывалась на взаимоотношениях Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Ильич стал погуливать, ударять за красивыми дамами-соотечественницами. И в 1910 году едва не дошло до разрыва: узнав о связи мужа с тридцатишестилетней Инессой Арманд, Крупская пыталась уйти от Ульянова, обвинив мужа в измене.
С Арманд Ульянов познакомился в октябре 1909 года, когда находился в Брюсселе на одиннадцатой сессии Международного социалистического бюро. А в декабре она приехала в Париж и стала активным членом большевистской группы. Несмотря на довольно молодой возраст, Инесса уже была вдовой, одна воспитывавшая пятерых детей (двух дочек и трех сыновей) от двух мужей, родных братьев Александра и Владимира Армандов. 
Ульянов, Крупская и Инесса быстро перешли на «ты» – большая редкость для Владимира Ильича, который всем говорил «вы». Столь близкие отношения вождя большевиков и его ближайшей помощницы тогда объясняли партийной необходимостью и единством интересов. Но от супруги эти слишком близкие отношения Ульянов скрыть не смог: уж слишком часто они уезжали на природу и оставались там подолгу.
И Крупская не выдержала: ведь измена с Арманд уже была не первой.
Первая была шесть лет назад, в 1904 году, когда Володя увлекся недавно бежавшей в Швейцарию из ссылки в далеком и холодном якутском Олёкминске революционеркой Марией Эссен, которой за веселый нрав и бурный темперамент однопартийцы дали кличку Зверь. Она была профессиональной революционеркой, распространяла передовое учение среди рабочего класса, организовала на Урале подпольную типографию.
Крупская вскоре почуяла «неладное» в отношениях между Ульяновым и Эссен. И причины для такого вывода были: присутствие Марии всегда его волновало, он подолгу оставался с ней наедине, они вдвоем совершали длительные прогулки в горы, когда Крупская уже спала (она рано ложилась), Владимир и Мария долго еще «сумерничали», на собрания ходили без Крупской. Крупская это терпела, и долго, но не выдержала. Скандал между Ульяновым и Крупской получился грандиозный, в ходе которого жена прямо обвинила супруга в измене с Марией. Скандал получил огласку в социал-демократических кругах, но Владимир Ильич ни в чем не признавался. Вскоре Мария уехала в Россию, но на границе ее арестовали и отправили в тюрьму.
Скандал с Инессой Арманд погасила мать Крупской. Но упреки в неспособности Крупской родить детей беспокоили и мужа, и его тёщу. И они решили обратиться к врачу, чтобы обследоваться.
– Надюша, я договорился с доктором Дюбуше. Наши товарищи говорят, что это наш человек, к тому же, у него русская жена.
Шарль Дюбуше подтвердил диагноз – у супругов не могло быть детей. Крупская прослезилась. Ее глаза, и без того схваченные Базетовой болезнью, покраснели и, казалось, слегка выкатились из орбит.
– Скажите, доктор, неужели нельзя ничего сделать? – спросил Ульянов.
– Увы, мсье Ульянов. Медицина, в данном случае, бессильна… Впрочем, – Дюбуше на пару мгновений задумался и оба супруга с надеждой посмотрели на него. – Вы знаете, недавно приехал из Египта один наш коллега, хирург, кстати, ваш соотечественник, мсье Воронов. Он занимается ксенотрансплантацией органов… – поймав на себе вопросительные взгляды супругов, улыбнулся и уточнил:
 – Он практикует метод прививания ткани яичек обезьян к человеческим яичкам с целью задержки процесса старения и омоложения.
– Разве такое возможно? – удивился Владимир Ильич.
– Практика мсье Воронова пользуется в Париже большим успехом. Запись к нему на много дней вперед. Однако, если вы согласны к нему обратиться, я дам вам рекомендательное письмо, и он вас примет, по возможности, быстрее.
– Мы согласны! – ответил Ульянов.
Сорокачетырехлетний врач Самуил Абрамович Воронов, уехав из России во Францию восемнадцати лет от роду, переменил имя на Сергей, либо же на французский манер – Серж. Воронов родился в Воронеже, в семье субботников, то есть, русских, исповедовавших иудаизм с XVII века. Царизм тогда еще как-то терпел евреев, но русские иудаисты были самой угнетаемой религиозной группой в Российской империи за то, что «предали веру отцов». Поэтому ничего удивительного не было в том, что семья Вороновых в 1884 году переехала на постоянное жительство во Францию. В 1893 году он  получил высшее медицинское образование, окончив Сорбонну. Его учителем стал Алексис Каррель – выдающийся хирург, но при этом убежденный евгеник, будущий лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине, член совета американского Рокфеллеровского института. В 1896 году уехал в Египет, где вошел в состав лечащих врачей хедива Аббаса II Хильми-паши – правителя страны в 1867-1914 годах.
Воронов и в самом деле пользовался во Франции и не только большим успехом.
Еще будучи студентом, в 1889 году он ввел себе под кожу экстракт перемолотых яичек собаки и морской свинки. Правда, эти эксперименты не оправдали его надежд по повышению гормонального уровня для задержки старения. Но Воронов, тем не менее, продожил свои опыты. Он считал, что пересадка желёз произведет более длительный эффект, чем простые инъекции. Ранние опыты Воронова в этой области состояли из пересадок щитовидной железы шимпанзе людям с болезнями щитовидной железы. Он также считал, что трансплантация желёз обезьяны может быть использована для лечения деменции. Он продолжил пересадки яичек казненных преступников миллионерам а, когда спрос превысил его возможности по поставке, начал использовать ткань яичек обезьян.
В последние несколько лет Сергей Воронов разработал концепцию пересадки гормонпродуцирующих клеток. Основной интерес Воронова заключался в том, чтобы омолаживать пожилых людей. Он провел значительное количество пересадок яичек шимпанзе мужчинам. Воронов рассекал яичко донора и размещал фрагменты в яичке реципиента. Несмотря на сомнительный характер этой методики, вероятнее всего, из-за психологического эффекта мужчины отмечали улучшение потенции и омолаживающий эффект.
Особую славу доктору Воронову принесла операция, которую он произвел в своей клинике над четырнадцатилетним мальчиком-идиотом. С шестилетнего возраста умственное развитие этого мальчика остановилось, причем явно обозначались все признаки ненормальности и кретинизма: потухший взгляд, тупость и непонимание самых обыкновенных вещей. 5-го декабря 1913 года в присутствии девятнадцати врачей, наблюдавших за операцией, Воронов пересадил ему правую долю щитовидной железы павиана. Эффект поразительный, мальчик настолько вырос и поправился, что мог получить образование, а в 1917 году был признан годным на фронт.
Вот как об этом сообщалось в иллюстрированном журнале «Искра Воскресенья», от 29 июня 1914 года:
«Сенсационное открытие. Во французской медицинской академии наш соотечественник, доктор Сергей Воронов, сделал сенсационное сообщение об операции, произведенной им в его клинике над 14-летним мальчиком идиотом. С шестилетнего возраста умственное развитие этого мальчика остановилось, причем явно обозначались все признаки ненормальности и кретинизма: потухший взгляд, тупость и непонимание самых обыкновенных вещей. Воронов сделал этому мальчику прививку зобной железы обезьяны. Успех превзошел ожидания. У мальчика ожил взгляд, появились умственные способности, понятливость, любознательность».
Вот к такому доктору пришли на прием Владимир Ульянов и Надежда Крупская.
– Одевайтесь! – Воронов вышел из-за ширмы и подошел к умывальнику, повернул вентиль и подставил ладони под теплую струю.
Ульянов оделся, подошел к доктору, который уже сидел за своим столом, и вопросительно посмотрел на него.
– Что скажете, Самуил Абрамович?
– Присядьте, господин Ульянов, – Воронов жестом указал на стул с другой стороны стола. – Ситуация у вас сложная, но не бесперспективная.
– То есть, вы хотите сказать, что нам можно помочь?
– В какой-то степени. Правда, есть определенный риск неудачи.
– Что вы этим хотите сказать? Нельзя ли поконкретнее объяснить? Это для меня и моей жены архиважно.
– Хорошо! Буду с вами откровенен. Вам, вероятно, доктор Дюбуше рассказал, что я занимаюсь пересадками гормонпродуцирующих клеток? – Владимир Ильич утвердительно кивнул. – Так вот, есть возможность пересадить вам яички от шимпанзе…
Ульянов тут же пристукнул ладонью по крышке стола, встал, сделал пару шагов вдоль стола, затем снова сел. Воронов внимательно следил за ним, но ни одним жестом или мускулом не выдал своей реакции.
– Но это же!.. – Владимир Ильич явно был взволнован. – То есть, вы хотите сказать, что таким образом может случиться оплодотворение?.. Но это же, как сказали бы священники, кощунство…
– Успокойтесь, господин Ульянов. Я же не настаиваю, я только предлагаю. Решение за вами.
– Но… каким образом это будет происходить, и какой эффект от всего этого?
– Ну, операбельный процесс я вам раскрывать не буду. Что же касается эффекта… Организм человека омолаживается, улучшается потенция. Могу поделиться с вами своими наработками во время моей миссии в Африку. Вы, вероятно, уже знаете, что я не так давно вернулся в Париж из Египта… Так вот, до Египта я ездил и в другие точки черного континента. Проводил там свои опыты и операции. И довольно удачно оплодотворил трех женщин, татирочек… – снова поймав на себе удивленный взгляд Ульянова, уточнил. – Ну, племя есть такое, проживает в окрестностях реки Тати.
– Это там, где в конце прошлого века была золотая лихорадка?
– Да, да, в британском Бечуаналенде, – улыбнулся Воронов. – Только золотая лихорадка там закончилась сразу же после того, как там же нашли алмазные копи.
– Да, да, продолжайте, доктор.
– Так вот, я удачно оплодотворил этих трех женщин от шимпанзе. И женщины удачно родили широкоплечих мальчиков с рыжеватыми волосами на головах, устойчивыми против солнечного загара с проявлениями сексуальной активности и агрессивностью… Вот, кстати, взгляните на их фотографические карточки.
Воронов вытащил из ящика стола несколько фотоснимков и положил их перед Ульяновым. Тот долго и внимательно рассматривал их. Воронов в это время взял из лежавшего в углу портсигара тоненькую сигару, чиркнул спичкой, прикурил.
– Скажите, Самуил Абрамович, я правильно заметил, что они довольно светлокожи, в отличие от своих мамаш? Почему к их телам не пристает солнечный загар?
Воронов явно не ожидал такого вопроса. Он сам стал рассматривать снимки и лишь пожал плечами. Но через короткое время произнес:
– У этих мальчиков есть иные достоинства, которых нет у других: у них зрительная память, как у шимпанзе, намного превосходит зрительную память человека.
Тогда медицина и в самом деле не могла ответить на вопрос, заданный Ульяновым доктору Воронову, но сегодня ответ уже найден: просто у приматов гены отвечают только за цвет их волосяного покрова тела, отсюда и наблюдались рыжеватые волосы, а у человека гены отвечают только за цвет именно кожного покрова тела, отсюда и не прилипал к их телу солнечный загар. То есть, если пересадка органов от животного возможна, то и оплодотворение тоже возможно.
Владимир Ильич встал, протянул на прощание руку Воронову.
– Спасибо, доктор, за консультацию. Мы с женой подумаем над вашим предложением.
– Сделайте одолжение! – Воронов пожал ему руку и проводил до двери кабинета.
Ульянов с Крупской испугались и не стали более тревожить Воронова, а тот вскоре и позабыл об их визите – сколько у него было таких пациентов…
А вот визит к нему еще одного соотечественника и, можно сказать, в некоторой степени коллеги, ему запомнился больше. Тем более, что в дальнейшем они еще не раз будут пересекаться.
Речь идет об Илье Ивановиче Иванове, пять лет назад еще работавшем в Институте Пастера, в лаборатории русского ученого Ильи Мечникова, где велись исследования секретов придаточных половых желез, выяснялось их значение в процессе оплодотворения животных, после чего вернувшегося в Россию и начавшего свои весьма успешные эксперименты по осеменению домашних животных. Но для Иванова подобные эксперименты уже стали рутиной, а вот метод прививания ткани яичек обезьян к человеческим яичкам с целью задержки процесса старения и омоложения человеческого организма его явно заинтересовал. Тем более, что Иванова пригласили выступить с докладом на Всемирном конгрессе зоологов в австро-венгерском городе Граце, и, воспользовавшись этим приглашением, он решил сначала заглянуть в Париж и поговорить с доктором Вороновым.
Прежде они никогда не встречались, но, наслышанные друг о друге, встретились, как старые знакомые. Почти ровесники, Воронов лишь на четыре года старше, оба невысокие и круглолицые, они сразу нашли общий язык.
– Весьма рад видеть вас в своей клинике, господин Иванов, – Воронов, улыбаясь, пожимал руку Иванова.
– Взаимно, господин Воронов. Мне бы хотелось повидаться с вами именно перед конгрессом в Граце, дабы уточнить один момент. Я наслышан про ваши успехи в ксенотрансплантации органов обезьяны человеку. Знаете ли, меня также интересует эта тема.
– А как же ваши опыты с животными? Осеменение десятков кобыл от одного жеребца, это, скажу я вам…
– Ах, господин Воронов…
– Серж! Зовите меня Серж. У нас здесь, в Европе все гораздо проще, нежели в России.
– Тогда и я просто Илья. Так вот! Знаете ли, я весьма пресытился этими опытами. А тут еще небезызвестный барон Фальц-Фейн, владелец заповедника «Аскания-Нова», что под Херсоном, зовет меня возглавить научный отдел заповедника и полную свободу в опытах по скрещиванию разных видов. Но это, опять же, животные. Правда, в отличие от домашних, там животные дикие. Я уже несколько лет назад работал в его зоопарке, знаю его возможности… Не знаю, вот, соглашаться или нет?
– Конечно, соглашайтесь, Илья! Даже не раздумывайте! Тем более, если вам дают полную свободу. А что такое полная свобода в экспериментировании, я могу засвидетельствовать на собственном примере в африканских дебрях. Пройдемте в лабораторию!
Воронов жестом руки указал на дверь и, пропустив Иванова, вышел следом, закрыл дверь кабинета и повел коллегу по длинному коридору. Пока шли, Воронов поделился с Ивановым своим видением будущего.
– Скажу честно, Илья, мне немного повезло, что вскоре после окончания медицинского факультета в Сорбонне я отправился практиковаться в Африку, в Египет. И волею случая стал лейб-медиком хедива, наследного правителя Египта Аббаса II Хильми-паши. Благодаря этому я увидел проблему, о которой ранее даже не размышлял. На улицах Каира меня впервые посетила мысль о пересадке желез. На эту идею натолкнули наблюдения за евнухами.
Иванов внимательно слушал.
– Был некий толчок?
– Именно, что толчок! Вы правы! В Египте процветал бизнес, часто связанный с набегами арабов на города и селения африканских народов, откуда привозились рабы-мальчики. Их, собственно, и превращали в евнухов с помощью хирургической операции и продавали богатым и ревнивым арабам, имевшим большие гаремы, где необходима была мужская обслуга вне подозрений в измене. Я узнал, что их кастрируют в возрасте от 6 до 7 лет, то есть значительно раньше, чем организм испытает хотя бы кратковременное влияние возмужалости, и задолго до полного развития тела и прекращения его роста. Наблюдения за египетскими кастратами навели меня на мысль, что внутренняя секреция половых желез влияет на строение скелета человека, процессы ожирения, способности к мышлению и запоминанию. Знаете, что удивительно? Евнухам с трудом давались стихи из Корана. Повзрослев, эти мужчины приобретали женоподобные формы тела. У них были широкие бедра, узкие плечи. Не росла борода. Интеллект у евнухов был низким, и они обладали плохой памятью. Но, что самое удивительное, так это то, что явления, вызванные у евнухов искусственно, наблюдаются и у нормальных людей, но уже в преклонном возрасте. Я имел также возможность установить, что они преждевременно старились, что у них рано появлялось старческое помутнение роговой оболочки, что волосы их седели рано и что они редко доживали до старости. Подобные закономерности привели меня к выводу, что на формирование мышечной массы, скелета, умственное развитие влияют непосредственно половые железы. Значит, подумал я, можно было стимулировать жизненные силы дряхлеющего организма трансплантацией ему семенных желез из организма донора. Такими донорами могли быть либо человеческие трупы, либо живые шимпанзе и даже павианы, высшие приматы. В первом случае я серьезно рассматривал поступление необходимых желез из тюрем Франции. Там имелись приговоренные к гильотинированию, которых можно было бы считать наилучшими донорами, так как необходимый биологический материал мог бы поступить в клинику сразу после казни. Проблема хранения отпадала бы сама собой. Но добровольная отдача семенной железы, вырезывание ее у умершего насильственной смертью или у казненных слишком ненадежны и затруднительны, чтобы в настоящий момент служить практическим разрешением занимающего меня вопроса. Но такими же донорами могли быть и шимпанзе, подумал я. Более того, обезьяны показались мне предпочтительными.
– Вот как?!
– Да, да, Илья! Обезьяна как будто выше человека по качеству своих органов, по физической конституции, более сильной и менее запятнанной дурной наследственностью: подагрической, сифилитической, алкогольной и прочими. И как только я вернулся в Париж, я всецело отдал себя опытам и исследованиям в новой области медицины.
Они остановились у белой металлической двери в лабораторию.
– Вы же знаете, что яички являются такими же железами, как и щитовидная железа или надпочечники. И я верю, что в будущем ученые откроют вещество, производимое яичками, что в результате сделает процесс прививки ненужным, – продолжал разговор Воронов.
– А на чем основывается это ваше утверждение?
– Насколько я знаю, наши коллеги находятся на грани открытия некоего вещества, производимого яичками, и моя теория основывается на том, что сие вещество можно вводить животным, дабы они становились моложе сильнее и активнее в репродуктивном смысле.
Догадка Воронова где-то была верна – полтора десятка лет спустя такое вещество, производимое яичками, будет открыто – это тестостерон. Однако его теория оказалась несостоятельной – кроме развития второстепенных сексуальных характеристик, тестостерон ничего более не сделал и не продлевал срок жизни. Но ведь теория на то и теория, чтобы ее либо подтверждала, либо опровергала практика. В 1910 году об этом можно было только рассуждать.
Они вошли в обычную клиническую лабораторию, практически ничем не отличающуюся от многих других. Впрочем, отличия заключались в том, что в больших сосудах со спиртовым раствором плавали различные человеческие и звериные внутренние органы. Да на стене висели больших размеров фотографии со сценками из египетских экспериментов доктора Воронова. Иванов внимательно знакомился с содержимым колб и банок, и рассматривал фотографические снимки, затем снова спросил.
– А почему все-таки именно обезьяны?
– Видите ли, взрослые человекоподобные обезьяны — шимпанзе, горилла, орангутанг — поразительно похожи на нас, и когда я в своей лаборатории наблюдаю за выразительной мимикой шимпанзе, когда я смотрю, как они ходят на двух ногах, размахивая своими человечьими руками, с таким сознательным выражением на своих человечьих лицах, я отдаю себе отчет в том, что их степень развития гораздо более приближает их к человеку, чем к какому-либо животному, даже к низшим обезьянам. К тому же их зубы, их внутренние органы, их половые железы сходны с нашими и отличаются от тех же органов других животных. Даже их мозг анатомически подобен нашему. У всех животных мозжечок находится позади больших полушарий головного мозга; у человека, наоборот, оба полушария настолько развиты, что покрывают собою мозжечок. Мозг человекоподобных обезьян отличается таким же строением: их полушария также покрывают мозжечок.
– Весьма любопытные наблюдения. Благодарю вас, Серж, за уделенное мне время и столь содержательный экскурс в ваши опыты, – благодарил доктора Иванов. – Надеюсь, кое-что из услышанного смогу и я применить на практике.
– Как говорится, чем больше хороших практик, тем скорее будет подтверждение теории.

Глава вторая
Еще в самом конце девятнадцатого столетия, обучаясь в Харьковском университете, Илья Иванов, сын надворного советника Ивана Петровича Иванова из села Щигры Курской губернии, нашел свое призвание в науке – на стыке биологии и сельского хозяйства – искусственное осеменение животных. Именно это направление и принесет ему мировую славу.
Иван Петрович Иванов происходил из мещан, однако за выслугу лет на государственной службе получил дворянство, приобрел себе небольшую усадьбу в деревне Малый Щигорчик в Щигровском уезде Курской губернии, что позволило ему жениться на Ольге Ивановне Каратеевой, дочери помещика дворянского происхождения. В приданое за Ольгой ее отец отписал небольшое имение в селе Долгое в соседней, Орловской губернии. В браке у Ивановых родилось пятеро детей – четыре мальчика и дочка. Каждый из сыновей получил хорошее образование и добился определенных успехов в жизни, особенно старший брат – ставший известным прокурором в городе Сумы. Разумеется, прославил эту фамилию не он, а Илья.
Поскольку в России вопросами биологии размножения в то время практически не занимались, молодой ученый просил разрешения поработать за границей под руководством лучших биологов в хорошо обставленных лабораториях. Ему было высочайше позволено осуществить это желание: сначала он отправился в Швейцарию, в биологическую лабораторию Женевы; а оттуда – в Париж, в Институт Пастера, где окончательно утвердился в верности своего избранного пути.
Вернувшись в Россию в 1898 году, Иванов начал работать в Институте экспериментальной медицины в Петербурге, в лаборатории известного физиолога, химика и бактериолога, профессора Марцелия Вильгельмовича Ненцкого, и, одновременно, в Особой зоологической лаборатории Академии наук, где и провел свои первые опыты по искусственному размножению животных, впервые доказав возможность получения зачатия и рождения нормального потомства путем искусственного осеменения сперматозоидами в искусственной среде. На эксперименты молодого ученого обратил внимание мэтр российской науки, академик Иван Петрович Павлов, предоставив Иванову возможность провести в его лаборатории ряд операций для наложения фистул, как метода изучения физиологии мужских и женских половых желез. И уже через год Илья Иванов был зачислен заведующим опытами и «Опытным пунктом» по искусственному осеменению лошадей в селе Долгом Ливенского уезда Орловской губернии при Главном управлении государственного коннозаводства в Петербурге. То есть, в имении своей матери.
Казалось бы, перед молодым ученым широко распахнулись двери в науку!
Однако, начиналось для Ильи Ивановича Иванова все непросто.
С одной стороны, на его просьбу о производстве опытов по искусственному оплодотворению  крупного рогатого скота откликнулся Департамент земледелия Министерства земледелия и государственных имуществ, сделав распоряжение об образовании особой при Московском сельскохозяйственном институте комиссии для разработки программы подобных опытов и их организации. Более того, на эти цели (для проведения опытов) Илье Иванову из губернского казначейства была выделена одна тысяча рублей – 582 рубля 55 копеек под отчет на расходы по производству опытов, и 417 рублей 45 копеек в качестве вознаграждения за исследовательскую работу. По тем временам – деньги немалые.
Так, в Москве средний доход семьи в месяц составлял 80 рублей. А снять средненькую квартиру для такой семьи стоило 15 рублей в месяц. А ровно ту же тысячу рублей составляла зарплата учителя гимназии, но за целый в год. Фунт хлеба (а это чуть менее 454 граммов) так и вовсе стоил 1 коп., фунт сливочного масла – 55 коп., фунт сахара – 16 коп.
Иванов просил начать проведение опытов сразу и с размахом – с племенным стадом фермерских хозяйств. Но тут ему отказали: мол, сначала потренируйся на опытных экземплярах с фермы Московского сельскохозяйственного института.
С другой стороны, никто не был застрахован от неудач в таком новом деле, как искусственное оплодотворение животных. Не обошла стороной неудача и молодого ученого Иванова. И ему повезло, что первые опыты проводились на институтских животных.
Хотя, о каком везении можно говорить, если после смерти одной-единственной кобылы по имени Грация как раз во время проведения опыта, разразился настоящий скандал. Была созвана целая комиссия из шести преподавателей и даже целых девяти студентов, ассистировавших Иванову, произведено вскрытие кобылы для выяснения причин смерти.
При вскрытии брюшной полости серозная оболочка слепой кишки оказалась темно-красного цвета, а около ее верхушки обнаружен серовидный пласт, вызвавший слипание ее с поперечной частью ободочной кишки, мочевой пузырь растянут мочой, но при разрезе ее как моча, так и слизистая оболочка оказались нормального цвета. Матка же сильно растянута и увеличена в объеме, при разрезе из нее вытекло около полуведра молочного цвета жидкости с плавающими в ней мелкими плотными крупинками. Слизистая же оболочка местами отслоилась; при этом слизистая оболочка влагалища, начиная от входа в него, нормальна, но вблизи шейки матки заметна краснота. Заднее отверстие шейки матки лежит не в центре, а сбоку, справа и снизу; в центре же на влагалищной части матки заметен серовидный пласт, величиной с серебряный гривенник. При разрезе его, в глубине самой ткани на расстоянии полвершка в длину и в указательный палец в толщину заметно сильное развитие прочной белой соединительной ткани.
– На основании этих данных, я пришел к заключению, что лошадь Грация была больна хроническим воспалением матки, и именно той формой, при которой содержимое застаивается в полости матки вследствие закрытия ее шейки.
Председатель комиссии, преподаватель Богданов стоя зачитывал все эти данные. По правую и левую руки от него на возвышении сидели преподаватели, ветеринар и агроном Сельскохозяйственного института. Студенты находились здесь же, в зале, но сидели в первом ряду прямо напротив сцены.
– Господа, мы должны принять решение: виновен ли господин Иванов в смерти кобылы Грации, или ее смерть была предопределена состоянием здоровья животного.
Пока члены комиссии спорили: кто «за», кто «против», сам Иванов, одиноко сидевший в зале, сбоку от студентов, и то поднимал глаза на очередного выступающего, то снова опускал их, виновато глядя в пол. Однако, в ожидании непременно последующих и предвидимых им вопросов, прокручивал в голове обоснованные ответы. Главным пунктом для него, как ему казалось, было то, что смерть Грации нельзя ставить в причинную связь с операцией искусственного оплодотворения.
Ветеринар Павел Статкевич, присутствовавший при операции, сразу обвинил Иванова в гибели лошади.
 – Я, как очевидец операции, заявляю, что техника самой операции не была достаточно выработана, и я всегда настаивал на необходимости контроля. Из протокола вскрытия видно, что лошадь пала от заражения, причем найдены следы поражения на влагалищной части шейки матки, что заболевание совпадает с временем операции. Кроме того, самый способ операции 16 марта я не могу назвать строго асептическим. При том же, после удаления губки корнцангом, на ней заметна была кровь, след, было новое поранение, словом, даны были все условия для инфекции, поэтому заболевание лошади я ставлю в связь с операцией искусственного осеменения.
– Что вы на это скажете, господин Иванов? – обратился к Илье Ивановичу Богданов.
Иванов поднялся со стула, окинул взглядом всех сидевших за столом, затем перевел взгляд на Статкевича.
– Я не отрицаю, что при введении губки корнцангом действительно было произведено поранение, но уверяю, что не влагалищной части шейки матки, где при вскрытии найдена была рубцовая ткань, а слизистой оболочки влагалища с левой стороны. Я также согласен, что способ операции 16 марта нельзя назвать строго асептическим. И вообще, по моему мнению, получить идеальные условия для опытов я не могу. Мне приходится, по необходимости, проводить опыты при той сельскохозяйственной обстановке, какая имеется.
Иванов замолчал и посмотрел на директора институтской фермы Гурина.
– Вот скажите мне, милостивый государь, как человек, хорошо осведомленный обо всех животных фермы, находите ли вы причинную связь заболевания лошади с производством операции?
Гурин ответил не сразу, но Иванов продолжал смотреть на него в упор.
– Путем исключения всех других причин, у меня есть основания утверждать, что причиною болезни была операция, потому что лошадь до того времени была здорова, держала себя в теле. На ней всегда работали, она много раз крылась, но никаких видимых заболеваний у нее не замечалось. Только после операции (приблизительно через две недели) у нее замечены были первые признаки заболевания, а через месяц началось сильное похудание.
– Теоретически я не нахожу ничего невозможного в ваших словах, господа! Но категорически не согласен с вашими установками о здоровье кобылы. И уверяю уважаемых членов комиссии, что моей вины в смерти животного нет никакой. Это чисто случайное совпадение. Но, чтобы в дальнейшем доказать эффективность моего способа искусственного оплодотворения прошу создать для моих опытов необходимые мне условия. Более того, у меня есть желание использовать искусственное осеменение и в других научных целях – путем скрещивания разных видов. И если я до сих пор не поднимал вопрос о возможности подобных скрещиваний в открытую, то лишь потому, что не могу добиться для этого определенных условий.
Члены комиссии молча и удивленно смотрели на Иванова, озадаченные его неожиданным поворотом. Иванов, пожалуй, впервые здесь заговорил на людях о своей большой научной мечте – скрещивании разных видов животных.
– Между тем я не только имею глубокий научный интерес, но даже имею большую вероятность на получение именно положительного ответа. Весьма вероятно, что на помощь комиссии пришел был зоологический сад, для которого подобная помесь могла бы служить никак не меньшей диковинкой, чем лошади Пржевальского. Удачное разрешение этих вопросов с другой стороны, как нельзя лучше способно подчеркнуть значение вопроса, поднятого мною, и доказать одновременно, насколько совершенна моя методика.
Московский зоопарк (тогда он назывался зоосад) Иванов упомянул неспроста: всего за несколько месяцев до этой злосчастной операции, в сентябре 1901 года Иванов проводил опыты по искусственному оплодотворению животных в зоопарке: лепориды (зайцы с кроликами), овцы, козы, ослы, лошади. Именно на эти эксперименты министерство земледелия как раз и выделило одну тысячу рублей. Это были первые в мире подобного рода опыты. Правда, использовать для опытов ценное стадо коров побоялись, и закупили на ферме Сельскохозяйственного института 10 простых коров (по сто двадцать рублей за экземпляр). 
Еще некоторое время продолжались споры, возражения, уточнения. Наконец, председатель объявил перерыв для принятия заключения комиссии. Члены комиссии удалились на совещание, уставший Иванов остался сидеть на месте. Вскоре его обступили со всех сторон студенты и засыпали вопросами не столько об искусственном осеменении, сколько о скрещивании разных видов.
– Дайте мне несколько лет, господа и благоприятные условия, и я всем докажу, что моя теория способна воплотиться в практике, – решительно произнес Иванов.
Между тем члены комиссии вернулись в зал. Председатель Богданов поднялся и, взяв в руки исписанный лист бумаги, начал читать.
– Метод искусственного оплодотворения требует предварительной научно-практической обработки, прежде чем получить право практического применения. Наблюдение господина Иванова неудовлетворительно по изучению свойств сперматозоидов, на что указывает грубость тех инструментов, которые применялись при искусственном оплодотворении Грации. То есть, способ его резко отличается от естественной случки по температуре и соприкосновению спермы с разнообразной средой: стеклом, металлом, резиной и прочим…
Вступительная часть заявления комиссии мало интересовала Иванова, он ждал практические предложения. От этого будет зависеть, в какой-то степени и его собственная судьба и карьера. И Богданов, наконец, дошел и до этого места:
– Что же касается пожеланий господину Иванову, то комиссия пришла к следующим  выводам. Итак, 1) усовершенствование методов; 2) подтверждение уже добытых данных; 3) разработка более детальная на не сельскохозяйственных животных и 4) получение помесей. Вот, по-моему, задачи исследования самого ближайшего времени. В заключение я желал бы высказать, что решение намеченных комиссией вопросов несомненно будет иметь большое значение и не только для теории, но, косвенно, и для практики. Нельзя ожидать скоро прямых практических результатов да требовать их сию минуту совершенно несправедливо. Опыт показывает, что для разработки вопросов практического характера мало опытов с узкими практическими задачами. Необходимо, кроме того, опыты чисто научные, хотя бы поставленные в такой форме, которая практикам непосредственно нелюбопытна. Несмотря на недостатки опытов господина Иванова, нельзя отрицать, что некоторые весьма любопытные данные уже добыты, и желательно, чтобы институт поддержал его в видах окончательного решения хотя бы самых важных вопросов.
Первую значительную победу Илья Иванов одержал. Но впереди была ещ целая жизнь и большая научная карьера.
Как говорится, не ошибается только тот, кто ничего не делает. А Илья Иванович делал очень много, набирался опыта, набивал руку. И вскоре результаты его опытов поражали наблюдателей.
С 1901 по 1904 годы Иванов занимался искусственным оплодотворением кобыл в имении своей матери, в селе Долгое Орловской губернии в помещичьих и крестьянских хозяйствах.
Узнав о стремлении молодого ученого добиться результатов в скрещивании разных видов животных, его пригласил к себе именно для проведения подобных опытов владелец зоологического сада Аскания-Нова, что в Херсонской губернии, Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн.
Вследствие удачных экспериментов в Аскании имя Иванова зазвучало и в Европе: его пригласили поработать по контракту в Париж, в Институт Луи Пастера.

Глава третья
Вернувшись в Россию из Франции, Илья Иванович предложил расширить практику применения искусственного осеменения в России, где сохранялась острая нужда в быстром росте поголовья племенного скота. Иванову удалось открыть опытные хозяйства и познакомить животноводов с техникой прогрессивного метода – опыты им проводились в разных местах, на разных конных заводах – Хреновском, Стрелецком, Дубровском, в Курской казенной конюшне и даже в случном пункте село Долгое Ливенского уезда Орловской губернии, в имении своей матери, Ольги Ивановны. Поначалу использование искусственного осеменения натолкнулось на враждебное отношение крестьян, считавших такое осеменение делом «богопротивным». Но очень скоро, как только крестьянам стало ясно, что они и вправду могут получить от своих кобыл лучший приплод, они не только приняли новый метод, но даже стали предпочитать его естественной случке.
От спермы одного жеребца по методу Иванова можно было оплодотворить десятки кобыл. При этом, процент ожеребилых кобыл был впечатляющим. Так, из 56 искусственно оплодотворенных кобыл ожеребилось 44; опыты искусственного оплодотворения от одного жеребца, проведенные в селе Долгом и Аскании-Нова на 109 лошадях дали в среднем 85 зачатий. Слава об уникальных экспериментах Ильи Иванова дошла до столицы.
Заинтересовавшись подобными экспериментами коллеги, академик Иван Петрович Павлов, четыре года назад получивший Нобелевскую премию за исследование функций главных пищеварительных желез, в 1908 году пригласил Илью Иванова на работу в свою Лабораторию ветеринарного управления в Санкт-Петербурге.
– Что вам для работы нужно? – спросил Павлов.
Иванов, пресытившийся опытами по осеменению кобылиц и овец, уже давно грезивший заниматься более широкими физиологическими исследованиями, сразу же об этом и заявил Павлову.
– Хорошо! Я организую специально под вас физиологическое отделение в своей лаборатории.
– В таком случае, любезнейший Иван Петрович, незамедлительно выезжаю в Петербург.
Павлов не стал затягивать процесс создания лаборатории и, вскоре после приезда Иванова, необходимое оборудование и препараты были закуплены. А вскоре после этого, опять же, не без протежирования академика Павлова, Иванову предложили возглавить еще и Ветеринарную лабораторию Министерства внутренних дел, которая за пару недель до этого как раз переехала в только что построенное, как раз к столетию создания ветеринарного отделения в стенах Императорской медико-хирургической академии в Петербурге, собственное двухэтажное здание недалеко от Московских ворот с тридцать одной лабораторией. Дело в том, что МВД не только нуждалось в породистых лошадях, но и, не менее, в быстром увеличении их поголовья.
Так что в столице Иванову было, где развернуться в своих экспериментах. Внутри Ветеринарной лаборатории Иванов организовал собственную лабораторию – так называемое «Физиологическое отделение», поскольку, как доказывал Иванов, именно ветеринары, а не зоотехники должны стать основными проводниками и распространителями метода. И объяснялось это не только централизованной организацией правительственной ветеринарии, но и тем, что в Ветеринарной лаборатории существовала система регулярно проводившихся так называемых «повторительных курсов» (что-то вроде нынешних курсов повышения квалификации), на которые приглашались специалисты, состоявшие не только на правительственной, но и на земской службе. Успеху в немалой степени способствовало и то, что Иванов смог упростить инструменты для искусственного осеменения, сделав возможным применение их в полевых условиях. А Главное управление государственного коннозаводства пошло даже на то, что согласилось за свой счет приобретать наборы этих инструментов и бесплатно высылать желающим. Всего к 1914 году на свет, благодаря искусственному осеменению, появилось 6804 лошади, на юге России также проводились массовые опыты на овцах.
Впрочем, в Петербурге он тоже задержался ненадолго. Эдуард Александрович Фальц-Фейн, владелец огромной знаменитой фермы «Аскания-Нова», раскинувшейся на более чем тридцати тысячах гектарах в приднепровских херсонских степях, много наслышанный о блестящих опытах по осеменению животных Ильи Ивановича, снова начал обхаживать ученого, который уже экспериментировал в Аскании-Нова в 1904-1905 годах, с целью пригласить его на свою ферму теперь уже на постоянной основе, где Иванов может безо всякого опасения экспериментировать, сколько его душе будет угодно.
– Признаться, поначалу к вашим опытам, как вы помните, – говорил Фальц-Фейн во время личной встречи с Ивановым, ради которой он даже приехал в Петербург, – я всегда относился с интересом, но, вместе с тем, с большим скептицизмом. Однако результаты вашей работы, поставленной в Аскании-Нова в девятьсот четвертом году, заставили меня совершенно изменить свое отношение к делу. Процент зачатия, качество приплода, отсутствие каких-либо отклонений в период беременности у маток, позволили мне назначить в следующем, пятом году под искусственное оплодотворение пятьдесят шесть кобылиц. Результаты опытов девятьсот пятого года оказались не менее успешны. Ни в здоровье кобылиц, ни в экстерьере и общем состоянии приплода я не нашел никаких данных против применения искусственного оплодотворения.
Да уж, первые контакты с Фальц-Фейном у Иванова не сложились. Несмотря на всю благожелательность владельца огромной фермы, поначалу он все-таки не особо доверял ученому и не соглашался ставить опыты по скрещиванию на экзотических животных.
– К вашим опытам, многоуважаемый Илья Иванович, по гибридизации животных, признаюсь честно, я пока отношесь еще более скептически, нежели ранее к искусственному осеменению, – сказал Фальц-Фейн, когда Иванов ознакомил его со своим планом работ.
– Однако же, милостивый государь Фридрих Эдуардович, согласитесь, что невозможно преодолеть ваш скепсис, не попробовав реализовать ваш интерес на практике. Для чего в вашем имении имеются исключительно благоприятные условия. Я докладывал его высокопревосходительству начальнику Ветеринарного Управления МВД господину Нагорскому о том, что ваше имение было бы крайне удобно для устройства в нем зоотехнической станции, для разработки в крайне для того удобной обстановке вопросов, составляющих предмет работ физиологического отделения Лаборатории.
– Потому я и пригласил вас, Илья Иванович, к себе на ферму. Пробуйте! Но ошибайтесь в меру. Помните, я сих животных собирал по всему свету.
Однако результаты работы Иванова в 1904-1905 годах в Аскания-Нове заставили Фальц-Фейна совершенно изменить свое отношение к ученому. Он сумел убедиться на своих лошадях, что искусственное оплодотворение является весьма действенным средством против бесплодия: некоторые кобылицы, ранее считавшиеся Фальц-Фейном бесплодными, после искусственного оплодотворения зачали и дали жеребят.
– Ваша методика отличается простотой и доступностью, и дает возможность легко и точно заранее определить плодовитость производителя.
Иванов с улыбкой слушал хвалебные слова, уже понимая, что говорит их Фальц-Фейн не просто так.
– Приплод от искусственного оплодотворения выжеребки девятьсот пятого года в девятьсот восьмом продан мною в ремонт кавалерии и ни по внешнему виду, ни по цене не уступает лошадям, полученным от естественного оплодотворения. Приплод выжеребки девятьсот шестого года не оставляет желать ничего лучшего. Ни в одном случае не наблюдалось уродства или каких-либо отклонений от нормы. Один из зеброидов экспонировался мною на акклиматизационной выставке в Москве в девятьсот восьмом. Кроме того, я имел возможность убедиться на своих лошадях, что искусственное оплодотворение является весьма действенным средством против бесплодия. Некоторые кобылицы до сих пор бесплодны, или весьма ненадежны, как матки, после искусственного оплодотворения зачали и дали жеребят. Выкидыши в четвертом и пятом годах имели повальный характер и начались среди кобылиц, искусственному оплодотворению не подвергавшихся. Ваша методика  отличается простотой и доступностью и дает возможность легко и точно заранее определить плодовитость производителя. Именно вы, господин Иванов, впервые установили бесплодие самцов зеброидов и, с другой стороны, определили плодовитость самца лошади Пржевальского. Таким образом, на основании результатов целого ряда поставленных вами у меня в имении опытов и почти четырехлетнего наблюдения над жеребятами, полученными от искусственного оплодотворения, – в настоящее время таковых в Аскании имеется более сорока штук – я пришел к окончательному убеждению, что искусственное оплодотворение является весьма ценным методом в зоотехнии, и имеет большое будущее в деле улучшения пород и получения новых видов гибридов и метисов. Посему, предлагаю вам, дорогой Илья Иванович, окончательно переселиться в Асканию, где и продолжить свои удивительные опыты.
Илья Иванович стал готовиться к отъезду на юг. Его тянуло туда, где он может экспериментировать, как его душе угодно. И лучшего места, чем херсонская степь Аскании-Нова придумать сложно. Была середина лета. Степь пока еще была зеленой с седым отливом безграничного моря ковыля, колышащегося на ветру, словно морские волны. Зато уже к концу июля степь становится сухой и безжизненной. И только небольшой зеленый оазис – островок леса – добавляет живых красок. Да еще невысокие, искусственно насыпанные Фальц-Фейном, холмы с яркими цветами, а на холмах каменные, седые, только уже от старости, двухметровые половецкие бабы, застывшие со сложенными на животах руками.
Бабы эти – молчаливые свидетели древности; они видели, как бились и умирали здесь за лучшие пастбища люди, как уводили в полон целые стойбища кочевников турецкие янычары и крымские татары, как ходили на них запорожские казаки и как, в конце концов, бравые солдатушки светлейшего князя Потёмкина-Таврического в XVIII веке очистили эти земли. Тогда и началась колонизация степей, прежде насильственная, служившая для выселения разного рода «бунтовщиков», недовольных и опальных. Принимала степь и беглых крепостных. Но, чтобы не превратить ее в рассадник новой «пугачёвщины» и сдержать стихию переселения, правительствующий сенат с одобрения императрицы Екатерины Алексеевны «пригласил» к освоению юга России «культурных иностранцев», раздавая за бесценок оплаченные кровью русских солдат земли. В Таврию потекли обанкротившиеся помещики, любители легкой наживы, образовавшие касту колонистов и получившие невиданные привилегии: освобождение от налогов, военной службы, низкий процент ссуд и т. п.
Таким образом оказались в этих местах и два немецких семейства Пфальцы и Фейны, вскоре породнившиеся и их потомки стали носить двойную, слегка русифицированную фамилию Фальц-Фейн.
В конце концов, Фальц-Фейны стали самыми богатыми помещиками Южной России с прекрасной репутацией среди овцеводов. Но достигнуто это было не за счет безудержной эксплуатации работников, а за счет смелых новаторских идей, передовых технологий, внедрения машинного труда. Это даже отметил в своей работе «Развитие капитализма в России» Владимир Ульянов-Ленин: «В Таврической губ. Фальц-Фейн имеет 200 000 дес... О размерах хозяйства может дать представление тот факт, что, например, у Фальц-Фейна работало в 1893 г. на сенокосе 1100 машин...».
А в 1883 году молодой наследник огромного хозяйства Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн, огородив забором участок степи в восемь десятин, начал создавать свой знаменитый зоопарк.
Здесь ковыльная степь сохранила свой первобытный характер, представляя картину прошлого, когда южная степь казалась целым зеленым океаном. И заповедный участок прилегал к парку и служил его прямым продолжением. Среди безлесной и безводной степи парк Аскания-Нова представлял собой как бы оазис в пустыне.
Парк, к которому со стороны степи прилегал большой пруд, вместе с огороженными участками занимал более ста десятин и весь был обнесен частично проволочной сеткой, частично каменной оградой и деревянным забором. Широкая улица с целым рядом домов и разного рода служб разрезала парк пополам, одна половина которого носила название Ботанического сада, другая известна под именем Зоопарка.
В 1888 году прибыли первые животные из-за границы. Это были три оленекозьих антилопы. Через год состоялась всемирная выставка в Париже, где впервые появилась Аскания-Нова, представившая шерсть, зерно и другую продукцию. Образцы были отмечены высшей наградой, а план ботанического сада удостоился золотой медали. Удостоенные высших наград образцы должны были представляться на аудиенции президенту Франции Сади Карно, и эта честь была поручена Фридриху Фальц-Фейну.
После выставки его стремление к акклиматизации животных окрепло. Он познакомился на ней со многими известными в этой области людьми, в том числе с директором Берлинского зоосада доктором Гекком, ставшим его другом и советчиком.
В 1899 году благодаря содействию известного путешественника, сподвижника Николая Пржевальского Петра Кузьмича Козлова были доставлены из Джунгарских степей несколько особей дикой лошади Пржевальского для их разведения в неволе. Это вообще были первые экземпляры этого подвида лошади, появившиеся на европейской территории.
Вдохновленный впечатлениями от выставки и новыми знакомствами, Фридрих в 1890 году с большим размахом заложил зоопарк на стыке уже огороженной ранее территории в Аскании-Нова, позже добавив еще приличный кусок земли для крупных животных. Не всё образовалось сразу, пришлось сооружать источники воды, выкапывать пруды, высаживать деревья и кустарники, создавать газоны и даже небольшое болото. Но главная трудность заключалась в том, чтобы убедить местное население не трогать животных. И Фридриху это удалось. Впрочем, крестьяне при виде этого странного барина, крутили у виска и за глаза называли малохольным. Через несколько лет приезжающие могли видеть свободно бродящих вокруг усадьбы, по улицам и дворам, диких птиц и зверей.
Сам зоопарк тоже был разделен на две части – лесную и степную. Лесная часть представляла собой густой парк с лабиринтом дорожек, каналов, ручейков и целого ряда прудов. Вся вода стекала в главный пруд зоопарка, лежавшем на границе лесной и степной половин. Лесная часть буквально кишела птицами. В закрытых клетках жили только хищники: орлы, ястребы, филины и совы; в вольерах же содержались еще молодые, не совсем прирученные птицы. Вольеры эти представляли из себя высокие просторные клетки, внутри которых весело журчал ручей, зеленели трава, кустарники и даже деревья. Здесь были собраны главным образом мелкие птицы степей, лесов и болот – вальдшнепы, турухтаны, песочники, красноножки, кроншнепы, шилоклювы, пигалицы, водяные курочки, коростели, поганки, пастушки, перепела обыкновенные и калифорнийские, куропатки, стрепеты, горлицы, вяхири, жаворонки, овсянки, снегири, клесты, коноплянки, зяблики, чечетки, чижи, щеглы, дубоносы, синицы, славки, дрозды, малиновки, соловьи, мухоловки, канарейки и прочие. Птиц, которые не переносили зимние холода, на зиму переселяли в домики, которые прилегали непосредственно к вольерам. Разные виды фазанов в зоопарке, так же, как и в ботаническом саду, жили абсолютно свободно, заполонив собою не только зоопарк, но и прилегающие участки степи. 
В прудах и каналах плавает масса болотной птицы, начиная от нескольких видов лебедей и фламинго и кончая разнообразными видами уток и казарок. Интересно наблюдать, когда вся эта масса крылатых жильцов, вспугнутая кем-то или чем-то, одновременно взмахивает крыльями и с шумом устремляется ввысь.
Мост через главный канал разделяет лесную и степную части зоопарка. Последняя также разделена на два участка. Меньший граничит с лесной частью, а больший, в шестьдесят десятин, выделен и обнесен высоким забором. В густой траве гнездятся фазаны и дрофы, пасутся журавли, скачут патагонские зайцы и кенгуру. Характерным аллюром пробегает горбоносый сайгак, когда-то обитатель Таврической степи.
С левой стороны примыкает огороженный участок степи. Над калиткой – табличка с предупреждением: «Без провожатого не входить». Если подняться по лестнице на площадку, возвышающуюся над забором, то откроется редкое по красоте зрелище: на всем пространстве участка, границы которого сливаются со степью, мирно пасутся дикие животные – антилопы, олени, зебры, муфлоны, страусы и нанду. Как среди птиц наибольшее разнообразие видов и экземпляров фазанов, так среди животных такое же разнообразие антилоп. Среди них выделяются ростом и красотой олени-быки из Южной Африки. Отлично приспособившись к климату Аскания-Нова, они успешно размножаются, и часть молодняка уже ходит в стаде.
Антилопы Нильгау и гну, джейраны, бубалу и сайгаки… Есть даже бунтебок и водяной бык. Пятнистые олени и лани, свиные олени и маралы здесь настолько хорошо себя чувствуют, что легко размножаются.   
За пределами зоопарка в степи и во дворе встречаются такие редкости, как лошади Пржевальского, и такие экзотические животные, как зеброиды, помесь лошади с зеброй – а это уже прежние опыты Ильи Ивановича Иванова. Есть даже гибриды лошади Пржевальского с домашней лошадью, которые вполне могут давать потомство.
Вместе с коровами пасутся стада зебу, зубров, бизонов и еще два гибрида Иванова – зубробизоны и полукровные бизоны, помесь бизона с домашней коровой, которые также послушны окрикам пастуха.
Под стать зоопарку вышел и ботанический сад, наполненный невиданными прежде в степи деревьями и кустарниками, лиственными и хвойными, который населяло множество разнообразных певчих птиц. Целая система небольших канавок в изобилии обводняла все участки сада. В прудах и озерах, к которым вела главная аллея, стали обыденными экзотические рыбы.
Но и в ботаническом саду было немало живности – несколько ручных антилоп и несчитанное количество фазанов, которым здесь предоставлена полная свобода, а также привезенные из Закаспийской области и успешно прижившиеся краснозобые казарки. На прудах гнездились дикие утки, гуси, лебеди, кулики. Вспугнутая кем-либо или чем-либо птица перелетала в другую часть парка или на главный пруд в степь, а затем снова возвращалась назад. Зайцы, прорывавшиеся иногда через ограду в парк, размножались здесь в громадном количестве.
Ботанический сад окаймлен широкой полосой искусственных насаждений лозы и тростника, где и любили укрываться фазаны.
Позже Фридрих Эдуардович провел в Асканию водопровод, телеграф, телефон, электрическое освещение, построил почту, больницу, создал большую библиотеку.
Вот в такое хозяйство прибыл профессор Илья Иванович Иванов вместе с женой, Валентиной Александровной, дочкой Валюшей и пятилетним сыном Ильюшей. И сразу же принялся за работу. Для начала здесь была организована научная зоотехническая станция. Причем, дабы не вызывать сильного неудовольствия у министерства внутренних дел, Фальц-Фейн предложил записать ее, как филиал Физиологического отделения Ветеринарной лаборатории МВД. Таким образом, и Иванов продолжал числиться по ведомству министерства. Числиться на государственной службе Иванову было в тот момент весьма необходимо.
Дело в том, что родившиеся у Ильи Ивановича и Валентины Александровны дети долго числились незаконнорожденными, потому не имели право носить фамилию отца, что создавало трудности при зачислении их в школу, наконец, ставило в неловкое положение саму Валентину Александровну. А все из-за первого мужа Валентины Александровны, который ни за что не хотел давать ей согласие на развод. Однако, попав в «класс» государственных чиновников, Иванов дело о разводе благополучно решил.
Впрочем, большие семейные неприятности были и у самого Ильи Ивановича.
Несколько лет назад по совету Иванова имение его матери в селе Долгом было арендовано государственным коннозаводством для проведения опытов с искусственным осеменением лошадей. Несмотря на решительные возражения матери и одного из братьев, а также первоначальное нежелание крестьян давать своих лошадей для экспериментов, им пришлось уступить после нажима орловского губернатора. Впрочем, вскоре крестьяне убедились, что искусственное осеменение кобылиц не только не опасное, но даже прибыльное дело, пошло веселее. Однако тотчас же по завершении срока аренды у Ильи Ивановича произошел жесткий конфликт с матерью и братьями-юристами, которые не дали ему возможности ни продолжить в Долгом работу, ни вовремя выехать в Париж, в Пастеровский институт по приглашению Ильи Мечникова для работы по экспериментальному сифилису на обезьянах.
К счастью, для Иванова приглашение Мечникова оставалось в силе, и Илья Иванович все-таки добрался до Парижа. Но это уже в прошлом. Сейчас он приступает к работе в Аскании-Нова.
В своей докладной записке на имя начальника Ветеринарного управления Иванов, в качестве заведующего физиологическим отделением Ветеринарной лаборатории, делился своим видением обустройства научно-зоотехнической станции в Аскании-Нова: «Основной задачей физиологического отделения является: 1) научная разработка физиологии оплодотворения и, в частности, искусственного оплодотворения млекопитающих. 2) Исследования в области гибридизации. 3) Популяризация метода искусственного оплодотворения и завоевания более широкого района практического применения его…
… Для осуществления проектируемой станции необходимо иметь: 1) место, 2) помещения а/ для лаборатории, в/ для опытных животных, с/ для персонала: заведующий, помощник заведующего, три служителя; 3) животных при лаборатории: 6 лошадей, 6 коров, 15 овец, 5 коз и по 15 штук мелких лабораторных животных (морские свинки, кролики и т.д.); 4) лабораторный инвентарь (микроскопы, инстурменты для искусственного оплодотворения, хирургические инструменты, химические препараты и реактивы, посуда, мебель)…
К этому остается добавить, что со временем, пользуясь богатым материалом многочисленных стад г. Фальц-Фейна можно было бы организовать опыты кормления и исследования в области физиологии пищеварения, каковые уже начаты и ведутся в заведываемом мною Физиологическом 32 л.об. отделении Ветеринарной лаборатории…».
На все про все Иванов попросил у начальника Ветуправления четыре тысячи рублей единовременных затрат.
В степях Таврической губернии были успешно одомашнены и акклиматизированы африканские антилопы коба. Их стадо свободно паслось на здешних лугах, подобно домашнему скоту. Главные же открытия Иванов совершил в области зоотехнии.
Но вскоре простое осеменение одного и того же вида прискучило Иванову. Эту задачу мог выполнить уже простой зоотехник. Иванов загорелся другой идеей, но для этого он должен был получить добро хозяина зоопарка. И Иванов объяснял Фальц-Фейну свое желание попробовать нечто новое, необычное:
– Искусственное осеменение, как показали мои опыты, может быть с успехом проведено даже в том случае, когда получить от самца его семенную жидкость невозможно или ввиду его крайней дикости и силы, или ввиду трудностей, связанных с его поимкой живым. В этом случае самец может быть подстрелен и затем кастрирован; естественная семенная жидкость может быть заменена искусственной спермой — взвесью семенных клеток в той или иной среде, благоприятной для жизни сперматозоидов. В этом случае из придатков семенных желез берется сперматозоидная масса, разбавляется тем или иным раствором и впрыскивается обычным путем в вагину или шейку матки самки. Если после кастрации, проведенной стерильно, семенные железы сохраняются также в условиях стерильности при температуре близкой к нулю, то сперматозоиды сохраняют свою подвижность и функциональность в течение нескольких дней — до 7–8. Таким образом, путем искусственного осеменения можно вызвать зачатие от отца, который к моменту осеменения не только уже умер, но и вообще больше не существует в природе. Так, например, семенные клетки домашних животных, сохранявшиеся вышеуказанным способом и использованные для осеменения, могут вызвать зачатие тогда, когда самец, выработавший эти семенные клетки, уже был съеден.
– И что вы хотите? – не совсем пока еще понимал затею Иванова Фальц-Фейн.
– Скрещивание разных видов животных. Создание гибридов, новых видов животных! Голубчик, Фридрих Эдуардович, поймите! Это принесет славу не только мне, но и вам. Ведь такое действо позволяет уподобиться богу. Согласитесь, это не может не вдохновлять.
Природа представлялась Иванову в виде детского конструктора, обладающего неограниченными возможностями для человека с дерзкими мечтами. Он был одержим наукой и поиском чего-то нового, никем прежде не изведанного.
– Ну, что же, пробуйте! Я же вас и приглашал для того, чтобы вы имели возможность экспериментировать.
Иванов начал с того, что в 1908 году оплодотворил лошадь спермой самца зебры и получил гибрид, названный им зеброидом.
Началось все с зеброида – от отца-жеребца темно-гнедой масти и матери зебры родился жеребенок-зеброид, названный Туаром, который, правда, как и уже известный мул, оказался бесплодным. Фальц-Фейн не мог налюбоваться на диковинное животное: по всему туловищу, кроме поясницы, пахов и крестца, шли черные поперечные полосы, а через всю спину шла продольная черная полоса; на голове и щеках животного рисунок из тонких первых полос, напоминающий соответствующий рисунок у зебры; на шее продольные черные полосы, на передних и задних ногах рисунок из черных полос доходит до переднего ложного копыта, и до скакательного сустава; ниже окраска ног сплошная черная; грива и хвост черные; на верхней части поясницы и крестца своеобразный рисунок в виде значительного числа темных, неправильной формы пятен, густо разбросанных на гнедом фоне. Рисунок этот ни в коем случае нельзя назвать «в яблоках», а скорее напоминает шахматную доску неправильной формы. Каштаны только на передних ногах. Зеброид по общему виду больше напоминал деревенскую лошадь, однако ярко выраженная полосатость выдавала его происхождение. Голос у животного специфический – нечто среднее между ржанием лошади и криком зебры.
Потом еще были гибриды американского бизона и обыкновенной коровы, самца лошади Пржевальского, несколько экземпляров которых доставил в Асканию-Нову лично Пётр Козлов, помощник и соратник исследователя Азии Николая Пржевальского, и домашней кобылицы из табуна хозяина зоопарка.
Удачный опыт был применен при скрещивании зубров с бизонами, и новые особи, полученные в результате, стали называться зуброидами и бизоноидами. И здесь Иванова ждала настоящая удача: если зеброиды и мулы, потомства не давали, то новые гибриды диких быков принесли приплод.
Потом были еще опыты, когда коров и овец опаивали алкоголем, чтобы вызвать у них, как это называли, охоту к случке. Затем проводили искусственное оплодотворение и смотрели на результаты – алкоголь ничуть не влиял на зачатие.
Впрочем, несмотря на плодотворное, казалось бы, сотрудничество, отношения Иванова с владельцем экзотической фермы «Аскания-Нова» Фальц-Фейном толком не складывались. Фридрих Эдуардович отличался заносчивым характером и высокомерием, а эти качества, как казалось Иванову, не способствовали успеху дела. Илья Иванович решил расстаться с фермой и посвятить себя не только проблемам искусственного осеменения, но, прежде всего, гибридизации. Фальц-Фейну стоило больших трудов удержать профессора от этого шага.
Но причина для разрыва с Фальц-Фейном была довольно серьезной.
В июне 1910 года в Асканию пожаловала высокая комиссия, состоящая из специалистов Ставропольской губернии, которые, по просьбе губернатора Ставрополья, наслышанного об успехах в искусственном оплодотворении Иванова, приехали с целью выяснить, стоит ли приглашать Илью Ивановича на Ставрополье, чтобы тот с помощью своего метода гибридизации домашних животных создал новые виды сельскохозяйственных животных, которые по своей работоспособности, выносливости и силе превосходили бы существующие, а расходы на таковые опыты могли бы отнести на, как тогда это называлось, «местные инородческие средства». В составе этой комиссии были главный пристав кочующих народов Ставропольской губернии А.А. Польский, ставропольский губернский ветеринарный инспектор, статский советник Николай Григорьевич Колесников, ветеринарные врачи де-Фриу, Небовидов, заведующие племенными рассадниками в Летней Туркменской ставке и в Ставке Ачикулак, а также три туркмена – представители своего народа (небольшая колония туркмен появилась на Кавказе, в Ставрополье, еще в XVII веке, кочуя по тамошним степям совместно с калмыками; а с 1825 года существовало Туркменское приставство Ставропольской губернии с двумя центрами: в Летней и Зимней ставках. После же 1825 года, в связи с массовым переселением в Ставрополье русских крестьян, губернские власти начали пытаться упорядочить жизнь кочевников). Задачей этой комиссии было, при положительном заключении, командировать Иванова в Ставропольскую губернию на весенний случный период 1911 года, «с целью постановки опытов искусственного оплодотворения и гибридизации на Летней Туркменской выставке». Комиссия дала «добро» и ставропольский губернатор направил официальную просьбу начальнику Ветеринарного управления МВД, о чем Иванову и было официально сообщено.
Прощаясь с Ивановым, руководитель комиссии, главный пристав кочующих народов Ставропольской губернии Польский – мужчина мощного телосложения с короткой стрижкой, аккуратно подстриженными усами и бородой, так открыто и заявил:
– Будем ходатайствовать перед его высокопресоходительством губернатором, чтобы вас, милейший Илья Иванович, командировали к нам.
– Весьма польщен и признателен, – пожимая руки членам комиссии, ответил Иванов.
Но этому резко воспротивился Фальц-Фейн, испугавшись, что у него могут увести такого ценного ученого. Он решительно заявил:
– Мое мнение таково, что широкое применение гибридов в сельскохозяйственных целях еще преждевременно.
И привел свои аргументы не только членам комиссии, но и ставропольскому губернатору, отправив к нему нарочного.
В конце ноября–начале декабря Иванов находился в столице, в своем Физиологическом отделении, когда его вызвал к себе начальник Ветлаборатории Нагорский. Никакого подвоха не ожидая, Иванов явился к начальнику в назначенный час.
– Как ваши дела, Илья Иванович? Нет ли каких замечаний, вопросов, просьб ко мне ли лично, либо к вышестоящим особам?
– Мои просьбы вы знаете, Валентин Федосеевич. Они не изменились. А работа отделения что здесь, в столице, что в Аскании идет своим чередом. Вот, сейчас готовлюсь к командировке в Ставрополь.
Нагорский поморщился, побарабанил пальцами по крышке стола, накрытого зеленым бархатом.
– Год заканчивается, надобно, милостивый государь, подготовить отчет и представить план на следующий год, – внезапно переменил тему Нагорский.
– Все будет своевременно вам предоставлено, ваше превосходительство, – ответил Иванов, предчувствуя что-то недоброе.
– Вот и великолепно! Я в вас никогда и не сомневался, голубчик Илья Иванович.
Нагорский замолчал, но не отпускал Иванова; молчал и Иванов.
Наконец, поняв, что пауза затягивается, Нагорский произнес:
– Илья Иванович, голубчик, мне неприятно Вам это говорить, но, поверьте, изменить сие не в моих силах! – Иванов посмотрел в упор на Нагорского, тот выдержал взгляд и продолжил. – 24 ноября я подписал отношение Ветуправления по поводу вашей предполагаемой командировки в Ставропольскую губернию. Я вынужден вам в командировке отказать.
– Есть веские на то причины, ваше превосходительство?
– Есть, Илья Иванович! Вот, ознакомьтесь!
Нагорский передал Иванову несколько листов бумаги, аккуратно разложенных по важности. Это была копия протокола совещания членов Комиссии, командированных ставропольским губернатором для осмотра зоологического сада Ф.Э. Фальц-Фейна в Аскания-Нова в целях всестороннего выяснения вопроса о гибридизации пород домашнего скота с некоторыми видами домашних животных. В конце значился вывод, что Комиссия «признала разведение гибридов нецелесообразным с хозяйственной точки зрения». За гибридизацией в настоящее время она признает, по преимуществу, научный интерес, а потому для постановки опытов в этом направлении Комиссия полагает, что расходы на приобретение животных должны быть приняты на счет казны.
Пока Иванов знакомился с документами, Нагорский явно тяготился своим положением. Он достал из лежавшей на столе серебряной папиросницы одну папиросу, чиркнул спичкой о коробок. Затем встал, мягко ступая, подошел к окну, глянул в него: на улице шел снег, покрывая землю крупными хлопьями, работал лопатой дворник-татарин, по улице промчалось несколько санных экипажей…
Иванов еще раз пролистал несколько заинтересовавших его мест протокола, глянул на подписи, выпрямил спину. Нагорский понял, что Иванов готов высказать свои возражения. Он сел за стол, потушил папиросу о дно пепельницы и глянул на собеседника.
– Не далее, как за три месяца перед этим, милостивый государь Валентин Федосеевич, я имел честь получить заключение от Ветеринарного управления копию отношения господина ставропольского губернатора от 30 июня за № 1590, где, между прочим, было написано примерно следующее (цитирую по памяти), что, наряду с искусственным оплодотворением желательно было бы предпринять на Летней Туркменской Ставке опыты по гибридизации домашних животных по своей работоспособности, выносливости и силе превосходящих существующих, расходы на каковые опыты могли бы быть отнесены на местные инородческие средства… Более того, его превосходительство ставропольский губернатор признавал за искусственным оплодотворением и гибридизацией в недалеком будущем важное экономическое значение для массового улучшения отечественного животноводства вообще, а не только ставропольского. И вы, разумеется, помните, Валентин Федосеевич, что то отношение, кроме подписи господина губернатора, было скреплено также подписью главного пристава кочующих народов Ставропольской губернии господина Польского и ставропольского губернского ветеринарного инспектора Колесникова. И что же я вижу сейчас? Во главе комиссии, признавшей разведение гибридов нецелесообразным с хозяйственной точки зрения, стоит тот же главный пристав кочующих народов господин Польский, а членом комиссии – тот же ставропольский губернский ветеринарный инспектор Колесников. Кроме того, в комиссию входят  ветеринарные врачи де-Фриу и Небовидов, которые не далее как в июне сего года во время посещения Вашего превосходительства вместе со мною Летней Туркменской Ставки и Ставки Ачикулак, выражали свое сочувствие идее постановки опытов гибридизации в оных племенных рассадниках.   
Иванов продолжал крайне возмущенно смотреть в упор на Нагорского, тот, наконец, не выдержал и снова открыл папиросницу, но, на сей раз закуривать не стал, а просто мял папиросу пальцами. Иванов между тем продолжил:
– Такая резкая перемена в отношении к этому вопросу после посещения Аскания-Нова со специальной целью всестороннего выяснения вопроса о гибридизации домашнего скота с некоторыми видами животных предполагает наличность новых факторов, до сих пор остававшихся комиссии неизвестными, или несоответствие действительности ожиданиям. Но в данном протоколе я не нахожу оснований ни для одного из вышеуказанных возможных объяснений. Ведь комиссия в том же составе, включая трех туркмен, вполне была согласна с моими взглядами, что Аскания-Нова может служить незаменимой сухопутной биологической станцией…
И тут Иванов осекся. Он посмотрел в протокол, затем снова поднял глаза на начальника Лаборатории Ветуправления. Нагорский еле заметно усмехнулся. Иванов, кажется, начал понимать, кто вставил палки в колеса его экипажа. Именно Фальц-Фейн ни с кем не желал делиться исследованиями Иванова. И уже немного другим, раздраженным тоном, Илья Иванович произнес:
– Не убедительна ссылка Комиссии на заявление господина Фальц-Фейна, что широкое применение гибридов в сельскохозяйственных целях еще преждевременно, ибо мнение Фридриха Эдуардовича, в данном случае, само по себе весьма неопределенное, и совершенно не соответствует тому, что делает и намерен и дальше делать господин Фальц-Фейн. Его гибриды разводятся главным образом, как полезные в сельскохозяйственном отношении животные, и с будущей весны господин Фальц-Фейн предлагает обратить особенное внимание на массовое разведение зеброидов путем искусственного оплодотворения, для чего им преобретен новый экземпляр зебры. Другой вопрос, желательно ли господину Фальц-Фейну, чтобы дело, которое дало ему вполне заслуженную известность, было перенесено в другие места.
Иванов вернулся домой весьма раздраженным, что не могла не заметить супруга, Валентина Александровна.
– У тебя неприятности, Ильяша? – помогая мужу раздеться, спросила она.
– Знаешь, Валюша, я в очередной раз понял, какой скользкий человек наш Фридрих Эдуардович.
Иванов прошел в кабинет, сел в кресло, тяжело выдохнул. И тут сообразил, что не слышно детских голосов.
– А где дети?
– Гуляют с няней. Вот-вот должны прийти.
И не успела она это произнести, как в коридоре раздался шум, детские пререкания. Маленький Илья, заметив на вешалке пальто и шапку отца, весело закричал:
– Пуня, пришел!
Илья с младшей сестрой Валей едва научились говорить, стали называть отца пуней, а мать – муней. Вероятно, им было так удобнее сокращать слова «папуня» и «мамуня». Эта привычка у них сохранилась до последних дней жизни родителей. 
 
Глава четвертая
Пять дней в августе, с 15-го по 20-е, 1910 года в австрийском Граце проходил Восьмой международный конгресс зоологов. В небольшом австрийском городке собралось около пятисот крупнейших ученых со всего света, подготовлено более сотни докладов. Председательствовал на конгрессе известный австрийский зоолог Людвиг фон Графф, ректор и профессор зоологии местного университета.
Среди участников конгресса были и представители России, в частности, академик Иван Петрович Павлов, Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн и Илья Иванович Иванов. Был там и Серж Воронов.
Ничем особенным, впрочем, конгресс отмечен не был, если таковым не считать выступление Иванова, которое зацепило внимание присутствующих.
Профессор Иванов взошел на трибуну, поправил круглые очки на переносице и бросил взгляд в заполненный учеными мужами и журналистами зал. Он был моложе многих участников Зоологического конгресса, но его заслуги в осеменении поставили его в один ряд с ними. И он не без гордости начал свое выступление.
– Недалеко еще то время, когда мысль о возможности широкого применения метода искусственного оплодотворения домашних млекопитающих встречалась с недоверием и рассматривалась, как пустая затея, не заслуживающая серьезного внимания. Во всяком случае, вопрос об искусственном оплодотворении млекопитающих почти до последнего времени оставался той terra incognita, которую могли обходить молчанием как в обширных трактатах физиологии, так и в текущей научной литературе. В настоящее время этот вопрос завоевывает себе все большее и большее внимание не только теоретиков биологов, но и практиков. Искусственное оплодотворение по предложенному мною методу начинают применять не только отдельные лица; этот метод входит уже в практику земских случных пунктов (Херсонское земство) и уже применялся в 1908 году на пункте «Гальти-Мор» в Харькове. Опубликование моих исследований привлекло внимание к этому вопросу и за границей.
Иван Петрович Павлов, оказавшийся рядом с Фальц-Фейном, переглянулся с ним.
– Боюсь, что те рамки науки, в которую его загнали, стали тесны Илье Ивановичу, – сказал Павлов. – Чувствую, что он захочет пойти по стопам Мунса.
– Поживем – увидим, Иван Петрович, – ответил Фальц-Фейн. – Пока он еще не все сказал в деле выведения новых пород животных.
Еще два года назад, в 1908 году, голландский зоолог-натуралист из Маастрихта Бернелот Мунс начал готовить экспедицию в Африку для поимки опытного материала в лесах Бельгийского Конго. Он был настолько захвачен этой идеей, что у одного из городских гинекологов прошел курс техники искусственного осеменения. Организуя сбор средств на будущую сенсацию, Мунс использовал газетные статьи, в которых призывал жертвовать деньги на важный эксперимент. Он опубликовал даже брошюру «Истина. Экспериментальные исследования происхождения человека», где утверждал, будто уже исследовал черепа питекантропов и неандертальцев, и был уверен, что имеется возможность путем скрещивания обезьян получить «недостающее звено» эволюции. На начальном этапе Мунс собирался скрестить шимпанзе и гориллу, а затем, получив существо с необходимыми качествами, перейти к опытам с человеком.
Как ни странно, Мунс нашел понимание в соседней Германии. Смелый шаг поддержал признанный ученый, доктор Рохледер, один из крупных немецких сексологов. Он предлагал провести опыты искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека в германском питомнике на острове Тенерифе. Ученый считал, что залогом успеха такого эксперимента станет тот факт, что в качестве доноров спермы выступят местные жители, которых он причислял к низшим расам и, следовательно, более близким к обезьянам.
Еще один немецкий палеонтолог и эволюционист – Плате – пожелал энтузиасту удачи и не сомневался, что успешность такого эксперимента может стать наилучшим доказательством правильности дарвиновской теории происхождения человека. Более того, Плате оценил, что большую часть необходимых для эксперимента средств Мунсу выделила королевская семья Нидерландов. «Какой скандал возник бы у нас, в Германии, если кто-то из правящих персон решился связать свое имя с подобным опытом и какие гонения ожидали бы ученого с подобными намерениями!» — написал Плате.
Но этим лишь добился обратного эффекта – публикация брошюры как раз-таки и  вызвала в Нидерландах скандал. Пожертвованные деньги потребовали возвратить. Мунс был уволен из университета и стал испытывать серьезные денежные проблемы, что вынудило его впоследствии, в следующем, 1911 году напрямую обратиться к Иванову и предложить ему свои услуги в качестве сотрудника. Но – не сложилось! Правда, Иванов все же немного помог коллеге материально – кое-какие деньги он оставил.
 Тем временем, Иванов продолжал свое выступление с трибуны конгресса.
– Но не пора ли нам, человечеству, посягнуть на большее? Что я имею в виду? Я говорю о том, что искусственное оплодотворение может быть использовано как для скрещивания различных антропоморфных видов животных между собою, так и для гибридизации человека с человекообразными обезьянами. Применение моего метода позволило бы снять моральные возражения, а любая возможная критика моральной стороны этих опытов представляется мне абсолютно вздорной. Ведь не человек же соединяется с обезьяной, а их клетки. Как же соединение двух клеток друг с другом может быть безнравственным?
Иванов сделал небольшую паузу, окинул весь зал взглядом,  сделал пару глотков воды из стакана, стоявшего на трибуне, и продолжил:
– Согласно представлениям, высказанным Чарльзом Дарвином в его великом труде «Происхождение человека и половой подбор» подчеркивается, что у человека и человекообразных обезьян должен был существовать общий, позднее вымерший предок, а стало быть, промежуточные, связующие звенья могли сохраниться в виде ископаемых остатков. О них, однако, известно пока совсем немного. У всех нас еще свежа в памяти двадцатилетней давности экспедиция Эжена Дюбуа, нашедшего на острове Ява остатки питекантропа, еще более примитивного существа, чем неандерталец. Посему, я считаю, что планы скрещивания человека и обезьяны должны помочь нам преодолеть дарвиновскую теорию трудности, поскольку для решения вопроса о предках человека нам недостает переходных форм, некоторые указания можно надеяться получить путем скрещивания человека с антропоморфными обезьянами, что станет возможным с усовершенствованием приемов искусственного оплодотворения. Коллега Фриденталь после сравнительного изучения крови разных видов животных и человека, пришел к выводу о том, что члены подотряда Anthropomorphae, включающего человека и человекообразных обезьян, могут дать потомство при скрещивании: ведь если клетки их крови столь похожи, то сходны должны быть и половые клетки! Опыты искусственного осеменения самок антропоморфных обезьян семенем человека и обратно человека семенем обезьян в смысле вероятности положительных результатов, значительно уступают вышеупомянутым опытам. Однако необходимость и своевременность постановки их от этого нисколько не уменьшается. Эксперименты в этом направлении, независимо от характера их результатов, имеют исключительный интерес, как один из подходов к экспериментальному выяснению степени родства между человеком и его ближайшими родичами в животном мире.
В качестве реплики после выступления Иванова, попросил слово академик Павлов.
– Исследования профессора Иванова представляются мне вполне серьезными и очень важными в научном отношении, обещающими вместе с тем и большое прикладное значение. Было бы справедливо и целесообразно, если бы профессору Иванову, много лет настойчиво, несмотря на затруднения, разрабатывающему его тему, была предоставлена возможность спокойно и свободно продолжать свои работы в значительном размере, как они того вполне заслуживают.
– Благодарю вас, господин Павлов!
Иванов в своей благодарности был весьма искренен, ибо только русские ученые могли понять весь смысл поддержки столь значимой фигуры в мировой науке – Святейший Синод, а вслед за ним и Российская Императорская Академия Наук, не желавшая конфликтовать с церковью, не разрешили Иванову приступить к опытам по скрещиванию человека с обезьяной. Впрочем, и сам Павлов понимал, что его голос в данном вопросе тонул в море противодействия и сопротивления.
Но тут же последователи и возражения. Француз Клод Бернар, вскочив, прямо с места прокричал:
– В наше время этика справедливо осудила самым решительным образом всякий опыт на человеке, который мог бы повредить пациенту или не имел бы целью явной и непосредственной пользы. Так как мы не должны оперировать на человеке, приходится экспериментировать на животных. Я критически возражаю против экспериментов господина Иванова по скрещиванию человека с обезьяной. Это кощунство!
Тем не менее, об Иванове и его успехах в Европе заговорили. Настолько заговорили, что даже сам Оскар Гертвиг, немецкий зоолог, член Шведской королевской академии наук, лично посетил Иванова в его гостиничном номере, что было весьма неожиданно для Ильи Ивановича, однако же, и обрадовало его несказанно. Причем, визит Гертвига к Иванову произошел буквально на следующий день после того, как несколько русских ученых, посетили Гертвига в его гостинице. И их весьма и весьма задело, что, приехав в гостиницу к Иванову, Гертвиг не встретился больше ни с кем из тех, кто к нему вчера приходил, несмотря на то, что они жили в одной гостинице с Ивановым.
Откуда было знать обидевшимся русским зоологам, что Гертвиг не просто так зашел к Иванову. Он договорился с Ильей Ивановичем о том, чтобы тот на практике проверил теорию братьев Гертвигов (Оскара и Рихарда) о регулировании пола у животных. Разумеется, Илья Иванович всемирно известным ученым-зоологам не отказал и в последующие два года именно этим в лаборатории Гертвига в Берлине и занимался.
Между съездом зоологов в Граце и VIII Международным конгрессом физиологов в Вене, где профессор Иванов также должен был выступить с докладом «Физиологическая роль придаточных половых желез», был небольшой промежуток времени. И, командируя Иванова в Австро-Венгрию, в министерстве внутренних дел разрешили Илье Ивановичу попутно между этими конгрессами на некоторое время съездить в Мюнхен для лечения в клинике профессора Мюллера, а затем заехать в Гамбург для выяснения условий приобретения животных для опытов по гибридизации, где он также успел собрать необходимые сведения и познакомиться с работами других лабораторий по вопросам гибридизации, побывав, кроме Гамбурга, в Дрездене, Тетчине, Галле, Ганновере, Альфельде и Берлине.

Владимир Ульянов, известный в тот период в Европе под именем Н. Ленин, внимательно отслеживал мировые тенденции, дабы быть в курсе событий, что могло бы ему пригодиться в той или иной работе. Разумеется, следил он и за конгрессом зоологов в Граце. Внимательно прочитывал все статьи и заметки о выступлениях на конгрессе в газетах, и, наткнувшись на знакомую русскую фамилию, особенно заинтересовался его речью. Идея о создании искусственным путем сверхчеловека захватила Ленина.
В дни, когда проходил конгресс в Граце, он вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью Елизаветой Васильевной отдыхал в летней колонии Французской социалистической партии недалеко от Порника, в Вандее, где Владимир Ильич готовился к VIII Международному социалистическому конгрессу в Копенгагене в сентябре месяце. Но он решил, что ему необходимо обязательно встретиться с Ивановым и побеседовать на тему скрещивания человека с обезьяной.
И они встретились. Ленин для более быстрого налаживания контакта, сразу сообщил Иванову о своем визите к Сержу Воронову. Иванов, выглядевший усталым и не особо стремившимся к новому знакомству, после этих слов несколько оживился.
– Разумеется, мы знакомы с господином Вороновым. В некоторой степени мы с ним коллеги. Итак, я вас слушаю, господин Ульянов.
Несмотря на то, что они были одногодками, оба родились в 1870 году, Иванов выглядел старше Ленина – активный образ жизни и упорный труд не жалели профессора и легкая седина уже начала сверкать серебром в его волосах.
– Ваши экперименты, ежели они когда-нибудь будут воплощены в практике, сулят новую эру человечеству. Я представляю себе этакого суперчеловека, могущего дожить до ста с лишним лет…
– Вы, я так понимаю, социалист по убеждениям?
– Совершенно верно! Большевик! А как вы это поняли?
– Церковники в штыки принимают мою теорию. Но я как раз считаю, что, демонстрируя массам гибрид человека и обезьяны, можно отучить их от предрассудков религиозных. Но, боюсь, что в России всесилие Синода не допустит до этого. Даже владелец Аскании господин Фальц-Фейн, можно сказать, дал мне карт-бланш на любые эксперименты, но решительно запретил мне проводить опыты по скрещиванию человека с приматом.
– Но когда-нибудь мы возьмем в России власть в свои руки и тогда таким ученым, как вы, Илья Иванович, будут предоставлены широкие права для подобного рода экспериментов.
– Когда это будет! – скептически произнес Иванов. – К тому времени, возможно, другие ученые в другой стране опередят меня. Эта теория сейчас набирает большую популярность, скажу я вам.
– Надеюсь, что не так уж и много времени пройдет, как мы возьмем власть. У меня ведь тоже есть идея, мечта, господин Иванов. Я мечтаю о создании нового коммунистического общества. От слова коммуна, причем многонациональная. Вот тогда и понадобится суперчеловек, который бы всецело воспринял и пропагандировал самим своим существованием это наше новое общество… – Ленин сделал паузу, посмотрел на Иванова, тот внимательно слушал, правда, без каких-либо внешних эмоций. Ленин продолжил:
– А что касается популярности… Я ведь в начале нашей беседы уже говорил вам, что встречался не так давно с доктором Вороновым. Так вот, господин Воронов поведал мне о трех оплодотворенных от шимпанзе негритяночках-татирочках с района реки Тати. Правда, вот, родили они или нет, не уточнил. Но ведь сам факт, согласитесь!
  – Действительно, факт исключительный! – явно оживился Иванов. – К сожалению, доктор Воронов при нашей с ним встрече мне об этом ничего не сказал. Надо бы с ним снова встретиться и узнать все нюансы. А вам спасибо за информацию, господин Ульянов. И прошу простить, у меня очень мало времени.
Впрочем, оптимизм русского зоолога разделяли далеко не все. Однако Пастеровский институт во Франции предложил ему для проведения эксперимента свою базу в Западной Африке. Но до начала первой мировой войны денег для снаряжения экспедиции и закупки обезьян найти не удалось.

Глава пятая
В 1911 году в ознаменование двухсотлетия Царского Села правительство приняло решение устроить в этом городе юбилейную выставку, покровительство над которой взял лично император Николай Александрович. Ведь в Царском Селе, в основном, и жила вся царская семья. Выставка должна была пройти с размахом, начавшись 10 августа, она продолжалась до 26 сентября включительно. Как было сказано в пригласительных афишах к выставке: «По мысли Его Величества, выставка должна носить характер выставки-школы».
Под выставку задействовали Большую оранжерею, Придворный манеж, часть пальмовой оранжереи, часть нижних конюшен, прилегающую к этим зданиям Садовую улицу, и часть Екатерининского парка до озера, вместе с расположенными там зданиями Эрмитажа, Грота, Верхних и Нижних ванн… Кроме того, под выставку заняли два этажа в корпусе бывшего реального училища и зал Городской ратуши.
Распорядительный комитет Царскосельской выставки прислал именное приглашение на участие в выставке и Илье Иванову с просьбой показать на выставке образцы гибридов из Аскании-Нова, а также Дубровского и Провальского конных заводов – два зеброида из Аскании, четыре лошади из Дубровского конного завода, две матки с жеребятами этого года, лучшими по экстерьеру из Провальского конного завода, а также: 1) инструменты по искусственному оплодотворению животных; 2) полученных с помощью сего метода собак, кроликов, морских свинок и овец; 3) картографические изображения роста популярности данного метода; 4) коллекцию гистологических препаратов. 
Ветеринарное управление поддержало Илью Ивановича, выделив ему в виде подотчетного аванса 350 рублей и еще 150 рублей в безотчетное распоряжение.
Илья Иванович тут же дал команду готовиться к выезду в Царское село. Оставалось дело за малым – согласовать с Фальц-Фейном количество и каких животных нужно будет представить на выставке. Но Фальц-Фейн вдруг снова заупрямился.
– Я не даю своего согласия на перемещение моих животных из зоосада, – решительно заявил он Иванову.
Это было настолько неожиданно, что приподнятое настроение Иванова тут же куда-то испарилось.
– Милостивый государь, Фридрих Александрович, да ведь такое приглашение дважды не делают! К тому же, я на сей выставке буду представлять не себя, а именно ваш зоосад, – придя в себя возразил Иванов.
– Мне реклама не нужна. Мое имя и так на слуху и у Его Императорского Величества, и в империи в целом. А здесь дело, безусловно, рискованное: как животные перенесут трудную дорогу?
Что делать? Едва ли не в панике Иванов написал в Дубровский и Провальский конные заводы, где он несколько лет назад проводил искусственное оплодотворение лошадей, но администрация и первого, и второго завода отклонили предложение о присылке на выставку лошадей вместе с жеребятами, полученными от искусственного оплодотворения, по причине недостаточного времени для подготовки и доставки.
В отчаянии Иванов срочно отправился в Петербург к начальнику Ветеринарного управления МВД, располагавшегося на Театральной площади, дом 3.
Нагорский Валентин Федосеевич удивился отказу Фальц-Фейна, но тут же приказал составить письмо на имя хозяина зоосада с просьбой не чинить препятствия Иванову для участия в выставке, и отправил его с правительственным курьером.
Иванов в нервном раздражении ждал ответа от Фальц-Фейна. Но буквально через день из Аскании пришла телеграмма: «Исключительно желаю пойти вам лично навстречу. Готов предоставить станции временно для выставки двух искусственных зеброидов, с условием, однако, теперь же взять совместно хотя бы одного не искусственного. Сам выставлять ничего не буду. Фальц-Фейн».
Иванов облегченно выдохнул. Кроме зеброидов, Фальц-Фейн предоставил Физиологическому отделу выставить также семь овец искусственного оплодотворения, но поставил условие: а) оплату провоза и возмещение всех расходов, связанных с посылкой экспонатов, и б) доставку на выставку на тех же условиях одного зеброида от естественного оплодотворения (лучший экземпляр в заводе). Всех животных он отправил в столицу в сопровождении двух проводников.
Само же Физиологическое отделение, которое возглавлял Иванов, также со своей стороны выделило для участия в выставке целый ряд подопытных животных: девять собак, из которых восемь от искусственного оплодотворения, а в их числе три – от искусственного оплодотворения спермой с примесью алкоголя; шесть овец, три из которых от искусственного оплодотворения, а одна – от искусственного оплодотворения спермой с примесью алкоголя; десять морских свинок, две от искусственного оплодотворения (самец и самка), и приплод от них; двенадцать кроликов, из них пять – от искусственного оплодотворения… Все это – практические труды Ильи Ивановича Иванова.
Но наибольший успех на выставке выпал на зеброида Туара, присланного из Аскании-Нова. С ним проводили целую серию экспериментов, в первую очередь, на выносливость. Члены сразу двух комиссий, посещавших выставку, сельско-хозяйственной и медицинско-ветеринарной, посещали каждого экспонента и у наиболее интересных задерживались подольше. В частности, в павильоне Физиологического отделения Ветеринарного управления МВД.
– И чем же примечателен этот ваш экземпляр? – спросил у Иванова один из членов комиссии. – Как он может пригодиться, к примеру, в сельском хозяйстве?
– Милостивые государи, если позволите, проведем эксперимент с Туаром на предмет выносливости нашего зеброида?
– Окажите любезность, – кивнул председатель комиссии.
Иванов позвал помощника, привезшего зеброида из Аскании, и приказал запрячь животное в телегу.
Пока шла подоготовка к эксперименту, на одной из аллей началась суета и суматоха. Появились жандармы, официальные лица, статс-дамы и фрейлины, возглавляемые комендантом Екатерининского дворца.
– Его императорское величество, собственной персоной, – началось перешептывание.
– Скорее, кто-то из царевен, – предположил второй.
И он оказался прав: выставку посетила великая княжна Мария Николаевна, третья дочь императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны, совсем недавно отметившая свое двенадцатилетие. Это была высокая для своего возраста, но хорошо сложенная, розовощекая девочка, почти всегда улыбчивая и приветливая, со светло-русыми волосами и большими темно-синими глазами, которые в семье ласково называли «Машкины блюдца». Она умела и любила поговорить с каждым, в особенности с простым человеком. Во время прогулок в парке часто она заводила разговоры с солдатами охраны, расспрашивала их и прекрасно помнила, у кого как звать жену, сколько ребятишек, сколько земли и т. п. У нее находилось всегда много общих тем для бесед с ними. Именно за эту ее простоту и ровный характер сестры и брат, цесаревич Алексей, звали ее по-простецки – Машка. 
Вот и сейчас царевна, увидев неведомое ей животное, не смогла пройти мимо, остановилась в удивлении, разглядывая зеброида.
– Какая прелесть! – восторженно воскликнула она, посмотрев на Иванова. – И что же это за зверушка такая? Кто ее хозяин?
– Разрешите представиться, Ваше императорское высочество: Илья Иванович Иванов, заведующий Физиологическим отделением Ветуправления Министерства внутренних дел.
Княжна протянула Иванову свою маленькую ручку в белой шелковой перчатке по самый локоть, и Иванов, едва коснувшись ее кончиками пальцев, поцеловал тыльную сторону ладони.
– Зверушка сия зовется зеброид. Это помесь зебры и лошади, – слегка склонив голову, ответил Иванов.
– И кто же додумался смешать два животных?
– Ваш покорный слуга, Ваше императорское высочество, – снова склонил голову Иванов.
В этот момент, уже запряженный в телегу с положенным на нее грузом, зеброид фыркнул и стукнул копытом по булыжнику. Помощник держал зеброида за уздцы и начал поглаживать шею с короткой гривой, успокаивая животное.
– Ой, а вы что, хотите на ней прокатиться.
– Нет, ваше высочество. Наш Туар готов продемонстрировать свою выносливость господам, членам экспертной комиссии, – Иванов кивнул в сторону экспертов. – Ежели желаете посмотреть, буду весьма признателен.
– Желаю, желаю! – захлопала в ладоши и весело улыбнулась Мария. 
– Ваше высочество, но это может быть опасно, – произнесла одна из фрейлин, и комендант дворца тут же взглянул на Иванова. 
– Ничуть не опаснее, Ваше императорское высочество, нежели лошадь с телегой, – ответил тот. – К тому же, вы видите – животное вполне смирное и послушное.
– Так чего же вы медлите, милый Илья Иванович? Пусть ваш зеброид покажет свою силу.
– Простите, Ваше императорское высочество, могу ли я задать вопрос господину Иванову, – осмелился прервать диалог председатель комиссии.
– Конечно же! Почему нет?
– Каков груз на телеге?
– Кладь весом в сто сорок пять пудов, плюс кучер. И это, господа, разумеется, не считая телеги.
Иванов кивнул помощнику. Тот сел в телегу и дернул вожжи. Зеброид легко с места тронулся и пошел с подъемом по Садовой улице.
 Великая княжна осталась на месте в оркужении своих приближенных, но долго смотрела вслед удаляющейся телеге и окружавшим ее людям. Иванов также остался на месте.
– Какая прелесть! – еще раз воскликнула великая княжна. – И где же обитает это животное? В зоосаде на ферме Аскания-Нова в Таврической губернии у помещика Фальц-Фейна.
– Спасибо вам, милый Илья Иванович, за доставленное удовольствие.
– Благодарствую, Ваше императорское высочество.
Она протянула Иванову руку для прощального поцелуя, и затем вся процессия неспешно удалилась для дальнейшего осмотра выставки.
Великой княжне Марии Николаевне запомнился и Илья Иванович, и зеброид Туар. Вскоре после выставки Иванову, на основании отзывов экспертной комиссии, Комитетом выставки была присуждена премия имени Ее императорского высочества Марии Николаевны «за выдающиеся научные труды».

Глава шестая
С самого раннего утра 29 апреля 1914 года в Аскании-Нова началась невиданная дотоле суета: готовились к приезду самого государя императора, специально ради этого выехавшего из Ливадии. Семидесятичетырехлетняя, но все еще крепкая Софья Богдановна Фальц-Фейн, мать Фридриха Эдуардовича, строгим решительным тоном отдавала распоряжения слугам. Принять Его императорское величество нужно было по-царски – не каждый день, и даже не каждый год в имении Фальц-Фейнов появляется такой гость. А сколько усилий стоило Фридриху Эдуардовичу, чтобы заманить в Асканию царя! Ведь Николаю для этого впервые пришлось нарушить дворцовый этикет, запрещавший императору останавливаться у частных лиц в их собственном доме.
Да и Фальц-Фейну пришлось несколько изменить свои планы ради визита императора: у Фридриха Эдуардовича в 1913—1914 годах намечалась большая экспедиция во французские африканские колонии, но пришлось путешествие в Африку отложить и готовиться к приему Его Величества.
Фальц-Фейн много средств тратил на покупку диковинных зверей для своего зоопарка – часто снаряжал экспедиции то в Южную Америку, то в Африку за диковинным зверьём, на доставку экзотических деревьев, устройство системы каналов... За ирригационную систему он даже получил Большую золотую медаль Парижской выставки, хотя и не скрывал, что изобрел это не он – это система арыков, обычная для Средней Азии.
Для зверей и птиц здесь создавались наилучшие условия – ведь некоторые виды уже тогда оказались на грани исчезновения. А половецкие бабы стоят на искусственно насыпанных холмах – это кучи земли, оставшиеся от выкапывания озер. Эти каменные украшения, найденные в земле, местные крестьяне просто отдавали чудаку-немцу, обеспечившему их работой на многие годы. Им-то самим каменные куклы были совершенно ни к чему.
Переполошило известие о неожиданном приезде царя и все окрестные села и хутора, не только собственно усадьбу Фальц-Фейна. Все дело в том, что изначально визит государя предполагался на конец мая, а сначала должны были приехать для контроля министры и дядя царя Николай Николаевич. Однако неожиданно приехал из Ливадии губернатор Таврической губернии (пробовал дорогу), и сообщил, что государь перенес свой визит сюда на месяц раньше. Тут же началась, хотя и скрытная, но усиленная, энергичная подготовка к высочайшему визиту. За несколько дней Аскания вся преобразилась: все дома побелили, при въезде, около кирхи установили огромную арку (приблизительно 10,5х 9,5 м). Арка эта, легкая и изящная, была украшена флагами и зелеными гирляндами из туи (гирлянда почти километровой длины) на наружной, степной стороне красовалось зеленая надпись: «Добро пожаловать», а со стороны усадьбы – инициалы из той же гирлянды «Н.А.». Еще одну арку, но поменьше, установили у ворот конторы. Вся улица от арки до зеленого дома усадьбы была уставлена столбами, украшенными туями и флагами. Масса флагов висела вдоль и поперек улицы. Дополнительное озеленение буквально утопило в зелени усадьбу вблизи зоопарка.
За неделю до приезда Николая были составлены списки проживающих в Аскании и со всеми в течение трех-пяти минут с каждым лично побеседовали, как себя следует вести при императоре. Дополнительно к сотне конных казаков, которых содержал Фальц-Фейн за собственный счет, прибыло еще несколько сотен, включая часть дворцовой охраны и несколько лейб-казаков при покоях монарха. За два-три дня вокруг всей Аскании установили полицейскую охрану. А в день приезда Николая вся публика была разделена на две части: асканийцы и прочие. Асканийцы были расставлены между казармами и домом, где располагалась лаборатория Иванова. А прочих разместили с другой стороны дома вплоть до конюшен. Народу набралось не менее двух тысяч.
Благо, погода в тот день была под стать событию – солнце, хотя еще и не припекало по-летнему, однако на небе не было ни облачка, а свежая, еще бархатная зелень травы и листьев на деревьях приятно радовали глаз.
Фальц-Фейны владели тогда крупнейшим в России овцеводческим хозяйством (разведение овец-мериносов) и одним из лучших конных заводов, вели торговлю шкурами, шерстью и мясом через одесский порт, а Софья Богдановна, благодаря своим виноградникам, делала и продавала замечательное вино.
Поскольку было не известно, в какое точно время прибудет Николай II, Софья Богдановна распорядилась, чтобы к полудню все уже было готово для встречи. В полной готовности находились оркестр матери Фридриха из порта Хорлы и хор из Преображенки.
В четыре часа пополудни в Асканию-Нова въехали три автомобиля. Прибыл царь, сопровождаемый свитой. Триумфальная арка... Оркестр грянул «Боже, царя храни...». Из автомобиля вышел государь в полевой форме полковника. Следом дворцовый комендант генерал Владимир Николаевич Воейков, флигель-адъютант, полковник лейб-гвардии Гусарского полка граф Александр Илларионович Воронцов-Дашков, флигель-адъютант, генерал-майор Свиты, командир лейб-гвардии Преображенского полка Александр Александрович фон Дрентельн, главноуправляющий землеустройством и земледелием,  гофмейстер, действительный тайный советник Александр Васильевич Кривошеин и губернатор Таврической губернии Николай Николаевич Лавриновский. Собравшая толпа крестьян и работников Фальц-Фейна с ликованием многоголосо прокричала «ура!».
Фридрих Эдуардович встретил царя по русскому обычаю хлебом-солью. С крыльца
тут же спустились Софья Богдановна с младшим сыном Вольдемаром и дочерью Лидией, а также профессор Иванов, которого Фальц-Фейн обязал сопровождать и, в случае надобности, консультировать императора во время экскурсии по зоопарку и заповедной зоне.
Кавалькада из четырех авто остановилась у крыльца усадебного дома. Николай приехал в первом, и едва он вышел из салона через открытую адъютантом дверцу, к нему тут же приблизился Фальц-Фейн, держа в руках поднос с хлебом-солью.
– Ваше императорское величество, несказанно рад приветствовать вас в своем имении.
Николай II сначала приложил руку к козырьку фуражки, а затем пожал протянутую руку Фальц-Фейна, наконец, отщипнул кусочек от каравая и макнул его в солонку. Пятидесятилетний Фридрих Эдуардович был похож на отца – такой же дородный, круглолицый, темноволосый, с проницательными карими глазами. Вот только, в отличие от отца, усы отрастил.
Фальц-Фейн уже однажды был представлен Николаю – три года назад в Петербурге торжественно отмечался пятидесятилетний юбилей земского самоуправления, был прием у государя, где губернское земство Таврии представлял Фридрих Эдуардович.
Многие сотрудники станции прилипли к окнам или даже устроились на подоконниках, практически все из них видели вживую царя впервые в своей жизни.
– Какой простой! – произнес кто-то из наблюдавших.
– И по виду добрый! – добавил другой.
– Позвольте представить вам мою maman, Софью Богдановну, – пожав руку императора, Фальц-Фейн подвел его к матери.
Николай поцеловал тыльную сторону ладони хозяйки имения.
– Мой брат Вольдемар, сестра Лидия.
Николай тепло приветствовал брата, а Лидии Эдуардовне, как и Софье Богдановне, поцеловал руку. Меж тем Фальц-Фейн подошел к Иванову.
– А это наш знаменитый ученый-зоолог, Илья Иванович Иванов. Ваше величество, вероятно, слышали об успехах Ильи Ивановича в осеменении лошадей и овец, и создании гибридов домашних и диких лошадей. Часть образцов буду иметь честь продемонстрировать вам в моем зоопарке.
– Как же, как же! – согласился Николай. – Между прочим, Николай Алексеевич Маклаков, наш министр внутренних дел, весьма был недоволен вами, Фридрих Эдуардович, – Фальц-Фейн испуганно посмотрел на императора, а тот, довольный произведенным эффектом, продолжил. – Жаловался на вас, что Ветеринарная лаборатория его министерства осиротела после того, как таврический помещик Фальц-Фейн переманил в свой зоопарк профессора Иванова, в задачу которого входило быстрое увеличение поголовья породистых лошадей, необходимых для министерства.
Николай засмеялся и погрозил пальцем смутившемуся Фальц-Фейну, а Иванов, слегка покраснев, опустил голову, но тут же подтянулся, когда к нему подошел император. 
 – Весьма польщен, ваше величество, – пожимая руку царю, скромно произнес Иванов. – Право же, я еще ничем не заслужил такой славы.
– Не скромничайте, Илья Иванович! Человеку воздается по заслугам его.
– Ваше величество, мы подготовили вам покои в бывшем герцогском доме, – Софья Богдановна взяла инициативу в свои руки. – А затем позвольте пригласить вас откушать с нами чаю.
Николай вместе со всей свитой вслед за Софьей Богдановной вошли в дом.
После короткого отдыха, пока Софья Богдановна суетилась по поводу чая, Фридрих Эдуардович показывал императору усадьбу. Практически все постройки были выстроены заново после того, как во время революции 1905 года по южным областям прокатилась волна крестьянских волнений, и многие имения, в том числе и Фальц-Фейнов были разграблены и сожжены. В декабре того года крестьяне разорили имения Хорлы, Преображенку, Максимовку, Дофино, Даровку. При этом сам Фридрих Эдуардович чуть было не погиб под обломками рухнувшей усадьбы, подожженной бывшим управляющим Тараном, изгнанным перед тем за злоупотребления.
Фальц-Фейн, вскоре после этого, попросил у таврического губернатора Василия Васильевича Новицкого определить к нему на постой человек 20 казаков, которые вместе со служащими смогли бы дать отпор бушующей толпе. Прошение было удовлетворено, и заповедник остался нетронутым.
Перед входом в парк у ворот стоял в форме невысокий, с жидкими седыми волосами, непослушно выбивавшимися из-под картуза, с аккуратно подстриженной по этому случаю бородой, в чистой крестьянской рубахе, служитель, низко склонившись перед царем. Фальц-Фейн остановился рядом с ним и обратился к Николаю:
– Ваше императорское величество, вот человек, с которым я тридцать три года назад начал обустраивать этот зоопарк!
– Как зовут?
– Сиянко, Ваше императорское величество! – сняв картуз и еще ниже склонившись, дрожащим голосом ответил сорокашестилетний служитель.
Николай жестом подозвал к себе флигель-адъютанта, что-то шепнул ему на ухо, тот кивнул и тут же снял с руки и передал царю золотые часы.
– Вот тебе за преданную службу хозяину! – царь вручил старику часы и похлопал его по плечу.
– Премного благодарствую, Ваше императорское величество! – Сиянко, едва ли не прослезившись от такой милости царя, взял часы и приложился к тыльной стороне ладони императора в белой перчатке.
Крестьянский сын Клим Сиянко еще шестнадцатилетним подростком, едва окончив церковно-приходскую школу, пришел батрачить в село Аскания-Нова. Сначала работал в плодовом саду, а спустя два года, Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн обратил пристальное внимание на трудолюбивого и талантливого парня, и предложил ему заняться зоологическим парком заповедника.
– В Аскании должен быть создан величайший зоопарк мира, рай для животных в огромном заповеднике, – говорил Фальц-Фейн Климу Сиянко. – Каждое растение станет жить, как предопределено природой. И животные, которые здесь будут жить, не должны испытывать никакого страха при шагах человека, который к ним приближается. Спокойно и безмятежно они должны строить свои гнезда и норы, выращивать своих детенышей, и, наконец, умирать в густой чаще… Степь должна принадлежать животным.
И юный сподвижник не подвел своего хозяина. Сиянко становится заместителем заведующего асканийским зоопарком, проводит инкубационные работы, впервые в мире получает в неволе приплод от страусов: африканских — в 1895 году, нанду — в 1898 году, а спустя два года после визита в Асканию царя – еще и приплод от эму. Под руководством Климентия Евдокимовича асканийский зоопарк становится одним из лучших в Российской империи, как о том и мечтал Фальц-Фейн.
Он был скромен, стеснителен и до фанатизма любил животных. По его настоянию в Аскании особым образом косили луга. Впереди косарей шли девушки и обозначали гнезда птиц прутиками. И коса обходила их за два метра. Чтобы оживить местные пруды, он упросил Фальц-Фейна привезти из Москвы лягушек и головастиков. Он придумал удивительные и легко изготовляемые птичьи домики из обычных тыкв. Любая асканийская тварь питала к нему особое теплое чувство. Только его пускал Искрич, самый мощный из жеребцов лошади Пржевальского, в свою «зеленую конюшню». Шутили, что этого жеребца оседлать опасней, чем тигра.
Когда Николай в сопровождении семейства Фальц-Фейнов шел в сад, где в беседке уже был накрыт стол с дымящимся самоваром, навстречу императору к ужасу сопровождающих воинственно бросился старый самец дрофы. Но охрана тут же закрыла Николая.
– Я его немедленно посажу в клетку! – испуганно произнес Фальц-Фейн, направившийся к птице.
Но Николай, улыбнувшись, остановил его:
– Не надо в клетку, Фридрих Эдуардович! Это, хотя и своеобразное, однако же, наверняка сердечное приветствие!
За чаем пошел разговор на вольные темы. Вокруг стола разгуливали цапли, утки, гуси и журавли, смотрели на гостей, а некоторые из птиц, к изумлению царской свиты, безбоязненно подходили к ним и толкали клювами, прося дать им хлеба.
Наконец, Николай встал от стола. За ним тут же поднялись и все остальные.
– Ну-с, Фридрих Эдуардович, голубчик, где же ваш замечательный зверинец?
– Ваше величество, просил бы вас для начала посетить нашу лабораторию, так сказать, царство нашего ученого Ильи Ивановича.
– С удовольствием!
Царя со всей его свитой привели в лабораторию, где их уже ожидали Иванов со своим ассистентом Михайловым. Ее, разумеется, тоже украсили к приезду царя. Особенно заинтересовали Николая диаграммы, картограммы мест России, где по технологии Иванова проводились операции по искусственному оплодотворению животных, и фотоснимки лошадей, зеброидов и зубробизонов на стенах лаборатории.
– Ваше величество, наша станция есть Физиологическое отделение Лаборатории Ветеринарного управления Министерства внутренних дел, – уточнил Иванов.
– Вот как? – удивился царь. – Я было подумал, что это Станция Фридриха Эдуардовича.
– Главная задача нашей Станции – искусственное оплодотворение на материалах, любезно доставляемых нам Фридрихом Эдуардовичем.
– Как мило с вашей стороны, голубчик Фридрих Эдуардович, – Николай повернул голову в сторону Фальц-Фейна, тот в благодарность склонил голову.
– А теперь позвольте, Ваше величество, показать вам наши инструменты, употребляемые нами при этих операциях.
Иванов подошел к длинному столу, уставленному всяческими препаратами.
– Вот, взгляните, Ваше величество, – Иванов взял в руки длинный, похожий на ножницы инструмент. – Это, собственно, мое изобретение – корнцанг, длиной 50 сантиметров для введения и вынимания губки из влагалища лошади.
– А это не ранит животное? – удивленно спросил император, покачивая головой от удивления.
– Ни в коем случае, Ваше величество. Проверено уже и мною, и моими сподвижниками сотни раз. Здесь зеркало влагалищное, губки бархатные для собирания спермы, свеча Бурхарда с рефлектором. А вот это – пресс Клейна луженый для выжимания губки.
Николай остановился перед небольшим эмалированным баком с ручкой и какой-то резиновой трубкой. Увидев интерес царя к баку, стоявший ближе Михайлов тут же уточнил:
– Это ирригатор Эсмарча, Ваше величество, емкостью пять литров с резиновой трубкой, зажимом и эластическим наконечником. 
Через пару минут Николай стал откровенно позевывать, что означало, что ему это либо наскучило, либо не интересно.
– А теперь прошу еще во вторую комнату, – Михайлов поспешил открыть ее дверь и вся свита, возглавляемая царем, Фальц-Фейном и Ивановым, вошли туда.
– Здесь наша наиболее дорогая техника, Ваше величество, – инкубатор и термостат, – объяснял Иванов.
– И каково их применение?
– Здесь измеряются силы гибридов, Ваше величество, – сказал Фальц-Фейн.
Михайлов тут же продемонстрировал работу динамометра.
Иванов добавил:
– Вот взгляните на эту диаграмму, Ваше величество. Это замеры силы зеброида с юбилейной Царскосельской выставки, устроенной при Вашем высочайшем попечительстве, – Николай с интересом разглядывал и фотоснимок зеброида с выставки, и диаграмму. – Так вот! Зеброид легко с места повез клади в сто сорок пять пудов и кучера, не считая телеги, по Садовой улице с явным подъемом в гору. И, увы, за неимением разновесов в достаточном количестве, максимум нагрузки не был установлен.
– Весьма и весьма интересно, Фридрих Эдуардович. Однако же пора уже вам похвастаться и своим зверинцем.
Царь зевнул, давая понять, что окончательно устал и заскучал в этом помещении.
Николай вышел из лаборатории. Фальц-Фейн жестом указал направление, а затем, поравнявшись с царем, возглавил шествие. Пока шли, разговаривали о природе, о животных.
– Знаете, Фридрих Эдуардович, я повидал множество разного рода зверинцев и диких животных на воле, но мне доложили, что здесь есть такое, которое в других местах увидеть невозможно.
– Есть и такое, Ваше величество. Этим я обязан профессору Иванову. Их мы увидим дальше.
Николай остановился, окинул взором территорию зоопарка, огороженную по периметру громадным забором. «Как военное поле в Гатчине!» – подумалось царю.
– Нам лучше с вами объехать это на моторе, пешком все не обойдем, – предложил Фальц-Фейн.
Воейков тут же дал команду и к ним подкатили все три машины. А Фальц-Фейн приказал егерям подогнать поближе к ограде стада и табуны овец, коров с зубрами и бизонами, лошадей, зебр и верблюдов, которые паслись далеко от построек усадьбы.
– Удивительное впечатление, точно картина из Библии, как будто звери вышли из Ноева ковчега! – изумлялся Николай.
Они обошли вольеры с представителями местной фауны и купленными хозяином зоопарка иноземными обитателями лесов и саванн. Царь долго находился у пруда с водоплавающими, посмотрел грациозных фламинго, кенгуру.
– Эти прыгунки, кенгуру, привезены из далекой Австралии, – пояснял Фальц-Фейн.
– И далеко прыгают?
– Отдельные экземпляры до десяти метров в один прыжок преодолеть могут, Ваше величество.
Николай лишь головой покачал.
– А сейчас я хотел бы похвастаться, Ваше величество, ботаническим садом.
Они неспешно шагали по выложенным каменным дорожкам. Царь лишь вертел головой, удивляясь теперь уже богатству растительного мира. Но еще больше Николая поразило большое количество в саду фазанов, напыщенных павлинов и даже грациозных карликовых оленей.
Осмотр продолжался до самого вечера. Остановившись у загона для диких животных, расположенного в зоне, прилегающей к зоопарку, Николай II удивился обилию дичи, пришедшей к водопою. Там были белохвостые гну, зебры, антилопы нильгау, канны, ламы, газели, разные виды оленей, косули, африканские страусы, буйволы...
И тут удивленное лицо царя повернулось к Фальц-Фейну.
– Эт-то что за диковинные звери? – кивнул он полосатое животное, сверху внешне похожее на осла, а ноги и до половины туловища полосатое.
Чисто внешне животное выглядело довольно симпатично. Фальц-Фейн улыбнулся.
– Это и есть результаты экспериментов профессора Иванова, – Фальц-Фейн повернулся и, отыскав взглядом Иванова, поманил его пальцем.
– Илья Иванович, Его величество интересуется, что это за зверь такой.
– А это, Ваше величество, гибрид зебры и осла, – начал объяснять Иванов. – А вон там, гляньте, Ваше величество, еще два новых вида – гибрид зубра и домашней коровы, и антилопы и коровы.
– Хм, весьма любопытно! Господа, гляньте, какие чудеса способен творить со зверьем профессор Иванов.
Николай обратился к свите, показав рукой на необычных животных. Все тут же заинтересованно стали смотреть на необычных животных.
– А вы считаете, что от ваших опытов будет какая-то польза?
– Ну, а как же, Ваше величество! Подобные гибриды могут положить начало новым видам домашних животных, о пользе которых для животноводства мы пока даже предположить не можем.
 – Я считаю, Ваше величество, работу господина Иванова в этом направлении весьма важной.
– Александр Васильевич, – обратился царь к Кривошеину. – Возьмите на заметку эти гибриды, и обязательно поговорите о них с Ильей Ивановичем.
– Хорошо, Ваше величество!
– Ваше величество, могу добавить еще, что Илья Иванович скрестил мышь с крысой и мышь с морской свинкой.
– Этакая крысомышь получается, – засмеялся Николай, потирая ладонью о ладонь. – Надеюсь, доить их вы не собираетесь?
 – Что вы, Ваше величество, – засмеялся Иванов. – В данном случае, мне просто хотелось убедиться в возможности гибридизации, точнее, скрещивании разных видов грызунов.
– Ваше величество, вы забыли, вероятно, что у цесаревича Алексея Николаевича тоже один гибрид имеется, – напомнил генерал Воейков.
– Ну, как же, как же! – радостно подхватил Николай и тут же обратился к Иванову. – Владимир Николаевич недавно подарил Алексею Котьку – помесь сиамской кошки и куницы. Этакий кот-красавец с голубыми глазами и шоколадного цвета шёрсткой.
– Правда? Весьма любопытный, должно быть, экземпляр, – согласился Иванов. 
Николай был весьма доволен увиденным. За ужином он был раскрепощенным и веселым, вспоминал о своем длительном заграничном путешествии, незабываемом посещении огромных сибирских просторов, рассказывал о своем родственнике, великом князе Александре Михайловиче.
– Знаете ли, господа, мой кузен, великий князь Александр Михайлович такой же большой любитель странствий, как и наш гостеприимный хозяин, Фридрих Эдуардович. Да еще и замечательный охотник. Я вспоминаю, как мы с ним на Цейлоне на слонов охотились, – вдруг разоткровенничался Николай. – Я вообще считаю охоту настоящим мужским занятием, освежающим душу.
– Расскажите, Ваше величество! – попросил Вольдемар Фальц-Фейн, сам страстный охотник.
– Помнится, было это в году девяносто первом. Я тогда еще в наследниках ходил при моем papa, государе-императоре Александре Александровиче. Мы тогда плыли из Европы на нашей яхте «Тамара». С нами был еще и кузен Сергей Михайлович. Затем через Аден проследовали в Бомбей, куда пришли 11 декабря. В Индии и на Цейлоне мы провели почти два месяца. На Цейлоне осмотрели древнейшие буддистские достопримечательности, на местах встречались с правителями, путешествовали на слонах по джунглям, в Индии охотились на тигров. А на обратном пути направились по железной дороге до станции Уругодевати, а затем в сторону от рельсового пути к Лабугаме, где для нас подготовлялся «крааль», такой загон для ловли диких слонов. Нам предложили поохотиться на этих гигантов, но я еще в Индии отказался стрелять в слонов. Я считаю, что такое полезное животное убивать нельзя. Тогда нам устроили показательную охоту туземцев. Масса туземцев под руководством местных старшин криками и огнями направляли целое стадо лесных исполинов в черту крепкой замаскированной ограды. Они долго упирались, тревожились, чего-то как бы ожидали. Для нас были сделаны возвышенные места для наблюдения. Когда десять слонов загнали после усиленных стараний, к ним же пустили десять ручных великанов. Опытные люди подкрались к этой гигантской толпе и незаметно накинули путы на неукрощенных. В числе попавшихся был один подведенный туземными вождями к нам крошечный молодой слон, я, признаться такого подарка не ожидал, но, разумеется, с благодарностию принял его и отправил в Россию на пароходе Добровольного флота.
– А вы когда-нибудь охотились на реву, Ваше величество? – поинтересовался Фальц-Фейн.
– Даже не слышал о таком. Удивите меня еще раз, Фридрих Эдуардович.
Фальц-Фейн улыбнулся.
– Приглашаю вас, Ваше величество, еще в одно свое имение, в Беловежской пуще. Там у меня усадьба в Налибоках. Благодаря Илье Ивановичу, здесь, в Аскании-Нова выведен гибрид марала и благородного оленя, соединившего в себе изумительные формы, размеры, вес, рога и голос. Я доставил несколько экземпляров в Налибоки. И знаете, Ваше величество, их осенний рёв для меня – любимейшая музыка.
 – Всенепременно должен там побывать! Владимир Николаевич, возьмите на заметку, – обратился Николай к Воейкову.
Поздно вечером, оставшись наедине с Фальц-Фейном, Николай заговорил о мучившем его крестьянском вопросе. Со смертью Петра Столыпина намечавшиеся им реформы остались незавершенными, и царь мучительно искал пути решения крестьянского вопроса. И Николай в беседе с Фальц-Фейном сам заговорил об аграрной реформе, возможно скорейшего перехода крестьян от пресловутой общины к частной собственности.
– Ваше Величество, – с жаром заговорил хозяин Аскании-Нова, – вы убедитесь, насколько выгоднее и перспективнее этот принцип. Крестьянин, став земельным собственником, превратится в надежнейшую опору трона, строя.
– Я знаю, я знаю, – ответил царь.
Утром, проснувшись, Николай II выглянул в окно. День намечался такой же солнечный и радостный. Во дворе усадьбы находился фонтан, посредине которого сидела мраморная девушка с кувшином. Николай уже знал, что это была реальная дворовая девка по имени Серафима. А сейчас весь двор был заполнен птицами. Они сгрудились у фонтана, должно быть, поджидая выдачу корма, и представляли пестрый шевелящийся ковер. Там были утки разнообразных пород, фазаны, цесарки, попугаи, куропатки, павлины. Разгуливали нанду и карликовые олени. А в воздухе разносились соловьиные трели, заливались канарейки.
В этот момент в комнату вошел камердинер, принесший мундир Николая. Увидев его, царь подозвал его к себе и, улыбаясь, указал на это зрелище:
– Здесь действительно рай!
– Полностью с вами согласен, Ваше величество. Такой красоты, наверное, больше нигде нет.
Они некоторое время молча смотрели в окно, затем камердинер спросил:
– Знаете ли, Ваше величество, легенду про эту Серафиму? Мне намедни слуги рассказали.
– Ну-ка!
– На сезонной ярмарке в Каховке для поместья Фальц-Фейнов была нанята молоденькая горничная, приносившая еду. Вскоре она покорила сердца двух братьев – Фридриха и Густава, выбрав первого из них. В это время управляющий, изобличенный Фридрихом в хищениях, устроил покушение, подложив в камин спальни взрывное устройство. Серафима погибла, Фридриха удалось спасти, а Густав от горя лишился рассудка. В память о любимой Фридрих Эдуардович установил эту статую.
– Какая ужасная, трагическая история, – вздохнул Николай. – Впрочем, пора одеваться!
Весь следующий день, 30 апреля император посвятил осмотру в степи племенных и ремонтных, то есть, рабочих лошадей, крупного рогатого скота, отар тонкорунных овец, общался с рабочими, вспоминал о прошлом, рассказывал о жизни своей семьи.
Затем Фальц-Фейн снова повел его в сад, к одному из прудов, где Фальц-Фейн разводил красную рыбу — карпы, язи, подъязики, караси — все совершенно красные.
– Как это у вас такое получается, Фридрих Эдуардович?
– Это очень просто, Ваше величество. Нужно только давать много солнца и кормить рыбу мясом!
К вечеру пришла пора прощаться. Восхищенный всем увиденным, Николай, прощаясь, эмоционально воскликнул:
– В Вас счастливо сочетаются любовь к природе, знания, энергия и наличие необходимых средств для выполнения ваших планов!
– Благодарю за комплименты, Ваше императорское величество, и за оценку моего скромного труда.
– По возвращении в Петербург, я подпишу указ о возведении вас, Фридрих Эдуардович, и всех ваших потомков, в наследственное дворянство и дарую фамильный герб. Фамилия Фальц-Фейн – настоящая жемчужина юга нашей империи.
– Это будет несказанный подарок не столько для меня и моего сына, сколько для моей матушки, Софьи Богдановны.
Фальц-Фейн с Николаем подошли к роллс-ройсу «Серебряный призрак», названному так из-за покраски в серебристый цвет и покрытия серебром отдельных деталей кузова, а также из-за очень тихой работы двигателя. В то время этот автомобиль позиционировался, как лучший в мире. Три года назад для императорского гаража было закуплено два таких авто.
Подавая на прощание хозяину заповедника руку, Николай немного дольше обычного придержал руку собеседника и Фальц-Фейн заметил в глазах императора искорки любопытства.
– Осенью этого года, если я снова буду в Ливадии, я собираюсь приехать именно сюда с наследником престола и дочерьми. Если, само собой разумеется, до тех пор у нас не начнется война с Германией.
Пораженный Фридрих Фальц-Фейн только и нашелся, что спросил:
– Неужели это возможно, Ваше величество?
– Война не только возможна, но, быть может, даже неизбежна, — закончил царь. — Нам предстоит выполнить свой долг перед славянскими народами и Антантой.
Неожиданно Фальц-Фейн решился возразить царю:
– В том, что Ваше величество в союзе с могущественными государствами — Францией и Англией — одержали бы победу, я не сомневаюсь ни минуты. Но побежденные Германия и Австрия обречены на революцию, что не исключено, могло бы повредить Вашему трону и Вашей династии.
– Не вы первый мне такое говорите. Но сие уже вопрос решенный, – ответил Николай.
Николай II приложил руку к козырьку фуражки, и сел в авто через заранее открытую адъютантом дверцу.
– Приглашаю вас, Фридрих Эдуардович, навестить нас в летней резиденции в Ливадии.
– Благодарю за приглашение, Ваше величество
Одарив всех подарками, Николай II уехал опять в Крым, но поехал назад другой дорогой, чтобы осмотреть несколько новых хуторов крестьян, всего три года назад выселившихся из деревень. Они сами очень довольны. Их дома, хозяйства, поля и фруктовые сады производят самое приятное впечатление. Николай вспомнил вчерашний разговор с Фальц-Фейном.
За два дня, визита в Асканию-Нова, Николай II проехал на своем «моторе» 587 вёрст.
 
Глава седьмая
После Февральской революции над Асканией сгустились тучи. Мужичье тогда принялось по всей России жечь усадьбы, рушить все, что напоминало им о самодержавии.
Фальц-Фейн всеми способами пытался спасти свое любимое детище.
Будучи в Москве, Фальц-Фейн 25 мая посылает Таврическому губернатору, комиссару Временного правительства Н.Н. Богданову телеграмму: «Шестого мая якобы распоряжением Херсонского совета солдатских рабочих депутатов приезжало в Асканию 8 человек: два офицера, солдат, студент, рабочий. Произведен обыск всей экономии моего дома, опечатан винный погреб – заявили, что вино принадлежит Красному Кресту, забрали все оружие моей коллекции. Полагаю, обыск совершен в чужой губернии незаконно, пожалуй, самозванцы, очень прошу сделать соответствующее рассмотрение.
Фальц-Фейн, гостиница Элит Москва».
Вскоре благодаря поддержке научных организаций и Временного правительства для охраны уникального памятника природы в Асканию был направлен комиссаром ботаник Иосиф Конрадович Пачоский. Чувствуя неладное, Фридрих просил свою мать покинуть имение. Но она ответила:
– Ничего со мной не случится, я старая женщина, я никому не сделала зла. Оставь меня здесь с богом.
Красные расстреляли ее в родовом замке в порте Хорлы в 1919 году. Слуги вынесли тело из горящего здания и предали земле. «Революционные массы» уничтожили и красивейший белый замок.
Некоторые из Фальц-Фейнов переплыли Черное море на лодке, но в Болгарии их убили бандиты. Оставшихся приютил принц Лихтенштейна Франц I, в свое время посол Австро-Венгрии в России. Он был большим другом семьи Фальц-Фейнов, и последние члены семьи вскоре стали гражданами этой маленькой страны.
Сам Фридрих Фальц-Фейн по подозрению в шпионаже был арестован в декабре 1917 года в Москве и посажен в Бутырки. Тогда же с ним случился первый удар — была парализована вся левая сторона. В тюрьме он пробыл несколько месяцев, после чего в августе 1918 года, благодаря протестам ученых-биологов, был освобожден. И сразу же уехал в Германию. Но очень переживал за свое детище. Он  связался со своим другом, известным путешественником, партнером Николая Пржевальского, генералом Петром Козловым, умолял его принять под свою ответственность заповедник.
 – Приезжайте в Асканию и давайте совместно работать: я буду говорить, рассказывать, отвечать на вопросы, я ничего не утаю… А Вы – спрашивайте, наблюдайте сами, разбирайтесь в архиве зоопарка.
Большевики словно бы прислушались к просьбе Фальц-Фейна и в декабре 1917-го заменили Пачоского на Петра Кузьмича Козлова.
Фальц-Фейн жил некоторое время в Берлине, участвовал в работе природоохранной комиссии профессора Конвенца. Из-за болезни сердца он был помещен в санаторий профессора Даппера в Бад-Киссингене, где умер 2 августа 1920 года от сердечного приступа, пятидесяти семи лет от роду.
Все это время Иванов по-прежнему работал в области межвидовой гибридизации животных на своей Зоотехнической станции в Аскании-Нова. Был уже близок к получению путем скрещивания очередного нового вида животного – овцебыка. Нужно было добиться способности этой породы к размножению. Чтобы не получился новый мул, животное хоть и сильное, выносливое уже незаменимое для многих хозяйств (особенно в горах), но бесплодное.
И тут грянула революция. Большевики пришли к власти. Когда же Илья Иванович понял, что большевики взяли власть надолго, он не только вспомнил о своем коротком разговоре в Граце с Лениным, но и о том, что они готовы поддержать его опыты по гибридизации человека и обезьяны.
Хотя он говорил жене:
– Я всегда держался того мнения, что в бурю лучше всего пересидеть, хотя бы под лопухом, но ни в коем случае не выходить, разумеется, если только ты не ищешь сам бурь.
Но в том-то и дело, что Иванов сам искал бурь. Потому в первые же дни после революции Иванов обратился в Наркомат земледелия с предложением начать подготовку к организации искусственного осеменения крестьянских лошадей. Хотя время было тяжелое, и пока еще не совсем ясное для большевиков, все же наркомат земледелия, который возглавлял Владимир Павлович Милютин, откликнулся на предложение известного ученого – лошади, поголовье которых уменьшилось во время войны, да и немалое количество использовалось Белой гвардией, были нужны не только крестьянам, но и зарождающейся Красной армии. А об успехах Иванова в искусственном осеменении лошадей ходили легенды.
Впрочем, к удивлению ученого, и Ленин не забыл встречу с Ивановым в австрийском Граце. И уже в 1918 году Зоотехническую станцию Аскания-Нова переподчинили созданной Наркомземом специально под опыты Иванова Центральной опытной станции по размножению сельскохозяйственных животных, переехавшей, как и все советское правительство из Петрограда в Москву. Иванов тепло попрощался с Козловым и вместе с семьей перебрался в Москву. Сама же Ветеринарная лаборатория была переведена в поселок Кузьминки под Москвой и преобразована в Институт экспериментальной ветеринарии.
Там же, в Кузьминках, в двух комнатах в здании института и поселилась на некоторое время семья Ивановых. Им, правда, выделили отдельную жилплощадь в коммунальной квартире неподалеку, однако же, жить вчетвером в одной комнате было слишком некомфортно. И лишь когда Иванову от народного комиссариата земледелия выделили отдельную квартиру в Хлебном переулке, дом 9, вся семья перебралась туда.
Тем временем на Центральной опытной станции конструировалось и заготавливалось специальное оборудование для пунктов искусственного осеменения, подготавливались квалифицированные кадры специалистов, которые подбирались помощниками Иванова по Аскании Эрастом Поярковым, Юрием Филипченко, Константином Михайловым и учеником академика Павлова Константином Кржышковским, составлялись и издавались наставления и инструкции по искусственному осеменению различных видов животных, заранее подготовленные Ивановым.
Ленин выкроил время для встречи с Ивановым. Они поприветствовали друг друга, как старые знакомые.
– Как ваши успехи, Илья Иванович, на ниве гибридизации животных? – прищурив в улыбке глаза, спросил Ленин.
– Слава богу, все пока довольно успешно, Владимир Ильич. Аскания – замечательное место для экспериментов с животными. Вот, сейчас уже проходит одна из последних стадий опытов по выведению овцебыка.
– Это архиинтересно, товарищ Иванов, архиинтересно. Я верно понимаю, что это гибрид быка и овцы?
– Совершенно верно, Владимир Ильич!
– И чем же замечательна эта помесь?
– Это животное соединит в себе неприхотливость в корме и выносливость одного родителя с невероятной силой другого. Представляете, Владимир Ильич, насколько это может оказаться для советской власти полезным!
– Это архиинтересно! – повторил Ленин, который сам любил иногда в мечтах улетать в заоблачные выси. Не зря же английский писатель Герберт Уэллс после встречи с ним, назвал Ленина «кремлевским мечтателем». – Надо будет про ваши успехи написать в прессе. «Правда», «Известия». Знаете, мы, большевики, умеем делать чудесные вещи, а рассказать про них пока не умеем. Надо будет с товарищами на Совнаркоме на эту тему поговорить… А как ваши грандиозные планы по скрещиванию человека и обезьяны, Илья Иванович? Я ведь помню, как вы тогда, при нашей первой встрече, так живописно об этом рассказывали.
– Пока, к сожалению, к этому вопросу мне не удалось приблизиться. Фридрих Эдуардович, как человек весьма религиозный, категорически запретил мне даже упоминать об этом в своей Аскании.
– Но мы-то, большевики, бога отменили, – Ленин засмеялся. – Так что вам теперь ничто и никто не помешает начинать подобные опыты.
– Если опыт окажется удачным, то что получается?
Иванов сделал небольшую паузу, посмотрев в упор на Ленина, а тот молча ждал от Иванова ответа на поставленный им же самим вопрос. И Иванов увлеченно продолжил:
– Обезьяночеловек растет быстрее, к трем-четырем годам набирает невероятную силу, гораздо менее чувствителен к боли, неразборчив в пище, из всех забав предпочитает половые наслаждения. Важнейшие его преимущества — простота в управлении и безукоризненное послушание. Возможности использования безграничны – от работы в сырых забоях до солдатской службы.
На рубеже десятых–двадцатых годов Иванов опубликовал ряд работ, подводящих итоги изучения физиологических особенностей спермы домашних животных: исследование процесса эякуляции, физиологического значения секретов придаточных половых желез, состава спермы. Одновременно он разработал практические приемы предупреждения инфекционных заболеваний, передающихся при спаривании животных, путем введения в сперму различных веществ, убивающих возбудителей болезни и безвредных для сперматозоидов. Это все исподволь подводилось к главной цели в научной деятельности профессора – скрещивание человека и обезьяны.
Впрочем, подобного рода опыты уже шли полным ходом в Европе. И Иванов как раз боялся, что его опередят иностранные коллеги. Особенно в этом деле преуспевал Серж Воронов, который в тот же период времени провел более пятисот пересадок на овцах, козах и быках, прививая яички молодых животных к более старым. В постоперационном процессе Воронов заметил, что в результате пересадок старые животные обретали прыть и игривость молодых особей.
С начала 1920-го и до середины 1930-х годов журнал «Огонёк» постоянно сообщал читателям о достижениях светила медицины Сергея Абрамовича Воронова.
Но это, опять же, было только подводкой к главному.
Первую официальную пересадку желез обезьяны человеку Воронов провел 12 июня 1920 года. Тонкие срезы (шириной в несколько миллиметров) яичек от шимпанзе и бабуинов были пересажены в мошонку пациента – тонкость образцов ткани позволила ей срастись с человеческой тканью 65-летнего больного. Тот заметно посвежел, морщины на лице разгладились, в движениях появилась пластика и энергия.
И спустя всего лишь три года семьсот известнейших хирургов со всего мира аплодировали успехам Воронова по «омоложению» во время международного хирургического конгресса в Лондоне.
Под аплодисменты коллег, Воронов описывал потенциальный эффект своих операций:
– Подобного рода пересадки, разумеется, не возбудитель. И я даже соглашусь, что сексуальный аппетит пациента может подняться. Однако другие возможные результаты пересадки включают в себя улучшение памяти, возможность работать долгое время без отдыха, отпадение потребности в очках, из-за укрепления глазных мышц, и продление срока жизни. Более того, господа, я также предполагаю, что прививочная операция может помочь пациентам с «dementia praecox», то есть шизофренией.
Метод Воронова был тогда настолько популярным и модным, что даже творческие люди на это откликнулись. Так, пожалуй, один из самых популярных американских поэтов и драматургов, Эдвард Эстлин Каммингс воспевал знаменитого доктора, который «вставляет обезьяньи железы в миллионеров». А в Голливуде поставили мюзикл под названием «Monkey-Doodle-Doo», написанной Ирвингом Берлином, исполнители главной роли братья Маркс спели этот куплет:
– Если ты стар для танцев — поставь себе железу обезьяны!
Даже знаменитый Артур Конан Дойл не остался в стороне. В своем рассказе «Человек на четвереньках» он построил сюжет вокруг профессора, который сделал себе укол вытяжки из желез обезьяны.
В начале 1920-х годов стали появляться в парижских домах странные пепельницы в виде обезьяны, закрывающей свои половые органы, с надписью по-французски «Нет, Воронов, ты меня не возьмёшь!». Новый алкогольный коктейль из джина, апельсинового сока, граната и абсента был назван «Железа обезьяны».
Чикагский хирург Макс Торек вспоминал, что «роскошные банкеты и вечеринки, как и остальные более простые собрания медицинской элиты, были наполнены шепотом — „железы обезьяны“».
В эти же годы параллельно с Вороновым такими же опытами занимался австрийский хирург Ойген Штайнах, причем он пересаживал и железы от человека к человеку. Журнал «Красная нива» в 1921 году так описывал его практику: «После того, как Штайнах получил поразительные результаты на животных, он мог считать себя в праве перенести их и на человека. Первой операцией, произведенной им совместно с молодым своим сотрудником хирургом Лихтенштерном, было возвращение потенции и мужских признаков кастратам. Первым, подвергшимся этой операции, был военный, у которого во время войны были удалены оба яичка, вследствие ранения. Уже через несколько месяцев после этого в нем проявились признаки кастрации: ожирение, потеря волос, потеря половой способности, общая безучастность и обессиление. В 1916 году Лихтенштерн всадил ему крипторхическое яичко, после чего к пациенту вернулось половое чувство, усилилась мускулатура, обволосение и т. д. Субъект женился и пользуется семейным счастьем, по последним данным до сих пор, то есть уже 5-й год.
(Крипторхическими или «паховыми» называют яички, которые вследствие невыясненных еще условий эмбрионального развития не опускаются в мошонку, а застревают в паху. Такие яички часто причиняют боли и являются источниками опасных опухолей, вследствие чего их и раньше удаляли и выбрасывали вон.)
После того Лихтенштерн описал еще два подобных случая, а в 1918 году – первый случай оперативного излечения гомосексуалиста: у пациента были удалены его собственные обоеполые яички и всажено крипторхическое из нормально-сексуального субъекта.
Наконец, Штайнах описывает 3 случая омоложения стариков. В этих трех случаях существенное значение имеет то обстоятельство, что все три пациента не знали о характере операции, которой они подверглись, когда в них стали проявляться все объективные признаки омоложения: они обращались к врачу не за омоложением, а с какими-либо другими заболеваниями и недугами. Таким образом, здесь исключается всякая возможность подозревать самовнушение.
1-й случай относится к чернорабочему 44 лет, но со всеми признаками преждевременной старости. Он явился к врачу из-за общей слабости тела и боли в обоих яичках. Весьма худ, слабая, вялая мускулатура, лицо в складках. Неспособен к физическому труду, а половое влечение отсутствует уже несколько лет. Боль в яичках оказалась следствием двусторонней водянки яичек.
1 ноября 1918 года ему была произведена операция: вскрытие обоих яичек; одновременно двусторонняя перевязка и перерезка по методу Штейнаха.
Через 4-5 месяцев после этого пациент в качестве чернорабочего носит на спине грузы до 100 кило весом. Он прибыл в весе, лицо разгладилось. Потенция на высоте бурной юности, рост волос на голове, бёдрах и лобке, чаще бреется. Через год он прибавил в весе на 12 кило.
2-й случай. 70-летний старик, руководитель крупного предприятия. Доставлен в санаторий с нарывом левого яичка. У него удалено левое яичко и одновременно сделана перевязка на правой стороне.
Вот как через несколько месяцев после операции сам пациент описывает свое состояние в письме к Лихтенштерну (характерно, что и в момент написания этого письма он еще не имел представления о характере произведенной на нем операции): «После заживления раны я стал искать места отдыха, чтобы набраться сил. Уже там, к моему крайнему удивлению, я имел ночью при спинном положении эротические сны и в связи с ними – поллюции. Мой аппетит выродился в настоящее обжорство и даже и теперь в настоящее тяжёлое время я едва в состоянии удовлетворить потребности моего желудка. В то время, как раньше я находился в состоянии глубокой духовной депрессии, теперь я уже много месяцев вновь жизнерадостен. Мой вид опять свеж и для моего возраста я очень гибок. Люди, с которыми я теперь вновь вхожу в сношения, считают меня едва за шестидесятилетнего и сомневаются, чтобы мне исполнился 71-й год жизни. Раньше, когда я шел немного быстро или поднимался по слегка крутой дороге, мне приходилось бороться с тяжестью и одышкой: теперь это почти совершенно прекратилось и я бываю на ногах часто целый час».
3-й случай касается 66-летнего купца, страдавшего в течение 5 лет сильной утомляемостью, упадком умственных сил и памяти, затрудненным дыханием и т. д. 12 ноября 1919 года произведена операция. Через 1/2 года после этого он прибавил в весе на 7 кило, у него восстановилась память и психическая бодрость, исчезли типические признаки одряхления (одышка, боли во всех членах). Восстановлено libido».
Правда, спустя полтора десятка лет, когда бывшие пациенты Воронова стали умирать один за другим, другой хирург, уже британский, доктор Кеннет Уокер заклеймил метод Воронова: «Не лучше, чем методы ведьм и колдунов».
Молодой советской республике негоже было отставать от передовой науки в сфере деторождения. И еще до 1920 года в России были созданы три центра по улучшению породы человека скорректированными научно поставленными задачами. Таким образом пытались доказать, что у обычного народа есть гены гениальности, например, изучая генеалогию Шаляпина или Есенина. Однако это движение за улучшение, как и всегда, не обходилось без крайностей и перегибов. Например, предлагали создание банка спермы руководителей Коминтерна, для того чтобы революционное движение как можно быстрее охватило весь мир.
В 1924 году умер Ленин, которому было всего пятьдесят три года. Считалось, что вождь мирового пролетариата преждевременно состарился, потому что отдавал народу все свои силы. Эта проблема сильно беспокоила руководство Страны Советов. Ведь им тоже приходилось «гореть на работе», после чего сил на продолжение рода почти не оставалось.
Для борьбы со старостью в 1925 году Институт органопрепаратов был реорганизован в Институт экспериментальной эндокринологии, и здесь начались первые отечественные эксперименты по омолаживанию. Официальная деятельность этого учреждения была посвящена исследованиям различных гормонов, работе с органопрепаратами и даже экспорту желез внутренней секреции. В Паспорте Экспериментального эндокринологического НИИ сообщалось: «В стационаре имеется хирургическое отделение, в котором разрабатываются методы хирургического лечения эндокринных заболеваний (базедова болезнь, опухоли желез, пересадки и т. д.)». Это элитарное и окруженное атмосферой таинственности заведение имело до 1931 года всего лишь 12 штатных коек. Попасть сюда мог далеко не каждый желающий.
Врач института Владимир Антонович Гораш провел 27 операций над больными преждевременной старостью и мужским климактерием. Пациентам были пересажены половые железы трупов молодых людей, погибших при несчастных случаях. В двух операциях был достигнут впечатляющий результат. В 19 имелся чуть меньший прогресс. В четырех наступило улучшение. И только в двух — неудача. Пока что эти операции рассматривались как экспериментальные, а от Гораша и его коллег ждали стабильного и гарантированного результата. Врачи не должны были рисковать жизнями членов ЦК ради своих экспериментов. А новые, обнадеживающие вести, приходившие из парижской клиники доктора Воронова, о пересадках и донорских возможностях орангутангов и шимпанзе подогревали кремлевские страсти.
Вопрос о подобных операциях был решен оперативно. И даже была одобрена фигура их главного исполнителя, пользовавшегося особым доверием ЦК ВКП(б). Таким трансплантологом был назначен заведующий хирургическим отделением Боткинской больницы Владимир Николаевич Розанов, клиентами которого были вожди, стоявшие у руля СССР. Для них уверенность в хирургах не каприз, а часть государственной безопасности. Доктор Розанов, в руках которого дважды была судьба России (в 1921 году он сделал Сталину сложную операцию, без которой тот наверняка бы умер, – удалил аппендицит и произвел резекцию слепой кишки; в 1922 году оперировал Ленина и извлек пули, оставшиеся после покушения на его жизнь, произошедшего в 1918 году), пытался заниматься проблемой омоложения высшей партийной номенклатуры. Это именно к нему в 1925 году приехали Сталин и Микоян с предложением срочно прооперировать наркомвоенмора Михаила Фрунзе, страдавшего язвенной болезнью желудка.
Ранее Розанов занимался самым широким спектром хирургических операций: ранениями черепа и эластичными закрытиями его дефектов, хирургией брюшной полости и толстого кишечника. Однако, когда в Кремле стали поговаривать о применении метода доктора Воронова, Розанов переключился на оперативное лечение заболеваний эндокринной системы и почек.
А ровно два месяца спустя после печальной операции, проведенной Михаилу Фрунзе, 29 декабря 1925 года Розанов вместе с директором больницы Молоденковым отправляет в Институт экспериментальной эндокринологии специальное уведомление: «В ответ на № 2022 Боткинская больница сообщает, что ей желательно иметь на год количество обезьян до 50 штук. Породы желательно более крупные: гаймандрины [правильно: гамадрилы – авт.], павианы, хотя бы двух шимпанзе. Обезьяны нужны для экспериментов над ними и для трансплантации желез внутренней секреции людей».
И Розанов подал Сталину уведомление о том, что нуждается в двух здоровых гориллах или шимпанзе для операции по пересадке их половых желез людям. В качестве «человеческого материала» были выбраны два высокопоставленных коммуниста. Доподлинно неизвестно, о ком конкретно идет речь, но чаще других Розанова навещали сам Сталин и Зиновьев. Не исключено, что они и были кандидатами «на пересадку». Однако провести эксперимент так и не удалось.
С другой стороны, и «отцу народов», и его ближайшему окружению была симпатична идея скрещивания человека с обезьяной. Такие «гибриды», обладающие прекрасным здоровьем, выносливостью и высокой производительностью, были бы послушны воле «хозяина». Они могли бы обитать в специальных колониях или резервациях, питаться пищевыми отходами, работать от зари до зари и беспрекословно повиноваться любому приказу.
Сам Иванов в апреле 1922 года в письме, отправленном из Парижа довоенному знакомому, американскому биологу Рэймонду Перлу, написал о планах искусственного осеменения обезьян спермой человека, а также о поисках финансовой поддержки этих планов в Европе и в Америке. Важным было, по-видимому, то, что этот план предстояло осуществлять в Африке, поскольку научная и практическая работа в России была еще сильно затруднена. Возможно, известную роль сыграл и возраст, а также развивавшаяся болезнь сердца (грудная жаба). Иванов понимал, что время активной работы в науке близится к концу и что, если он хочет что-то еще сделать, то не имеет права ждать.
По Москве потек настойчивый слушок, будто Иванов надумал сделать из разных животных «гибридного человека». А в научной среде заговорили о том, что, мол, Иванова приняли наркомы Луначарский и Цюрупа, имели с ним длительную беседу. И это было правдой – наркомы в самом деле проявили огромный интерес к опытам «в силу их антирелигиозной направленности» — беседа длилась около четырех часов!

Глава восьмая
Главное отличие страны под названием Россия от большинства стран мира состоит в том, что даже самое великое изобретение отечественных инженеров, механиков, ученых всегда воспринималось в штыки – такого, мол, быть не может, ничего подобного в мире нет, значит, твое изобретение никуда не годится. И лишь после того, как либо сам изобретатель уезжал со своим изобретением за границу и там его принимали, либо кто-то из заграничных гениев изобретал нечто аналогичное – только тогда это принималось, но принималось именно как заграничное, а не свое, отечественное. Практически то же самое было и с идеями другого плана: например, что-нибудь построить, освоить, утвердить.
Илья Иванович Иванов возмущался пару лет назад, что Фридрих Фальц-Фейн вставлял ему палки в колеса, не разрешая проводить опыты по гибридизации и искусственному осеменению в других местах, да и в самой Аскании не очень-то давал ученому развернуться, несмотря на то, что, приглашая к себе Иванова, обещал дать ему возможность делать все, что он пожелает. И вот, когда власть в России взяли большевики, и заявили, что отныне – все будет делаться от имени народа, и исключительно для народа, Иванов поверил этим словам. Он, в отличие от того же Фальц-Фейна и многих десятков других ученых, остался в стране, принял новую власть и с энтузиазмом предложил ей (власти) свои услуги. Тем более, что во главе правительства стоял давнишний знакомый Иванова – Владимир Ленин.
И в сентябре восемнадцатого года он обратился в наркомат просвещения лично к наркому Анатолию Луначарскому с предложением организовать для народа государственный зоопарк в столице, каковой после более чем двухсотлетнего перерыва вновь стала Москва. Его не отпускала мысль о дальнейших экспериментах по гибридизации животных. К сожалению, в херсонских степях, где находился заповедник Аскания-Нова, сейчас шли бои гражданской войны, и в письмах к Иванову его помощник по Аскании Юрий Филипченко, периодически сообщал о гибели того или иного животного.
После революции в московском зоологическом саду осталось не более половины животных по сравнению с предреволюционными годами. К зиме 1917 года в коллекции содержалось около 150 млекопитающих 50 видов, в 1918-м – 122 экземпляра. С птицами дело обстояло не лучше. К 1918 году в зоосаде сохранилось всего 511 экземпляров 114 видов птиц, но преобладала все же дикая фауна, кур и уток было всего 57 экземпляров, а голубей – 191. Пруды были заняты лодками, поэтому водоплавающих птиц практически не было. Не было и обитателей Аквариума – он частично разрушился, а все рыбы замерзли.
Первые годы после революции оказались в жизни зоосада вообще критическими. Он был спасен от полного уничтожения только благодаря энтузиазму, самоотверженности и любви к животным его сотрудников. Чтобы накормить хищников, приходилось подбирать на улице трупы умерших лошадей, для чего был установлен своеобразный контакт с милицией: как только милиционер видел павшую или околевшую на улице лошадь, он тотчас же сообщал об этом в зоосад. Получив такой сигнал, работники зоосада немедленно снаряжали «экспедицию», которая отправлялась в указанное милиционером место за добычей очередной порции конины, столь необходимой для питомцев зоосада. «Экспедиция» обычно выезжала на двугорбом верблюде, запряженном в обыкновенные русские розвальни. А чтобы накормить травоядных животных, на газонах  зоосада стали сажать овощи и сеять траву. Перебои с кормами в 1917-1919 годах вызвали массовое истощение, затем и массовую гибель животных.
Иванов предложил взять зоосад под крыло государства. Точнее, создать государственный зоопарк.
Луначарский поддержал это рвение уже известного ученого и на его докладную записку наложил резолюцию: «Полагаю необходимым ассигновать немедленно 50.000 рублей на предварительные расходы...  Материал передать в Научно-технический отдел Совнархоза и предложить ему совместные действия в направлении создания образцового зоопарка».
Вот на этом этапе все и застопорилось. Луначарский поручил встретиться с Ивановым своему заместителю, историку Михаилу Николаевичу Покровскому. Тот попросил предоставить ему дополнительную докладную записку для коллегии комиссариата. Научный отдел Наркомпроса счел нужным обсудить этот вопрос в особой комиссии, куда, наряду с целым рядом профессоров, был приглашен и председатель Исполкома Московского зоологического сада, в быту довольно известный цирковой клоун и дрессировщик животных Владимир Дуров. Однако дважды назначавшееся заседание этой самой комиссии не состоялось по причине того, что многие ее члены так и не доехали до наркомата. Возмущенный Иванов снова встретился с Покровским.
 – Милостивый государь, Михаил Николаевич, – по старинке обратился Иванов к профессору-историку, – как можно так? Я считал, что новая власть изжила бюрократию царского режима, а в итоге – имеем то же безразличие. Я же не ради своей выгоды предлагаю сей проект. Это же не только для научных целей, но и для просвещения рабочих масс, для ознакомления, так сказать, с животным миром других стран и континентов.
Покровский никак не мог остановить поток слов возмущенного ученого. И лишь после того, как тяжело дышащий Иванов замолчал и поправил съехавшие на кончик носа круглые очки, заместитель наркома смог и сам заговорить.
– Приношу свои искренние извинения, Илья Иванович, за нерадивость наших экспертов. Вероятно, это все из-за их чрезмерной занятости...
– Но я ведь тоже не баклуши бью. И также весьма занятой человек. Однако же, при этом, и весьма пунктуальный, и обязательный. Ежели назначен определенный час для деловой встречи, я все прерываю и приезжаю.
– Знаете, что мы сделаем, Илья Иванович? Я вам обещаю, больше не связывать судьбу зоопарка с созывом этой комиссии и, взамен, предлагаю вам заготовить проект декрета об учреждении государственного зоопарка.
– Ну что же, я согласен! – после небольшой паузы, окончательно успокоившись, ответил Иванов. – Но при условии, что предложение это будет официально оформлено.
Иванов посмотрел на Покровского, тот кивнул.
– Безусловно!
На том они и пожали друг другу руки.
2 декабря 1918 года из Научного отдела Наркомпроса Иванову прислали просьбу представить проект декрета об учреждении государственного зоопарка и более детально разработанную смету как на расходы по предварительным работам, так и по устройству зоопарка. И уже через два дня Иванов предоставил Научному отделу и проект декрета, и проработанную смету.
– Вот спасибо, товарищ Иванов! Мы все это представим на рассмотрение на ближайшем заседании коллегии Наркомпроса.
После этого Иванов, убежденный, что теперь-то дело сдвинется с места, не дожидаясь финансирования, за свой счет стал подыскивать подходяшие места для местонахождения зоопарка и его научных станций в самой Москве и в ближайших пригородах. Правда, управляющий делами Совнаркома Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич выделил ему для поездок машину из кремлевского гаража. Иванов под заповедник-резерват выбрал несколько мест в Подмосковье: Лосино-Погонный остров, Измайловский зверинец, Измайловскую дачу, Мытищинскую лесную дачу, Алексеевскую рощу... А также небольшой, всего в 172 десятины земли, так называемый участок Севрюгова. На этом участке находится бывший дворец, принадлежавший графу Разумовскому. Дворец окружен большим парком с разнообразными породами деревьев, несколькими прудами и несколькими постройками. Дворец Разумовского Иванов присмотрел под проектируемый им Институт экспериментальной и прикладной биологии, а сам парк можно было бы использовать в качестве зоопарка-питомника, где разводились бы нужные животные и птицы, где обитатели парка могли бы пользоваться относительной свободой в передвижении, а ученые могли бы наблюдать за ними и, в случае надобности, проводить на них опыты.
С другой стороны, необходимо обеспечить будущий государственный зоопарк достаточным количеством животных и птиц. Ради этого Иванов готов даже отправиться в Асканию-Нова, тем более что там, из-за боев, гибнут животные. Кроме того, надо бы собрать животных и птиц из петроградского и московского зоологических садов и частных питомников, в которых, из-за бескормицы, значительный процент животных погибает. Более того, при соответствующем финансировании можно было бы прикупить животных и за границей.
Но и снова он уперся в стену – его проект не нашел понимания у сотрудников зоосада, которые не понимали, зачем создавать новый зоопарк и передавать ему их животных и птиц, если можно национализировать то, что уже работает почти пятьдесят лет. Луначарский, в итоге признал это решение вполне разумным. И убедил в этом Ленина и Бонч-Бруевича, которые поставили свои подписи под декретом Совета народных комиссаров от 27 марта 1919 года: «Совет Народных Комиссаров постановил: объявить достоянием Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Московский Зоологический сад, находящийся в ведении Народного Комиссариата по Просвещению, со всеми постройками, имуществом и участками земли, занятыми учреждениями сада». А называться в первые годы после национализации он стал так: «Р.С.Ф.С.Р. Народный Комиссариат по просвещению, 1-й Государственный Московский Зоологический Сад».
Сначала руководство зоосадом было возложено на Главное управление научными учреждениями Наркомпроса, но в ноябре 1923 года зоологический сад был передан в ведение Моссовета и включен в городской бюджет. Директором сада был назначен биолог, профессор Московского университета Михаил Михайлович Завадовский, а Илья Иванович Иванов привлекался к научной работе на территории зоопарка и получил право ставить там свои опыты. Спустя несколько лет Завадовский основал лабораторию экспериментальной биологии, как то и предполагал сделать Иванов.
Сам же Завадовский с братом Борисом Михайловичем, тогда еще двадцатичетырехлетним студентом, в составе студенческой экспедиции от Университета Шанявского посетили Асканию-Нову, где они проводили первые экспериментальные работы по изучению влияния щитовидной железы на поведение животных. Тем более, что сами братья Завадовские практические из тех же мест – Херсонской губернии. И то, с чем они там столкнулись, едва не привело их в уныние.
Собственно, сам зоопарк, взятый под охрану местным исполкомом Совета, практически не пострадал, благодаря заботам старых асканийцев, работавших здесь еще при Фальц-Фейне. В первую очередь, заместителя заведующего асканийского зоопарка Климента Евдокимовича Сиянко и основателя и хранителя асканийского музея Генриха Ивановича Рибергера. Братья Завадовские, приехав в Асканию, убедились, что целы были и Физиологическая лаборатория, которую и должен был принять в управление Михаил Михайлович Завадовский, и находившаяся рядом бывшая квартира Иванова.
Однако москвичей асканийцы встретили недоверчиво, передавать в пользование лабораторию не спешили. А дней через десять после их приезда в Аскании была расквартирована одна из красноармейских частей, следовавшая в Крым. Красноармейцы заняли и квартиру Иванова. Однажды ночью несколько солдат пробрались через подвал в помещение лаборатории и устроили там настоящий погром. Были украдены все ножницы, лучший, цейссовский, микроскоп, а из других микроскопов вытащили зеркала… Словом, вынесли все, что, по мнению грабителей, можно было продать. Ограбили и разворошили перед отбытием на фронт и квартиру Иванова. Причем, унесли (или уничтожили) и ряд документов и важных рукописей Ильи Ивановича.
После такого погрома местный совет депутатов тут же распорядился передать лабораторию Завадовскому, чтобы удалось хоть что-то там сохранить.
 Дошло даже до того, что атаман Никифор Григорьев, командир 1-й Заднепровской бригады 1-й Заднепровской Украинской советской дивизии, и его начальник штаба Юрий Тютюнник обратились к начальнику Харьковской Чрезвычайной комиссии Раковскому с просьбой прекратить мародерство (орфография оригинала сохранена): «Херсон взят через Херсон мы вошли в соприкосновение Западной Европой. Дайте же власть, прекратите мародерство и бесчинство на Снегиревке сидя две Чрезвычайки бездельничают и суются туда куда им не нужно. Пошлите их одну в Херсон другую в Таврию, в Асканию Нову это народная сокровищница Аскания Ново разграблена не смотря на мою предупредительную телеграмму постреляны лебеди убито четыре бизона. На днях будет взят еще один крупный центр, но если будет такое безвластие, то я принужден буду в занятых пунктах создавать военную власть, а не власть мальчишек».

Глава девятая
В 1921-м и в начале 1922 года Илья Иванович снова съездил в длительную командировку в Берлин (в том числе, и на лечение), а затем в Париж, в Институт Пастера, где занимался опытами над обезьянами, которым прививали сифилис с целью найти противоядие такой болезни у людей. Директор института профессор Ру в очередной раз предложил Иванову остаться во Франции и работать в институте на штатной основе – Иванова зачислили в штат научных сотрудников Пастеровского института. Но Илья Иванович уже был одержим новой целью – вплотную заняться процессом гибридизации антропоидных обезьян между собой и обезьяны и человека. И он прекрасно понимал, что профинансировать такой проект сможет только советское правительство. Поэтому от столь лестного предложения французов отказался.
Илью Ивановича Иванова, организовавшего и возглавившего в 1921 году Центральную опытную станцию по размножению домашних животных при Наркомземе, весной 1922 года снова командировали в заграничную командировку, теперь уже по линии этого самого Наркомзема, для ознакомления с постановкой искусственного осеменения лошадей в Германии, Англии и ряде других стран, а также для закупки необходимого инструментария.
Но, вернувшись в Россию в начале августа, Иванов столкнулся с большими неприятностями. И по линии Центральной опытной станции, и на бытовой почве.
Оказалось, что за время его командировки так и не был решен вопрос о помещении для ЦОС. Между тем, необходимо было принять закупленный за границей инструментарий в количестве двенадцати комплектов, лабораторные принадлежности и приборы, литературу и тому подобное. Иванов был зол из-за такой безалаберности и расхлябанности советских чиновников, палец о палец не ударивших для того, чтобы решить вопрос. Пришлось снова все брать на себя. Пришлось обратиться за помощью к администрации 1-го Государственного Московского зоосада. Разумеется, там не смогли отказать своему научному руководителю. Там временно, в лаборатории зоосада предоставили Иванову одну комнату, а также выделили помещение в подмосковном совхозе зоосада в Троице-Лыково. Таким образом, по крайней мере, открылась возможность начать организацию практической и научной работы опытной станции. Вскоре даже были организованы курсы в Москве при ЦОС для командированных с мест ветеринарных врачей и студентов Московского высшего зоотехнического института.
Впрочем, удаленность подмосковного совхоза от Москвы на 15-16 верст, а от последней остановки трамвая – на пять-шесть верст усложняла и удлиняла, порою, на целые сутки работу сотрудников. А если еще учесть, что на станции не было электричества и водопровода, даже колодца, а воду для растворов и реактивов брать приходилось в мутной речке, то все это создавало неудобство в научных экспериментах и неустроенность в жилищном отношении. В особенности зимой, осенью и ранней весной. Не удивительно, что Иванов не мог привлечь и удержать необходимых ему солидных сотрудников, которым, к тому же, и платить приличные деньги он не мог.
Конечно, все это он списывал на трудности послевоенного восстановления народного хозяйства. Поэтому и не опускал руки.
Но с другой неприятностью, с которой Илья Иванович столкнулся в быту, справиться оказалось гораздо труднее.
Бывает у человека такой день, когда у него либо все валится из рук, либо одна беда следует за другой. Такой день случился и у Ильи Ивановича 29 августа 1922 года.
17 декабря 1921 года профессор Иванов зарегистрировался в Центральной комиссии по улучшению быта ученых (на советском новоязе это обозначалось аббревиатурой ЦЕКУБУ, или просто КУБУ) при Совнаркоме, незадолго перед тем, 6 декабря, официальным постановлением Совнаркома образованном. Важной функцией ЦЕКУБУ было создание культурных объединений деятелей искусства и науки. Двумя основными органами комиссии были Управление делами (в ведении которого были санатории, культурные связи с различными регионами СССР) и Экспертная комиссия, распределявшая материальные средства. Председателем ЦЕКУБУ был назначен Артемий Багратович Халатов (в миру – Арташес Халатянц). С 1919 года по предложению председателя Совета народных комиссаров Ленина Халатов служил  начальником Главного управления по снабжению Красной Армии – Главснабпродарма, а с 1920 года являлся членом Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК), а также бессменным членом Моссовета.
Однако вдруг выяснилось, что за июль и август еИванову не выписали академический семейный паек и денежное пособие. На удивленный вопрос жены, Валентины Александровны, Илья Иванович не смог ничего ответить, пожимая плечами. Наконец, собрался, сложил в свою памятную книжку в черном переплете под шагреневую кожу важные документы, поправил перед зеркалом галстук, протер бархатным платочком очки.
– Поеду, Валюша в КУБУ, выяснять, в чем дело.
В КУБУ он сразу направился в кабинет председателя Халатова. Его, профессора пятой, самый высшей категории, приняли сразу. Халатов тут же, по внешнему виду, понял, что у профессора какие-то серьезные неприятности.
– Как это получается, Артемий Багратович, что меня лишили сразу и академического пайка и денежного вознаграждения? На каком основании?
Халатов и сам искренне удивился этому.
– Не может быть! Это какое-то недоразумение, товарищ Иванов.
– Вот и я понимаю, что это недоразумение, но мне и моей семье от этого не легче. Я только недавно вернулся из заграничной командировки по линии Наркомзема, и тут такая весьма неприятная неожиданность.
– Успокойтесь, Илья Иванович, прошу вас. Я сейчас все выясню.
Он выбрал из лежавших у него на столе целой стопки нужную папку, открыл, пролистал документы. Удивленно хмыкнув, Халатов снял трубку телефона:
– Это Халатов! Срочно соедините меня с Овсянниковым!.. Товарищ Овсянников? Тут  у меня профессор Иванов, Илья Иванович. Светило нашей советской науки… И справедливо возмущается… Да, да! Я не нашел его в августовских списках на получение пайка… Как не может быть? Может, если я вам говорю!
Халатов довольно долго выслушивал, что ему говорил Овсянников, иногда молча кивая головой.
– Хорошо, я сейчас направлю товарища Иванова к вам. И вы ему все объясните. Всё!
Халатов повесил трубку, вытер платком вспотевшую шею. Посмотрел на Иванова, попытался улыбнуться.
– Вышло, действительно, недоразумение, Илья Иванович. Товарищ Овсянников не нашел вашей анкеты. Вероятно, поэтому и не включил вас в списки.
– Как не нашел анкеты? Я лично отправлял анкету в Экспертную комиссию!
– Вы уж меня простите, Илья Иванович, – бородатый, с пышной шевелюрой плотно сбитый армянин приложил свою большую ладонь к левой стороне груди. – У меня много работы. Вот, готовлю документы на целую группу артистов в дом отдыха. Зайдите к Овсянникову, он плотно займется вами. А меня извините великодушно!
Они попрощались.
Овсянников, пока к нему шел Иванов, навел кое-какие справки.
Оказалось, что анкета Иванова, отосланная в Экспертную комиссию, не была возвращена в КУБУ, поэтому он и не был занесен в списки на паек. Более того, у них вообще об Иванове нет никаких сведений, потому и не внесли его в списки.
– И как же мне быть? – растерянно произнес Иванов.
– Лучше всего вам следует немедленно подать в Экспертную комиссию новую анкету с соответствующим заявлением.
– И сколько мне следует ждать решения, товарищ Овсянников?
Овсянников перелистнул несколько листков настольного календаря.
– Ближайшее собрание Экспертной комиссии будет 15 сентября. И ваше заявление на нем будет обязательно рассмотрено в числе первых.
– В таком случае, я настаиваю, чтобы вы рассмотрели мое заявление не в числе первых, а вне очереди, так как я выключен, очевидно, по недоразумению и без всякой вины с моей стороны.
Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Несмотря на все обещания и Овсянникова, и Халатова, вопрос Иванова решили лишь спустя два месяца, да и то после того, как он написал второе заявление: «…Таким образом, благодаря какому-то канцелярскому недосмотру или оплошности при пересылке анкет, я был лишен полагающегося мне пайка и денежного пособия в течение трех месяцев. Считая такое положение дела незаконным ни формально, ни по существу, прошу КУБУ срочно сделать соответственное представление в ЦКУБУ о возмещении мне не полученного семейного пайка и денежного пособия за месяцы июль, август и сентябрь».
Но это было только началом неприятностей, случившихся с Ивановым в тот день, 29 августа.
Выйдя из здания КУБУ, немного прогулявшись по улицам, профессор дождался на остановке нужного ему трамвая № 17. Салон был почти полон, свободных сидячих мест не было. И Илья Иванович, ухватившись сверху одной рукой за ручку, другой прижимая карман с кожаной памятной книжкой, ехал на место службы в Московский зоопарк в полной задумчивости. Иногда пассажиры, протискиваясь подальше в салон, подталкивали его, он молча пропускал их, не обращая внимания на толчки, к которым уже привык в общественном транспорте. 
Не обратил внимания и на двух молодых людей в модных нэпманских штанах, пиджаках и кепках. Они некоторое время обозревали салон, наконец, остановили взгляд на Иванове, особенно на его оттопыренном кармане пиджака. Один, который постарше, среднего роста татарин, едва кивнул своему напарнику, и сам тут же вплотную приблизился к профессору.
– Папаша, – тронул он его за плечо, – у вас по галстуку вошь ползет.
Напарник хихикнул. Иванов сначала глянул на молодого человека, затем на галстук. Ничего на нем не заметил, но, на всякий случай, стал отстегивать галстук. Разумеется, никакой вши на галстуке не было. Иванов снова пристегнул галстук, а когда опустил руку к карману с книжкой, понял, что в кармане ничего нет. Он сунул туда руку, и его пальцы вылезли наружу снизу кармана. Он растерялся, побледнел, поднял глаза, пытаясь отыскать этих двоих. Но их, разумеется, уже и след простыл.
На следующей остановке Иванов вышел. Пришел в свой кабинет в Московском зоосаде на Большой Грузинской улице в растрепанных чувствах и какой-то рассеянный, с торчащими в разные стороны седыми волосами, что не прошло мимо внимания коллег.
– Что с вами, Илья Иванович? На вас лица нет, – испугался секретарь зоосада Юрий Гейнцельман.
 – Представляете, товарищ Гейнцельман, меня ограбили, садясь на стул у стены в кабинете секретаря.
– Как, то есть, ограбили?
– Еду я в зоосад на семнадцатом трамвае и на перегоне между Лубянской площадью и Арбатскими воротами у меня была выкрадена, вырезана из кармана пиджака памятная книжка с двумя отделениями для бумаг, где находился ряд документов: заграничный аккредитив, мандат и копия с него, для заграничной командировки, письмо и докладная записка берлинского профессора Шиллинга, два удостоверения из Парижского Пастеровского института за подписью профессора Безредка, письмо венского профессора Штейнаха и оправдательные документы на некоторые заказы заграницей и расходы по командировке. Все эти документы адресованы или на мое имя или на Центральную опытную станцию по вопросам размножения домашних животных.
– Вы воров-то видели?
– Кража, по-видимому, произведена двумя субъектами, спрыгнувшими с трамвая, не доезжая угла Воздвиженки и Арбатских ворот. Один из них среднего роста восточного типа, в полголоса сказал мне, что у меня на галстуке ползет вошь. В то время, когда я был занят отстегиванием и пристегиванием галстука, на котором ничего не оказалось, мошенники, по-видимому, произвели кражу, воспользовавшись тем, что мои руки были подняты и заняты. Что мне делать, товарищ Гейнцельман? Подскажите. Я впервые так попал…
Иванов снял очки и стал их протирать. Находившаяся здесь же заведующая административно-хозяйственным отделом зоосада Олицкая сообразила быстрее, нежели Гейнцельман.
– Надо написать заявление в МУУР о краже. Мы с Юрием Абрамовичем подпишем на официальном бланке. Пусть займутся.
– Вы думаете, получится найти воров, Леночка?
– Я сомневаюсь в этом, но товарищ Олицкая права, – произнес Гейнцельман. – А кроме того, нужно написать еще в отдел Управления Московского совета. Это что же такое! Всемирно известного профессора ограбили, вытащили важные документы. Товарищ Олицкая, садитесь за машинку. Пишите!
Гейнцельман подождал, пока Олицкая заправила в пишущую машинку бумагу и подогнала каретку, и тут же начал диктовать:
– Р.С.Ф.С.Р.
Народный комиссариат
по просвещению
1-й Государственный Московский
Зоологический Сад
Август 30 1922
№ 1098
Г. Москва,
Большая Грузинская, 1
Тел.: 73-54  м. 2-87-34
В МУУР
I-й Государственный Московский Зоологический сад, препровождая при сем заявление научного сотрудника Сада проф. ИВАНОВА о покраже у него документов, с своей стороны просит МУУР принять все меры к розыску пропавших документов.
Заведующий административно-хозяйственным отделом Сада Е. Олицкая
Секретарь Зоосада Ю. Гейнцельман
Они оба подписались под заявлением и вручили его Иванову.
– Прочитайте, Илья Иванович. И я тут же отправлю с курьером в МУУР.
– Да, да! – кивнул Иванов.
– Все верно? – уточнил Гейнцельман, когда Иванов вернул ему бумагу.
– Да, да! – снова ответил профессор.
– А в Моссовет нужно написать подробнее, со всеми деталями, – подсказала Олицкая.
– Правильно! Вот, приблизительно так, как вы нам об этом рассказывали.
– Да, да! Я понял. Спасибо, товарищи!
Иванов поднялся и вышел из кабинета.
Вечером, придя домой, уже немного успокоившись, Илья Иванович рассказал о происшествии. Валентина Александровна только ахнула, обняв ладонями лицо и качая головой. Дочь Валя подошла, обняла отца, стала успокаивать.
– Успокойся, пуня. Главное, ты жив-здоров!
– Ну, как же, Валюша! Там же документы, письма. Все же в единственном экземпляре.
– Пуня, я думаю, нужно еще объявление в газету дать, – вышагивая по комнате, произнес сын Илья, теперь уже студент физико-математического факультета 1-го МГУ.
– Зачем? – возразила Валентина Александровна. – Ведь заявление отправили в милицию. Еще в управление Моссовета пуня напишет.
– Это все официально, – отмахнулся Илья-младший. – Там же сплошная бюрократия. Да и кто даст гарантии, что милиция найдет этих карманников? Знаете, сколько их по Москве шастает?
– Ну, вот возьми и сам напиши объявление, – сказала сестра.
– Вот возьму и напишу!
Илья ушел в другую комнату и вышел назад минут через пять, держа в руках исписанный лист бумаги.
– Вот, слушайте! Зачитываю: «В редакцию!
29 августа между 14.15 и 14.30 пополудни на перегоне между Лубянской площадью и Арбатскими воротами на трамвае №17 из кармана пиджака у меня была вырезана памятная книжка с рядом документов. Книжка в черном переплете под шагрень. Документы и письма адресованы на имя профессора И.И. Иванова или на Центральную опытную станцию по вопросам размножения домашних животных на русском, немецком, французском и английском языках.
Лицу, которому удастся найти документы и книжку, будет уплачено крупное вознаграждение. Адресовать найденное в контору Зоологического Сада.
И.И. Иванов».
Илья обвел всех троих взглядом.
– Ну как, пойдет?
– Хорошо, Ильяша! Спасибо! – улыбнулся профессор.
– Погоди! О каком-таком вознаграждении ты говоришь? – спросила Валя.
– Я же написал – крупное вознаграждение! Или ты думаешь, что-то кто-то, если даже найдет никому, кроме пуни, не нужные документы, отдаст их бесплатно? Я очень сомневаюсь в альтруизме наших сограждан.
– Илюша прав, дочка, – сказала мать.
– Ну вот, завтра же, перед университетом заеду в редакцию и передам заявление для публикации.
Правда, так и осталось неизвестным – нашли ли украденные документы профессора Иванова.

Глава десятая
Разговор с наркомом просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским снова был долгим.
В самом начале 1924 года Илья Иванович получил чрезвычайно лестное для себя приглашение Французской академии наук и Биологического и Ветеринарного обществ Парижа выступить с лекциями о методе искусственного осеменения. Доклады имели успех, а руководство Института Пастера, в котором Иванов уже работал более десяти лет назад, даже готово была предоставить ему одну из своих лабораторий для исследований в области африканских трипаносом, переносчиком которых является муха цеце. Профессор, зачисленный в штат научных сотрудников, с энтузиазмом принялся за работу, но по-прежнему не забывал о своей мечте. И по этому вопросу встретился с важнейшим научным сотрудником Пастеровского института Альбером Кальметтом, в свое время получившим первое противоядие от змеиного яда – сыворотку Кальметта, и профессором Эмилем Ру, генеральным директором Института Пастера, заручившись их поддержкой своего дерзкого плана – создать человекообезьяну. Благо, у французов для этих целей была и площадка – научная станция в Африке, во Французской Гвинее, под городом Киндия.
Академик Владимир Иванович Вернадский, узнав о том, что Иванов приехал в Париж, пожелал встретиться с ним. Владимир Иванович тогда по приглашению французов читал в Сорбонне лекции по геохимии, новой науке, основоположником которой он и являлся.
Встреча двух ученых была довольно теплой. Они обнялись и трижды приложились щеками друг к другу.
– Рад безмерно встретить вас в Париже, Владимир Иванович. Какими судьбами здесь?
– Читаю здесь курс геохимии. И одновременно сверяю для печати свои «Очерки геохимии» на французском. А вы, Илья Иванович, снова в Пастеровский институт?
– Да, да! Без него теперь никуда! – улыбнулся Иванов.
– Надолго ли?
– Пробиваю идею опытов по скрещиванию антропоидных обезьян с человеком. Французы предлагают для проведения экспериментов свою станцию во Французской Гвинее, но профинансировать не могут – вы же знаете их нынешние экономические проблемы. 
– И каков же выход вы видите?
– Хочу заручиться их письменной поддержкой, а в России выбить финансирование.
Вернадский ненадолго задумался, затем сказал:
– Большевики, очевидно, дадут вам деньги?
– Думаете?
– Уверен! С их атеизмом, никаких этических норм у них нет.
– Возможно! Возможно, Владимир Иванович! Но ведь наука не всегда бывает этичной, не правда ли?
– Вы правы, Илья Иванович! Но только науку ведь человек двигает.
– Да! Но мне, ради возможного открытия, способного перевернуть человеческое восприятие о собственном происхождении, ничего не остается, как пытаться эксплуатировать атеистические идеи большевиков. Вы же, вероятно, в курсе, что при прежнем режиме Священный Синод ни в какую не давал своего согласия на подобные опыты.
А затем в Берлине, куда Иванов снова был направлен в командировку, встретился с заместителем Луначарского, занимающимся заграничными закупками Наркомпроса Новиковым. После этой встречи Новиков 18 сентября 1924 года отправил в Москву на имя наркома по просвещению Луначарского депешу следующего содержания:
«При сем представляю Вам на рассмотрение докладную записку профессора И.И. Иванова, поданную им мне с[его] ч[исла].
Из очень подробного ознакомления с вопросом, выдвигаемым проф. И.И. Ивановым, я вынес заключение о большой степени важности этого начинания для нас. Пастеровский институт одним из первых ответил согласием проф. И.И. Иванову, и может случиться, что столь ценное для нас в идеологическом отношении начинание – найдет для
своего развития почву не в пределах СССР. Командировка или экспедиция проф. Иванова в Африку для производства реально задуманного опыта должна добыть ценные данные, которые смогут быть использованы в борьбе против идеализма и витализма и обогатят содержание естественнонаучных основ материализма.
Во Франции Ру и Кальметт и целый ряд других европейских ученых соблазняют Илью Ивановича работать у них и для этого предлагают И. Иванову со своей стороны некоторые средства. Но мне кажется, что такой исключительной важности материалистическая проблема, как происхождение человека, и научно-материалистическая (антирелигиозная) пропаганда, связывающаяся неразрывно с этим научным экспериментом, должны были бы быть поставлены и развиты в нашем Союзе.
Прошу оказать максимум содействия начинаниям профессора И.И. Иванова.
С коммунистическим приветом!
Председатель Комиссии по заграничным закупкам Наркомпроса
Новиков».
К письму были подколоты четыре приложения: докладная записка профессора И.И. Иванова, письмо Пастеровского института профессору И.И. Иванову (на французском языке), смета расходов на эксперимент и объяснительная записка к ней.
В таком же духе высказался и второй рецензент, берлинский представитель Наркомзема, член партии с дореволюционным стажем Л.X. Фридрихсон, который написал заместителю председателя Совнаркома А.Д. Цюрупе: «Работа, предложенная профессором Ивановым, может нанести решительный удар религиозным вероучениям и предрассудкам и быть удачно использованной для агитации за освобождение трудящихся из-под гнета церкви».
Разумеется, Луначарский не мог пройти мимо, и встретился с Ивановым. Илья Иванович с некоей настороженностью появился в здании Наркомпроса на Чистопрудном бульваре. Однако вежливость сотрудников и благожелательная улыбка самого наркома, быстро сняли настороженность профессора, и он, выдохнув, радостно пожимал руку Луначарскому.
– Товарищ Луначарский, благодарю вас за то, что откликнулись на мою просьбу и выкроили время для встречи со мной.
– Это, в том числе, входит в мои обязанности, любезнейший Илья Иванович. Тем более, речь идет о весьма интересном проекте. Я готов вас внимательно выслушать. И на время не обращайте внимания.
Иванов положил перед собой папку с нужными ему документами, поправил очки на переносице, пригладил бороду, посмотрел на наркома, который с серьезным видом сидел за столом.
– Уж коли разрешили не следить за временем, позвольте, Анатолий Васильевич, начать несколько издалека.
Луначарский кивнул, тогда Иванов продолжил:
– Мои работы, начатые еще в 1898 году, в области физиологии и биологии оплодотворения высших животных и, в частности, с искусственным оплодотворением млекопитающих, способствовали тому, что этот метод вошел в лабораторную, животноводственную, а также и медицинскую практику. Путем этого метода число самок, оплодотворяемых одним самцом, увеличивается в среднем в 10–15 раз; повышается процент успешных оплодотворений; нередко устраняется упорное бесплодие; получается возможность осуществлять такого рода скрещивания, которые в естественных условиях или весьма затруднительны, или даже невозможны (слишком большая разница в росте, весе и т.п.). Еще до войны к нам посылались для ознакомления с искусственным оплодотворением млекопитающих специалисты из Германии, Австрии, Японии, Америки, причем наши инструменты выписывались за границу. Теперь работы с моим методом в РСФСР признаны делом государственной важности; за границей интерес к этому методу растет с каждым годом и сфера его применения с научными и практическими задачами заметно расширяется.
Одной из самых важных научных проблем, непосредственно связанных с методом искусственного оплодотворения, является вопрос видовой гибридизации, в недрах которой, по-видимому, скрыты многие нити до сих пор еще мало распутанного клубка эволюционного развития животного и растительного мира. В этой области я имею опыт и работы, так как до 1917 года заведовал Опытной станцией в Аскания-Нова (Таврической губернии, Днепровского уезда), где вел наблюдения и исследования над видовыми гибридами (зеброидами, бизоноидами, зуброидами и другими). Метод искусственного оплодотворения дает возможность значительно расширить рамки экспериментальных исследований в этой области и, в частности, ближе подойти к вопросу о происхождении человека.
Здесь Иванов сделал паузу, взглянул на Луначарского, тот слушал с явным интересом.
– С первых шагов своей научной деятельности я пытался осуществить постановку опытов скрещивания человека и антропоидных обезьян путем искусственного оплодотворения. В свое время я вел переговоры на эту тему с бывшим владельцем знаменитого зоопарка Аскания-Нова Фридрихом Эдуардовичем Фальц-Фейном, а также с бывшим попечителем Института экспериментальной медицины, где я работал в то время, – Александром Петровичем Ольденбургским. Оба они живо интересовались моими работами и, обладая большим состоянием, могли создать условия, необходимые для такого рода экспериментальной работы. Однако страх перед Святейшим Синодом оказался сильнее желания пойти навстречу этому начинанию. В то время действительно можно было жестоко поплатиться за дерзость и сомнения в божественном происхождении человека. Коснуться этого вопроса в своей монографии «Искусственное оплодотворение у млекопитающих», напечатанной в Архиве биологических наук, журнале Института экспериментальной медицины, мне не было позволено. Только позднее, в 1910 году, на Международном съезде зоологов в Граце в своем докладе о научном и практическом значении метода искусственного оплодотворения я впервые печатно указал на возможность и своевременность применения искусственного оплодотворения для опытов гибридизации человека и антропоидных обезьян. И уже в следующем (1911) году голландский зоолог Моэнс пытался организовать с этой целью специальную экспедицию в Африку. Ему удалось получить 500 гульденов от голландской королевы. Однако экспедиция эта, поспешившая заявить о себе рекламой в одной из бульварных газет Парижа, не состоялась. А в 1918 году в немецкой литературе появилась довольно объемистая книга, около 250 страниц, доктора Роледера, в которой трактуется вопрос о биологическом родстве человека и антропоидов и доказывается важность, значение и необходимость опытов скрещивания путем искусственного оплодотворения человека и антропоидов. Однако до последнего времени вопрос этот не мог быть поставлен на реальную почву. Главными препятствиями, по-видимому, были: враждебное отношение к этим опытам со стороны религиозно настроенного большинства общества, а затем отсутствие необходимой обстановки и значительных денежных средств.
В 1922 году за границей мне пришлось говорить по этому поводу с некоторыми биологами в Германии, Англии и с одним из очень видных биологов Америки. Все они признавали за этой темой исключительно важное научное значение, указывали на большую вероятность успешности скрещивания, но тут же отмечали неприемлемость этих опытов с точки зрения общепринятой морали и религии и потому невозможность что-либо предпринять для их осуществления. И только во Франции, где Пастеровским институтом в то время было приступлено к постройке специальной станции в Африке для разведения антропоидов с целью использования их для соответственных медицинских опытов, я не только нашел живой интерес к моему плану работ, но и получил категорическое обещание, как только организационные работы на станции будут более или менее закончены, предоставить мне под опыты имеющихся на станции годных для этой цели антропоидов, а также необходимые лабораторные и жилые помещения. В этом году работы на станции настолько подвинулись вперед, что директор Пастеровского института Ру и его помощник Кальметт нашли возможным адресовать мне письмо, копию которого прилагаю.
Иванов вынул из папки первую, заготовленную заранее бумагу с машинописным текстом, и положил перед наркомом. Письмо было на французском языке, что, впрочем, ничуть не помешало Луначарскому, сняв пенсне, пробежать по нему глазами – Анатолий Васильевич, один из образованнейших людей в первом советском правительстве, владел несколькими иностранными языками: французским, немецким, итальянским, английским и испанским. А еще, учась в гимназии, он освоил греческий и латинский языки, причем, латинским он владел настолько хорошо, что мог публично выступать на латыни.
Дав возможность наркому ознакомиться с текстом письма, Иванов продолжал:
– Таким образом, в данное время для постановки вышеуказанных опытов недостает только денег. По моему приблизительному подсчету вместе с доктором Кальметтом, для обеспечения работы опытным материалом, который необходимо пополнять представителями недостающих видов антропоидов (на станции имеются только шимпанзе), для обеспечения персонала экспедиции содержанием на один год, средствами на проезд туда и обратно, для оплаты расхода по дополнительному специальному оборудованию, для оплаты услуг местного персонала и т.п. потребуется не менее пятнадцати тысяч долларов. Полагаю, что советское правительство могло бы в интересах русской науки и пропаганды естественно-исторического мировоззрения в массах всемерно пойти навстречу в этом деле и выдать если не всю, то хотя бы значительную часть этой суммы. К этому считаю необходимым добавить, что в данное время я получил предложение из Пастеровского института приехать в Париж для окончательных переговоров о реализации опытов.
Было бы обидно, если бы эта работа, имеющая все данные на поддержку и внимание, прошла без участия со стороны нашего СССР.
Иванов вытащил из папки очередной лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом и положил его перед Луначарским. Это был подготовленный Ивановым проект вероятной резолюции Наркомпроса.
– На основании всего изложенного, любезный Анатолий Васильевич, прошу:
1. Признать экспериментальную работу, предложенную профессором И.И. Ивановым, по вопросу о гибридизации (скрещивании) путем искусственного оплодотворения человекообразных обезьян между собой, с одной стороны, и человеком, с другой, имеющей весьма крупное научное значение.
2. Отпустить на вышеуказанную работу 15 000 долларов с тем, что Пастеровским институтом будут бесплатно предоставлены профессору И. Иванову необходимые для него, для его помощников и для его работы оборудованные жилые и лабораторные помещения, а также животные, имеющиеся на станции в Киндии, годные для целей данных опытов.
И тут же еще одна бумага легла перед наркомом – смета экспедиции. Луначарский стал внимательно изучать смету, и, особенно, перечень трат, разбитые по пунктам: «Приобретение 10 экземпляров антропоидов (гориллы, гиббоны, орангутанги)», «Специальное оборудование приспособлений для работы (станки, камеры и т.п.)», «Оплата услуг местного персонала, привлекаемого к работе».
К смете была приложена и объяснительная записка.
Работу предполагалось вести в двух направлениях: получение гибридов между различными видами антропоидов; получение гибридов между человеком и представителями различных видов антропоидов.
Заметив, что Луначарский посмотрел на него с явным желанием задать вопросы, Иванов сыграл на опережение.
– Я поясню, товарищ Луначарский, что имеется в виду. Так как на станции в Киндии имеются только шимпанзе, то необходимо приобрести не менее десяти экземпляров половозрелых самцов и самок горилл, гиббонов, орангутангов. Специальное оборудование необходимо, так как непременным условием опытов должны быть – строгая изоляция опытных животных и гарантия безопасности работы с ними, что может быть достигнуто устройством специальных оград, станков, камер, где антропоиды будут усыпляться, и тому подобное. Предполагаемая работа займет, разумеется, не один год. В смете дается расчет только на один год, во-первых, с целью не увеличивать общей суммы, необходимой для начала работы, а во-вторых, с расчетом, что через год в связи с развитием работы должен измениться и штат экспедиции.
Оклад содержания для членов экспедиции высчитан минимальный, особенно принимая во внимание опасности для здоровья и даже для жизни, связанные с работой с антропоидами и с условиями субтропической Африки. Содержание Заведующего экспедицией, вашего покорного слуги, в месяц – 200, в год 2400; лаборанта – 150, 1800; двух  препараторов – 150, 1800. Услуги местного персонала будут необходимы как по уходу за опытными животными, так и по исполнению различных поручений, связанных с работой. Эти расходы предусматривают оплату как мужчин, так и женщин местного населения.
Проезд членов экспедиции высчитан согласно указаниям, полученным в Пастеровском институте, о стоимости морского пути от Марселя до берегов Французской Гвинеи, а именно около 150 долларов, не считая пути из Москвы до Марселя и от морского порта до Киндии. Если принять во внимание, что более ответственные и пожилые члены экспедиции пожелают взять с собой членов семьи и что на провоз багажа экспедиции особых сумм не указано, то высчитанная сумма окажется также минимальной, особенно при необходимости ряда затрат, связанных с поездкой в тропики, – на специальное платье, обувь и т.п.
В смете предусмотрено приобретение дорогостоящих монографий на английском языке и отчетов экспедиций, изучавших обезьян-антропоидов в условиях естественной обстановки, фотографического и кинематографического оборудования, инструментов для искусственного оплодотворения человека и антропоидов, канцелярских принадлежностей и т.п. Испрашиваемая на этот параграф сумма также взята минимальная, так как хороший кинематографический аппарат и фотографическая камера должны стоить не менее 600–700 долларов. В нижеприведенные расходы должны войти расходы, превысившие тот или другой параграф сметы или не вошедшие в данную смету.
– А почему все-таки именно в Африке, Илья Иванович? – поинтересовался Луначарский.
– Видите ли, Анатолий Васильевич, Чарльз Дарвин, рассуждая о строении черепа, утверждал: «В этом и в других случаях, которые теперь будут, причиною более частого сближения древних рас в некоторых признаках с низшими животными, нежели новейших, служит то, что новейшие несколько далее отстоят по длинной родословной линии от своих древнейших получеловеческих предков, нежели древние расы». А далее он приходил к выводу, что поведение некоторых «идиотов-микроцефалов», весьма похоже на поведение собственно антропоморфных обезьян. Идиоты так же и в других отношениях сходны с низшими животными. К примеру, известны многие случаи, когда они тщательно обнюхивают каждый кусок пищи, прежде чем съедят. И для подкрепления своих догадок Дарвин перечислял некоторые характерные, с его точки зрения, особенности поведения этих душевнобольных: «Они сильны и замечательно деятельны, постоянно резвятся, прыгают и гримасничают. Часто они взбираются по лестницам на четвереньках и замечательно развита у них склонность карабкаться на мебель и на деревья». И даже описывали многие случаи, когда их тела были замечательно волосаты. Еще дальше от своего учителя пошел эволюционист Альфред Уоллес, который и вовсе считал, что существующие ныне народы, живущие в первобытных условиях, являются весьма близкими родственниками шимпанзе. Он настаивал, что естественный подбор мог только снабдить дикаря мозгом, немного превосходящим мозг обезьяны.
– Но это все теоретические умозаключения.
– Хорошо, отвечая на ваш вопрос, почему Африка, вот вам пример из практики: в 1904 году в антропологическом крыле Всемирной выставки в Сент-Луисе были выставлены пигмеи в качестве «типичных дикарей». Их американские ученые считают полуобезьянами, стоящими на более низкой ступени развития, чем «обычные» черные. Пигмею Оту Бенга приказывали как можно больше времени проводить в обезьяннике. Он получил лук и стрелы, чтобы привлекать своим видом публику. Затем его просто заперли в обезьяннике. 9 сентября 1904 года началась рекламная компания. Заголовок в New York Times восклицал: «Бушмен сидит в клетке с обезьянами Бронкс-Парка». Директор, доктор Хорнеди утверждал, что просто предложил «любопытный экспонат» в назидание публике. Он просто не видел разницы между маленьким чернокожим человечком и диким животным; в первый раз в американском зоопарке человека выставляли в клетке. В клетку к Бенге подсадили попугая и орангутанга по имени Дохонг. В описаниях очевидцев говорилось, что Ота немногим выше орангутанга, но их головы во многом похожи, и они одинаково скалятся, когда чему-то рады. Американские дарвинисты относили уровень развития этих африканцев непосредственно к периоду палеолита, а ученый Гетти нашел в них жестокость примитивного человека.
– Что же, считайте, что вы меня убедили в необходимости эксперимента. Я вынесу данный вопрос на коллегию Наркомпроса. К тому же, нужно будет получить резолюцию наших академиков. Буду просить, чтобы вся экспертиза прошла в как можно более короткие сроки.
– Благодарствую, Анатолий Васильевич. Буду ждать и надеяться на благоприятный ответ.
В тот же день секретариат народного комиссариата просвещения направил весь комплект документов Иванова на отзыв специалистам Главнауки и в Академию наук.

Глава одиннадцатая
В конце сентября 1924 года началась бюрократическая переписка Иванова с нужными ему ведомствами – Главным управлением научными, научно-художественными и музейными учреждениями (Главнаукой), занимавшейся организацией научных экспедиций под эгидой Наркомпроса, и Государственным ученым Советом (ГУС), который являлся руководящим научно-методическим органом Наркомпроса РСФСР. Переписка затянулась ровно на год.
Что интересно, оба учреждения находились в составе народного комиссариата по просвещению, руководитель которого, Луначарский, по сути, дал добро на экспедицию, но, одновременно, окончательное решение отдал на откуп своим подчиненным.
При этом доводы уполномоченного Наркомпроса при Берлинском торгпредстве профессора С.А. Новикова не только не убедили беспартийного эксперта – рецензента проекта в Главнауке Наркомпроса, куда проект и все документы поступили от Луначарского, – профессора Н.А. Иванцова, но как будто даже вызвали у него раздражение:
– Кроме скандала, который будет, несомненно, использован в самых разнообразных направлениях, и брошенных на ветер денег ничего не получится. Не лучше ли истратить эти деньги, при нашей бедности, на что-либо иное, легче осуществимое, как в отношении новых научных завоеваний, так и в отношении распространения уже имеющихся положительных научных знаний в народных массах, которое будет лучшим орудием борьбы с религиозными предрассудками, чем сомнительные по своей успешности и крайне дорого стоящие эксперименты получения помесей между человеком и обезьянами путем искусственного оплодотворения.
С Иванцовым полностью согласился и заведующий Главнаукой, член партии Фёдор Николаевич Петров.
4 ноября 1924 года в Коллегию Наркомпроса поступила записка следующего содержания:
«В Наркомпрос (Коллегию).
Ознакомившись с докладом профессора Иванова и материалами, ему сопутствующими, и принимая во внимание заключение ученого консультанта Главнауки, профессора Н.А. Иванцова по существу вопроса и по практической осуществимости предполагаемых опытов, Научный Отдел Главнауки полагает, что предложение профессора И.И. Иванова и ходатайство т. Новикова необходимо отклонить, соображаясь с материальными возможностями РСФСР и малой вероятностью успехов предпринимаемых опытов.
Кроме того, Главнаука относится отрицательно при настоящей политической конъюнктуре к самой постановке опытов искусственного скрещивания человека с обезьяной, так как эти опыты могут вызвать совершенно обратный эффект со стороны широких масс.
Заведующий Главнаукой
Ф.Н. Петров
4/XI 1924 г.»
Консультантом, на отзыв которого сослался Петров, был не последний человек среди зоологов. Точнее сказать, тот самый профессор Николай Александрович Иванцов (а до революции он еще имел титул действительного статского советника) был философствующим зоологом. В 1890-1917 годах являлся приват-доцентом кафедры зоологии, сравнительной анатомии, физиологии и антропологии физико-математического факультета Московского университета, а с 1918 года был первым биологом (зоологом) Тамбовского университета. При этом периодически работал на Неаполитанской зоологической станции в Виллафранке в Италии. Так что, к его мнению стоило прислушаться.
Иванцов в своем отзыве написал следующее:
 «Заведующему Главнаукой
тов. Ф.Н. Петрову
Заключение по вопросу об отпуске средств
профессору Иванову на производство опытов
по получению помесей между человеком и высшими обезьянами
Профессор И.И. Иванов обратился от 1924.IX.18 через председателя Комиссии по заграничным закупкам Наркомпроса в Берлине профессора С.А. Новикова к наркому по просвещению А.В. Луначарскому с ходатайством об отпуске 15 000 американских долларов на один год на производство опытов по получению гибридов путем искусствен-
ного оплодотворения между различными видами человекообразных обезьян, с одной стороны, и получение гибридов между человеком и представителями человекообразных обезьян, с другой. Опыты предполагается произвести на специальной станции Пастеровского института в Африке (Киндия, Французская Гвинея), которую Пастеровский институт выражает согласие предоставить для соответственных опытов, если профессору Иванову будут отпущены необходимые средства.
В записке профессора Иванова указывается, что некоторые биологи Германии, Англии и один из американских признали исключительно важное научное значение таковых опытов, но тут же отмечали неприемлемость этих опытов с точки зрения общепринятой морали и религии. Возможно, что и приложенное письмо директора Пастеровского института доктора Ру и его помощника доктора Кальметта по существу имеет лишь любезно-уклончивый характер, так как из означенного письма совершенно не усматривается, чтобы они, как «и целый ряд других европейских ученых, соблазняли» профессора Иванова работать у них, как указывает в своей рекомендации профессор Новиков.
Но, с другой стороны, профессор Новиков указывает на исключительную важность опытов по получению гибридов между человеком и высшими обезьянами в идеологическом отношении – для борьбы против идеализма и витализма и в целях антирелигиозной пропаганды, почему и просит оказать начинаниям профессора Иванова максимум содействия.
Получение гибридов человека с человекообразными обезьянами, несомненно, имело бы весьма крупное научное значение, хотя по существу и не так много прибавило бы к тем научным данным, особенно последнего времени, которыми устанавливается кровное родство между человеком и ныне живущими человекообразными обезьянами. Оставляя в стороне общественное отношение, которое таковые опыты могло бы встретить, с которым в иных случаях можно и не считаться, буду говорить лишь о практической осуществимости предполагаемых опытов.
Какова вероятность их успешности?
Горилла, шимпанзе, орангутанг, гиббон и человек относятся систематиками-зоологами не только к различным видам, но даже – различным родам семейства человекообразных. Между тем скрещивания уже между различными видами одного и того же рода дают помеси с значительными затруднениями, и последние в огромном большинстве случаев, за крайне редкими исключениями, оказываются бесплодными. Для доказательства путем скрещиваний близкого биологического родства между человеком и антропоидами необходимо было бы получить плодучие помеси между ними. Таким образом, если человек и высшие обезьяны относятся к различным видам, а тем более родам, как это устанавливается на основании морфологических и анатомических данных, успешность результатов скрещивания между человеком и высшими обезьянами является в высшей степени сомнительной, хотя и не исключена безусловно. Дело осложняется еще и тем, что содержание животных в неволе обычно само по себе весьма резко отражается на их производительности в отрицательную сторону.
Межвидовое бесплодие бывает, далее, различного характера. Так, например, есть случаи, когда скрещивание между самцом вида А и самкой вида Б оказывается бесплодным, но скрещивание между самкой А и самцом Б может быть успешным. Таким образом, опыты по скрещиванию людей с обезьянами придется вести в двух направлениях – с одной стороны, положим, самку гориллы оплодотворять семенем человека, с другой, женщину оплодотворять семенем самца гориллы. Если профессору Иванову не представляется больших затруднений получать необходимое для искусственного оплодотворения обезьян человеческое семя с помощью мастурбаций или применения губок или гондонов, то хотя бы даже искусственное оплодотворение женщин, пусть даже туземок Французской Гвинеи, обезьяньим семенем едва ли не будет идти вразрез с французским уголовным кодексом, не говоря о неопределенности правового положения полученного приплода.
Профессор Иванов предполагает производить опыты лишь при помощи искусственного оплодотворения, а не прямой случки обезьян с человеком (полагая, может быть, что опыты первого рода будут менее противоречить «общепринятой морали и религии»?).
По вопросам искусственного оплодотворения домашних животных, особенно кобыл и коров, профессор Иванов работает уже давно, и в настоящее время в этом отношении достигнуты как у нас, так и за границей весьма крупные результаты. Но достигнуты они ценою целого ряда первоначальных неудач, даже поскольку дело шло об искусственном оплодотворении домашних животных одного и того же вида. Так, при опытах того же профессора Иванова на ферме Московского сельскохозяйственного института в конце 90-х годов прошлого столетия после искусственного введения семени жеребца пала до того здоровая и упитанная кобыла Грация от гнойного заражения; у двух коров при тех же опытах получилось воспаление; весьма малоудачными и часто совершенно неудачными оказались его опыты на Хреновском заводе (из 19 кобыл жеребой оказалась только одна), на Дубровском (из 6 кобыл ожеребились 2), в Долгом (7 кобыл дали 3 нормальных жеребят, и затем из 32 маток оказались жеребыми 25, но у 3 из них получились выкидыши, часто случавшиеся и у других экспериментаторов). В 1900 году для проверки научности и практического значения опытов Иванова была назначена Министерством земледелия Комиссия при Московском сельскохозяйственном институте в составе: Богданова, Гурина, Кулагина, Придорогина... Результаты получились неутешительные – из 7 искусственно оплодотворенных коров забеременели две: одна из них выкинула на 7-м месяце. (См.: Оскар Гагеман. Физиология домашних животных. 1908 Пер. П.Г. Статкевича, стр. 286–289. Добавление II. С. «Искусственное оплодотворение».)
В настоящее время техника искусственного оплодотворения домашних животных и человека, конечно, значительно усовершенствована, хотя в заводском хозяйстве этот способ и до сих пор встречает известное число противников. Можно предполагать, однако, что при опытах получения путем искусственного оплодотворения помесей между человеком и обезьянами встретятся новые технические трудности, на преодоление которых потребуется значительное время, и даже когда соответствующая техника будет налажена, надо ожидать весьма большого количества выкидышей вследствие значительного различия организмов, а равно и ранней смертности полученных гибридов. В силу всего сказанного, опыты пришлось бы поставить в значительно более широких размерах, чем предполагает это, судя по смете, профессор Иванов.
Беременность у человека продолжается 280 дней: вероятно, приблизительно столько же у высших обезьян. Таким образом, только приблизительно через год от начала опытов в лучшем случае можно ожидать первого приплода. Но для решения поставленной проблемы – определения степени биологического родства между человеком и антропоидами, а равно разрешения некоторых существенных побочных генетических вопросов – необходимо будет полученных гибридов вырастить и получить от них, по крайней мере, второе поколение. Таким образом, продолжительность опытов, если таковые, как сказано выше, вообще могут дать какие-либо положительные результаты, нужно рассчитывать на десятки лет.
Предоставленная профессором Ивановым смета составлена на 15 000 долларов. Но эта цифра рассчитана только на один год и несомненно мала. 4000 долларов испрашивается на приобретение 10 экземпляров самцов и самок горилл, гиббонов и орангутангов, в предположении, что шимпанзе будут предоставлены Киндийской станцией. Но ставить такие опыты с одним или двумя десятками обезьян различных видов в виду малого вероятия успешности межвидового оплодотворения рискованно. Кроме того, половозрелые экземпляры могут оказаться вообще бесплодными вследствие неволи, и явится необходимость выращивать молодые пойманные особи или даже полученные в неволе. Хотя в смету и внесено далее 1000 долларов «на оплату услуг как мужчин, так и женщин местного населения», но вряд ли в эту сумму входит оплата и содержание подвергаемых искусственному оплодотворению обезьяньим семенем женщин, хотя бы и туземного населения.
Объяснительная записка определенно указывает, что «предполагаемая работа займет, разумеется, не один год», и что «в смете дается расчет только на один год, во-первых, с целью не увеличивать общей суммы (то есть не запугать А.В. Луначарского?), а во-вторых, с расчетом, что через год в связи с развитием работы должен измениться штат
экспедиции» (то есть что в последующие годы расходы значительно увеличатся).
Из сказанного ясно, что, если бы Наркомпрос пожелал пойти навстречу опытам профессора Иванова по получению гибридов между человеком и высшими обезьянами, ему необходимо будет считаться с отпуском весьма значительных денежных средств в течение десятков лет, так как скромно исчисленные расходы лишь на один первый год выражаются в сумме 15 000 долларов, или 30 000 рублей. Если Наркомпрос имеет возможность расходовать такие средства, то опыты можно начать с некоторой, правда, весьма небольшой, вероятностью, что они будут успешны и в случае их проблематической успешности лет через двадцать получат значение для науки. Если же возможности отпускать средства, потребные не только для одного начала, но до желательного завершения опытов, не предвидится, то лучше таковых опытов и не начинать, так как нет ничего хуже, как взяться за дело и его бросить, нет ничего хуже покушений с негодными средствами: кроме скандала, который будет несомненно использован в самых разнообразных направлениях, и брошенных на ветер денег, ничего не получится. Но и при возможности отпускать в течение лет 20–30 по 30 000 рублей в год встает вопрос, не лучше ли истратить эти деньги, при нашей бедности, на что-либо иное, легче осуществимое как в отношении новых научных завоеваний и их практических применений, так и в отношении распространения уже имеющихся положительных знаний в народных массах, которое будет лучшим орудием борьбы с религиозными предрассудками, чем сомнительные по своей успешности и крайне дорогостоящие эксперименты получения помесей между человеком и обезьяной путем искусственного оплодотворения.
1924 X
Ученый консультант
профессор Н. Иванцов».
На очереди было решение Президиума Государственного Ученого Совета, которое… ничего не решило.
Протокол № 53
заседания Президиума Государственного Ученого Совета
24 декабря 1924 года.
П р и с у т с т в о в а л и: председатель, члены, ученый секретарь ГУСа, ученый секретарь Научно-Технической Секции, секретарь президиума ГУСа, а также представители Главнауки и Научно-Художественной Секции ГУСа.
Пункт 4 протокола в части «Слушали» звучит так:
«Докладная записка профессора Иванова об искусственном скрещивании человека с обезьяной» (докладчик О.Ю. Шмидт)».
Тот же пункт в части «Постановили»:
«Поручить Научно-Технической Секции ГУСа для проработки данного вопроса образовать комиссию из биологов и врачей».
Но комиссию, видимо, не торопились создавать, что вызвало нервную реакцию у самого Иванова и раздражение у Луначарского, которому, по всей видимости, Иванов и пожаловался.
Как бы то ни было, но в научно-техническую комиссию ГУСа последовал решительный окрик заместителя наркома просвещения Варвары Николаевны Яковлевой.
«В научно-техническую комиссию ГУСа
Секретариат Коллегии Наркомпроса по поводу задержки представления заключений Научно-Технической Секции ГУСа по докладу профессора Иванова об опытах скрещивания человека с человекообразными обезьянами сообщает следующую резолюцию т. Яковлевой:
Указать Научно-Технической Секции ГУСа на недопустимую медлительность ее ответа (3 1/2 месяца!) по частному вопросу. Это рекорд медлительности в Наркомпросе.
В. Яковлева».
Разумеется, такой окрик начальства не мог не мог остаться без ответа! Он последовал:
«В Главнауку
Научно-Техническая Секция ГУСа, ознакомившись, согласно предложения замнаркомпроса т. Яковлевой, с докладной запиской т. Иванова об опытах скрещивания человека с человекообразными обезьянами, признав за предложением профессора Иванова исключительно большой интерес, полагала бы целесообразным:
1. Воздержаться в данный момент от постановки предложенных профессором И.И. Ивановым в большом масштабе и решающих по своему значению опытов ввиду их несомненной большой продолжительности и связанных с постановкой их в полном объеме значительных расходов.
2. Провести в возможно более полном объеме ряд подготовительных работ в виде опытов над животными в целях освещения недостаточно еще ясного в науке вопроса о границах возможности межвидового и межродового скрещивания, поручив это дело М.М. Завадовскому и с отпуском из средств Наркомпроса потребных кредитов.
Принимая во внимание заключение Научно-Технической Секции ГУСа, замнаркомпрос т. Яковлева предлагает Главнауке включить в смету будущего бюджетного года средства на опыты, указанные в пункте 2-м отзыва Научно-Технической Секции ГУСа, а если есть возможность (если есть какие-либо кредиты в этом году), то отпустить небольшие суммы из сметы текущего года.
Секретарь Коллегии НКП».
Теперь уже сама Яковлева за своей и секретаря Коллегии наркомата подписью направила письмо в Комиссию по заграничным закупкам Наркомпроса.
«В Комиссию по заграничным закупкам Наркомпроса
тов. Новикову
На номер 301 от 18 сентября 24 г.
Народный Комиссариат по просвещению, ознакомившись с Вашим письмом относительно докладной записки профессора И.И. Иванова об опытах скрещивания человека с человекообразными обезьянами и самим докладом профессора Иванова, признавая за предложением И.И. Иванова исключительно большой интерес, находит целесообразным воздержаться в данный момент от постановки предложенных профессором И.И. Ивановым в большом масштабе и решающих по своему значению опытов ввиду их несомненной большой продолжительности и связанных с постановкой их в полном объеме значительных расходов.
Однако Наркомпрос считает необходимым провести в возможно полном объеме ряд подготовительных работ в виде опытов над животными в целях освещения недостаточно ясного в науке вопроса о границах возможности межвидового и межродового скрещивания, что, вероятно, удастся осуществить лишь в будущем бюджетном году.
(Приписка от руки.) Эти работы поручаются одному из профессоров ВУЗов РСФСР.
Замнаркомпрос Яковлева
Секретарь Коллегии Егоров
5/III 1925 года».
«В Коллегию Наркомпроса
На № 817
По вопросу об отпуске средств на проведение в полном объеме опытов над животными в целях освещения возможности межвидового и межродового скрещивания Главнаука сообщает, что, вследствие невозможности произвести отпуск сумм из сметы текущего года, средства для опытов будут включены в смету будущего бюджетного года.
Заведующий Главнаукой Н.Ф. Петров».
Но неожиданно помощь пришла с той стороны, откуда, собственно, ее не ждали. Точнее, пробивной профессор Иванов делал все, чтобы достичь поставленной цели. А не ждали эту помощь в Наркомпросе.
Один из членов ГУСа мягко намекнул Иванову, что неплохо было бы направить письмо самому председателю Совета народных комиссаров Алексею Рыкову, назначенному на эту должность вскоре после смерти Ленина. И Иванов ухватился за эту соломинку. 27 мая 1925 года советский премьер получил от ученого послание следующего содержания:
«Мои работы с методом искусственного осеменения млекопитающих естественно привели меня к мысли составить опыты скрещивания путем искусственного осеменения между различными видами человекообразных обезьян и между последними и человеком. Опыты эти могут дать чрезвычайно важные факты для выяснения вопроса о происхождении человека. Получение гибридов между различными видами антропоидов более чем вероятно. Можно почти ручаться за получение этих новых форм. Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена.
Метод искусственного оплодотворения дает нам возможность ближе встать к вопросу о происхождении человека. С первых шагов научной деятельности я пытался осуществить постановку опытов скрещивания человека и антропоидных обезьян. В свое время я вел переговоры с бывшим владельцем знаменитых зоопарков, бывшим попечителем института экспериментальной медицины Тобосским. Однако страх перед Священным Синодом оказался сильнее желания пойти навстречу этому начинанию… В данное время для постановки этих опытов недостает только денег. Предполагаю, что советское правительство могло бы в интересах науки и пропаганды естественного исторического мировоззрения пойти навстречу в этом деле и выдать если не все, то значительную часть этой суммы. Считаю необходимым добавить, что получил предложение от Пастеровского института для окончательных переговоров и реализации опытов. Было бы обидно, если бы работа состоялась без участия СССР».
Иванов сумел убедить председателя Совета народных комиссаров в необходимости создания нового животного или нового человека — смотря что получится. Письма попали на подготовленную почву. Вскоре идеи, изложенные на бумаге, легли на стол начальнику Управления делами Совнаркома Николаю Петровичу Горбунову, который, помимо основной должности, был еще и председателем Комиссии по содействию работам Академии наук. Николай Петрович имел солидный авторитет в большевистской среде. Основой этого авторитета была его прошлая работа с Лениным. Он был секретарем вождя и часто выполнял весьма конфиденциальные поручения, связанные с ОГПУ. Горбунов и стал ангелом-хранителем Иванова, энергично включившись в работу по созданию невиданного существа. Физико-математическое отделение Академии наук предложило сделать доклад о проекте экспедиции в Западную Африку. Выступление профессора было намечено на 30 сентября 1925 года.
В Академии наук, видимо, вспомнили о благожелательном отзыве на научную деятельность Иванова, которую несколько лет назад дал академик Владимир Иванович Вернадский, а другой академик, Иван Петрович Павлов, который и вовсе взял под свое крыло знаменитого осеменителя, добился того, чтобы Иванову разрешили выступить с трибуны Академии наук. Не каждый профессор удостаивался такой чести!
Илья Иванович выступил с докладом на Отделении физико-математических наук Всесоюзной Академии наук.
– Согласно предложения непременного секретаря Академии наук академика Сергея Фёдоровича Ольденбурга, имею честь сделать следующее сообщение.
25 лет тому назад благодаря ходатайству президента Академии наук, опиравшегося на отзывы о моих работах академиков А.О. Ковалевского и В.В. Заленского, правительством были отпущены средства, давшие мне возможность продолжить и углубить мои изыскания с методом искусственного осеменения млекопитающих, поставить ряд экспериментальных исследований в области физиологии и биологии размножения и провести экспериментальную работу по видовой гибридизации млекопитающих (зеброиды, зуброиды, бизоноиды и т.п. в Асканья-Нова).
Некоторые мои исследования проведены были в Особой зоологической лаборатории Академии наук, находившейся в то время в заведывании покойного академика В.В. Заленского, и в лаборатории академика Ивана Петровича Павлова. В дальнейшем я неизменно пользовался в своей научной деятельности поддержкой членов Академии наук. Так, в 1908 году в Петербурге была организована специальная правительственная лаборатория с филиалом в Асканья-Нова, позволившая мне значительно расширить свои исследования. Вопрос об организации этой лаборатории сначала встретил энергичное противодействие в некоторых сферах и был решен в положительном смысле исключительно благодаря лестным отзывам о моих работах академиков И.П. Павлова, В.В. Заленского, В.М. Шимкевича, признавших за моими работами не только научное, но и практическое значение.
Пользуюсь случаем заявить, что в данное время выработанный мною метод искусственного осеменения признан мерой государственного значения и широко применяется как зоотехнический метод в деле массового восстановления и улучшения отечественного коневодства. Метод этот принят также за границей (Германия, Франция, Чехословакия, Австрия, Япония и др.).
Мои работы с методом искусственного осеменения млекопитающих, а также в области видовой гибридизации естественно привели меня к мысли поставить опыты скрещивания путем искусственного осеменения между различными видами человекообразных обезьян и между последними и человеком. Опыты эти могут дать чрезвычайно интересный материал для выяснения вопроса о происхождении человека и ряда вопросов в области наследственности, эмбриологии, патологии и сравнительной психологии.
Получение гибридов между различными видами антропоидов весьма вероятно. За успех их говорят результаты скрещивания, например, бизонов, зубров с домашним рогатым скотом. Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена.
Мои попытки в дореволюционное время наладить работу в этом направлении не имели успеха. Для организации этих опытов требовались исключительная обстановка и значительные средства. Действительно, работа эта может быть поставлена только в тропической зоне, так как антропоидные обезьяны вне этого пояса обычно живут недолго и, как правило, не размножаются. Кроме того, для опытов необходимо иметь, по крайней мере, несколько десятков антропоидных обезьян, стоимость которых исчисляется в тысячах золотых рублей; необходимо располагать лабораторной обстановкой, иметь в своем распоряжении опытный в уходе за антропоидными обезьянами служебный персонал и оборудованные помещения. Реализация всего вышесказанного потребовала бы не одну сотню тысяч рублей и несколько лет подготовительной работы. Вот почему эти исследования до сих пор не могли быть проведены, несмотря на захватывающий интерес намеченной проблемы, указания в научной литературе на ее значение и даже не доведенную до конца попытку организовать специальную экспедицию с этой целью.
В настоящее время положение резко изменилось. В Западной Африке, во Французской Гвинее, в Киндии, родине шимпанзе, Парижским Пастеровским институтом организована крупная станция по разведению антропоидных обезьян в целях опытного исследования и лечения болезней, свойственных человеку и обезьянам. В смысле обстановки здесь имеется достаточное число шимпанзе, но недостает представителей других видов антропоидов (гиббоны, гориллы, орангутанги). Дирекция Пастеровского института, ознакомленная с планом моих работ, еще в прошлом году предлагала мне провести эту работу на их станции. В текущем году перед моим отъездом из Парижа я снова получил от профессора Кальметта письменное подтверждение в том, что Пастеровский институт будет ждать моего возвращения, продолжать начатые подготовительные работы в Киндии и что дирекция института окажет всемерное содействие для осуществления этих исследований на их станции в Киндии. Однако финансовые затруднения, переживаемые Пастеровским институтом, не позволяют ему закупить необходимых антропоидов Зондского архипелага, а также горилл и взять на себя дополнительные расходы, о чем и сообщается в прилагаемом письме директора Ру и профессора Кальметта. При таком положении дела необходимо располагать добавочными средствами на расходы: а) по закупке не имеющихся в распоряжении станции антропоидов, б) по оплате проезда и содержания командируемого персонала, в) по оплате специальных услуг местных жителей, г) по закупке специального недостающего оборудования, д) по оплате мелких и непредвиденных расходов, связанных
с этой работой.
Согласно сообщения непременного секретаря Академии наук академика С.Ф. Ольденбурга на эту экспедицию советским правительством ассигновано и переведено на Академию наук 10 000 долларов.
Имея честь доложить о всем вышеизложенном высокоуважаемому собранию, жду постановления по поводу моего доклада по этому делу. Считаю долгом заявить, что выехать в командировку я могу в ближайшее время.
При сем прилагаю копии двух писем на мое имя, полученных от директора Пастеровского института доктора Ру и его помощника профессора Кальметта.
Профессор Иванов сошел с трибуны и, показав залу два конверта, положил их на стол перед председательствующим, академиком-секретарем отделения Александром Евгеньевичем Ферсманом, человеком могучей комплекции, выдающимся представителем минералогической школы В. И. Вернадского, одним из основоположников геохимии.
Перед тем, как спуститься в зал, Иванов еще раз уточнил:
– В лице этих мировых ученых я впервые встретил не только сочувствие, но и готовность оказать реальную помощь для осуществления программы моих опытов.
Ферсман вынул из одного конверта письмо, написанное по-французски, глянул в зал, начал читать: «Еще раз хотим подтвердить Вам, что как только Вы вернетесь, мы снова постараемся помочь Вам продолжить Ваши исследования. С твердой уверенностью, что Вы, конечно, вернетесь к нам и вернетесь скоро, чтобы поставить опыты по гибридизации с антропоморфными обезьянами, опыты, имеющие весьма важное значение и мировой интерес, мы будем продолжать подготавливать все необходимое для Вас на станции в Киндии.
Примите, дорогой коллега, уверения в наших чувствах глубокого расположения и сердечной преданности.
Д-р Кальметт».
Ферсман вынул из второго конверта письмо от Эмиля Ру, быстро пробежал по нему глазами и обратился к залу:
– Думаю, товарищи, нет смысла зачитывать второе письмо, подписанное директором Пастеровского института господином Ру. В нем также выражается полная поддержка Илье Ивановичу. Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы оказать поддержку экспериментам товарища Иванова? Прошу голосовать!
Разумеется, академики проголосовали в большинстве своем «за». Тем более, что не только французы Ру и Кальметт выразили полную поддержку Иванову, но и свои светила науки – Вернадский и Павлов.
И в результате, в тот же день, все это вылилось в следующее решение:
Союза Советских Социалистических Республик.
Отделение физико-математических наук
XIII заседание, 30 сентября 1925 г.
§ 254–318.
Присутствовали: президент академик А.П. Карпинский, вице-президент академик В.А. Стеклов, академик-секретарь отделения А.Е. Ферсман, академики: А.А. Белопольский, Н.В.Насонов, И.П. Павлов, Н.С. Курнаков, В.Н. Ипатьев, П.П. Лазарев, А.Ф. Иоффе, В.Л. Комаров, Я.В. Успенский, Д.П. Коновалов, В.Л. Омелянский, С.П. Костычев, Ф.Ю. Левинсон-Хессинг и и.о. директора Зоологического музея А.А. Бялыницкий-Бируля.
…Академик-секретарь доложил, что перед заседанием ФМО состоялся доклад профессора И.И. Иванова о предполагаемой им экспедиции в Африку для организации на станции Парижского Пастеровского института (Французская Гвинея) опытов гибридизации на антропоидах. Намеченная профессором Ивановым работа была признана заслуживающей большого внимания и полной поддержки.
Положено поддержать идею необходимости работ профессора Иванова, признав за ними большое научное значение, о чем довести до сведения Управление делами Совнаркома СССР, прося об оказании поддержки этому начинанию, как путем отпуска соответствующих ассигнований, так и облегчения профессору Иванову всех сопряженных с настоящей экспедицией формальностей...».
Благодаря содействию Горбунова, из бюджетов Наркомпроса и Академии наук смогли выделить на командировку и эксперименты Иванова десять тысяч долларов. Это, конечно, не пятнадцать, как просил Иванов, но и эта сумма давала возможность начать эксперимент.
Впрочем, воодушевленный этой первой победой, Иванов начал немножко шантажировать правительство, заявив, что ему нужен будет как минимум один помощник. И предложил в качестве такового собственного сына – двадцатидвухлетнего студента 4 курса физико-математического факультета МГУ Илью Ильича Иванова. Правда, объяснив, что для этого не потребуется лишнего финансирования. Ему пошли навстречу, руководство Московского университета отпустило студента. Но Илья Иванович еще не знал, сколько пыла и нервов он потратит на то, чтобы его сын смог вместе с ним выехать в Африку.

Глава двенадцатая
Подготовка к отъезду в Африку шла полным ходом. Журналисты успели растрезвонить эту новость, у Иванова несколько раз брали интервью по этому поводу, и на профессора свалилась еще одна напасть – его стали заваливать письмами желающие разделить с профессором бремя тяжелой африканской экспедиции. Поначалу Илья Иванович с улыбкой зачитывал письма жене, затем устал это делать и читал их молча в своем кабинете.
– Послушай, Валюша, на какие жертвы готовы идти люди, чтобы отправиться со мной в Африку, – Иванов держал в руках сразу два раскрытых конверта с приколотыми к ним скрепками тетрадными листами, исписанными довольно крупным ровным почерком. – Некто Михаил Архипович Радионенко дважды обратился ко мне, один раз через Академию наук, второй – лично ко мне. Вот, послушай, что пишет.
Валентина Александровна протирала пыль в кабинете мужа, но, когда он стал читать, села в кресло, стоявшее рядом с рабочим столом Ильи Ивановича.
– «Я, Михаил Архипович Радионенко, прочитал в «Известиях» ВЦИКА о том, что известному ученому Иванову отпущено 20.000 рублей на организацию экспедиции в Южную Африку – захотел тоже ехать вместе с экспедицией. Мое решение не моментально, над ним я много думал. Я знаю, что для этого дела нужны люди сильные и делом и еще больше ДУХОМ. Я знаю, что участникам придется много вынесть, испытать и голод, и жажду, и холод, и ставить свою жизнь ни во что; ибо подумайте сами: чего добудет тот, кто боится ног промочить? А без жертв нельзя. И не таких людей, как я, лишали жизни варвары. И не думайте, что, участвуя (или, вернее, желая участвовать) в экспедиции, я желаю прославиться, вовсе нет, потому что прославиться очень легко – вспомните Герострата, сжигающего храм Дианы Эфесской. Не знаю, у Шопенгауэра, кажется, словами Рошфуко сказано: слава подобна соленой воде, чем больше пьешь, тем сильнее жажда…». Как тебе, Валюша, а?
– Не глупый, видно, человек, начитанный.
– Вот, вот! Но слушай дальше: «Также желание поехать с Ивановым не есть продукт чтения Жюль Верна, Густава Эмара, Майн Рида и др. Нет! Это сознательное желание помочь науке, отдав ей силы и жизнь. Скорей всего, у Вас возникнет вопрос: вот, чудной мальчишка (мне 19 лет) хочет отдаться науке и не учится, а желает ехать в Африку?
Да, это так, я желаю учиться, но пока в СССР такие условия, что не всем и не везде можно учиться. Я учился в с/х школе низшего типа, выпускающую хозяев-крестьян, и ушел оттуда вот почему: нет учебников, такие предметы, как химию, проходили по запискам, отношение к делу скверное, халатное, питание невозможное и на свой счет, счастливцы получают 5 рублевые стипендии. Я проучился там 4 года и благодаря постановке дела ничего не выучил. Были такие случаи: день учимся, два работаем, а то неделю. Спрашивали нас не строго, так проходили и ходили, как во сне. Я заявил школьному совету и ушел. Так что, и хочу учиться, и негде, а силы есть. То есть прошу Вас, уважаемый тов. Ольденбург, или дайте мне адрес т. Иванова, организатора экспедиции, или спишитесь с ним сами и мне ответьте по адресу: ст. Унеча Гомельской губ. Клинцовского уезда, Мглинской волости, Мглин, ул. Слобода. М.А. Родионенко.
Жду ответа.
Соц. Полож. Крестьянин, сирота, бедняк.
1925 г. 20 октября».
Иванов дочитал письмо, поправил очки, посмотрел на жену.
– Как тебе, Валюша? Увы, к сожалению, все, о чем написал этот молодой человек, не поддается восприятию – большевики, совершившие революцию во имя таких вот бедняков и сирот Родионенко, не могут обеспечить им нормальное существование и нормальное же образование.
– Но ведь курсы по ликвидации безграмотности,  сделали свое дело, Ильяша, – возразила Валентина Александровна. – И потом, что же ты хочешь от сельской школы? Спасибо, что писать, читать и считать научили.
– Валюша, но это же пишет реальный человек, который через все это прошел. Не выдумал же он это? Впрочем, молодой человек сподобился и еще на одно письмо, уже лично мне. Видимо, в Академии наук пожалели его и дали мой адрес. Он здесь пишет о себе более подробно. Вот, послушай!
«Уважаемый профессор!
Не зная Вашего адреса раньше, я написал письмо в Академию наук секретарю С.Ф. Ольденбургу, в котором просил указать мне Ваш адрес или же походатайствовать перед Вами о моей просьбе. Тов. Ольденбург на мое письмо ответил письмом, в котором указал мне Ваш адрес и также выражает острое сомнение насчет удовлетворения моей просьбы. Также указал, что мое письмо направил к Вам.
Моя просьба заключается в следующем. Я как-то в «Известиях» ВЦИКа прочел: «Известному ученому И.И. Иванову отпускается 20000 рублей на организацию экспедиции в Южную Африку».
И так как я в настоящее время не у дел, то я и решил просить Вас (сначала через т. Ольденбурга) о том, чтобы вы взяли меня в эту самую экспедицию. Мне уважаемый Ольденбург пишет, что подсобный персонал Вам поставит французская научная станция, а я как раз думаю, что тоже был бы прекрасным подсобным материалом, в то же время глубоко интересующимся научным исходом и работой экспедиции. Я мало, почти неутомим в ходьбе, к превратностям климата (т.е. быть под дождем и ветром часов 7-9 как я был 31 октября с.г.) привык и переношу их безболезненно. Конечно, Африка дело другое.
Поэтому, надеясь на себя, зная, что в экспедиции будет приходиться очень трудно, в настоящее время мое самое сильное желание и самая смелая мечта: поехать в Африку. Возьмите меня, т. Иванов!
Честное слово, раскаиваться не будете. На мой взгляд, не все ли равно, где брать подсобный материал: или во Франции, или в нашем СССР? Даже кажется, в СССР лучше. На согражданина можно больше иметь влияния, и мне кажется, что много будет зависеть от того, как и специалисты, и подсобный материал будут заинтересованы в работе экспедиции. Поэтому прошу Вас, уважаемый профессор, ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ.
Мне около 19 лет (род. в 1907 г., 11/III), в солдаты значит идти не скоро.
Социальное положен. и происхожд. – крестьянин, сирота, бедняк.
Я не проходимец какой. Наше местечко от жел. дороги  30 верст, не фабричное. Брюнет, загораю и кожа не слазит. Я могу много ходить, целый день, почти не утомляюсь, могу варить и жарить. Случалось, немного знаком с геодезией. Вообще, если б поехал, то исполнял бы тяжелые хозработы. Возьмите, каяться не будете.
Вот и все о мне.
Прошу Вас на мое письмо ответить.
Адрес: Ст. Унеча, Гомельской губернии, Клинцовского у. Мглинской вол., Мглин, ул. Слобода.
С совершенным к Вам уважением,
М.А. Родионенко.
1925, 3/XI».
Илья Иванович обхватил голову руками: что делать? Ведь парень, судя по всему, неглупый, пишет грамотно, даже несмотря на то, что, исходя из его же письма, их практически не учили в сельской школе. Но в смете не заложены траты на помощников. Ему с большим трудом удалось уговорить включить в состав экспедиции сына Илью. И то только потому, что он берет его бесплатно.
Что же касается ответа на письмо? Тоже не понятно, как быть. Ведь это письмо от юноши – не единственное. Ему нет времени, отвечать каждому.
Иванов откинулся на спинку стула, задумался, глядя в окно. Затем взял в руки еще одно письмо.
«Многоуважаемый
Господин профессор!
Прочтя в одном из №№ «Известий» от 9 октября сего 1925 года о том, что Вами организуется научная экспедиция в Африку, имею честь просить Вас зачислить меня в число участников экспедиции.
Я окончил естественное отд. Физико-математического фак. Варшавского Университета (теперь Северо-Кавказский в Р н/Д) в 1915 году со степенью Действительного Студента. В университете я интересовался более всего минералогией и аналитической химией, но по окончании, благодаря десятилетней службе преподавателем ест. ист. и проживании в местах, не избаловавших минералами (в Тамбовской губ. одни силикаты и небольшое количество железняков) и за отсутствием необходимых приспособлений для исследований, я более пристрастился к биологии вообще и в частности к ботанике.
Думаю, что могу быть Вам полезен, как человек, владеющий научным методом. Кроме того, Вам, вероятно, будут нужны технические работники: коллекторы, носильщики, охотники и т.п.
Я готов быть кем угодно, и готов выносить какую угодно тяжелую работу и безропотно переносить самые тяжелые лишения, лишь бы добиться чести внести посильную долю участия в славе нашего дорогого отечества.
Примите уверения в совершеннейшей моей почтительности к Вам и уважении.
Преподаватель естествоведения и химии Федор Реморов.
1913/х25.
Адрес: г. Кирсанов, Гоголевская ул. №22 Федору Васильевичу Реморову.
Или: Кирсанов, школа им. III Интернационала».
Дочитав, Иванов вздохнул, снял очки, протер их бархоткой, снова надел. Их желания он вполне понимает, но что он может ответить этим людям?
Писем было еще несколько: из Ленинграда, Киева…, по большей части от людей молодых и, по их уверениям, физически крепких и выносливых; от незнакомых и даже знакомых, как, например, от заведующего музеем сравнительной анатомии и зоологии в институте Лесгафта и штатного доцента университета Ивана Стрельникова (этому, кстати, надо будет, наверное, ответить).
Была бы его воля, и, главное, было бы достойное финансирование, он, возможно, и взял бы некоторых в помощники – все-таки тропическая Африка – не подарок, а у него, Иванова, возраст уже приличный, и здоровье начинает пошаливать… Поэтому придется остановиться на единственном помощнике, да и то бесплатном – сыне Ильяше.
Пришлось, извинившись, отказать даже представителям Госкино, которые обратились к Иванову с просьбой взять в экспедицию фотографа и кинооператора для съемки всех работ.
 
Глава тринадцатая
Незадолго перед отъездом Иванова с сыном в Париж, к нему обратились из секции Химотдела Реввоенсовета с предложением явиться на заседание, где будет обсуждаться вопрос о закупке за границей для Химотдела партии обезьян. Профессор нисколько не удивился этому приглашению, поскольку сам некоторое время назад предложил в качестве подопытных животных для испытания боевых отравляющих веществ обезьян. Ему хотелось заручиться как можно большим количеством заинтересованных сторон ради получения финансирования его экспедиции. А руководство Красной Армии – это сила!
Нужно сказать, что в то время во всех ведущих странах проводились опыты с газами, отлично показавшими себя во время мировой войны (в особенности, иприт и хлор). Появился новый род войск – химические войска. И необходимо было (разумеется, для защиты Родины в случае нападения на нее) проверять действенность тех или иных отравляющих веществ.
При этом, не жалели ни подопытных людей, ни животных. А для чистоты экспериментов на людях сами испытуемые не должны были догадываться об их смысле. Более того, они даже считали, что проходят курс лечения. Для этих целей подключили даже журналистов, чтобы они объясняли людям, что боевые отравляющие вещества могут оказывать целебные действия, наподобие мышьяка, который в малых дозах является лекарством, а не отравой. К примеру, иприт оказывает целебное действие при лечении туберкулеза, а люизит – при лечении полупараличей. Конечно, изначальные испытания проводились на животных.
В 1923 году Советский Союз договорился с Германией о начале совместных работ с химоружием (имеются в виду и совместные испытания, и совместный выпуск в Чапаевске), а в Москве промышленность параллельно готовилась к производству иприта и хлорацетофенона по заданию армии и независимо от Германии. И уже 24 сентября того же года доктор-химик Александр Иванович Пахомычев предложил на заседании Межсовхима установить надзор за местами, где идут работы с отравляющими веществами. С этим участники совещания тут же согласились, понимая, что даже присутствие на подобных опытах даст возможность использовать их для изучения действия отравляющих веществ на организм. А 22 декабря Межсовхим по докладу работника военно-медицинской службы РККА врача Зиновия Михайловича Явича заслушал сообщение о работах Главного санитарного управления РККА в области военно-химического дела. Формула участия военных врачей и их подручных из промышленности по нынешним временам выглядит дико, однако было вполне нормально по стандартам тех лет: «Считая, что случаи отравления на заводах могут дать богатый материал для изучения, Главсанупр совместно с ЦК союза химиков разработал анкетную карточку для обследования работников, занятых на производстве ОВ».
Инициатива изучения отравленных помимо, а иногда и вместо лечения была переплавлена в систему конкретных действий. И все последующие десятилетия токсикологи (врачи-наоборот) из гражданских и армейских институтов и медико-санитарных частей осуществляли постоянное наблюдение за симптомами отравления людей, брошенных на работы с отравляющими веществами, — разработку, испытания, производство, хранение. Полученная информация обобщалась и использовалась в армейской практике.
Так, 3 июля 1924 г. Химический комитет при РВС СССР принял решение разрешить профессору Алексею Алексеевичу Лихачёву, заведующему кафедрой фармакологии 1-го Ленинградского мединститута, одному из основоположников советской токсикологии боевых ОВ, организатору и заместителю директора по науке Санитарно-химического института, проводить испытания токсичности лакриматоров на студентах под предлогом «полной безвредности испытаний». Речь шла о хлорацетофеноне (II), бромбензилцианиде (VI), хлорпикрине (I) и дихлорацетоне – отравляющих веществах  слезоточивого действия. Одновременно Лихачёва просили организовать клинику для животных по изучению лечения, главным образом, от иприта и люизита. Однако, несмотря на обширный объем информации, полученный на кошках и кроликах, профессору Лихачёву этого было недостаточно. И уже через полгода после получения разрешения на проведение «безвредных» опытов на людях профессор констатировал нечто не ожидавшееся: «Продолжалось исследование лакриматоров на студентах, причем обнаружилось явление, затруднявшее исследование: при пребывании в струе воздуха в течение одной минуты невозможно создать невыносимую концентрацию, увеличение же ее влечет конъюнктивит. Ввиду этого меняется методика исследований».
 Впрочем, подобные «трудности» уже не могли остановить вошедших в раж советских военных химиков.
«Командующему войсками МВО
Доношу, что при практических занятиях по окуриванию войск удушающими газами в Твери и Ярославле произошел ряд довольно тяжелых отравлений занимающихся.
Причиной этого было то обстоятельство, что занимающихся проводили через струю газа, заставляя их снять противогазы.
Такой способ занятий совершенно не предусмотрен приказом Вашим № 607 с.г. и инструкциями, к нему предложенными.
Руководители занятий не могли не знать опасности занятий без противогазов.
Прошу назначить расследование…
Начканокру Вольпян, 6 сентября 1922 г.».
Именно об этом и шел разговор на заседании секции Химотдела Реввоенсовета 5–6 ноября 1925 года в присутствии Иванова. Обсуждали сравнительную токсичность важнейших кожно-нарывных отравляющих веществ — иприта и люизита. Обсуждение было весьма серьезным, поскольку предстоял выбор при сооружении первых советских производств отравляющих веществ — иприта или люизита.
Основным докладчиком был Яков Моисеевич Фишман, первый начальник Химического комитета Военно-химического управления при начальнике снабжения РККА, и, как он себя позиционировал, «дипломированный химик», довольно хамоватый, рыжеволосый бывший чекист, который всего несколько дней назад вернулся из контрольной поездки в Германию, где как раз и знакомился с опытом работы в области токсикологии. Немцы уже довольно далеко продвинулись в этом направлении.
Там Фишман столкнулся с публикациями немецких журналистов о жестокости советских исследований на людях отравляющих веществ. Пришлось даже надавить на германское правительство, чтобы их журналисты поумерили свой пыл. Об этом он тут же доложил наркому обороны Фрунзе:
«Фишман — Фрунзе (копия — Берзину)
3 апреля 1925 г., Берлин. Совершенно секретно.
Я указал на необходимость дать соответствующие директивы германской военной прессе, которая продолжает распространять небылицы о Красной Армии вроде тех, по поводу которых я в свое время протестовал («военно-химические опыты над арестованными на Украине в присутствии Фрунзе»)… обещали…
С коммунистическим приветом Я. Фишман».
Именно ведомство Якова Фишмана отвечало за «химизацию» всей Красной армии – разработку и испытание всевозможных отравляющих веществ, их принятие на вооружение, за оснащение войск химоружием и обучение методам применения ОВ, и, разумеется, собственно за применение. Химические снаряды, мины, гранаты, фугасы, реактивные снаряды с ОВ, газобаллонные распылительные системы, боевые химические машины (БХВ) – колесные и на базе танков, химические цистерны-прицепки, всевозможные авиационные системы поражения – тоже епархия Якова Фишмана. Равно как и средства противохимической защиты.
– Вы знаете, товарищи, что я на днях вернулся из Германии, где изучал опыт наших немецких друзей по использованию разного вида газов. И видел документ, фиксировавший сравнительную оценку иприта и люизита на кожу человека. В конце был сделан вывод: «Оба вещества приблизительно действуют одинаково».
Фишман сделал короткую паузу, перевернул несколько листов бумаги, лежавших перед ним на трибуне, затем посмотрел в зал и продолжил.
– Впрочем, мы тоже, товарищи, не сидим, сложа руки. Вот, передо мной краткий отчет за апрель — июль 1925 года ленинградской фармакологической лаборатории профессора Алексея Лихачёва, исполнявшего задание Химкомитета при РВС, – Фишман потряс в воздухе несколькими листами отчета. – И что я вижу в нем? Здесь работали с боевыми отравляющими веществами удушающего действия. Это были лакриматоры: бромбензин цианид, хлорцетофенон и хлоринкрил. Для опытов отводилась специальная камера, представлявшая собой большой резервуар. С помощью прибора в воздухе создавалась необходимая концентрация, затем струя воздуха, содержащая ядовитые пары, направлялась прямо в глаза исследователям. «Во всех опытах, – цитирую, – исследования произведены на работниках лаборатории, причем определялось, через сколько секунд после начала воздействия наступало резкое ощущение в глазах. Дольше одной минуты не продолжалось». В конце прошлого года в опытах на людях, произведенных с участием студентов Военно-медицинской академии, членов ячейки Доброхима, было выяснено, что в противоположность данным, полученным на животных, спиртовой раствор иприта действует на кожу человека энергичнее, чем спиртовой раствор люизита. Было выяснено предположение, что эти результаты зависят от свойств применяемого растворителя и что в спиртовом растворе могут частично разрушаться. Поэтому ныне были предприняты проверочные опыты с нанесением люизита и иприта на кожу людей в хлороформенном растворе. Как и в прежних опытах, вещество наносилось на кожу предплечья в однопроцентном растворе ушком платиновой иглы. Всего произведен на 15 субъектах 21 опыт: 10 — с ипритом и 11 — с люизитом. Таким образом, при нанесении хлороформенного раствора иприта во всех десяти случаях была положительная реакция, из них у пяти субъектов появилась эритема, у других пяти образовался характерный пузырь.
По залу прокатился робкий, тихий шумок. Фишман саркастически улыбнулся и, выдержав небольшую паузу, продолжил:
– Товарищи! Сотрудники ленинградской фармакологической лаборатории могли предполагать, на что они идут. Как и добровольцы, члены Доброхима, студенты Военно-медицинской академии, разрешавшие использовать себя в качестве живого материала для опытов с хлороформенными растворами иприта и люизита.
Перед Ивановым сидели два красных командира старшего звена с черными петлицами с синей окантовкой и тремя шпалами. Один к другому склонился к самому уху и зашептал (впрочем, шепот был такой, что Иванов все расслышал):
– Товарищ Фишман прямо-таки из кожи лезет, чтобы доказать, что химия есть химия, а не пустое место. Он дает то, что нужно, может быть, мало, может быть, неправильно. Скажите об этом, подскажите ему, он охотно примет все ваши указания, он примет во внимание все, что касается его, он быстро реагирует на эти вещи.
Второй в ответ кивнул и так же, шепотом, но с явным восхищением, ответил:
– Товарищ Фишман любит свое дело.
– Данные опыты, проводившиеся на добровольцах, были необходимы потому, что прежде, при работах с газами и противогазами данные, получаемые на лабораторных животных (кролики, морские свинки и т. п.), а также на более крупных домашних животных, далеко не всегда были достаточны и удовлетворительны. Но, товарищи, я также считаю, что эксперименты на добровольцах в том ключе, в которых они проводились, тоже оказались недостаточно эффективными, поскольку, как вы уже слышали, человек более одной минуты не выдерживает. А для более глубоких и продолжительных испытаний в некоторых случаях необходимо иметь опытных животных, наиболее близко стоящих к человеку.
Тут Фишман снова сделал паузу и посмотрел в сторону сидевшего в первых рядах Ильи Ивановича Иванова.
– У нас в зале присутствует приглашенный нашим Комитетом профессор Илья Иванович Иванов, которого, надеюсь, вы все знаете, а если не знаете лично, то, по крайней мере, слышали об успехах товарища Иванова в осеменении домашних животных, а также о его экспериментах по скрещиванию разных видов животных. Кроме того, в последнее время товарищ Иванов занимается опытами с обезьянами.
   В зале снова зашумели. Иванов поднялся и, повернувшись к залу, несколько раз кивнул в качестве приветствия.
– И мы неспроста пригласили товарища Иванова. Я хотел бы попросить вас, товарищ Иванов, взять на себя закупку за границей обезьян для проведения на них опытов по восприимчивости к газам.
Иванова такая просьба не удивила, но по некоторым соображениям он не счел возможным взять на себя это поручение.
– Товарищ Фишман, я весьма тронут вашим доверием ко мне, но в настоящий момент не могу взять на себя данную миссию, – поймав на себе несколько удивленный и недовольный взгляд главного химика Красной Армии, Иванов тут же поспешил заверить его в своем содействии. – Но я обещаю вам переговорить об этом с профессором Шервинским, директором Института экспериментальной эндокринологии, также заинтересованным в покупке обезьян. У него больше возможностей, нежели у меня. Но я, разумеется, буду его консультировать.
У Иванова были свои планы по сотрудничеству с директором института эндокринологии Шервинским и его заместителем Тоболкиным, которые уже раньше просили Иванова помочь им выписать из-за границы обезьян. Иванов не отказал, но взамен предложил поднять вопрос об устройстве государственного обезьянника на Южном Кавказе, а именно в окрестностях Батума или в Гаграх. Иванов считал, что обезьяны, которых предполагалось разводить, могли оказать ценную услугу военным исследователям. Особенности физиологии животных были сопоставимы с человеческими и позволяли при постановке опытов с химическим и бактериологическим оружием наиболее полно описать картину мучений солдат противника.
Таким образом, их общие интересы на этом и сошлись.
И Шервинский с Тоболкиным, к удивлению, резво взялись за дело. Организовать обезьяний питомник было поручено заместителю директора Института экспериментальной эндокринологии Якову Андреевичу Тоболкину.
 5 октября 1925 года в Наркомздрав на утверждение поступила смета расходов эндокринологического института на 1925/1926 финансовый год. Расходы распределялись следующим образом:
«…по:
1) Госбюджету 98 700 р. и 23 1/2 штатных единиц.
2) Принятая в Административно-финансовой комиссии Совнаркома СССР дотация институту в редакции: предусмотреть 75 000 р. по Наркомфину РСФСР на 25/26 г. для Института экспериментальной эндокринологии.
3) Институтом представлена смета на спецсредства в сумме 24 000 р. Эта сумма взята самая минимальная, она будет увеличена в зависимости от утверждения тех мероприятий, которые должны будут положены в деятельность института на 25/26 г. Вполне возможно, что общий итог прихода по институту выразится в сумме 300 000 р.»
Но был в этой смете еще и такой замечательный пункт:
«6) Организовать питомник обезьян, использовав помещение института как для работ института, так и для других институтов НКЗ и Мосздрава, причем деятельность будет направлена вначале на приобретение мелких обезьян, и подготовить проекты для открытия питомника обезьян на юге /Батуме/ для акклиматизации обезьян, разведения их путем скрещивания между особыми обезьянами и искусственным оплодотворением спермой человека».
Вдохновленный оперативностью своих коллег из руководства института, Тоболкин отправился на Черноморское побережье Кавказа и, рассмотрев несколько вариантов, выбрал несколько другую территорию, нежели предлагавшаяся Институтом, – не Аджария, а Абхазия – неподалеку от Сухуми. 7 декабря 1925 года замдиректора выступил на совещании по организации питомника, которое вел сам нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко. Рассказывая о своем путешествии, Тоболкин перечислил ряд мест, где можно устроить обезьяний питомник, и рекомендовал остановиться на расположенной в окрестностях Сухуми бывшей даче врача Остроумова рядом с горой Трапеция. Территория представляла собой закрытое горами пространство, выходившее к морю.
Через систему конференции Академии наук послали запрос академику Павлову, лично знавшему Иванова и одобрявшему его планы. И вот 16 сентября 1926 года из Физиологического института пришла необходимая депеша: «В ответ на Ваше отношение от 14 сентября сего года за № 5866 сообщаю, что существование питомника для обезьян несомненно имеет большой биологический интерес. Директор института академик И. Павлов».
Таким образом, идея создания обезьяньего питомника была всецело поддержана, и 25 сентября 1926 года Тоболкину предложили отправиться во Францию и Германию. Нарком здравоохранения Семашко очень спешил. Он не жалел средств на поездку эндокринолога. В протоколе совещания записано: «Поручить помощнику директора Тоболкину во время заграничной командировки обследовать питомники обезьян и приготовить сметы для содержания обезьян в лаборатории, в Москве при Институте экспериментальной эндокринологии».
Однако и теперь, на этом совещании, Иванов быстро оценил взаимные интересы его и Фишмана, сошедшиеся в одной точке.
– С другой стороны, Яков Моисеевич, без вашей помощи при закупке обезьян тоже не обойтись. Было бы желательно, чтобы инициатива в покупке приматов исходила не от меня лично, профессора Иванова, а от вас, как от начальника VI отдела РВС. Это максимально ускорит процесс приобретения животных.
Фишман немного подумал и согласился с доводами профессора.
– Но, в таком случае, товарищ Иванов, попрошу вас, как специалиста, помочь в составлении данного письма директору Института экспериментальной эндокринологии.
– На счет этого не беспокойтесь! Буду только рад помочь, поскольку, в данном случае, это и в моих интересах. Работы по изучению действия лучей радия, рентгеновских лучей, удушливых газов и т. п. также значительно могут выиграть при возможности проверить и установить дозировку на обезьянах.
На том и сошлись.
Кроме того, в заключение, Фишман добавил:
– Однако, я полагаю, товарищи, что результаты, полученные при испытании на животных, могут быть иными при действии на человека. А посему предлагаю признать необходимым произвести необходимые испытания иприта и люизита на людях в отношении их кожно-нарывного действия. Прошу голосовать! Кто за мое предложение?
Разумеется, все были единогласны.
– Ну что же, в таком случае, предлагаю поручить осуществление данных испытаний уже проверенным нашим товарищам, профессору Лихачёву и доктору Явичу, и отпустить каждому по двести новых рублей.
А 23 декабря 1925 года за подписью начальника VI отдела Реввоенсовета Якова Фишмана ушло письмо директору Института экспериментальной эндокринологии профессору Василию Дмитриевичу Шервинскому (между прочим, отцу поэта Сергея Шервинского) следующего содержания:
«Для целого ряда работ санитарно-биологического характера, проводимых в лабораториях Военно-Химического управления требуются обезьяны как животные, более близкие к человеку, чем обычно применяемые до сего времени: кошки, собаки и кролики, и как более пригодные для производства многих клинических наблюдений. Специальные обезьяны требуются для:
а) установления степени токсичности боевых отравляющих веществ при действии их на органы дыхания, кожу и глаза;
б) изучения действия общеядовитых и раздражающих веществ, для чего требуются экспериментальные животные с более развитой психикой;
в) проработки вопроса лечения от отравляющих веществ в условиях, более близких к человеку;
г) изучения действия более близких зараженных отравляющими веществами пищевых продуктов с испытанием функций желудочно-кишечного тракта, печени и т. д.
Для указанных целей Военно-Химическому управлению были бы необходимы главным образом макаки и резусы, и отчасти антропоидные обезьяны. Общая годовая потребность на первый год составит — до 100 штук макак и резусов и до 5 антропоидных обезьян. К сему Военно-Химическое управление оговорится, что вопрос о высших обезьянах еще не решен, так как нет исчерпывающих сведений о размерах вызываемых приобретением и доставкой обезьян расходов».

Глава четырнадцатая
Помимо Центральной опытной станции, за соответствующее научно-исследовательскому учреждению размещение и оснащение которой Иванов бился уже более двух лет, Илью Ивановича назначили заведующим отделением биологии размножения в  Институте экспериментальной ветеринарии при Наркомате земледелия. Институт являлся наследником дореволюционной Ветеринарной лаборатории Ветеринарного управления Министерства внутренних дел (МВД), в котором Иванов проработал не один год с конца XIX века и вплоть до начала Первой мировой войны. Уже после революции, в 1917 году лаборатория МВД преобразована в Институт экспериментальной ветеринарии. Иванов привлек для работы в лаборатории доктора медицины Веру Викторовну Половцеву и своего бывшего помощника по Аскании-Новой ветврача Михайлова.
Но для профессора Иванова не менее важной, в свете его будущих экспериментов, была и еще одна обязанность – консультировать руководство Эндокринологического института по созданию в Советском Союза обезьяньего питомника. Да, этим делом вплотную занимался помощник директора Института Тоболкин, но без такого специалиста, как Иванов, в этом деле не обойтись.
И, тщательно подготавливая свою африканскую экспедицию, Иванов занимался еще и обезьяньим питомником.
Наконец, 7 декабря 1925 года прошло заседание Комиссии по устройству обезьяньего питомника под председательством наркома здравоохранения Семашко и с участием самых заинтересованных лиц: директора Института экспериментальной эндокринологии профессора Шервинского, директора Венерологического института профессора Эфрона, директора Микробиологического института профессора Коршуна и представителя Военно-Химического управления Красной Армии Зиновия Михайловича Явича, заместителя Якова Фишмана. Специальными приглашенными были Тоболкин и Иванов, которые и должны были стать главными докладчиками.
– Товарищ Семашко, хочу вам напомнить, что вопрос об устройстве обезьянника поднимался Наркомздравом, и вами лично, Николай Александрович, еще два года назад, – Тоболкин сразу взял быка за рога. – Но отсутствие средств препятствовало проведению идеи в жизнь. Хотя я лично докладывал тогда и Вам, и товарищам о своих поездках по черноморскому побережью, и о своих выводах. Хочу напомнить товарищам, что тогда мне было поручено не только подыскать место на кавказском побережье для организации государственного обезьянника, но и выехать за границу с целью, вместе с профессором Ивановым, выяснить положение дела по заготовке обезьян в Европе и о возможностях приобрести их в Африке. Но одно время этот вопрос как-то не двигался вперед.
– Вопрос об устройстве обезьяньего питомника обсуждался и в Ученой Комиссии нашего института, – поддержал своего помощника и Шервинский. – И Комиссией было постановлено считать желательным создание обезьяньего питомника на побережье Черного моря и специально оборудованного помещения в Москве для содержания обезьян.
– Да, товарищи, и товарищ Тоболкин, и товарищ Шервинский, безусловно, правы в своем беспокойстве по поводу обезьяньего питомника, – взял слово Семашко. – И я прекрасно помню, что два года назад мы уже собирали Комиссию и обсуждали этот вопрос. Но, товарищи, тогда у Наркомздрава еще не было тех возможностей и, главное, средств для этого. Посему нынче мы и возобновили работу Комиссии, что ситуация изменилась. И я считаю теперь весьма желательным и своевременным устройство обезьяньего питомника, так как нужда в обезьянах для научных работ является острой. А потому предлагаю выяснить сумму расходов на устройство его и покупку обезьян и… или войти с ходатайством в Совнарком об отпуске этой суммы, или покрыть паевыми взносами заинтересованных наркоматов. 
– Я всецело поддерживаю предложение товарища Семашко, и буду ходатайствовать перед товарищем Фишманом о паевом взносе, – произнес Явич.
– Присоединяюсь к мнению Николая Александровича, – сказал профессор Эфрон. – Именно благодаря опытам с обезьянами нам уже удалось выявить новые возможности заражения сифилисом и поиском защиты от него.
Члены комиссии одобрительно зашумели, закивали, негромко переговариваясь друг с другом. Семашко блестя стеклами очков, внимательно следил за присутствующими, наконец, постучал кончиком карандаша о стоявший рядом с ним графин.
– Итак, товарищи! Насколько я понимаю, мы пришли к общему и единому мнению о необходимости создания обезьяньего питомника. В таком случае, товарищ Преображенский, – обратился Семашко к секретарю. – Запишите Постановление:
«Комиссия считает, что устройство обезьяньего питомника является делом Всесоюзного значения, так как обезьяны необходимы для научно-исследовательских работ как в медицине, в биологии и зоологии, так и в области военно-химической обороны, а потому необходимо войти с ходатайством в Совнарком об ассигновании средств на устройство питомника на побережье Черного моря, обезьянника в Москве и на закупку обезьян – в сумме согласно сметы.
Второе. Поручить Правлению Института экспериментальной эндокринологии составить смету и изложить мотивированное ходатайство в Совнарком об отпуске средств, представив его на подпись других заинтересованных наркоматов».
После небольшого перерыва перешли ко второму вопросу совещания – к собственно докладу профессора Иванова.
– Мои соображения относительно полезности и своевременности организации государственного обезьянника сводятся к следующему. В связи с ростом культуры в тропических странах обезьяны все более и более вытесняются из своих родных лесов и быстро уменьшаются в числе. Особенно это заметно на человекообразных обезьянах. В связи с успехами практического применения методов «омоложения», спрос на этих обезьян возрос и цена на них до 120-150 фунтов стерлингов, а иногда и выше. Французское правительство в колониях Африки взяло уже под свою защиту шимпанзе. Без специального разрешения Администрации нельзя ни охотиться на шимпанзе, ни держать их у себя дома и, тем более, вывозить из Африки. Однако эти административные меры охраны обезьян не гарантируют их от уничтожения. При тех варварских способах охоты на шимпанзе истребление их подвигается очень успешно, а запретительные законы только поднимают цены на этих обезьян, но вывоз их не прекращается.
Можно предвидеть, что обезьяны, особенно шимпанзе, орангутанги, гиббоны, скоро сделаются большой редкостью, и будут стоить так дорого, что фактически станут недоступны и сделаются предметом монополии государств, владеющими соответствующими колониями.
Между тем, этот род животных представляет для нас исключительный интерес, и не только научный, но и практический. Для изучения некоторых глав физиологии и биологии размножения, особенно интересных и близких человеку, человекообразные обезьяны незаменимы. Из всех животных только у них наблюдаются менструации, свойственные женщинам. Лучшего объекта для экспериментального изучения биологических основ целого ряда психических явлений, трудно найти. Успешное изучение ряда болезней, как например, скарлатина, сифилис, малярия и т.п., свойственны только человеку и человекообразным обезьянам, самым тесным образом связано с возможностью использовать для этой цели указанных выше обезьян. Работы по изучению действия лучей радия, рентгеновских лучей, удушливых газов и т.п. также значительно могут выиграть при возможности проверить и устанавливать дозировку на обезьян. Вот почему необходимо заранее обеспечить возможность всегда иметь у себя дома некоторое количество, хотя бы 250-300 штук этих животных.
Имеющиеся в моем распоряжении данные, а также опыт работ по акклиматизации в Аскания-Нова, дают право надеяться, что не только более низко стоящие породы обезьян, как, например, собакообразные, но и человекообразные, могли бы жить у нас на южном побережье Кавказа, в районе Батума, Гагр и тому подобное, в соответственно устроенных обезьянниках, особенно, если их построить не в виде тюрем с одиночками, а наподобие  зоопарка с большими клетками-вольерами, заключающими в себе небольшие деревья, кустарники, траву, проточную воду, и снабженные домиком-убежищем от ветра и холода, особенно в осеннее и зимнее время. Собакообразные обезьяны должны размножаться в условиях климата указанного района. Что касается шимпанзе, то это большой вопрос. Как правило, человекообразные обезьяны размножаются только в тропической зоне. В Европе эти обезьяны плохо выживают и обычно гибнут, главным образом, от туберкулеза, хотя известны случаи выживания некоторых шимпанзе в течение нескольких лет. Не исключена возможность получить интересные результаты в работе по акклиматизации у нас обезьян, и в частности человекообразных. До опытов Фальц-Фейна едва ли кто думал, что в Таврической степи могут разводиться африканские, американские и австралийские страусы, или что антилопы тропической Африки способны здесь размножаться, как домашний скот. Более близкое ознакомление с обезьянником на Кубе, который ведется уже двадцать пять лет и где шимпанзе размножаются в неволе, должно дать еще больший фактический материал для решения отдельных вопросов и деталей, столь важных при разведении обезьян. В самом деле, товарищи, содержание и разведение обезьян требует большого знакомства с целым рядом вопросов, опыта, острожного и продуманного подхода, иначе можно затратить деньги и получить печальные результаты. Человекообразные обезьяны далеко не все способны переносить неволю. Надо уметь и иметь возможность выбрать именно такие экземпляры, которые более легко могут приспособиться к неволе и к перемене климата. Пересылка их из тропиков требует также сугубого внимания. Надо знать, в какое время их можно отправить и когда абсолютно этого делать нельзя. Необходимо на месте создать такие условия, чтобы животные меньше всего чувствовали себя пленниками.
Все эти трудности содержания и разведения относятся к человекообразным обезьянам. С другими видами обезьян дело значительно проще. Однако и здесь, если иметь в виду создать государственный образцовый питомник, необходимо принять во внимание следующее. При ловле обезьян их часто мнут, наносят им внутренние, незаметные снаружи, но калечащие их на всю жизнь повреждения. При пересылке обезьяны легко заражаются всякого рода паразитами: накожными, кишечными, кровопаразитами и т.п., особенно при скученном их содержании в тесных недезинфицированных клетках на сборных пунктах и во время их транспорта. Близко ознакомившись за это время с методами охоты на обезьян, приемами их содержания и пересылки, полагаю, что вместо того, чтобы закупать обезьян у тех или других фирм, было бы более правильно при заготовке крупной партии обезьян для государственного обезьянника самим добыть их в Африке, доставить их  на Кавказ в свежих клетках, и, если можно, на своем судне, что устранило бы необходимость всякого рода пересадок и облегчило бы уход за обезьянами в пути. Таким путем можно получить более здоровых, сильных и способных к размножению обезьян, а также будет меньше риска, что с первых же шагов обезьянник будет заражен. Если такого рода операция может оказаться несколько дороже, чем закупка обезьян из рук поставщиков, то, думаю, что перерасход в данном случае с лихвой может окупиться в дальнейшем.
Иванов замолчал, поправил очки, спустился с трибуны и сел на свое место за длинным столом.
– Илья Иванович, – обратился к профессору Семашко, – я бы хотел вас попросить во время пребывания в командировке в Африке собрать и сообщить сведения об условиях приобретения обезьян, транспортировании, уходе за ними, а также подыскать специалиста для перевозки и ухода за обезьянами.
– Что же, буду считать это одной из своих задач африканской командировки, – ответил Иванов. – Но с одним условием, Николай Александрович: мне нужно знать количество этих обезьян.
– Вот передо мной лежит список, который я заблаговременно попросил товарищей предоставить мне для данного совещания, – Семашко приподнял над столом лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом. – Для Института экспериментальной эндокринологии нужно 50 антропоидов; для Военно-химического управления – 150 макак-резусов; для Микробиологического института – 35 мелких пород; для Венерологического института – 25 мелких пород. Товарищ Преображенский передайте список профессору Иванову.

Глава пятнадцатая
Совершенно неожиданно в начале мая 1926 года Иванов получил доброжелательный привет из США – удачные опыты русского ученого привлекли внимание атеистических обществ этой страны и в среде борцов за гражданские права. Это было неожиданным даже для него самого.
Дело в том, что тогда в некоторых штатах США весьма остро воспринимались вопросы, связанные с теорией эволюции Чарльза Дарвина о том, что в далеком прошлом у антропоморфных обезьян и человека существовал общий предок.
Нужно сказать, что в начале ХХ века в США были распространены в учебных программах евгеника и расология, однако поперек горла власть имущим встала именно теория эволюции. Одним из главных ее критиков был Уильям Дженнингс Брайан, государственный секретарь США в администрации президента Вудро Вильсона. В начале 1920-х годов уже бывший главный дипломат США (он покинул свой пост в 1915 году) выступил с публичной критикой школьной программы по биологии. Так начались дискуссии по поводу преподавания эволюционизма в школах.
Пуритане провинциальной Америки, почитавшие Библию основополагающим и исчерпывающим документом бога, расценивали дарвинизм, как прямое оскорбление своих религиозных чувств.
Более того, в штате Кентукки в 1925 году был принят закон, предписывающий снимать с государственного бюджета школы, в которых преподавали теорию эволюции. В школах Каролины были изъяты учебники биологии только лишь за то, что в них говорилось о кровном родстве человека и обезьяны. В конституциях таких штатов, как Арканзас, Миссисипи и Оклахома, имелись законы, запрещавшие преподавать «еретические измышления» в школе и институтах в любой форме. В палате депутатов Джорджии рассматривался аналогичный билль, прошедший комиссию. Депутат местного законодательного собрания Мак Крони патетически провозгласил:
– Если бы я действительно происходил от обезьяны, то стыдился бы этого и скрывал свое происхождение.
Этот американец утверждал, что бог сотворил человека и обезьяну совершенно независимо друг от друга, и не думает, что они когда-нибудь скрещивались между собой, и надеется, что такого скрещивания никогда не произойдет. Во многих печальных событиях, произошедших в американском обществе, консервативные граждане склонны были винить дурное влияние науки. Когда два юноши, Лёб и Леопольд, принадлежавших к семьям крупных финансистов, убили мальчика только с целью пережить ужас, испытываемый преступниками, добродетельные американцы назвали главным вдохновителем их поступка школы и колледжи, где обучают языческой философии дарвинизма.
Однако самую жесткую позицию в вопросе об эволюции занял штат Теннесси. 25 марта 1925 года здешний губернатор подписал закон, провозглашавший: «Должно считаться незаконным для всякого преподавателя университетов, нормальных школ и всех других общественных школ штата… преподавать теорию, которая отрицает историю божественного происхождения человека, как она излагается в Библии, и учить вместо этого, что человек происходит от животных низшего порядка». Учителям-нарушителям светил штраф в размере от 100 до 500 долларов – на тот момент сумма внушительная (средняя зарплата учителей тогда составляла 970 долларов в год или примерно 80 долларов в месяц). Но настоящий гром для американских дарвинистов грянул 10 июля 1925 года.
Тогда в Теннесси стартовал так называемый «Обезьяний процесс». Он был публичен и проходил на городской площади города Дейтона. Главным фигурантом процесса был учитель местной школы Джон Скопс, преподававший своим ученикам положения теории Дарвина. Открытый суд проходил при массовом стечении горожан, вышедших на площадь с повязками «Мы не обезьяны и не дадим превратить себя в обезьян». Обвинителем Скопса стал все тот же Уильям Дженкинс Брайан, юрист по образованию. Он заявил, что библейское сказание о сотворении Адама и Евы наилучшим образом разъясняет происхождение человека. Суд отверг просьбу адвокатов педагога о привлечении в качестве экспертов ученых, способных осветить положения дарвинизма.
Адвокат Кларенс Дэрроу, защищавший обвиняемого, был известен своими публичными протестами против так называемых «обезьяньих законов». Но самым яростным защитником дарвинизма и вдохновителем сопротивления был Американский союз гражданских свобод. Большая часть его членов были атеистами или либералами. В Дейтоне, где проходил процесс, союз развернул мощную пропаганду. На улицах организовывались представления с участием дрессированных шимпанзе. Дэрроу удалось даже устроить обед с участием одной обезьяны. Защита использовала самые разнообразные доказательства истинности теории эволюции. Одним из доказательств, фигурировавшем на процессе, стал окаменевший зуб, якобы принадлежавший древнему обезьяночеловеку, обитавшему когда-то в штате Небраска. Настораживало то, что внешний вид этого получеловека, или, как его назвали, гесперопитека, был реконструирован лишь по одному зубу. Один из защитников, зная, что главный оппонент Брайан родом из Небраски, произнес:
– Смотри, Брайан, даже в твоем штате есть ископаемое, которое показывает, что «недостающие звенья» есть и эволюция жизнеспособна.
За Скоупса также вступился «Американский союз защиты гражданских свобод».
21 июля 1925 года был вынесен приговор. Он признавал Скоупса виновным в распространении запрещенного учения и приговаривал его к денежному штрафу в размере 100 долларов. Джон Скоупс должен был заплатить штраф, который, по одной из версий, заплатил защищавший его союз. А спустя всего пять дней главный обвинитель Уильям Дженкинс Брайан, не перенеся напряжения «Обезьяньего процесса», скончался.
Тем не менее, несмотря на то, что суд признал виновность Скоупса, в Америке многие левые интеллектуалы считали события в Дейтоне пародией на правосудие и победой мракобесия.
События в Дейтоне взбудоражили и мировую общественность. Газеты пестрели, карикатурами и фельетонами «во славу обезьян и американского обезьянства». На «обезьяний процесс» откликнулись видные писатели, в частности Бернард Шоу, заявивший, что современные инквизиторы недалеко ушли от средневековых. Он писал: «Не часто бывает, чтобы одна какая-нибудь страна сделала целый континент посмешищем, а один человек заставил Европу спрашивать, была ли когда-нибудь Америка вообще цивилизована. Но штату Теннесси и мистеру Брайану удалось вызвать оба события».
Но были в Америке и радикалы, способные пойти на крайние меры. Они считали, что, если советский ученый Иванов методом искусственного осеменения получит гибрид человека и обезьяны, это будет впечатляющим доказательством родства с шимпанзе и подтверждением теории Дарвина. В этом случае можно пересмотреть результаты судилища в Дейтоне и нанести сокрушительный удар американским клерикалам. Эти люди готовы были организовать сбор средств на эксперимент, который можно было провести на исследовательской станции в Киндии.
О ситуации в США Иванов тогда написал: «В Америке, как я уже указывал, тоже известие вызвало со стороны прогрессивной печати сочувствие и желание пойти навстречу даже материальными средствами, а со стороны фашистов во главе с ку-клукс-кланом — бурю негодования, угроз и брани. И то, и другое служит только подтверждением того исключительного интереса и не только научного, но и общественного, с которым связана поставленная нами работа».
Одним из влиятельных американцев, сочувствовавших Иванову, был Отто Тинклпо, сотрудник Приматологического центра. Он подал идею о том, что местом революционного эксперимента могла бы стать отнюдь не Африка, а Куба. Там, недалеко от Гаваны, в имении Палатино располагался обезьяний питомник госпожи Розалии Абреу. Хозяйка когда-то дружила с русским инфекционистом Мечниковым, поддерживала с ним переписку. Розалия Абреу разделяла положения эволюционной теории Дарвина и давно занималась разведением приматов. Ее обезьяннику к тому времени уже исполнилось 25 лет. Идею Тинклпо поддержали Ру и Кальметт. Они вновь выступили менеджерами эксперимента и отправили письмо владелице имения Палатино с предложением поучаствовать в эксперименте.
Эдуар Кальметт надеялся с помощью американцев с весьма солидным общественным положением, обещавших достать сто тысяч долларов, выстроить в несколько месяцев дом для приезжающих, подготовить необходимый материал и все, что будет нужно для опытов Иванова. Американские сторонники метода Иванова предполагали, что необходимые деньги будут собраны на лекциях в обществах атеистов, где будут подробно описаны все детали эксперимента, и результатом его положительного влияния станет пересмотр судилища в Теннесси.
И вскоре институт Пастера получил положительный ответ из Гаваны. Иванов под впечатлением этой удачи считал Кубу оптимальным местом для научной революции.
– Вопросы религиозного и морального характера здесь не могут помешать моей работе, так как мадам Абреу осведомлена о программе опытов и выразила категорическое согласие. Она очень влиятельная на Кубе сеньорита и ни административная власть, ни духовное ведомство не пожелают пойти против того, на что она согласилась, – сообщил Горбунову радостную весть Иванов.
Обезьянник в Гаване располагал парой самцов шимпанзе, двумя самками этого вида, уже приносившими приплод, таким же количеством самок орангутангов, но всего лишь одним самцом. Имелась и почти половозрелая самка гиббона. Вариаций для скрещивания было более чем достаточно. Правда, отсутствовали гориллы. Поэтому опыты с ними профессор решил отложить.
Иванов уповал на удачу и рассчитывал на кубинских питомцев. К тому же, и климат на Кубе вполне схож с гвинейским, даже имел несколько важных преимуществ: там не было малярии, убийственной мухи цеце и разнообразных африканских паразитов. А еще Гавана славилась своим университетом, обладавшим современными лабораториями и библиотекой.
Иванов расхваливал питомцев госпожи Абреу:
– Некоторые взрослые шимпанзе ее обезьянника чинно и мирно сидели в гостиной, владели ложкой и вилкой.
Единственное, что удручало Иванова, так это недостаточное, с его точки зрения, количество самок. Но Розалия Абреу в письме успокоила русского профессора:
«Я готова приобрести необходимых для ваших экспериментов обезьян. Могу вам сообщить,  что британская фирма Chapman предлагает мне несколько половозрелых особей. И я прошу вас, профессор, лично посетить Лондон, чтобы провести оценку этих животных и подтвердить их возраст».
В тот момент Иванову казалось, что от величайшего открытия его отделяют лишь считанные дни. Радостно потирая руки, он говорил жене:
– Если для надлежащей постановки опытов гибридизации между представителями различных видов антропоморфных обезьян необходимо было увеличить число взрослых самок шимпанзе в обезьяннике госпожи Абреу, то для постановки опытов искусственного осеменения человека спермой антропоморфных обезьян здесь имелось самое главное — взрослые самцы шимпанзе и орангутангов.
Теперь у Иванова в распоряжении имелись три места для проведения опытов: 1) Куба; 2) Конакри, где были предварительные договоренности с губернатором Французской Гвинеи; 3) станция Пастеровского института в Киндии. Самым тяжелым был как раз последний вариант, но он рассматривался как запасной.
Находясь уже во Франции, в Пастеровском институте, он согласовал планы своих действий с Ру и Кальметтом:
1) Не откладывая, еду на Кубу как основную базу для моей работы, чтобы организовать там опыты возможно шире, используя прежде всех имеющихся здесь антропоидов.
2) Продолжая свои исследования по выработке более рациональных методов поимки обезьян, для того чтобы применить эти методы для добывания взрослых самок шимпанзе в лесах тропической Африки. Базой для этой работы будет главный город Французской Гвинеи, Конакри, где губернатор Пуаре предлагает устроить необходимые помещения. Поимкой обезьян будет заведовать мой доверенный, в то время как я останусь на Кубе, где буду вести наблюдения и опыты.
Илья Иванович намечал выехать в Лондон в первых числах августа 1926 года, а оставшееся до поездки в Англию время отдал работам в лабораториях Пастеровского института. Для успеха опытов нужно было выяснить максимальный срок сохранения спермы животных и людей с высокой степенью активности и способности вызвать зачатие. Помимо этого устанавливалась длительность сохранности семенных желез, вырезанных из трупа, при температуре 0 градусов. Это было необходимо в том случае, если имплантанты застреленных самцов будут доставлены для операций в Москву из Гвинеи в специальных контейнерах-холодильниках.
Институт Пастера оказывал Иванову максимальную помощь в проведении будущих экспериментов. Для обеспечения успеха опытов были привлечены несколько ведущих лабораторий научного центра. Академик Габриэль Бертран, биохимик и бактериолог, предложил ряд газов, усыпляющих животных и облегчающих охоту на них. Вместе с Ивановым он провел ряд опытов в этом направлении.
В не меньшей степени Илью Ивановича волновал вопрос о характере сонной болезни, распространяемой мухой цеце. Ее возбудителями являлись трипаносомы — род простейших класса жгутиковых. Они паразитируют в крови домашних животных и человека. В Гвинее, куда могла бы отправиться экспедиция Иванова за живыми особями-донорами или имплантантами, сонная болезнь занимала одно из первых мест наряду с такими инфекциями, как малярия, сифилис и гонорея. Поэтому в Пастеровском институте Иванов вместе с академиком Месне проводили специальные опыты с трипаносомами и выясняли формы воздействия на возбудитель болезни.
Еще один помощник Иванова, доктор Фурнье, бился над поставленным профессором вопросом о наилучшем наркозе, применимом при осеменении обезьян или операциях по трансплантации. Таким препаратом был признан хлорэтил.
В июне 1926 года вновь произошла встреча старых знакомых – Ильи Иванова и Сержа Воронова, работавшего в то время в Лаборатории экспериментальной физиологии College de France с обезьянами. Для анестезии обезьян использовались специальные клетки объемом 80 куб. см, закрывавшиеся двойной подъемной дверью. Одна часть этого приспособления была обрешечена и позволяла примату свободно дышать, другая, сплошная, закрывалась, когда в клетку начинал поступать хлорэтил. Хватало 50 г этого химического соединения, чтобы усыпить животное. Однако, как только его несли на операционный стол и привязывали конечности, на мордочку обезьяны накладывали компресс с сильным раствором хлороформа. Воронов с удовольствием продемонстрировал коллеге передовые методы содержания обезьян в неволе, способы их усыпления и удивлял результатами с трансплантацией добавочной половой железы старым баранам, вновь ставшими передовыми производителями.
– А это вот наша Сиси, – Воронов остановился у очередной клетки. – У этой кастрированной самки правый яичник имеет свежелопнувший граафов пузырек, несмотря на то, что регулы были у нее недели две назад. Мои наблюдения подтвердили предположение, что у антропоидов, как и у женщин, овуляция может быть и в период менструаций.
– Какова величина правого яичника? – спросил Иванов.
– С несколькими граафовыми пузырьками вес равен 1,11 грамма.
Иванов как-то недоверчиво глянул на Воронова, затем перевел взгляд на обезьяну, но вслух высказывать свое сомнение не стал.
Далее Воронов продемонстрировал Иванову очередной опыт, теперь уже на собаковидной обезьяне. Причем, опыт довольно жестокий: в обезьяну, выпущенную из клетки, но привязанную веревкой за шею, лаборант Воронова выстрелил с расстояния в два с половиной метра из пистолета, заправленного капсулой со слезоточивым газом лакримогеном. Это так называемый опыт Бертрана (Габриэль Бертран некоторое время был советником военного министра Франции по вопросам химического оружия, занимался изучением отравляющих газов). При этом, для газовых опытов Бертрана Воронов предоставил ряд обезьян, лишенных пола во время операций по омоложению людей.
Так вот, когда раздался выстрел, обезьяна от испуга рванулась вперед, и тут же упала, словно потеряв сознание. Когда оба профессора подбежали к ней, выяснилось, что обезьяна потеряла сознание не от газа, пары которого до нее даже не дошли, а от удушения веревкой, завязанной на ее шее.
– Так не годится! – покачал головой Воронов. – Она чуть не задохнулась.
– Но что делать? – растерялся лаборант. – Мы же не сможем ее удержать, если она не будет привязана.
– А если ей надеть ошейник? – предложил Иванов. – По крайней мере, никакой потери сознания не будет.
Воронов на некоторое время задумался.
– Пожалуй, вы правы, Илья. Но мы сделаем несколько по-другому.
На обезьяну надели ошейник, к которому прицепили две стальные цепочки, а к ним присоединили веревки, которые после этого привязали к двум рядом стоящим деревьям.
– Вот теперь, Поль, можно продолжить опыт.
Лаборант выпустил три заряда с некоторыми промежутками с расстояния два с половиной – три метра. Это вызвало у обезьяны лишь небольшое слезоточение и никакой потери сознания, как и предполагал Иванов перед этим опытом, разве что обезьяна лишь старалась освободиться от веревки, при этом перетягивая себе шею, отчего несколько раз начинала задыхаться.
Одной из таких подопытных обезьян была самка шимпанзе Нора. И вдруг Воронов спросил:
– Илья, могли бы вы продемонстрировать технику метода искусственного осеменения обезьяны спермой человека? Вот хотя бы на Норе.
Иванов пару минут осмысливал предложение, затем ответил:
– Если только вы будете мне ассистировать, Серж!
– Согласен! – тут же ответил Воронов.
Оба профессора ударили по рукам.
Судьба несчастной обезьяны была тяжелой. Два года назад она была стерилизована, а оба ее яичника были пересажены Вороновым пожилым пациенткам. Но долго оставаться бесполой шимпанзе не пришлось. Хирург-экспериментатор пересадил ей кусочки яичников, взятых у трупов женщин. Сделана эта трансплантация была весьма оригинально: кусочек яичника женщины, вшитый в мышцу брюшного пресса этой же обезьяне более двух лет назад, не мог служить источником зрелых яиц, так же как и другой фрагмент яичника женщины, вложенный в то же время в полость матки без прикрепления его к слизистой оболочке.
Но именно на такой обезьяне Иванов с Вороновым решили продемонстрировать передовую технику искусственного осеменения прежде всего в целях проверки рациональности технических приемов при работе с шимпанзе.
 Правда, сам осеменитель не питал иллюзий по поводу успеха этого опыта, о чем и предупредил коллегу.
– Хочу вас сразу предупредить, Серж, что в данном случае я больше полагаюсь на чудо, нежели на науку.
– Но мы-то с вами знаем, что и в науке, порою, случаются чудеса, – успокоил его Воронов.
Операция выглядела слишком рядовой – самке шимпанзе нужно было ввести во влагалище и матку сперму человеческого самца.
Сначала хирурги Баумонд и Дартиг вскрыли Норе брюшную полость и полость матки. Из брюшной мускульной стенки вырезали кусок в том месте, где был вшит кусочек яичника женщины. В брюшной полости у основания обнаружилась киста, спаянная с телом матки. При отделении этой кисты от матки получился разрыв, и вытекло довольно много светлой жидкости. Вскрыли полость матки и из слизистой матки вырезали несколько кусочков.
Дело в том, что Воронов надеялся, что кусочек яичника женщины, всунутый им в полость матки три месяца назад через отверстие, сделанное в стенке матки, и не пришитый, мог не имплантироваться в случайный организм. Узнав об этом во время операции, Иванов даже не сдержался.
– Какая наивность, Серж!  Вероятно, этот кусочек давным-давно выброшен через шейку матки и вагину.
Кусочки вырезанной слизистой матки положили в раствор Буэна, после чего матку и брюшную полость зашили. Операция длилась более часа. Обезьянка чувствовала себя довольно неплохо.
Воронов был в восторге. Он больше был уверен в чуде (или понадеялся на пресловутый русский «авось»), нежели Иванов. Настолько уверен, что спустя пару месяцев после операции, выступил в Стокгольме на научном форуме, где сообщил о сенсационных экспериментах в лаборатории College de France.
Это неимоверно возмутило Иванова. Во-первых, Воронов не поставил его заранее в известность о своем докладе, «добро» на который Иванов бы не дал; во-вторых, опыт был еще не завершен, забеременеет ли Нора, пока еще было не ясно.
И Иванов оказался прав.
– Можно только пожалеть, – сокрушался он, беседуя с Альбером Кальметтом, – что доктор Воронов без моего ведома имел неосторожность упомянуть в своем докладе в Стокгольме о произведенном искусственном осеменении шимпанзе с указанием на возможность беременности. После доклада доктора Воронова эта обезьяна Нора имела два раза регулы. 14-го сего месяца этой обезьяне была произведена в моем присутствии лапоратомия и вскрыта матка, причем, разумеется, не было найдено никаких признаков беременности.
Лапоротомия – это хирургическая процедура, включающая хирургический разрез брюшной стенки для получения доступа в брюшную полость, а регула – это менструация.
Пришлось Иванову также оправдываться и перед академиком Павловым, который, узнав об этой операции, был крайне этим возмущен. И снова пришлось объяснять, что Воронов, ассистировавший во время операции Иванову, сделал свой доклад, не поставив в известность самого Иванова.
– Более того, от Воронова я узнал, будто бы на съезде он не говорил, что обезьяна после искусственного осеменения зачала, а только сказал, что МОЖЕТ БЫТЬ зачала. Это может быть очень мило, когда я ему определенно сказал, что спермы никуда не годны по своей годности, и когда он знал, что регулы у Норы исправились, и задержка на несколько недель ничего не говорит. И второе, что будто бы Воронов назвал меня как лицо, производившее искусственное осеменение. Это явная ложь, глубокоуважаемый Иван Петрович. Обезьяна эта была мною использована исключительно в целях проверки выработанных мною приемов искусственного осеменения антропоидов. У этой обезьяны же была сильно нарушена половая система, чтобы питать какие-либо серьезные надежды на возможность зачатия. Затем семенная жидкость, служившая для впрыскивания, ни по количеству сперматозоидов, ни по качеству их хранения была далеко ниже среднего бала…
А вскоре Нора умерла от какого-то острого кишечного заболевания. Это немного успокоило Иванова. И он уже оправдывался:
– Разумеется, она не могла овулировать, и этот случай искусственного осеменения шимпанзе спермой человека отнюдь не может быть назван опытом.
Отношения Иванова и Воронова испортились.
Тем временем, наступило 1 августа, дата, которую Илья Иванов наметил себе для выезда в Лондон, где по просьбе Розалии Абреу должен был оценить качество шимпанзе для покупки в обезьяний питомник в Гаване.
Хозяин фирмы «Чапмен» встретил знаменитого русского профессора со всей присущей английским джентльменам любезностью. Ему показали весь живой товар, который имелся в наличии. Шимпанзе были в отличном состоянии, ухоженные и упитанные, но, к сожалению, непригодные для осеменения. Это были неполовозрелые подростки шимпанзе.
Об этом Иванов и телеграфировал в Гавану хозяйке обезьяньего питомника госпоже Абреу.
В расстроенных чувствах Иванов уже собирался покинуть английскую столицу, когда в его гостиничном номере появился профессор Королевского колледжа в Лондоне Джулиан Хаксли.
– Господин Иванов, весьма рад приветствовать вас в нашем городе. Узнали, что вы прибыли сюда и не можем не пригласить вас выступить у нас в Оксфорде 8 августа на съезде Ассоциации зоологов Британии.
Разумеется, Иванов не смог отказаться. Выступление русского профессора в одном из старейших университетских центров Великобритании имело огромный успех. Рассказы Иванова о готовящейся научной сенсации, распространяемые в кулуарах съезда, были встречены с воодушевлением. Подтверждение дарвиновской теории экспериментально с энтузиазмом приветствовалось английскими коллегами. Иванова наперебой приглашали в свои лаборатории то один, то другой профессор. Одни из них обижались, что русский профессор до них не дошел, не доехал, другие знакомили его со своим опытом длительной пересылки спермы млекопитающих. А в итоге Иванов понял, что «экскурсии» по английским лабораториям – лишь пустая трата его драгоценного времени: оказалось, что англичане отстают от его собственных разработок.
В Париж Иванов вернулся сильно разочарованным, что, впрочем, ничуть не охладило его настрой к поездке на Кубу. Однако по разным причинам отъезд на Кубу откладывался. Главной было отсутствие ассистента.
Пытаясь подстраховаться от разного рода неприятных неожиданностей, возможных в таком эксперименте, к тому же, возраст и болячки в жарком климате могли сказаться на его трудоспособности, Иванов решил, что для предстоящих опытов по искусственному осеменению антропоморфных обезьян спермой человека ему необходим помощник. В качестве такового он видел своего сына Илью, студента 4-го курса физмата 1-го МГУ.
Он сообщал в Кремль своим кураторам: «Мой отъезд на Кубу я связывал с приездом сына (Иванов Илья, студент 4-го курса физико-математического факультета 1-го МГУ), на которого я рассчитывал как на своего ближайшего помощника, о чем я уже писал Вам раньше».
И тут же объяснил причину этого своего решения исключительно экономией средств – если бы он привлек некоего лаборанта со стороны, то ему бы пришлось платить зарплату: «Предвидя значительные траты, связанные с новым положением дел, а также с необходимостью более продолжительного пребывания в Африке, чем это было предусмотрено сметой, я решил обойтись без платных сотрудников. В качестве помощника бесплатного я решил выписать к себе своего сына, студента 4-го курса физмата 1-го МГУ, с ведома и согласия Комиссии по содействию работам Академии наук СССР, и с разрешения министерства колоний Франции, полученного при содействии Пастеровского института».
Таким образом, советскому правительству требовалось оплатить всего лишь переезд через Атлантику: «Оплата поездки двух лиц (заведующего и лаборанта) из Конакри на Кубу и обратно в Конакри: из Конакри в Париж и Москву — $1200».
Руководители Пастеровского института Ру и Кальметт не менее Иванова были заинтересованы в успехе эксперимента. Поэтому держали постоянную связь с хозяйкой гаванского питомника. 14 августа 1926 года они направили мадам Абреу очередное письмо.
«Мадам!
Профессор Иванов оповестил нас о Вашем любезном согласии принять его и предоставить в его распоряжение в целях научного изучения процессов гибридизации Ваш всемирно известный обезьянник. Эти исследования нашего коллеги представляют большой научный интерес, и мы прилагаем всемерные усилия для того, чтобы облегчить ему его задачу. Сначала мы хотели предоставить ему возможность для работы в нашем центре по разведению шимпанзе в Киндии (Французская Гвинея). К сожалению, из-за отсутствия необходимых средств центр не может предоставить ни надлежащего жилья, ни необходимого оборудования.
Мы убеждены, что благодаря Вам профессор Иванов сможет осуществлять необходимые исследования в лучших условиях, и, как следствие, обезьяны, предоставленные ему, не понесут никакого ущерба и избегнут каких бы то ни было страданий. Мы позволяем себе просить у Вас для него благожелательного приема и счастливы думать, что он вместе с Вами и благодаря Вам сможет продолжить опыты, начатые нашим знаменитым коллегой Мечниковым, во имя научного прогресса.
Примите искренние уверения в совершенном нашем почтении.
Доктор Кальметт. Доктор Ру».
Действительно еще в начале XX века известный русский микробиолог и эмбриолог Илья Ильич Мечников и доктор Ру прививали шимпанзе сифилис, рак, брюшной тиф и проверяли вакцину против него, заражали обезьян «детской холерой», изучали модель дифтерии. Мечникова волновали, конечно же, и вопросы антропологии, и родства человека и обезьяны. Он искал сходство в психических и анатомических проявлениях. Эмиль Ру прекрасно это знал. Он знал и о переписке русского инфекциониста и мадам Абреу. Однако представление опытов Иванова продолжением исследований Мечникова выглядело откровенной ложью. Ведь Нобелевский лауреат Мечников не собирался скрещивать своих родных и знакомых с кубинскими обезьянами. Но Ру и Кальметту было необходимо уверить мадам Абреу, что Илья Иванович Иванов продолжает дело Ильи Ильича Мечникова. Что дело одного русского, в сущности, ничем не отличается от дела другого.
Дождавшись приезда сына в Париж, Иванов стал готовиться к отъезду на Кубу. Но тут его постиг серьезный удар: из Гаваны, из поместья Палатино, пришла срочная телеграмма. Розалия Абреу сообщала о трагедии, разыгравшейся в ее питомнике: погибли все самцы шимпанзе и орангутанг.
В расстроенных чувствах 3 сентября Иванов отправил телеграмму управляющему делами Совнаркома Горбунову: «Во-первых, из большого на днях полученного от владелицы обезьянника на Кубе письма выяснилось, что литературные данные не весьма точно отвечают настоящему составу обезьянника. Так, из 2 взрослых шимпанзе-самок, дающих детей, осталась одна, которая кормит и под опыты раньше лета будущего года дана быть не может. 8 взрослых самок шимпанзе (около 9 лет) еще не вполне созрели и наступление признаков зрелости половой ожидается не ранее весны 1927 года. Взрослый самец шимпанзе (25 лет), отец нескольких молодых, как раз заболел водянкой яичек и также будет вылечен, под опыты не годится».
Но что самое печальное, набожная хозяйка питомника открыто сообщала «о своих опасениях скомпрометировать себя в глазах людей ее круга». Она даже построила в своем имении часовню и посещала службу вместе со своими воспитанниками-обезьянами. Она придерживалась мнения, что у этих столь похожих на людей животных непременно тоже должны быть «бессмертные души». Но Иванов предполагал, что кубинка подверглась угрозам со стороны членов ку-клукс-клана. Они писали анонимные письма и на адрес профессора Иванова в Институт Пастера. Эти послания наводнили его почту сразу после 5–7 августа, когда ку-клукс-клан провел масштабный марш на Вашингтон. Порой они содержали даже карикатуры, изображавшие Иванова в обнимку с обезьяной, подписанные: «Русский профессор едет в Америку, чтобы жениться».
За первым ударом из Гаваны Иванова настиг и второй: американцы, на которых рассчитывал Кальметт, провалили лекции в обществах атеистов. Часть слушателей была шокирована предстоящими опытами, а на квартиру Иванова в Париже посыпались новые письма, полные брани и угроз физической расправы от членов все того же ку-клукс-клана.
Радовали только известия, приходившие из СССР: удалось сдвинуть с места строительство обезьяньего питомника в Сухуми, и профессора просили прислать рекомендации по сооружению вольеров для шимпанзе и их получеловеческого приплода.
Эти получеловеческие особи, по мнению Ильи Ивановича, должны были жить в питомнике в условиях полусвободы и иметь возможность общаться со своими, такими разными, родителями, которыми их наградил изобретательный ученый. То же относилось и к обезьянам. «Я снова настаиваю на том, – писал Иванов устроителям питомника в Сухуми, – что в клетках шимпанзе размножаться не будут и что для них необходимо устроить зоопарк, где они могли бы жить в условиях полусвободы».
Иванов настаивал: будущий питомник необходимо построить не в виде тюрем с одиночками, а наподобие зоопарка с большими клетками-вольерами, заключающими в себе небольшие деревья, кустарники, траву, проточную воду и снабженные домиками-убежищами от ветра и холода.
Оценивая складывающуюся вокруг ситуацию, профессор понимал, что из трех вариантов имевшихся в самом начале у него оставался только один и самый трудный: проводить опыты на Пастеровской станции в Киндии с очень средними, по мнению ученого, деньгами, присланными из СССР. Еще можно было рассчитывать на любезность колониального губернатора, обещавшего обеспечить бесплатным жильем, а это сулило какую-то экономию.
Однако, Иванов пока не знал, что первые, причем серьезные, трудности возникнут у него еще в Париже. И виноваты в том будут не французы, а свои, советские бюрократы.

Глава шестнадцатая
Илья Иванович Иванов утром 4 февраля 1926 года вышел из своей квартиры дома № 9 в Хлебном переулке и отправился на Рижский вокзал, откуда, через Ригу, выехал в сначала в Берлин, где решил на некоторое время задержаться, а уже оттуда перебраться в Париж.
В столице Германии он провел несколько дней. В первую очередь, его интересовала возможность закупки необходимых для его опытов обезьян у немецких поставщиков. Но, поскольку о его визите в Париж, а оттуда его ждала командировка в Африку, во французские колонии, было уже известно из газет, в Берлине его встречали несколько крупных немецких ученых. Он не мог отказаться от встречи с коллегами-биологами. Одним из таких ученых был Пауль Уленгут, прославившийся разработкой метода определения видовой принадлежности крови, чрезвычайно пригодившегося в криминалистике. Разделяя положения теории эволюции, связанные с происхождением человека, Уленгут провел исследования крови орангутанга и выяснил, что по многим биохимическим показаниям она чрезвычайно близка крови людей. Проблему общего для человека и антропоморфной обезьяны предка, этот ученый считал своей личной проблемой.
Другим ученым-биологом был Ганс Вайнерт, который в те годы занимался исследованием ископаемых останков питекантропа.
– Питекантроп есть человек, особое положение которого и бесспорное значение оправдывает родовое имя «обезьяночеловек».
Мечта о встрече с живым обезьяночеловеком казалась Вайнерту вполне осуществимой. Разве мог такой человек не встретиться с Ивановым, собиравшимся экспериментальным путем создать именно такого обезьяночеловека?
– Конечно, найдутся возражения, что даже положительный результат уже не может дать нам ничего нового, – беседовал Вайнерт с Ивановым за чашкой кофе. – Но все же нельзя согласиться, что более убедительного подтверждения нашей теории происхождения человека найти невозможно. Появление такой помеси могло бы оказать ценную услугу и изучению наследственности. Уже известное нам сходство белковых образований, реакций крови и преципитации, так же, как и большое сходство мужских сперматозоидов, вполне допускают возможность плодотворного скрещивания шимпанзе с человеком. С практической стороны этот опыт также является вполне возможным. Вы согласны, профессор?
– Разумеется, господин Вайнерт! В противном случае, я бы не взялся за этот эксперимент, и, тем более, не получил бы на него финансирования. Но, чтобы не подвергать человеческую жизнь хотя бы психической опасности, для роли матери следует выбрать самку шимпанзе. Семенную жидкость лучше взять у негра, а в качестве наиболее подходящего места для операции избрать Африку – родину обоих родителей.
Но профессор Иванов спешил, поэтому в Берлине не очень задержался. Его ждал Париж, а там – Институт Пастера. 12 февраля он уже прибыл во французскую столицу. Правда, и в Париже ему пришлось задержаться несколько дольше, чем он планировал.
Путь до Парижа занял несколько дней. Профессор Иванов поселился в доме 25 по rue Dutot, принадлежавшем Институту Пастера.
Институт Пастера – детище знаменитого ученого-врача Луи Пастера, первым в мире получившего вакцину (сыворотку) против бешенства. Первая прививка от бешенства овчарке Жюпиль, укушенной другой, дворовой собакой, была проведена 20 октября 1885 года. Последняя прививка – спустя десять дней, 30 октября 1885 года. Прививки проводились в лаборатории Пастера Высшей нормальной школы на улице Ульм в Париже.
После выздоровления Жюпиль, всему ученому сообществу стало ясно, что, благодаря Пастеру, стала возможной победа над еще одной, казалось, непобедимой заразной болезнью.
Как результат, было решено создать целый институт для «лечения бешенства, вызванного укусом» по методу, разработанному Пастером и его помощниками. Причем, институт был построен исключительно благодаря общественным пожертвованиям со всего мира. Торжественное открытие института было хотя и престижным, но начало было очень скромным. Одно-единственное здание для лечения от вакцинации и исследовательской работы, где размещались Луи Пастер и его семья. Существовало пять так называемых «микробиологических» отделов. Пятеро ученых, соратников и учеников Пастера с очень разным образованием собрались вокруг своего лидера: французы Эмиль Дюкло, химик и микробиолог; Шарль Эдуар Шамберлан, бактериолог и химик; Жак-Жозеф Граншер, педиатр; Эмиль Ру, бактериолог и иммунолог; наконец, русский микробиолог, цитолог, эмбриолог, иммунолог, физиолог и патолог Илья Ильич Мечников, которого Ру описал, как «45-летнего мужчину из сердца Европы, со страстным лицом, горящими глазами, растрепанными волосами, определенно с видом демона науки».
Эмиль Ру стал третьим (после самого Пастера и Дюкло) директором Института.
С историей Института Пастера связаны и другие открытия, определяющие развитие биологии и борьбу с некоторыми из величайших бедствий человечества: чумой и иерсинией; малярией и тифом; дифтерией и туберкулезом другими болезнями. Фактически Пастер расширил поле своей деятельности за границей. Он отправил одного из своих первых учеников, молодого военного врача Альбера Кальметта, на Дальний Восток для борьбы с бешенством и оспой. Кальметт открыл лабораторию в Сайгоне для приготовления вакцин. И вскоре отовсюду, из Сиама, Явы, Сингапура, Тонкина и даже Японии, стекались люди, которые были укушены и рисковали заразиться бешенством. Менее чем за два года Кальметт сделал прививку почти 500 000 человек.
В Пастеровском институте Иванова, как всегда, приняли с радушием и готовностью всемерно помогать. Правда, помогать ему французы могли только, как говорится, натурой – то есть предоставлением для экспериментов своей базы в Киндии, где обычно содержались обезьяны, готовые к отправке в Париж, поскольку Франция в те годы переживала экономический кризис из-за падения франка. Поэтому и Пастеровская станция в Киндии, получающая средства от Министерства колоний и потому не зависящая материально от Пастеровского института также испытывала материальные трудности. К тому же, ему сразу обрисовали сложную ситуацию на станции вакцинации в Киндии. Но Иванов уже был готов к тому, что ему придется вести работу в далеко не тех условиях, на какие он рассчитывал изначально.
Впрочем, это его не пугало – он уже привык к трудностям, преследовавшим его периодически.
А пока суд да дело, профессор Иванов занялся в Пастеровском институте вместе с академиком Вертраном опытами иммобилизации обезьян газами, не оставляющими тяжелого следа на здоровье. То, что показывал ему Воронов в своей лаборатории: именно в эти дни, пользуясь случаем, Иванов периодически совершал визиты в College de France, расположенный в самом начале бульвара Вожирар, где практиковал его коллега доктор Серж Воронов. В лаборатории Воронова у Иванова была возможность для проведения некоторых наблюдений и опытов, имеющих прямое отношение к его теме.
По стечению обстоятельств, а возможно, и ради приезда Иванова, в Париже оказался директор пастеровской станции в Киндии, военный ветеринар, майор Вильбер, который, по задумке Кальметта, должен был создать в сердце африканской саванны научное учреждение и современную лабораторию, содержащую необходимые средства.
Именно с ним и познакомил Кальметт Иванова, представив Вильбера, как уполномоченного опытной станции по разведению антропоидов. Разговор получился довольно печальным для Иванова. Несмотря на большие затраты, обстоятельства для этого проекта Института Пастера были самые неподходящие, и потому Вильбер посетовал на то, что все постройки в Киндии, увы, приостановлены. Падение франка привело к потере жизненно необходимых кредитов, а работать с обезьянами, находившимися на станции, будет затруднительно, так как все они предназначены исключительно для экспериментов в области патологии: шимпанзе намеревались прививать инфекционные заболевания.
– Вы знаете, коллега, что в крови у наших подопытных шимпанзе в Киндии обнаружен возбудитель сифилиса — бледная спирохета? – поинтересовался у русского гостя Вильбер.
– Вот как? Не слышал, но весьма интересно. И какова же их судьба?
– Увы! В текущем году погибло за короткое время двадцать три шимпанзе в условиях исключительного ухода. По нашим данным, заболевания и смерть были вызваны особым видом спирохеты, но пока точно еще не определенным.
– Я был уверен в подобном. Такие эпидемии у антропоморфных приматов, внушают мне некоторый оптимизм, что приближает науку к доказательству родства человека и обезьяны методом практической гибридизации.
– Господа, позвольте вам напомнить, что еще в начале века мы с коллегой Мечниковым прививали сифилис шимпанзе, и зафиксировали серологическую реакцию на сифилис, – сказал Эмиль Ру. – Течение этого венерического заболевания абсолютно было схоже с тем, как инфекция развивается у человека.
Нужно отметить, что в те годы много ученых из разных стран стремились подкрепить идею родства гоминидов всеми доступными им средствами. Так, фиксировалась впечатляющая похожесть сперматозоидов человека и шимпанзе. Этот факт директор Антропологического института Кильского университета Ганс Вайнерт считал одним из самых важных и допускал возможность успеха в деле скрещивания людей и этих обезьян. А еще один немец, эмбриолог Эмиль Зеленка так и вовсе подчеркивал невозможность различить зародыши человека и шимпанзе на ранних стадиях формирования плода. Такое положение сохранялось, по его мнению, до третьего месяца беременности. Очевидная разница обнаруживается только на пятом. Но и в этом случае она была невелика. И целый ряд биологических реакций с кровью подтверждает, это родство: некоторые чисто человеческие заболевания, как сифилис, сыпной тиф и некоторые другие, не могли быть привиты ни одному виду животных, зато легко прививались организму антропоморфных обезьян.
– Ах, господа, как мне не терпится как можно скорее окунуться в практическую деятельность, – Иванов с горящими глазами посмотрел на французов. – Какое благо, что у вас есть собственная станция в Африке.
– Мсье Иванов, мы, конечно, примем вас со всем радушием, но хочу предупредить, что, к сожалению, вследствие финансовых затруднений, испытываемых Пастеровским институтом, работы по подготовке и оборудованию необходимых помещений в Киндии не произведены и опытные животные не заготовлены.
– И какой же выход вы предлагаете, мсье Вильбер? И есть ли он вообще? – Иванов был несколько озадачен – весь смысл его командировки в таком случае терялся.
– Я предлагаю за счет отпущенных в ваше распоряжение сумм закупить необходимых вам шимпанзе, построить для них клетки, отремонтировать сторожку для вашего жилья, закупить необходимую мебель и взять на себя содержание животных и ухаживающего за ними персонала. Для этого нужно получить с вас аванс в две с половиной тысячи долларов. Причем, сделать это нужно немедленно, чтобы успеть до начала влажного сезона, когда будет нельзя вести строительство и охотиться на шимпанзе. Отлов обезьян мог бы осуществить известный мне подрядчик, которому вы, мсье Иванов, должны в письме обрисовать возрастные характеристики особей, необходимых для эксперимента. Однако я не могу дать гарантии отлова именно взрослых половозрелых обезьян.
– И к какому сроку все будет готово?
– Я считаю, что, в таком случае, подготовительные работы должны быть закончены к концу сентября, после чего можно будет приступить к опытам и ближайшим сроком для вашего визита в Гвинею может стать 1 октября текущего года. Как раз там закончится сезон дождей. Тогда, возможно, на станции в Киндии будут находиться уже пойманные обезьяны, которых разместят в построенных клетках.
Иванову показалось, что французы начали хитрить, желая заполучить еще какую-то сумму из средств, выделенных Иванову Академией наук. А средств и так не слишком много. Из дальнейших переговоров выяснилось, что добыча взрослых шимпанзе, необходимых для опытов, далеко не обеспечена. Таким образом, после семи–, восьмимесячного ожидания и затрат солидной суммы денег на постройку клеток, ремонт сторожевого домика, он мог оказаться без самого главного – без опытного материала.
– Благодарю вас, мсье Вильбер, но не в моих интересах откладывать опыты на столь длительный срок.
Затем Иванов обратился к руководителям института.
– Господа, меня не столько пугают возможные трудности, сколько откладывание опытов на такой долгий срок. Мне хотелось бы по возможности скорее выехать в Киндию и начать там опыты.
– Что же, мсье Иванов, мы с профессором Кальметтом считаем, что вы правы, – сказал доктор Ру.
– С билетами на пароход для вас и вашего ассистента мы поможем, – добавил Кальметт. – Но, к сожалению, у нас сейчас трудности с финансами. Мы очень живо интересуемся Вашими исследованиями и в высшей степени хотели бы видеть их осуществление, мсье Иванов. Мы всячески, поскольку это в наших возможностях, будем помогать Вам, но в данный момент, к сожалению, мы мало что можем сделать. Мы думаем, что, если бы Академия наук и Правительство СССР пожелали бы поддержать Вас и обеспечить Вам достаточную сумму денег, Вы могли бы получить через губернатора Французской Гвинеи или губернатора Слонового берега небольшой остров в Ваше распоряжение на два, на три года, где Вы могли бы поместить известное количество антропоидов и провести Ваши опыты искусственного осеменения и гибридизации. Думаем, что это единственный путь, который приведет Вашу работу к желаемому концу. Со своей стороны, мы всецело поддерживаем Ваши шаги в этом направлении.
Целый остров на два-три года – это же великолепно! Но и сами французы, и Иванов понимали, что это лишь добрые пожелания, не более.
Отплытие на пароходе «Tohad» из Бордо на Дакар и Конакри наметили на 16 марта. Впрочем, отплытие едва не сорвалось по совершенно неожиданной и непредсказуемой причине.
Тем временем, информация о намерениях ученого просочилась и в советскую прессу. Рассказывая о планах Иванова в Гвинее, популяризатор советской науки Александр Мелик-Пашаев, друживший с семьей писателя Михаила Булгакова, писал: «В случае удачи означенных опытов предполагается устройство специальной зоофермы в местности с подходящими для жизни и размножения антропоморфных обезьян условиями (в окрестностях Сухума по побережью Черного моря) для получения помеси, которая будет представлена более одаренными формами обезьян, более близкими к человеку и более удобными в смысле возможности использовать их для омоложения».

Глава семнадцатая
Старый большевик, начавший свою революционную деятельность еще в 1893 году, фламандец по национальности, трижды отбывавший каторгу (один раз за то, что в 1904 году убил человека: по версии самого Ауссема – полицейского провокатора), Отто Христианович Ауссем, относился к тем большевикам, которых называли «твердокаменными» (правда, несколько подпортил свою биографию, когда после раскола РСДРП в 1903 году предпочел фракцию меньшевиков. Впрочем, уже через три года поменял свою ориентацию на большевистскую). Осенью 1924 года он был назначен на должность генерального консула СССР в Париже.
По вступлении в новую должность на улице Гренель в Париже, Ауссем сначала внимательно приглядывался ко всем сотрудникам посольства и в случае, если ему тот или иной сотрудник дипмиссии казался подозрительным, тут же телеграфировал в Москву о своих подозрениях. Даже на фоне тотальной слежки и недоверия, характерных для спецперсонала советских дипломатических миссий в разных странах, Отто Христианович отличался особым рвением. Любое неосторожное слово подчиненного он мог расценить, как пособничество врагу, саботаж или скрытое предательство. Это постоянно держало в напряжении всех сотрудников дипломатической миссии.
Вот с таким человеком пришлось столкнуться профессору Илье Ивановичу Иванову, которому, казалось, при его-то связях и поддержке на самом высоком уровне в Кремле, и сам черт – не брат.
14 августа 1926 года профессор Иванов вместе с сыном пришли на улицу Гренель, 79, в престижном, аристократическом Сен-Жерменском предместье, где находится резиденция российского посла во Франции. Это бывший «Отель д’Эстре» один из красивейших парижских особняков, построенный еще в начале XVIII века по заказу герцогини д’Эстре архитектором Робером де Коттом. До Октябрьской революции здесь располагалась российская дипломатическая миссия. А во время своего визита в Париж здесь останавливался последний отечественный монарх Николай II. Неудивительно, что именно в этом особняке, в отеле «Д’Эстре», с 1917 по 1924 год находилась ставка Белой армии. В 1924 году, после установления дипломатических отношений с Францией здание было отдано под полномочное представительство во главе с первым полпредом Леонидом Борисовичем Красиным.
Предупрежденный заранее о предстоящей миссии Иванова, Ауссем встретил профессора весьма любезно. Угостил чаем, поговорил об опытах с животными – Ауссем и сам несколько лет занимался сельским хозяйством – заведовал в Ялте коммунальным хозяйством, а двадцать лет назад даже опубликовал статью «Обследование крестьянского сельского хозяйства и кустарных промыслов Вологодской губ. 1903 г.».
– Очень рад с вами лично познакомиться, товарищ Иванов! – Ауссем был довольно благодушен все это время.
– Взаимно! – ответил Иванов.
Младший Иванов все это время сидел молча, несколько теряясь рядом с важным государственным служащим.
– Мне сообщили о вашей важной миссии во Французской Гвинее. Я так понимаю, вам нужна виза для выезда?
– Совершенно верно! И мне, и моему сыну, который будет мне ассистировать в моих опытах.
– Ну что же! Давайте ваши паспорта. Я завизирую для выдачи вам загранпаспортов.
Иванов протянул консулу оба паспорта. Ауссем сначала пролистал паспорт Ильи Ивановича, молча отложил его в сторону. Взял в руки паспорт Иванова-младшего. И вдруг лицо его приняло строгий вид. Он поднял глаза и долго, внимательно смотрел на Илью Ильича.
– Иванов Илья Ильич, 1904 года рождения.
– Совершенно верно! Студент 4-го курса… – начал было профессор, но Ауссем жестом руки остановил его и снова посмотрел на сына.
– Прошу отвечать на мои вопросы Илье Ильичу. В Красной Армии служили?
– Я пока еще учусь в университете, имею отсрочку.
– У вас есть официальная бумага, подтверждающая ваше право на отсрочку?
– Перед выездом сюда, получая паспорт, я спрашивал в Административном отделе Моссовета, нужно ли иметь на руках такую справку. Мне было определенно сказано, что не нужно и что, раз мне выдается заграничный паспорт, ясно, что с воинской повинностью дела урегулированы.
– Я так понимаю, отъездом в Африку вы хотите дезертировать со службы в рядах Красной Армии?
– Да что вы, товарищ Ауссем! Мой сын официально включен в состав экспедиции в качестве моего ассистента.
– Помолчите, пожалуйста, товарищ Иванов!
Ауссем стукнул кулаком по столу, встал и начал вышагивать по кабинету, выговаривая:
– Как рожденный в 1904 году и не имеющий на руках разрешения на отсрочку по отбыванию воинской повинности вы должны выехать обратно в Москву, иначе рискуете навсегда потерять право въезда в СССР и гражданство.
  – Вы, вероятно, не совсем отдаете себе отчет в том, что можете сорвать задание особой государственной важности, товарищ Ауссем. Моя экспедиция согласована на самом высоком уровне! Предсовнаркома товарищ Рыков Алексей Иванович и Николай Петрович Горбунов…
 Но Ауссем снова прервал профессора. Уже снова вернувшись на свое место и закурив, консул продолжал гнуть свою линию.
– Пребывание вашего сына за границей может быть мною разрешено только при условии, если из Реввоенсовета на мое имя как парижского консула будет прислано извещение (лучше всего по телеграфу), что студенту Илье Ильичу Иванову отсрочка по воинской повестке разрешается. Телеграмма должна быть прислана возможно скорее и не позднее 10-го сентября. В противном случае, я лично готов провести насильственную депортацию в СССР военнообязанного Иванова-младшего, подключив к этой акции весь ресурс ОГПУ. А ресурс этот, как вы, вероятно, осведомлены, немалый.
Призыв в армию должен был начаться 15 сентября, поэтому Ауссем и назначил такую дату с прицелом, чтобы успеть депортировать молодого Иванова на Родину. А главный ресурс ОГПУ во Франции находился прямо в этом же здании на улице Гренель: незадолго перед визитом Ивановых в посольство прибыл новый сотрудник торгпредства. И только немногие в посольстве знали, что его миссия заключалась в руководстве легальной резидентурой ОГПУ. Новосел занял легендарную комнату 82, служившую чекистам кабинетом. Этого человека звали Лев Николаев, он же Фельдбин, он же Орлов.
– Позвольте, но Административный отдел Моссовета выдал моему сыну заграничный паспорт. Следовательно, там посчитали, что у сына, как у действующего студента, есть отсрочка от службы в армии. 
– Вашему сыну даже во Франции не удастся избежать призыва на действительную воинскую службу в Красную Армию. А выдачу заграничного паспорта вашему сыну Административным отделом Моссовета я  рассматриваю не более, как недоразумение. Всё, товарищи! На сегодня дискуссию закончим. И в ваших интересах не слишком ее затягивать.
Твердокаменный ленинец вполне доказал свою «твердокаменность». Готовность выслужиться и соблюсти революционную законность он готов был демонстрировать даже такому человеку, не последнему в советской России, как профессор Илья Иванович Иванов.
Но тут нашла коса на камень! Иванов тоже уперся. И у него тоже, как и у Ауссема, был немалый административный ресурс. Он покинул здание посольства очень злым. А Иванов-младший чувствовал себя, как нашкодивший школьник.
– Пуня, а если тебе не удастся решить вопрос, это значит, что экспедиция может сорваться?
– Все будет нормально, Ильяша! На одного бюрократа найдется другой бюрократ. Повыше в должности!
В тот же день Иванов отправил телеграмму в Управление делами Совнаркома, лично Николаю Петровичу Горбунову, в которой подробно описал весь состоявшийся разговор с Ауссемом: «На днях сын приехал в Париж. Казалось, все в порядке и можно ехать. Однако при представлении для визирования паспорта в парижском консульстве моему сыну было заявлено, что, как рожденный в 1904 году и не имеющий на руках разрешения на отсрочку по отбыванию воинской повинности, он должен выехать обратно в Москву, иначе рискует навсегда потерять право въезда в СССР и подданство…».
Одновременно он сказал сыну, чтобы тот написал письмо на имя заведующего отделом научных учреждений Совнаркома Ефима Павловича Воронова, который в Москве помог ему ускорить получение загранпаспорта. Илья тут же взялся за перо.
«Уважаемый т. Воронов!
Благодаря Вашему любезному содействию, я получил заграничный паспорт. 10 августа с/г я выехал в Париж, куда приехал 13 августа. Когда я представил свой паспорт для визирования в нашем консульстве, мне заявили, что я, как рожденный в 1904 г., не имею права оставаться за границей и должен быть в Москве не позднее 15 сентября с/г, иначе я теряю навсегда право гражданства и возвращения в СССР. Что же касается выдачи мне заграничного паспорта на год, то это рассматривается здесь, как недоразумение. После личных переговоров с моим отцом, проф. И.И. Ивановым, консул, тов. Ауссем, заявил, что он может разрешить остаться мне заграницей только в том случае, если на его имя, как консула, будет прислано телеграфное уведомление из Реввоенсовета, что мне разрешена отсрочка отбывания воинской повинности до следующего призыва.
В надежде на Ваше содействие, позволю себе подробности обстоятельства дела.
Заграничный паспорт был выдан мне 27 августа с/г, т.е. после опубликования декрета о призыве 1904 года. При хлопотах о паспорте я специально справлялся в Администрат. отделе Моссовета, не должен ли я представить для получения заграничного паспорта уведомление об отсрочке из Реввоенсовета. На это мне определенно сказано было, что этого не требуется.
Воинский документ мой сдан в Университет для получения отсрочки на один год. Я состою студентом 1-го МГУ, физ.-мат. факультета, химич. отд., IV курса. Я имею удостоверение из Университета за №4440 от 5-VIII-26 об отпуске за границу до 1 января 1927 г.
Временное удостоверение, выданное мне из Университета, и зачетная книжка оставлены у моего родственника М.Н. Рождественского, проживающего в наст. время в Москве, Хлебный пер. 9, кв. 9».
Но время шло, а из Москвы ответа так и не было. Не на шутку встревоженный, Иванов отправил в Кремль еще одну телеграмму, понимая, что только окрик оттуда может разрешить всю ситуацию. И надеялся, что к концу августа он сможет получить необходимые документы диппочтой либо телефонограммой.
Но Москва снова медлила с ответом, что еще больше взбесило профессора: он узнал, что консул Ауссем уже отправил свои запросы в Экономическо-правовой отдел Наркомата иностранных дел.
Будто соревнование началось – чьи кураторы окажутся сильнее.
Иванов написал еще одно письмо, оформил его как срочное и отправил авиапочтой. В нем он перечислял еще раз все свои заслуги и напоминал о полномочиях и от Химотдела Генштаба РККА, и от самого Кремля.
На сей раз, кажется, подействовало.
Письмо попало в руки секретаря Комиссии СНК СССР по содействию работам Академии наук СССР Ольги Александровны Крауш, которая прекрасно знала, каких дров может наломать старый большевик Ауссем. Крауш ответила:
«Москва, Кремль, 27 августа 1926 г.
Уважаемый Илья Иванович!
Ваше письмо об отсрочке явки Вашего сына получено. Приняты все меры к тому, чтобы это урегулировать, так как здесь, очевидно, недоразумение.
Было бы очень желательно для доклада Н.П. Горбунову иметь Ваши подробные соображения по вопросу об организации обезьянника в СССР. Очевидно, в соответствии с Вашим переговором с т. Н.А. Семашко, д-р Тоболкин разрабатывает сейчас этот вопрос здесь.
Имеются ли между Вами и д-р Тоболкиным регулярные связи и взаимные информации.
Буду благодарна за сведения.
Секретарь комиссии
СНК по содействию работам
Академии наук СССР О. Крауш».
4 сентября Крауш отправила в Комиссию по студенческим делам 1-го МГУ срочный запрос: «Студент IV курса физико-математического факультета 1-го МГУ (хим. отдел) Иванов Илья Ильич согласно разрешения университета за № 4440 от 5/VII находится в отпуске до 1/1–27 г. в Париже, где он ведет научную работу у своего отца профессора Иванова. Воинские документы сданы в канцелярию Университета, для получения в общем порядке как студенту ВУЗ’а — отсрочки от явки по призыву 1904 года.
Консул СССР во Франции т. Ауссем, не имея официальных сведений о том, что отсрочка Иванову будет предоставлена, — требует возвращения т. Иванова в СССР к сроку призыва 15/IX.
Товарищ Иванов работает в качестве секретаря своего отца профессора Иванова, находящегося с научной командировкой от Академии наук СССР.
Академия наук СССР и Комиссия СНК СССР по содействию работам Академии наук — заинтересованы в оказании помощи профессору Иванову в его работе. Отъезд товарища Иванова отразится на работе его отца профессора Иванова.
Прошу выдать подателю сего самокатчику Управления делами СНК СССР удостоверение о том, что т. Иванову И.И. — студенту IV физмата МГУ — дано представление отсрочки от явки по призыву 1904 года. Удостоверение это будет переслано во Францию, Париж, т. Иванову для представления консулу СССР в Париже».
Тем временем, Иванов из Парижа ответил на письмо Крауш:
«Глубокоуважаемая Ольга Александровна!
Я ни слова не написал в представленном Вам докладе "Соображения по организации на Кавказе Госуд. обезьянника" о штатах, смете проектируемого учреждения. От д-ра Тоболкина знаю только, что смета предусматривает ассигнование 300.000 рублей. Копии проекта сметы и штата не имею. Запросил их телеграммой от д-ра Тоболкина, т.к. не хотел бы вносить несогласованности в дело, которое приходится вести вместе с ним вдвоем. Надеюсь, если Тоболкин не задержит, иметь эти копии не позднее 17 с/м, а 21-22/IX Вы будете иметь мои соображения. Предпочел бы задержку в представлении дела к Слушанию в СНК-е, чем остаться не выслушанным по столь важным вопросам.
С глубоким уважением, Иванов».
Советская бюрократическая машина заработала во всю мощь и вскоре Экономическо-правовой отдел НКИД стал принимать ворох ответной писанины.
«Тов. Сабанину.
Согласно телефонным переговорам с Вами посылаю Вам подлинное удостоверение об отсрочке призыва на военную службу находящегося в Париже тов. Иванова И.И., а также копию переписки с МГУ по этому вопросу. Секретарь Комиссии СНК СССР по содействию работам Академии наук СССР Крауш».
Но, как часто бывает в экстремальной ситуации, началась путаница, а затем и вовсе обнаружилась пропажа документов. В письме от 7 сентября 1926 года профессор Иванов жаловался Крауш: «Ваше письмо от 27/VIII получил только 6/IX. Не понимаю, где оно лежало. Приношу глубокую благодарность за ликвидацию недоразумения с паспортом сына. Справился в консульстве по телефону. Телеграмма, говорят, получена, но от неизвестного лица, просим зайти и выяснить вопрос 8-го утром. Очевидно, какая-то путаница при передаче текста».
Иванов стал подозревать, что это палки в колеса вставлял Ауссем. Когда он 8 сентября пришел в консульство, то выяснил, что кто-то переделал фамилию Ольги Александровны – вместо Крауш в телеграмме стояла фамилия Рауш.
– Ну как же, товарищи! Здесь явная ошибка. Должна быть подпись товарища Крауш, а не какой-то там Рауш. Вот и письмо с подтверждением, подписанное самой Ольгой Александровной.
Для приличия, в консульстве еще некоторое время затягивали процесс, но, в конце концов, вынуждены были сдаться:
– Ну вот, товарищ Иванов! Теперь все прояснилось. Действительно, в телеграмме, видимо, телеграфистом была перепутана фамилия товарища Крауш. Теперь все в порядке, и ваш сын может ехать с вами в Африку.
Ауссем не желал больше видеть Иванова и с профессором теперь уже общался первый секретарь посольства Николай Сергеевич Тихменев.
Иванов облегченно выдохнул. Казалось, эпопея под названием «Сын Иванова и консул Ауссем» закончена. Но профессор плохо знал (а точнее, вообще не знал) консула – не собирался сдаваться старый большевик Ауссем. Он требовал все новых и новых документов, рассчитывая хотя бы среди них найти уязвимое место этого упрямого профессора. Но и профессор бился до последнего, пока, наконец, 9 сентября на его имя поступило новое срочное сообщение из Москвы об очередных документах для советского консула из наркомата иностранных дел:
«Глубокоуважаемый Илья Иванович!
Сегодня, за № VC84 т. Ауссем послана официально по адресу Aussem, Polpred. PARIS телеграмма о том, что Вашему сыну предоставлена соответствующая отсрочка».
В самом же наркомате такое упрямство, точнее, даже дерзость Ауссема не оценили совершенно, и уже через пару месяцев Отто Христиановичу сделали первое серьезное предупреждение: его младший брат Владимир Христианович, также состоявший на дипломатической службе (сначала служил полпредом в Вене, затем торгпредом в Турции), был исключен из партии как «активный троцкист», и затем отдан под суд.
Впрочем, вскоре досталось и самому профессору Иванову. Во всей этой суматошной переписке часто мелькали такие слова, как СНК, Кремль, Химотдел РККА, отравляющие вещества, семенные железы. А с той корреспонденцией, которая направлялась им в Москву обычным авиаписьмом, стали происходить какие-то странные вещи в тот момент, когда в Варшаве почтовый груз перебрасывали из одного аэроплана в другой. В Москве это вызвало большое беспокойство. Эту оплошность поставили на вид первому секретарю полпредства СССР во Франции, а по совместительству сотруднику Спецотдела ОГПУ, Николаю Сергеевичу Тихменеву, отвечавшему за соблюдение государственной тайны по линии Спецотдела ОГПУ. 21 сентября провел с ним беседу на эту тему тот самый Лев Николаев, он же Фельдбин, он же Орлов, резидент ОГПУ во Франции.
– Работа профессора Иванова ведется на специально ассигнованные средства и одновременно с научным значением представляет практический интерес. В последнее время письма профессора Иванова, получаемые обычной почтой из Варшавы, хотя на конвертах стоит Par avion, приходят в поврежденном виде. Кроме того, сам профессор Иванов сообщает в них сведения и подробности о своей работе, ознакомление с которыми посторонних лиц нежелательно. В интересах дела прошу Вас срочно передать профессору Иванову, что в его переписке с Академией наук СССР и Комиссией СНК СССР по содействию работам Академии наук СССР, а равно и с другими учреждениями и отдельными лицами необходимо по возможности воздержаться от указания каких-либо подробностей, касающихся его работы. В случаях, когда избежать подробного изложения вопроса нельзя, следует посылать почтой через официальные органы СССР за границей.
Тихменев выслушал замечание молча. Затем, тихо произнес:
– Простите, товарищ Николаев! Сам поддался суете с перепиской, вы же знаете товарища Ауссема – железо, а не человек! В результате утратил бдительность. Конечно же, я проведу соответствующую беседу с товарищем Ивановым. Такое больше не повторится.
– Надеюсь!
Но Иванова уже мало волновали такие мелочи, как выговор от дипломата. Главное – все формальности утрясены, все визы получены, билеты в Конакри, столицу Французской Гвинеи куплены. Пора паковать чемоданы и коробки и готовиться к отъезду.
Уже сидя на чемоданах, Иванов, вспоминая всю эту нервотрепку со старым большевиком Ауссемом, вдруг разоткровенничался с сыном.
– Знаешь, Ильяша, признаюсь тебе, что я тоже в студенческие годы едва не стал революционером.
– Да ну, пуня! Правда?
– Правда! – улыбнулся отец. – Я участвовал в студенческих волнениях, учась в Московском университете. Но довольно скоро я понял, что не обладаю данными, необходимыми для профессионального революционера, и от греха подальше перевелся в Харьковский университет.
– Ты никогда мне этого не рассказывал, пуня. Ну-ка, расскажи, пожалуйста, подробнее.
– Ну, пожалуй, коли уж сказал «а», скажу и «б». Меня вовлекли в это дело мои товарищи – листовки, подпольная литература. Но вдруг я понял, что на этом поприще не смог бы ничего сделать. У меня начали сдавать нервы, мне стало казаться, что за мной следят. Особенно усилилось это тревожное состояние после обыска, когда жандармы только случайно не обнаружили в моей комнате сумку с какими-то материалами, – Иванов на секунду задумался, вспоминая. – Кажется, с какими-то адресами, за хранение которых угрожала ссылка в Сибирь.
– Не знаю, какого революционера потеряла Россия, но то, что она приобрела большого ученого – это факт! – резюмировал Илья. Профессор усмехнулся и похлопал сына по плечу.
18 октября Иванов отправил в Москву из Парижа последнее письмо перед отъездом в Африку: «… Прежде всего, будут поставлены опыты гибридизации между двумя видами шимпанзе и между шимпанзе и человеком путем искусственного осеменения. Затем, если это окажется возможным, между гориллой и шимпанзе и между гориллой и человеком».
1 ноября 1926 года отец и сын, наконец-то, покидают Париж и устремляются к неведомым лесам Гвинеи.
Но спустя почти месяц в Кремле спохватились. На имя Тихменева пришла шифротелеграмма: в Москве хотели знать все свежие подробности приключений ученого. И самое главное, как быстро он раздобудет заветные живые трофеи. И в конце приписка: «Прошу сообщить, каким образом Академия наук предполагает установить связь с профессором Ивановым.
За зав. отделом научных учреждений Воронов».
Тихменев растерялся: адреса-то он у профессора не спросил. Пришлось отвечать, как есть: «Иванов уехал в Гвинею, не сообщив адреса».
И Академии наук деваться было некуда – пришел запрос от куратора – Научного отдела Управления делами Совнаркома СССР. Пришлось так же отвечать, как есть, но с хитринкой, переложив всю ответственность именно на Управление делами Совнаркома:
«В Научный отдел Управления делами Совнаркома СССР.
Академия наук СССР вследствие запроса на имя непременного секретаря академика Ольденбурга от 21 декабря с.г. сообщает, что профессор И.И. Иванов не является сотрудником Академии наук, и заграничная его командировка была дана не по инициативе Академии наук, которая лишь давала отзыв по существу его научных планов и предположений и ознакомилась с представленным им отчетом.
В соответствии с изложенным, у Академии наук не имеется точных данных о местонахождении профессора И.И. Иванова в настоящее время, причем на посланный ему в Париж запрос по поводу его отчета, переданного на заключение Академии наук, никакого ответа пока Академией наук не получено.
При указанных условиях Академия наук не предполагает предпринимать каких-либо мер к установлению связи с профессором И.И. Ивановым впредь до получения от него известий о его научных работах.
Непременный секретарь академик Крачковский.
Управляющий делами конференции».

Глава восемнадцатая
В марте 1922 года Институт Пастера заключил с генерал-губернатором Французской Западной Африки договор о концессии 35 гектаров земли в окрестностях Киндии и субсидировал в постройку станции Pastoria 350 000 франков. Подопытными животными, как наиболее близкими к человеку, выбрали шимпанзе, обитавших в Гвинее. И в 1923 году в небольшом городке Киндия, что приблизительно в 150 километрах от столицы страны Конакри, была открыта станция, получившая статус филиала Парижского Пастеровского института.
Киндия была выбрана бактериологом Кальметтом отнюдь не случайно. Помимо разведения в вольерах шимпанзе, здесь собирались решать профильные задачи: проводить исследования по патологии таких болезней, как туберкулез, проказа, рак; исследовать экзотические, не известные в Европе инфекции. А таковых было предостаточно: сонная болезнь, вызываемая мухой цеце, язвы песчаной блохи и зуд «кро-кро», следствие проникновения в кожу паразитических червей, лихорадка Эбола, нильская лихорадка…
Именно в таком ключе объяснял создание станции в январе 1924 года на конференции Института Пастера по экзотическим патологиям Альбер Кальметт, защищая свою позицию в связи с большими затратами в Киндии:
– Мы обязаны организовать в наших колониях, которые мы должны приучить к этому по-настоящему, один центр поимки либо, если это возможно, разведения этих обезьян рядом с лабораторией…
Пока плыли, старший Иванов коротко знакомил сына с Африкой.
– Собственно говоря, Ильяша, в тропиках существует только два времени года: сухой сезон и сезон тропических дождей. Последний начинается в середине мая – начале июня, достигает наибольшей силы в июле, августе, сентябре, когда дожди льют, не переставая, круглые сутки, иногда несколько дней подряд. К октябрю количество осадков постепенно падает и только в ноябре устанавливается уже сухая, безоблачная погода.
– Получается, мы прибудем в Африку в довольно удачное время.
– Мы это изначально и планировали с Пастеровским институтом. Уж они-то прекрасно знают, что дождливый сезон в Африке считается для европейцев наиболее вредным и нездоровым. Почва и воздух в разгар сезона дождей насыщаются влагой, в жилых помещениях во всех углах заводится сырость, все кожаные вещи: ремни, туфли, сапоги, чемоданы, – покрываются зеленым налетом, а металлические предметы легко ржавеют, даже несмотря на хорошую смазку. Деревянные ящики микроскопов расклеиваются и разваливаются. Жить и работать приходится в медленно, но верно ослабляющей, изнуряющей атмосфере тропической оранжереи.
– Пуня, с твоим-то здоровьем, может быть, не лучшее место для проведения опытов в этой Африке, – Илья-младший с тревогой посмотрел на отца, но тот грустно улыбнулся в ответ.
– Это дело всей моей жизни, Ильяша. К тому же, во всем можно найти и плюсы.
– И какие же ты нашел здесь плюсы? – хмыкнул Илья.
– Ну, как же! С первыми дождями оживает и буйно начинает расти высохшая за время сухого сезона трава. Из-под земли вылезают странноватые на вид красные цветы, издали похожие на наши мухоморы. Листва пальм и других тропических растений обновляется и свежеет. Появляется масса разного вида бабочек, мушек, комаров…
– Вот, вот! Комары да мошки – это большой плюс, пуня! – засмеялся Илья.
Отец и сын Ивановы стояли на носу корабля, наблюдая приближение вожделенного берега Африки. Сердце у обоих забилось учащенней. Как то их встретят здесь? – подумалось профессору. Он пока еще не знал, что Министерство колоний заранее оповестило о его приезде главу администрации Гвинеи Жана Луи Пуаре. Ведь от расположения местных властей во многом зависел успех вояжа профессора.
Дело в том, что 6 сентября 1923 года губернатор Западной Африки Жюль Карде подписал постановление, запрещающее охоту на обезьян и устройство больших питомников во Французской Гвинее. Однако это правило можно было обойти, если глава местной власти даст специальное разрешение на сафари для чисто научных целей.
Первая остановка парохода планировалась в Дакаре, столице Сенегала и, одновременно, всех западно-африканских владений Франции. И вот, 11 ноября на горизонте показался мыс Зеленый – самый западный мыс Африки.
Само название, казалось бы, говорило о том, что полуостров должен быть цветущим, богатым тенистыми деревьями, свежей зеленью. В действительности же все оказалось гораздо прозаичнее – низкие и, выжженные знойным солнцем, пологие берега были почти лишены растительности. Тут же напрашивалось сравнение с восхитившимися зеленью огромного острова, который викинги увидели перед собой и который, в результате назвали Гренландией. С той только разницей, что Гренландия покрыта льдами, а Зеленый мыс – желтым песком.
Спустя несколько часов пароход подходил к порту Дакар, главному торговому и административному центру Сенегала и Западной Африки. У мола к пароходу подошла моторная лодка, почерневшая от долгой службы, копоти и машинного масла. С лодки по трапу на судно поднялись лоцман, санитарный врач и какой-то чернокожий чиновник в тропическом пробковом шлеме. Санитарный контроль в африканских портах был довольно строгим – по существовавшим законам некоторые инфекционные заболевания служили предлогом к закрытию порта, что влекло за собой громадные финансовые убытки.
 Между прочим, и сам Дакар был не слишком благополучным в этом смысле. Постоянный очаг желтой лихорадки находился на острове, расположенном невдалеке от столицы. Туда раньше, во время работорговли, свозили черных невольников перед отправкой их за океан, к берегам рабовладельческой Америки. С тех пор на этом острове, где все еще жили потомки прежних рабов, время от времени вспыхивала эпидемия желтой лихорадки.
 Пока пароход медленно входил в порт и пришвартовывался, Иванов с любопытством следил за тем, как по набережной суетились негры-грузчики в засаленных лохмотьях и чопорно вышагивали европейцы в белых колониальных костюмах. Было по местным меркам не очень жарко – что-то около тридцати градусов, а влажный морской воздух, к тому же, утихомиривал зной.
Город Иванову не очень понравился. На возвышенности расположились несколько больших, европейской постройки зданий – почта, телеграф, генерал-губернаторский дворец с развевающимся над ним французским флагом. На набережной в нескольких местах возвышались многотонные сыпучие груды американских земляных орешков. Эти орешки, из которых выжимают отличное растительное масло, – основной товар, продаваемый Сенегалом. Все остальные продукты местного земледелия (хлопок, рис, просо и т.п.) служат больше для внутреннего потребления и экспортируются в гораздо меньших объемах.
Порт был довольно оживленным. Около пароходов на пристанях шла непрерывная работа. Из судовых трюмов лебедки ежеминутно вытаскивали груды ящиков, мешков и тюков с товарами с этикетками различных торговых фирм. Тут и мануфактура, главным образом, хлопчато-бумажные ткани, и продукты питания, и табак, и машины. С парохода, на котором приплыли Ивановы, сняли два автомобиля.
 Портовые грузчики, крановщики, рабочие и полицейские – рослые, как на подбор, сенегальцы с черной, лоснящейся на солнце кожей. Но командуют, распоряжаются, записывают, принимают по счету грузы – европейцы во все тех же белых колониальных костюмах и с пробковыми шлемами на голове. Впрочем, зажиточные сенегальцы с бумажниками, набитыми франками и долларами, чувствуют себя тоже вполне комфортно и вполне равноправными гражданами. Встречаясь на улице со знакомыми французами или друг с другом, они обмениваются рукопожатиями и охотно справляются о состоянии здоровья.
Все дело в том, что сенегальцев, в отличие от других африканских колоний, признали французскими гражданами за то, что они принимали активное участие в войне с Германией.
Пока шла выгрузка с парохода и, обратно, погрузка на него каменного угля (а это заняло всю ночь и часть дня), Ивановы решили прогуляться по Дакару, тридцатитысячному на тот момент городку. Это был вполне европейский город с каменными двух-, реже трехэтажными домами с широкими верандами вокруг всего здания, что придавало им своеобразный дачный вид. По улицам туда и сюда ездило довольно много автомобилей (в основном, форды), велосипедистов и парных извозчиков. Уличная толпа представляла собой пеструю смесь Европы с Африкой: среди массы чернокожих в примитивных костюмах попадались настоящие черные франты с нахальным и самоуверенным видом, одетые по последней парижской моде. По самому солнцепеку, не обращая внимания на жару, шествовали, поминутно оглядываясь по сторонам, толстые сенегалки с грудными детьми, привязанными к материнским спинам куском какой-нибудь яркой цветной ткани. С базара и на базар тянулись торговки с корзинами, мешками муки, железными тазами с рыбой, бутылками растительного масла и пальмового вина – все это умещалось на их голове. Французы по этому поводу острили, что у черных не черепа, а гранитные булыжники, способные выдержать любую тяжесть.
 Разумеется, профессор, будучи в Дакаре, не имел права не заглянуть в местный филиал Пастеровского института. Здесь изучались паразитарные и инфекционные заболевания человека и животных. Ему, правда, не очень повезло: директора института в тот день не было на месте, но помещения знаменитому русскому профессору с удовольствием показал ассистент директора из местных. Кроме мелких лабораторных животных, здесь содержали молодых собакообразных обезьян, многие из которых были настолько ручными, что с удовольствием шли на руки к человеку, даже не знакомому им. А вот шимпанзе на станции отсутствовали. Ассистент директора, словно извиняясь, объяснил:
– Уход за антропоидными обезьянами намного сложнее. Здесь нужны специальные знания и работа с ними всегда связана с риском иметь большие потери. Впрочем, мсье, знает это не хуже меня, – ассистент посмотрел на Иванова, тот согласно кивнул.
– Да, да, конечно!
Ивановы вернулись в порт. Но работы на пароходе шли еще полным ходом. И тут к ним подошла маленькая компания пассажиров с их же парохода.
– Не желаете ли с нами прогуляться по ночному городу, господа? – предложил один из них – плотно сбитый француз с пышными усами и полулысой головой, умело прикрываемой светлой фетровой шляпой, вошедшей тогда в моду.
– Пожалуй! – согласился Иванов и глянул на сына. – Ты как, Ильяша?
– Я тоже не откажусь. Спать совсем не хочется.
И вот компания из шестерых мужчин разного возраста, направилась из порта в город. По спящим пыльным улицам изредка проезжал автомобиль с полупритушенными фонарями, или парная извозчичья коляска с темной фигурой кучера-негра на козлах. То и дело встречались группы подвыпивших матросов разных национальностей и цветов кожи, возвращавшихся в порт из ночных увеселительных заведений. На одной из маленьких поперечных улочек, ярко освещенной электрическим фонарем, оказался вход в плохонький кинозал под открытым небом. В другом месте, на углу, переполненный людьми бар: у стоек со спиртными напитками – давка, громкие возгласы, смех. Все почти как в Европе.
В саду при городской ратуше имелась кое-какая растительность: пальмы, какие-то сильно пахнущие в темноте цветы, кусты, клумбы. Воздух удивительно приятный, мягкий и теплый. Налетающий порывами ветерок охватывал лицо и руки жарким дыханием Африки.
Но пора было возвращаться на пароход, который призывно загудел. Еще небольшой переход, и они будут у цели.
14 ноября 1926 года отец и сын Ивановы, наконец, приближались к Конакри, столице Гвинеи, конечному пункту своего путешествия, городу, расположенному на полуострове Калум и острове Томбо, соединенном дамбой с материком. Причем, остров как раз и являлся центральной частью города.
Было прекрасное утро. Гладкий, сверкающий на ослепительном солнце океан. Солнечные лучи такой силы, что даже белый пробковый шлем едва защищает голову от перегрева.
Из воды показались изумрудно-зеленые острова, сплошь покрытые пальмами. Мимо парохода, отражаясь в прозрачной, зеленоватой глубине океана, гладкой, как поверхность расплавленного сала, бесшумно скользили узкие, длинные пироги с черными фигурами гвинейцев.
Пароход остановился на рейде между Конакри и пальмовыми островами. Когда корабль еще только приближался к порту Конакри, на судне была получена телеграмма о встрече русского ученого губернаторской моторной лодкой. И действительно, за профессором был послан секретарь губернатора Пуаре. Иванова не только быстро доставили на берег, но и предложили автомобиль для проезда в резиденцию губернатора. Глава колонии просил быть его гостем, до тех пока не будет найдена подходящая квартира. Пуаре обещал двухэтажный дом в престижном районе Конакри, но профессор не собирался ждать квартиру в столице.
– Мне бы хотелось, мсье Пуаре, как можно быстрее отправиться в Киндию.
– Я понимаю, что в Европе все торопятся, – ответил губернатор. – Но у нас здесь Африка, дорогой мой профессор. Время течет медленно и размеренно.
В колонии, и в самом деле, все делалось не спеша. Это основной принцип колониальной жизни. То, что в Европе можно сделать за неделю, в Африке требовалось несколько месяцев. Даже в Конакри, столице Французской Гвинеи, сталкивались с отсутствием гвоздей, проволоки и т.п., с невозможностью достать столяра, слесаря на стальную работу и т.д. На выписку необходимого из Франции, куда письмо в лучшем случае доставлялось за две недели, а парохода с заказанными инструментами и товарами приходилось ждать месяц.
Во Французской Гвинее в это время года только начался сухой сезон, потому и почва, и воздух были пока еще насыщены влагой. Глянцевитые листья пальм и мангровых деревьев блестят темно-зеленым лаком. Кругом все ново, интересно, ослепительно ярко – залитые солнцем оранжево-желтые дороги, блики и пятна жаркого света на земле, пышная тропическая растительность, обнаженные до пояса чернокожие мужчины и женщины, иногда безобразные, но чаще по-своему красивые, как и вся африканская природа. Мимо проезжали на пус-пус (африканских рикшах) европейцы в белых колониальных костюмах и пробковых шлемах на голове. Старый профессор и его сын-студент просто наслаждались увиденным.
По вечерам, когда на темном небе всплывает луна, освещая бледным светом океан с отраженными в нем пальмовыми островами, на террасу ресторана сходятся французские чиновники и служащие торговых компаний поужинать, поиграть в карты, посидеть над стаканчиками и бокалами вина со льдом, отдохнуть от дневной жары. А время от времени раздавался окрик:
– Бой! – и возле белого человека тут же вырастала фигура черного официанта, босого, но обязательно в белоснежном фартуке.
Ночью улицы Конакри освещались электрическим светом. На окраинах города возвышались антенны радиостанции большой мощности, поддерживающей постоянную связь с Европой.
В прошлом году на территорию станции ночью забралась пантера. Приняв ее в темноте за сервала, начальник радиостанции выстрелил в нее из малокалиберного ружья. Но раненный зверь набросился на человека, которого спасли из когтей хищника лишь люди, сбежавшиеся на крик, но лицо его на всю жизнь осталось изуродованным глубокими впадинами и шрамами.
Русских поселили в одном из двух лучших отелей Конакри, в нескольких шагах от берега океана. Вообще, Конакри в те времена скорее был похож на большой дачный поселок, нежели на портовый город. Одно-, двухэтажные дома тонули в пышной, темной зелени пальм и манго, и больше напоминали веселые загородные коттеджи, чем деловые конторы и городские учреждения.
Обсаженные тенистыми манговыми деревьями улицы и широкие проспекты Конакри, скорее, напоминали обычные европейские шоссе, одинаково ровные и гладкие, как в самом городе, так и за сотни верст от него. Эти прекрасные дороги соединяли в Западной Африке все сколько-нибудь важные торговые и административные центры. Французы говорили: «Без хороших дорог нет транспорта, нет торговли, нет условий для развития коммерческой жизни края».
В Конакри, как и везде в колониях, была любопытная смесь европейской техники и моды с африканской экзотикой. Особенная пестрота заметна в одежде и манере одеваться. На улицах и базарных площадях, на ступеньках сирийских лавок толпились туземцы в разнообразных костюмах: сморщенные, как печальное яблоко, старухи с дряблой,  обвисшей кожей, в одних юбках выше колен, матери с младенцами за плечами, молодые, голые до пояса негритянки с блестящими черными глазами, негры в куртках хаки, парусиновых туфлях и тропических шлемах, или же в длинных, синих и белых мусульманских халатах, а то и просто в первобытной набедренной повязке…
Единственный общедоступный способ передвижения в Конакри – это пус-пус. Лошади там не выживали, автомобили пока были роскошью, которую могли позволить себе только богатые коммерсанты и высокие чиновники. Пуссеру (рикше) в час полагалось по таксе 4-5 франков. Во время езды спина, лицо, руки пуссера становились мокрыми от пота, как бока взмыленной лошади.
Пока туземные строители под руководством французских инженеров строили необходимые для опытов Иванова помещения, русского профессора развлекали, как могли, и сам губернатор, и его сотрудники. Губернатор Гвинеи Пуаре оказался ровесником Иванова. К тому же, изысканный европеец откровенно скучал без образованных собеседников и потому не раз принимал Иванова, ведя с ним долгие беседы, в своем дворце в Конакри. Потому они довольно быстро нашли общий язык и в подобных беседах оба не скучно коротали время.
– Мсье Пуаре, я слышал, тут ходят слухи, о похищении женщин антропоморфными обезьянами и о прижитии с ними детей. Правда ли это? Или придумки?
Губернатор угощал русского гостя коньяком, ананасами и крупными плодами манго, величиной почти с кокосовый орех.
– Попробуйте манго, профессор. У нас они сладкие с чуть заметной кислинкой.
Иванов кивнул, протянул остро отточенную палочку к ломтику манго, надкусил, жуя и наслаждаясь вкусом.
– Действительно, вкус необычный.
Довольный губернатор тут же стал отвечать на вопрос:
– Я понимаю ваш интерес относительно возможности получения гибридной формы путем естественного скрещивания человека с антропоидными обезьянами. Но, что касается детей, прижитых от обезьян, – не более, чем придумки. По крайней мере, мне такие случаи не известны. А вот случаи, правда редкие, насилования туземных женщин обезьянами, имеют место. Особенно мандрилы и павианы проявляют необыкновенную половую агрессивность. Достоверность изнасилования негритянок гориллой мне подтвердил генерал-губернатор Западной Африки мсье Карде, а он уже много лет живет в Конго.
– И каковы последствия? – даже глаза у Иванова заблестели.
– Жертвы такого насилия, опять же, по словам мсье Карде, обычно погибают в объятиях обезьян и при вскрытии у них неизменно оказывалась раздавленной грудная клетка. Мне, кстати, рассказывали наши охотники на обезьян о случае с двумя женщинами из племени мбондемо, которых похитила горилла. Так вот, одной сразу удалось бежать, а другая находилась в плену несколько дней. Едва вернувшись в деревню, она рассказала, что самец гориллы дурно с ней обошелся.
– Но то гориллы. А подобные случаи с шимпанзе были?
Пуаре отрицательно покачал головой, беря в руку фужер с едва покрывавшим дно янтарного цвета напитком.
– Увы, о случаях изнасилования негритянок самцами шимпанзе я не слыхал. Но заметьте, профессор, сами негры относятся к обезьянам, и особенно к шимпанзе, как к низшей человеческой расе. А женщины, изнасилованные обезьянами, считаются оскверненными. Такие женщины третируются как парии, социально погибшие и, как мне передавали, обычно бесследно исчезают.
Вечером, масла в огонь подлил младший Иванов, вернувшийся довольно поздно, чем заставил отца волноваться: все-таки Конакри – не Париж, здесь народ, в основном, дикий.
– Ильяша, ты заставил меня излишне переволноваться.
– Прости, пуня! Но я не мог уйти из буфета. Там местные охотники такие чудеса про обезьян рассказывали.
– Ну, так поделись рассказом и со мной.
– Представляешь, там был один старый охотник, француз… Мне сказали, он почти четверть века здесь живет, ловит обезьян и продает их европейцам для зверинцев. Так вот, он рассказывал, что еще не так давно жил шимпанзе, свободно разгуливавший по городу, любитель вина и алкоголя. Он приходил в буфет, садился за стол, энергично стучал по столу и требовал, таким образом, вина или аперитива. Шимпанзе раньше нередко встречались у администраторов, иногда сопровождали их в длительных поездках вглубь страны. Обезьяны бежали за ними, как собаки за своим хозяином. Временами, учуяв или услышав голос своих сородичей, шимпанзе скрывались в лесу, обменивались любезностями со своими соотечественниками или вступали с ними в драку, но неизменно возвращались к своему другу-хозяину.
– Весьма познавательно, – согласился Илья Иванович.
Ивановым пришлось целых две недели провести в столичном отеле. Наконец, в конце ноября штаб будущей охоты на обезьян обосновался в городском парке в поселке Камайен в пяти  километрах от столицы. Это единственный в своем роде ботанический сад в Африке. Здесь собраны всевозможные сорта и виды полезных тропических растений: африканские апельсины, авокадо с приятным миндальным запахом, папайи, сильно отдающие псиной, сладкие манго с привкусом скипидара, бананы, ананасы, кокосовые пальмы, хлебное и каучуковое дерево и множество других.
Проходя по аллеям сада, Иванов обратил внимание на раздававшиеся время от времени глухие удары, похожие слегка на отдаленные пушечные выстрелы. Это падали с высоких пальм кокосовые орехи, превосходившие по величине человеческую голову. Одного такого удара достаточно, чтобы проломить черепную коробку.
В распоряжении Иванова теперь имелся штат обслуживающего персонала и добротный дом, о котором остались самые светлые воспоминания: «Через две недели мы получили в свое распоряжение квартиру в три комнаты со скромной, но для нас достаточной меблировкой. В нижнем этаже помещались контора и негры, служащие в парке. Дом — каменный и достаточно защищенный от термитов. Одна комната и терраса были отведены мною под лабораторию, которая должна была служить как для основных работ, так и для собирания и заготовки коллекций, хотя бы в скромных размерах, так как на это я не имел ни полномочий, ни кредитов. Квартира была нам предоставлена губернатором бесплатно».
Рядом с этим домом началось строительство обезьянника, куда предполагалось свозить шимпанзе с промежуточной базы на станции Пастеровского института в Киндии. На случай дождя имелся большой крытый навес, служивший ранее для хранения фруктов и сельскохозяйственных машин. 
После целого ряда проволочек и неудач обезьянник, наконец, был закончен, где, кроме обычных клеток, имелось несколько специально построенных для взрослых шимпанзе, достаточно просторных и способных выдержать серьезные атаки обезьян.
Хуже обстояло дело с поимкой обезьян. Нужно было ждать возвращения находившегося в отъезде чиновника из Конакри, хорошо знакомого с местными охотниками и принятыми во Французской Гвинее способами ловли шимпанзе.
Дожидаясь его, в свободное время отец с сыном занимались коллекционированием. Собирали насекомых – днем под корой деревьев, в траве, под камнями; ночью – на свет ацетиленовой лампы; стреляли птиц, начиная с громадных белых орлов, оказавшихся по отзыву Зоологического музея Академии наук, музейной редкостью, и кончая маленькими колибри, порхавшими на берегу океана, как бабочки, с цветка на цветок; ловили млекопитающих, пресмыкающихся, земноводных… Затем всю эту коллекцию отправили в Москву, для Зоологического музея Академии наук.
Хотя Илья Иванович и помнил практически наизусть инструкцию по сбору образцов культурных растений, произраставших в этих местах, которую ему перед отъездом в экспедицию, прислал Николай Иванович Вавилов, но не лишне было снова воочию перечитать ее.
 «Институт прикладной ботаники… особенно заинтересован в получении эндемичных африканских полевых и огородных культур. Нас чрезвычайно интересует получить возможно большее число образцов сортов пшеницы, ячменя, овса, ржи, сорго, джугары, льна, хлопка, гороха, чечевицы, различных масличных культур; по возможности, огородных местных культур…
Желательно получить образцы по ; фунта, лучше в неочищенном, засоренном виде, так как нередко сорняки представляют еще больше интереса, чем самые культурные растения.
По почте материал хорошо доходит. Желательно указать точно местонахождение, время сбора.
Очень существенно собрать возможно больше образцов одного и того же растения. Мы с удовольствием оплатим расходы по отправке, упаковке.
Было бы очень желательно получить также с/хозяйственную литературу по культурным растениям, если придется иметь дело с соответствующими учреждениями.
 Большой интерес для нас представляют сорные растения, среди культур Африки, например, овсюг, различные горошки, вики среди хлебов.
Из центральной Средней Африки у нас нет никакого семенного материала и все, что ни будет Вами собрано, представляет для нас исключительный интерес.
Заранее бесконечное спасибо за все, что Вам удастся сделать…».
И в конце Иванов не смог отказать себе в удовольствии еще раз пробежаться глазами по заключительным строчкам письма, где рукой Вавилова было написано: «Желаю Вам большого успеха, терпения, настойчивости. Не обращайте внимания на всю болтовню, которая связана с Вашей поездкой. Черт с ней!
Ваш Н. Вавилов».
Вот именно, черт с ними со всеми и со всей их болтовней. Его дело – работа, а не болтовня! 
30 декабря 1926 года, не дожидаясь окончания работ на самой станции в Киндии, профессор Иванов, его сын и три сотрудника-африканца выехали из Конакри вглубь Гвинеи. Новый год путешественники решили отметить в дороге. Профессор желал как можно скорее приступить к первым опытам уже здесь, в Гвинее. Его буквально снедала мания охоты. Это была одна из его вспышек «неутомимой энергии», которую отмечали близко знавшие его люди.
Предвкушая добычу и новые научные возможности, которые она сулила, Илья Иванович отправил в Москву в Управление делами СНК «Документальный отчет о расходах на 1 января 1927 года», где указывались специфические пункты, связанные с опытами по межвидовой гибридизации человека и обезьян вида шимпанзе:
«5) Ремонт и постройка в Конакри (ремонт помещений для членов экспедиции, устройство помещений для опытного состава). $1000.
9) Содержание 25 лиц специального привлечения к опытам гибридизации. $575».
В конце отчета Иванов сделал приписку, в которой просил Академию наук сохранить за ним квартиру в Москве, так как жена его находится в Киеве у больной дочери.
Изначально Кремль отпускал на оплату добровольцев $30004, из расчета $120 на африканца. Но Иванов, столкнувшись с действительным положением дел в колонии и уровнем местной нищеты, видимо, решил сэкономить.
До городка Маму они добирались по железной дороге, а там пересели на автомобили и уже через несколько дней оказались на высокогорном плато Фута-Джалон, известном тем, что здесь находятся истоки рек Сенегала и Нигера.  На этом же плато начинала свой путь и река Конкур, на которой и расположился городок Киндия. Затем, «спустившись» с плато, река собирается в широкое русло и продолжает течь в западном направлении, к водам Атлантического океана. Местами ровное и спокойное течение Конкура нарушают многочисленные водопады и пороги, высота перепада которых составляет от 24 до 411 метров над уровнем моря. 
Тут в окрестностях поселка Бомболи в апельсиновых рощах бродили целые кланы шимпанзе вида Troglodytes niger. По планам экспедиция должна была пробыть здесь не более трех недель и организовать приемный пункт для обезьян. Отсюда животных намеревались отправить по шоссе в город Маму, а оттуда железной дорогой до Конакри. Услужливый и изнывавший от провинциальной тоски колониальный чиновник предложил им для базы экспедиции свою усадьбу.
Небольшой городок Киндия, раскинувшийся на берегу реки Конкур, поразил Ивановых своей уникальной архитектурой – здесь было несколько мечетей и исламских учреждений, разбросанных по всему городу. В центре города возвышалась Большая мечеть Киндия, построенная еще в XIX веке в невиданном в Европе западноафриканском, судано-сахелианском архитектурном стиле с характерными остроконечными арками, куполами и богато украшенными минаретами.
Зато с гостиницами в Киндии было напряженно – этот городок имел всего несколько домов, пригодных для проживания по-европейски. Сдача комнат в наем не практиковалась. Даже отсутствовали гостиницы и номера для приезжих в здании местного вокзала. Оставалось надеяться только на описанную Вильбером сторожку, якобы имевшуюся на станции института. Она располагалась в семи километрах от городка в тропическом лесу.
Но на деле то, что Жюль Вильбер называл «сторожкой» оказалось изъеденным термитами сооружением, не имевшим ни потолка, ни пола. Иванов был в отчаянии и готовился к возвращению в Конакри, как вдруг заместитель директора, ветеринарный врач Делорм предложил ему выход: поселиться в пустующей комнате самого Вильбера в главном здании.
Теперь можно было начинать обустраиваться и ждать перемен к лучшему.
Однако, пока они устраивались на новом месте, спустя всего пару дней, к русскому профессору с утра пораньше  пришла целая депутация полуголых туземцев. Это были представители местного племени су-су.
– Мсье доктор, – обратился к Иванову старший. – Помогите нам! В нашей деревне поселилась громадная змея. Живет на пальмах среди деревьев и одним своим видом наводит страх на нас, особенно на женщин и детей. У нас нет никакого оружия, а у вас, мы знаем, есть ружье. Застрелите ее, мсье.
Иванов глянул на стоявшего рядом сына.
– Ну что же, Ильяша, поможем туземцам?
– Конечно, пуня! О чем речь!
– Тем более, у нас появляется уникальная возможность сразу же познакомиться с весьма ядовитыми и чрезвычайно опасными западно-африканскими змеями.
Иванов не заставил просителей уговаривать себя. Сразу же взялся за ружье, сунул в карман несколько патронов и, держа ружье в правой руке, спустился со ступенек. Илья последовал за отцом.
– Идемте, господа!
Мужчины облегченно выдохнули и повели русского доктора в деревню.
– Какой толщины змея? – спросил Иванов на ходу у старшего.
– С ногу, мсье.
Недалеко от деревни находилась большая плантация маниока, почти трехметровой высоты зеленого кустарника с пальчаторассечёнными листьями и с плодами, похожими на большие картофелины; африканцы на свой манер его называют кассавой. Здесь всю процессию окружила шумная толпа голых ребятишек, эмоционально выкрикивавших и размахивавших руками. Видимо, объясняя, что змея снова едва не заползла в одну из хижин. 
Они прошли через всю деревню и остановились у одной из крайних хижин, как и все остальные, покрытой тростником. Прямо за хижиной возвышалось несколько пальм с чешуйчатым стволом и еще несколько ветвистых манговых деревьев. В гуще веток, среди блестяще лакированных веток одного из манго, хозяин хижины указал на извивающее, закрученное в петли зеленое туловище с толстым желтоватым брюхом. Изредка из-за веток показывалась и маленькая голова со злыми змеиными глазками и раздвоенным языком.
Иванов тут же вскинул ружье, прицелился чуть пониже змеиной головы и нажал гашетку. В наступившей под сводами деревьев тишине звук ружейного выстрела грохнул, словно пушечный залп. С дерева посыпались ветки и листья. Затем на утрамбованную площадку под мангами шлепнулась отстреленная змеиная голова с куском окровавленной шеи. Ударившись о землю, она подскочила кверху, перевернулась несколько раз в воздухе и откатилась в сторону, судорожно раскрыв пасть с парой тонких ядовитых белых зубов.
Туземцы радостно закричали, замахали руками, начали пританцовывать… И вдруг с дерева поползла вниз вторая голова, волоча следом длинное, толстое извивающееся туловище. Толпа онемела от неожиданности и ужаса. Да и Ивановы не ожидали такого.
Первым опомнился хозяин ближайшей хижины. Он схватил тяжелую дубину и, яростно ворочая белками глаз, бесстрашно ринулся вперед добивать двуглавого змея.
– Что это, пуня? – растерялся Илья.
– А это, кажется, вторая особь, – наконец сообразил профессор и попытался остановить раздухарившегося туземца.
– Позвольте, позвольте! Мне бы нужно сохранить голову и туловище змей для нашей коллекции.
Вторую змею все же добили. А спустя некоторое время Илья приметил и зацепившуюся за ветку мангового дерева оставшуюся часть первой застреленной змеи.
Это оказались самец и самка зеленой мамбы, одни из самых ядовитых на земле змей. Самец был поменьше, достигал в длину два метра пятнадцать сантиметров, а самка была длиннее на двадцать сантиметров, да и в обхвате была шире – целых тринадцать сантиметров. При надавливании с боков мертвой головы из тонких ядовитых зубов струйками вытекал яд, застывавший на воздухе в прозрачную стекловидную массу. Радости туземцев не было предела. Они с удовольствием помогли Ивановым донести обе змеи до их дома.
Нужно сказать, что Илья Иванович был прекрасным охотником. Еще в юношеские годы он исходил с ружьем и любимой собакой Жаком почти всю Курскую и Орловскую губернии. Стрелял он «навскидку» неплохо, хотя и не был первоклассным стрелком.

Глава девятнадцатая
Когда проблемы с жильем были решены, Иванов приступил к изучению обезьян, содержавшихся на станции.
Главный павильон станции представлял собой двухэтажное здание с верандами. От него шла улица. По левую сторону располагались хижины, в которых проживал африканский обслуживающий персонал. Справа находились помещения для животных. Они представляли собой подобия тюремных камер, полностью изолированных от внешнего мира. В этих специальных вольерах содержались пойманные в Африке обезьяны, в том числе и шимпанзе. Жесткая изоляция оправдывалась тем, что инфицированные животные должны были иметь минимальный контакт с окружающим миром. На обезьянах ставились различные опыты, отрабатывалось действие сывороток против человеческих инфекций, таких как туберкулез, проказа и даже рак. Намечались дальнейшие эксперименты в области бактериологии.
На станции имелось три десятка шимпанзе. Профессор с разочарованием отметил, что лишь одна из них была взрослой, остальные — подростки. Все они содержались в суровых тюремных условиях. Даже положенные заключенным дворики для прогулок отсутствовали. Иванов не сомневался, что в таких условиях получение потомства вряд ли возможно. Доктор Делорм подтвердил прогнозы ученого: действительно, за три года существования станции не было ни одного случая зачатия не только у шимпанзе, но и у собакообразных обезьян. Более того, смертность животных росла катастрофически. Если самая старая самка Роза, поступившая в питомник 26 марта 1924 года, имела порядковый номер 107, то самка Рекрю, поступившая два года спустя, значилась под номером 370. И это была нумерация только для шимпанзе, которых на станции насчитывалось всего 25! Большой падеж животных объяснялся и тем, что всем шимпанзе прививали смертельные болезни, для того чтобы описать их развитие.
Но Иванова насторожило, что ветеринары станции не участвовали в отлове животных, а лишь подавали заказы на количество необходимых особей главам администраций районов. Когда же профессору стало известно о технике поимки обезьян, он был сильно шокирован. И это мягко сказано!
А делалось это так. Охота на шимпанзе велась туземцами племени фуаа, вооруженными дубинками, ружьями и луками. Ночью население охотничьего поселка выслеживало обезьянью семью. После того как семья шимпанзе выслежена, охотники окружали ее и загоняли криками и собаками на дерево. Вокруг дерева раскладывались кучи сухой травы и веток, траву поджигали, в огонь подбрасывали одурманивающие травы и корни. После того как шимпанзе, не видя иного выхода, бросались вниз, к ним подбегали туземцы и с помощью дубинок наносили серьезные удары. На местном наречии такой вид охоты на обезьян назывался «баттю». Часть обезьян при этом, естественно, погибала, часть уходила глубоко в чащу. В числе пойманных таким образом шимпанзе взрослых почти не было: они либо погибали под ударами, либо успевали вырваться и скрыться. Охотники предпочитали подбирать подростков, предварительно убив их родителей или дав им уйти, чем рисковать жизнью в попытке взять живыми взрослых шимпанзе.
Оглушенное и искалеченное животное не могло сопротивляться охотникам, привязывавшим его всеми четырьмя конечностями к двум жердям. Эти жерди несли на плечах четыре туземца. Порой мучительное путешествие животного через джунгли к его клетке доходило до нескольких суток. Подчас возле дверей питомника шимпанзе настигала смерть. Только немногие узники попадали за решетку.
Но никакие мучения и страдания не могли похоронить стремление обезьян к свободе. После того, как их привозили на приемный пункт в поселке Бомболи и помещали в клетки, они начинали разламывать свои временные узилища. Воспользовавшись недосмотром сторожей, одна из обезьян выломала металлическую сетку и вырвалась наружу. Два туземца попытались было остановить ее, но были жестоко ранены, а само животное забралось на одиноко стоявшее в центре питомника дерево, где продолжало яростно кричать. Когда же столб окружили вооруженные охотники, шимпанзе покончил собой, бросившись вниз с головокружительной высоты, демонстрируя чернокожим жителям колонии, что такое настоящая любовь к свободе. Обезьяна сломала позвоночник и умерла на глазах своих мучителей.
Иванов жаловался в своем дневнике: «Пойманные неграми шимпанзе, как правило, носят следы поражений, к сожалению, часто очень тяжелых: перелом челюсти, трещины черепа, ожоги кожи, гноящиеся раны и т. п. Неудивительно, что большая часть их погибает в течение нескольких дней или недель после доставки на станцию».
Но нет худа без добра: трупы шимпанзе позволили Иванову произвести многочисленные вскрытия и кастрации. Ему удалось установить, что половозрелость у самок наступает не в четырех–пятилетнем возрасте, как считалось, а значительно позже. Период вынашивания плода длится 8–8,5 месяца. И, что самое важное для будущего эксперимента: у шимпанзе происходят регулярные менструации, как и у женщин, а бытовавшее в прошлом мнение о сезонных течках следует отнести к области научных заблуждений.
И все же Иванову удалось при поддержке чиновника французской колониальной администрации добиться более гуманных способов поимки животных, чем те, что традиционно использовались гвинейцами. В округах Бомболи, Кембали и Дига местные власти выдали охотникам специальные сети. Ильей Ивановичем были проведены три учебные облавы на шимпанзе. Но охотники-туземцы хотя и научились способам ловли новым инструментом, предпочитали прежние проверенные методы.
– А вы попробуйте, профессор, заинтересовать их материально, – посоветовал чиновник.
– Возможно, вы правы, мсье. Как вы считаете – тысяча франков сверх обычного за каждую особь, если она будет поймана не искалеченной, будет достаточно?
– Вполне!
Выслушав русского ученого, охотники стали совещаться, и, в конечном итоге, решили рискнуть и попытаться поймать шимпанзе другим методом: они предполагали выследить животное на земле, наброситься на него скопом по общей команде и, захватив врасплох, без проблем пленить. Но этот эксперимент окончился трагически. При первой же попытке поймать самца шимпанзе один из охотников был убит, а двое других получили серьезные травмы.
После печального инцидента туземцы наотрез отказались от ловли взрослых обезьян и особенно самцов, сила и резкость удара которых в несколько раз превосходила силу удара самого сильного человека.
Кровавое сафари на нагорье Фута-Джалон закончилось 18 января. Итоги жестокой охоты для Иванова были неутешительными: «С приемного пункта в Бомболи мы получили 13 шимпанзе и несколько циноцефалов и церконипитеков. В числе доставленных шимпанзе имелась только одна самка, близкая к зрелому возрасту, но еще не половозрелая. Благодаря исключительно любезному отношению губернатора г. Poiret мне удалось обменять двух молодых шимпанзе (Troglodytes cabvus), пойманных в лесах Слонового берега охотником, на крупную дичь г. Jacquey.
Эти самки, присланные в Конакри из Grand-Bassan с проводником-негром вместе с 6 другими, более молодыми шимпанзе, за время переезда (трое суток езды морем) очень ослабели и страдали сильно выраженным расстройством пищеварения, так же как и остальные шимпанзе из той же партии. Судьба других шимпанзе, прибывших вместе с моими и затем направленных в Пастеровскую станцию в Киндию, была более печальна». «Они все погибли и, судя по сообщениям директора станции г. Wilbert (см. C.R. de la Academ 1 n. № 11, 1927) явились источником эпизоотии, унесшей за сравнительно короткое время 23 шимпанзе и вызвавшей очень тяжелое заболевание у доктора Wilbert’а, лечившего и вскрывавшего больных обезьян».
Этот самый француз-охотник Жаки, промышлял в джунглях Кот-д’Ивуара (в то время Берег Слоновой кости) и снабжал Пастеровский институт обезьянами. Он трезво оценивал возможности негритянских отрядов в такого рода облавах. Следопыт с восхищением рассказывал Иванову о взрослых самцах шимпанзе.
– Эти человекообразные обладают такой колоссальной силой, яростью, проворством и смелостью, что охота для поимки их живыми является совершенно безнадежным предприятием.
– А самок? – уточнил Иванов.
– Поимку взрослых самок я тоже считаю делом крайне трудным, неверным и требующим хорошо обученных охотников, соответственно, богатого снаряжения и удачи. Уж поверьте мне, профессор. Но ради науки постараюсь поймать вам трех-четырех взрослых самок шимпанзе.
Наблюдая за жизнью обезьян на Пастеровской станции в Киндии, Иванов поражался тому, как они напоминают ему людей. Он восторгался эмоциями своего опытного материала, взаимоотношениями у шимпанзе, подмечал очевидное сходство с человеческим обществом. Умиление ученого было столь сильным, что он оставил несколько ярких зарисовок в своем отчете о командировке, составленном для Кремля: «Следя за жизнью шимпанзе в нашем обезьяннике, мы имели возможность наблюдать проявление у них ряда эмоций, не лишенных интереса. Так, у одной из взрослых самок (“Сивет” Troglodytes cabvus) я не раз наблюдал такие признаки недовольства и раздражения, которые очень сходны с признаком истерии у человека. Если “Сивет” имела основание считать себя обделенной любимым лакомством (плоды пальмы, дающей масло/Elacis guinensis,), она сначала приходила в сильное возбуждение, затем, если ее желание не выполнялось, схватывала себя за голову обеими руками, падала и каталась по земле с визгом и характерными криками. Такие же нервные признаки я наблюдал у самки “Rose” на Пастеровской станции в Киндии.
У молодых шимпанзе проявление радости при возвращении в клетку товарища по несчастью нередко сопровождалось объятьями и поцелуями. Взрослые более сдержаны».
Иванов предполагал, что в неволе обезьяны будут с трудом давать приплод. Но из наблюдений, сделанных в Конакри и других местах Африки, он знал — после трех недель содержания в клетке шимпанзе уже не пытаются уйти от человека. Он решился на пробный рискованный эксперимент. Теперь по его просьбе обезьян выпускали во двор вокруг дома. Эксперимент подтвердил информацию ученого. Теперь лишь ночное время обезьяны стали проводить в клетках, а днем им позволялось сидеть на деревьях в пределах территории. Илья Иванович был рад этому результату. Теперь он считал, что его шансы на получение потомства от шимпанзе резко возрастали, следовательно, нельзя терять ни минуты.
– Ильяша! – позвал он сына. – Теперь пришло наше время. Ты помнишь, что нужно делать?
– Конечно, пуня!
Иванов-младший держал в руках пробирку с заранее заготовленной, но не подвергавшейся заморозке человеческой спермой, и катетер. Для этого и нужен был Иванову-старшему Иванов-младший. Обезьянам вводили спермы двух мужчин. Илья Иванович не мог довериться в таком деликатном деле своим африканским помощникам, поэтому пришлось постараться отцу с сыном. Именно их сперму и пришлось вводить самкам шимпанзе.
28 февраля 1927 года было произведено первое скрещивание человека и самок шимпанзе вида Troglodytes cabvus. Иванов отмечал в дневнике наблюдений:
«25/II—27 г. У самки “Бабет” около 12 часов дня из вагины выделилось приблизительно 80 мм 100 кс крови, не свертывающейся на воздухе. “Бабет”, наклонившись к полу, втягивает эту кровь губами и глотает. Опухание наружных половых органов выражено не резко. У самки “Сивет” из вагины также выделяется кровь, но в виде отдельных капель, не свертывающихся на воздухе. Набухание наружных половых органов не резко выражено.
26/II Выделение крови у “Бабет” и “Сивет” прекратилось.
27/II Крови у “Бабет” и “Сивет” нет.
28/II Утром между 8 и 10 часами утра сделано искусственное осеменение самок “Бабет” и “Сивет” спермой человека. Сперма получена не совсем свежесобранная. Поступательная подвижность приблизительно у 40 % сперматозоидов. Степень подвижности средняя. Сперма впрыскивалась во влагалище через эластичный катетер, который был введен в глубину приблизительно 16 сантиметров.
Каждой обезьяне вспрыснуто около 1-го кс спермы. Впрыскивание делалось под видом лечения и проходило при очень неудобных условиях. Обезьяны ловились в клетке в сети, так как заказанная в Париже клетка для усыпления обезьян не была еще доставлена. Для поимки обезьян внутри большой клетки с двумя половинами сеть подвешивалась к одной половине так, что, когда в эту часть перегонялась обезьяна, она попадала как бы в мешок из сети, оба конца которого были наружи и могли быть быстро закручены. Обезьяна, стянутая сеткой, вытягивалась наполовину из дверцы клетки. Впрыскивание в шейку матки при этих условиях было невозможно. Исследование остатка спермы, сохранившейся в оттянутой и запаянной пипетке, через три часа показало поступательную подвижность только у немногих сперматозоидов.
Исследование через 8 часов после впрыскивания не обнаружило поступательно подвижных сперматозоидов».
Поступательно неподвижные сперматозоиды, вероятно, принадлежали немолодому профессору: все-таки годы брали свое, пятьдесят семь лет – не шутка. Тем более, когда речь идет о двадцатых годах двадцатого столетия. К тому же, как отметил и сам профессор, сперма вводилась из не очень удобного положения обезьяны, что тоже сыграло свою роль. 
Был еще и третий фактор: анестезия действовала на обезьян слабее, чем на людей, и они сопротивлялись все это время. И больше всего доставалось молодому Иванову – обезьяны его агрессивно царапали и кусали, а в один из дней сильно расцарапали ему грудь. Иванов-старший не на шутку испугался – помимо обильного кровотечения, могло еще произойти и заражение крови.
Илья-младший тут же потерял сознание. Илья Иванович, не раздумывая, тут же вытащил из кармана легкий браунинг, который (предупрежденный Пуаре) на всякий случай всегда носил с собой. Самое страшное было в том, что почуяв запах крови, обезьяны могли напасть и на него, и на сотрудников из местных. Профессор выстрелил в напавшую самку. Та жалобно заскулила и упала, остальных туземцы быстро загнали в клетки.
А Илья Ильич Иванов до конца своих дней испытывал проблемы, связанные с укусами шимпанзе.
В течение месяца Иванов экспериментировал с различными способами «фиксации» обезьян в необходимом ему положении. Представители местного племени сусу были плохими помощниками. Они не только совершенно не умели обращаться с шимпанзе, но и просто боялись их чрезвычайно. На то у них, правда, были основания. Опытные самки очень сильны и во время их ловли проявляли бешеную ярость и сопротивление. В самый критический момент туземцы в панике разбегались, оставляя профессора с сыном самим находить выход из положения. В результате этого Иванов-младший и серьезно пострадал. На некоторое время его пришлось положить в госпиталь, где после наложения швов на рану ему сделали инъекцию антитоксической сыворотки ввиду серьезности опасности заразиться столбняком, весьма распространенным в данной местности.
Впрочем, Иванов по ходу командировки выполнял и просьбы коллег-ученых. Незадолго перед отбытием за границу Николай Иванович Вавилов передал Илье Ивановичу список образцов семян и растений для коллекции в Академии Наук, которые отсутствовали в Советском Союзе. Другие просили привезти образцы, главным образом, насекомых, змей, птиц, шкур млекопитающих, а также паразитов и кровепаразитов, минералов, почв, а также утвари, оружия, одежды, изделий-фетишей и тому подобное. Все это он с помощью губернатора Пуаре посылками отправил в Москву через Париж.
Затем, правда, он попросил у Академии наук на дальнейшие сборы увеличить ассигнование на сумму в две тысячи долларов. Но денег так и не получил.
Однако продолжал гнуть свою линию, настаивая на продлении командировки и, соответственно, увеличении расходов.
«Для выполнения программы опытов потребуется: 1) командировку мою продлить на год, 2) ассигновать на расходы по ведению опытов в 1927 году специальную сумму, указанную мною в прилагаемой при сем смете. Оборудование помещений в Конакри, поимку обезьян, содержание их в текущем году, оплату моего проезда в Африку с помощником, оплату персонала и лиц, привлеченных к опытам, – надеюсь до 1-го января 1927 года произвести за счет остающихся у меня на руках сумм.
За недолгое время своего пребывания в Африке я собрал и выслал некоторые образцы семян, насекомых и т.п. по просьбе некоторых ученых-специалистов. По моей просьбе губернатор доктор Пуаре выслал на мое имя еще некоторое количество семян полевых растений.
Эти скромные, чтобы не сказать больше, посылки, по-видимому, весьма заинтересовали лиц, получивших их. Зная, как мало имеется в коллекциях Академии наук образцов фауны и флоры Западной Тропической Африки, и предвидя возможность собрать в значительном числе образцы растений (семян), животных (главным образом насекомых, змей, птиц, шкур млекопитающих, а также паразитов и кровепаразитов), минералов, почв, а также утвари, оружия, одежды, изделий-фетишей и тому подобное, считаю своим долгом указать, что я могу и готов посильно быть полезным в этом направлении. Для этих сборов у меня имеется очень ограниченное количество посуды и реактивов, а также инструментов и приспособлений для ловли и консервирования. Поэтому они или должны быть высланы, или оплачены, так же, как и расходы по пересылке. Так как во Французской Гвинее можно сделать очень значительные сборы, особенно если привлечь к этому местных жителей-европейцев (врачей, ветврачей, агрономов, инженеров), нередко очень хорошо знающих местную флору и фауну, жизнь туземцев и тому подобное, то я позволю себе в смете заранее предусмотреть возможный расход. Полагаю, что ассигнование суммы в 2000 долларов могло бы обеспечить возможность приобрести ценные коллекции из Французской Гвинеи.
На основании изложенного прошу Физико-математическое отделение Всесоюзной Академии наук: 1) сделать соответствующее постановление о продлении моей заграничной командировки в Западную Африку сроком до 1 января 1928 года, известив об этом Народный Комиссариат Земледелия, где я состою на службе; 2) утвердить представляемую здесь смету, причем если смета Академии наук уже рассмотрена, то представляемую смету провести как дополнительную в сверхсметном порядке».
И опять исполняющий обязанности непременного секретаря академик Ферсман обратился к академику Насонову, чтобы тот дал свое заключение. Николай Викторович Насонов подробно пересказал отчет своего коллеги о его пребывании в Африке и в итоге заключил:
«Из вышеизложенного видно, что до сих пор экспедицией проф. И.И. Иванова не достигнуто никаких результатов по гибридизации антропоидов и не может быть достигнуто в столь короткий срок – в течение двух с половиною месяцев, а именно – до 1 января, то есть когда иссякнут ассигнованные ему средства. Закупка антропоидов с Зондского архипелага для целей гибридизации, как можно заключить из отчета, также не будет произведена из этой суммы.
Что касается до продолжения действий экспедиции на год, то я ничего не могу сказать, так как не имеется ни плана работ, ни объяснительной записки.
По той же причине не могу входить в рассмотрение приложенной сметы на расходы в 17 тысяч долларов».
А это означало полный отказ от дальнейшего финансирования экспедиции в Африку. Соответствующий ответ был отправлен Иванову.
«Многоуважаемый Илья Иванович,
в связи с препровожденной Вами в Отделение физико-математических наук докладной запиской о продлении Вашей командировки в Западную Африку, считаю необходимым сообщить Вам, что указанная докладная записка была на рассмотрении Отделения физико-математических наук 22 сентября сего года.
При этом Отделение не могло не остановиться на том, что, с одной стороны, в Вашей докладной записке не содержится никаких указаний собственно о работах Ваших по гибридизации антропоидов за счет уже отпущенных Вам сумм, а с другой стороны, Вами не представлено подробно мотивированного плана намечаемых Вами работ, на которые Вы испрашиваете новое ассигнование.
При таких условиях Отделение затруднилось немедленно дать отзыв по существу Ваших предположений, равно как не могло иметь окончательного суждения и по поводу присланной Вами сметы расходов на 1927 год в сумме 17 500 американских долларов, почему и решило запросить у Вас более полные дополнительные сведения как о научных результатах Ваших работ за счет уже отпущенных Вам сумм, так и о плане намечаемых Вами в 1927 году исследовательских работ с подробным научным их освещением.
Только по получении указанных сведений Академия наук сможет вынести свое заключение по упомянутому делу.
Уведомляя Вас об изложенном решении Отделения физико-математических наук, прошу Вас не отказать возможно срочным доставлением вышеуказанных сведений. При этом добавляю, что о положении настоящего вопроса я уже поставил в известность состоящую при Совнаркоме СССР Комиссию по содействию работам АН СССР.
Уважающий Вас,
И. Крачковский,
исполняющий обязанности
непременного секретаря академии».
Вскоре из Парижа на имя Крачковского пришел телеграфный ответ: «Дополнительные сведения высылаем диппочтой через секретаря Крауш. Иванов».
А 12 октября из Кремля, на бланке Совнаркома Союза ССР последовал ответ:
«А.Н. академику Ферсману.
Посылаю копию отчета профессора И.И. Иванова в израсходовании сумм, ассигнованных ему в 1925–26 гг.
Подлинный отчет с оправдательными документами направлен в Финансовый отдел Управления делами СНК СССР.
Секретарь комиссии СНК СССР по содействию работам Академии наук СССР
Крауш».
К отчету приложена и «сопроводиловка» самого Иванова:
«В Управление делами СНК СССР.
Представляя при сем документальный отчет о расходах, произведенных мною до сего времени за счет отпущенного в мое распоряжение аванса (!) в американских долларах 10 000 вместе со справкой из банка о наличности остатка, считаю необходимым доложить в дополнение к докладу от 3.IX с.г.
Всего за это время израсходовано американских долларов 2912.12. Поездка в Англию была предпринята ввиду необходимости осмотреть антропоидных обезьян, предложенных фирмами для покупки. Остаток с процентами американских долларов 7130 предположительно должен быть израсходован главным образом к 1 января 1927 г.
29 сентября 1926 г.».
Далее идут четыре страницы подробного перечня расходов и приложены справки, опись счетов и сами счета.
Но академики решили на уступки сноровистому профессору больше не идти. В результате на свет явилась бумага следующего содержания:
«23 октября 1926 г.
В Комиссию по содействию работам АН СССР
В дополнение к № 6029 от 22 сентября с.г. Академия наук СССР сообщает, что Отделение физико-математических наук, рассмотрев отчет профессора И.И. Иванова в израсходовании ассигнованных ему в 1925/26 г. средств (каковой отчет препровожден в копии в Академию наук при отношении секретариата комиссии от 12 сего октября), не признало возможным при необходимости соблюдения в настоящее время строгой экономии и при неясности некоторых предположенных профессором И.И. Ивановым расходов поддержать ходатайство профессора И.И. Иванова об отпуске ему дальнейших денежных ассигнований на намеченные им научные исследования.
К такому выводу Отделение физико-математических наук пришло и потому, что у профессора И.И. Иванова имеется в настоящее время остаток ассигнованной суммы свыше 7000 американских долларов, на каковой и возможно вести работы с тем, чтобы уже в зависимости от реальных результатов таковых был поставлен и решен вопрос о после-дующем денежном отпуске на ту же надобность.
За непременного секретаря академии
Ферсман».
Неудачи сильно раздражали профессора, но ничуть не умеряли его научного пыла. Он продолжал искать выход из положения, перебирая множество интригующих вариантов. Однажды, ему показалось, что он нашел выход. Он стоял у окна в своей лаборатории и смотрел, как снаружи суетились африканские женщины, из всей одежды у которых были лишь набедренные повязки. Они разбивали кокосовые орехи и сливали молоко в глиняные сосуды, которые затем их дети уносили в округлые дома из глиняного раствора с конусообразной соломенной крышей.
За те несколько месяцев, что Иванов провел в этих местах, он кое-что узнал о нравах и быте этого немногочисленного племени. В поселении сусу, состоящем из одной вытянутой улицы с круглыми домами с обеих сторон, жило около трехсот человек. Семья жила одной большой общиной, во главе которой стоял вождь. У мужчин сусу часто бывало несколько жен.
А еще понял Иванов, что туземцы сусу совершенно не умеют обращаться с шимпанзе, и, кроме того, боятся их чрезвычайно и не без основания. Самки опытные очень сильны и при ловле их проявляют бешеную ярость и сопротивление.
Кроме того, обезьяны в неволе легко заболевают инфекционными болезнями, зародыши которых они нередко носят в себе, живя в лесах. Эти болезни не только уносили почти половину пойманных обезьян, но и нередко передавались ухаживающему персоналу и охранникам питомника.
И тут Илью Ивановича осенило. Он повернулся к сыну, читавшему какую-то книгу, обнаруженную в доме ветеринара Вильмера.
– Ильяша! Я вот что подумал. Следует попробовать реципроксное скрещивание. Если у нас с самками шимпанзе возникли трудности, то может быть их не будет с… негритянками и пигмеями.
Иванов-младший поднял глаза на отца.
– Но ты же не хочешь сказать, что мы будем оплодотворять их насильно, – после некоторой паузы произнес он.
– Разумеется, нет! Ни в коем случае! Но смотри, Ильяша, какой расклад мы имеем. У меня в смете есть деньги на оплату двадцати пяти лиц специального привлечения к опытам гибридизации – целых 575 долларов. Для нищих негров это же настоящее богатство. Получается по двадцать три доллара на человека! За эти деньги мы сможем осеменить с помощью спермы шимпанзе двадцать пять женщин. Представляешь, Ильяша! – глаза профессора заблестели торжествующим огнем. Он снял очки, протер их бархатной тряпицей и снова водрузил на переносицу. – И в случае удачи она будет вынашивать девять месяцев плод гибрида! Это же научный переворот! Вот оно предвидение Дарвина! Связь человека и обезьяны.
Но не тут-то было! Радужные мечты русского профессора быстро разбились о традиции этого, как ему казалось, дикого народа.
Несмотря на всю неустроенность и близкую к первобытности существования, женщин-туземок, брошенных на произвол судьбы, там не было. Пока женщина не вышла замуж, она находилась на иждивении родителей или ближайших родственников. Если же она овдовела, то переходила в качестве жены к ближайшему родственнику умершего. Более того, религиозные и бытовые условия были таковы, что женщина ни в коем случае и ни за какие деньги не могла добровольно согласиться на подобного рода опыты.
А когда о предложении русского профессора узнали мужчины-туземцы, они едва не устроили бунт, добиваясь того, чтобы белый чужестранец покинул Киндию. Пошли жалобы самому губернатору Пуаре.
С большим трудом конфликт удалось замять. Но, хотя и обескураженный неудачей, Иванов не собирался сдаваться.
– Ну, что же! Тогда мы сделаем по-другому… – профессор загадочно усмехнулся. – Мы пойдем другим путем. Будем вводить сперму шимпанзе пациенткам местной больницы под видом медицинского осмотра! Полученный результат должен оправдать мое не очень этичное поведение.

Глава двадцатая
Иванов, естественно, понимал, что он, по сути, идет если не на преступление, то на серьезный проступок. Но жажда быть первопроходцем в мировой науке в плане получения гибрида человека и обезьяны, перекрывала любые этические соображения профессора. Он решил идти ва-банк.
Первым делом, нужно было договориться с врачом местной больницы. Причем, договориться на материальной основе. Взяв с собой несколько тысяч долларов, он вошел в кабинет врача.
Киндия – городок маленький. К тому же, всем было известно, что на Пастеровской станции русский доктор проводит эксперименты с обезьянами. И врачи местной больницы иногда выполняли просьбы Иванова, предоставляя нужные ему медикаменты и препараты. А в больничных холодильниках хранились пробирки с мужской спермой и спермой самцов шимпанзе и горилл. Последние были особенно ценны, поскольку добывались с огромным трудом, порою с риском для жизни.
Поэтому доктор Пезе нисколько не удивился, когда к нему зашел русский профессор и любезно заговорил.
– Доктор, мне нужна ваша помощь.
– Слушаю вас, мсье Иванов.
– Вы, вероятно, знаете, в чем заключается моя миссия здесь, в Африке?
– Безусловно, мне это известно, – улыбнулся доктор.
– И вы, вероятно, слышали, какой шум поднялся из-за того, что я хотел, заметьте, за плату, вводить сперму шимпанзе негритянкам.
– И это слышал. Но, увы, это было изначально провальным вашим решением. Вам бы следовало для начала проконсультироваться на эту тему… да вот хотя бы и со мной.
– Вы, безусловно, правы, доктор. Но я не намерен отступиться от подобного рода экспериментов. Ведь, согласитесь, это будет мировое открытие.
– И чем же я могу здесь вам помочь?
– Вы бесконечно меня бы обязали, если бы позволили проводить опыты в вашей больнице, что можно было бы подать, как медицинский осмотр пациентов.
Лицо французского доктора вытянулось от удивления.
– Разумеется, я вам за это неплохо заплачу.
После некоторого раздумья доктор спросил:
– И каким образом вы это собираетесь сделать?
Иванов сразу оживился.
 – Это было бы легко сделать, использовав метод искусственного осеменения сперматозоидами в искусственной среде, когда нет необходимости иметь самца живым, а достаточно обладать тестом животного убитого, а затем быстро кастрированного после смерти.
– Я подумаю над вашим предложением, мсье Иванов.
– Подумайте, мсье Пезе. А также подумайте о том, что, в случае, если наш опыт по гибридизации человека и обезьяны завершится полным успехом, то и ваше имя будет красоваться рядом с моим.
Последняя фраза возымела свое действие. Как говорится, чем черт не шутит! Ведь он здесь живет не первый год и тоже наслышан о случаях похищений обезьянами туземок. И, хотя гибридов до сих пор никто не видел, это вовсе не означает, что их нет – в джунгли, где обитают приматы,  ведь никто на поиски гибридов не ходил.
Доктор Пезе согласился. Довольный, улыбающийся профессор вернулся в дом местного ветеринара, где они жили с сыном.
– Ну, Ильяша, можешь нас поздравить! Дело сделано! С доктором Пезе все сговорено. Завтра приступаем к опытам.
Иванов-младший был рад не меньше отца. Африканский климат с его витающими в воздухе бактериями все больше надоедал ему, а к этому добавились еще и периодические приступы лихорадки – последствия укусов и избиения его обезьянами. Иммунитет организма ослаб. А что уже говорить о пожилом отце.
На следующий день с утра вошедшая в кабинет доктора африканка была немного удивлена, увидев в кабинете не только доктора Пезе, но и еще двух незнакомых ей мужчин – одного пожилого, седовласого с такой же седой бородой и в очках, другого молодого, чертами лица напоминающего седовласого. Все трое были в белых халатах, что немного успокоило пациентку, но не сняло тревожность. Но доктор Пезе сразу предупредил женщину:
– Не волнуйтесь, уважаемая. Эти люди – врачи, которых прислал из Конакри губернатор Пуаре для контроля заболеваемости. Им необходимо произвести медицинский осмотр, и дать свое заключение.
Африканка еще раз взглянула на профессора Иванова и кивнула.
– Пройдите, пожалуйста, за ширму и прилягте на тахту, – попросил Илья Иванович.
Когда женщина послушно скрылась за ширмой, Иванов-старший кивнул сыну, тот взял спринцовку, наполненную спермой шимпанзе, передал ее отцу. В это время доктор Пезе приложил к лицу женщины маску с эфирным наркозом.
– Минут через пять она заснет, – сказал Пезе. – Эти негры, как дети. На них наркоз действует гораздо быстрее, чем на белых.
– Очень хорошо!
Осеменение женщины много времени не заняло. Илья с доктором Пезе приподняли платье женщины, надетое на голое тело, а дальше профессор Иванов механически ввел сперму во влагалище женщины. Сколько подобных операций он уже произвел на своем веку! Все движения были доведены до автоматизма. Правда, была маленькая разница: прежде он имел дело только с животными, теперь же шла речь о людях. Только и всего!
Минут через пять доктор Пезе снял эфирную маску, женщина почти сразу проснулась. Рядом с ней был лишь один Пезе. Иванов-младший удалился в процедурную готовить новую дозу спермы для следующей женщины, а Иванов-старший сидел за столом и заполнял дневник наблюдения.
Когда женщина вышла из-за ширмы, улыбнулась профессору, спросила:
– Скажите, доктор, со мной все нормально?
– На данном этапе никаких осложнений не наблюдаю, но вам, милочка, придется раз в месяц приходить ко мне на новый осмотр.
– Хорошо!
Женщина кивнула и вышла в коридор.
– Ну-с, дорогой Пезе, как говорят у нас в России, лиха беда – начало!
Иванов встал из-за стола, подошел к доктору Пезе и они к взаимному удовольствию пожали друг другу руки.
– У нас, во Франции говорят в таких случаях – если вино налито, надо его выпить, – улыбнулся Пезе.
– Ждем вторую пациентку.
– Профессор, чтобы не терять зря времени в ожидании подходящих пациенток, у меня есть предложение: могу познакомить вас с моими коллегами из соседних больниц.
– Было бы неплохо, мсье Пезе.
Через руки Иванова прошел уже с десяток туземных женщин, которых русский профессор оплодотворил спермой обезьян. Но тут к нему обратился доктор Пезе, который вдруг испугался возможных инцидентов с местными жителями, если вдруг станет известно, чем они тут занимаются. Русскому что – он скоро уедет, а ему здесь и дальше работать, место-то хлебное, хотя и климат для европейцев почти невыносимый.
– Мсье Иванов, думаю, что нам пора уже доложить губернатору Пуаре о наших опытах. Мало ли что может случиться. Потом ведь неприятностей не оберешься.
Иванов сквозь очки посмотрел на слегка озадаченное лицо партнера и спустя пару минут согласился. В принципе Пезе прав, а в случае чего, губернатор Жан Луи Пуаре станет его прикрытием в этом эксперименте.
– Пожалуй, вы правы, Пезе. Есть смысл встретиться с губернатором. Я готов в ближайшее время отправиться в Конакри.
Пезе облегченно выдохнул.
Но события пошли не совсем так, как хотелось бы Иванову.
Иванову нужно было прикрытие от Пуаре на случай, если вдруг станет известным, что над туземками производили опыты. А так, мол, можно было бы сказать, что все эти опыты производились с согласия губернатора. Тем более, что сам Пуаре изначально был не против. 14 ноября Иванов встретился с губернатором Гвинеи на полуострове Камайен.
Но когда Пуаре услышал от русского профессора, что он уже начал подобные опыты, губернатор испугался. Но, попытался как можно более спокойно ответить:
– Мсье Иванов, конечно же, я принципиально не возражаю против подобных экспериментов ради науки, но при условии, если эти опыты будут ставиться с согласия больных.
  Это было настолько неожиданно, что Иванов даже не сразу нашелся, что ответить. Подобное условие губернатора делало почти невозможным продолжение данных опытов.
 – Я считаю это дело рискованным, которое может привести к бунту туземного населения в случае, если такое станет им известным.
– Но, мсье Пуаре, вы же изначально дали добро на подобные опыты.
– Никогда не поздно изменить свое решение, профессор, если понимаешь, что оно было ошибочным. Вы здесь человек временный, хотя за вас и поручились в Пастеровском институте, но я – лицо официальное, направлен сюда правительством Французской республики, и отвечаю за спокойствие в колонии…
Заметив растерянность на лице русского профессора, Пуаре решил несколько смягчить свою категоричность.
– Скажу вам откровенно, профессор, я лично не могу взять на себя такую ответственность. Но есть выход из положения.
– Какой? – оживился Иванов.
– Если даст добро на эти опыты генерал-губернатор Западной Африки мсье Карде.
Во взгляде Иванова после этой фразы вместо надежды тут же вспыхнул испуг.
– Мсье Пуаре, я говорю с вами исключительно конфиденциально, и кроме нас с вами и моего сына, об этих опытах знает еще только доктор Пезе. И был бы вам весьма признателен, если бы этот наш разговор остался только между нами.
– Но я обязан об этом сообщить своему патрону. К тому же, хочу вас успокоить, мсье Иванов, генерал-губернатор так же благоволит вам, как и я. Кроме того, мсье Карде в очень хороших отношениях с директором Пастеровского института мсье Ру. Я завтра же отправляюсь в Дакар.
Тем не менее, Иванов не собирался сдаваться сразу. Он попросил доктора Пезе также подключиться к уговорам губернатора – все-таки французу с французом, может быть, легче договориться. Но Пезе вернулся к Иванову с тем же результатом.
– Губернатор категорически запретил без его разрешения ставить опыты в госпитале и сказал, что он уехал в Дакар, и там будет говорить по этому вопросу с генерал-губернатором и с Лацентом, заведующим санитарной частью Западной Африки. Вернется Пуаре не раньше двух недель, а до тех пор надо ждать, так как губернатор категорически запретил без его разрешения ставить опыты в госпитале. Вне госпиталя – да, но это, разумеется, меняет дело и не дает никакой гарантии на чистоту опыта.
Нынешняя столица Сенегала Дакар в те годы была административным центром Французской Западной Африки, и губернатор Гвинеи Жан Луи Пуаре подчинялся генерал-губернатору Жюлю Карде.
С нехорошими предчувствиями покидал Иванов губернатора. Для него такое поведение Пуаре стало полной неожиданностью, ведь Иванову был известен жесткий и решительный характер Пуаре, державшим туземное население в жестких рукавицах. Он без раздумий подавлял забастовки, считая, что африканские рабочие не имеют права бастовать. Он верил в обеспечение жесткой колониальной иерархии, вследствие чего  снизил зарплату африканским рабочим и, наоборот, повысил зарплату европейским рабочим, которые выполняли те же задачи, полагая, что это еще больше укрепит структуру колониальной власти. А тут вдруг вступился за африканцев.
Пока возвращался на станцию Пастеровского института в Конакри, Иванов раздумывал: «Итак, Пуаре преподал мне хороший урок. Можно было изменить свое решение, но, по крайней мере, поставить меня об этом в известность. Затем я предупреждал его, что говорю с ним конфиденциально и прошу ни с кем не говорить о моем проекте, кроме как с доктором Пезе. Интересно, как объяснит свое поведение Пуаре? Для Ильяшки эта история станет громом среди ясного неба. Да и для меня тоже. Положение крайне скверное… Да и что нового скажет Пуаре, вернувшись из Дакара? Разве только, что и dehors ставить такие опыты нельзя».
Dehors — то есть вне стен больницы. А что это значило? Это значило, что нужно сворачивать эксперименты и уезжать отсюда, пока об этом не узнали африканцы. Иначе беды не миновать.
Тем не менее, больничные эксперименты на туземках все равно вышли наружу (тот самый dehors), и, разумеется, не прошли просто так: в Конакри среди местного населения  началось недовольство с требованием убрать русского профессора. Дошли слухи об этом сначала до Парижа, а оттуда, затем, и до Москвы.
Иванов впоследствии официально открещивался от эксперимента в больнице. Возможно, проведя часть опыта, он испугался, что при этих манипуляциях могло произойти заражение пациенток трипаносомами и спирохетами, имеющимися в сперме шимпанзе. Позднее в своем отчете он вскользь упомянет о слабо изученных специфических половых инфекциях и возможности заразиться ими во время операций трансплантации желез шимпанзе: «Эта возможность заражения пациентов, насколько мне известно, до сих пор недостаточно учитывалась в практике операций омоложения».
Он писал в Комиссию по содействию работам Академии наук Ефиму Воронову, стараясь не заострять внимания на уже проведенных им опытах на женщинах: «… считаю достаточным сказать, что эти опыты имелось в виду поставить с соблюдением ряда предосторожностей, о которых нет нужды распространяться, так как опыты эти поставлены не были…».
Но проблемы в больнице ударили по честолюбию ученого. А в Москве от него ждали быстрых результатов. Нужно было спешить…
И тут в мозгу Иванова вдруг вспыхнула надежда: он вспомнил рассказы своего коллеги и тезки Ильи Мечникова о племени акка из Центральной Африки. Во время Иванова и Мечникова это племя относилось к негриллам, сейчас же их называют пигмеями. С одной стороны, это маленькие люди, средний рост у мужчин – около полутора метров, у женщин, соответственно, и того меньше. С другой стороны, они живут лесных чащах рядом с обезьянами и тесно с ними пересекаются.
Еще в 1907 году в Париже Мечников выпустил книгу «Этюды оптимизма», посвященную вопросам геронтологии и продления жизни, вопросу весьма актуальному теперь и для Иванова. Но в книге затрагивались и широкие темы из области антропологии, биоэтики, положении рас, проблемы эволюции и происхождения человека. Касаясь сходства людей и антропоморфных обезьян, Мечников писал: «Разница в длине предплечий человекообразных обезьян и европейца действительно очень значительна. Но у некоторых низших рас, например у веддахов, она гораздо меньше. У акков Центральной Африки передние конечности столь длинны, что руки доходят до колен». Именно этот аргумент Мечников использовал в полемике с противниками идеи Дарвина о происхождении человека от общего с обезьяной животного предка.
Вот он выход: нужно заказать в колонии Габон присылку пигмеев, о чем и попросить содействия Пуаре.
Иванов вернулся в резиденцию губернатора и высказал тому свою идею.
– Я придаю большое значение присылке пигмеев из Габона, так как с ними вышеуказанных затруднений быть не должно.
Пуаре согласно кивнул:
– Хорошо! Попробую и об этом поговорить с генерал-губернатором.
Габон в то время относился к другой французской колонии – Французская Экваториальная Африка. И здесь, естественно, губернатор Гвинеи никак не мог прыгнуть через голову и обратиться напрямую к генерал-губернатору Жану Маршессу. Только Карде мог в этом посодействовать.
В дождевых лесах Габона местные высокорослые мужчины из народности банту часто порабощали пигмеев. Великаны относились к ним, как к своему стаду. Поедание этих маленьких жителей леса они не считали каннибализмом. Так же, как и профессор Иванов, эти банту были уверены, что принадлежат к высшей расе, о чем убедительно свидетельствовал их рост. С такими вот «скотоводами» и предлагали договориться Иванову охотники-дилеры, отправлявшие в частные коллекции Европы ценные трофеи и редких тропических животных.
Ему обещали доставить оттуда в конце апреля или в начале мая и взрослых шимпанзе, и нескольких пигмеев.
Профессор сразу повеселел. У него даже появилось некоторое свободное время, и он решил получше познакомиться со столицей Гвинеи Конакри.
Построенный французами в конце XIX века, хотя и в не очень удачном месте – на узком десятикилометровом мысе Калум и острове Томбо, соединенных между собой широкой восьмикилометровой дамбой, сооруженной еще в 1891 году, город сразу был определен французской администрацией столицей Французской Гвинеи. Этому поспособствовала и удобная бухта, сразу же застроенная портовыми сооружениями. Губернатор Пуаре рассказал Иванову красивую легенду о том, почему город получил такое имя: был такой человек по имени Кона, появившийся на соседнем берегу, – на языке сусу «другой берег» звучит «накири».
Однако Иванов зря понадеялся на алчность банту: даже несмотря на приличные деньги, обещанные им за доставку пигмеев, каннибалы-банту не спешили расставаться со своими деликатесами-пигмеями, как, впрочем, и обещанных шимпанзе не привезли.
Иванов уговаривал Академию наук продлить ему командировку: «Губернатор, без ведома которого опыты в госпитале не могли быть поставлены, заявил, что он принципиально не возражает при условии, если опыты будут ставиться с согласия больных.
Это условие сделало постановку данных опытов, в основе уже налаженных, чрезвычайно трудной. Вот почему я придаю большое значение присылке пигмеев из Габона, так как с ними указанных затруднений быть не должно.
Для того чтобы я имел возможность продолжить и расширить опыты, необходимо остаться хотя бы до первых чисел июля с тем, чтобы вернуться в СССР к первому августа с.г.
Несомненно, было бы целесообразнее задержаться здесь до конца, дождавшись тех или иных результатов. Однако я не настаиваю на этом в данное время. Условия здешней жизни значительно расшатали мое здоровье, и я едва ли мог бы вынести более долгое пребывание в тропиках. Устройство на Кавказе обезьянника позволяет надеяться, что если удастся перевезти живыми опытных обезьян в этот обезьянник, не исключена возможность проследить там результаты искусственного осеменения и, может быть, продолжить опыты, встретившие здесь ряд серьезных препятствий.
Деньги на продолжение опытов пока имею и прошу только дать мне возможность закончить то немногое, что удалось и, может быть, удастся еще сделать, несмотря на исключительно неблагоприятно сложившиеся условия.
На основании вышеизложенного прошу Конференцию Академии наук не отказать срок моей командировки продолжить до 1 августа с.г.
И. Иванов
24 марта 1927 г.»
Между тем, в Кремле уже начали проявлять недовольство неудачами профессора. Там начали ставить под сомнение возможность омоложения, которая оправдывала любые затраты. Драгоценные яички шимпанзе необходимо было привезти в Москву, так же как и будущего детеныша-гибрида. И здесь роль сына профессора признавалась огромной. К здоровью этого юноши проявляли повышенный интерес вожди СССР. 16 мая 1927 года управляющий делами Совнаркома Горбунов телеграфировал Иванову в Конакри: «В августе ждем вашего благополучного приезда тчк Сожалеем о невозможности дальнейшей финансовой поддержки тчк Берегите здоровье своего сына тчк».
И телеграмма Горбунова появилась не просто так. Спустя неделю с небольшим после этой телеграммы, 27 мая специальная комиссия Академии наук в составе профессоров А.А. Бялыницкого-Бируля, С.И. Руденко и академика П.И. Сушкина рассмотрела его отчет и пришла к печальному для Иванова заключению. Особенно категоричным оказался отзыв академика П.П. Сушкина.
«1) Комиссия высказывается за просимое проф. И.И. Ивановым продление командировки до 1 августа с.г. без новых на то ассигнований.
2) По вопросу о скрещиваниях. Комиссия решительно высказывается против планов проф. Иванова проводить искусственное обсеменение туземок помимо их согласия, притом пользуясь женщинами, приходящими за врачебной помощью. Даже оставляя в стороне то чувство, которое вызовет в отдельной женщине неожиданная беременность от шимпанзе, оставляя в стороне вероятное тяжелое положение жертвы такого эксперимента среди окружающих ее, Комиссия считает своей обязанностью обратить внимание на крайнюю опасность экспериментов, поставленных таким образом, т. е. путем, близким к обману, — в смысле культуры, культурных воздействий на примитивные народности и отношения последних к исследователям. Со стороны примитивного населения обращение за помощью не к своему знахарю, а к “белому” врачу является, конечно, важнейшим актом доверия. Если результатом такого доверия явится подобный эксперимент, то, несомненно, последствием явится усиление авторитета знахарей, крушение уже достигнутого доверия и распространение недоверия на всех исследователей, положение которых станет, безусловно, опасным».
Еще одну опасность члены комиссии видели в разнице величины плода и таза матери. «Особенно внушают опасение в этом отношении — считали они, — предполагаемые опыты обсеменения пигмеев благодаря малому росту последних. Здесь нельзя опираться и на согласие ввиду глубокого невежества, отсутствия представления о возможной опасности и соблазна платою; при таких условиях согласие почти равносильно исторгнутому обманом».
Однако в этом случае гипотетическая правда, была, скорее, на стороне Иванова. Тазовые кости женщины значительно шире, чем у самки шимпанзе, а следовательно, и безопасное рождение плода в этом случае более вероятно. Недаром еще в Европе он так скрупулезно консультировался с немецкими, французскими и английскими эмбриологами. И вот теперь люди, имеющие об этом лишь умозрительное представление, принялись его учить, советовать и запрещать. Иванов защищался яростно. Он отправил в Комиссию по содействию работам Академии наук СССР возмущенное письмо.
«Не так давно я получил из Африки через Парижский Пастеровский институт копию заключения комиссии, рассмотревшей по поручению Президиума Академии наук 27/V с. г. мой предварительный отчет по командировке, копия эта была направлена мне для сведения т. Е. П. Вороновым. Ознакомившись с содержанием этого документа, считаю своим долгом дать следующие заявления.
По поводу второго пункта заключения комиссии, категорически высказавшейся против предполагавшейся одно время постановки опытов на туземных женщинах в больницах, считаю достаточным сказать, что эти опыты имелось в виду поставить с соблюдением ряда предосторожностей, о которых нет нужды распространяться, так как опыты эти проведены не были и притом независимо от вынесенного комиссией решения».
Впрочем, он мог и не писать эти глупые письма в Москву. Не оправдываться перед научными генералами, пожурившими его за никому не известных туземок низших рас и отсталых пигмеев. Он ведь мог даже просто наврать, мол, думал, да передумал или ничего не видел и ничего не знаю, и тоже ничего страшного не случилось бы. Что они, в конце концов, в Гвинею, что ли, поедут проверять? Ведь он же ищет средство Макропулоса для кремлевских трудоголиков! Их же в любой момент может «срубить» склероз изнашивания. Стоит только омолодить одного аппаратчика из ЦК, как вся эта бригада совестливых академиков прикусит язык.
 И тут неожиданно объявился некий доброволец со стороны, приславший 31 мая 1927 года в Академию наук заявление следующего содержания:
«Беспокоя Вас, я хотел бы узнать относительно оплодотворения обезьян, пойманных профессором Ивановым. По газетным данным, оплодотворение должно производиться искусственно, за неимением желающего мужчины для естественного. Если Ваше будет согласие на естественное оплодотворение, у меня есть человек, всем здоровый – предлагает свои услуги.
Но прежде хочет узнать условия.
1) Будет сохранена за ним его служба?
2) Какое вознаграждение?
3) За чей счет поездка в Западную Африку?
4) Каковой срок?
5) Будет ли его имя не оглашено (нрзб), действительно производиться под псевдонимом.
Покорнейшая просьба ответить по адресу...».
Естественно, это послание осталось без ответа.
Но трудности только подхлестывали ученого. У него еще имелись переведенные в начале марта субсидии из СССР. Эти деньги он решил использовать на новое, жестокое сафари на Берегу Слоновой Кости.
4 июня профессор уже плыл на пароходе по маршруту Конакри — Гран-Бассан. На борту корабля он набросал небольшое послание на родину, проникнутое отчаянием и упрямством: «Являясь пионером в новой области исследований, имеющих колоссальный научный интерес, до сих пор еще недостаточно оцененный в научных кругах, я знал, что иду без попутного ветра и на пути встречу немало трудностей».
При этом, сам профессор и его сын уже испытывали на себе эти трудности – оба они в те дни болели амебной дизентерией, подхваченной от шимпанзе. И, тем не менее, несмотря ни на что, Иванов в письме, адресованном высокому кремлевскому начальнику, настаивал на продлении африканской командировки: «Лично для меня это продление может оказаться роковым, так как с середины мая наступают тропические дожди, а с ними болезни и всякого рода простуды. Мое здоровье значительно расшатано здешним климатом и инфекцией, захваченной от обезьян. Однако я предпочитаю переболеть здесь еще раз и, может быть, и два, чем возвращаться ни с чем».
Но сообщения, полученные еще в Конакри от охотника-профессионала Жаки, обнадеживали. Этот француз сообщал ему о поимке в окрестностях Синфры семерых шимпанзе. Двое из них были самцы. Иванов считал это настоящей удачей: теперь эксперименты с искусственным осеменением можно будет производить не со спермой покойных шимпанзе, а с активным, полноценным веществом.
Но немолодой уже профессор пока даже не представлял себе, что такое путешествие в экваториальные джунгли. Тем более, что оно проходило, как сообщал в Москву и сам Иванов, в сезон дождей, да еще в местности, где свирепствовали желтая лихорадка и муха цеце, переносчик сонной болезни. Кругом одни болота и разлившиеся реки, через которые приходилось переправляться на хлипких паромах, грозивших сорваться с канатов. Путь от Абиджана до Синфры и обратно составлял 800 километров. Пройти его нужно было без остановок и привалов даже ночью, чтобы успеть на пароход. Опоздание грозило тремя неделями в этом аду — до следующего рейса. За весь сезон дождей в порту Гран-Бассан швартовалось всего пять судов.
Но Ивановы успели! Прибыли в порт вовремя. Однако эта победа едва не стала пирровой: она подорвала здоровье профессора и привела к тяжелому переутомлению сердца, а его сын свалился от малярии. Но в тот момент для ученого все ушло на второй план. Иванов с гордостью сообщал в Москву: «После того как в наш обезьянник было доставлено 5 новых самок шимпанзе, из которых одна была уже матерью и одна еще не совсем достигшая половой зрелости, опытный материал для нашей работы значительно увеличился. Вместе с двумя прежними мы имели уже 6 самок, на которых можно было ставить опыты».
А к этим шести самкам прибавились еще и два самца, которые уже через несколько месяцев могут стать отцами невиданных гибридов, а затем принести себя в жертву двум членам ЦК, страдающим импотенцией, — разве это не удача!!!
Едва оклемавшись от гонки по джунглям и морской болезни, Иванов вновь берет в руки катетер и скрупулезно фиксирует в дневнике наблюдений все этапы эксперимента.
«18/VI — 27 г. У самки шимпанзе № 25 (Черная) уже имевшей детей на воле, замечено набухание наружных половых органов. Выделение крови проследить не удалось.
19/VI. У № 25 набухание наружных половых органов.
20/VI — Картина та же.
21/VI — То же.
22/VI — То же.
23/VI — Набухание ясно выражено, но крови подметить не удалось.
24/VI — Набухание половых органов заметно уменьшилось, крови нет.
25/VI — Утром, около 8 часов, под видом лечения, обезьяна № 25 перенесена в клетку для усыпления. Усыпление ведется хлорэтилом. После того как кран баллона был открыт, обезьяна приблизительно через 2–3 минуты была уже неподвижна. Вытащили из клетки. Не дышит. Искусственное дыхание в течение 2 минут. Дыхание восстановилось. Спит. Негры, считавшие обезьяну уже мертвой, поражены. Впрыскивание спермы через эластичный катетер, как и 28/II (катетер для искусственного осеменения собак, овец), который вошел в вагину на 17 сантиметров. Впрыснуто 1–1 1/2 куб. сантиметра спермы. Операция искусственного осеменения проводилась на земле, причем половина туловища обезьяны оставалась в клетке, а нижняя часть была наружу. При данных условиях провести впрыскивание в шейку матки было невозможно, так как надо было спешить, ибо обезьяна начала просыпаться. Кроме того, при введении зеркала в вагину, наложении нулевых щипцов на шейку матки нельзя было скрыть от негров характера опытов. Сперма свежесобранная. Сперматозоиды с очень высокой степенью поступательной подвижности.
Исследование спермы спустя 8 часов 35 минут после впрыскивания показало энергично поступательную подвижность у большинства сперматозоидов.
Исследование через 14 часов обнаружило энергично поступательную подвижность у очень многих сперматозоидов».
В последних экспериментах, в июне, в отличие от февральских, где главным орудием было насилие, профессор заблаговременно применил наркоз хлорэтилом. Но его усердие было чрезмерным: он явно перестарался с токсичным веществом, что привело к спазмам и клинической смерти обезьяны. Конечно, ее удалось реанимировать, но процесс оплодотворения вновь прошел неудачно.
 
Глава двадцать первая
В те годы Конакри был небольшим, душным и пыльным городом. Гулять по нему в такой зной было не очень приятно, зато, в отличие от Киндии, можно было найти приличное кафе, где можно было посидеть, выпить пива и чем-нибудь закусить. По улицам городка сновали пуссы. У Конакри всегда был праздничный вид. Разноцветные домики с верандами наводили на мысль о вечном карнавале, изо дня в день лениво тормошащим жизнь тропиков. Таким карнавалом был африканский базар — небольшой, но шумный четырехугольник с пальмами по краям и крытой ротондой в центре.
Вот на этот базар как-то забрел журналист, корреспондент русскоязычной газеты «Русское время», выходившей в Париже, русский эмигрант Ткачёв. Бывший офицер Белой армии, шесть лет назад он покинул Россию, уехал во Францию, подвизавшись на ниве журналистики. И вскоре редакцией был направлен в этот забытый богом кусочек рая, откуда периодически присылал свои репортажи. Но что это за репортажи? Какие могут быть новости в такой глуши, как Гвинея?
От тоски, Ткачёв стал захаживать в местный ресторанчик, и дегустировать аперитив. Впрочем, базарный ресторанчик отличался тем, что там собиралась более-менее интересная публика, и иногда можно было раскопать из разговоров какой-нибудь сюжетец для своих репортажей. Местные французы знали Ткачёва и порою сами выдавали ему новости.
Вот и в тот день уставший журналист снова забрел в ресторан и тут его окликнул один из трех завсегдатаев, сидевших за угловым столиком.
– Мсье Ткачёв! – француз поднял указательный палец, подзывая к себе журналиста. – Есть что-нибудь новенькое у вас?
– Вы шутите, господа? – грустно улыбнулся Ткачёв. – Я тут скоро сказочником стану: приходится самому выдумывать новости или высасывать их из пальца.
– Отнюдь не шучу, – произнес все тот же француз, допивая очередной бокал пива, закусывая вяленой рыбой. – Тут вот вернулся в Конакри из Киндии один ваш соотечественник…
– Русский? Вы шутите, мсье Колон?
– Вы всё хотите из меня шутника сделать, мсье Ткачёв, – под смешок своих товарищей, произнес Колон.
 – Да это же всем известно! – сказал второй. – Это знаменитый русский профессор.
– Кто такой?
– Ну, это уж вам, журналисту, выяснять, кто такой, – снова заговорил Колон. – А только этот профессор, ученый, уже восемь месяцев работает в Ботаническом саду, производит какие-то опыты над обезьянами. Живет он с сыном совершенно изолированно…
– Вот это удача! – радостно воскликнул Ткачёв, беря в руку панаму и собираясь уходить. – Спасибо, господа, за информацию!
– Э-э, так не пойдет, мсье Ткачёв! – придержал его третий француз. – За такую информацию надо будет заплатить.
– В смысле? – слегка опешил Ткачёв.
– А в том смысле, что мы вас ждем здесь же вечером с рассказом о вашем соотечественнике. Причем раньше, нежели вы об этом телеграфируете в Париж.
На Ткачёва перевели взгляд и другие посетители, и даже хозяин ресторанчика, обслуживавший клиентов. Обведя весь зал взглядом, Ткачёв улыбнулся.
– Конечно, господа! Нет проблем!
Журналист, более не мешкая, выскочил на улицу, окликнул ближайшую пуссу, быстро сел и скомандовал:
– В Ботанический сад.
Ткачёв был искренне удивлен, увидев недавно построенный в этом месте двухэтажный дом. Подойдя поближе, увидел сидящего на открытой веранде невысокого немолодого мужчину с седой бородой, длинными такого же, пепельного, цвета редкими волосами и в очках. Журналист даже хмыкнул от везения – лицо типичного дореволюционного русского профессора. Русского ли? Нужно проверить!
Проходя через сад, Ткачёв обратил внимание на клетки, в которых на цепи сидели три крупных и отнюдь не миролюбивых шимпанзе. Одна из обезьян, высунув руку из-за решетки и оскалив зубы, едва не схватила проходившего мимо журналиста. Тот в последний момент успел увернуться.
– Мсье, разрешите войти! – окликнул он.
Иванов от неожиданности вздрогнул, услышав в этой африканской глуши русскую речь. Он поднялся, открыл дверь.
– Вы что, русский?
– Журналист. Корреспондент газеты «Русское время». Моя фамилия Ткачёв, – представился неожиданный гость, входя в дом и протягивая профессору визитку.
– Какая радость, услышать родную речь за тысячи верст от родины. Ильяша! – Иванов позвал сына. – Ильяша, поди сюда! Вот, познакомься – мсье Ткачёв, корреспондент русской газеты из Парижа.
– Здравствуйте! – Иванов-младший, не менее отца удивленный встречей с соотечественником, пожал руку журналисту. По его не слишком здоровому виду и бледному лицу Ткачёв стал подозревать у молодого человека первые признаки малярии.
– Простите, а кто издатель газеты? Честно скажу, немало времени проводил в Париже, но не встречал ваше издание.
– Она выходит только с лета двадцать пятого года, после слияния «Вечернего времени» и «Русской газеты». А издателем у нас Борис Суворин, сын того самого Суворина.
– Как же, как же, известная личность. Да и «Русскую газету» в Париже почитывал.
В это время к сыну профессора подошел темнокожий слуга Франсуа и что-то тихо у него спросил. Илья Иванович сразу же догадался, о чем спрашивал сына слуга и обратился к гостю:
– Мы как раз собирались выпить кофе. Не разделите с нами трапезу? – спросил профессор.
– Не откажусь.
– Вот и великолепно! Ильяша, скажи Франсуа, чтобы приготовил еще один набор. А пока обед готовится, можем пройти в комнату побеседовать. Познакомиться, так сказать, поближе.
– С удовольствием!
Они прошли в гостиную, и журналист даже приостановился от удивления: помещение, скорее, напоминало зоологический музей, нежели жилую комнату. Там были скелеты разных животных, в основном, конечно, обезьян, черепа, возможно, не только человекообразных обезьян, но и африканцев – пигмеев, заспиртованные пресмыкающиеся, а на нескольких столах лежал лабораторный инструмент. Довольный произведенным эффектом, Илья Иванович засмеялся.
– Мсье Пуаре, губернатор, позаботился о том, чтобы мы могли проводить некоторые эксперименты даже здесь, в Конакри, не выезжая в Киндию.
– А вы были в Киндии? Там же база Пастеровского института.
– Верно, верно! Именно там мы, в основном, и работаем. А сейчас вернулись в Конакри для встречи с губернатором… Впрочем, вы же, наверное, ничего о нас не знаете, кроме того, что мы русские.
– И, вероятно, прибыли из советской России.
– Да, Академия наук профинансировала нашу командировку.
В это время слуга принес на веранду кофе, поставив все это на стол, тут же удалился. Ивановы с гостем сели за стол, каждый придвинул к себе чашку с дымящимся ароматным напитком.
– Итак, профессор, судя по клеткам с шимпанзе, вы именно с обезьянами и экспериментируете? – сразу взял быка за рога журналист.
– Вы не ошиблись. Я предполагаю произвести скрещивание обезьяны с человеком.
Ткачёв был несколько ошарашен таким признанием, но журналистская хватка быстро помогла взять себя в руки, и он тут же спросил:
– И что же, это «скрещивание» вы думаете проделать… естественным или искусственным способом? Найдете ли вы охотников или охотниц среди белых или принуждены будете обратиться к черным?
Не ожидавший такого прямого вопроса от журналиста, профессор несколько замялся. Да и не время и не место здесь обсуждать этот щекотливый вопрос. Чтобы как-то разрядить ситуацию, Иванов неопределенно разводит руками и предлагает небольшую экскурсию в питомник.
Журналист, словно в тумане, ходил между клетками с шимпанзе и, одновременно, отмечал странную особенность: сын ученого остается на веранде. «Ты ли?» — пронеслась ошеломляющая мысль в голове гостя. Она настолько его поразила, что Ткачёв даже занес ее в статью.
Русский журналист даже не подозревал, что образ таинственного профессора по милости губернатора Пуаре, поселившегося в загородном парке Jardin d’Espais, мучил воображение всей белой публики, обитавшей в Конакри. В мире, где событиями являются лишь смена сухого и влажного сезонов, да прибытие рейсовых пароходов, любой мало-мальски интересный человек на виду.
И когда в тот же вечер в тот самый ресторан, где собирались сливки общества, вошел торжествующий Ткачёв, посетители замерли, предвкушая лихую историю. И чутье их не подвело. Журналист не стал долго держать паузу и заговорил сразу:
– Миссия профессора очень важная, да! Так как десятилетний опыт советизации России не дает положительных результатов, то большевики решили создать новую «советскую расу». Вы спрашиваете, какую?
Все застыли в ожидании.
– Новую расу, способную воспринять и твердо усвоить коммунистические идеи. Полулюдей, полуобезьян.
Впечатляющая история Ткачёва шокировала присутствующих. Конечно, многие из них читали в газетах туманные сообщения о предполагавшихся экспериментах доктора Воронова в парижской Лаборатории экспериментальной физиологии College de France. Но это казалось областью фантастики, а тут, прямо под боком, в местном парке, под покровительством колониальной администрации советский профессор уже творит свое чудо. Еще один успех советской науки? Еще один триумф материалистического мировоззрения?
– Но знаете, что мне показалось странным более всего?
И снова в глазах публики журналист прочитал нетерпеливое любопытство.
– Мне показалось, что сын профессора, студент Московского университета, имеет прямое отношение к оплодотворению самок шимпанзе.
Кто-то даже присвистнул от удивления, кто-то настолько был шокирован, что так и застыл с открытым ртом. И лишь Колон участливо произнес, покачивая головой:
– Бедный юноша! Теперь понятно, почему сын профессора такой бледный и грустный.
– Не беспокойтесь, — ответил на это Ткачёв. – К профессору скоро приедет еще один родственник, здоровый и крепкий.
– Слава! Советская наука спасена! – выкрикнул один из завсегдатаев ресторана.
Номер «Русского времени» от 6 июля 1927 года со статьей Ткачёва был отправлен с дипломатической почтой в Кремль к Горбунову. Посылку сопровождала раздраженная сопроводительная записка представителя Наркомздрава во Франции доктора Рубакина.
Сам Иванов этой газеты еще не видел: 1 июля он вместе с сыном и партией шимпанзе погрузился на корабль, уходивший в Марсель.
Иванов просил продлить ему командировку еще на год, дабы получить хоть какой-то результат своих экспериментов. Но и Академия наук, и Совнарком в дальнейшем финансировании отказали и приказали возвращаться домой, о чем ему и сообщил в письме от 25 марта Александр Николаевич Рубакин: «… Сообщаю Вам, что мною только что получена телеграмма из Москвы, из Наркомздрава, следующего содержания: «Иванову распоряжением Наркома предлагается прибыть 7-го мая».
Таким образом, Ваша командировка продлена не была, и Вам надлежит в кратчайший срок выехать в Москву, чтобы прибыть туда к 7-му мая. С другой стороны, необходимо, чтобы Вы вывезли обезьян. Я полагаю, что надо подождать разрешения на их вывоз, и потом немедленно же выехать. Думаю, что Вы все-таки даже при таких условиях прибудете в Москву к сроку, так как остановка, по-видимому, в получении разрешения. Кстати, насколько мне известно, разрешение выдается на месте, губернатором Французской Западной Африки. Пока мы будем хлопотать здесь, не смогли ли бы Вы добиться этого разрешения там, на месте…».   
Одной из причин этого было то, что во всем мире началась шумиха по поводу попыток гибридизации человека и обезьяны, даже те, кто поначалу поддерживал эти опыты, сейчас посчитали эту затею авантюрой старого профессора.
Интересное дело, хмыкнул профессор: еще ничего не готово, нет и разрешения на вывоз обезьян, даже на месте, в Африке, бюрократия не слишком торопливо работает, а они там, в Москве, устанавливают нереальные сроки возвращения. Не известно даже, как обезьяны перенесут долгое морское путешествие.
Об этом и написал Иванов Рубакину в ответном письме:
«Довожу до сведения Полномочного представительства, что в данное время я могу сообщить… только пункт въезда во Францию,.. т.к. пункт выезда из Франции можно будет указать только после перехода от Конакри до Марселя, сообразуясь с состоянием здоровья обезьян. Возможно, что большинство обезьян будут плохо переносить морской путь. Тогда придется отправить их от Марселя до Кавказа по железной дороге, через Варшаву.
Принося благодарность за принятие мер по облегчению мне формальностей, связанных с поимкой и вывозом шимпанзе из колонии, сообщаю, что о прибытии разрешения на вывоз 20 обезьян я был извещен губернатором только 12 мая с/г, т.е. вчера, а о прибытии денег на мое имя для закупки и отправки шимпанзе для Государственного обезьянника на Кавказе получил извещение 6 мая».
В конце февраля–начале марта 1927 года Иванов получил сразу два письма от Тоболкина, одно из Парижа, второе уже из Москвы. Главная мысль в обоих письмах – начало работы Сухумского питомника и ожидание, когда и сколько Иванов привезет обезьян.
«Многоуважаемый Илья Иванович!
Получил от тов. Воронова из Москвы телеграмму, в которой он меня уведомляет, что у вас есть 14 шимпанзе.
От нашего Института, что лицензии на вывоз обезьян высланы 24-го на Берлин и Париж, деньги на Берлин – 6.000 и 4.000 на Францию, и что крайний срок 7 мая, т.е. нужно все «сие» привести в исполнение, иначе деньги и лицензия будут аннулированы…
Сейчас получил телеграмму от Вас через Рубакина: «Шимпанзе с транспортом Сухум 150-200 долларов».
Раз все это правильно, то Институт сейчас уже может иметь 10 штук шимпанзе, считая по 200 долларов из 4.000, высланных на Париж. А так как Конакри – французские владения, то это легко устроить.
Из берлинских 6.000 едва ли можно будет перебросить, хотя часть на Францию. Но я сейчас же буду хлопотать, чтобы сделать перевод частично сюда. И раз только удастся это сделать, то Вы можете привезти больше 10-ти штук, а кроме того, у Вас должен быть аванс на разные непредвиденные расходы.
Едва ли мне придется с Вами вести из Парижа переписку, потому что я через неделю выеду в Берлин на 3 дня, а затем в Москву. А потому прошу Вас вести переписку с Рубакиным, который в курсе наших дел.
Что касается мелких пород, то я закуплю, вероятно, через Гагенбека из 6.000 берлинских, из которых, как я уже писал выше, постараюсь половину выделить в Ваше распоряжение.
Что касается Вашего официального положения в этом деле, то я, как уже телеграфировал, штаты не проведены, их будут проводить к 1-му сентября. Сейчас же организация питомника ведется на специальные средства нашего Института. Принцип же положен таков: Институт наладит организацию по закупке и доставке обезьян и, когда будут последние собраны, то научные учреждения СССР могут организовать те или другие работы над обезьянами в Сухуме. Сейчас заявлена работа туберкулезного Института, Института венерологического, Института Высшей Нервной Системы и т.д., и т.д. Одним словом, по количеству обезьян можно будет развернуть ту или другую работу. Несомненно, Ваша работа, как биолога, должна быть положена в основание.
Мне кажется, нужно сперва добиться акклиматизации, разведения обезьян – это главное – и частично, в то же время, вести уже работу по другим направлениям.
Сама идея устройства питомника обезьян в Сухуме сейчас поддерживается не только в Москве, но и в Берлине, и в Париже, что дает право Институту еще с большей смелостью работать в этом направлении.
Правда, ведется организация тихо. Я, например, с сентября только в феврале попал в Париж, но тише едешь – дальше будешь.
Сейчас в Сухуме закреплена нотариальным договором земля и здание. По приезде из заграницы, поеду сейчас же в Сухум. Надо, в первую очередь, приводить парк в должный вид, обносить его забором, а там 8 с половиной десятин, почистить и отремонтировать хотя бы одно главное здание – а их 5. Надо еще выселять жильцов.
Вот это главное здание я и предполагаю пока приспособить для жилья обезьян шимпанзе, служащих и лаборатории, ибо предполагаю, что летом – в мае или июле – Вы уже привезете свой багаж.
Вольеры едва ли успею приготовить, но, во всяком случае, буду стараться устроить и их.
Самое же главное, пишите мне в Москву о характере Ваших питомцев. Если они ручные, то это одно дело,.. а если они – звери, как в Пастеровском Институте, то это другое дело.
Одним словом, пишите Ваш взгляд на устройство помещения для шимпанзе, я же согласно местным условиям буду приспособляться к Вашим требованиям.
Если у Вас, Илья Иванович, в настоящее время есть свои шимпанзе, с которыми уже начали работать, как командированный Академией, то, понятно, везите их и продолжайте свою работу в Сухуме, но об этом уведомьте, сколько будет привезено штук заблаговременно…».
 Рубакин выслал Иванову три тысячи долларов на покупку и отправку обезьян лишь в конце мая, при этом предупредил, что «эта сумма получена мною от Наркомздрава и предназначена исключительно на вышеуказанные расходы за счет Наркомздрава и при условии представления Вами соответствующих оправдательных документов.
Лицензия на обезьян, после долгих хлопот, продлена еще на два месяца, иначе говоря, истекает 7 июля. Если до этого срока обезьяны не будут перевезены через границу, лицензия пропадет…».
Иванов рапортовал: «Таким образом, к отъезду я имел 3 самок, уже подвергнутых искусственному осеменению, и 3 предназначенных для опытов. Имелись еще две самки (Troglodytes Niger), близкие к половозрелости: одна из Fouta Djalon и одна из Cote D’Ivoire. Кроме того, имелись 2 самца, молодые, но половозрелые. Кроме этих обезьян, у меня было еще 3 молодых шимпанзе.
Всех этих обезьян предполагалось доставить в Сухумский питомник с тем, чтобы там продолжить и расширить начатые опыты реципрокного скрещивания».
Два половозрелых самца шимпанзе — это ровно столько, сколько ждали в Кремле. «Обезьяны нужны для экспериментов над ними и для трансплантации желез внутренней секреции людей», — гласил суровый наказ личного доктора Ленина, профессора Розанова. И этот наказ должен был быть выполнен, во что бы то ни стало. Кремлевское «хотя бы двух» означало, что ровно столько Иванову и следовало доставить в Россию. Иначе судьба его будет непредсказуемой. Профессор отлично это осознавал. Поэтому и платил большие суммы гвинейским охотникам, рисковавшим своей жизнью на плато  Фута Джалон, и предпринимал рискованное путешествие на Берег Слоновой Кости. Именно там уже выручавший его охотник, мсье Жаки, смог все-таки поймать двух самцов карликового шимпанзе бонобо.
9 июля 1927 года в Институт экспериментальной эндокринологии от Александра Рубакина полетела срочная депеша. «Сообщаю, что нами получена от профессора Иванова из Дакара телеграмма следующего содержания (в переводе): «Везу тридцать обезьян буду Париж 16 просьба организовать посредстве Воронова отдых обезьян в зоологическом саду или другом месте».
Нам не совсем понятно, почему профессор Иванов хочет привезти обезьян в Париж, хотя прямой путь в Батум — из Марселя, кроме того, это и самый дешевый путь. Мы условились с Совторгфлотом о том, что их агент встретит профессора Иванова на пароходе и поможет ему во всем».
Разъяснения скоро поступили. Профессор Иванов считал, что после двухнедельной перевозки обезьянам следует устроить карантин во Франции и лучше в Пастеровском институте, где животные могли бы пройти всестороннее обследование кишечника и крови на инфекцию и паразитов. «С этой целью я списался с профессором Кальметтом, который немедленно сделал распоряжение приготовить для наших обезьян несколько клеток в обезьяннике Пастеровского института и, кроме того, помог удешевить провоз обезьян из Конакри до Марселя почти на 50 %».
Но все пошло совсем не так, как планировал профессор Иванов.
Ивановы покинули Африку в июле, взяв с собой тринадцать шимпанзе обоих полов, включая трех использованных в экспериментах для помещения их в Сухумский обезьяний питомник. После двухнедельной качки человекообразных ждал отдых в Марселе. Во Францию прибыли 11 мартышек, две заболели и скончались в пути. Их просто выбросили за борт. Среди них была обезьяна, которую подвергли искусственному осеменению. Вскрытия на пароходе, естественно, не делали, поэтому «тест» на беременность не состоялся.
Профессор страшно переживал, что его питомцы заболевали один за другим. Он, конечно, был готов к потерям, но не такого масштаба. В дневнике появляются грустные записи: «Очень плох №8», «№13 в совершенно безнадежном состоянии», «Пал №12». Одна из обезьян даже заболела туберкулезом, ее тут же немедленно отделили от других. Еще одна заболела энтеритом – острым воспалением в области тонкого кишечника, при котором нарушаются основные функции кишки. Обе в итоге издохли еще на пароходе.
– Есть основания думать, что мы можем потерять всех обезьян, — мрачно пожаловался он сыну в конце путешествия.
Здоровье шимпанзе желало оставлять лучшего. Их истощило сидение в клетках и тяготы морского пути, иммунитет ослаб, а дремавшие в организме инфекции уже начинали свое смертельное дело. Илья Иванович же хотел спасти всех особей и позже он оправдывался перед кураторами из Кремля:
– Весьма возможно, что в Пастеровском институте удалось бы не только определить истинную причину заболеваний, но и остановить развитие болезни.
Бабет и Сивет умерли в Марселе от заразной болезни, Чёрная — позже, на пути в Сухуми. Вскрытие показало, что ни у одной из них беременности не было.
Остановить инфекцию не удавалось. В своем отчете профессор утверждал, что эти потери можно считать незначительными, так как обычно погибает 80–90 % животных, а то и целые партии. Тем более инфекционная обстановка на кораблях подчас даже хуже чем, в зоопарках или питомниках.
«Негры очень часто являются носителями туберкулеза, пневмонии, дизентерии, а потому надо особенно тщательно ограждать обезьян от непрошеных кормильцев. Только благодаря строго поставленному надзору нам удалось уберечь наших обезьян от заражения дизентерией, несмотря на то, что среди черных солдат, ехавших с нами в числе 700 человек, были смертные случаи от этой болезни и нам угрожал в Марселе карантин», — сокрушался профессор.
Как только корабль прибыл в Марсель, ученый получил распоряжение от представителя Наркомздрава Рубакина, запрещающее отправку обезьян в Париж. Тон его был резок и не терпел возражений.
Оставив обезьян в карантине в Марселе, в городском зоологическом саду под наблюдением ветеринарного врача и служителя, специально проинструктированного профессором, Иванов с сыном выехали в Париж. Оба были в тяжелом состоянии: Иванов-старший – на почве тяжелого переутомления сердца; Иванов-младший страдал тяжелыми приступами малярии, которую подхватил в Африке. Там профессор встретился с Рубакиным.
– Многоуважаемый Александр Николаевич, в виду неотложной необходимости выехать для лечения в Руайя, прошу Вас взять на себя дальнейшую доставку шимпанзе из Марселя в Батум–Сухум морем или по железной дороге.
Рубакин увидел, что со здоровьем у пожилого профессора и в самом деле очень плохо и поспешил его успокоить.
– Не беспокойтесь, уважаемый Илья Ильич! Главное дело Вы сделали, обезьяны уже в Марселе.
Иванов передал Рубакину отчет в расходовании полученных от него средств в сумме 76.350 франков, а также отчет по тем суммам Наркомздрава, о которых в письме предупреждал Рубакин.
– На эти средства мне удалось, несмотря на окончание сезона охоты, приобрести одиннадцать шимпанзе. Точнее, десять. Одного, молодого, слепого и очень слабого, мне подарил охотник. Но этот шимпанзе погиб еще за несколько дней до погрузки. Кроме того, были погружены одновременно для отправки в сухумский питомник три шимпанзе, два циноцефала, белка и мангуст, приобретенные ранее на средства, отпущенные в мое распоряжение Комиссией по содействию работам Академии наук. 
Долгий и трудный путь в Европу отнимал у него последние силы, и только месяц спустя он отправил в Москву короткую телеграмму: «ГОРБУНОВУ, КРЕМЛЬ, МОСКВА. ПАРИЖ 3/VIII, 15 Ч. 20 М. СЕРЬЕЗНО БОЛЕН. ОБЕЗЬЯН ДОСТАВИТ РУБАКИН. ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ. ИВАНОВ».
Больше экспериментов по скрещиванию человека и обезьяны под эгидой Академии наук не проводилось.

Глава двадцать вторая
25 февраля 1927 года, ровно в тот день, когда Иванов провел первый в мире опыт по гибридизации человека и обезьяны, Яков Андреевич Тоболкин, на котором лежало бремя ответственности за организацию питомника в Сухуми, сообщал наркому здравоохранения Семашко: «Довожу до Вашего сведения, что мною из Москвы получена телеграмма от Воронова с уведомлением, что у профессора Иванова имеется 14 штук шимпанзе».
Ефим Павлович Воронов в 1920-ые годы был заведующим отделом научных учреждений СНК СССР и партийным куратором Академии наук. Никакого отношения к Сержу Воронову не имел. Просто однофамильцы. Телеграмма Воронова застала Тоболкина в Париже.
В эти дни доктор Тоболкин находился в поездке по Европе, изучая условия содержания приматов в европейских обезьяньих питомниках. Он даже предполагал купить половозрелых самцов, если они где-то попадутся. Он побывал в Берлине и в Штелингене под Гамбургом, где находился зверинец Карла Гагенбека, занимавшегося поимкой и продажей диких животных. Он искал самцов в вольерах Института Пастера и в питомнике доктора Сержа Воронова. Однако интересующий товар был весьма редким и достаточно ходовым.
Некоторое время Тоболкин провел на юге Франции в местечке Гримальди, вблизи Ментоне, где осматривал так называемый «Замок обезьян», организованный профессором Вороновым. Питомник был рассчитан на сто обезьян. И сюда, на теплый юг, Воронов предполагал перенести главные работы по проблеме омоложения.
Находясь под впечатлением от посещения центра, Тоболкин решил даже присутствовать на одной из операций знаменитого врача и на несколько дней задержался в Париже. «Эти операции интересно знать, — сообщал Тоболкин в Москву, — так как они имеют громадное значение с зоотехнической точки зрения. Им было произведено 3000 операций на баранах в Алжире, и будто бы эти бараны дали увеличение шерсти как по количеству, так и по качеству».
Пять дней, проведенные в Париже, надолго запомнились Тоболкину. И не только операцией Воронова в College de France. Он считал, что выполнил свою миссию, так как из Африки были получены новые важные сообщения от профессора Иванова.
С горечью Тоболкин уведомлял наркома: «…я выяснил, что нет половозрелых шимпанзе, а потому тотчас телеграфировал Иванову о получении через него для питомника обезьян.
Профессор Иванов, не отвечая о стоимости обезьян, телеграфировал, что у него есть 13 шимпанзе, но запрашивает о своем официальном положении в этом деле. Было бы крайне желательно уведомить тов. Воронова, как близко стоящего к комиссии Академии наук, что институт, организуя питомник обезьян по Вашей идее, преследует исключительно одно: дать возможно большему количеству научных учреждений СССР возможность пользоваться тем материалом, который будет собран институтом, а следовательно, те лица, которые принимают участие в получении обезьян, как, например, Иванов, получивший командировку от Академии наук и института, не выторговывая авансом какое-то официальное положение, которое я не могу определить в Париже, не получивши от Вас инструкций и не согласовав с директором института профессором В.Д. Шервинским».
Судьба обезьян, оставшихся в Марселе и затем переправленных Рубакиным в СССР, оказалась печальной. 24 августа 1927 года, когда пароход «Николай Пестель» вошел в порт Сухуми, на его борту находилось лишь два павиана-анубиса и два шимпанзе. Только эти четверо животных уцелели во время последнего этапа путешествия.
Еще до отправки в зоологическом саду Марселя из одиннадцати шимпанзе погибли семь. Ветеринарный врач-француз не смог поставить точный диагноз. Он считал, что этих животных погубил туберкулез.
Массовая смерть обезьян и промедление с их отправкой стали вызывать подозрения и у высокого кремлевского начальства. Но Рубакин тут же обвинил во всем Иванова, исказив реальность и описав свое видение ситуации в письме в редакцию «Красной газеты»: «Проф. Иванов, действительно, вывез из Африки 12 обезьян, из которых две умерли по дороге из Конакри в Марсель. Приехав в Марсель, проф. Иванов и его сын тяжело заболели, оставили обезьян в Зоологическом саду в Марселе, а сами приехали в Париж. Обезьяны пробыли в Марсельском Зоологическом саду свыше трех недель, с плохим уходом, без всякого надзора. В Марселе же шесть из них умерло. Везти обезьян в Сухум было некому. Оставлять их дольше в Зоологическом саду в Марселе – значило обречь их на верную смерть. Поэтому по телеграмме из Москвы, мне было поручено повезти их в Сухум. Я собрался в несколько часов и выехал в Марсель. Здесь я застал в живых только четырех обезьян, из них две тоже больные. С этими 4-мя шимпанзе, с двумя собакоголовыми и с несколькими мелкими зверьками я и выехал в Сухум. Два шимпанзе из оставшихся 4 через две недели после выезда из Марселя умерли на пароходе и были выброшены в море…».
Иванова особенно удручало, что одной из двух умерших была перспективная половозрелая самка. Профессор делал ставку именно на нее. Он сокрушался: «Третья из опытных обезьян, выброшенная в море без вскрытия при переезде из Марселя в Сухум, еще в Конакри обнаружила явные признаки cestrum. Повторное искусственное осеменение не было ей сделано, так как обезьяна в то время была не совсем здорова».
«Двух я довез живыми в Сухум, где они прожили еще свыше месяца и умерли от кишечной инфекции. Все прочие звери выжили и живут по настоящее время.
Таким  образом, вы видите, что большинство шимпанзе умерло не по дороге из Марселя в Сухум, а в самом Марселе, где они находились в крайне неблагоприятных условиях ухода…».
Профессор Шервинский, директор Института экспериментальной эндокринологии, в ведение которого передан создаваемый обезьяний питомник, для которого, собственно, Ивановым и закупалась партия обезьян, был недоволен всем этим (а ему сделали замечание в Наркомздраве) и потребовал через Тоболкина объяснений у Иванова. Стало ясно, что ситуацию на тормозах не спустят, поскольку были потрачены немалые деньги. Еще неважно себя чувствовавшему после болезни Иванову пришлось оправдываться. При этом он уже не стал покрывать Рубакина, поняв, что тот, выгораживая себя, «топит» его, Иванова. Доверие Кремля к профессору серьезно пошатнулось. И все это происходило потому, что профессор Иванов не понимал последовательности приоритетов своей экспедиции: сначала омоложение, а уж потом гибридизация, и никак не наоборот.
Информация Рубакина об ученом подробно анализировалась — представитель Наркомздрава во Франции располагал особым доверием советских секретных служб. Но, Иванов, далекий от закулисных игр, шел напрямик.
«Первый пункт выводов д-ра А.Н. Рубакина сводится к утверждению, что закупка шимпанзе сделана мною на месте у местных торговцев по высокой цене, причем не было никакой гарантии, что обезьяны не имели повреждений, незаметных для глаза. Отмечается также, что я лично не руководил охотой и поимкой шимпанзе.
Несомненно, добыть шимпанзе можно было бы дешевле, если бы д-р Рубакин не задержался с присылкой денег. Отряду охотников, специально инструктированных мною во время моей экспедиции в Бомболи по поимке шимпанзе без повреждений, мною был сделан заказ на двадцать шимпанзе еще в начале марта с.г., т.е. сейчас же по получении телеграфного извещения от д-ра Тоболкина, что деньги имеются и будут высланы. Кроме того, соответственные поручения были даны ряду отдельных охотников с расчетом получить для Сухумского питомника не менее 30 штук шимпанзе. Однако, в виду того, что деньги пришли с большим опозданием в средине мая, несмотря на ряд моих телеграфных запросов и писем, пойманные для нас шимпанзе все были перепроданы другим лицам, имевшим поручения закупить шимпанзе в Африке. Об этом я в свое время писал в Москву д-ру Тоболкину. Когда деньги пришли (в половине мая), сезон охоты уже кончился, и организовать охоту на шимпанзе было уже поздно. Чтобы не остаться с пустыми руками, надо было закупать то, что еще можно было достать. Однако утверждаю, что в числе 10 шимпанзе, добытых мною для Сухумского питомника, не было ни одной обезьяны, купленной у местных торговцев или через них. На месте, т.е. во Французской Гвинее, было приобретено всего 3 шимпанзе непосредственно через администрацию города Конакри. Остальные 7 шимпанзе были приобретены в Кот-ди Вуаре (Слоновый берег) у любителя-охотника, г. Жаки, доставлявшего шимпанзе для научных институтов Франции, безвозмездно. Ловля шимпанзе у этого охотника была поставлена образцово, сетями, причем, возможность повреждения обезьян сводилась к минимуму. Все купленные у него обезьяны были пойманы за несколько недель до сдачи их мне, так же, как и три вышеупомянутые.
С г. Жаки я завязал переписку еще в феврале месяце по указанию администрации Французской Гвинеи (письма Жаки находятся у меня при деле). Зная, что моя командировка связана с Пастеровским Институтом в Париже, г. Жаки тогда же согласился добыть для меня половозрелых шимпанзе по себестоимости, т.е. при оплате ему расходов поимки обезьян. Для того, что получить и привести этих обезьян, я должен был сделать довольно утомительное путешествие из Французской Гвинеи на Слоновый берег вглубь страны в сезон дождей, занявшее в общем 12 дней. Цена 4.000 фр. за шимпанзе для Африки немалая, но, принимая во внимание трудности и опасности, связанные с ловлей взрослых шимпанзе, расходы, сопряженные с организацией отрядов охотников в несколько сот человек, а также срочность исполнения заказа – цена эта ни в коем случае не может быть названа высокой. Во Франции за такие экземпляры нужно было бы заплатить не менее 20.000 фр. Три молодые шимпанзе, приобретенные во Франц. Гвинее через администрацию г. Конакри, стоили, как это видно из расписки администратора, всего 900 фр., т.е. по 300 фр. за штуку – цена очень дешевая даже для тамошних мест.
Таким образом, выводы д-ра Рубакина по 1-му пункту основаны на фактически неверных посылках.
Ни одна из привезенных мною в Марсель обезьян–шимпанзе не была куплена у местных торговцев и все они были пойманы без повреждений. За 10 штук шимпанзе, из которых 7 представляли собой исключительно редкие и ценные экземпляры, возбуждавшие удивление даже у знатоков, мною было уплачено всего 28900 фр., в среднем по 2890 фр. за штуку, т.е. очень недорого.
Второй пункт выводов говорит определенно о том, был плохой уход за обезьянами, что они сидели 3 недели без всякого присмотра, т.к. проф. Иванов и его сын были в это время в Париже, и что, иначе говоря, долгое пребывание обезьян в Марселе было причиной их гибели.
Я совершенно не согласен ни с даваемым д-ром Рубакиным толкованием причины гибели шимпанзе, ни с оценкой условий, в каких они находились в Марселе. Шимпанзе в неволе гибнут, «как мухи», даже у себя на родине, десятками при самом тщательном и умелом уходе, как, напр., на Пастеровской станции в Киндии…
При перевозке морем из Конакри до Марселя или Бордо потери нередко доходят до 80-90%, а иногда гибнет вся партия, и это при самом заботливом уходе и присмотре.
В Зоологических садах Европы и в обезьяннике Пастеровского Института в Париже смертность шимпанзе, несмотря на исключительные заботы и уход, достигает очень высокого %. Причиной гибели является ряд инфекций, к которым шимпанзе обладают исключительной чувствительностью (туберкулез, дизентерия и т.п.), а также кишечные паразиты и паразиты крови… Практика содержания и воспитания шимпанзе как в Африке (Пастер. Инст. в Дакаре, Пастер. Инст. в Киндии, обезьянник в Камайене), так и в Европе (в Париже, Берлине, Лондоне) дают прямое указание, что причину надо искать, прежде всего, в тех инфекциях и инвазиях, к которым так чувствительны эти обезьяны, и от которых уберечь шимпанзе очень трудно, во 1-х потому, что эти заболевания пока мало изучены, а во 2-х потому, что шимпанзе оказываются носителями заразных начал и паразитов еще живя на воле. Условия неволи понижают сопротивляемость организма и способствуют аутоинфекции.
Правильный уход, несомненно, необходим и обязателен, но в большинстве причиной гибели шимпанзе являются, как я указал, специфические заболевания. В данном случае именно здесь и лежит причина гибели наших обезьян. Данные исследований, проведенных на 2-х обезьянах, доставленных в Сухум, определенно подтверждают сказанное мною… И в объяснении гибели шимпанзе прав я, а не д-р Рубакин. Д-р Вильбер, директор Пастеровского Инст. в Киндии, сообщает, что там в текущем году погибло за короткое время 23 шимпанзе в условиях исключительного ухода. По данным д-ра Вильбера заболевания и смерть были вызваны особым видом спирохеты, точно еще не определенным…
 В начале года я потерял в Камайене 10 шимпанзе свежепойманных без повреждений и пользовавшихся самым заботливым уходом. Причина – амебная дизентерия. Возможность больших потерь на почве таких заболеваний, как дизентерия, туберкулез, анкилостомоз и т.п., а также других инфекций, мало или совсем не изученных, я предвидел, почему на запрос д-ра Рубакина определенно указал, что, соглашаясь помочь добыть шимпанзе в Зап. Африке для Сухумского питомника, никаких гарантий не даю…
Вот почему я считал весьма рациональным и необходимым всех обезьян, привезенных мною из Африки в числе 13 (11 шимпанзе и 2 циноцефала), доставить для отдыха в Париж, где мне были обеспечены как содействие лучших паразитологов и бактериологов, так и помещение для обезьян, а именно в Пастер. Инст. и в Jardin d” Acclimat, где содержится большинство обезьян проф. Воронова. Из отчета д-ра А.Н. Рубакина видно, что он знал мое намерение привезти обезьян на отдых в Париж и считал это крайне нерациональным, лично распорядился всех обезьян оставить в Марселе и ни в коем случае в Париж не возить. Помещение в Марселе для обезьян не было приготовлено и, если бы не любезное отношение директор Город. Зоол. Сада г. Сепи, вопрос об устройстве обезьян в Марселе едва ли мог бы быть разрешен так удовлетворительно, как это мне удалось сделать, пользуясь содействием т. Варгафтига, агента Совторгфлота…
Только после того, как я убедился, что кормление и уборка шимпанзе идут правильно, я решил поехать в Париж, чтобы выяснить у д-ра Рубакина дальнейший план действий, ибо кроме устного распоряжения, переданного мне через т. Варгафтига от имени Наркома Комис. Здрав., я ничего не имел. Кроме того, надо было сдать счета и получить лицензии. На время моего отсутствия, общий надзор за содержанием обезьян взял на себя т. Варгафтиг, получивший от меня подробные указания, и любезно согласившийся, по возможности, ежедневно извещать меня о здоровье обезьян, что он и делал в высшей степени добросовестно. Мой сын остаться в Марселе не мог по состоянию здоровья, т.к. он был болен в это время тропической малярией.
Ни я, ни Варгафтиг не имели повода быть недовольными служителями, ухаживающими за нашими обезьянами. Если в Гор. Зоосаде имелся еще более квалифицированный «обычный» служитель при обезьянах, как говорит и д-р Рубакин, был в отпуске и, следовательно, привлечен мною к уходу за обезьянами быть не мог. Из того, что я позднее в Руайя слышал о нем от т. Варгафтига, могу заключить, что этот отсутствующий служитель, м.б. и очень дельный, принадлежит к типу всезнаек и знахарей, умеющих лечить от всех болезней, вплоть до «тоски», и третирующих своих товарищей, как никуда не годных неуков.
Невольно приходит на мысль, не от этого ли служителя д-р Рубакин, в первый раз приехавший в Марсель почти накануне отправки обезьян в Сухум, получил сведения, что главная причина гибели обезьян – отсутствие развлечений, тоска и долгое пребывание в Марселе, а также плохой уход за ними.
Что касается «долгого пребывания обезьян в Марселе, послужившего», по мнению Рубакина, «причиной их гибели», позволяю себе напомнить, что я, как это признает и д-р Рубакин, серьезно заболел в Париже и ехать с ближайшим пароходом не мог. Д-р Рубакин, как я хорошо помню, в первое же свидание со мной, у моей постели сам первый выразил желание отвезти обезьян в Сухум при условии, если все расходы по его поездке туда и обратно будут оплачены, причем он прибавил, что раньше 10-го августа выехать не может. Правда, спустя несколько дней д-р Рубакин начал колебаться, возможно, в связи с получившимися известиями о болезни и смерти обезьян, и ко мне от д-ра Рубакина начали приходить за апробацией разные кандидаты на поездку в Батум–Сухум с обезьянами.
Все они оказались несоответствующими. Наконец, 2-го августа, после того, как мы еще раз совместно с д-ром Рубакиным обсудили положение дела, и я заявил, что, если д-р Рубакин не поедет, то я поеду сам больной, рискуя не доехать до Сухума, д-р Рубакин окончательно фиксировал свой отъезд.
3-го августа я отправил на его имя официальное письмо с просьбой принять от меня счета, деньги и инструкцию по уходу и кормлению обезьян в пути. На другой день счета и деньги были приняты и я, наконец, получил возможность выехать для лечения в Руайя, причем я снова приехал в Марсель для осмотра обезьян и подготовки их к отправке в Сухум, и, пробыв в Марселе 2 суток, выехал, не дождавшись д-ра Рубакина.
Т. образом, объяснить гибель обезьян в Марселе плохим уходом и присмотром мы не имеем никаких фактических оснований. Обезьяны гибли от тяжелых заболеваний, природу которых, судя по отзыву д-ра Рубакина, местный врач Зоосада не сумел определить и, следовательно, не мог правильно лечить обезьян. В Париже можно было бы располагать не только большим помещением, но и консультацией выдающихся специалистов, возможно, сумевших бы определить и купировать эпизоотию. Обезьяны были доставлены мною в Марсель в количестве 11, т.е. с потерей в пути всего 2-х экземпляров, и оставлены в Марселе по распоряжению д-ра Рубакина. Задержка на 2 недели с отправкой их в Сухум произошла не только вследствие моей болезни, но и благодаря обстоятельствам, мешавшим д-ру Рубакину выехать раньше…
В заключение напомню, что в сохранении шимпанзе я был кровно заинтересован, т.к. среди них имелись три самки, уже бывшие под опытом, а остальные должны были послужить для более широкой постановки тех же опытов гибридизации в Сухуме.
Если добыть и доставить их в Европу было нелегко, то еще тяжелее была для меня их потеря, оборвавшая всю мою работу, налаженную ценой немалых усилий и затрат…».

Глава двадцать третья
К заседанию правительства нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко готовил доклад по целесообразности создания обезьяньего питомника в Сухуме, и для этого ему снова нужно было прояснить вопрос именно с теми лицами, которые и сами были заинтересованы, и которым предстояло там работать (или не предстояло) с обезьянами. Особенно ему хотелось заслушать профессора Иванова, главного специалиста по обезьянам в Советском Союзе, на которого в последнее время обрушился шквал критики и недовольства в Кремле и в подкремелье.
24 ноября 1927 года Семашко пригласил к себе на совещание профессоров,  директоров Институтов – Мозга Воскресенского, Экспериментальной эндокринологии Шервинского, ГИФО Коротнева, Экспериментальной биологии Кольцова, Химико-фармакологического института Степуна, 1-го МГУ Кожевникова, и многих других, включая доктора Тоболкина и, разумеется, Илью Ивановича Иванова.
Нарком сразу же обозначил главный вопрос совещания о дальнейшем существовании питомника для обезьян в Сухуме.
– Поставить этот вопрос меня побуждает неудача первого опыта доставки шимпанзе. Вам, товарищи, предстоит высказать свое мнение по вопросу о том, насколько выполнимой представляется идея создания в Сухуме питомника для обезьян с целью акклиматизации и размножения их. Если эта задача НЕ выполнима, то не целесообразнее ли прервать начатый в Сухуме опыт, а для снабжения научных институтов обезьяньим материалом создать обезьянник под Москвой?
Разговор о Москве несколько удивил некоторых членов совещания. Первым выступил против этого директор Зоологического института МГУ Кожевников.
– Я считаю, что неудача первого опыта доставки в питомник шимпанзе, не может быть расцениваема, как факт, из-за которого следует закрыть питомник. Причина гибели обезьян лежит не в условиях Сухума, а в условиях лова, транспортирования и большой зараженности их глистами.
– Каковы же ваши предложения, Григорий Александрович? – уточнил Семашко.
– Я предлагаю повторить опыт доставки шимпанзе, но уже приобретать обезьян более стойких и здоровых, что можно производить в зоопарках Западной Европы. Климат Москвы отличается суровостью и непостоянством, что исключает возможность замены Сухумского питомника питомником под Москвой.
– Однако же, товарищи, прошу заметить, что Сухумский питомник только при том условии оправдает поставленные ему задачи, если будет гарантирована более длительная жизнеспособность обезьян.
– Николай Александрович, я хочу поддержать вас, – заговорил директор Института экспериментальной биологии Кольцов. – Я полагаю, что жизнеспособную человекообразную обезьяну одинаково трудно получить как в Сухуме, так и в Москве. Мелкие же обезьяны хорошо переносят климат Москвы. Посему, товарищи, я за то, чтобы организацию питомника в Сухуме прекратить, а создать его под Москвой, вблизи от научных институтов.
Присутствующие загудели, закачали головами – кто-то в поддержку, кто-то против. При этом Семашко перевел взгляд на Иванова, но тот сидел спокойно, уставившись в стол и поглаживая бороду. Тут же слово взял Тоболкин, главный лоббист абхазской столицы:
– Для получения стойкого и жизнеспособного обезьяньего материала для научных работ необходимо разрешить задачи акклиматизации, что возможно только в условиях Сухума, а никак не в средней полосе России. Товарищи, я уверен, что идея акклиматизации человекообразных обезьян хотя и трудная, но выполнимая. В свое время организация зоопарка Фальц-Фейна вызывала улыбку специалистов, – Тоболкин посмотрел на Иванова, тот тут же поднял голову и кивнул. – А в настоящее время мы видим в этом зоопарке зубров, бизонов и других, экзотических для наших широт животных, вполне акклиматизированных.
Своего заместителя поддержал и Шервинский:
– Я считаю, что прекратить организацию обезьяньего питомника в Сухуме было бы нецелесообразно и малодушно! Тем более теперь, когда на практике первого опыта выяснились недостатки улова и транспортирования обезьян, которые в дальнейшем можно устранить.
– Илья Иванович, хотелось бы услышать и ваше мнение, – Семашко снова посмотрел на Иванова, на сей раз профессор встретился с глазами наркома. – Предварительно, я бы хотел поблагодарить товарища Иванова за выполнение работы по приобретению и доставке обезьян.
– Благодарю, Николай Александрович, за оценку моей работы. Хочу сразу озвучить, что массовая гибель приобретенной мною партии обезьян, о чем я уже неоднократно докладывал в разных инстанциях, произошла из-за того, что они были сильно заражены глистами, на что указывал в своем докладе и директор Пастеровского института доктор Ру, у которого были обезьяны из этой партии. Когда же я познакомился с питомником обезьян в Киндии, то и там была отмечена высокая смертность шимпанзе, причина которой лежит в условиях ловли и содержания обезьян, а главным образом в зараженности глистами. Что же касается дальнейшей судьбы Сухумского питомника, то я считаю, что неудача первого опыта ни в коей мере не может служить поводом к его ликвидации, так как практика позволила наметить целый ряд мероприятий, благодаря которым можно бороться со столь высокой смертностью шимпанзе в пути, кроме того, для обезьян следует испробовать полусвободное содержание… 
– Товарищ Тоболкин, если Совнарком поддержит нас, я буду рекомендовать именно вас для закупки и доставки обезьян в Африку. Надеюсь, Илья Иванович поделится с вами мыслями по этому поводу.
– Всенепременно! – подтвердил Иванов.
– Благодарю вас за доверие, Николай Александрович.
Понимая, что экспедиция Иванова в Гвинею не совсем оправдала надежды на создание человекообезьяны, но сама идея была все еще актуальной и интересной для руководителей страны. И нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко на заседании Совнаркома поддержал идею профессора Иванова создания питомника обезьян в СССР в целях экспериментов над приматами  для изучения человеческих болезней. Сухуми было выбрано из-за близости климата к родным для обезьян тропикам и обилия фруктов для их питания.
О создании в России обезьяньего питомника Илья Иванов задумался еще до своего отъезда в Африку. Самому Иванову рождение гибрида казалось настолько вероятным, что перед отъездом в экспедицию он напряженно раздумывал, куда бы поместить оплодотворенных самок шимпанзе по возвращении, в том случае, если дождаться рождения гибрида в Африке он не успеет из-за ограниченных сроков, а также бюджета экспедиции. Иванов даже нашел соратника для пробивания этого своего плана – своего коллегу, зоолога и эколога, директора Зоологического института МГУ Григория Александровича Кожевникова, основоположника заповедного дела в России и первого председателя Всероссийского общества охраны природы.
Вместе с Кожевниковым он предложил организовать специальный питомник обезьян при Институте экспериментальной эндокринологии Наркомздрава. А основания для обращения в этот институт на тот момент были весьма серьезные – в то время обезьян в Европе уже начали широко использовать в операциях омоложения путем пересадки их половых желез человеку. И за это предложение прямо-таки ухватился помощник директора института и давний знакомый Иванова ветеринар Яков Андреевич Тоболкин.
27 мая 1925 года Иванов рассказывал председателю Совета народных комиссаров СССР Алексею Рыкову о целях и задачах обезьянника:
– Мои работы с методом искусственного осеменения млекопитающих, естественно, привели меня к мысли поставить опыты скрещивания путем искусственного осеменения между различными видами человекообразных обезьян и между последними и человеком. Опыты эти могут дать чрезвычайно важные факты для выяснения вопроса о происхождении человека. Получение гибридов между различными видами антропоидов более чем вероятно. Можно почти ручаться за получение этих новых форм. Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена.
На председателя СНК СССР доводы профессора, видимо, произвели впечатление: спустя всего четыре месяца, 30 сентября 1925 г., президиум Академии наук решает, что экспедиция профессора Иванова в Африку «для организации опытов гибридизации на антропоидах» должна быть признана «заслуживающей большого внимания и полной поддержки».
Новость тут же подхватили вездесущие газетчики-журналисты, набросившиеся на профессора с предложениями об интервью. Разумеется, Иванов никому не отказывал – лишний пиар даже в те годы не был лишним.
– В первую очередь, предполагается произвести опыты по искусственному скрещиванию шимпанзе с орангутангом и гиббона с гориллой, – объяснял Иванов журналисту «Вечерней Москвы».
Советские газеты ликовали: «По мнению профессора Иванова, не исключена возможность получения при скрещивании антропоидных обезьян форм более одаренных, чем их родители».
Учитывая огромные средства, которые намечалось вложить в новое учреждение, решились на всякий случай проконсультироваться у общепризнанных научных авторитетов. В случае неудачи можно было оставить пути к отступлению: мол, были введены в заблуждение научными светилами.
В июле 1926 года Тоболкин приехал в Сухуми, тщательно исследовал все побережье Абхазии в поисках мест наиболее благоприятных для акклиматизации обезьян. Именно им была выбрана территория бывшей дачи профессора Остроумова, занимавшая свыше девяти квадратных десятин на горе Трапеции. После этого Тоболкин отбыл в Москву с твердым намерением избрать местом будущего питомника именно Сухуми, а чуть позже даже выезжал в Европу для знакомства с содержанием обезьян в тамошних зоопарках.
Таким образом, питомника еще не существовало, его будущее географическое расположение указывалось весьма теоретически, но средства продолжали исправно поступать на секретные специальные счета, и если в 1926/1927 году госбюджет выделил на организацию обезьянника лишь 1490 рублей, то специальных средств оказалось намного больше — 16 768 рублей 73 копейки. На следующий год финансирование резко возросло и главными донорами питомника стали Соцстрах — 40 544 рублей и резервный фонд Совета народных комиссаров — 38 500 рублей.
5 июля 1927 года Алексей Иванович Рыков вел заседание Совнаркома, на котором обсуждался вопрос о передаче в распоряжение Наркомздрава РСФСР всего излишка, образовавшегося от отчислений из фонда медицинской помощи на рабочее жилищное строительство. Народные комиссары сочли возможным от излишне поступивших 10 млн рублей на жилищное строительство перевести в кавказские республики на строительство больниц, а Народному комиссариату труда предлагалось назвать точную сумму остатка.
27 сентября судьба этого «остатка» решилась окончательно. В приложении к протоколу заседания Совнаркома было отписано: «Остаток излишне поступивших отчислений из фонда медицинской помощи на рабочее жилищное строительство распределить: 1) Институту экспериментальной эндокринологии 40 000 рублей на расходы по устройству в г. Сухуми питомника для обезьян…»
Однако было бы неверно думать, что спецсредства обезьянника ограничивались лишь вливаниями Совнаркома. Один из главных сторонников проекта Алексей Рыков знал и о других источниках финансирования Института экспериментальной эндокринологии и его питомника.
В заключении Комиссии Наркомздрава по обследованию деятельности таинственного учреждения финансовыми инспекторами Райхманом и Мантом указывалось, что «источником финансирования института являются: госбюджет, спецсредства и суммы специального назначения/Кишпромторг, НКТорг РСФСР/».
Под Кишпромторгом подразумевалась созданное ОГПУ акционерное общество, дававшее весьма ощутимый доход. На всех руководящих должностях здесь находились проверенные чекисты. Хотя организация эта была частной, она выделяла деньги на необходимые большевикам особые проекты.
К осени 1927 года место базирования обезьяньего питомника уже определено окончательно. Ускорение решению вопроса придает заинтересованность в нем химотдела Реввоенсовета, который, судя по всему, намерен использовать обезьян при испытании химического оружия.
Однако, справедливости ради, стоит уточнить, что вопрос о размещении питомника в Абхазии был решен не сразу. Предлагались и другие места. Академик Павел Петрович Сушкин, к примеру, высказывал сомнения в оптимальности выбранного места и предлагал подумать о возможности размещения питомника в районе Талыша близ Ленкорани. Так как мнения разделились, было предложено просить Общество акклиматизации дать окончательное заключение о выборе места для обезьяньего питомника. Эта комиссия под руководством Григория Александровича Кожевникова все же постановила рекомендовать бывшую дачу Остроумова для устройства питомника.
– Товарищ Иванов поставил перед собой вопрос, подойти к которому до сих пор не решаются западноевропейские ученые, вероятно, из-за некоторых предрассудков, являющихся пережитками старинного миросозерцания – это вопрос о скрещивании обезьяны с человеком. При современной технике этого дела можно рассчитывать на успех оплодотворения шимпанзе спермой человека, а если бы удалось получить помесь, это было бы крупным торжеством науки в СССР, фактом мирового значения, – докладывал Кожевников.
И в начале 1927 года был подписан договор между Председателем Совета Народных Комиссаров Абхазии Нестором Аполлоновичем Лакобой и заместителем директора Института экспериментальной эндокринологии Яковом Андреевичем Тоболкиным о передаче участка бывшей дачи Остроумова Институту экспериментальной эндокринологии для организации питомника. В июне этого же года было начато строительство вольеры №1 – огромной клетки из железных прутьев. Директором питомника был назначен Леонид Николаевич Воскресенский, ученик великого физиолога Ивана Петровича Павлова, профессор физиологии Тверского педагогического института, где он с успехом занимался опытами омолаживания лошадей.
И вот, в знойный день 24 августа 1927 года на рейде широкой Сухумской бухты бросил якорь пассажирский пароход «Пестель». Причала, к которому в наши дни швартуются теплоходы, тогда еще не было, и рейсовым судам приходилось останавливаться чуть ли не в открытом море.
Затем старый, видавший виды катерок перевез на берег немногочисленных пассажиров, после чего взял на буксир баржу, для перевозки грузов с кораблей на берег. Доставка грузов была для сухумцев обычным делом, но не в этот раз. На берегу собралось много народу, так как необычным грузом «Пестеля» были четыре обезьяны в клетках. Правда из Африки, а потом из французского Марселя профессор Иванов отправлял в Сухуми тринадцать обезьян, но довезли лишь двух шимпанзе и двух павианов бабуинов – остальные погибли в пути.
Хвостатых пассажиров водворили на телегу, запряженную лошадью, и странный экипаж направился к горе Трапеции (или по-абхазски Хатхуа), провожаемый любопытствующими взглядами. У подножья горы телега повернула влево, на подъем к бывшей даче Остроумова. Здесь обезьян разместили в жилой комнате с выходом на веранду, так как «вольера №1» к приему новоселов еще не была готова.
Знаменитый в свое время врач-терапевт, директор Московской терапевтической клиники Алексей Александрович Остроумов в 1880 году, пораженный красотой здешних мест, купил себе немного землицы на склоне невысокой горы Трапеция, на правом берегу Сухумки. Остроумов в письме поделился своими впечатлениями с коллегами: «Сухум отличается равномерным климатом, влажным, теплым и совершенно лишенным ветров, что выгодно отличает его от Ниццы… Лучшие месяцы с сентября по июнь. За этот период почти не наблюдается лихорадочных заболеваний. Средняя температура здесь +15;, средняя весны +14;, лета +23;, осени +17; и зимы +7,5;…».
На этом участке он построил себе дачу и высадил большой сад. А вскоре рядом на собственные средства доктор Остроумов построил городскую больницу, которая, кстати, функционирует в Сухуми до сих пор.
Но, к несчастью для Иванова, обезьяны в питомнике стали болеть – все же не совсем привычным оказался для них климат Абхазии. Обезьян тщательно лечили, но они таяли на глазах, умирая от дизентерии и туберкулеза. По прибытии в Сухуми произвели вскрытие умерших еще в Марселе оплодотворенных самок Бабетты и Сиветты. В протоколе вскрытия, произведенного 1 октября 1927 года в Сухуми, отмечено, что «тело матки, яичники в состоянии атрофии. Наружные половые органы сморщены и также в состоянии атрофии».
После того, как привезенные животные акклиматизировались и прошли карантин, ученые приступили к опытам. Об их целях в августе 1927 года «Красная газета», выходящая в Сухуме, в статье «Будущий обезьянник» писала прямым текстом: «Предполагается поставить здесь искусственное обсеменение обезьян разных видов между собой и с человеком. В виде опытов будет поставлено искусственное оплодотворение женщины от обезьяны и обезьяны от мужчины по способу проф. Иванова».
13 сентября 1927 года был принят «Перспективный 5-летний план» Института экспериментальной эндокринологии, в котором были четко прописаны две важнейшие задачи сухумского питомника: «продолжение работ проф. Иванова по гибридизации» с привлечением для опытов женщин; и «изучение желёз внутренней секреции у обезьян».
В отличие от абхазского руководителя Нестора Лакобы, советские граждане не видели ничего предосудительного в подобного рода опытах по гибридизации человека и обезьяны. И снова Иванова стали заваливать письмами. Правда, в отличие от командировки в Африку, здесь изъявляли желание отдать себя во имя и славу науки женщины. Так, директор Московского зоопарка, профессор Новиков передал Новикову письмо от некоей Заиры Дейч, в котором та писала:
«Товарищ директор, может быть, мое письмо и основано на неверных слухах, я все же прошу на него ответить. Будьте любезны мне ответить, было ли у вас в газетах, кажется, в «Рабочей Москве», таковое извещение: что вы ищите женщину, словом, какой-то опыт хотели произвести со сперматозоидами обезьяны и женщины. Надеюсь, что вы поняли, что я хочу сказать. Выразиться определеннее я не могу, так как у меня здесь все основано на слухах. Ответьте мне, правда ли это? И нашлась ли для этих целей женщина? Обращаюсь именно к Вам, потому что это самое лучшее, откуда я могу получить вполне исчерпывающий ответ, и, главное, никто не будет знать. Прошу очень написать ответ на следующий адрес. Я жду ответ, так как от этого ответа, т.е. вашего, многое зависит.
Адрес здесь:
Спиридоновка, Вспольный пер., д. 14. Общежитие.
Марии Зюнецкой для передачи…». 
А спустя три месяца, 14 декабря, отделение физико-математических наук Академии наук снова пригласило профессора представить теперь уже отчет о зоологических работах в Африке.
Естественно, Илья Иванович предоставил академикам свой доклад, в котором подробно изложил свое видение событий в Гвинее.
«В Совнарком СССР
председателю Комиссии по содействию работам
Академии наук СССР
Отчет
по командировке в Западную Африку
профессора И.И. Иванова.
Основной задачей моей командировки являлось провести ряд опытов гибридизации путем искусственного осеменения между антропоморфными обезьянами (шимпанзе, орангутанг, горилла, гиббон), а также между последними и человеком.
Работа эта была задумана мною много лет назад. В 1910 году в своем докладе на Международном съезде зоологов в Граце я указал на возможность постановки такого рода экспериментов, пользуясь методом искусственного осеменения, позволяющим осуществлять эти опыты в условиях полного разобщения самца и самки.
Искусственное осеменение, как показали мои опыты, может быть с успехом проведено даже в том случае, когда получить от самца его семенную жидкость невозможно, или ввиду его крайней дикости и силы, или ввиду трудностей, связанных с поимкой его живым. В этом случае, самец может быть подстрелен и затем кастрирован. [...] Таким образом, путем искусственного осеменения можно вызвать зачатие от отца, который к моменту осеменения не только уже умер, но и вообще больше не существует в природе. Так, например [...], когда самец, выработавший эти семенные клетки, уже был съеден. [...]
[...] Можно ожидать, что, скрещивая двух антропоморфных обезьян двух различных видов, мы получим гибрида, превосходящего своих родителей по силе, выносливости, устойчивости. Не исключена возможность, что и в смысле психики такого рода гибрид может оказаться более развитым, чем его родители. [...]
Опыт искусственного осеменения самок антропоморфных обезьян семенем человека и обратно – человека семенем обезьян в смысле вероятности положительных результатов значительно уступает вышеупомянутым опытам. Однако необходимость и своевременность постановки их от этого нисколько не уменьшается, эксперименты в этом направлении, независимо от характера их результатов, имеют исключительный интерес, как один из подходов к экспериментальному выяснению степени родства между человеком и его ближайшими родичами в животном мире.
Относительно возможности получения гибридной формы путем естественного скрещивания человека с антропоморфными обезьянами, с давних пор существует немало рассказов, основанных на непроверенных слухах о похищении женщин самцами антропоморфных обезьян и о прижитии с ними детей. Случаи, правда, редкие, изнасилования туземных женщин обезьянами, по-видимому, имеют место. В Африке мне приходилось слышать о необыкновенной половой агрессивности циноцефалов и о случаях изнасилования ими женщин. Достоверность изнасилования черных женщин гориллой была подтверждена мне генерал-губернатором Западной Африки г-ном Карде, много лет проведшим в Конго. Жертвы такого насилия, по словам г-на Карде, обычно погибают в объятиях обезьяны и при вскрытии у них неизменно оказывалась раздавленной грудная клетка. О случаях изнасилования черных женщин самцами шимпанзе я не слыхал.
Что касается получения гибридов между человеком и антропоморфными обезьянами, то до сих пор, как известно, не было отмечено ни одного достоверного факта. Негры относятся к обезьянам, и особенно к шимпанзе, как к низшей человеческой расе. Женщины, изнасилованные обезьянами, считаются оскверненными. Такие женщины третируются как парии, социально погибшие и, как мне передавали, обычно бесследно исчезают. [...]
[...] Серьезным тормозом для постановки [...] экспериментальной работы являлись также предрассудки религиозного и морального характера. В дореволюционной России было совершенно невозможно не только что-либо сделать, но и писать в этом направлении. Такого рода опыты были недопустимы как грозящие подорвать основы религиозного учения о божественном происхождении человека. [...]
Я знал и знаю некоторых крупных биологов на Западе, которые с большим интересом относились к намеченной мною работе и в своих предположениях о возможном успехе шли дальше, чем я сам. Однако когда заходил вопрос об открытом выступлении для поддержки плана этой работы, ни один из них не решался выступить, опасаясь уронить себя в глазах общественного мнения и встретить категорическое осуждение в академических кругах. [...]
Только в самые последние годы наметилась возможность поставить наши опыты без особо значительных затрат и без опасений встретить запрет со стороны церкви. [...]
По нашим вычислениям нужно было около 15 000 долларов. Первоначально я обратился в Наркомпрос с просьбой прийти на помощь, но получил отказ за недостатком средств.
В дальнейшем мое вторичное ходатайство, представленное председателю комиссии по содействию работам Академии наук Н.П. Горбунову, было передано на рассмотрение физическо-математического отделения Академии наук. 26 сентября 1925 года я получил от непременного секретаря Академии наук приглашение прибыть 30 сентября для доклада в физико-математическое отделение Академии наук о проектируемой мной экспедиции в Западную Африку. 30 сентября мой доклад был заслушан, и физ.-мат. отделение Академии наук, согласно полученной мной выписке из протокола заседания, признало «намеченную проф. Ивановым работу заслуживающей большого внимания и полной поддержки» и «положило: поддержать необходимость работ проф. Иванова, признав за ними большое научное значение, о чем довести до сведения управляющего делами Совнаркома СССР, прося об оказании поддержки этому начинанию как путем отпуска соответствующих ассигнований, так и облегчением проф. Иванову всех сопряженных с экспедицией формальностей».
[...] Ввиду ряда обстоятельств, от меня не зависящих и связанных с прохождением и отпуском кредитов, выехать за границу я мог только 4 февраля 1926 года.
Из Парижа в Конакри я выехал вместе со своим сыном [...]. Прежде всего, предстояло подготовить помещения для обезьян и организовать охоту для добывания взрослых шимпанзе. Ко второй половине января обезьянник наконец был закончен [...].
30/ХII 1926 года мы (я, мой сын и три черных) выехали по железной дороге [...] от Конакри в глубь страны. Оттуда дальше на автомобиле в негритянский поселок Бомболи. [...]
В Бомболи, при содействии прикомандированного к нам губернатором чиновника, был организован специальный отряд охотников-профессионалов, опытных в выслеживании и обкладывании шимпанзе. Им поручалась ловля шимпанзе и их доставка на приемный пункт. Эти же охотники отвечали за то, чтобы старые приемы ловли шимпанзе (оглушение дубинками, одурманивание дымом и т.п.) не применялись. Охотники были заинтересованы материально, так как кроме месячной платы, назначенной им администрацией, за каждую взрослую пойманную шимпанзе я назначил премию в 1000 франков.
[...] Уступая требованию не бить и не калечить шимпанзе, негры предпочитают ловить обезьян, набрасываясь на них скопом, с голыми руками, без сетей. В результате, при попытке овладеть взрослым самцом, один охотник убит и два искалечены. После такой неудачи охотники перестали ловить взрослых шимпанзе, несмотря на назначенную мною премию в 1000 франков и довольствовались ловлей подростков. [...]
Заказанные в колонии гиббон, шимпанзе и пигмеи доставлены не были. От постановки опытов реципрокного скрещивания пришлось отказаться, ввиду ряда встретившихся затруднений, о которых я в свое время уже сообщал. Оставалась единственная надежда добыть, сверх уже имевшихся 2-х, половозрелых самок шимпанзе из [...], у охотника г. N.
В начале марта 1927 года я получил предложение из Института экспериментальной эндокринологии Наркомздрава достать 10–15 шимпанзе для Сухумского питомника. Как только были переведены деньги на закупку этих обезьян и получено разрешение на продление моей командировки, я выехал 4/VI с первым пароходом из Конакри на Слоновый Берег [...] где, согласно письма, [...] были заготовлены 7 взрослых обезьян (5 самок и 2 самца). Это путешествие в период дождей в местности неблагополучной в смысле таких болезней, как желтая лихорадка, сонная болезнь и т.п., было одно из самых трудных и тяжелых. Пришлось ехать ночами среди тропического леса, ночью переправляться через реки с ценным грузом на примитивных паромах. Малейшее промедление в пути грозило нам опозданием на пароход, а пароходы в дождливый сезон ходят раз в три недели, и потому надо было путь в 800 км проделать без остановок для отдыха.
После того как в наш обезьянник было доставлено 5 новых самок шимпанзе, из которых одна была уже матерью и одна, еще не совсем достигшая половой зрелости, опытный материал для нашей работы значительно увеличился. Вместе с двумя прежними, мы имели уже 6 самок, на которых можно было ставить опыты.
Самое правильное было бы остаться в Африке, по крайней мере, на два года, для того, чтобы использовать до конца с таким трудом созданные возможности. Однако, судя по имевшейся у меня переписке, рассчитывать на дальнейшее продление командировки я не мог. Кроме того, состояние моего здоровья, особенно пошатнувшееся после путешествия на Слоновый Берег, не позволяло мне отстаивать эту необходимость.
Учитывая также указания, полученные мною от Н.П. Горбунова и акад. А.Е. Ферсмана, по возможности перенести всю работу в «соответствующую нашу обстановку», я решил выехать 1/VII с пароходом, отправляющимся на Марсель.
Как мною уже было указано, 28/II 1927 г. искусственному осеменению спермой человека были подвергнуты 2 половозрелых самки шимпанзе, раньше поступившие ко мне. Протокольные записи этих трех опытов искусственного осеменения самок шимпанзе привожу ниже. [...]
Вспрыскивание делалось под видом лечения и проходило при очень неудобных условиях. Обезьяны ловились в клетке в сети, так как заказанная в Париже клетка для усыпления обезьян не была еще доставлена. Для поимки обезьяны внутри большой клетки с двумя половинами сеть подвешивалась в одной половине так, что когда в эту часть перегонялась обезьяна, она попадала как бы в мешок из сети, оба конца которого были снаружи и могли быть быстро закручены. Обезьяна, стянутая сеткой, вытягивалась наполовину из дверцы клетки. Впрыскивание в шейку матки при этих условиях было невозможно. [...]
25/VI утром, около 8 часов под видом лечения, обезьяна № 25 перегнана в клетку для усыпления. Усыпление ведется хлорэтилом. После того как кран баллона был открыт, обезьяна приблизительно через 2–3 минуты была уже неподвижна. Вытащена из клетки. Не дышит. Искусственное дыхание в течение 2-х минут. Дыхание восстановилось. Спит. Негры, считавшие обезьяну уже мертвой, поражены. Впрыскивание спермы через эластичный катетер [...]. Операция искусственного осеменения проводилась на земле, причем половина туловища обезьяны оставалась в клетке [...].
Таким образом, к отъезду я имел 3-х самок, уже подвергнутых искусственному осеменению и 3-х, предназначенных для опытов. Имелись еще 2 самки, близкие к половозрелости. […] Кроме того, имелись 2 самца молодые, но половозрелые. Кроме этих обезьян у меня было еще 3 молодых шимпанзе.
Всех этих обезьян предполагалось доставить в Сухумский питомник с тем, чтобы там продолжить и расширить начатые опыты и поставить опыты реципрокного скрещивания.
Во избежание заноса в Сухумский питомник паразитов и в целях сохранения возможно большего числа обезьян при перевозке я считал необходимым после двухнедельного путешествия морем дать шимпанзе отдых во Франции и в Париже самым тщательным образом обследовать их кишечник и кровь на паразитов.
С этой целью я списался с проф. Кальметтом, который немедленно сделал распоряжение приготовить для наших обезьян несколько клеток в обезьяннике Пастеровского института. И, кроме того, помог удешевить провоз обезьян из Конакри до Марселя почти на 50%. Транспорт обезьян до Марселя, благодаря исключительному уходу и удобным клеткам, прошел сравнительно очень благополучно.
Из 13 шимпанзе в Марсель прибыло 11 шимпанзе. Обычно при доставке шимпанзе из Африки во Францию потери исчисляются не меньше 50%, нередко доходят до 80–90%, а иногда гибнет вся партия. Шимпанзе во время морского путешествия страдают от качки, но главная опасность лежит в назойливом желании пассажиров кормить обезьян.
Негры очень часто являются носителями туберкулеза, пневмонии, дизентерии, и потому надо особенно тщательно ограждать обезьян от непрошеных кормильцев. Только благодаря строго поставленному надзору, нам удалось уберечь наших обезьян от заражения дизентерией, несмотря на то, что среди черных солдат, ехавших с нами в числе 700 человек, были смертные случаи от этой болезни и нам угрожал в Марселе карантин.
В Марселе на пароходе я получил от имени Наркомздрава распоряжение – обезьян в Париж не возить, а оставить их в Марселе. Помещение для обезьян заготовлено не было. Пришлось его искать, как только мы сошли на сушу. После долгих хлопот обезьян удалось устроить сравнительно сносно в Городском Зоологическом Саду. Инструктировав надлежащим образом служителя, специально приставленного к нашим обезьянам, и поручив ветеринарно-санитарный надзор за ними ветврачу (он же медик) зоосада, а общий контроль по уходу агенту Совторгфлота, имевшему полномочия от представителя Наркомздрава в Париже, я выехал в Париж для выяснения дальнейшего плана действий и исполнения ряда формальностей, связанных с дальнейшей отправкой обезьян из Марселя в Сухуми.
В Париже я серьезно и опасно заболел на почве тяжелого переутомления сердца. Мой сотрудник страдал тяжелыми приступами малярии, полученной в Африке. Транспортировать обезьян в Сухуми взял на себя представитель Наркомздрава во Франции д-р Рубакин. Я должен был выехать [...] на курорт для лечения сердца, где оставался до начала сентября.
За время моей болезни и лечения из 11 шимпанзе в Марселе пало 7, а из 4-х погруженных д-ром Рубакиным на корабль – 2 погибли в море, а два были доставлены в Сухуми. Эти последние прожили здесь не больше 1–1 1/2 месяца и также погибли. По заключению ветврача Зоосада в Марселе причиной смерти был туберкулез. Вскрытие двух трупов в Сухуми и подробное исследование внутренних органов установило сильно выраженное заражение [...]. На основании этих данных проф. Скрябин пришел к заключению, что именно в инвазии паразитарной надо искать причину гибели обезьян, а не в туберкулезе.
Остается только пожалеть, что обезьяны были задержаны в Марселе, и мне не было дано возможности использовать для обследования обезьян знание и опыт первоклассных специалистов в Париже. Весьма возможно, что в Пастеровском институте удалось бы не только определить истинную причину заболеваний, но и остановить развитие болезни....
… Вскрытие двух опытных обезьян (одной в Марселе, а другой в Сухуми) показало, что зачатие у них не наступило. Третья из опытных обезьян, выброшенная доктором Рубакиным в море без вскрытия при переезде из Марселя в Сухуми, еще в Конакри обнаружила явные признаки менструации [...]. Повторное искусственное осеменение ей не было сделано, так как обезьяна была не совсем здорова. Таким образом, и эта самка осталась, по-видимому, холостой.
Таким образом, поставленные нами опыты гибридизации между шимпанзе и человеком пока дали ответ отрицательный. Опыты эти, как слишком немногочисленные, разумеется, не могут претендовать на окончательное решение поставленного вопроса. Необходимо не только увеличить число опытов искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека, но и поставить опыты реципрокного скрещивания. Последние организовать в Африке гораздо труднее и сложнее, чем в Европе или у нас. Женщин, желающих подвергнуться опыту, несравненно легче найти в Европе, чем в Африке. Для этого рода опытов достаточно иметь 2–3 взрослых самцов антропоморфных обезьян. Для этого необходимо организовать обезьянник с взрослыми шимпанзе, орангутангами и гиббонами, например во Французской Гвинее или в Камеруне, где кроме шимпанзе водятся и гориллы. Организация такого обезьянника без затраты значительных средств немыслима. Ввиду этого, опыты гибридизации на антропоморфных обезьянах необходимо связать с задачей более крупного масштаба, которая могла бы заинтересовать широкий круг исследователей – всестороннего изучения антропоморфных обезьян с точки зрения биологии, психологии, гельминтологии, патологии, как видов, заведомо обреченных на угасание и вместе с тем исключительно интересных по своей близости к человеку [...].
[...] Подводя итоги нашей экспедиции, считаю необходимым отметить. Уже сам по себе факт посылки нашей экспедиции в Западную Африку от имени таких высокоавторитетных научных учреждений, как Академия наук СССР и парижский Пастеровский институт, является в истории науки крупным актом, раз навсегда устанавливающим права гражданства за выдвинутой нами на очередь научной проблемой и предложенным для ее разрешения методом, до того времени остававшимися в глазах огромного большинства, даже биологов, каким-то «табу». Появление в текущей прессе сообщений об отъезде нашей экспедиции в Западную Африку в Германии вызвало на страницах научной печати ряд заметок и отзывов, в общем, благоприятных [...]. В Америке, как я уже указывал, тоже известие вызвало со стороны прогрессивной печати сочувствие и желание пойти навстречу даже материальными средствами, а со стороны фашистов во главе с ку-клукс-кланом бурю негодования, угроз и брани. И то и другое служит только подтверждением того исключительного интереса, и не только научного, но и общественного, с которым связана поставленная нами работа.
На пути к осуществлению намеченной работы мы встретились с рядом затруднений, предвидеть которые было вне нашей возможности, как, например, катастрофическое падение французского франка, вызвавшее приостановку всех строительных и подготовительных работ на Пастеровской станции в Киндии, снятие этой станции с бюджета Пастеровского института и т.п. Кроме того, на Пастеровской станции в Киндии не оказалось ни взрослых обезьян, нужных для опытов, ни помещений для жилья. Таким образом, та основная материальная база, на которой строилась программа опытов, рухнула.
Однако, несмотря на такое безвыходное положение, выход был найден. В окрестностях Конакри был устроен обезьянник, организована походная лаборатория, добыты необходимые для опытов шимпанзе, и опыты искусственного осеменения самок шимпанзе [...] спермой человека были поставлены. Все это было сделано приблизительно в семимесячный срок и в обстановке довольно трудной.
Опыты эти являются первыми в истории науки. Ими впервые доказана возможность вопрос о степени близости человека к антропоморфным обезьянам перенести из области теоретических и косвенных доказательств на строго научную экспериментальную почву.
По ряду причин объективных и частью субъективных (состояние здоровья членов экспедиции), а также согласно полученным указаниям из Академии наук и от председателя Комиссии по содействию работам Академии наук СССР, начатые опыты продолжать в Африке оказалось невозможным, и работа должна была быть перенесена в СССР. Так как обезьяны не выдержали дальней перевозки и погибли, то работа наша оборвалась. Результаты, полученные нами при опытах искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека, считать за окончательный ответ на поставленный вопрос пока преждевременно. Число опытов для этого слишком недостаточно, и потому наши опыты должны рассматриваться, как первый вклад в имеющий быть накопленным опытный материал по данному вопросу.
Опыт нашей экспедиции подтверждает раньше высказанное нами положение (см. наш доклад Академии наук от 30/IX 1925 г.), что постановка опытов гибридизации на антропоморфных обезьянах требует специальной обстановки и едва ли может быть осуществлена вне тропической зоны, родины антропоморфных обезьян, перевозка последних в страны более умеренного климата сопряжена с риском потери обезьян, а затем с угасанием их половой потенции.
Что касается искусственного осеменения человека спермой антропоморфных обезьян, то эти опыты, как это выяснено нами, в силу ряда местных условий имеют больше шансов быть проведенными в Европе, и в частности – у нас в СССР, чем в Западной Африке». […]
План ближайших дальнейших действий для продолжения начатых экспериментов мыслю таким образом [...] эта работа может быть проведена только в тропической зоне и при условии создания соответствующей обстановки, что потребует затраты средств, для нас непосильных.
Вот почему считаю необходимым и своевременным выдвинуть на очередь в научной прессе у нас и за границей вопрос о необходимости создания Международной тропической сухопутной станции, где можно было бы широко поставить всестороннее изучение антропоморфных обезьян и связанных с ними биологических вопросов, в частности, исследования по гибридизации. Позволяю себе надеяться, что эта мысль найдет активную поддержку со стороны Академии наук...».
11 апреля 1928 года академик Николай Викторович Насонов доложил руководителям Отделения физико-математических наук, что по рассмотрении переданного ему отчета профессора Иванова о командировке его в Африку он считал бы необходимым для обсуждения высказанных в отчете предложений, ввиду их сложности, созвать комиссию под председательством непременного секретаря. Другой академик, Владимир Леонтьевич Комаров выступил резко против опытов Иванова:
– Академии наук следует высказать ясно и твердо свое вполне отрицательное отношение к предложению профессора Иванова о скрещивании человека с обезьяной как не научному и не могущему дать никакого результата. В связи с чем предлагаю образовать комиссию в составе Н.В. Насонова, А.Н. Северцова, П.П. Сушкина, В.Л. Комарова и А.А. Бялыницкого-Бирули для рассмотрения этого вопроса.
За это предложение проголосовали все единогласно и передали все дело в ту самую комиссию.
Иванов воспринял это решение болезненно, пожаловался своему другу Николаю Яковлевичу Кузнецову, председателю Совета Зоологического музея Академии наук, недавно ставшему профессором Института прикладной зоологии и фитопатологии:
– Кругом, кроме явного замешательства и даже хулиганского отношения, редко видишь хотя бы терпимое отношение к моим необычным исканиям. Однако я не сдаюсь и, наплевав на выходки наших «старцев» и их подхалимов, продолжаю добиваться возможности начатые опыты довести до более солидного числа и получить ответ на поставленные вопросы. Веду переговоры и надеюсь получить поддержку там, где, если нет академического колпака на голове, есть здравый смысл и отсутствие профессиональной нетерпимости.
Не приняли результаты экспедиции Иванова и в Коммунистической академии. На состоявшемся 23 июня 1928 года заседании президиума Комакадемии экономист-аграрник, директор Института сельскохозяйственной экономики Лев Натанович Крицман заявил:
– Прошу дать мне ответ на вопрос: когда мы организовали Секцию Естественных и Точных наук, то в числе привлекательных тем ставили вопрос о человеке и обезьяне и возможности соединения.
Крицману сразу же ответил присутствовавший на заседании один из авторитетнейших биологов-марксистов Макс Людвигович Левин, сославшись при этом на попытки, предпринятые Ивановым в Африке:
– Экспедиция Иванова, отвратительно поставленная, потерпела фиаско.
14 июля 1928 года Отдел научных учреждений при Совнаркоме СССР попросил ускорить присылку заключения по отчету профессора И.И. Иванова о командировке в Западную Африку. И 31 июля Академия наук направляет «ускоренный ответ» Совнаркому:
«В ответ на Ваше отношение от 14 сего июля по поводу отчета проф. И.И. Иванова о его командировке в Западную Африку сообщаю, что вопрос этот со всеми предложениями проф. И.И. Иванова был на обсуждении физико-математического отделения Академии наук, которое постановило, согласно с заключениями докладчика по этому вопросу академика Н.В. Насонова, ввиду крайней сложности высказанных в отчете проф. И.И. Иванова предположений, созвать для их подробного рассмотрения Особую комиссию из специалистов под председательством непременного секретаря академика С.Ф. Ольденбурга. В означенную комиссию по выбору физико-математического отделения вошли, кроме непременного секретаря, академики:
Н.В. Насонов, А.Н. Северцов, П.П. Сушкин и В.Л. Комаров и директор Зоологического музея АН А.А. Бялыницкий-Бируля.
Однако ввиду отъезда академика Н.В. Насонова в научную командировку в Японию, из которой он возвратится лишь осенью текущего года, и затем болезни академика С.Ф. Ольденбурга, созыв вышеназванной Комиссии задержался и собрать ее окажется возможным предположительно лишь в конце сентября, то есть когда ожидается возвращение в Ленинград акад. С.Ф. Ольденбурга, Н.В. Насонова и П.П. Сушкина.
О заключении комиссии по настоящему делу Академия наук не замедлит уведомить Отдел научных учреждений.
За непременного секретаря
академик Сушкин».
Как бы то ни было, но параллельно с академическими и совнаркомовскими бюрократическими казусами, работа в сухумском обезьяньем питомнике шла своим чередом.
Решение ставить эксперименты на женщинах объяснялось просто: длительное содержание человекообразных обезьян в условиях «крайнего Севера», которым были для них субтропики, представлялось проблематичным, а при проведении опытов на женщинах потребовалось бы, как не раз отмечал Иванов, намного меньше взрослых обезьян в качестве доноров семени, чем в том случае, если бы искусственному осеменению подвергались самки шимпанзе.

Глава двадцать четвертая
В январе 1928 года, посетив Сухумский питомник обезьян, Лакоба сделал следующую запись в книге посетителей: «Начало положено. Дальнейшему успеху дела всячески будет способствовать Абхазское правительство». И какова же была радость, когда 2 июня 1928 года в питомнике родился первый детеныш шимпанзе.
В конце августа в сухумском обезьяньем питомнике был большой праздник. Учтя все ошибки первой транспортировки обезьян по морю, Яков Тоболкин доставил в Сухуми на пароходе «Ленин» десять обезьян, в том числе: двух павианов, одну гориллу, двух шимпанзе и двух собакоголовых обезьян. Впрочем, к сожалению, еще шесть обезьян, не выдержав морской качки, погибли в пути. Риск был велик – ведь в случае, если бы и в этот раз теперь уже не Иванова, а Тоболкина, постигла бы неудача, проект обезьяньего питомника в Сухуми пришлось бы свернуть.
Счастливый после удачно выполненной миссии, Тоболкин прямо у трапа парохода, пока разгружали клетки с обезьянами, разоткровенничался с журналистами:
– Обезьяны чувствуют себя великолепно, за исключением одного шимпанзе и гориллы, которые скучают в новых условиях. Обезьяны отличаются своим ростом, и ни один из питомников в Европе не имеет подобных экземпляров. Сухумский будет первым в мире. Главной задачей питомника является акклиматизация и разведение обезьян и снабжением ими университетских лабораторий для производства опытов. Территория питомника в несколько десятин будет огорожена бетонными заслонами высотой в пять метров. За этой оградой обезьяны будут жить на воле, в естественных условиях своей родины. В октябре при обезьяннике открывается ряд лабораторий для изучения на обезьянах действия желез внутренней секреции.
А перед тем в Сухуми с инспекцией, посланной из Москвы с целью проинспектировать новые помещения для обезьян, прибыл и профессор Иванов, пожалуй, самый заинтересованный в этом человек и его, можно сказать, идейный вдохновитель профессор Иванов. Не без удовольствия прошелся по территории, осмотрел клетки с приматами, посетил опытную лабораторию. Это был первый визит Ильи Ивановича в Сухумский обезьяний питомник.
– Необходимо не только увеличить число опытов искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека, но и поставить опыты реципрокного скрещивания, – делился своими мыслями Иванов с Воскресенским и Тоболкиным. – Женщин, желающих подвергнуться опыту, несравненно легче найти в Европе, чем в Африке. Для этого рода опытов достаточно иметь двух-трех взрослых самцов антропоморфных обезьян.
– Да, но вы уверены, Илья Иванович, что мы найдем здесь таких добровольцев среди мужчин? – засомневался Воскресенский.
– Бесплатно, конечно, никто на это не согласится. А вот если платить мужчинам-добровольцам, скажем, по двести рублей, уверен, что выстроится очередь. Смотрите, рыбак здесь, в Абхазии, за весь сезон, я специально поинтересовался, получает двести сорок рублей. А мы, только за одноразовый сеанс по сбору спермы, будем платить двести. Неужели не выстроится очередь из желающих?
– Но ведь на это нужны будут деньги, – возразил Воскресенский.
– Безусловно! Ну, кое-какое финансирование я попробую пробить через Николая Петровича Горбунова.
– Но прежде, я думаю, Илья Иванович, надо бы согласовать этот вопрос с товарищем Лакобой.
– Да, конечно! Согласовать не мешало бы. Кстати, с ним же можно будет договориться и по финансовому вопросу. Но этот вопрос, товарищи, я беру на себя.
Лакоба принял Иванова у себя на даче в Пицунде со всем кавказским гостеприимством. Он ведь знал, что профессор Иванов находится под покровительством не только Николая Петровича Горбунова, но и самого товарища Сталина. Звучали тосты, стол ломился от закусок и фруктов.
– Угощайтесь, дорогой товарищ Иванов! Не стесняйтесь! О делах лучше говорить на полный желудок, не правда ли?
– Совершенно с вами согласен, товарищ Лакоба, – слегка захмелевшим голосом произнес Иванов.
Когда же, по мнению Лакобы, его гость ощутил на себе все прелести кавказского гостеприимства, раскуривая трубку, он спросил:
– Итак, профессор, у вас ко мне было какое-то дело?
– Иначе я бы не посмел потревожить ваш отдых, товарищ Нестор Аполлонович.
– Во время своего отдыха я провожу время с тем, с кем хочу и кого уважаю. Вас я уважаю, товарищ Иванов, как знаменитого профессора, который на хорошем счету у самого товарища Сталина. Поэтому не стесняйтесь, расскажите, что вас привело ко мне.
– Во-первых, товарищ Лакоба, примите мою благодарность за то, что вы в такой прекрасной республике Абхазия приютили филиал Института экспериментальной эндокринологии в виде питомника для приматов. Он необходим для проведения экспериментов не только по изучению желез внутренней секреции у обезьян, но и для опытов по гибридизации человека и приматов.
Лакоба, безусловно, знавший об этом, все же несколько удивленно взглянул на Иванова.
– Зачем вы мне это говорите, профессор. Я это и так знаю.
– Видите ли, товарищ Лакоба, здесь есть некая трудность, – Иванов посмотрел на Лакобу, но тот молча ждал продолжения его слов. – Нам для чистоты эксперимента нужна мужская сперма для оплодотворения самок шимпанзе. А для этого нам нужно финансирование, чтобы заплатить мужчинам-добровольцам.
Лакоба был глуховат, поэтому не сразу дошел до него смысл сказанного. Однако как только он понял, о чем идет речь, пришел в неописуемую ярость. Он резко встал из-за стола и с презрением посмотрел на Иванова, который также тут же поднялся.
– Только обычаи наших предков не позволяют оскорбить гостя, которого сам хозяин пригласил в свой дом. Но мне невыносима сама мысль о появлении гибрида горцев и обезьян в Абхазии. Прошу вас, профессор, покинуть мой дом!
Иванов счел за лучшее не только покинуть дачу главного руководителя этой солнечной республики, но и саму Абхазию. Как говорится, от греха подальше!
Впрочем, он ведь и не собирался обосновываться в питомнике. Для этого были и Воскресенский, и его московский куратор Тоболкин. Иванов вернулся в Москву, где его ждали жена, дочь и сын, к тому времени уже окончивший мехмат МГУ.
В октябре того же года питомник получил пополнение – шесть шимпанзе, пять орангутанов, а также 20 павианов. Они были отправлены из Генуи с пересадкой через Батуми. Высшие приматы были настолько больны, что некоторые из них были приняты только при условии, что они выживут в здоровом состоянии. Несколько умерли еще до отъезда поставщика. Выжили только более молодые, половозрелые животные. Неудачный исход этой доставки привел к длительному судебному разбирательству с немецкой фирмой-поставщиком Rueh.
В Сухуми зачастили вожди. Появляясь в столице Абхазии, они считали своим долгом непременно посетить новую местную достопримечательность – обезьяний питомник. Кто-то – для того, чтобы узнать о подготовке к будущему чуду – скрещиванию, кто-то – чтобы посмотреть на своих возможных доноров для омоложения.
Летом 1928 года сюда приезжали нарком путей сообщения Рудзутак, нарком обороны Ворошилов и член Центральной контрольной комиссии Смидович. Осмотрев вольеры, кремлевские администраторы оставили свои записи в книге почетных посетителей в форме своеобразного диалога:
«Рудзутак: “Не разберешь, предки это или потомки”.
Ворошилов: “Для того чтобы разобраться в этом, нужно обратиться к тов. Семашко”.
Смидович: “Не потомки, конечно, и не предки, а милые родственники. Не плохо родственничкам, но будет еще лучше. И я рад, что от них будет большая польза науке”».
Однако самым важным гостем, которого всегда ждали в Сухуми, был управляющий делами Совета народных комиссаров Николай Петрович Горбунов. Он тоже отметился в книге почетных посетителей: «Вторично посещаю питомник. За полтора года проделана большая работа. Разница большая, тогда было только начало осуществления идеи. Сейчас мы застали питомник на середине пути. Пожелаю, чтобы через год в основном работы были бы окончены, и чтобы учреждение могло бы функционировать полным ходом.
Задача перед учреждением большая. Мысль в его основе смелая. Желаю успеха. Горбунов».
Приезжал и сам председатель Совнаркома Алексей Иванович Рыков. О его визите сообщила газета «Советская Абхазия»: «Посетивший в прошлом году питомник тов. Рыков подчеркнул важность развертывания персоналом питомника работы по популяризации естественных знаний».
В своем отчете, адресованном начальнику Управления научных институтов Наркомздрава, руководитель питомника Тоболкин указывал: «…информировались также члены правительства, члены партии, которые интересовались делами обезьянника. За время деятельности питомник встречал только одну поддержку, начиная от рабочих, кончая видными нашими избранниками».
В 1929 году, сюда приезжал и нарком здравоохранения Семашко, в том же году визит нанес и писатель Горький, вернувшийся в СССР из Италии. Посетил питомник в том же 1929 году и молодой, двадцатитрехлетний композитор Дмитрий Шостакович, понаблюдал за поведением в клетке орангутанга по кличке Тарзан. Тогда еще не знал  Дмитрий Дмитриевич, что посещение питомника каким-то образом всего лишь спустя пару лет проявится в его творчестве.
Правительственный ажиотаж, возникший в Абхазии, был, конечно, связан с интригой предстоящего опыта, однако в большей степени это был осмотр потенциальными клиентами своих доноров. Наука наукой, а вторая молодость волновала советскую элиту несравненно больше.
В 1930 году профессор Воскресенский писал  своему учителю, академику Павлову: «Уже свыше 2-х лет я работаю в Сухумском научно-исследовательском питомнике обезьян. За это время проделана значительная научно-организационная работа. Удалось после целого ряда препятствий создать условия, дающие возможность вести исследовательскую работу на обезьянах...
Настойчиво прошу Вас, Иван Петрович, выбрать время и приехать к нам в питомник на 1-2 месяца, чтобы ознакомиться поближе с жизнью человекообразных обезьян... Без сомнения, Вы бы нашли богатейший материал для сопоставления его с результатами Ваших 30-летних опытов на собаках».
Иван Петрович переключаться с собак на обезьян не стал, но все же не отказал своему ученику в содействии. По предложению Павлова Воскресенский, совместно с профессором Подкопаевым начал ставить ряд опытов по сравнительному изучению интеллекта у различных пород обезьян, с попыткой установить, насколько «гештальты» человекообразных обезьян укладываются (или не укладываются) в рамки учения о рефлексах головного мозга. На базе питомника с 1930 года сотрудники лаборатории Павлова систематически стали вести изучение высшей нервной деятельности приматов, приезжая в Сухуми со специальными заданиями от Ивана Петровича.

Глава двадцать пятая
1929 год в Советском Союзе был провозглашен годом «великого перелома» в сельском хозяйстве, что, по идее, должно было стать годом триумфа генетики и факта наибольшего ее признания со стороны властных структур, общества и прессы. Генетики и селекционеры, по заданию партии (в то время все задания ставила перед специалистами и простыми гражданами исключительно партия, причем единственная в стране – коммунистическая) должны были преодолеть трудности в сельском хозяйстве и стремительно догнать темпы индустриализации страны, которая практически покончила с разрухой в экономике – наследием кровопролитной гражданской войны и иностранной интервенцией. Тогда еще не были объявлены пятилетние планы, но уже государство целиком наложило руку на экономику и окончательно победило новую экономическую политику.
Но еще никто не догадывался, что в этом же, 1929-м, году начнется в Советском Союзе и еще одна государственная стратегия – «культурная революция», всецело вписывающаяся в этот самый «великий перелом». Товарищу Сталину надоело выслушивать не только наставления старых большевиков-ленинцев, но и поучения старорежимных профессоров и академиков. К концу двадцатых годов он уже полностью вошел во вкус всевластия, но еще не решался решать вопрос столь кардинально, как это стал делать спустя всего пять лет. Поэтому и своего главного политического оппонента Льва Троцкого не стал «стирать в лагерную пыль», а позволил выехать за границу, да еще и со всем его архивом. Поэтому и решил пока не уничтожать старую, дореволюционную профессуру, а всего лишь убирать ее с руководящих постов в Академии наук, различных институтов и лабораторий. Он считал, что за двенадцать лет, прошедших после прихода к власти большевиков, вполне уже выросла и созрела для великих дел профессура чисто советская, молодая.
И первой ступенькой к культурной революции стал Первый Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству, проходивший в Ленинграде 10–16 января 1929 года.
Инициатором съезда был Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур (ВИПБиНК), который возглавлял Николай Иванович Вавилов. Вавилов два с лишним года добивался проведения этого съезда. Николай Петрович Горбунов добился постановления СНК СССР от 21 сентября 1926 г. о его проведении, но ни в двадцать шестом, ни в двадцать седьмом годах съезд провести не удалось. Лишь в самом начале 1929 года воз стронулся с места.
Съезд действительно стал огромным событием в среде генетиков – только участников было больше тысячи человек, а Оргкомитет насчитывал 74 человека. Кремль по своей уже народившейся традиции так и вовсе поименовал данный съезд важным политическим событием, а центральной прессе (газетам «Правда», «Известия ЦИК СССР», «Красная звезда», «Вечерняя Москва», «Ленинградская правда») была дана команда самого широкого освещения этого события. С подачи же газеты «Красная звезда» в обиход советской реальности вошло словосочетание «Битва за урожай» – именно так газета охарактеризовала происходящее на съезде.
В день открытия съезда в «Ленинградской правде» была опубликована под заголовком «Смотр научных сил» статья Горбунова, давшего общую характеристику предстоящего съезда и его задач. Управляющий делами Совнаркома подчеркнул: «Съезд будет иметь не только научное, но и широкое общественное значение. Он является смотром наших научных сил и подрастающей научной молодежи. Съезд должен выявить, насколько наши научные силы готовы к той большой работе, которая перед нами поставлена ЦИК СССР и насколько крепка связь между научной работой наших ученых и требованиями практики».
От имени правительства съезд приветствовал секретарь Северо-Западного Бюро ЦК и Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Сергей Миронович Киров, в своей речи призвавший сельскохозяйственную практику «оплодотворить наукой»:
– Широким потоком отсюда со съезда хлынут на поля те знания, те научные достижения, которые так нужны деревне. Каждый научный работник должен сделать все, чтобы помочь разрешению тех великих задач, которые поставила перед нами история.
Естественно, главным действующим лицом съезда был академик Вавилов, которого поддерживала старая гвардия из ведущих генетиков, эволюционистов и селекционеров страны. Пропагандистская шумиха, созданная вокруг этого боевого форума, рисовала образ торжествующей чудо-науки, готовой сделать для новой власти все, что угодно.
Вавилов говорил о том, что требование правительства поднять урожайность в ближайшую пятилетку предполагает «поднятие производительности Земли на широком массовом введении улучшенных семян новых сортовых хлебных злаков», так как только сортовое семеноводство является доступным населению и не требует значительных затрат. Одновременно Вавилов подчеркивал необходимость прочных теоретических основ для успехов селекции, ратуя за «увязку научной работы с практическими заданиями» и пропагандируя успехи генетики в изучении формообразования.
– Советская наука занимает передовые позиции на этом фронте биологии и агрономической науки. Массовое введение в жизнь улучшенных сортов за последние годы стало крупнейшим государственным мероприятием в деле поднятия сельского хозяйства.
Кажется, еще немного, и они начнут скандировать: «Генетика! Хромосомы! Вавилов!».
«Вечерняя Москва», освещавшая съезд, поразила своих читателей новыми откровениями о могуществе селекции: «Но что же тогда сказать про работы профессора Среднеазиатского государственного университета — Гали Михайловны Поповой, которая тоже, действуя, как инженер, реконструировала один из исчезнувших прообразов современной пшеницы. Скрещивая пшеницу с разными близкими ей растениями, профессор отодвинула в своей лаборатории развитие пшеницы на какое-то количество тысячелетий назад. Совершился обратный процесс развития вида. Получен один из промежуточных видов пшеницы, одно из звеньев ее состояния между современным и диким.
Изумительный эксперимент! Ведь это же все равно, что создать одного из предков современного человека, например неандертальского человека».
Казалось бы, у Николая Ивановича Вавилова продолжился резкий взлет: вскоре после съезда его избрали первым президентом только что основанной Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина (ВАСХНИЛ), и тут же назначили членом коллегии Наркомзема; в следующем, 1930-м году он возглавил Лабораторию генетики АН СССР (ЛАГ), которую в 1934 году реорганизовал в академический институт. В 1930 году его также избрали в состав Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся.
Но именно после съезда стали проявляться первые, почти невидимые еще нити будущей трагедии известного ученого.
В том самом 1930 году ОГПУ «состряпало» дело так называемой «Трудовой крестьянской партии» (за два года до этого также было «сверстано» чекистами дело Промпартии, теперь пришла пора взяться и за крестьян), по которому были арестованы заместитель наркома земледелия СССР Андрей Берзин, известные экономисты Николай Кондратьев, Александр Чаянов и другие. За хорошо ему знакомых ученых вступился Николай Иванович Вавилов, которого тогда, правда, не тронули, что не помешало чекистам обвинить Вавилова в «руководстве антисоветской шпионской организации „Трудовая Крестьянская партия“» при аресте в 1941 году.
А в ноябре 1929 года на Пленуме ЦК партии состоялся разгром так называемых «правых уклонистов». Такое наименование получила группа Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского. В решении Пленума говорилось:
«Т.т. Бухарин, Рыков и Томский, вынужденные теперь – после позорного провала всех своих предсказаний – признать бесспорные успехи партии и лицемерно декларирующие в своем заявлении о "снятии разногласий", в то же время отказываются признать ошибочность своих взглядов, изложенных в их платформах от 30 января и 9 февраля 1929 г. и осужденных апрельским Пленумом ЦК и ЦКК "как несовместимые с генеральной линией партии"...
Бросая демагогические обвинения партии в недовыполнении плана в области зарплаты и сельского хозяйства и утверждая, что "чрезвычайные меры" толкнули середнячество в сторону кулака, лидеры правых уклонистов (т.т. Бухарин, Рыков и Томский) подготавливают тем самым новую атаку на партию и ее ЦК.
Заявление т.т. Бухарина, Рыкова и Томского в корне расходится с постановлением Х пленума ИККИ, осудившего взгляды т. Бухарина как оппортунистические, и удалившего его из состава Президиума ИККИ...
Отвергая ввиду этого заявление т.т. Бухарина, Рыкова и Томского как документ, враждебный партии, и исходя из постановления Х пленума ИККИ о т. Бухарине, Пленум ЦК постановляет:
1) т. Бухарина, как застрельщика и руководителя правых уклонистов вывести из состава Политбюро;
2) предупредить т.т. Рыкова и Томского, а также т. Угарова, не отмежевавшегося от правых уклонистов и примиренчества с ними, что в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры».
Был снят со своего поста и управляющий делами Совнаркома в правительствах Ленина и Рыкова Николай Петрович Горбунов. У Вавилова больше не осталось защитников в правительстве. Более того, «год великого перелома» стал для Вавилова и началом критики его парторганизацией собственного Института. В центральных газетах стали появляться статьи, направленные лично против него.
В «Листке Рабоче-Крестьянской Инспекции», приложении к газете «Правда» была опубликована заметка «Ученые в облаках», написанная одним из сотрудников института, который обвинил директора «в отрыве… работы от задач реконструкции сельского хозяйства», т.е. в неучастии в коллективизации. А в конце февраля 1930 года с большой критической статьей «Институт благородных… ботаников» выступила уже сама «Правда». Длинную статью на двух колонках подписал некто В. Балашов, который сообщал о якобы никуда не годной работе сразу двух руководимых Вавиловым учреждений — ВИПБиНК и Государственного Института Опытной Агрономии. Всё положительное, что автор узрел в работе критикуемых научных центров, было представлено в одной фразе: «Ошибки, допущенные в работе институтов не искупаются рядом достижений институтов в научной области». Основной же упор автор сделал на перечислении недостатков, причем, все до одного обвинения несли политическую окраску и звучали по тем временам зловеще. Автор утверждал, например, что хотя институты рассылают семена улучшенных культур «нескольким десяткам тысяч крестьян-корреспондентов», на поверку большинство, если не все «корреспонденты» — кулаки. «Крестьяне… жалуются, что Институт помогает кулаку», — заключал автор этот раздел статьи.
Следующий пункт был посвящен тому, что в ВИПБиНК процветает семейственность с «дурным антисоветским душком»: «Проф. Писарев пришел в институт с женой, племянником, шурином, Букасов – с женой и с сестрой, Коль – с женой, Фляксбергер – с племянницей, Таланов – с дочерью, Петрова – с сестрой и т. д.».
Впрочем, тот факт, что и Вавилов работает в институте вместе с женой, не упоминался, но те, кто знал положение дел в институте, сразу об этом догадывались.
«А социальный состав сотрудников? Цифры поистине ошеломляющи... В институте опытной агрономии работают 59 дворян, бывших крупных землевладельцев, 25 потомственных почетных граждан, 5 сыновей купцов и фабрикантов и 12 детей попов. (Кроме того, 65 сотрудников не представили о себе никаких сведений).
В институте прикладной ботаники в группе старших специалистов дворян четвертая часть, «прочих» — свыше половины, а в группе младших сотрудников «прочих» половина и дворян — 12,5 процентов.
Таковы последствия семейного подбора».
Еще больший гнев автора вызвал тот факт, что коммунистов в обоих вавиловских институтах почти нет, комсомольцев всего 32, причем из них научной работой занимаются только трое. Сообщалось, что заместитель Вавилова по ВИПБиНК Мартынов – коммунист, но он ведет линию директора, на критику отвечает высокомерно и грубо, считает, что «не обязан давать отчета в своих действиях никому, кроме ЦК партии и Наркомзема». Автор считал, что работнички такого социального состава ничего хорошего наработать на пользу социалистической родины не могут, в результате чего «…между ведущимися исследованиями и практическим применением их результатов существует разрыв…. институт не сумел связать свою деятельность с требованиями, которые выдвигала жизнь…». Оказывается, эти недостатки уже отмечал в январе 1929 года могущественный Наркомат Рабоче-Крестьянской Инспекции, но «ни одно из предложений РКИ не было проведено в жизнь».
Однако лично Вавилова обвиняли только в одном, но очень существенном вопросе: «Директор института акад. Вавилов, занятый рядом других работ, большую часть времени проводит вне института и организационно институтом почти не руководит».
«Еще целый ряд безобразий творится в этих институтах. Но все эти безобразия проходят безнаказанно, так как руководители институтов имеют сильных защитников в центральных московских учреждениях».
Наконец, констатируя «нежелание или неумение связать свою работу с общими задачами социалистического строительства, семейственность, отсутствие научной смены», автор статьи в «Правде» приходил к выводу, «…такие недостатки нетерпимы в центрах советской науки. Научные институты должны быть очищены от всякого мусора и превращены в подлинные научные штабы социалистической реконструкции».
29 января 1931 года в газете «Экономическая жизнь» была опубликована еще более резкая по тону статья, причем, подписанная сотрудником Вавилова – заведующим Бюро интродукции ВИР Александром Карловичем Колем, в которой Вавилов уже единолично был обвинен в преступлениях против советской республики: «Революционное задание В.И. Ленина обновить совземлю новыми растениями оказалось сейчас подмененным реакционными работами по прикладной ботанике над центрами происхождения растений. Под прикрытием имени В.И. Ленина окрепло и завоевывает гегемонию в нашей с.-х. науке учреждение, не только не имеющее никакого отношения к мыслям и намерениям Ленина, но им классово чуждое и враждебное. Речь идет об институте растениеводства с.-х. академии имени Ленина».
В итоге, в 1931 году ОГПУ завело агентурное дело на академика Н. И. Вавилова. Но без распоряжения на высочайшем уровне начать дело на члена высшего государственного органа страны (по нынешней терминологии депутата Государственной Думы) — члена ЦИК СССР и ВЦИК — было невозможно. Значит, последовала команда из Кремля.
В результате всех этих наскоков на академика, в институт, по прямому указанию чекистов, был внедрен сначала в качестве «специального аспиранта» некто Г.Н. Шлыков, главным занятием которого стало написание докладных записок-доносов в ОГПУ, в которых обвинял Вавилова во вредительстве и шпионаже. В том же 1930 году чекисты завербовали Елену Карловну Эмме, сотрудницу ВИР с 1922 года, цитолога, кариолога, позже селекционера и генетика, знавшую немецкий, французский, английский, итальянский, шведский, голландский языки, друга семьи Вавилова и непременного участника большинства встреч Вавилова с иностранцами. Будучи доставленной в ОГПУ и запуганной угрозами, Эмме согласилась подписать обязательство доносить об антисоветских высказываниях и действиях Вавилова. Ее агентурная кличка – Дама. Впрочем, в отличие от Шлыкова, Елена Карловна не только не писала, а, наоборот, о своем обязательстве рассказала самому Вавилову, еще ряду руководителей института.
Но это будет чуть позже.
А пока на Первом Всесоюзном съезде по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству у академика Вавилова появился первый критик из молодых да ранних – из плеяды будущих «красных академиков», ибо проросли уже новые научные всходы, те самые, молодые «красные профессора», которые должны в самом скором времени заменить «старорежимную профессуру». И среди них тридцатилетний агроном и биолог Трофим Денисович Лысенко, главный оппонент Вавилова, гроза всех советских генетиков, будущий академик и будущий лауреат трех Сталинских премий, который, пожалуй, впервые во всеуслышание заявил о себе именно на этом съезде.
В 1928 году никому не известный агроном Трофим Лысенко заявил об открытии новой сельскохозяйственной технологии — яровизации (использовании предварительного охлаждения семян злаковых культур перед посевом весной). В действительности яровизация была известна, по крайней мере, с 1854 года и активно изучалась в течение 25 лет, предшествовавших этому «открытию». Но, несмотря на это, началась газетная кампания, которая представляла Лысенко как гения из простого крестьянского народа, который совершил «революционное» открытие. Известность Лысенко росла и вскоре его стали замечать видные деятели Советского Союза.
Это был период хлебозаготовительного кризиса 1927–1928 гг. и серьезной продовольственной проблемы, возникшей в результате процессов коллективизации, сопровождавшихся развязанным Сталиным террором против значительной части крестьянства. И поэтому якобы свежие идеи Лысенко попали в струю и оказались в тот период весьма востребованными.
И вот, 15 января 1929 года Лысенко выступил на Всесоюзном съезде по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству, где и предложил свой способ весеннего посева озимых растений – так называемую яровизацию.
Лысенко заметили и услышали. Пригласили выступить на Коллегии Наркомата земледелия, где его идеи были высоко оценены, в результате чего яровизация была официально одобрена. Вскоре он получил поддержку от самого Сталина, что открыло ему доступ на высокие должности и более широкие возможности.
 
Глава двадцать шестая
Одной из жертв «культурной революции» стал спустя несколько лет и еще один старорежимный профессор, зоолог-осеменитель Илья Иванович Иванов. К тому же и повод хороший нашелся – стремление передать архивы своих научных опытов за границу. И была дана команда «ату его!». И в Алма-Ату его, в ссылку в места, проторенные всего пару лет назад товарищем Троцким.
Но пока профессора не только не трогали, но даже пошли ему навстречу и назначили в 1928 году сначала заведующим Отделом Биологии размножения Государственного института экспериментальной ветеринарии наркомата здравоохранения, а вскоре, в том же году, удовлетворили и его ходатайство по организации на базе этого отдела Института биологии размножения животных, назначив его директором Института.
Это был советский ответ на новый виток популярности профессора Сержа Воронова.
Осенью 1927 года в полупустынных местностях на юге французского Алжира, на национальной овцеводческой ферме в Таадмите, что в сорока шести милях от городка Лагуат, построенного  на берегу Вади Аль-Мази, в присутствии многочисленных наблюдателей из разных стран и губернатора Южных территорий генерала Мейние, Серж Воронов демонстрировал свой метод пересадки семенных желез старым быкам-производителям, позволившим последним почувствовать вторую молодость.
Алжирский скот считается слишком мелким для работы в сельском хозяйстве и для перевозок. По этой причине французский фермер Нувион предпринимал попытки улучшить местную породу в отношении роста и веса, для чего привез из Франции нескольких быков-производителей. Одним из таких производителей и стал бык лимузинской породы. Однако после войны цены на производителей и стоимость перевозки достигли таких размеров, что алжирские скотоводы решили отказаться от мысли дальнейшего импорта быков и сделали попытки сохранить имеющихся производителей на возможно более долгий срок.
Еще в 1924 году хозяин имения Бух-Эл-Эл оказался перед необходимостью отставить старого импортного быка-лимузина по кличке Джекки, уже не способного улучшать местную породу. Вот здесь и возникла фигура Воронова. Наслышанный о его успехах в деле искусственного осеменения животных, Нувион пригласил его к себе на ферму.
– Можете ли вы, мсье Воронов, вернуть животному половую силу и дать ему возможность возобновить свою деятельность быка-производителя?
Воронов осмотрел быка, узнал малейшие подробности о его предыдущих успехах, и, глядя в глаза фермеру, произнес:
– Уверяю вас, мсье Нувион, этот лимузин еще не раз порадует вас приплодом.
Воронов первый раз прооперировал Джекки 4 марта 1924 года. Первые шесть месяцев после операции никаких последствий в деле производства потомства не наблюдалось. Нувион был зол на Воронова, готов был обозвать его шарлатаном, но тот успокаивал фермера, просил потерпеть еще немного… И вот, Джекки прибавил в весе, восстановил былую силу и принялся за прежнюю свою деятельность: целых два года, с осени 1924 по осень 1926 года бык непрерывно обслуживал местных коров и дал многочисленное потомство, большую часть которого, собранную в отдельном гурте, и продемонстрировали наблюдателям.
Но даже у силачей и великанов когда-нибудь заканчиваются силы. Закончились они и у Джекки в самом конце 1926 года. И Нувион решил окончательно отставить его. Но здесь уже инициативу в свои руки взял Воронов и уговорил фермера разрешить ему провести быку еще одну операцию.
Нувион пошел на риск, 8 апреля 1927 года бык-лимузин был вторично прооперирован при тех же условиях. И снова полгода ожидания, пока бык не обрел новую силу.
Вот в этот самый момент на ферму Нувиона и прибыли эксперты из разных стран. Они осмотрели быка и пришли к выводу, что прививка, сделанная шесть месяцев назад, вызвала затвердение тканей в области правого тестиса. У почти двадцатилетнего быка был весьма приличный для его возраста вид, хотя он и потерял почти все зубы. Его движения не были порывисты, как это обычно бывает у некоторых производителей его породы, но он все еще двигался довольно живо. Его половая сила не подвергалась сомнению, поскольку наблюдателям она была практически продемонстрирована во время осмотра скота.
– Господа! Перед вами – чудо! – восторженно восклицал фермер, довольный произведенным на гостей впечатлением. – Должен вам сказать, что я еще три года назад хотел было отказаться от Джекки, как от производителя, по причине старости. Возвращение же силы Джекки стало возможным исключительно той операции, которую произвел мсье Воронов, так как условия содержания моего лимузина не изменялись, и он никогда с момента операции не пользовался каким-либо специальным уходом. Посему, факт наличия в этом случае процесса омоложения совершенно очевиден.
Впрочем, не все эксперты с этим согласились.
– С научной точки зрения, мы не можем, на основании одного только опыта прийти к какому-либо окончательному заключению, так как в каждом отдельном животном в половом отношении имеется индивидуальный и весьма разнообразный фактор, учесть каковой заранее ни по наружному виду, ни по возрасту его не представляется возможным, – высказывал свое мнение профессор Национальной Ветеринарной школы, член Французской сельскохозяйственной Академии Муссю. – В практике скотоводства быки, обыкновенно, отставляются в очень раннем возрасте, как только они отяжелеют или сделаются ленивыми (в возрасте 5-6 лет, а часто и даже раньше), а потому здесь, господа, мы располагаем лишь очень поверхностными сведениями относительно продолжительности производительной силы быков. С другой стороны, нам известно, что коровы в возрасте 25 лет и более сохраняют все же способность забеременеть, хотя и в отношении коров тот факт, что они сохраняются на такой продолжительный срок, должен считаться исключительным. Тот факт, что половая силу у животных одной и той же породы равноценна, заставляет нас с осторожностью отнестись к опыту профессора Воронова.
– Хорошо, господа, – недовольно поморщился Воронов. – Тогда приглашаю вас на Национальную овцеводческую ферму в Таадмите, где я проводил опыты по омоложению баранов. Может быть, хотя бы бараны убедят вас в действенности моего метода.
Сначала Воронов сделал небольшой доклад о теории метода пересадки желез и о практическом его применении к домашним животным, заглянув в историю своих собственных экспериментов, начиная с 1912 года.
– Благодаря технике, выработанной мною за эти годы, жизнеспособность прививки при смене желез, обеспечивается образованием новых кровеносных сосудов. В результате, пересаженная ткань тестиса сохраняет свои функции внутренней секреции в продолжение трех–пяти лет, а иногда и дольше. Эта операция может быть сделана повторно и во второй раз иметь то же действие на организм, что и в первый. Период же этого действия в таком случае значительно удлиняется. Такой двойной операции пересадки желез, как вы уже имели возможность увидеть и услышать, подвергся старый бык Джекки на ферме в Бу-Хеллел.
К настоящему моменту свыше тысячи человек подверглись операции по моему методу, причем результаты были самые лучшие. Область применения моего метода и число полученных интересных результатов все время растет, производимые же опыты способствуют постоянному его усовершенствованию. Скажу откровенно, еще многое остается изучить в области внутренней секреции желез, но все же наши познания в этой области с каждым днем делаются все шире и точнее. От внутренней секреции желез фактически зависит весь наш организм: она управляет нашим ростом, работой мыслительного аппарата, половой деятельностью…
Воронов сделал паузу, внимательно посмотрел в зал и, убедившись, что его внимательно слушают, продолжил.
– В заключение своего небольшого доклада, хотел бы еще акцентировать внимание на социальной стороне озвученной проблемы. То есть, на экономические выгоды, которые будут проистекать из широкого применения моего метода. Оперированные бараны и их потомство производят больше мяса и шерсти, чем обыкновенные бараны: если полученные цифровые данные увеличить в несколько тысяч раз, то мы получим общую продукцию мяса и шерсти во много раз превосходящую ту, что мы имеем в настоящее время.
Если мы хотим получить от одного и того же животного большее количества мяса и шерсти – двух предметов самой насущной необходимости, спрос на которые растет с каждым днем, – то мы должны обратить все наше внимание на улучшение породы данных животных. При этом, господа, прошу обратить внимание на очень важное обстоятельство – вовсе не является необходимым произвести операцию по моему методу всем поголовно баранам, так как один баран может удовлетворить, по меньшей мере, пятьдесят овец. Таким образом, сто оперированных баранов могут оплодотворить пять тысяч овец, что даст нам, в общей сложности, много тысяч лишних килограммов мяса и шерсти.
После показа многочисленных слайдов, подтверждавших его успехи, Воронов пригласил членов комиссии ознакомиться с конкретными его успехами в омоложении баранов на этой ферме.
Осмотр оперированных баранов и оценка их производительности были не менее тщательными, чем и в случае с быком-лимузином. Но и здесь в выводах профессора Муссю прозвучал скепсис.
– Операция пересадки семенных желез, произведенная старому организму, по-видимому, может при известных условиях (падение половой деятельности) дать новый и временный импульс дряхлому организму в отправлении его главных органических функций, в частности, половой функции. К тому же, операция пересадки семенных желез, произведенная молодому организму, еще не достигшему половой зрелости, или в момент наступления таковой, по-видимому, ускоряет общее развитие организма и способствует увеличению количества мяса и шерсти на животном. Наконец, качества, являющиеся результатом такой операции, по-видимому, передаются оперированным животным по наследству своему потомству в первом поколении.
– У вас какие-то конкретные замечания по моему методу? – спросил Воронов.
– Не к методу, и не замечания, – парировал Муссю. – А вопросы к мсье Труэтту.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос, – с готовностью ответил фермер.
– Так как члены нашей комиссии не видели опытных животных при начале опытов, нам было бы важно получить определенные сведения.
Муссю посмотрел на Труэтта, тот тут же кивнул в ответ.
– Ответьте, мсье Труэтт, про питание ваших животных. Ведь это является самым существенным фактором в деле прироста мяса и шерсти. Каков был пищевой режим животных? Я имею в виду, не получали ли некоторые животные пищу в большем количестве и лучшего качества, чем другие.
– Нет, нет! Все овцы на моей ферме живут на естественных пастбищах. А оперированные животные прожили в Таадмите, на станции, только то время, что было абсолютно необходимо для производства операции. Их пригнали обратно только за несколько дней до вашего посещения. А вообще оперированные и неоперированные животные живут у меня в одинаковых условиях.
– С этим ясно. Поскольку овцы в Таадмите подвергались методу отбора в течение десяти лет, нам необходимо иметь точные сведения о первоначальном состоянии и о происхождении обеих групп, т.е. оперированных и неоперированных баранов в момент начала опытов.
– Как опытные, так и контрольные животные брались наудачу, хотя при этом я специально следил за тем, чтобы животные для этих целей были как можно более одинаковых качеств.
– Господа, позвольте! – произнес ассистент Воронова, доктор Бослю, как раз специализировавшийся по пересадке семенных желез. – Я лично несколько раз обращал внимание на тот факт, что животные, передаваемые мне для операции, были совсем низкого качества.
– Весьма ценное замечание, мсье Бослю. Спасибо!
Впрочем, через пару дней после общего завтрака и восхищенных признаний успехов Воронова, доктор Муссю успокоил профессора, пожимая ему руку.
– Ну что же, мсье Воронов, мы должны признать, что результаты ваших опытов в таком виде, в каком они были нам представлены и насколько мы могли себе уяснить дело, конечно, говорят в пользу метода пересадки желез животным. Можете продолжать ваши исследования. Необходимо будет провести следующие опыты другими деятелями в этой области абсолютно точные во всех деталях, чтобы избежать возможных нареканий, так как вполне очевидно, что опыты, которые должны служить доказательством научной теории, должны проводиться в условиях строжайшей точности. Об этом я и буду докладывать господину министру земледелия.
– Благодарю, мсье Муссю.
 
Разумеется, информация об опытах Воронова из Франции дошла и до Советского Союза. Особенно внимательно следил за этим экспериментами, и тщательно изучал труды и доклады своего давнего русско-французского коллеги Илья Иванов.
В свете успехов Воронова, и применение его метода в Италии, Иванову, как представителю «других деятелей в этой области» было приказано вплотную снова заняться искусственным осеменением животных. В первую очередь, овец и лошадей.
Как сказано в записке в Совнарком «Об организации Института Биологии размножения животных», которую подал народный комиссар земледелия Кувяк с подачи начальника Ветуправления Недачина: «В связи с необходимостью поднятия урожайности и расширения посевных площадей очень большое значение приобретает вопрос о количественном и качественном развитии коневодства...
 Могучим средством для положительного решения этого вопроса является метод искусственного осеменения, дающий возможность одним жеребцом в случной период осеменить до 300-400 маток, вместо 40 покрываемых при естественной случке…
Кроме того, метод искусственного осеменения должен дать ценные результаты в работе питомников высокоценного пушного зверя…».
Разумеется, лучшего осеменителя в России, кроме как профессора Ильи Ивановича Иванова, не было. Поэтому и вопросов по поводу руководителя института не возникло. Тем более, что Иванов и так уже сейчас возглавлял Отдел биологии размножения животных в Государственном Институте экспериментальной ветеринарии. При этом с него не снималась и задача научных исследований и проведение опытов по гибридизации обезьян в Сухумском питомнике.
На совещании в Наркомземе по поводу создания института, Иванов излагал свои идеи:
– Основное направление научных и научно-практических работ в Институте останется прежним: научные исследования вопросов биологии и физиологии размножения млекопитающих и птиц в связи с такими проблемами зоотехнического характера, как, например, сохранение семенных клеток живыми и способными к оплодотворению на более долгое время, и пересылка их на значительные расстояния; увеличение числа самок, искусственно осеменяемых семенной жидкостью, собранной от одной садки; выработка способов рациональной борьбы со случной мелочью и т.п.
Из достижений в этой области считаю нужным отметить экспериментально доказанные возможности: сохранять вне организма функциональную способность сперматозоидов млекопитающих в течение 7-8 суток и, следовательно, пересылать их на значительные расстояния; понизить количество семенной жидкости, впрыскиваемой при искусственном осеменении, и, таким образом, повысить число искусственно осемененных самок, по крайней мере, в два раза сравнительно с прежним (прежде в 10 раз, теперь в 20 раз); не только бороться с распространением случной болезни, но и искоренять очаги этого бича коневодства. Кроме того, и сейчас в Отделе биологии размножения ведется ряд исследований по физиологии и биологии мужского и женского полового аппарата млекопитающих на основе выработанных нами методов наложения фистул на половые пути самцов и самок, элиминации придаточных половых желез и т.п. Продолжаются исследования по видовой гибридизации. В работы нашего Отдела входят также исследования и проверка методов омоложения и повышения продукции шерсти овец путем трансплантации добавочной железы баранам.
  Практические задания сотрудникам создаваемого института я вижу в следующем: подготовка инструкторов и работников на местах с методом искусственного осеменения (лошади, рогатый скот, свиньи, собаки, лисицы); организация образцовых показательных пунктов с искусственным осеменением домашних животных; популяризация метода искусственного осеменения путем специальных курсов и составления инструкций и руководств.
Практические достижения нашего Отдела – метод искусственного осеменения официально признан зоотехническим мероприятием большого государственного значения. В текущем году на территории РСФСР работало более четырехсот случных пунктов с искусственным осеменением лошадей. За последний год искусственно осеменено около пятидесяти тысяч кобыл, т.е. 25 % всего количества кобыл, покрываемых на государственных случных пунктах. В ближайший сезон 1928 года  предполагается, согласно плану Отдела Коневодства и Коннозаводства Наркомзема, осеменить искусственным путем сто тысяч кобыл и открыть сто новых пунктов.
Наконец, в целях борьбы с распространением подседала в местах, пораженных этой болезнью, искусственное осеменение вводится как обязательная мера на случных пунктах.   

Глава двадцать седьмая
В 1929 году Иванов был все еще полон сил и стремлений доказать академикам свою правоту.
19 апреля 1929 года в Кремле состоялось еще одно выступление Ильи Ивановича на совещании под председательством заместителя Горбунова Ефима Павловича Воронова по самому главному для него вопросу: «О возможности постановки в Сухумском питомнике опытов гибридизации путем искусственного осеменения между антропоморфными обезьянами, а также между последними и человеком». Этот его доклад был важной ступенью для подведения под дарвинизм экспериментальной, материалистической базы. И не только. Иванова слушали люди, участвовавшие в оживленных дискуссиях о современной науке в стенах Коммунистической академии.
На конец года намечалась широкая дискуссия на тему «Роль биологии в реконструкции животноводства в СССР». Для участия в диспутах намеревались привлечь биологов, хозяйственников и зоотехников. А в зоотехнии Иванов был звездой первой величины. Все знали, как он ратовал за то, чтобы обезьяноводству было отдано достойное место в передовом сельском хозяйстве СССР.
Многие присутствовавшие в тот день на выступлении еще недавно обсуждали редакционную статью из январского номера журнала «Естествознание и марксизм» за 1929 год. В ней теория Дарвина именовалась монолитной системой знаний, позволявшей решать сложные фундаментальные и практические проблемы. Статья завершалась славословием дарвинизму: «Наш журнал появился в знаменательный год. Ровно 70 лет тому назад появились два произведения двух гениев человечества, открывшие новую эру в материалистическом познании законов природы и общества: “К критике политической экономии” Карла Маркса и “Происхождение видов” Чарльза Дарвина. С тех пор учение этих двух гигантов мысли подвергалось не только обстрелу реакционной буржуазной науки, но и проверке самой действительностью.
И оба учения вышли с честью из этого испытания и в течение семи десятилетий сумели подняться над всеми остальными учениями на такую высоту, добиться таких исключительных в истории идей успехов, что все новейшие социологические системы и эволюционные теории по сравнению с ними кажутся пигмеями».
На заседании, посвященном докладу Иванова, присутствовали те, кто должен был либо благословить проект, либо принять участие в его осуществлении на завершающей стадии. Среди них самым важным для Иванова человеком был ставший уже профессором Яков Андреевич Тоболкин, создававший обезьянник. Вел совещание заведующий отделом научных учреждений при Совете народных комиссаров Ефим Павлович Воронов, сторонник опытов Иванова. Были здесь и другие его соратники – коллега-зоотехник Николай Константинович Муравьев; математик, полярник и правительственный комиссар архипелага Земля Франца-Иосифа Отто Юльевич Шмидт, который пять лет назад как раз и дал путевку в жизнь перспективному эксперименту. Через два месяца 16 июля Шмидт уже должен был подняться на борт ледокола «Георгий Седов», чтобы отплыть к арктическим островам. Но сегодня, перед началом суровой ледовой эпопеи Отто Юльевич хотел узнать правду о гибридах. Ведь, может, недалек тот день, когда морозоустойчивые крепыши, созданные гениями советской науки, начнут заселять суровые просторы Земли Франца-Иосифа.
И еще один очень важный сторонник Иванова присутствовал на этом совещании – академик ВАСХНИЛ, профессор МГУ, эмбриолог Михаил Михайлович Завадовский, ученик Иванова. Он прославился успешными опытами по переделке пола птиц с помощью пересадки половых органов, кастрациями зябликов и снегирей. «Бисексуальная природа курицы и экспериментальные гермафродиты кур» — так называлась его нашумевшая научная статья, опубликованная в 1926 году в Трудах лаборатории экспериментальной биологии Московского зоопарка. На ее страницах встречаются самые неожиданные откровения о жизни птиц, которым Завадовский хирургически сменил пол. Одна из этих пациенток — курица Вега. Она действительно изменила свое поведение после эксперимента и стала напоминать петуха. «С апреля Вега ежедневно поет, сзывает кур, издает петуший предостерегающий крик опасности, окрыляет преследуемых кур», — сообщал о своей питомице Завадовский.
А петухи, попав в руки умелого ученого, превращались в несушек. Он скрупулезно отмечал малейшие изменения в их физиологии и с удовольствием заносил в научный дневник пикантные подробности их внешнего вида, как, например: «Половые сосочки кастрата весьма дряблы и малы». Впрочем, вскоре сам же Завадовский и усыплял подопытных птиц: «Кастрат убит уколом в продолговатый мозг».
А потом Завадовский переключился на исследования семенной жидкости гомосексуалиста. В этой работе ученый не раскрывает имени того, кто предоставил ему для исследований ценнейший экспериментальный материал, но факт налицо — это был советский человек. Он рисковал своей жизнью ради советской науки, так как гомосексуализм преследовался в СССР как уголовное преступление.
Завадовский называл свои исследования биотехнией. Это была практическая наука о том, как в буквальном смысле кроить животных и создавать из них, как из конструктора, новые живые существа, то есть делать как раз то, к чему призывал Николай Вавилов.
– Биотехния — наука будущего, а не настоящего! – заявлял Завадовский.
Присутствовали на совещании и еще двое ученых – основатели Кабинета наследственности и конституции человека Александр Серебровский и Соломон Левит.
И Илья Иванович Иванов поэтому не сомневался в конечном успехе совещания. Он не ошибся!
После долгих прений и дебатов, было принято Постановление комиссии при Научном отделе Совнаркома СССР от 14 апреля 1929 года:
«Совещание присоединяется к постановлению Физико-математического отделения Академии наук СССР от 30.IX.25 относительно большого научного интереса, представляемого намеченными профессором И.И. Ивановым опытами по межвидовой гибридизации на антропоидах между отдельными видами обезьян, а также между обезьянами и человеком.
Имея вместе с тем в виду вынесенное по предварительному докладу профессора Иванова решение Комиссии Академии наук в составе профессоров Бялыницкого-Бирули и Руденок от 27.7.1927, а также то обстоятельство, что с июля – сентября месяца 1928 года и до настоящего времени Академия наук СССР не могла еще составить намеченную ею особую комиссию из специалистов для подробного рассмотрения полного отчета и дальнейших планов профессора Иванова (письмо АН № 4092 от 31.VII–1927 года), совещание признает необходимым: просить Коммунистическую академию взять на себя всестороннее рассмотрение выдвинутых профессором Ивановым предложений путем создания при Комакадемии специального комитета, который мог бы еще раз подвергнуть эти предложения детальному обсуждению и затем организовать постановку необходимых опытов.
Присоединяясь к постановлению физико-математического отделения Всесоюзной академии наук от 30 сентября 1925 г. относительно большого научного значения проведенных профессором И. И. Ивановым опытов межвидовой гибридизации на антропоидах, комиссия полагает, что:
1) Опыты межвидовой гибридизации на антропоидах, начатые профессором Ивановым в Западной Африке, должны быть продолжены профессором Ивановым в Сухумском питомнике обезьян как между отдельными видами обезьян, так и между обезьянами и человеком.
2) Опыты гибридизации путем искусственного осеменения женщин спермой антропоида могут, по мнению Комиссии, быть поставлены только при письменно выраженном со стороны женщин согласии подвергнуться искусственному осеменению спермой антропоида, взять на себя риск опыта и на время опыта подчиниться требуемому режиму изоляции.
3) Опыты должны быть обставлены всеми необходимыми предосторожностями и протекать в условиях строгой изоляции женщин, исключающей возможность естественного осеменения.
4) Опыты должны быть поставлены на возможно большем числе женщин и, во всяком случае, не менее как на 5.
5) Научное руководство опытами должно быть всецело возложено на профессора Иванова, в помощь и распоряжение которого необходимо предоставить врача. На врача-помощника должен быть возложен общий надзор и медицинское наблюдение, а также проведение под руководством профессора Иванова техники искусственного осеменения женщин.
6) На проведение вышеуказанных опытов необходимо выделить специальную сумму денег для оплаты расходов, связанных с содержанием опытных женщин, оплатой содействия врача — помощника профессора Иванова, поездок профессора Иванова из Москвы в Сухум и обратно». Для того чтобы развязать себе руки, профессор Иванов сделал и расплывчатую приписку к проекту: «…а также для оплаты других расходов, связанных с данной опытной работой».
При этом, совещание особо отметило, что Академия наук все еще не прислала заключения на отчет Иванова. И здесь необходимо иметь в виду, что к концу 1928 года Академия наук уже стала для советского правительства (в том числе для Горбунова и его подчиненных) врагом – оплотом «старой» науки, подлежащим реформированию или ликвидации. Конфликт был прямо связан с начавшейся «культурной революцией» и ставил, в свою очередь, вопрос о новых формах организации научных исследований в стране. Коммунистическая академия выглядела в этих условиях одним из кандидатов, призванных заменить «старую» Академию в роли высшего научного учреждения.
Уже через четыре дня после постановления Комиссии при Совнаркоме, 23 апреля в Политехническом музее было созвано специальное заседание президиума Общества биологов-материалистов, входившего в Секцию естественных и точных наук Коммунистической академии. Президиум пришел к следующему мнению: «Считать постановку опытов весьма желательной и своевременной». А для постоянного наблюдения за этой работой и «для всемерной ее поддержки» общество избрало комиссию в составе М.Л. Левина, С.Г. Левита, А.С. Серебровского, энтомолога Е.С. Смирнова и самого Иванова.
На состоявшемся вскоре заседании данной Комиссии было постановлено: «… Необходимо приступить к обеспечению опыта привлечением к нему возможно большего числа женщин, во всяком случае, не менее 5, идейно, но не материально заинтересованных в нем».
Впрочем, несмотря на «идейную заинтересованность» женщин, на опыты предусматривалось все-таки ассигнование достаточно большой суммы: 33.100 рублей, которые предполагалось взять из общей суммы, ассигнованной правительством Сухумскому питомнику. Непосредственные приготовления планировалось начать уже в текущем году, но «до выяснения результатов опыта» никто из участвующих в его подготовке не должен был «выступать ни в печати, ни устно с изложением хода работ».
Илью Ивановича в его подготовке опытов по гибридизации человека и обезьяны уже много лет всячески поддерживал нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Вот и в тот раз он выступил в Политехническом институте с лекцией «Почему нельзя верить в бога».
– Когда я назвал сегодняшнюю свою лекцию «Почему нельзя верить в бога», то, конечно, я не имел при этом в виду, какого бы то ни было запрета верить в бога. В любого бога или любых богов, по нашим законам, может верить всякий, кто хочет и у кого для этой веры есть достаточно внутренних предпосылок.
Но нельзя больше верить в бога людям, обладающим полнотой современного социального и научно-этического сознания. Я при этом подчеркиваю: социального и научно-этического, ибо есть немало ученых людей, которые высокую науку соединяют с верой в то или иное божество.
Ряд ученых людей являются верующими и часто в той или другой форме признают существование божественного миропорядка. Но, конечно, нельзя найти ни одного человека, верующего в бога, среди таких ученых и образованных людей, которые обладают полнотой современного общественного и морального самосознания. И вот я постараюсь в сегодняшней лекции показать вам, почему мы, люди современные, люди авангарда человеческого, не можем сохранить никакой веры в бога, никаких следов этой веры.
Прежде всего, я начну с тех возражений, которые относятся к области науки и которые разрушают представление о боге в природе.
Вера в бога в природе трактуется или, лучше сказать, слагается из двух основных элементов: во-первых, из веры в то, что, кроме природы видимой, поддающейся нашим ощущениям, имеется еще невидимая, чисто духовная природа, так называемый потусторонний мир, мир неземной, мир духов; другим элементом является человеческое представление о том, что мир видимый должен быть кем-то создан и устроен и должен был кем-то быть управляем. Обе эти идеи мы сейчас и разберем.
Мы, люди материалистического отношения к общественным явлениям, прежде всего, когда встречаем какую-нибудь идею, какое-нибудь верование, спрашиваем себя, как оно возникло. В самом деле, если мы встречаем среди современных нам людей таких, которые утверждают, что, кроме мира материи, существуют еще какие-то бесплотные духовные существа, мы спрашиваем себя, как это странное представление может возникнуть в умах людей. Мы обыкновенно указываем при этом, что человек никогда таких духов не видел, они невидимы и неслышимы. Их проявлений мы непосредственно не наблюдаем, потому что если бы мы наблюдали их, то должны были бы сказать, что они вполне поддаются наблюдению и относятся к миру опыта.
Когда люди, верующие в существование этих духов, спорят против этого положения, то мы знаем, что они противоречат себе. При исследовании всякого явления нужен научный подход для того, чтобы узнать, какое количество энергии на данное передвижение материи затрачено и откуда такая энергия взялась. Более образованные, более тонкие современные сторонники существования духов знают прекрасно, что «дух» состоит из так называемых чисто психических явлений, которые, по их мнению, не имеют материальной природы. Но безразлично, имеем ли мы дело с образованным спиритуалистом, который заявляет, что духи могут проявлять себя через нашу мысль, через нашу волю, или с необразованным, который говорит, что духи могут проявляться в виде призраков или проявлять себя в спиритических сеансах, – в том и другом случае мы находим людей, которые говорят: «Мы сами не видели, но другие рассказывали», они или лгут, то есть сознательно обманывают, или грубо заблуждаются…
Вскоре после этого монолога в адрес наркома просвещения пришло письмо восторженного поэта-самоучки под названием «Грядущему человеку»:
Приветствую я вас, грядущие века!
Пусть грудь мою сомнения сжимают,
Пусть диктатуры мощная рука
И мысль мою и волю разрывает
Я не могу поспеть вослед
Могучей поступи всепобеждающего класса
Но, отдавая все, шлю пламенный привет
Тебе, грядущий человек всемирной новой расы!
Иванов словно сбросил с плеч тяжелый груз, давивший его последние два года после возвращения из Африки. Он не сомневался в том, что советские женщины готовы рисковать собой ради победы советской науки.
Вскоре в газетах появилось объявление о наборе женщин для участия в этом, в общем-то, небезопасном эксперименте. И мужественные советские женщины не замедлили объявиться.
Для начала было решено подобрать пять женщин из числа добровольцев. В 1929 году подходящие дамочки были найдены — ОГПУ умел добиваться согласия от женщин на многое в обмен на свободу. Однако несколько женщин и сами, безо всякого ОГПУ, предложили профессору Иванову свои услуги. Снова пошли письма Иванову от женщин-доброволок. Так, еще 16 марта 1928 года одна ленинградка прислала Иванову письмо следующего содержания:
«Многоуважаемый профессор!
Осмелюсь обратиться к Вам с предложением. Из газет я узнала, что Вы предпринимали опыты искусственного оплодотворения обезьян человеческой спермой, но опыты не удались. Эта проблема давно интересовала меня. Моя просьба: возьмите меня в качестве эксперимента. Я знаю, что иду на риск, но, профессор, – потерпев крушение в личной жизни – я потеряла смысл в дальнейшем существовании и решила покончить с собой. Но мысль, что я могу послужить науке, дала мне решимость обратиться к Вам. Умоляю Вас, не откажите мне. Я с радостью подчинюсь всем требованиям, связанным с опытом. Я уверена в возможности оплодотворения. Мне 25 лет, имею среднее образование. Была одна беременность в 1924 г. В настоящее время живу одна – ничто меня не связывает. Могу прислать удостоверение врача о своем здоровье. Могу поехать когда и куда угодно. Надеюсь, профессор, что не откажете мне и дадите согласие на мое предложение.
P.S. В одном старом журнале я прочла интересное скрещение – нормальным совокуплением кролика (самки) и крысы. Крольчиха разрешилась кроликами, причем конечности их были крысиные. Мое письмо прошу сохранить incognito. 
В крайнем случае, если Вы откажете, то прошу написать мне адрес какого-либо из иностранных ученых-зоологов».
Как мог ученый отказать в просьбе такой женщине?
Уже 23 марта 1928 г., едва получив первое ее послание, Иванов спешно набросал черновик ответа: «М[илостивая] г[осударыня], спешу сообщить Вам, что Ваше письмо получил и принимаю к сведению Ваше предложение. Как только это окажется нужным и возможным, обращусь к Вам с письмом».
Женщине не терпелось послужить на благо науке и, поскольку эксперимент Иванова все откладывался, она направила ему 26 июня еще одно письмо:
«Многоуважаемый профессор!
30/V послала Вам вторичное письмо. Вы обещали через 2-3 месяца начать переговоры. Срок истек. Прошу Вас сообщить, когда думаете приступить, так как ввиду каникул (давала уроки) сейчас без работы – и не знаю, начинать ли хлопотать о службе, так как каждый день жду от Вас ответа.
Г. Гольдберг».
В процессе переписки, и сама женщина, и ее адресат, профессор Иванов не сидели на месте. Видимо, в поисках работы или, наоборот, отдыха, Гольдберг временно переехала в Великие Луки, откуда и продолжала бомбардировать профессора.
«Г. Великие Луки. 26/VIII–28 г.
Многоуважаемый профессор!
Ваше письмо получила. Условия принимаю. В настоящее время живу в провинции…
P.S. Если возможно, прошу Вас, напишите за неделю до выезда, так как мне необходимо съездить в Ленинград за вещами. Деньги на поездку также удобнее для меня послать в Ленинград».
 Наконец, терпение у нее начало лопаться – постоянные отписки Иванова и обещания выводили ее из терпения.
«Г. Великие Луки. 30/Х-28 г.
Многоуважаемый профессор!
Вы мне писали, что я могу быть вызвана в сентябре-октябре. Октябрь прошел. Мне необходимо знать, будут ли нынешней осенью производиться опыты! Если нет, то прошу Вас, не откажите в моей просьбе написать адрес проф. Воронова.
Г. Гольдберг».
Через восемь месяцев, 12 ноября 1928 г., он сообщал ей: «Опыты в Сухуме производиться несомненно будут. Задержались они благодаря запозданию прибытия обезьян из-за границы <...> Условия Вашего приезда, как Вам писал, остаются те же».
В 1929 году Иванов вступил в переговоры и с женщиной-гинекологом, которой предложил проводить опыты в Сухуми, и которая чрезвычайно заинтересовалась этим предложением. Нашел профессор и необходимого ему для опыта местного (сухумского) биолога. На гинекологе должна была лежать вся медико-санитарная часть опыта, а также проведение под руководством профессора искусственного осеменения женщин. А биолог должен был вести по плану и указаниям Иванова наблюдение и записи опыта, касающиеся биологии и физиологии половой сферы обезьян сухумского питомника.
Кроме того, Иванову должны были постоянно обеспечивать содействие и помогать как администрация питомника, так и подсобный персонал. Собственно же опыты межвидовой гибридизации предполагалось вести со всеми видами имевшихся в питомнике обезьян, в том числе между представителями различных родов антропоморфных обезьян, а также между последними и человеком.
Для подопытных женщин, выразивших желание и согласие подвергнуться искусственному осеменению спермой обезьян, отводилось помещение, изолированное от остальных построек. Этим женщинам предоставили полный пансион, с ними, после детального освидетельствования администрацией сухумского питомника заключили особый письменный договор, гарантирующий чистоту опыта. Для обеспечения медицинского надзора и контроля, врач-гинеколог должна жить в том же помещении, что и подопытные женщины.
Но была одна проблема – самки и самцы шимпанзе, из последней партии, привезенные Тоболкиным, еще не достигли половой зрелости. В питомнике был только один взрослый самец – орангутан. Именно с ним и придется вести работу в направлении гибридизации человека и обезьяны.
А 29 августа 1929 года Иванов получил новое, на сей раз последнее письмо от Гольдберг.
«Многоуважаемый профессор!
Ваше письмо из Прикумска от 12/IХ– 28 г. получила. Прошу Вас ответить, будут ли нынешней осенью производиться опыты? Если уверенно сможете обещать, что в будущем году приступите, то я буду ждать.
В противном случае начинаю переговоры с проф. Вороновым. Я не могу больше ожидать, так как в январе мне исполняется 27 лет – имела одну беременность в 1924 г., но родов не было, так как сделала аборт. В половом отношении совершенно здорова, mas почти нормальный. Врач уверен, в случае беременности, в благополучном разрешении родов».
Впрочем, были предложения и от мужчин с просьбой использовать их в опытах, свидетельствующих об эволюционном происхождении человека. Они предлагали себя для экспериментов с обезьянами, не требуя платы, а исключительно ради науки и просвещения подверженных религиозному невежеству сограждан...
Но пока шла переписка и подготовка к эксперименту, произошло непредвиденное и непоправимое: от кровоизлияния в мозг пал единственный половозрелый самец-орангутан по кличке Тарзан. Видимо, поняв, в каком эксперименте ему предстоит участвовать, двадцатишестилетний Тарзан испугался, и организм его не выдержал.
Иванову 31 августа 1929 года пришлось срочно сообщать ленинградской корреспондентке по телеграфу: «Пал оранг. Ищем замену».
При вскрытии выяснили причину его смерти, которая была равносильна настоящему вредительству! Вместо бананов (которых не хватало) самца кормили куриными яйцами. Говорят, мужчинам вредно есть яйца каждый день, что уж говорить об орангутанах!
Антропоидные обезьяны нуждались в бананах и других тропических фруктах, но холодильных камер, где можно было бы их хранить, в Сухуми, по-видимому, не было. В докладе директора Института экспериментальной эндокринологии профессора Шервинского на заседании ученого медицинского совета Наркомздрава приводятся любопытные данные о том, что из бананов приходилось варить варенье! И сотрудники питомника были рады, когда антропоидные обезьяны соглашались есть любую, пусть даже совсем не подходящую для них пищу. Так, Тарзан одно время ел одни куриные яйца: «От 15 до 18 штук в день <...> и стал чувствовать себя не особенно хорошо».
Впрочем, смерть половозрелого орангутана лишь ненадолго опечалила ученого. Была заказана партия шимпанзе в количестве пяти экземпляров, которую летом 1930 года и доставили в Сухуми.
Между тем, экскурсии в питомник продолжались. Теперь уже поглазеть на предполагаемых своих предков (согласно теории Дарвина) приходили не только власть имущие, но и туристы и массы отдыхающего в курортном городе народа. Десятки групп рабочих и школьников устремились туда. Постепенно питомник превращался в орудие коммунистической пропаганды. По заданию партии в Сухуми приехала съемочная группа кинофабрики ВУФКУ для работы над фильмом «Обезьяны и человек» – фильм должен был стать киноиллюстрацией к работе Фридриха Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», а главными актерами будущей картины стали шимпанзе. Они должны были наглядно продемонстрировать свои ограниченные трудовые и интеллектуальные возможности и в то же время, согласно давнишнему предположению основоположника марксизма, сделать шаг на пути к разумному мышлению.
«Одним из моментов фильма явится показ знаменитой теории Энгельса, который говорил, что с того момента, как обезьяна начинает использовать и делать орудия, она уже перестает быть обезьяной и приобретает способности человека», – заявляли создатели фильма абхазскому журналисту.
Но обилие туристов и всевозможная шумиха вокруг обезьянника раздражали целеустремленного профессора Иванова. Он был шокирован армией глазеющих соотечественников, пытавшихся увидеть своих предков.
Илья Иванович выразил недовольство создавшимся положением директору обезьянника профессору Воскресенскому: «…основное зло питомника – это превращение его в зоологический сад благодаря невероятно большому туризму, допускаемому администрацией питомника, угнетенное, нервное состояние обезьян и невозможность производить над ними научные эксперименты».
Но однажды здесь едва не произошла трагедия, которая могла зачеркнуть все эксперименты: из-за большой силы обезьян допускать к ним людей необходимо с большой осторожностью.
Возле вольера с антропоидами поселили тех самых отобранных для эксперимента женщин, которых назвали «сотрудницами особого назначения».
Самцы шимпанзе, которые должны были стать отцами будущего приплода, возбудили у девушек неподдельный интерес. Возможно, ради науки эти сотрудницы готовы были войти с ними не в искусственные, а во вполне естественные отношения. Тем более что мужская сила шимпанзе во много раз превосходила обычные человеческие возможности. Несколько любопытных потенциальных мамаш упросили смотрителя обезьянника познакомить их с одним из перспективных питомцев. Этот случай чуть было не стоил жизни одной из них. Женщина довольно смело вошла во флигель, где жили шимпанзе, и один из возможных ее женихов тут же набросился на нее, пытаясь задушить. Женщина даже крикнуть не могла. Благо, впустивший ее смотритель быстро опомнился и стал звать на помощь. Благодаря подоспевшей подмоге из нескольких мужчин женщину удалось спасти.
Этот случай весьма огорчил Якова Тоболкина. Он вынужден был сообщить о нем и Иванову, однако случай ни в коей мере не отразился на готовности обезьянника к эксперименту.
23 октября 1930 года Тоболкин докладывал начальнику Управления научных институтов Наркомздрава Попову: «Что же касается выполнения работ по гибридизации, то здесь делается частично работа между видами обезьян (анубис Машка и бабуин Васька); к осеменению homo sapiens еще не приступлено потому, что сам институт в целом против, почему мною и было доложено Управляющему делами СНК СССР, по указанию которого эту работу рассматривало Бюро Секции естествознания точных наук. Протокол № 2. Была назначена комиссия от Коммунистической академии.
Последняя приняла программу профессора Иванова под свою ответственность; подготовительная часть ведется, сотрудницы имеются и, как только выяснится активность спермы обезьян, мною будет доложено Комиссии и будет приступлено к работе».
В этом же письме он жаловался на новые интриги руководства Эндокринологического института: «I) Я, работая со дня революции, пользовался доверием Наркомздрава: 10 лет я был руководителем и распределителем кредитов института, через 10 лет эти функции приказом Наркомздрава переданы товарищу Абрамовичу, затем Шютте: питомник же остался за мной.
По приезде из Сухуми узнаю, что я приказом директора института (назначен же был Наркомздравом замдиректора как руководитель и распределитель кредитов по питомнику) переведен завпитомником – научным руководителем питомника.
II) Будто бы была ревизия питомника здесь, в Москве, заключение ее мне не известно и только со слов директора узнаю, что инженера Головкина предложено снять с работы, что мной в строительстве допущена бесхозяйственность, что вокруг “сотрудниц особого назначения” какая-то сложилась неприятная атмосфера, “их приглашать не нужно” и т.д., и т.д., и т.д. В чем дело?
Было бы приятно видеть резолюцию и получить от меня объяснение, и если я виноват, то по-большевицки призвать меня к ответу.
Моя некоторая назойливость и торопливость вызвана тем, что население питомника – есть валютный товар, а следовательно, отношение к нему должно быть более тщательным и бережным».
Но беда в том, что ни сам Тоболкин, ни Иванов пока еще не предполагали, в чем было дело. Над ними уже навис молох сталинских репрессий. И если они еще пока продолжали работать, то таково было желание кремлевских сидельцев.
Кроме смелых экспериментов, «культурная революция» сопровождалась воспитанием своих, новых специалистов и преследованиями, буквально «избиением» старых кадров. Между тем, сам Иванов явно относился к людям «бывшим» не только по возрасту и дореволюционному прошлому, но и, что немаловажно, по манере держаться, отказаться от которой было сложнее, чем привыкнуть использовать новые, «правильные» слова о «естественно-историческом мировоззрении» или «просвещении масс». Как и раньше, помочь Иванову могло бы покровительство Горбунова, но позиции его уже также пошатнулись, после того как его непосредственный начальник – председатель Совнаркома Алексей Иванович Рыков – был зачислен Сталиным в группу «правых» вместе с Бухариным и председателем ВЦСПС Томским.

Глава двадцать восьмая
Сгущались тучи и над Яковом Андреевичем Тоболкиным, заместителем директора Института экспериментальной эндокринологии и, одновременно, научным руководителем сухумского обезьяньего питомника. В последние месяцы он довольно часто выезжал в Москву, присутствовал на заседаниях руководства института и выбивал деньги для содержания питомника. Иванов же бывал в обезьяннике лишь в особые летние месяцы: по заданию Эндокринологического института он должен производить в питомнике опыты по искусственному оплодотворению обезьян.
9 июля 1929 года народный комиссар здравоохранения Семашко подписывает приказ № 422, который подтверждает спецполномочия Тоболкина, но в целом персональная ответственность за подбор будущих доноров перекладывалась на другого заместителя Института экспериментальной эндокринологии – шестидесятивосьмилетнего Иосифа Антоновича Абрамовича.
«В целях разграничения обязанностей по Институту эндокринологии на зам. директора названного института Я.А. Тоболкина возложить зоотехническую и санитарную часть института, а также руководство питомником обезьян в Сухуме с правом распорядителя кредитами в части средств, ассигнованных по смете Института эндокринологии на питомник в Сухуме. На зам. директора института по административно-хозяйственной части т. Абрамовича возложить административно-финансовую и производственную часть по институту».
Подготовка «обезьяньего» материала к операциям уже подходила к концу. Институт экспериментальной эндокринологии, выступавший в этом вопросе посредником между обезьянником и Кремлевской больницей, стал присылать своих эмиссаров для отбора подходящих экземпляров животных.
В сентябре 1929 года в Сухуми прибыл новый замдиректора доктор Абрамович. В интервью газете «Советская Абхазия» от 6 сентября он сказал: «В ближайшем будущем начнутся опыты по пересадке, омолаживанию и скрещиванию человека с обезьяной».
А 27 сентября в питомник пожаловал сам заслуженный деятель науки, директор Института экспериментальной эндокринологии профессор Шервинский. Отсюда он уехал в Москву с несколькими обезьянами, что было сопряжено с большой секретностью. Завеса секретности вполне понятна: ведь разговор шел о здоровье весьма высокопоставленных кремлевских чиновников.
Напряжение между Институтом эндокринологии, с одной стороны, и Ивановым с Тоболкиным, с другой, возникало еще и из-за того, что для трансплантаций брали наиболее редких и перспективных самцов, которые могли стать прародителями нового вида. Оставалось только ждать результата пересадки обезьяньих органов. А он оказался неутешительным.
Но то ли хирург доктор Розанов, оказался не столь хорошим, то ли сами пациенты не были способны жить с пересаженными имплантантами. Это огорчало Тоболкина, но, с другой стороны, давало надежный аргумент для отказа на будущие просьбы, которые могли прийти из головного института. В специальном отчете научный руководитель обезьянника констатировал: «Было поставлено несколько опытов по омолаживанию от tesxis обезьян и пересадка некоторых желез – результаты печальны, а главное все делалось спорадически, бессистемно». И далее добавлял: «За последний год я лично протестовал, и ни одной обезьяны не дал для экспериментов, ибо для меня ясно было, что валютный товар и ценный сам по себе – является роскошью, транжирством по линии омолаживания, и эндокринология в акклиматизации занимает второстепенную роль, почему директор Сахаров и члены правления Кедровский, Шютте вынесли постановление о выделении питомника из состава института с 1-го октября, а по мнению Шютте, немедленно…».
Прошлогодний приезд председателя Совнаркома Рыкова отразился на жизни сотрудников питомника. Алексей Иванович тогда был недоволен отсутствием атеистической пропаганды в стенах научного учреждения, главная задача которого, по его мнению, и состояла в том, чтобы экспериментально нанести урон боженьке.
Поразмышляв над предложениями председателя правительства, Тоболкин и его коллеги решили создать подобие специальной экспозиции. Об этом и сообщала газета «Советская Абхазия»: «Естественно-научный музей, экспонаты которого будут доказывать родство человека с обезьяной, предложено создать в здании психиатрической больницы».
Взаимоотношения с психдиспансером у питомника складывались сложно. Возможно, их соседство было задумано с самого начала. Ведь в своем программном сочинении «Происхождение человека и половой подбор» Чарльз Дарвин считал некоторые формы психических отклонений своеобразной деградацией человека, его возвращением в животное состояние. «Идиоты, также в других отношениях, сходны с низшими животными, – писал Дарвин. – Так сообщают о многих случаях, когда они тщательно обнюхивают каждый кусок пищи, прежде чем съедят».
Экскурсанты, умилявшиеся обезьяньим ужимкам, попав к воротам больницы, вздрагивали. Оттуда временами доносился пугающий человеческий рев, мало чем отличавшийся от рева человекообразных обезьян. Но внешний вид обитателей лечебницы убеждал — это уже люди. Посетителям демонстрировалась возможность каждого из них однажды перейти в животное состояние, возвратившись в обезьяний мир.
В газете «Советская Абхазия» стали появляться критические статьи, подготавливавшие почву для переноса лечебницы. Одна из таких заметок называлась «Сумасшедшие условия для умалишенных». Здесь главными недовольными своим положением выступали сами пациенты: «“Мы же не звери, не обезьяны!” – обижаются больные». Одним из веских факторов для перевода служили многочисленные случаи нападения психических больных на персонал обезьянника.
Советское государство и партия в конце 1920-х – начале 1930-х годов смотрели на академических ученых с плохо скрываемым раздражением и скептицизмом. Их буржуазное происхождение и чванство внушали Кремлю самые серьезные подозрения.
И вот из прокуратуры начали поступать тревожные сигналы. Генеральный прокурор Крыленко сообщал о необходимости возбудить дела против многих членов Академии наук. Уже 3 января 1930 года зампред ОГПУ Генрих Ягода и начальник Секретно-оперативного управления Евдокимов доносили Сталину о матерых двурушниках и антисоветских бандитах, окопавшихся в Академии наук. Реакция была молниеносной – начались аресты. Среди первых жертв был и директор Зоологического музея Академии наук, профессор А.А. Бялыницкий-Бируля. Тот самый, который «по вопросу о скрещиваниях… решительно высказывается против планов проф. Иванова проводить искусственное обсеменение туземок помимо их согласия». Еще один недруг Иванова уходит с научной сцены. Такой победы Илья Иванович явно не ожидал.
Но история сделала неожиданный поворот.
Жизнь советских институтов – это мир интриг и разнообразных коллизий. Основными темами для действий сотрудников являлась борьба за власть и финансирование научных проектов. Институт экспериментальной эндокринологии не был исключением из этого естественного правила. Полюсом раздражения многих сотрудников к концу 1929 года стал Тоболкин. К этому времени он достиг вершины своего могущества. И это мозолило глаза его начальникам.
Деятельность заместителя, руководившего обезьянником, раздражала многих. Статус его был вполне сравним с постом директора. Его полномочия благодаря кремлевской поддержке порой были шире, чем это можно было предположить. Он имел возможность получать колоссальные деньги, причем такие, какие институтским начальникам и не снились. Опираясь на помощь кремлевских иерархов, он фактически создал собственное, независимое даже в финансовом смысле учреждение, что, конечно, не устраивало руководство его родного Эндокринологического института. Оно решило повести наступление на обезьяньего защитника и попытаться скомпрометировать его в глазах всесильных покровителей.
Отношения с руководством Института экспериментальной эндокринологии обострились у Тоболкина особенно сильно, когда директор понял, что его заместитель по каким-то причинам полностью поддерживает опыты Иванова по гибридизации и акклиматизации, но тормозит, а то и саботирует передачу животных для трансплантации половых органов деятелям партии и советского правительства.
При этом Шервинский отправил Иванова проинспектировать обезьяний питомник, и выяснить, почему там такая большая смертность среди обезьян. Шервинский был одним из самых заинтересованных лиц в развитии в Советском Союзе совершенно новой отрасли животноводства, которую можно условно назвать «обезьяноводство», – разведение обезьян нужно было его институту для получения обезьяньих желез ради омоложения стареющих кремлевских сидельцев. Поэтому его раздражало упрямое сопротивление Тоболкина, видевшего в обезьянах совершенно другое предназначение.
13 августа 1927 года газета «Известия» сообщала: «Московский государственный институт экспериментальной эндокринологии получил телеграмму, что пойманные экспедицией профессора Иванова на территории Французской Гвинеи девять больших обезьян-шимпанзе прибыли в Марсель».
Эндокринологи всецело поддерживали его экспедицию и напряженно ждали от него главного — материала для трансплантаций. В начале 1928 года Шервинский рассказал сотрудникам института о новой победе над старостью итальянских медиков.
– За последнее время медицинская клиника Генуэзского университета, руководимая профессором Николой Пенде, с успехом проделывает опыты пересадки больным целых групп желез, недостаточность которых наблюдается в организме больного, Установлено, что одновременная пересадка нескольких желез (половой, щитовидной и гипофизов) дает им возможность взаимно содействовать функциям друг друга. Пересадки эти прекрасно переносятся даже больными детьми, и заживление обычно наступает через 4–5 дней. Терапевтический эффект отмечается позднее, через 2–3 месяца. А как вам случай поразительного омоложения больной бездетной 67-летней старухи, обратившейся к доктору Пенде по поводу склероза ушных сосудов, которым она страдала давно?
Собравшиеся в зале сотрудники института, и молодые аспиранты, и седовласые профессора внимательно слушали своего директора, а тот с восторгом продолжал свой рассказ.
– Обследовав больную, профессор Пенде нашел, что вернуть слух можно, лишь обновив весь организм больной путем пересадки ряда желез, функции которых у нее в связи с преклонным возрастом ослабли. Подумайте, товарищи! Из-за склероза ушных раковин Пенде решается на полостную операцию в совершенно другой части организма! Пересадка была произведена, и с больной произошла удивительная метаморфоза. У нее очень быстро улучшился слух, появилась большая работоспособность, подвижность и даже половое чувство, которого у нее не было уже много лет, – восторженно улыбнулся Шервинский и под смешки в зале последовали аплодисменты.
– Василий Дмитриевич, а как вы относитесь к предложению профессора Кольцова из Института экспериментальной биологии, предложившего использовать для приготовления специального препарата омоложения мочу беременных женщин, – под общий смех, выкрикнул один из сотрудников. – По его словам моча беременных женщин является обильным и дешевым источником для получения очень интенсивного гормона.
– Давайте эксперименты с женской мочой оставим нашим коллегам-биологам. У нас другие цели и возможности!
Дождавшись, когда весь зал отсмеется, Шервинский продолжил:
– Далее – еще удивительнее! По собственному выражению больной, она испытывает сейчас настоящее внутреннее «воскрешение». Наряду с этим она избавилась от лишнего жира, потеряв за семь дней после операции 7 кг. Вот что может сделать с человеком всего лишь одна трансплантация железы! Но то фашистская Италия, страдающая под диктатурой Муссолини. Представляете, какой триумф ожидает нашу советскую науку! Метод пересадки желез группами начнет в ближайшее время применяться в виде опыта и московскими эндокринологами для чего в наш Институт с наступлением тепла будет доставлено из Сухумского питомника несколько обезьян – макак и резусов.
Во второй половине августа 1929 года Илья Иванович прибыл в Сухуми, где его встретили Тоболкин и руководитель питомника Воскресенский, который сразу вручил Иванову папку с результатами своих опытов и исследований для ознакомления. Взяв папку и вскользь пролистав несколько листов, он положил ее в портфель.
– Товарищи, меня, в первую очередь, интересует вопрос с содержанием и состоянием антропоморфных обезьян, а потому давайте с них и начнем.
– Пожалуйста, Илья Иванович! – сказал Воскресенский.
Он и сопровождал Иванова по питомнику, пока Тоболкин занимался по хозяйственной части.
– Сколько имеется половозрелых антропоморфных?
– Все и шимпанзе и орангутан пока еще, к сожалению, не достигли половозрелости, – ответил Воскресенский.
Но, увидев, помещения, в которых содержались обезьяны, Иванов в изумлении остановился и покачал головой, укоризненно посмотрел на спутника.
–  Леонид Николаевич, да ведь как можно содержать шимпанзе в таких условиях! В жилых помещениях, в клетках!
– Я понимаю, Илья Иванович, все ваше беспокойство! Мы с Яковом Андреевичем неоднократно поднимали этот вопрос. И перед профессором Шервинским, и перед Наркомздравом. И везде отвечают – пока нет финансирования.
Помещения для обезьян и в самом деле были не приспособлены: в жилых комнатах при всем желании трудно создать необходимые для правильного содержания человекообразных обезьян условия в плане чистоты воздуха и достаточности света. Наружные клетки, устроенные на балконе дома, еще не были готовы.
– Не за горами зима, и можно только пожалеть, что шимпанзе и оранг весьма мало пользовались в течение весны и лета так необходимым для них солнечным светом, теплом и свежим воздухом. И на вид они выглядят менее здоровыми жизнерадостными, по сравнению, хотя бы, с такими же обезьянами Московского зоопарка. Полагаю, что это как раз в прямой зависимости от такого содержания.
– Что у них с кормежкой? Бананов хватает? – заглянув в еще несколько помещений, спросил Иванов.
– Не хватает, Илья Иванович. Приходится изворачиваться, разнообразить рацион.
– Чем?
– Яблоки, яйца… И знаете, что мы заметили? Если утром, до кормления, обезьяны невеселы и даже, более того, угнетены, то после кормления они оживляются. Однако все их поведение быстро меняется.
Остановившись у одной из клеток с самым крупным представителем шимпанзе, Иванов заметил на себе злой взгляд его больших черных глаз и нервное оскаливание зубов вместе с агрессивным подрагиванием тела и подпрыгиванием на месте.
– Да он у вас на грани истеричности! – воскликнул Иванов. – У экземпляра ясно выраженная повышенная нервозность. Он явно больной, злой и угрюмый. И много в питомнике подобных истериков?
 – Еще пара таких есть. Однако, есть и веселая самка. При виде сотрудников прыгает, хлопает в ладоши, стремительно кувыркается. Да вот она, гляньте, Илья Иванович.
Иванов остановился у клетки с самкой бонобо, захлопавшей и закувыркавшейся при виде нового человека, некоторое время смотрел на нее своим наметанным глазом – сколько подобных экземпляров он видел и в Европе, в зоопарках, и, особенно, в Африке. И снова покачал головой.
– На мой взгляд, это далеко не нормальное веселье животного. Она явно чувствует себя не в своей тарелке. А что у вас с прогулками?
– Двух экземпляров, самца и самку, мы регулярно выпускаем на прогулки. Они уже практически ручные.
– И это все?
Воскресенский лишь руками развел.
– Ну что же, общее впечатление я получил. С вашего позволения, вернемся в кабинет к Якову Андреевичу. И подведем некоторые итоги.
Тоболкин как раз заканчивал разговор по телефону и, когда Иванов с Воскресенским вошли, повесил трубку.
– Москва звонила. Интересовались, как идут дела.
Вошедшие сели сбоку от небольшого рабочего стола Тоболкина. Иванов протер очки, снова нацепил их на переносицу. Он понимал, что оба, Тоболкин с Воскресенским, ждут, что он скажет.
– Грустную картину я составил о питомнике, товарищи. Я понимаю временные трудности и с ассигнованием, и с размещением обезьян. Однако же у нас речь идет о деле государственной важности, о проведении сами знаете, каких экспериментов. Поэтому хочу сразу сказать: у многих экземпляров я заметил состояние повышенной нервозности и даже истеричности, встречающейся у шимпанзе в неволе, но далеко не часто. Так, в обезьяннике Пастеровского института в Киндии на тридцать-сорок шимпанзе, содержавшихся в клетках, но, правда, несравненно более просторных, удобных и доступных для света и воздуха, была только одна самка, проявлявшая признаки истерии. А в моем обезьяннике в Конакри на тринадцать шимпанзе была только одна, временами приходившая в сильное раздражение, выражавшееся истерическими выкриками, катанием по полу и тому подобное.
Прогулки же для шимпанзе нашего питомника, по словам Леонида Николаевича, возможны, по-видимому, только с двумя экземплярами. Остальные далеко не ручные. Между тем, ответственно заявляю, что антропоморфные обезьяны, даже значительно более взрослые, чем здесь, сравнительно легко поддаются приручению, что я наблюдал в Африке на шимпанзе и на оранге в Московском зоопарке, где взрослый, половозрелый оранг, привезенный в зоопарк очень злым и диким, через несколько месяцев доверчиво протягивал своему хожалому руку, позволял чесать себе морду и так далее. Дикость, нервность и злость большинства шимпанзе в питомнике поддерживаются, по-видимому, не только содержанием их в далеко не благоприятных условиях, но также и частыми посещениями обезьянника посторонними лицами, что раздражает обезьян и поддерживает их нервозность. Таким образом, о содержании антропоморфных обезьян в условиях полусвободы в больших участках парка, окруженных стеной, где обезьяны могли бы свободно лазать по высоким деревьям, резвиться и чувствовать себя на свободе, но не иметь возможности уйти из парка, здесь пока не может быть и речи.
– Простите, Илья Иванович, вы же видели, что у нас идет постройка стены, – прервал Иванова Тоболкин. – Стена, окружающая вольеры парка будет закончена ближе к осени.
– Да, но тогда приучать обезьян возвращаться на ночевку в клетки будет едва ли не безопасно в виду наступления более холодной погоды. А посему, к содержанию антропоморфных обезьян в условиях полусвободы можно будет говорить не ранее следующего года. Таким образом, закупать новые партии обезьян на место павших до оборудования помещения едва ли целесообразно. А о постановке опытов гибридизации с антропоморфными обезьянами в настоящее время не может быть и речи ввиду отсутствия взрослых самцов и самок. Что же касается возможной организации под моим руководством наблюдений и опытов по биологии и физиологии размножения и гибридизации на других, низших формах обезьян, то на основании опыта прошлых лет и личного ознакомления с имеющимся материалом, могу сказать, что работа в этом направлении может быть поставлена только при добром желании и поддержке с вашей стороны, товарищ Тоболкин. Но этого, к сожалению, я до сих пор не видел и не вижу.
Их взгляды пересеклись. И ни Тоболкин, ни Иванов, глаза в сторону не отвели. После короткой паузы, Иванов, обведя взглядом по очереди Тоболкина с Воскресенским, заключил:
– Я буду вынужден, судари вы мои, об итогах инспекции доложить директору института.
– Ваше право, Илья Иванович, – вздохнул Тоболкин.
Он прекрасно понимал, да нет, они все трое прекрасно понимали, что директором института Шервинским и его покровителями объявлена война Тоболкину. Пока война тайная, не явная, но все же.
Первый шаг в тайной войне с Тоболкиным был предпринят 10 января 1930 года. В этот день в институте собралось заседание правления. Второй пункт протокола раскрывает некоторые детали институтской интриги:
«2. Слушали: о питомнике обезьян в Сухуме.
Постановили: Ввиду того, что Сухумский питомник по широте стоящих перед ним задач имеет всесоюзное значение, считать целесообразным выделить его из состава института в самостоятельное учреждение Наркомздрава (по линии ГИНЗ’а), сохранив за институтом преимущественное право на получение обезьян для своих научных нужд и контроль за сохранностью здоровых обезьян.
Возбудить ходатайство перед НКЗ о проведении данного постановления в жизнь с 1 октября 1930 года. Постановление о сроке принято большинством 3 членов Правления против 1 – С.Я. Шютте, особое мнение которого при сем прилагается».
Хитрость документа состоит в том, чтобы спихнуть окончательно Тоболкина, ведь в случае предлагаемого институтом контроля за обезьянами всемогущий заместитель интеллигентно выставляется за порог научного учреждения и становится главой неизвестно чего. Но зато освобождалась ставка.
Особое мнение Шютте формулировалось еще жестче: «…что же касается срока передачи, то, так как Сухумский питомник имеет специальные кредиты и спецсметы, нет никаких оснований и смысла задерживать эту передачу до 1/X. Питомник должен быть передан немедленно, не позже 1 февраля, со всей его сметой и кредитами. Немедленная передача не встречает никаких технических трудностей».
Интрига руководства института отличалась особым коварством. Она должна была осветить высшему руководству страны изменившуюся роль Тоболкина в главном деле питомника – в процессе подготовки операций по физическому омоложению партийных кадров. Упоминание в постановлении «широты стоящих задач» питомника указывало на это со всей очевидностью. А это уже могло вызвать гнев Кремля, привести к крушению статуса питомника и самого Тоболкина.
Разница в сроках передачи заключалась и в том, что руководство института знало о возможном проведении ближайшим летом эксперимента по скрещиванию человека с обезьяной. Тем более что участницы этого эксперимента уже жили рядом с вольерами отцов своих будущих детей.
Тоболкин тоже решил идти ва-банк и упредить дальнейшие шаги своих врагов: 6 февраля 1930 года он направил в Комитет по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР специфическое разъяснение. Здесь уже и его позиция была заявлена достаточно жестко:
«Правление Института экспериментальной эндокринологии НКЗдрава признало (протокол 10/I—1930 года), что научно-исследовательский питомник обезьян в Сухуме по широте стоящих перед ним задач имеет всесоюзное значение и поэтому он должен быть выделен в самостоятельное учреждение. Но, правильно разрешив вопрос о питомнике, правление института не сделало вывода, логически вытекающего из признания питомника имеющим общесоюзное значение, т.е. о переводе его в общесоюзный орган, а решило его оставить в ведении республиканского наркомата — НКЗдрава РСФСР. Я считаю, что учреждение, имеющее общесоюзное значение и до 1 октября находящееся почти на общесоюзном бюджете, должно быть в ведении общесоюзного органа, наиболее приемлемым была бы Всесоюзная Академия наук, тем более что задачи питомника далеко выходят за пределы медицины. Но передача питомника Академии наук может неблагоприятно отразиться в будущем на возможности для учреждений Наркомздрава пользоваться приплодом для лечебных целей (трансплантации).
Поэтому следует питомник передать в ведение комитета ученых и научных учреждений Союзного ЦИКа и тем самым не обременять бюджет НКЗ РСФСР.
При этом питомник получит самостоятельность, эту самостоятельность сохранит, и тем самым будет сохранена возможность для учреждений Наркомздрава пользоваться питомником для своих нужд».
Тоболкин, видимо, и сам не понимал, что, заботясь о самостоятельности питомника, он рискует многим. Утешительные слова о возможности пользоваться приплодом для операций трансплантаций никого не могли ввести в заблуждение. Для трансплантаций необходимы были половозрелые обезьяны, а если речь шла о приплоде, то пациентам из Кремлевской больницы пришлось бы ждать почти двадцать лет. Это могло быть расценено как издевательство. Нет, необходимы были уже зрелые обезьяны, которые в питомнике имелись.
В союзном ЦИКе ситуацию прояснили быстро, затем направили запрос в Лечебно-профилактическое управление Наркомздрава и мгновенно получили оттуда шокирующий ответ: «Ни Наркомздрав, ни правление Института эндокринологии не уполномочивали тов. Тоболкина входить куда-либо по вопросу о передаче питомника. Питомник организован Наркомздравом для осуществления научных и научно-практических проблем, имеющих непосредственное отношение к здравоохранению.
Поэтому Народный комиссариат здравоохранения считает, что питомник должен и впредь оставаться в его ведении».
Эта попытка Тоболкина окончательно провалилась 22 февраля 1930 года, когда ему на Арбат, на дом, фельдъегерь принес документ из ЦИК СССР: «В ответ на Ваше ходатайство о принятии в ведение Комитета научно-исследовательского питомника обезьян в Сухуми сообщаем, что ввиду несогласия НКЗдрава РСФСР о передаче питомника указанный вопрос в Комитете рассматриваться не будет».
Следующим шагом по низвержению Тоболкина стала финансовая проверка деятельности питомника. В Сухуми нагрянула специальная комиссия Наркомздрава, состоявшая из инспекторов Райхельсона и Манта. Они уже были хорошо накручены директором Эндокринологического института и, как настоящие ищейки, набросились на документацию. Инспекторы мгновенно отметили следующее: «Расходование отпускаемых на нужды питомника сумм до 1-го октября 1929 года проводилось в порядке авансов через отдельных подотчетных лиц, каковыми по данным бухгалтерии являлись:
1) Зав. питомником – профессор ВОСКРЕСЕНСКИЙ, 2) Замдиректора института – доктор ТОБОЛКИН, 3) Зав. хозяйством – тов. ДОБРЫНИН и 4) строитель здания питомника – инженер ГОЛОВКИН. Как уже отмечалось в разделе подотчетных лиц, финансирование через разных лиц — явление ненормальное».
Дальше – больше. Инспекторы начали придираться к тому, что раньше не вызывало никаких подозрений, но теперь стало предметом изощренных обвинений.
«Финансовая отчетность по питомнику сконцентрирована в Москве и ведется бухгалтерией института, каковая все поступающие из питомника оправдательные документы проводит не по одному общему счету питомника, а раздельно по счетам института.
Таким образом, устанавливаем, что отчетность в институте по питомнику от 1 октября 1929 года не была выделена, несмотря на значительность бюджета».
Проверочная инспекция исправно и последовательно выполняла чей-то заказ, цель которого первоначально состояла в компрометации Тоболкина и отстранении его от руководства. Угрозы рассыпаны по докладу в самых неожиданных местах. Например: «Строительство питомника производится инженером Головкиным с 1927 года (см. протокол от 6 мая 1927 года № 23). Ввиду того что вокруг этого вопроса создалось много мнений и им интересуются соответствующие организации, этому вопросу в момент обследования было уделено сугубое внимание…». Понятно, что «соответствующие организации» – это Экономическое управление ОГПУ.
Инспекторы Райхельсон и Мант пошли еще дальше. Они припомнили, что: «Как известно из доклада тов. РУБАКИНА (уполномоченного НКЗ во Франции), заготовка прошлого года проходила исключительно в ненормальных условиях. (Большой падёж, значительная переплата, чрезмерные накладные расходы и гонорары/половозрелость обезьян)».
Это было начало платы за независимость и своенравие, следствием которого стал отказ Тоболкина поставлять обезьян для донорских операций с гениталиями.
Но Кремль и Наркомздрав вначале пребывали в некоторой растерянности и не знали, как себя вести с взбунтовавшимся начальником обезьянника. Вожди посылали запросы в руководство Эндокринологического института, рассчитывая прояснить ситуацию, но оттуда стали приходить нервные и путаные объяснения. Так, 17 июля 1930 года замдиректора Шютте, управляющий научно-показательной лабораторией, заявлял: «По вопросу о Сухумском питомнике обезьян ввиду неполучения от него исчерпывающих отчетов о проделанной работе и оценке этой работы как правлением института, так и общественными организациями, доложить Вам что-либо конкретное я не имею возможности и еще раз прошу всяческую ответственность за деятельность Сухумского питомника с меня снять».
Потом 11 октября 1930 года Наркомздравом была спешно создана комиссия во главе с Н.К. Гончаровым, заместителем наркома здравоохранения Михаила Владимирского (незадолго перед этим сменившего на этом посту Николая Семашко), специально для обследования работы Эндокринологического института, а конкретнее — для проверки действий Тоболкина в Сухуми. Члены этого контрольного органа тут же обсудили постановление Рабоче-крестьянской инспекции Пролетарского района Москвы о том, чтобы Рабоче-крестьянская инспекция СССР «произвела обследование Сухумского питомника путем посылки специальной бригады». Причем, комиссия Гончарова на этом не остановилась. Она выбрала ответственного сотрудника — товарища Гомпакова и поручила ему «выяснить в РКИ СССР, какое решение принято по решению РКИ Пролетарского района и доложить об этом на следующем совещании комиссии». Теперь вся жизнь питомника ставилась под тотальный контроль. (Спустя год, 11 сентября 1931 года уже самого Гончарова снимут с должности заместителя наркома.)
Внешне все дело шло к масштабной ревизии.
Агитационная шумиха к середине 1930 года набирала невиданные обороты. Она создавала ощущение, что в питомнике готовится событие планетарного масштаба.
«Сейчас обезьяньим вопросом, — утверждала “Советская Абхазия”, — интересуются ученые всего мира. Во многих крупнейших мировых лабораториях разрабатываются и уточняются путем опытов как теория происхождения человека и обезьян от общего предка, так и использование обезьян для экспериментальной медицины».
Однако почти сразу же как в СССР, так и за рубежом возникает волна возмущенных требований «немедленно прекратить безнравственные, аморальные эксперименты». Общественность успокаивают: говорят, что это недоразумение, никакие эксперименты по скрещиванию не ведутся – на обезьянах испытывают новые лекарства и прогрессивные методы лечения. Действительно, при питомнике создается научно-исследовательский институт экспериментальной патологии и терапии, который занимается чисто медицинскими исследованиями и который выделяется из московского Института экспериментальной эндокринологии и напрямую подчиняется Народному комиссариату здравоохранения РСФСР.
С 1930-х годов в питомнике начались исследования высшей нервной деятельности обезьян (не зря же Воскресенский приглашал возглавить эти исследования своего учителя Ивана Петровича Павлова), с помощью которых ученые пытаются находить препараты для лечения таких болезней, как полиомиелит, желтая лихорадка, сыпной тиф, клещевой энцефалит, оспа, гепатит.
Несмотря на возвращение в Москву из Сухуми, программа Иванова продолжается – только становится еще более секретной.
Питомник продолжал развиваться: спустя всего лишь два года в нем уже насчитывалось сто две обезьяны, среди которых были пять орангутанов, тринадцать шимпанзе, два бабуина и тридцать девять гамадрилов. Вот только смертность была по-прежнему чрезмерно высока, погибли все человекообразные обезьяны, но гамадрилы выжили и стали успешно размножаться.
Как позже удалось выяснить, для человекообразных обезьян местоположение питомника оказалось довольно неудачным: Каманское ущелье, в котором питомник располагался, характеризуется холодными ветрами. Дом для обезьян был расположен около пыльного шоссе, и пыль обильно оседала как на этот дом, так и на крупные вольеры 2 и 3, где жили на свободе стада макак и павианов-гамадрилов. Весь питомник располагался на краю города, из которого вполне был возможен занос инфекций, что, по-видимому, и имело место во время эпидемии амёбной дизентерии 1931 года, когда погибло шесть молодых шимпанзе, уже освоившихся с условиями жизни в питомнике.
В том же 1931 году по непонятной причине Леонид Николаевич Воскресенский оставил работу в питомнике и уехал из Сухуми. И после этого никаких сведений о его жизни не имеется. Никаких предположений на эту тему строить не буду.
Но время революционных крайностей и экспериментов уже подходило к своему концу. Сталин уже превратился в любимого вождя, друга всех ученых, физкультурников, рабочих и прочей интеллигенции. А старые, ленинские кадры, ему уже были ни к чему, они ему только мешали воспитывать новые, советские, социалистические кадры. Зря, что ли, он провозгласил лозунг: «Кадры решают всё!»? Сталин-то это знал лучше, чем кто бы то ни был. С начала двадцатых годов, еще при Ленине, он возглавил Оргбюро партии, а вскоре стал и генеральным секретарем ЦК РКП(б) (первоначально эта должность означала лишь руководство аппаратом партии), и с тех пор расставлял на нужные посты только те кадры, которые ему были нужны, дожидаясь часа, когда можно будет рассчитаться со старыми кадрами. И в конце двадцатых–начале тридцатых годов этот час настал. Сначала Сталин просто снимал их с руководящих постов, переводил на менее руководящие, чтобы снова дождаться часа, когда с ними можно будет расправиться не только политически, но и физически.
Иванов пока еще не понимал всей политической трагедии, зарождавшейся в стране. Потому и не особенно скрывал своих порывов. Он стал готовить материалы и дублировать дневники наблюдений, чтобы переслать их за границу, в Пастеровский институт. Но уже тогда зарождалась и расцветала идеология стукачества. О недовольстве Иванова происходящим и в стране, и в Институте при питомнике стало известно Якову Андреевичу Тоболкину.
И вдруг сам Тоболкин на закрытом собрании партийного коллектива Института экспериментальной эндокринологии 12 января 1931 года был заклеймен, как «классово-враждебный элемент авантюристского толка и интриган… в научном отношении полнейший профан». При этом он еще легко отделался – всего лишь был уволен из Сухумского питомника и из самого института, но остался на свободе. Причем, как выяснилось, «разработка» Тоболкина велась еще с 1925 года.

Глава двадцать девятая
Революционная эпоха, по мнению революционеров, требовала и революционных изменений во всем – в политике, экономике, социальной сфере и, разумеется, в образовании и науке. Однако в жизни все оказывалось не совсем не так, а порою и совсем не так. И, чтобы убедиться в этом, вполне достаточно было переменить всего лишь одно слово в знаменитой революционной песне: «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а ЗАЧЕМ?».
В двадцатые годы практически о том же в своем дневнике писал и Владимир Вернадский:
«"Взрывы творчества" [...] должны быть резко отделены от революций. Революции в главной мере – взрывы разрушений, причем разрушается не только то, что по существу отжило, но и гибнет и в значительной мере – живое и здоровое. В результате революции создается новое, но тяжелые последствия содроганий чувствуются в течение долгих поколений.
Революционные явления наблюдаются и в научной области – но они являются извне, когда под влиянием религиозных или политических явлений в ее область вторгаются новые построения и уничтожаются старые. [...]
Революция в науке, т.о., есть разрушительный процесс; творчество всегда имеет искаженный характер; оно всегда извне.
Творческий взрыв совершенно иной; он совершается с перерывами в кругу одного народа или одной нации. Обычно не длится дольше 1–3 поколений. Оказывает влияние, если длится больше одного поколения».
Пока шла гражданская война, пока справлялись с разрухой, пока в советской России благоухала всеми запахами капитализма новая экономическая политика, пока боролись с безграмотностью подавляющего числа населения, науку, доставшуюся новой власти в наследство от прежних, царских времен, не трогали. Просто наряду с существованием классической Академии наук с дореволюционными профессорами и академиками, с 1918 года работало принципиально новое научное ведомство – Коммунистическая академия (при основании – Социалистическая академия общественных наук). Председателем Академии стал историк-марксист Михаил Николаевич Покровский.  В состав этого учреждения входили две секции: учебно-просветительская и научно-академическая; первая вначале явно преобладала, но разгоревшаяся гражданская война привела к свертыванию первой секции.
По сути дела, Комакадемия возглавила целый комплекс идеологизированных учреждений, не всегда формально подчиненных ей: Институт красной профессуры (ИКП), комуниверситеты разного уровня и специализации (например, Коммунистический университет трудящихся Востока), общества ученых-марксистов и т.п. При этом обе академии определенное время друг другу не мешали – у них были разные задачи.
К тому же, в двадцатые годы Комакадемия переживала, можно сказать, некий инкубационный период. Долго, например, не было ясно, чья школа одержит верх в своем толковании марксистской философии, какая добьется права на экспансию – школа А.М. Деборина или школа Л.И. Аксельрод. И только разобравшись с этим и объединившись, они смогли, наконец, пойти в наступление на классическую Академию наук. Именно Комакадемия претендовала «венчать все здание науки», что, в конечном итоге, и привело к «единоначалию» в науке в 1936 году.
При этом, к концу двадцатых годов еще далеко не все «старорежимные» ученые почувствовали опасность, тревожные предвестия ощущались, в основном, представителями наиболее гонимых направлений в области гуманитарных исследований.
 Широко распространенный левый радикализм не позволил вовремя увидеть опасности, которые таила в себе революционная власть по отношению к свободе научного исследования. Наконец, рознь в среде ученых (сословная, национальная, московско-петроградская, а также всякая иная вплоть до элементарно завистнической) и неотложные их нужды (далеко превышавшие возможность удовлетворения) помогли власти расслоить научных работников, привлечь под свои знамена одних, нейтрализовать других, атаковать третьих.
Так, тихой сапой, наступал «великий перелом» в науке. Общий морально-политический дрейф общества в первое послереволюционное десятилетие, принятие нового порядка его недавними противниками – поклонниками «сильной руки» (в том числе частью монархистов и национал-патриотов), напор выплеснутых на поверхность жизни карьеристов и активистов-невежд, общественное предпочтение прагматикам (а не «идеалистам» и «теоретикам»), вхождение в быт новой системы принуждения, саморазвитие репрессивного аппарата, накопившего опыт работы в «мирных» условиях.
 В 1927 году началась уже серьезная осада Академии наук. Совнарком утвердил новый устав, введя положения, к которым академики отнеслись неоднозначно. Отныне Академии вменялось в обязанность «приспособлять точные теории [...] к практическому применению в промышленности и культурно-экономическом строительстве Союза ССР». Появился пункт об исключении из Академии наук действительного члена, «если его деятельность направлена явным образом во вред Союзу ССР». С этого времени Президиуму позволено было без участия остальных академиков не только решать, но и приводить в исполнение дела, «не терпящие отлагательств», – с той лишь оговоркой, что о принятых мерах надлежит доложить ближайшему Общему собранию.
Чтобы коммунисты хотя бы в небольшом числе смогли пройти в действительные члены АН, открыта была неслыханная вакансия: число академических кафедр увеличено с 45 до 70, что реально, с учетом умерших и освободивших место, привело к удвоению состава Академии. По новой процедуре выборов в них на равных правах с академиками должны были участвовать «представители ученых учреждений союзных республик, по выбору последних».
В том же 1927 году организована была Всесоюзная ассоциация для содействия работников науки и техники социалистическому строительству (ВАРНИТСО) – ассоциация, в тайные задачи которой входили дискредитация лидеров старой науки и подрыв влияния и материальной базы АН. Председателем инициативной группы, а затем и председателем ВАРНИТСО стал семидесятилетний биохимик и физиолог растений Алексей Николаевич Бах (до крещения — Абрам Липманович Бак), ставший академиком два года спустя; а в числе тайных ее инициаторов были генеральный прокурор Андрей Януарьевич Вышинский и Вениамин Михайлович Свердлов, младший брат бывшего председателя ВЦИК Якова Свердлова, член Президиума ВСНХ, заведующий научно-техническим отделом ВСНХ, ответственный секретарь Всесоюзной ассоциации работников науки и техники.
 31 марта 1928 г. управляющий делами СНК Н.П. Горбунов встретился с глазу на глаз с непременным секретарем АН С.Ф. Ольденбургом и сказал:
– Москва желает видеть избранниками Бухарина, Покровского, Рязанова, Кржижановского, Баха, Деборина и других коммунистов.
Кроме того, предъявил требование сместить управделами Правления АН беспартийного Дмитрия Николаевича Халтурина и заменить его партийцем. 6 июня Ольденбурга принял завотделом научных учреждений СНК СССР Ефим Павлович Воронов, и в ультимативной форме заявил:
– Правительство десять лет ждало и дало много авансов, но на одиннадцатом году оно поступит с Академией наук по-своему. Академия наук не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в советском государстве.
Выборы 1928 года вызвали шумную кампанию в прессе, где звучал дружный хор дифирамбов в адрес одних кандидатов и поношений других. Академики, хотя и собирались на непротоколируемые совещания («на чашку чая»), не делали тайны из своих личных позиций, и другая сторона могла неплохо рассчитать свои действия. Работа по проталкиванию партийно-правительственных кандидатов направлялась и координировалась специальными комиссиями, созданными на уровне Политбюро ЦК ВКП(б) и Ленинградского обкома партии. Члены отборочных комиссий были вовлечены в «компромиссы», когда академикам предлагалось за одного «нашего» включить в число избираемых одного, а то и двух «ваших». Именно таким способом были проведены через предварительный отбор три казавшиеся академикам наиболее агрессивными в идеологическом отношении кандидата – В.М. Фриче, Н.М. Лукин, А.М. Деборин. При тайном голосовании на Общем собрании 12 января 1929 года все же разразился скандал: эти трое не набрали нужных по уставу двух третей голосов, и, кроме того, если бы Бухарину, Кржижановскому и Губкину добавилось еще по одному неизбирательному голосу, они также оказались бы забаллотированными. Чтобы спасти положение, Президиум АН придумал выход: просить правительство разрешить перебаллотировку трех проваленных кандидатов, причем участвовать в ней предлагалось новому, расширенному составу Академии. С трудом удалось добиться, чтобы большинство академиков поддержало эту просьбу. Против выступило даже несколько вновь избранных.
Правительство заставило Академию поволноваться в ожидании, затем делегация АН была вызвана в Москву, на заседание Совнаркома. Наиболее резко выступал Куйбышев, к тому времени не только председатель ВСНХ, но и член сталинского Политбюро. Он требовал действовать против Академии «огнем и мечом» и просто-напросто ее закрыть. Большинство СНК все же решило позволить произвести перебаллотировку. Важно было поставить АН на колени.
 Газеты задавали тон: «На двенадцатом году пролетарской диктатуры пора уничтожить старый гнилой пережиток тайных баллотировок. В Советской Республике каждый честный гражданин должен голосовать открыто»; «Мы требуем, чтобы вся деятельность Академии наук проходила под контролем всей пролетарской общественности».
Спасая АН, академики 13 февраля все же приняли эту троицу в свою среду. Но мир не наступил. Ни одна из противоборствующих сил не достигла своей цели. Сделать Академию до конца покорной не удалось. Из-за того, что самыми крупными фигурами из принятых в нее коммунистов были Бухарин и Рязанов, как раз тогда попавшие в опалу, АН стала настоящим оплотом плюрализма. Хирургическое вмешательство стало неизбежным.
Одним из самых последовательных сторонников жесткого курса был Покровский, ставший в январе 1929 г. академиком. В апреле 1929 г. он заявил:
– Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца.
Централизация науки виделась Покровскому неким подобием коллективизации, а его призыв отобрать науку у ученых и передать ее четырем тысячам рабфаковцев, кончающим в 1929 годы вузы, очень напоминал призывы к раскулачиванию.
В июне в Ленинграде началась «чистка госаппарата», под которую подпадали все работники АН, кроме академиков. В этой комиссии засели под видом представителей РКИ два сотрудника ГПУ (ответственным секретарем ее был оперуполномоченный ОГПУ Садовский, позже не раз командированный из Москвы уже для допроса арестованных).
Пошли унизительные «опросы» (форменные допросы), шельмование перед полным залом, снятие с работы. А потом разыгралась история с «обнаружением» в Академии наук «нелегального архивохранилища» и «важных политических документов».
О документах по новейшей политической истории, хранящихся в Академии, было известно давно. Об этом писали, и не однажды, и даже упоминали кое-что из того, что было потом инкриминировано Академии. Академии наук не раз предписывали передать определенные категории архивных фондов Центрархиву РСФСР, которым руководил все тот же Покровский. АН СССР тянула дело, ссылаясь на неразобранность фондов и на то, что она – учреждение общесоюзное, а не республиканское.
Утром 21 октября комиссия по чистке, руководимая членом ВЦИК и ЦИК СССР Юрием Ивановичем Фигатнером, пришла в Библиотеку АН. Фигатнер пригласил Сергея Фёдоровича Ольденбурга в 14-ю комнату,  где и начали осмотр бумаг. Тут же наткнулись на конверт, где «оказались» подлинные отречения от престола Николая II и его брата Михаила. На вопрос Фигатнера, знал ли Сергей Фёдорович, как они попали в библиотеку, тот ответил предположением:
– Так как на конверте надпись сенатора Георгия Егоровича Старицкого, то, очевидно, в смутное время сенатор Старицкий передал эти документы академику Шахматову на сохранение, а затем Шахматов передал следующему директору, так и хранились до настоящего дня.
Экстренно собрали Президиум, отправили донесение в Москву. А через день, ночью, прошли большие аресты в городе и взята первая группа работников Академии. Арестованы были одни из ведущих работников Секретариата АН Г.Н. Соколовский и ученый секретарь Археографической комиссии А.И. Андреев.
Из Москвы срочно прибыли председатель Центральной комиссии по чистке, бывший первый заместитель Дзержинского в ВЧК Яков Петерс и член президиума той же комиссии Яков Агранов. 24 октября в час дня Петерс, Агранов и Фигатнер пригласили Ольденбурга в малый конференц-зал для «обмена мнениями» в присутствии двух стенографисток. Состоялся форменный допрос. Впрочем, чекисты были безупречно вежливы, даже извинились за то, что потревожили. Спрашивали: докладывал ли директор Библиотеки академик Платонов Президиуму АН о том, что в архиве хранятся акты отречений Николая II и Михаила, переданы ли все документы, политически важные, из Академии наук? Поблагодарили за ответы, через час вызвали «на разговор» Платонова. В конце своей встречи Платонов спросил допрашивающих:
– Ведь вы так же, как я, не придаете политического значения этим документам, а лишь историческое?
 – Разумеется! – последовал ответ.
Оригиналы отречений были не единственной «находкой», вокруг которой был поднят шум. Так же были «случайно» обнаружены архивы партий социалистов-революционеров и конституционных демократов, части архивов Керенского, Струве и других политических деятелей дореволюционной эпохи.
 Опечатав хранилища Библиотеки АН, Пушкинского Дома и Археографической комиссии, Фигатнер вечером 25-го срочно уехал в Москву – явно за инструкциями, – а следствие продолжилось под руководством Петерса и Агранова. Все это было приурочено к сессии АН, академики уже съезжались.
Во время сессии от имени академиков-коммунистов и Ленинградского обкома партии была направлена в ЦК ВКП(б) телеграмма, содержавшая фразу: «Материал достаточный для уличения Ольденбурга в крупных упущениях, Платонова даже в прямом обмане». В последний день сессии, 30 октября, предсовнаркома Рыков телеграфировал президенту АН Карпинскому (оглашено на закрытой части Общего собрания): «Мною получено сообщение председателя комиссии НК РКИ Фигатнера об обнаружении в архивах Академии очень важных с государственной точки зрения документов. Ввиду того, что о существовании этих документов не было доведено до сведения правительственных органов, я считаю необходимым немедленно отстранить Ольденбурга от обязанностей непременного секретаря, и прошу сессию Академии наметить новую кандидатуру». На посту непременного секретаря Ольденбург пробыл четверть века.
Всю следующую ночь супруги Ольденбурги не спали – жгли бумаги, и к утру в квартире все было покрыто слоем пепла. А следующую ночь и вовсе спали одетыми, ожидая ареста.
13 ноября, выступая на закрытом заседании перед отобранным кругом ученых, Фигатнер так же мало информировал, но много обличал:
– Академия наук превратилась в хранилище всего того, что враждебно советской власти, советской общественности. Зачем нужны были Академии наук материалы охранки шпионского характера, зачем нужен был материал военного характера, который не подлежит ее ведению? Зачем ей нужен был материал ЦК эсеров, кадетов? Правда, Сергей Фёдорович был членом ЦК кадетов, но это его дело личное, зачем же он подвергал опасности Академию наук, сдавая этот архив на хранение, и не свой личный архив, а архив партии? Спросил он об этом разрешения?
С 5 ноября в АН работала еще одна правительственная комиссия – Особая следственная комиссия Петерса, членом которой был и Фигатнер. Руководителей и сотрудников заставляли давать объяснения. Ферсман в своей «докладной записке» (6 ноября) назвал основным виновником Платонова с его «чисто коллекционерским подходом» и «недоверчивым отношением» к Центрархиву. Платонов подал в отставку, и она была принята. Затем ушел в отставку Ферсман, один из двух вице-президентов, и с 26 ноября на два с лишним месяца единственным вице-президентом АН остался Г.М. Кржижановский. И.о. непременного секретаря после отставки Ольденбурга стал В.Л. Комаров.
Кржижановский ввел практику устраивать время от времени в своей квартире «товарищеские чаепития», куда приглашался «академический актив». Эта традиция сохранилась и в 1930 году, когда Комаров сделался вторым вице-президентом, а непременным секретарем избрали историка Вячеслава Петровича Волгина. Здесь, на квартире Кржижановского, отобранной группой академиков и неакадемиков в обход Президиума АН, решались едва ли не все важнейшие дела. Президента Карпинского никогда туда не приглашали.
 Первейшая задача оставалась прежней: «пересмотреть людской состав» Академии. К началу декабря из 960 штатных сотрудников Академии комиссия Фигатнера уволила 128, из 830 сверхштатных – 520. 13 декабря Фигатнер докладывал Ленинградскому бюро Секции научных работников об этих промежуточных результатах (чистка продолжалась), главный итог он подвел в словах: «Сейчас Академии в старом виде нет, она сломлена». Ф.В. Кипарисов, член президиума комиссии по чистке АН, сформулировал задачу на будущее: «поставить Академию наук под стеклянный колпак», а в речах «рядовых» ораторов появились апелляции к пролетарскому суду. Аресты по «делу академиков» набирали силу.
Но самым знаменательным событием было утверждение нового Устава АН в апреле 1930 года. Отбросили трехлетней давности формулировку параграфа об исключении из АН: «Действительный член Академии наук лишается своего звания, если он не выполняет обязанностей, налагаемых на него этим званием, или если его деятельность направлена явным образом во вред Союзу ССР» (§ 22). Комиссия под председательством Волгина выработала и провела новую формулировку: «Действительные члены, почетные члены и члены-корреспонденты Академии наук лишаются своего звания постановлением Общего собрания, если их деятельность направлена во вред Союзу ССР» (§ 19 Устава 1930 г.). Голосуя за эту формулировку в тот момент, когда трое академиков уже находились в тюрьме, остальные члены АН, может быть, надеялись остаться хозяевами положения. На деле вышло прямо противоположное. Академики – все до единого – делались теперь соучастниками репрессий. Первым – и срочным! – испытанием их моральной капитуляции стало «дело Платонова»: прежде чем карающие инстанции вынесут свой приговор, академики должны его заранее санкционировать. Еще не осужденных – предать.
Чрезвычайное Общее собрание АН СССР (закрытое) состоялось 2 февраля 1931 г. Председательствовал Волгин. Доложил официальное сообщение об установлении вины четырех академиков, предложил их исключить. Президент Карпинский возразил:
– Надо сказать, что этот параграф был включен без ведома Академии, он был включен прямо Правительством в наш Устав. В других академиях ничего подобного не существует. Везде Академия соединяет в себе лиц всевозможных религий, всевозможных настроений, и различие мнений никогда не служило причиной задержки того, для чего Академия наук вообще предназначена, а именно: для выяснения научных истин.
Желающих высказаться по существу, кроме Карпинского, не оказалось. Волгин решил вопрос так:
– Тогда позвольте поставить вопрос на голосование в такой форме: кто против того, чтобы перечисленных мною членов из состава Академии исключить? [...] Позвольте спросить все же, кто против моего предложения? (Нет). Воздержались? (Нет). Позвольте считать, что решение Общего собрания принято единогласно».

Глава тридцатая
Дошла очередь и до профессора Иванова. И не только до него лично, но и до его Лаборатории и Института, до его коллектива, который он до этого тщательно подбирал.
С одной стороны, Иванова как самого признанного специалиста в области искусственного осеменения животных, помимо институтских забот, включили еще и в правление Всесоюзных трестов «Скотовод» и «Овцевод» с тем, чтобы он возглавил в них Бюро искусственного осеменения. При этом, естественно, у пожилого профессора увеличился объем организационных дел, в частности, приходилось периодически вести переговоры с различными учреждениями.
В то же время лаборатория Иванова, занимавшаяся вопросами искусственного осеменения домашних животных и существовавшая в конце 20-х – начале 30-х гг. в составе Института экспериментальной ветеринарии, а затем переведенная во Всесоюзный институт животноводства, должна была резко расширить масштаб работ. С началом коллективизации и концентрацией отнятого у крестьян скота на колхозных и совхозных фермах появилась возможность проводить искусственное осеменение в действительно массовых масштабах, за что Иванов вообще-то всегда и выступал.
С другой стороны, чтобы сбросить с себя этот совершенно ненужный ему груз, Иванову настоятельно рекомендовали нанять на службу партийного работника Неймана. Как раз для этих самых переговоров.
– Товарищ Нейман опытный партработник с большим стажем, умеющий расположить к себе людей, – убеждал Иванова руководитель треста. – Он будет хорошим подспорьем для вас, уважаемый Илья Иванович. И вы свободно будете продолжать заниматься научными исследованиями.
– Благодарю вас, товарищ директор!
Иванов откланялся и вернулся в лабораторию. Он буквально накануне бегло ознакомился с книгой Неймана «Искусственное осеменение в помощь социалистической реконструкции животноводства СССР», но и этого Иванову хватило, чтобы понять, что эта работа не специалиста в области искусственного осеменения, а, скорее, дилетанта, идеологического, партийного работника.
Понимал ли Илья Иванович, что Нейман был ему навязан чекистами с тогдашней площади Дзержинского? Скорее всего, понимал, но он настолько отдавался своим исследованиям, что это его мало беспокоило. И радовало то, что он сбросил со своих плеч всю эту организационную рутину.
И тем не менее все эти дрязги, подозрения, аресты хорошо известных ему ученых не могли не сказаться на здоровье Ильи Ивановича. Он вынужден был лечь на несколько дней для обследования в поликлинику Медицинской секции ЦЕКУБУ. Ему сделали рентген и заведующий Рентгеновского института Буданов лично наведался в палату к Иванову, держа в руках рентгенограмму.
– Ну что, доктор? Есть чем меня обрадовать, или лучше не спрашивать?
Доктор засмеялся.
– Я думал, будет гораздо хуже. А у вас организм еще ого-го! Со стороны легкого ничего патологического не обнаружено. Диафрагма стоит очень высоко, правильно контурирована. Сердце имеет форму и положение лежачего яйца. А вот размеры сердца увеличены. Тень крупных сосудов короче и шире нормы. Горизонтальный поперечник сердца равен 15, 5 снт., а дуги аорты – 6,5 снт.
– Значит, еще поживу?
– А куда вы денетесь, Илья Иванович.
А Нейман живо приступил к работе согласно инструкциям, полученным и от партийных боссов, и от руководства ОГПУ.
Некоторое время он знакомился с делами в тресте, присматривался к сотрудникам, вынюхивал и опытным глазом высматривал, решал, кого из сотрудников треста можно прижать и заставить работать на себя. И, кажется, рыбка клюнула на наживку.
Всего лишь год назад в отдел биологии размножения Государственного института экспериментальной ветеринарии в Кузьминках был приглашен из Ставрополя молодой, двадцатишестилетний, перспективный ученый Виктор Константинович Милованов, специалист по искусственному осеменению сельскохозяйственных животных.
С июля по декабрь 1928 года Иванов находился в командировке на Ставрополье, где обучал местных специалистов в совхозе № 1 Всесоюзного треста «Овцевод» в племенном хозяйстве близ Прикумска искусственному осеменению овец. Причем, как и практически всегда, когда делом занимался Иванов, это был эксперимент: массовое искусственное осеменение грубошерстных овец спермой местных тонкорунных мериносов, численность которых была слишком мала. Задачей же этого эксперимента было выяснение практической возможности и экономической выгоды применения метода искусственного осеменения в овцеводстве, чтобы как можно быстрее ликвидировать недостаток тонкорунной шерсти.
Помогал ему зоотехник по искусственному осеменению Виктор Милованов. Профессор был доволен молодым зоотехником. Милованов родился в один год с его сыном Ильей, и это еще более сблизило ученого с молодым человеком.
– Ну, батенька вы мой, Виктор Константинович, теперь вы и без меня справитесь, – улыбался профессор. – Ежели выполните план по осеменению, буду рекомендовать у руководства, чтобы вас перевели ко мне в Кузьминки в ассистенты. Как вам такая перспектива?
– Илья Иванович, я об этом даже и мечтать не смею. Быть учеником самого профессора Иванова – это… – Милованов запнулся, подыскивая нужные слова для сравнения.
Но Иванов снова улыбнулся и похлопал зоотехника по плечу.
– Ну, ну, голубчик! Не славословьте, не стоит!
– Это честь для меня! – все же закончил свою мысль Милованов, слегка покраснев.
– Ну, ну, голубчик! – повторил Иванов, улыбнувшись. – Я теперь со спокойной душой могу ехать в загранкомандировку в Германию. На хозяйстве останетесь вы с моим Ильяшей. Главное, понастойчивее будьте с Беляковым. Он, на мой взгляд, все же пока побаивается применять искусственное осеменение в полной мере.
– Думаю, справимся, Илья Иванович! Езжайте спокойно!
Командировка была длительной, на несколько месяцев – с середины октября 1929-го по середину января 1930 года. За это время профессор должен был посетить Германию, Австрию, Англию.
Разумеется, Милованов справился с заданием – 5 271 овца была подвергнута искусственному осеменению.
Милованов сдружился с Ивановым-младшим. Сдружился и сработался.
Они оба пришли к члену правления треста «Овцевод» Белякову все с тем же вопросом:
– Илья Иванович интересуется, какие будут приняты решения по искусственному осеменению, товарищ Беляков. Что планировать на будущий год?
Беляков, докуривая папиросу, зажав ее кончиками губ, посмотрел на молодых ученых и, бросив окурок в урну, вздохнул.
– Можете передать товарищу Иванову, что правление уже приняло решение в будущем сезоне применить искусственное осеменение на десятках тысяч маток с увеличением в дальнейшем до трех–четырех миллионов. Кстати, когда профессор вернется из загранкомандировки? Мне бы хотелось на эту тему переговорить с ним лично.
– Пока точно не известно! Кажется, к середине января, – ответил Илья. – Но я могу ему передать ваши планы.
– Ну что же! Хорошо! Передайте ему, что предварительно работа должна быть организована так: с января надо собрать всех работавших в прошлом году, снабдить инструкциями и инструментарием, наметить совхозы, сосредоточить в них маточный состав так, чтобы к маю можно было в полной готовности выезжать на места. Каждый из инструкторов должен посетить район, включающий несколько совхозов и соответствующий штат инсеминаторов из работников совхозов, которых он должен обучить, натаскать, поставить на работу, а потом объезжать пункты осеменения и инспектировать.
– Илье Ивановичу будет отрадно услышать это, – подчеркнул Милованов, Беляков на это отмахнулся.
– Применить искусственное осеменение нас побуждает острый недостаток баранов.
Выйдя из кабинета Белякова, Иванов-младший улыбнулся:
– Как быстро избыток баранов превратился в недостаток!

Глава тридцать первая
Иванов по долгу службы следил за всеми подведомственными совхозами в разных регионах страны, но и про Милованова персонально не забывал. Когда же узнал, что молодой зоотехник успешно справился с поставленными задачами, сдержал свое слово – в 1929 году пригласил его в Москву на должность ассистента отдела биологии размножения. Государственного института экспериментальной ветеринарии. Иванов сразу подключил своего нового ученика к разработке первых глюкозо-фосфатных разбавителей, в результате чего были получены удовлетворительные результаты по искусственному оплодотворению коров и изучено влияние ультрафиолетового излучения на семя сельскохозяйственных животных.
– Товарищ Милованов, составьте компанию! – Нейман сидел в столовой института один за своим столом. И, увидев, что мимо проходит Милованов с подносом, уставленным тарелками, окликнул его.
В институте многие не столько не любили Неймана, сколько побаивались его, догадываясь, по чьей протекции он появился здесь. Поэтому и во время обеденного перерыва за стол к нему предпочитали не садиться. Впрочем, Нейман не выказывал по этому поводу никаких эмоций – не садятся, и ладно! Всех нужных ему сотрудников он может вызвать для разговора и к себе в кабинет, а в столовой можно просто спокойно пообедать. Но Милованов нужен ему был для другого, и столовая как раз была кстати, дабы не вызывать лишних подозрений у сотрудников: два человека просто о чем-то дружески разговаривают во время еды.
Милованов незаметно для Неймана поморщился, но отказаться от такого приглашения не посмел. Все же он еще был здесь новым сотрудником, а Нейман, как-никак, заместитель заведующего лабораторией.
– Здравствуйте, Орест Фёдорович! – Милованов снял с подноса тарелки с пищей и стакан с компотом, а поднос отставил в сторону.
– Как, уже освоились у нас, Виктор Константинович?
– Да, практически! С Ильей Ивановичем мы сработались еще в Прикумске, поэтому здесь сразу включился в работу.
– Интересная работа?
– Еще бы! Если в совхозе была, по сути, рутина, то здесь, в Кузьминках, настоящая исследовательская деятельность.
– А как вы себе мыслите вашу дальнейшую карьеру?
Милованов положил ложку на край тарелки и посмотрел на Неймана.
– Да вы ешьте, ешьте, товарищ Милованов. Вы ешьте и отвечайте.
Нейман и сам подавал пример Милованову, отрезая ножом небольшой кусочек котлеты и отправляя этот кусочек в рот.
Мимо их стола прошел профессор Иванов, кинув беглый взгляд в их сторону, и пошел к выходу. За ним вышли еще двое сотрудников его лаборатории. Нейман исподлобья проследил за ними и тут же снова перевел взгляд на соседа по столу.
– Илья Иванович сказал, что у меня легкие руки и быстрый ум, – Милованов улыбнулся, вслед за ним улыбнулся и Нейман. – Он готов помочь мне начать работу над диссертацией. Сказал, что у меня получится.
– Я вполне солидарен с мнением товарища Иванова в отношении вас. Но я немного не о том спросил вас. Я имел в виду, готовы ли вы ускорить процесс своего карьерного роста?
– Как это?
Нейман повертел головой вокруг, затем снова улыбнулся.
– Да вы ешьте, ешьте, Виктор Константинович. Ешьте и слушайте! Но имейте в виду: то, что вы сейчас от меня услышите, никто еще в институте не знает. Поэтому, хочу вас предупредить, что разговор должен остаться исключительно между нами.
Нейман сурово посмотрел в упор на Милованова, а тот, проглотив очередной кусок котлеты, кивнул, выдержав его взгляд.
– Разумеется, товарищ Нейман.
– Вот и отлично! – Нейман допил компот, поставил стакан на стол и вытер губы салфеткой. – Хочу вам сказать, что в руководстве Наркомзема не очень довольны товарищем Ивановым.
– А зачем вы мне это говорите, Орест Фёдорович? – Милованов начал догадываться, к чему клонит Нейман. – Не боитесь, что я ваши слова передам Илье Ивановичу?
Нейман хмыкнул.
– Не передадите! Я вас хорошо изучил за это время.
– Почему вы так считаете? – Милованов поджал губы.
– Потому что у меня на вас большие надежды и большие планы. Вы же талантливый ученый, перспективный, да и карьерист в хорошем смысле слова. А сказал я вам про Иванова потому, что в Наркомземе решение по нему фактически принято. И мне предложено занять кресло заведующего лабораторией. Если вы не будете делать глупостей, уверяю вас, в ближайшее время вы и диссертацию защитите, и свой статус поднимите.
Нейман огляделся вокруг – столовая почти опустела. Посудомойки начали убирать со столов посуду и приборы, уносить их в моечную. Он посмотрел на часы и покачал головой.
– О-о! Мы с вами засиделись, товарищ Милованов. Обеденный перерыв заканчивается… Итак, вы готовы принять мои условия под гарантии вашего будущего продвижения по службе?
– Что я должен делать?
– Деловой вопрос! – Нейман поднялся, вслед за ним встал и Милованов. – Вам ничего особенного делать не придется. Просто на ближайших партсобраниях и совещаниях нужно будет поддержать мнения других товарищей, выступающих с критикой профессора Иванова.
Нейман возглавил институтскую комиссию по чистке кадров в Государственном институте экспериментальной ветеринарии, куда вошли также практически все партийные и профсоюзные активисты. Проверили личные дела всех сотрудников, и Нейман представил Иванову список из фамилий, на которые падало подозрение в их ненадежности и вероятной работе на вражеские государства.
– Илья Иванович, прошу вас предоставить ваши характеристики на сотрудников института, перечисленных в этом списке.
Иванов взял список, пробежал по нему глазами и удивленно посмотрел на Неймана.
– Объясните мне, пожалуйста, голубчик Орест Фёдорович, что это за список, и почему мне нужно писать характеристики на этих сотрудников, если я их сам принимал на работу и прежде изучил весь их послужной список.
И тут Нейман неожиданно для Иванова вспылил.
– Вы прекращайте все эти ваши старорежимные словечки, типа «голубчик», товарищ Иванов. А список этот, если вы не поняли, составили члены комиссии по чистке кадров нашего института. Следовательно, с ними не все в порядке. И я жду от вас характеристики, в первую очередь общественно-политические, не далее, как через два дня. Простите, товарищ Иванов, у меня много работы.
Нейман развернулся и покинул кабинет под недобрым взглядом профессора.
– У него, видите ли, много работы! А я, видимо, страдаю от безделия.
Он поправил очки и, продолжая гневно, но беззвучно шевелить губами, снова стал читать фамилии в списке. Он понимал, что у него безвыходное положение, и в следующий раз, возможно, в подобном списке окажется и он сам.
Обмакнув перо в чернильнице, Иванов стал писать:
«В ответ на запрос Комиссии по чистке сообщаю:
1) Т. В.Д. Ногаев известен мне как сотрудник, работающий с интересом и в настоящее время являющийся надежным руководителем в вопросах искусственного осеменения лошадей и коров. Что касается его общественно-политической характеристики, то, насколько мне известно, т. Ногаев не давал повода заподозрить его в политической нелояльности или неблагонадежности. В настоящее время работает, кроме ГИЭВа, в «Скотоводе».
2) Т. В.К. Милованов очень способный и энергичный работник с хорошей подготовкой в области биологии и частью биохимии. Владеет тремя иностранными языками. С общественно-политической стороны так же, как и тов. Ногаев, не давал повода к каким-либо замечаниям не в его пользу.
Работает также по восстановлению животноводства в СССР. Хороший техник. Проводил со мною массовую работу по искусственному осеменению в 1928 году.
3) Т. Хруслова Мария – лабслужительница по лаборатории, служит в отделе с 1928 года. В отношении своего дела удовлетворяет требованиям. С общественно-политической стороны не имею никаких сведений отрицательного характера.
4) Т. Сазонов Илья – по уходу за крупными опытными животными на конном дворе.
Новый работник, но успевший себя зарекомендовать, как энергичный, толковый, исполнительный, знающий свое дело технический работник. Общественно-политическое его настроение мне не известно».
С чувством какой-то гадливости Иванов положил ручку на чернильный прибор, промокнул листы полукруглым пресс-папье, немного еще посидел за столом, успокаиваясь.
Дома Валентина Александровна по внешнему виду мужа сразу поняла, что что-то случилось.
– Ильяша, тебя что, на допрос вызывали?
– Что ты, Валюша! Пока, как говорится, бог миловал. Но ты не представляешь себе, как отвратительно я себя чувствую после этой гадкой ситуации в институте, когда мне пришлось объясняться с комиссией по чистке о своих сотрудниках.
– Что поделаешь, Ильяша. Таковы нынешние реалии в нашей стране, – вздохнула Валентина Александровна.
Однако профессор еще и сам не представлял, что его самого ждет комиссия по чистке кадров. Уж если Нейман не пожалел завербованного им Милованова, зачем ему жалеть явного старорежимного контрика?
Когда Нейману принесли характеристику на самого Иванова, он был весьма обрадован. В ней вспомнили не только о его происхождении, но и обо всех ошибках, допущенных профессором. При этом, почему-то вообще не было упомянуто о его командировке в Африку для опытов по гибридизации обезьян и человека, а также об организации обезьяньего питомника в Сухуми. Видимо, то, что Иванов делал по заказу советского правительства в его недостатки не входило.
«Иванов Илья Иванович.
Родился в 1870 г., сын чиновника, с 1880 г. по 1890 г. учился в разных гимназиях – Курск, Сумы (где и окончил). В 1890-1896 гг. учился в Ун-те Физико-математического факультета в Москве. С 1898-1900 гг. за границей в Пастеровском Ин-те (Франция), с 1900-1904 гг. в Ин-те экспериментальной медицины, с 1904-1908 гг. преподаватель и ассистент женских сельскохозяйственных педагогических курсов, с 1908-1918 гг. Ветуправлении – Физиологическом отдел. заведующим. С 1918-1919 гг. в Комиссии по эвакуации ГИЭВ из Ленинграда и устройства его в Кузьминках. 1920 г. – зав. Физиологическим отделом в ГИЭВе. 1921 г. командировка за границу за приобретением инструментария для искусственного осеменения. 1921 г. по 1924 г. руководил всей работой по возобновлению практического применения искусств. осеменения на конских случных пунктах. 1924-1925 гг. – зав. Центральной Опытной станцией и с 1925 г. ГИЭВ – зав. Биология размножения.
Комиссия считает установленным следующее:
1) Имея неравномерное совместительство в обществах Скотовод и Овцевод, не уделял должного внимания работе Отдела.
2) Допущение совместительства своих ассистентов, вследствие чего отдел в некоторых случаях оставался совершенно без руководства.
3) Не уделял внимания подготовке смены по биологии размножения.
4) Содержание опытных животных при отделе находится в антисанитарных условиях, были случаи падежа животных.
5) Построенный по требованию Иванова в зимнее время в срочном порядке случной пункт, показательные коновязи, совершенно не использовались.
6) Невыполнение постановления технических совещаний при Ветуправлении НКЗ РСФСР:
7) Прот. От 24/III-1930 г. предложено выполнить брошюру по искусственному осеменению до сего времени нет.
8) От 29/II-30 г. инструкцию по техническому осеменению предложено срочно выполнить, выполнено 19/ III-30 г.
9) Протокол от 3/ III-30 г. предложено к 15/ III-30 г. окончательно утвердить образец зеркала Полянского – до сих пор нет.
Все это давало повод срыву кампании по искусственному осеменению».
Все эти мелочи, по большому счету высосанные из пальца, казалось бы, были подобны комариному укусу. Однако же, в те годы и в той обстановке любые мелочи могли стоить жизни (в лучшем случае, свободы) обвиняемому.
 Летом-осенью 1930 г. в Наркомземе и в Институте экспериментальной ветеринарии прошла череда собраний и совещаний, на которых Иванова обвиняли, по сути дела, в прямом вредительстве – использовании негодных и дефектных инструментов (катетеров) для осеменения коров. К удивлению Иванова, Милованов, хотя практически и не участвовал напрямую в травле, но всегда выступал против своего учителя и голосовал за резолюции, осуждавшие Иванова.
Правда, на одном из партсобраний Нейман вдруг заявил:
– Ко мне, товарищи, поступило письмо одного из наших сотрудников, в котором сообщается о том, что товарищ Иванов во время командировки в Ставрополье в совхоз № 1 Всесоюзного треста «Овцевод» в племенном хозяйстве в Прикумске едва не совершил диверсию, использовав негодные и дефектные инструменты (катетеры) для осеменения коров. И только благодаря бдительности этого сотрудника, своевременно заметившего это, удалось избежать трагедии.
– Это прямая ложь, товарищ Нейман! – выкрикнул ошеломленный этими словами Иванов. – Вы хотите обвинить меня в том, чего я себе никогда не позволю в отношении животных. Спросите у любого нашего сотрудника.
– Конечно же, спросим, товарищ Иванов. Вот, к примеру, товарищ Милованов… Вы, кажется, как раз-таки в это время работали в Прикумске?
– Я? – Милованов не ожидал такого прямого вопроса, и на некоторое время растерялся.
– Вы можете подтвердить, что профессор Иванов иногда использовал дефектные катетеры? – подстегивал его Нейман.
– Я…
– Смелее, товарищ Милованов! У нас же открытое партийное собрание. И от товарищей коммунистов нельзя ничего скрывать.
– Я сам этого не видел, – наконец нашел формулировку Милованов. – Но вот мои коллеги-зоотехники, кажется, замечали это за Ильей Ивановичем. И даже делали ему замечание…
– Как?! Как вам не стыдно так лгать, Виктор Константинович!.. Ведь я считал вас своим учеником. А вы…
– Стыдно должно быть вам, товарищ Иванов, за вашу ложь! – повысил голос Нейман. – Вас, можно сказать, поймали, почти схватили за руку, а вы все пытаетесь обелить себя. Не забывайтесь! За вами ваше дворянское прошлое. И вы никак не можете смириться с тем, что советская власть уравняла все сословия, предоставила всем равные права – и бывшим дворянам (пока), и рабочим, и крестьянам, таким как товарищ Милованов.
– Мне советская власть, наоборот, помогла осуществить мой научный эксперимент – совершить гибридизацию антропоидных обезьян с человеком. Посему я никак не могу не быть благодарным советской власти. И конкретно, товарищам Сталину, Рыкову, Горбунову…
– Как! – взвизгнул Нейман. – Вы слышите, товарищи?! Наш профессор совсем спятил – произнес имя нашего дорого Иосифа Виссарионовича в одном ряду с обезьянами.
В зале поднялся шум, выкрики:
– Позор! Выгнать его! Арестовать, как врага народа!
Иванов понял, что против него началась компания по дискредитации, началась травля. Он встал и покинул зал под хлопки и топот присутствующих. При этом, когда Илья Иванович пытался заговорить по этому поводу с Миловановым, тот уходил от разговора.
Наконец, 2 июня 1930 года Иванова вызвали на Комиссию по чистке кадров института, чтобы тот ответил на обвинения, представленные ему в той самой характеристике. Перед Ивановым за большим, длинным столом, покрытым кумачовой скатертью, помимо Неймана, сидели те, которые всего пару месяцев назад считали Илью Ивановича человеком и ученым, который прославил свою страну за рубежом. А сегодня многие из них сидели, смущенно опустив глаза в стол, где перед ними лежали разложенные листы бумаги.
– Итак, то-ва-рищ Иванов, – Нейман сделал весьма красноречивое ударение на слове «товарищ». – Мы хотим выслушать ваши аргументы на обвинения членов нашей комиссии. Или вы со всем согласны и мы напрасно здесь собрались? – ехидно улыбнулся Нейман.
Иванов презрительно глянул даже не на Неймана, а на то место, где он сидел. Снял очки, подышал на них, протер бархоткой, спрятал ее в очешник, вновь водрузил очки на переносицу, и обвел взглядом всю комиссию.
– На представленные мне в письменной форме обвинения имею сообщить, – в самом начале голос Иванова был чуть-чуть с хрипотцей, но, по мере дальнейшего выступления, хорошо поставленный голос пришел в полный порядок. – §§ 1 и 2. Моя работа и работа двух ассистентов Отдела биологии размножения по совместительству в государственных производственных организациях Наркозема (моя в «Скотоводе» и «Овцеводе», а ассистентов в «Скотоводе») диктуется, прежде всего, пользой для дела, признанного ударным и входящим как часть в посевную кампанию. Совместительство это было согласовано и разрешено дирекцией Института по ходатайству вышеуказанных организаций, считавших нас необходимыми и незаменимыми работниками. При таком положении дела ни я, ни мои сотрудники не могли, даже если бы хотели, отказаться от привлечения на данную работу.
Работа в «Скотоводе» и «Овцеводе», в сущности, является работой нашего отдела и протекает в полном согласии с планом работ отдела и открывает возможность не только значительно подвинуть вперед вопрос подготовки молодых специалистов как смены, но и позволила значительно расширить опытную работу, которой здесь по моему предложению отведено видное место. Так, совместительство в «Скотоводе» разрешает вопрос о таких массовых опытах на рогатом скоте, как возможные минимальные дозы спермы при искусственном осеменении коров, возможность разбавления специальными растворами, выработанными в нашем отделе, сохранение спермы на более продолжительный срок, и пересылки ее на расстояние и т.п. Опыты в этом направлении должны быть решающими для дальнейшего усовершенствования техники искусственного осеменения, для масштаба организации этого дела на будущий и ближайшие годы и, следовательно, для темпа социалистической реконструкции нашего животноводственного сектора.
Иванов остановился, переводя дух и бросив взгляд на стол. Обратил внимание, что Нейман что-то то ли писал, то ли чертил на лежавшем перед ним листе. Затем оторвал клочок и передал соседу справа, шепнув тому, видимо, кто является адресатом его записки. Но Иванов уже не обращал на это внимание. Он продолжал.
– В таком же роде ведется работа и в «Овцеводе», причем, как та, так и другая организации материально идут навстречу опытной работе, проводимой не только в совхозах, но и на территории ГИЭВа.
Таким образом, данное совместительство не только не вредит порученному мне делу в ГИЭВе, но, наоборот, помогает значительно повысить подготовку кадров и постановку опытной работы. Достаточно сказать, что, благодаря средствам, отпущенным «Скотоводом», подготовка инструкторов и осеменителей (в общем, около двухсот человек), проведена была в исключительно благоприятных условиях, которых один ГИЭВ никогда не мог и не мог бы предоставить. Опыты на коровах должны выразиться в цифрах, совершенно не доступных для ГИЭВа – на нескольких сотнях коров и быков.
Работа в «Скотоводе» и «Овцеводе» позволила нам повысить и число сотрудников, так как теперь над темами нашего отдела под моим руководством работает ряд лиц, оплачиваемых «Скотоводом» и «Овцеводом».
Удаленность ГИЭВа от Москвы, недостаточность помещений и т.п. не позволяют работу сосредоточить в одном месте – в ГИЭВе. При таком положении дела, разумеется, время нашего пребывания в стенах ГИЭВа не может оставаться нормальным; возможны также прорывы в бдительности надзора по содержанию животных, особенно ввиду ухода опытного препаратора, пока не замещенного.
§3 – Вопросу подготовки  смены по биологии размножения я всегда уделял и уделяю большое внимание. Смена мною всегда подготовлялась и, скажу, подготовлена как в лице моих бывших, так и настоящих сотрудников, из которых имеются уже профессора и самостоятельные работники, являющиеся руководящими работниками на местах. Разве можно было бы развернуть работу с искусственным осеменением в таком масштабе, как это имеется место у нас, если бы я не уделял внимания подготовке кадров и смены? Вести подготовку молодых специалистов в вузе я не имел возможности, так как до сих пор кафедра по биологии размножения не открыта, несмотря на ряд моих представлений по данному вопросу. Аспирантов в наш отдел до сих пор не направляли.
§4 – Животные отдела содержатся в условиях, прежде всего, тех, которыми располагает ГИЭВ. Условия эти далеко не идеальные – теснота, скученность, недостаток и загруженность обслуживающего персонала. На этой почве, а также благодаря временному отсутствию в отделе специального лица, наблюдающего за правильной уборкой и содержанием животных (препаратор), имел место случай, отмеченный Комиссией (не убранная грязь у поросят и выпуск на двор двух хряков, покусавших один другого). Уберечь на все сто процентов животных от заражения в таком учреждении, как ГИЭВ, работающем с инфекционными началами, едва ли возможно. Один, два случая за несколько лет, насколько помню, подростков свиней при полном благополучии лошадей, коров и других, едва ли говорит за то, что животные нашего отдела вообще содержатся в ненадлежащих условиях.
§5 – Приведение в порядок случной камеры, устройство коновязи, щита для пробы жеребца диктовались требованием открыть срочно инструкторские курсы для ветврачей. Как камера, так и все остальное было использовано не только в свое время, но и используются и теперь, и служат как образец для устройства пунктов на местах.
§6 а) – На Совещании Бюро искусственного осеменения было высказано пожелание, а не предложение, чтобы я написал брошюру по искусственному осеменению. Причем, было сказано, что этим вопросом могут заняться и другие лица. Несмотря на свою загруженность, я взял на себя более трудную задачу, непосильную для рядовых работников – написать со своими сотрудниками две популярные книги (по 8 листов) – «Искусственное осеменение овец» и «Искусственное осеменение коров» – доступные не только для специалистов, но и для рабочих и крестьян. Переговоры с издательством уже ведутся.
б) Мною составлена не одна, а две инструкции с чертежами станков. Эта работа потребовала времени, и я ее выполнил быстро и без ущерба для дела.
в) Последний пункт обвинения представляет собой явное недоразумение. Зеркало Полянского существует не менее тридцати лет в продаже, и утверждать его мне не было никакой надобности. Утверждать надо было новое зеркало для крупных животных, предложенное мною в целях удешевления и усовершенствования технического производства зеркал. Сконструировать это зеркало по типу моего, уже существующего зеркала для овец взялся Ветсклад Наркомзема РСФСР. Как только образец этого зеркала был изготовлен надлежащим образом мастерской Ветсклада, так сейчас же я его утвердил. Мастерская Ветсклада из-за ряда технических затруднений не могла к 15 марта изготовить образец этого зеркала, но в этом никакой вины с моей стороны не было и никакого ущерба для дела в смысле задержки работы с искусственным осеменением не произошло, так как заготовка зеркал Полянского не приостанавливалась и заказы удовлетворялись. В настоящее время целый ряд зеркал, предложенного мною типа, уже сдан Ветскладом на пункты.
Остается только добавить, что в Бюро Искусственного осеменения при Ветотделе РСФСР я работаю как бесплатный консультант.
Кампания с искусственным осеменением в смысле подготовки кадров, составления инструкций, выработки ряда специального для рогатого скота инструментария и т.п., проводится мною и моими сотрудниками с большим напряжением сил. Было бы совершенно невероятно, чтобы я, который создал это дело, отдал ему более тридцати лет своей жизни, боролся за него и довел его, несмотря на ряд противодействий, до крупного государственного мероприятия, заслужил бы обвинение в «давании повода к срыву кампании с искусственным осеменением».
 После этого собрания Иванов понял, что пора. Придя домой в тот вечер, он сначала долго ходил туда-сюда по своему кабинету, потом, взвинченный, вышел в гостиную и на встревоженные взгляды жены и дочери, произнес:
– Видимо нам придется снова уехать?
– Опять командировка?
– Нет, Валюша! Скорее всего, насовсем. На днях я получил приглашение от Высшей Зоотехнической Школы в Берлине прочесть в Германии ряд докладов на тему об успехах метода искусственного осеменения в СССР. Приглашают меня снова и в Пастеровский институт. Ты же знаешь, что французы даже выписали мне премию и наградили медалью. Вот и благоприятный случай уехать из России, ибо здесь начинает твориться черт-те что! Мне предложили вернуться к моей прежней деятельности – осеменению домашних животных. Да это сейчас может делать любой ветеринар и зоотехник! А я все-таки ученый с мировым именем! Засекретили все мои работы, запрещают публиковаться. А как мои коллеги за рубежом узнают о моих исследованиях без публикаций? Тем более, без публикаций в зарубежной прессе?
Но беда в том, что и в ОГПУ тоже решили, что хватит, что пора! Результаты исследований Иванова в России по соображениям секретности не публиковались, а он, как истинный фанатик своего дела, хотел их предать широкой огласке и попытался передать данные материалы за границу. Однако сотрудники ОГПУ это перехватили и после этого, наконец, была дана команда арестовать упрямого профессора.
Звонок в дверь был очень длинным и тревожным в этот вечерний час, когда вся семья была в сборе, включая и мужа Валентины-младшей Андрея Соколова, и сидела на кухне за вечерним чаем. Валентина Александровна с дурным предчувствием пошла открывать, и предчувствия ее не обманули.
– Кто там?
– Это ваш домоуправ. Откройте, пожалуйста!
Дверь открылась и на пороге она увидела домоуправа, который сразу же отошел в сторону и спрятался за спинами двух сотрудников ОГПУ в форме и в фуражках с синим околышем. Оба были крепкого телосложения, гладковыбритые, круглолицые. Только один был высокий, а другой – среднего роста. Но последний, видимо, и был старшим, потому как именно он и спросил:
– Иванов Илья Иванович здесь проживает?
– Здесь! А что, собственно?..
– Вот постановление на обыск, – помахал старший бумагой с печатью перед лицом Ивановой. – Разрешите пройти!
Высокий бесцеремонно отодвинул Валентину Александровну в сторону и, пропустив старшего, вошел вслед за ним. Замкнул процессию управдом.
В этот момент в прихожую вышел и Илья Иванович и, увидев испуганное лицо жены, тут же все понял, но постарался как можно спокойнее спросить:
– Чем обязан вашему визиту, товарищи?
– Мы должны произвести у вас в квартире обыск и по его результатам арестовать вас.
Старший вручил Иванову бумагу с гербовой печатью и подписью внизу начальника московского областного управления ОГПУ.
«№ 4
Ордер на обыск и арест И.И. Иванова
13 декабря 1930 г.
О.Г.П.У.
Областное управление Московское
ОРДЕР № 21 922
Действителен на двое суток 19  за год.

Поручается сотруднику тов. Макарову
провести арест, обыск, выемку всякого рода документов гр.
Иванов Илья Иванович,
проживающего Хлебный переулок, 9, кв. 9.
Ордер действителен при предъявлении тов. Макаровым
удостоверения личности,
выданного Облотделом ОГПУ.
Нач. Облотдела ОГПУ Подпись
Секретарь Подпись
«13» декабря 1930 год».
Бледный, с трясущими руками Илья Иванович вернул ордер Макарову. Тот свернул бумагу вчетверо, вложил в кожаный планшет, перекинутый у него через плечо и кивнул высокому:
– Начинай!
Обыск продолжался до глубокой ночи. В квартире будто стихийное бедствие произошло. Иванов сидел в кресле в своем кабинете, сняв очки и опустив голову. Жена, сын и дочь оставались на кухне. Управдом некоторое время переминался с ноги на ногу, затем прошел в комнату и тоже сел в кресло.
 – Кажется все! – устало произнес высокий, похлопывая ладонью по нескольким высоким стопкам папок, листов, тетрадей, разложенных на столе.
– Оформляй протокол изъятия, а вы, товарищ управдом, будете понятым.
Управдом покорно кивнул головой.
Когда все необходимые в таких случаях процедуры были окончены, Макаров произнес, глядя на старого профессора:
– Пройдемте, гражданин Иванов!
Постаревший сразу на несколько лет, Иванов двинулся к выходу.
– Куда вы его повезете? – спросила жена, дрожащим от волнения голосом и с повлажневшими глазами.
– Сначала в управление, там решат, – на ходу, не останавливаясь, ответил старший.
Они вышли из подъезда во двор, где их уже ждал черного цвета автомобиль ГАЗ-М1, прозванный в народе «черным воронком». Все время, пока машина не скрылась из виду, в окно, потушив свет, смотрели три пары тревожных глаз – жены и детей профессора.
– Я буду писать товарищу Калинину и Менжинскому, – твердо произнес Иванов-младший. – У папы столько заслуг перед родиной, его сам товарищ Ленин ценил. Его должны отпустить.
Мать только вздохнула и сказала дочери:
– Давай, Валюша, наводить порядок.

Глава  тридцать вторая
Прошло двое суток после ареста. Иванов все еще был в неведении какова причина ареста. Его до сих пор ни разу не вызывали на допрос. Но вот пришла пора познакомиться со следователем.
Первый допрос, как и обычно, проводили ночью. Его для этого разбудили в три часа. В дальнейшем с перерывами проводили еще несколько допросов.
Основной их целью было получение признания от арестованного — и его согласие со всеми обвинениями. Его водили, а потом тащили из кабинета в кабинет, где по очереди избивали и допрашивали два разных следователя. Но оба задавали одни и те же вопросы:
– На какую разведку вы работаете? На немцев или французов?
– Да как вы смеете обвинять меня в этом? Вы знаете, что я – известный ученый. Добро на мои эксперименты давал еще товарищ Ленин, а товарищ Сталин…
Он не успел договорить – кулак следователя оказался на его лице. Тут же из краешка губы потекла тонкая струйка крови.
– Вопросы здесь задаю я! У нас есть сведения, что вы готовились передать документы государственной важности за границу. Кому вы хотели их передать? У нас есть ваша переписка с французами, из которой явно следует, что вы собирались удрать во Францию. Как вы это объясните?
– Я никуда не собирался удирать! Я еще до революции сотрудничал с Пастеровским институтом в Париже, а при советской власти меня несколько раз командировали туда по линии Академии наук и управделами Совнаркома. У меня было важное государственное задание по экспериментам с человекоообразными обезьянами. Спросите у товарища Горбунова Николая Петровича, он подтвердит.
– Спросим! Обязательно спросим! А пока я спрашиваю у вас, Иванов, на какую разведку вы работаете. По чьему заданию вы использовали негодные и дефектные катетеры для осеменения коров?
– Вы хотите обвинить меня в шпионаже и диверсии? Я вам еще раз отвечаю – я не шпион, не диверсант, я – ученый. Доложите о моем аресте товарищу Сталину. Уверен, он во всем разберется и накажет вас.
Тут последовал еще один удар, сваливший профессора на пол.
Илья Иванович, разумеется, был не в курсе, что Горбунов ему помочь уже ничем не мог, поскольку 30 декабря, сразу же за уходом Рыкова с должности председателя правительства, покинул свой пост и он. Как был не в курсе и того, что буквально сразу после его ареста Нейман был назначен на должность заведующего лабораторией.
Но что он знал точно, так это то, что еще один такой удар и что еще один такой допрос с бессонными сутками он не выдержит. И он заявил следователю:
– Пишите в протоколе все, что вам угодно. Я все подпишу.
– Вот это уже совсем другое дело! – расплылся в улыбке молодой следователь.
Позже, уже после приговора и формального освобождения Илья Иванович писал сыну Илье, что он под влиянием следователя ради общественного блага вынужден был надеть на себя маску бандита.
Разумеется, после такого признания «бандит» И.И. Иванов «за участие в контрреволюционной организации» предстал перед «справедливым» народным советским судом, где товарищем Вышинским был озвучен постулат, что «признание – царица доказательств».
Дело длилось почти полгода и завершилось постановлением Коллегии ОГПУ от 5 июня 1931 года. На основании статьи 58 пунктов 4 и 6 УК РСФСР («помощь международной буржуазии в осуществлении враждебной деятельности против СССР и шпионаж») профессор был заключен в концлагерь сроком на пять лет с последующей заменой высылкой через Полномочное представительство ОГПУ в Казахстане на тот же срок.
Иванову пытались помочь его коллеги и даже просто знакомые. Об одной из таких попыток стало известно из дела академика Николая Ивановича Вавилова. Он сообщил допрашивавшему его следователю о встрече в Париже с заведующим лабораторией иммунитета Пастеровского института Сергеем Метальниковым: «Кроме того, в отеле меня посетил Метальников Сергей Иванович, который просил меня передать жене профессора Иванова Ильи Ивановича деньги (25 долларов). Иванов в тот период был выселен из Москвы. Деньги, полученные от Метальникова, мною в Берлине были пересланы адресату через банк».
Между тем, не бездействовал и Иванов-младший. Всего год назад Илья окончил университет и не без протекции отца был трудоустроен в Институт свиноводства ВАСХНИЛ на должность ассистента.
Он сел писать письма в защиту отца – Калинину и Менжинскому.
«Тов. МЕНЖИНСКОМУ
Ильи Ильича ИВАНОВА, ассистента
Института Свиноводства Академии
С-Хозяйственных Наук
им. В. И. Ленина
З а я в л е н и е
Обращаюсь к Вам со след<ующим> письмом.
Постановлением ВЦИК от 1/I – 1931 г<ода> по докл<адной> Н<ар>к<омата>  З<емледелия>, п<ункт> 5, а также Совета Труда и Обороны от 20/XII – 30 г<ода>, № 455, "о животноводческих совхозах", вменяется в обязанность животноводческим трестам "обратить внимание на улучшение скота путем отбора наилучших экземпляров, метизации с лучшими породами и широкого использования ИСКУССТВЕННОГО ОПЛОДОТВОРЕНИЯ".
Метод искусственного оплодотворения, позволяющий повысить производительную способность племенного самца в 10-20 раз, сохранить сотни тысяч золотых рублей, необходимых для импорта из заграницы племенных производителей, и в несколько лет совершенно изменить вид и состав наших беспородных стад коров, овец, свиней, является делом рук и жизни заведующего Лабораторией Физиологии Размножения Института Животноводства Академии С<ельско->Хозяйственных Наук имени В.И. Ленина, профессора Ильи Ивановича Иванова, который более 30 лет разрабатывал эту проблему и из года в год, несмотря на сопротивление реакционной профессуры, проводил свой метод в жизнь. В настоящее время такие тресты, как "Скотовод", "Овцевод", в которых профессор Иванов является организатором и заведующим Бюро искусственного осеменения, переходят почти исключительно на искусственное осеменение, убедившись на опыте в его необычайной рентабельности и эффективности. Другие тресты, как напр<имер> "Свиновод", переходят на использование метода в самом срочном порядке.
Илья Иванович ИВАНОВ ученый с мировым именем. Недавно от Высшей Зоотехнической Школы в Берлине И.И. было получено через Всесоюзное Общество Культурн<ых> Связей <ВОКС> с заграницей приглашение прочесть в Германии ряд докладов на тему об успехах метода искусственного осеменения в СССР. Аналогичные доклады были сделаны И.И. во Франции (Париж) и Англии (Лондон, Эдинбург). К профессору Иванову обращаются по вопросам иск<усственного> осеменения представители заграничных различных с<ельско>х<озяйственных> институтов и ведомств: из Турции, Канады (через ВОКС), Австралии, Италии (через ВОКС), Японии и т.д. За эти же работы в декабре с. г. И. И. была присуждена премия Парижской Академии Наук, им. Sain Tour, что является очень выпуклым показателем его заслуг перед мировой наукой.
Можно отметить, что И. И. принадлежат также первые в истории науки работы по видовой гибридизации между человеком и человекообразными обезьянами путем искусственного осеменения. Эти опыты были поставлены в тропическом питомнике и вызвали взрыв негодования со стороны известных кругов Европы и Азии. В частности И. И. было получено письмо от Ку Клус Клана с угрозами и заданиями помешать постановке опытов, что, конечно, не смогло остановить этого И. И. дела. Во время этой работы (1926-1927 г<оды>), проводимой от Академии Наук СССР и Парижского Пастеровского института, вся семья И.И., т.е. жена и сын (автор настоящей записки), находилась вместе с ним за границей. 13/XII – 30 г. Илья Иванович арестован Областн<ым> ГПУ, № ордера 21 922. Будучи, как сын, абсолютно хорошо знаком с состоянием всех служебных и личных дел И. И. и ручаясь головой за абсолютную непричастность его к каким бы то ни было антисоветским группировкам или действиям, я хотел бы обратить внимание на то, что арест И. И., который нельзя рассматривать иначе, как недоразумение или следствие ложного доноса, привел к устранению с руководящего поста советского специалиста, создателя направления в зоотехнике, абсолютно преданного делу и имеющему за плечами колоссальный опыт. Считаю поэтому необходимым, в интересах дела, обратить Ваше внимание на создавшееся положение. Все документы, подтверждающие правильность изложенных фактов находятся в настоящее время в ОГПУ.
20 января 1931 г.
Г. Москва, Хлебный пер., 9, кв. 9».
Как ни странно, но это сработало. Тогда еще сталинский молох репрессий только раскручивался, и потому на полную мощь не работал. Заступничество Михаила Калинина и прежние связи Ильи Ивановича Иванова в советском правительстве и в Академии Наук – за него также заступились академики Вавилов и Павлов – позволили Иванову 1 февраля 1932 года добиться досрочного освобождения, хотя ему и было запрещено возвращаться в Москву.
После освобождения от ареста ученый поселился в Алма-Ате, где занял должность профессора кафедры физиологии животных в Казахском ветеринарно-зоотехническом институте, а также читал лекции студентам.
Иванову разрешили работать по своей специальности, с сохранением звания и должности профессора. Но остановились ли на этом эксперименты? Как ни странно, нет.
Останавливать профессора не стали. В Алма-Ате в закрытой шарашке, как называли в советские годы научные отделы при зонах, он продолжает свои исследования. Идея Иванова скрестить человека и обезьяну, даже с точки зрения современной науки, не кажется такой уж надуманной. К примеру, некоторые ученые считают, что СПИДом люди заразились вовсе не от укуса шимпанзе.
«Не очень охотно ученые об этом говорят, но, например, многие склоняются к тому, что причина возникновения вируса иммунодефицита человека, была не в простом укусе, как некоторые говорят, а что проблема была именно в отношениях между людьми и обезьянами, потому что изначально вирус иммунодефицита человека – это вирус от обезьяны», – утверждает известный российский генетик, сотрудник Института общей генетики РАН, член Европейского общества генетики человека Валерий Ильинский.
Более того, некоторые ученые–медики и генетики в наши дни распространение эпидемии СПИДа, инфицирование которым происходило якобы во время трансплантации органов обезьян человеку, напрямую связывают с именем Сержа Воронова.
Правда, хлопоты об отце не прошли бесследно для самого Ильи Ильича – его в 1931 году сначала арестовали, как члена семьи изменника Родины, и некоторые время он провел в Бутырской тюрьме, однако вскоре освободили, но перевели подальше от Москвы – в Новосибирск, в научно-исследовательский угольный институт на проспекте Сталина.
Пока он не трудоустроился на новом месте, жить Илье было весьма нелегко. И мать разрывалась между передачами мужу и сыну: отправляла Илюше то денежные переводы по 40, 50 рублей, а то и посылки с продуктами (яблоки, сухари…) и с одеждой – брюки, рубашки, даже трусы. И отправляла Илье хину (последствия африканской экспедиции) – 12 порошков хины по 0,25 и 6 таблеток тоже по 0,25. Илья просил еще прислать креатин, но Валентина Александровна не смогла найти его ни в одной аптеке.
С другой стороны, отправляла в зарубежные издания статьи сына, которые тот ей присылал из своего сибирского далека. И еще просила: «Говорят, в Новосибирске хорошее и сравнительно недорогое масло сливочное. Если можно, пришли грамм 200 для маленького Андрюши. Он переболел, осунулся и побледнел – грипп t40;».
А сама Валентина Александровна при этом болела периодически гастритом – в Москве у нее были частые приступы. И дочь вынуждена была брать мать с собой на дачу в Долгопрудном, где ей становилось немного легче, хотя и хлопотней – маленькие внуки, Илья и Андрюша, не особо давали расслабиться. 

Глава тридцать третья
И одна отрада оставалась старому ученому – письма родным. Некоторые из них можно было даже расценить, как прощальные. Правда, ни самому Иванову, ни его близким так не казалось.
«26/XII 31.
Дорогой мой, милый мой сыночка!
Уже не первый раз пишу тебе. Писал два раза в Минск, когда еще не знал, где ты. Итак, ты в Новосибирске, а я в Алма-Ате. Из Африки в Азию и за казенный счет. Это не всем дано, но пусть это будет наше утешение.
Описание твоего житья-бытья, краткое, но достаточно яркое, дает мне право посоветовать тебе зайти к знакомому моего здешнего знакомого. Этот гражданин занимает какой-то довольно видный пост, если не ошибаюсь, в ВСНХ, и имеет очень хорошие связи вплоть до родственных, и может тебе очень помочь устроиться по-человечески, а не на куриный манер в углу на жердочке. Ему уже недели две назад, сейчас же, как была получена твоя вторая телеграмма, послано соответственное письмо. Фамилия его – Шульман Яков Григорьевич, адрес Ботаническая ул., № 30. Обещан хороший прием и всякого рода содействие, вплоть до устройства на службу. Не пренебрегай, а используй случай. На днях обещали дать еще адрес…
Ну, будь здоров. Главное, не теряй бодрости и веры в лучшее будущее. Береги здоровье – это главное, остальное все менее важное».
«Дорогой мой сыночка, по-моему, ты напрасно сбрил бороду. Она у тебя замечательная и, видимо, имела склонность вырасти до пупа, по меньшей мере, и таким образом сделать лишним не только галстук, воротничок, но и даже рубаху. Кроме того, волос вьющийся, густой и длинный – показатель энергичной продукции специфических гормонов. Т. обр. борода до известной степени настроит на зачисление в когорту «мужчин, приятных во всех отношениях». Однако для меня ты ближе и понятнее бритый.
Теперь два слова на счет охотничьего ружья. Когда я пришел за ружьем с деньгами, то оказалось, что хозяин его раздумал продавать. Видимо, содрать с меня не хочется, а продать за 400 руб., как назначал, не можется. Буду искать в других местах.
Жить в Сибири и не иметь возможности побродить с ружьем – совсем не годится. Итак, на днях выяснится, будешь ли ты иметь двухстволку от меня или нет. Правда, меня иногда берет оторопь, а ну как ты по неосторожности или случайно ранишь себя на охоте, да еще из ружья, которое я тебе сам прислал.
Утешаю себя тем, что в Африке ты был более осторожен с ружьем, чем я. Мне не раз приходилось подбегать с неопущенным курком к подстреленной дичи, или ловить себя на том, что забывал поставить на место предохранитель.
Теперь на счет твоей работы. Давай, давай и давай, если уверен, что не ошибешься. Если и ошибешься, и то не беда. Давай, т.к. путем ошибок и только таким путем приходят к истине…».
«…Читаешь ли лекции по органике и надоела ли тебе педагогика? Я здесь втянулся в учительство, которое другого и не заслуживает названия, ибо подготовка так назыв. студентов нередко ниже классов первой ступени. Попадаются более высокой квалификации и развития, но редко. Бубню по 8 часов в день с 25/I и буду бубнить до 16/ III, а может быть и дольше.
Твоя карточка стоит у меня на столе вместе с двумя будильниками, один из которых купил для тебя.
Здесь иногда можно кое-что достать.
У меня сейчас пуда 2 белой муки, фунтов 10-12 сахара, масла фунтов 10. Очень хотелось бы послать тебе, но, боюсь, будешь злиться, а я не хочу трепать твои нервы, которые, ты пишешь, и так истрепаны. Помимо всего причина в малярии. Если можно, не запускай ее.
Я по-прежнему чувствую себя вполне сносно и удивляю многих своей подвижностью и энергией. Крепко обнимаю – пуня.
22/ II 32».

Глава тридцать четвертая
Валентина Александровна, наконец, собралась поехать к мужу в Алма-Ату хотя бы на короткий срок. Она получила известие, что с 1 февраля Илья Иванович был освобожден, как он сам говорил, «получил вольную» и мог уже спокойно проживать и работать в любом уголке страны. Она после этого писала ему несколько раз, но так и не получила ответа ни на одно из своих писем: «Милый мой, дорогой Илюша! Как живы-здоровы? Не получаю долго от тебя писем, беспокоюсь очень. Я задерживаюсь в Москве еще на неопределенное время, поэтому пиши мне все, что происходит…».
И только в конце февраля получила от него телеграмму: «Если необходимо – приезжай». Тогда не поехала, потому что особой необходимости не было, потому как сам Илья Иванович сообщал, что выедет после 10-11 марта. И зачем тогда ей было ехать на три-четыре дня? Жаль было тратить большие деньги на дорогу.
Впрочем, Илья Иванович через пару дней сообщил, что его отъезд затягивается. Правда, по всей вероятности, писать и не мог: в середине марта Иванов перенес грипп и, еще не выздоровев, приступил к завершению своих работ в Алма-Ате. Профессор спешил, ему разрешили вернуться в столицу. Оттуда он хотел в самое ближайшее время отправиться на черноморский курорт. После тюрьмы и ссылки это было весьма кстати.  И после этого он вообще перестал писать. Жене, но не сыну. С сыном переписка продолжалась. Илья Иванович понимал, что его Ильяша попал в опалу именно из-за него, потому и чувство вины перед сыном не оставляло его.
«Дорогой Ильяша!
Мать слезно просит разрешить ей приехать ко мне переговорить и посоветоваться о многом. Завтра даю телеграммой – приезжай. Я очень опасался и опасаюсь, что в дороге или здесь она может захватить оспу, тифы всевозможные, которые у нас процветают, и потому отклонял ее просьбы. Теперь уступаю и иду на риск. Мой выезд в Москву может состояться не ранее 16-20 марта, т.к. оказалось еще нужно пропустить одну группу после 10/III…
Меня очень беспокоит твое здоровье и, особенно, твое наплевательское отношение к нему. Креатин ищу по всем кафедрам. В нашем институте его тоже нет. Поищу еще в Мед. Инст-те и, как только найду, немедленно вышлю. Разрешение скоро будет готово, и вместе с ним привезу к тебе и муню. Где-то ты нас устроишь?..
…Главное, не жалей того, что прошло, а иди своей дорогой и посвистывай весело, наслаждайся природой и не придавай большого значения, если иногда вступишь в мягкое место или какая-либо тварь напакостит тебе на шляпу. Так было, так есть и так будет!
Я уверен, скоро ты опять станешь на свои рельсы и будешь весело вспоминать каменноугольную смолу, а теперь давай, давай и давай…»
 Увы, ни самому Илье Ивановичу, ни его родным и близким долго радоваться не пришлось – спустя чуть более полутора месяцев после освобождения, перед самым отъездом в Москву: в ночь с 19 на 20 марта 1932 года артериосклероз, или склероз изнашивания, срубил наповал измученного ученого. Его разбитый инфекцией организм слабо сопротивлялся удару, и к вечеру 20-го Илья Иванович Иванов скончался.
И тут же весь наработанный им научный материал был изъят ОГПУ и в обстановке строжайшей секретности увезен в Москву.
«Свидетельство о смерти №776
Выдано в том, что Иванов Илья Иванович умер в 1932 г. 20 числа марта мес., о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти за 1932 г. 22 числа марта мес. произведена соответствующая запись.
Место смерти г. Алма-Ата.
Возраст, причина смерти: 65 лет, кровоизлияние в мозг».
Из Москвы в Новосибирск от Валентины Ивановны Соколовой (дочь Ивановых к тому времени уже была замужем за Андреем Соколовым) Илье Ивановичу (брату) полетела телеграмма-молния: «Молния, Новосибирск, Романова, 17. Илье Иванову.
Двадцатого умер Пуня. Муня выехала. Боюсь за нее. Попытайся достать разрешение. Поезжай Алма-Ата. Береги себя. Молнируй Хлебный. Валя».
Но Иванов-младший и сам был не свободен. Поэтому выхлопотать разрешение на похороны отца было делом слишком долгим. «Похороню папу. Еду к тебе. Телеграфируй Пушкинская, 88 Авербуху».
Но сын беспокоился о матери: «Алма-Ата. Пушкинская, 88. Авербуху, Ивановой.
Муня, дорогая! Разрешения на приезд нет. Похорони Пуню. Телеграфируй выезд. Твой Илья».
И только 31 марта Илья смог получить разрешение и тут же выехал в Алма-Ату.
Иванова похоронили в Алма-Ате за счет общественных организаций. А позже прах его был перевезен Ильей Ильичом в Москву и замурован в урне в стену на кладбище Московского крематория.
По странному стечению обстоятельств, буквально на следующий день после смерти Ильи Ивановича, 21 марта 1932 года в Москве Бюро Президиума Коммунистической академии приняло постановление, направленное на достойную встречу 50-летия со дня смерти Чарльза Дарвина и превращение праздника в «широкую политическую кампанию». В документе говорилось: «В противоположность буржуазии и ее многочисленных лакеев — «ученых» мракобесов, попов, социал-фашистов и пр., оголтело борющихся против дарвинизма, извращающих и фальсифицирующих учение Дарвина и использующих его в своих буржуазно-классовых целях, — мировой пролетариат и научная советская общественность… подчеркнет, что только пролетариат является единственным наследником материалистических основ дарвинизма».
Немногие решились выразить свои соболезнования семье покойного. Одним из немногих был Иван Петрович Павлов, в письме к вдове Иванова написавший: «Нельзя не скорбеть о преждевременной смерти такого деятеля науки и практики, как Илья Иванович».
У самого Иванова секретность была настолько высока, что некролог о его смерти появился только спустя год, да и то лишь в узкоспециализированном журнале «Природа»  – тот же академик Павлов, лауреат Нобелевской премии, смог добиться публикации некролога в память Ильи Ивановича Иванова.
29 ноября 1932 года сам Иван Петрович Павлов в письме вдове профессора Иванова собственноручно написал:
«Глубокоуважаемая
Валентина Александровна!
В «Известиях Академии наук» помещаются только некрологи членов Академии. Но академический журнал «Природа» печатает некрологи ученых вообще, и готов напечатать некролог Ильи Ивановича. Будьте любезны сообщить мне, если Вы ничего не имеете против этого.
Нельзя не скорбеть о преждевременной смерти таких деятелей науки и практики, как Илья Иванович.
С истинным уважением,
Ив. Павлов».
Как могла иметь что-то против некролога женщина, которая бок о бок жила рядом с великим ученым тридцать лет! Разумеется, она была рада тому, что коллеги ее мужа, ученые почитали его даже после смерти. И к годовщине смерти ученого в журнале «Природа» № 5-6 за 1933 год был опубликован большой некролог за подписью М.П. Русанова.
«20 марта м.г. скончался профессор Илья Иванович Иванов, пользующийся мировой известностью среди работников в области биологии размножения. В СССР все ветеринарные врачи и зоотехники, работавшие по искусственному осеменению животных, хорошо знают о научно-исследовательской и общественной деятельности И.И., а многие лично знали его, как его непосредственные ученики. 
И.И. Иванов родился 20 июля 1870 г. в семье чиновника уездного казначейства в г. Щиграх б. Курской губ. Окончив Сумскую классическую гимназию в 1890 г., он поступил в Московский университет на естественно-исторический факультет, а в 1892 г. прошел на естественно-исторический факультет Харьковского Университета, который и окончил в 1896 г.
  Еще будучи студентом И.И. заинтересовался вопросами биологии размножения, и так как в России в этой области велись в то время только эксперименты чисто эмпирического характера, то он решил поработать за границей под руководством лучших биологов в хорошо обставленных лабораториях. Ему удалось осуществить это желание: он скоро попал сначала в Женеву, а затем в Париж, где работал в Институте Пастера. Здесь И.И. получил зарядку на всю свою научно-исследовательскую деятельность и всегда вспоминал эти годы с особым удовлетворением.
По возвращении в Россию И.И. в 1898 г. продолжал работать в Институте экспериментальной медицины в Петербурге в лаборатории проф. Ненцкого, а также в Особой зоологической лаборатории Академии наук. В это время И.И. поставил свою первую работу, которая открыла новые широкие перспективы в области биологии размножения, доказав впервые возможность получения зачатия и рождения, нормальность получения зачатия и рождения нормального потомства путем искусственного осеменения сперматозоидами в искусственной среде. Эта его первая работа «О функции Vesicul. и Seminal. Gland. Prostat. в процессе оплодотворения у млекопитающих» была доложена им в Обществе Русских врачей 2.XII.1899 г. и напечатана в «Больничной газете Боткина» за 1900 г. Она произвела большое впечатление и выдвинула И.И. как талантливого исследователя в области биологии и физиологии размножения. Академик И.П. Павлов предоставил И.И. возможность провести в его лаборатории ряд операций для наложения фистул, как метод изучения физиологии мужских и женских половых желез (Русск. Врач, 1908, №28). В 1899 г. И.И. получает предложение от Гос. Коннозаводства взять на себя разработку вопроса применения искусственного осеменения в коннозаводстве и в 1900 г. был зачислен заведующим опытами и «Опытным пунктом» по искусственному осеменению лошадей при Главном управлении Государственного коннозаводства в Петербурге, где, кроме того, с 1904 по 1905 гг. заведовал Биологической лабораторией при Главном управлении гос. Коннозаводства. В 1905 г. зачислен ассистентом при кафедре физиологии в Женском педагогическом институте и на Высших женских естественно-исторических курсах. В 1906 г. он был избран на кафедру физиологии на Высших женских сельскохозяйственных курсах им. Стебута и на Высших сельскохозяйственных петербургских курсах.
Метод искусственного осеменения животных, предложенный И.И. еще в 1899 г., впоследствии описан им подробно в его монографии «Искусственное оплодотворение млекопитающих», и изданной Академией наук в отдельной книге в 1907 г. на русском и французском языках. С 1900 по 1905 гг. И.И. работает с методом искусственного осеменения как на гос. Заводах, так и на особо организованном И.И. на средства Гос. коннозаводства пункте в б. Орловской губ. (с. Долгое). Блестящие результаты этого широко развернутого опыта описаны И.И. в указанной выше его монографии, которая в значительно переработанном виде вышла вторым изданием в 1910 г. и была тотчас же переведена на немецкий язык, что сделало работу И.И. известной всему миру.
  У И.И. завязывается связь и деятельная переписка с такими представителями западноевропейской науки, как Рихард Гертвиг (Мюнхен), Ишикава (Япония), проф. Маршал (Кембридж), проф. Марк (СаСШ) и др. Свой метод искусственного осеменения и связанные с ним научные и практические перспективы И.И. широко популяризовал на многих съездах, выставках и специально созванных совещаниях, а именно: в Москве (Всероссийский съезд ветеринарных врачей), Саратове (Областной съезда ветеринарных врачей), Екатеринославе (областная выставка), Туле, Херсоне, Одессе, Симферополе. Доклады эти большею частью напечатаны в Трудах съездов и совещаний, где вопросу об искусственном осеменении лошадей иногда отводилось исключительное внимание и место. С докладами о своих научно-практических работах он выступает и за границей на конгрессах и выставках: в Граце и в Вене в 1910 г., в Дрездене в 1911 г., в Лондоне, Кембридже, Париже, Эдинбурге в период с 1922 по 1930 г. Вместе с тем И.И. принимал активное участие в организации через земские органы сети пунктов искусственного осеменения лошадей по всей России, в целях улучшения крестьянского коневодства.
В 1908 г. И.И. закончил организацию специального «Физиологического отделения» при Лаборатории ветеринарного управления и был назначен заведующим этим Отделением. Почти одновременно (в 1910 г.) в Аскания-Нова (имение Ф.Э. Фальц-Фейна) им была основана зоотехническая станция как вспомогательный подотдел Физиологического отделения Лаборатории. Таким образом, И.И. получил возможность расширить и углубить научно-исследовательскую работу по биологии размножения. В кратком отчете отдела Лаборатории за 1909-1913 гг. мы найдем большой перечень проделанных им и его сотрудниками работ на самые интересные темы по физиологии и биологии размножения, генетики, наследственности, гибридизации и пр. На Зоотехнической станции в Аскании-Нова были поставлены И.И. Работы по видовой гибридизации домашних животных с дикими формами. Напр., крупного рогатого скота с зубром, бизоном; домашней лошади с зеброй и лошадью Пржевальского, а также поставлены опыты искусственного осеменения овец, птиц и др.
Его лаборатория привлекла к себе научных сотрудников, как русских, так и заграничных.
Кроме того, при лаборатории были организованы курсы, лекции и практические занятия по искусственному осеменению с ветврачами и зоотехниками.
В 1918 г. Физиологический отдел вместе с Лабораторией ветеринарного управления был эвакуирован в Москву, причем устройство лаборатории под Москвой (в Кузьминках) затянулось до 1920 г., а в 1921 г. И.И. оставил работу в ГИЭВе и перешел на работу в НКЗ для организации и восстановления широкого применения искусственного осеменения в конезаводстве. В это время он был избран профессором на кафедру экспериментальной биологии в Крымский университет и Московский зоотехнический институт. В 1924 г. И.И. был командирован за границу, где, между прочим, в Институте Пастера проводит интереснейшую свою работу по изучению возбудителя случной болезни лошадей и работу над новым способом пересылки трипаносом в личинках пчелиной моли. Эти работы напечатаны на французском и английском языках.
С переходом «Центральной Опытной станции НКЗ по вопросам размножения домашних животных» в ГИЭВ в 1925 г. И.И. снова был назначен заведующим Отделом биологии размножения и оставался в этой должности до конца 1930 г. В этот период в 1926 г. по поручению Академии наук СССР и Пастеровского института в Париже И.И. был руководителем экспедиции в Западную Африку для производства опытов гибридизации человека и антропоморфных обезьян. На обратном пути он заболел и чуть было не стал жертвой этого опасного путешествия. Оправившись после поездки в Западную Африку, И.И. принял деятельное участие в развертывании наших животноводческих совхозов и, в первую очередь, овцеводства. В виду недостатка племенных баранов, И.И. предложил ускорить разведение мериносов путем применения массового искусственного осеменения овец. Организация этого дела была им успешно проведена в совхозах «Овцевода» на Северном Кавказе в 1928-1930 гг. С организацией мясного животноводства по системе «Скотовода» такая же колоссальная работа была проведена И.И. по постановке массового искусственного осеменения коров в совхозах «Скотовода» в 1930 г.
Еще до войны И.И. поставил опыты искусственного осеменения чернобурых и черных лисиц и в дальнейшем пытался продолжить эту работу в Гос. питомниках.
В 1930 г. Французская Академия наук присуждает И.И. премию за его работы по искусственному осеменению.
Чрезмерная работа подорвала силы и здоровье И.И., но, несмотря на это, в 1931 г. он организует кафедру физиологии размножения при Ветинституте в Алма-Ате и с неослабленной энергией принимается за чтение курса и подготовку кадров молодых специалистов к предстоящей случной кампании 1932 г. Одновременно с этим он ведет интереснейшую научно-исследовательскую работу. Здесь же И.И. организует еще одну (шестую в своей жизни) Краевую лабораторию по искусственному осеменению и работает консультантом при Казнаркомземе и др. учреждениях.
Это была последняя вспышка его неутомимой энергии, и она оказалась для него роковой – старый, резко выраженный артериосклероз не мирится с высоким расположением Алма-Аты над уровнем моря. Не оправившись после перенесенного гриппа, И.И. приступает к работе, но в ночь с 19 на 20 марта у него случилось тяжелое кровоизлияние в мозг. Не приходя в сознание, к вечеру 20-го И.И. скончался накануне намеченного отъезда в Москву и на курорт для отдыха и лечения.
Секция научных работников, студенчество Ветинститута и учреждения, в которых И.И. работал в последнее время, почтили память покойного организацией гражданских похорон, и в ряде речей у его гроба отметили его работу как крупного научного и общественного деятеля и человека.
В заключение нужно сказать, что жизнь И.И. была полна кипучей деятельности. И.И. был настойчив и тверд в осуществлении намеченной им цели, и это вполне соответствовало от природы крепкой и сильной натуре. Непреклонно 32 года боролся он за проведение в жизни разработанного им метода искусственного осеменения, с неустанной энергией преодолевая всю косность и реакционное настроение окружающих, и на закате жизни ему выпало счастье видеть свое дело получившим широкое признание, как мероприятие государственного значения».    
После смерти Сталина Илья Иванов-младший снова начал хлопотать об отце и своего он добился – с Ильи Ивановича Иванова были сняты все обвинения в 1959 году, и ученый был полностью реабилитирован.
Сухумский обезьяний питомник все-таки перешел под крыло Ивана Петровича Павлова (не зря же его приглашал туда один из его учеников профессор Воскресенский): «Субтропический филиал ВИЭМ организован в конце 1932 года на базе бывшего научно-исследовательского питомника обезьян, переданного Институту экспериментальной медицины в 1931 году». Этот институт как раз и возглавлял академик Павлов.
В Сухуми до сих пор живет легенда, что Илья Иванович стал жертвой охранника, который сошел с ума, присматривая за подопытными профессора. Однажды сторож выпустил всех обезьян, а Иванова нашел и застрелил, хотя документально известно, что Иванов был в обезьяньем питомнике от силы два раза и уж тем более никаких экспериментов по гибридизации человекообразных обезьян там не проводил.
А последняя группа обезьян, поступившая в центр перед Второй мировой войной, состояла из пяти шимпанзе, одиннадцати макак и шестнадцати павианов, которые прибыли летом 1930 года. В те первые годы почти ни одна обезьяна не прожила в центре более полутора лет; только одна прожила дольше, орангутанг, который умер в 1933 году.

Глава тридцать пятая
В конце 1920-х – начале 1930-х годов местная, центральная и международная пресса распространила информацию о предполагаемых исследованиях Ильи Иванова. В течение этого времени центр получал письма от лиц обоего пола, добровольно «отдающих себя» исследованию. И в последующие годы были найдены пожилые жители, которые «авторитетно» утверждали о существовании неких «дураков, которые спали с обезьянами». Но никаких заявлений относительно конкретных событий или личностей так и не поступило. Журналисты упомянули одного или двух сотрудников, перечисленных в рабочем расписании как «для особых обязанностей», как возможно причастных к секретным исследованиям. Однако в центре хронически не хватало персонала, и эти обязанности, без сомнения, представляли собой множество случайных работ и поручений, необходимых для нормального функционирования учреждения.
Но народная молва сильнее всякой логики и документальности! И слухи о том, что московский профессор все-таки ставил опыты по скрещиванию людей с обезьянами, подтверждались рассказами якобы очевидцев.
В 1930-е годы жители высокогорных деревень Абхазии были напуганы появлением странного существа – получеловека-полуобезьяны. Оно не проявляло агрессии, не пыталось напасть на людей, но всех пугали его могучее телосложение и дикий взгляд. Его видели в основном пастухи и охотники. Обычно существо встречалось около воды, где, присев на корточки, рассматривало свое отражение или ловило горную форель. Один старый пастух в 1948 году рассказывал своему родственнику:
– Когда я подошел к водопаду, то около воды увидел какого-то человека, он был голый. Только на бедрах у него была намотана грязная овечья шкура. Я его поприветствовал по-абхазски, и он повернулся ко мне лицом. Это оказался не человек, а какое-то существо с обезьяньей мордой, немного сгорбленное, сутулое. У него были очень страшные глаза – злые, нехорошие... От этой встречи я впервые поседел, у меня не было ни одного седого волоса, а тут раз – и целая прядь. Мы долго стояли и смотрели друг на друга. Потом прибежали три моих пастушьи собаки и кинулись на незнакомца. Я никогда в жизни не видел, чтобы человек так быстро бегал. Он бросился вверх по тропинке, и собаки не смогли его догнать. Но этот дикарь мне отомстил. Через три дня он украл у меня козу, потом еще одну. Так бы, наверное, и дальше воровал у меня коз, но в наш район на охоту приехала группа партийных руководителей. Они решили выследить это существо и нашли его. Правда, ни убить, ни ранить его им не удалось. А один из партийцев на всю жизнь остался заикой. Это существо, защищая себя, набросилось на охотника, выхватило у него из рук ружье, легко погнуло дуло и сломало приклад о свое колено. С тех пор тот партийный чиновник заикается. А грозное существо куда-то убежало, больше я его никогда не видел и не слышал про него.
Рассказы о встречах с этим «существом» прекратились лишь в конце 1960-х годов, скорее всего, оно умерло от старости.
Хотя геномы человека и обезьяны более чем на 90 процентов идентичны, даже малого различия в количестве и структуре хромосом достаточно, чтобы оплодотворения не произошло.
Впрочем, директор сухумского Научно-исследовательского института экспериментальной патологии и терапии, доктор медицинских наук Зураб Миквабия не столь категоричен:
– Проблема иммунологического отторжения тканей может быть при определённых условиях решена. Полагаю, в нашем архиве сохранились не все документы. Промежутки на срезе переплёта указывают на то, что особо секретные материалы могли быть извлечены органами НКВД. Нельзя исключать, что использование некоторых медикаментозных средств позволило ученому добиться совместимости тканей. Поэтому, на мой взгляд, теоретически такое скрещивание возможно.
С другой стороны, не так давно японский профессор Асао Фудзияма с коллегами установил, что более 80 процентов генов, локализованных в двадцать второй хромосоме шимпанзе, структурно не совпадают с аналогичными генами соответствующей хромосомы человека, а доля генов с серьезными различиями составляет около двадцати процентов. Если учесть, что замена единственной пары нуклеотидов может радикально изменить структуру молекулы белка, то эти различия чрезвычайны. Исследователи полагают, что приблизительно такая же картина проявится и при сопоставлении остальных хромосом. По их словам, убеждение в уникальности рода человеческого теперь получило вполне солидное генетическое обоснование.
И все же, есть основания утверждать, что опыты по гибридизации человека и обезьяны были продолжены и после смерти Илья Ивановича Иванова. Причем, теперь с подачи лауреата Нобелевской премии, академика Ивана Петровича Павлова, в ведении которого оказался Сухумский обезьяний питомник.
Павлов поверил в идею Иванова о возможности гибридизации человека и обезьяны, поэтому, получив в подчинение питомник, решил продолжить опыты Иванова, для чего привлек к исследованию своего аспиранта из Института экспериментальной ветеринарии тридцатидвухлетнего Петра Константиновича Денисова.
Денисов еще в 1930-м, в год ареста Иванова, командируется в парижскую лабораторию Сержа Воронова, где тщательно изучает методы омолаживания путем пересадки эндокринных желез. А по возвращении в СССР поступает в аспирантуру Физиологического института АН СССР под научным руководством Ивана Павлова.
В 1932 году Денисов обращается в Президиум Академии наук с просьбой вновь командировать его в Париж для работы в лаборатории Воронова, от которого, как оказывается, имеет специальное приглашение. На этот раз он откровенно пишет, что цель поездки: «изучение слюнных условных рефлексов у обезьян, что имеет отношение к опытам Павлова… и участие в опытах по гибридизации человека с обезьяной в Гвинее».
При этом Денисов приводит такой аргумент, что изучение приматов, более близких к человеку, чем собаки, на которых получен огромный экспериментальный материал, поможет разрешить ряд неясных науке вопросов. Один из самых главных «неясных вопросов» и был связан с опытами по гибридизации.
Разумеется, его научный руководитель, академик Павлов официально поддержал идею новой командировки в Париж и Гвинею на полгода.
Интересно при этом отметить, что Пётр Денисов не только родился в семье священника, но и сам окончил в Самаре духовную семинарию, то есть, он происходил из той среды, которая принимала только божественное происхождение человека, что, впрочем, не помешало ему во время гражданской войны вступить в ряды Красной Армии и воевать с Колчаком, а в 1929 году вступить в ряды ВКП(б).
Будучи в Париже в 1933 году Денисов не только поработал в лаборатории Воронова, где знакомился с содержанием человекообразных обезьян и их поведением, но и в лаборатории французского физиолога Луи Лапика, где исследовал хронаксию головного мозга при термических раздражениях. Воронов, в знак уважения к академику Павлову, передал через Денисова в подарок двух шимпанзе Рафаэля и Розу, что послужило началом исследования двигательных условных рефлексов у шимпанзе. Эти человекообразные обезьяны содержались в специально оборудованной клетке-веранде, примыкающей к зданию павловской лаборатории в Колтушах. Там и проходило исследование интеллекта антропоидов по методу условных рефлексов, разработанному Павловым.
Спустя два года после возвращения из Франции, в 1935 года Денисов защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук и сделал первый в России доклад о результатах изучения поведения обезьян методом условных рефлексов и продемонстрировал научный фильм «Анализаторская и синтетическая функция больших полушарий шимпанзе» на XV Международном конгрессе физиологов.
В том же, 1935-м году Денисов впервые провел опыты по выстраиванию шимпанзе пирамиды из ящиков для извлечения высоко подвешенных бананов, опыты с отыскиванием обезьянами способов заливания огня и вытаскивания апельсинов, а также с открыванием ими ящиков.
Впрочем, самого Денисова ждала судьба многих ученых тридцатых годов – 14 июня 1937 года по ложному обвинению он был арестован «за активное участие в контрреволюционной троцкистско-зиновьевской организации» и 1 декабря того же года приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, и в тот же день приговор приведен в исполнение.

Эпилог
1.
Если писатель Михаил Булгаков своей повестью «Собачье сердце» открыл творческий «ящик Пандоры» осеменения людей внутренними органами животных, в частности, обезьян, то, можно сказать, захлопнуть крышку этого ящика попытался композитор Дмитрий Шостакович, которому заказали написать сатирическую оперу на тему скрещивания человека с обезьяной. Причем, в отличие от Булгакова, Шостакович был лично знаком с Ивановым и в 1929 году часто посещал опытную станцию в Сухуми. В питомнике тогда был орангутанг по кличке Тарзан.
По задумке Шостаковича полуобезьяна-получеловек появился в результате научного эксперимента. Его не стали держать в лаборатории, а выпустили в мир, где он занялся журналистикой и даже попробовал себя в качестве шпиона.
Впрочем, попытка эта оказалась несостоятельной, точнее – несостоявшейся. И не известно, по какой причине.
В 1932 году к пятнадцатилетию Октябрьской революции (и, по совпадению, в год смерти Ильи Ивановича Иванова) Большой театр заказал Шостаковичу оперу. Это должна была быть, по задумке заказчиков, жесткая сатира на капиталистическое общество, и в особенности – на буржуазную прессу. Либретто оперы, которую композитор назвал «Оранго» (видимо, орангутанг Тарзан задел за живое композитора), было написано на основе рассказа писателя Александра Старчакова «Победа Альбера Дюрана», опубликованного в 1930 году в сборнике «Особняк на площади». К написанию либретто сам Старчаков привлек своего друга Алексея Толстого. Они задали широкую тему «человеческий рост во время революции и социалистического строительства».
В рассказе идет речь о журналисте Альбере Дюране, которому удается узнать об опытах эмбриолога Эрнеста Гуро. Учёный собирается оплодотворить мужскими клетками обезьяну Руфь. Фельетон Дюрана «Любовник обезьяны» становится сенсацией, опыты ученого прекращаются, он был подвергнут остракизму, парижский свет получил новую пищу для пересудов, легкая промышленность обновилась модными обезьяньими аксессуарами, а сам Дюран делает на скандале блестящую карьеру. Повесть была отголоском научной деятельности биолога Ильи Иванова.
Сначала «Оранго» задумывалась как сатирическая опера в трех актах с прологом, основной идеей которой должно было быть «развитие человека в ходе революции и социалистического строительства». Но в дальнейшем план либреттистов несколько изменился: уклон стал делаться в сторону политического памфлета, направленного против буржуазной печати, героем которого стал обезьяно-человек, появившийся на свет в результате медицинского эксперимента: главный герой оперы человек-обезьяна Оранго, метафорический враг коммунизма, появился на свет.
На протяжении всей своей жизни Оранго подчеркивает свою обезьянью, животную сторону: он женится на русской эмигрантке в Париже, насилует свою сводную сестру, терпит банкротство во время кризиса 1929 года и, в конечном итоге, продается женой в московский цирк, проводя остаток своей жизни в клетке.
О либретто основного содержания оперы известно из записи Старчакова и приписки к ней Толстого. Ученый Эрнест Гуро всё же заканчивает опыты и отправляет беременную обезьяну Руфь в Южную Америку к своему другу. Из писем друга становится известно, что Руфь родила гибрида мужского пола. С началом Первой мировой войны переписка прервалась. После окончания войны к Гуро является сын Руфи Оранго (от фамилии воспитателя «Ор» — друг учёного Жан Ор воспитывал гибрида в Южной Америке, а также от слова «орангутанг»), служивший солдатом. Он становится репортером сначала под руководством Альбера Дюрана, затем отправляется в Советский Союз в качестве шпиона, но его разоблачают и высылают. Во Франции Оранго женится, с помощью биржевых спекуляций и газетного шантажа богатеет и становится владельцем газеты, в которой начинал работать, смещая Дюрана. Он формирует общественное мнение, является законодателем вкусов и моды, одновременно растет его богатство. Оранго влюбляется в дочь Гуро Рене, но она отказывает ему.
С возрастом его ненависть к коммунистическому режиму растет, причем он влюбляется в дочь создавшего его ученого, сочувствующую коммунистам. Из-за этого противоречия и сжигающей его ненависти Оранго начинает стремительно глупеть и разлагаться, теряет человеческий облик, и в какой-то момент жена продает его, как диковинку, немецкому цирку, который привозит Оранго в Советскую Россию.
В либретто этот кафкианский сюжет окрашен в тона абсолютного абсурда. Трагифарс задуман, как ряд последовательных воспоминаний-сновидений Оранго о жизни и карьере до случившейся с ним катастрофы. В прологе иностранных туристов, приехавших в Советский Союз, угощают представлением в гигантском Дворце Советов (кстати, тогда же проектировавшемся на месте снесенного Храма Христа Спасителя). Хор прославляет «освобожденный труд», конферансье Весельчак завлекает гостей номерами самодеятельной труппы, в числе которых танцы «восьмого чуда света» – балерины Насти Терпсихоровой. Гвоздь программы – Оранго, человек-обезьяна, который «ест при помощи ножа и вилки, сморкается, играет “Чижика” и даже произносит: “э-хе-хе”». Оранго послушно исполняет задания, но в разгар представления неожиданно кидается на иностранку Сюзанну с воплями: «Р-р-рыжая р-р-аспутница! Р-р-разорву! Рррр…». Во время скандала гости с ужасом узнают в Оранго парижского журналиста, автора пасквилей на коммунистов… Ведущий программы Весельчак успокаивает публику, обещая, что «дальше будет смешно».
Но таков был план либретто всех трех действий, а реально написанным стал только текст Пролога, и соответственно музыка на этот текст. То ли либреттистам не хватило отведенного времени, то ли на них повлияли репрессии в отношении профессора Ильи Иванова, сосланного в лагеря, а потом в ссылку в Алма-Ату, где он вскоре и умер, но либретто в срок они не окончили, и Шостакович, который был занят сочинением оперы «Леди Макбет Мценского уезда, отложил «Оранго», а затем отказался от проекта, выбросив свой черновик. Так или иначе, но оконченным оказался только Пролог.
Алексей Толстой собственноручно написал стихи и диалоги к Прологу. Действие Пролога должно было происходить перед так и не построенным Дворцом Советов в Москве. На заднем плане сцены — лестница, на ней, на фоне сияния от городских огней, стоят фигуры часовых. На переднем плане — буфетные столы. Люди гуляют между ними.
Шостакович ввел в «Оранго» эпизоды своих произведений с неудачной концертной судьбой (сцены из балета «Болт», оперы «Большая молния», спектакля Ленинградского мюзик-холла «Условно убитый»). Музыка «Сцены с Американцем» из неоконченной оперы «Большая молния» сопровождает в «Оранго» «Сцену с Иностранкой» (драка Оранго с его бывшей женой).
Впоследствии, в 1936 году Старчаков был арестован. По легенде, перед арестом Старчаков поссорился с Толстым, задав ему риторический вопрос: «Для кого вы теперь будете писать? Для жёсткорылых или для ластоногих?». Обвинялся в активном участии в антисоветской террористической и диверсионной организации, которая вела подготовку к террористическому акту против Сталина и Ворошилова. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в Ленинграде 19 мая 1937 года приговорен по ст. 58-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Ленинграде 20 мая 1937 года. Впоследствии реабилитирован.
В январе того же, 1936 года в газете «Правда» была помещена разгромная рецензия на «Леди Макбет Мценского уезда».
Однако история с «Оранго» на этом не закончилась. В 2004 году в архивах Музея имени Глинки музыковедом Ольгой Дигонской вроде бы потерянная незаконченная опера Шостаковича была найдена. Она поступила в архив музея в 1960-х годах вместе с документами секретаря композитора Левона Автомяна. «Оранго» стала самым сенсационным документом из материалов 250-страничного архива: имелись либретто, клавирный вариант партитуры, партии хора и солистов. По плану в ней должен был быть пролог и три акта, но набросано было только около четверти пролога. Среди открытий были семь листов, по шесть исписанных с обеих сторон, которые составляют тринадцать страниц «Оранго», что составляет около сорока минут музыки, написанной для фортепиано с вокальными партиями и хором.
Впоследствии вдова композитора Ирина Антоновна Шостакович обратилась к шотландскому музыканту Джерарду Макбёрни с просьбой инструментовать клавир «Оранго». Ее выбор был не случаен – до этого Макбёрни мастерски выполнил оркестровку эстрадно-циркового ревю Шостаковича «Условно убитый» и подготовил для британской постановки оперетту Шостаковича «Москва, Черемушки».
В редакции Макбёрни опера прозвучала в концертном зале в исполнении Филармонического оркестра Лос-Анджелеса, а затем и в Москве под управлением Эсы-Пекки Салонена. А мировая сценическая премьера «Оранго» состоялась в Перми 21 мая 2015 года в рамках Дягилевского фестиваля искусств. Дирижировал Теодор Курентзис.

2.
ОРАНГО
Либретто оперы
(А.Н. Толстой, А.О. Старчаков)
Действующие лица:
Оранго;–;орангутанг.
Зоолог.
Весельчак;–;конферансье.
Сюзанна Монроз;–;иностранная туристка.
Рене.
Арман Флери.
Поль Маш.
Голос из толпы.
Настя Иванова;–;танцовщица.
Иностранцы, хор.
Пролог
Занавес поднимается. На втором плане грандиозные очертания Дворца Советов. В глубине лестница. На ней, на фоне городского зарева,;—;фигуры часовых. Сквозь стеклянную стену Дворца видны амфитеатры, наполненные зрителями. Там хор и оркестр. Части хора;–;на лестнице. На первом плане;–;открытая эстрада. Столики буфета. Гуляющая публика. Во дворце и на лестнице поют.
Хор.
Труд проклятьем был,
Жребий унылый раба.
Хлеб солили проклятьем,
Злобой его засевали.
В одном ярме;–;навек –
Вол и человек.
Пояс железный развязан,
Черные сняты одежды,
Рабское рубище снято.
В пепел и прах
Сожжены столетья неволи.

Бас.
В грозном и славном бою
Раб отчизну нашел.
Снято, развеяно,
Древнею сказкою стало,
Мрачною былью
Проклятье труда,
Неволя труда.

Хор.
В грозном, славном бою
Отчизну мы обрели…
Снято, развеяно,
Древнею сказкою стало,
Мрачною былью
Проклятье труда,
Неволя труда.

Бас.
Освобожденный труд
Имя Отчизны той.
Землю оденем
Весенней одеждой,
Легкой одеждой,
Тканой из солнца.
Разумом, светом,
Умною радостью
Землю оденем.

Хор повторяет. Трубачи на открытой эстраде трубят. Трубы покрывают хор. Публика подходит к эстраде. На ней появляется Весельчак.

Весельчак (указывая на афишу). Минута серьёзного внимания. (Иностранцам, сидящим за столиком). Добрый вечер, граждане иностранцы. Как вам нравится наш праздник? Сейґ час покажем следующий номер программы;—;знаменитого Оранго, человекоподобную обезьяну.
Хор. Оранго, Оранго!
1-ый иностранец. К черту обезьяну! Покажите-ка нам лучше что-нибудь необыкновенное.
2-ой иностранец. Одно из ваших хваленых чудес.
Весельчак. Чудес у нас полон двор. (Быстро). 10;000 нефтяных вышек от Архангельска до Баку. Солнечные двигатели в Казахстане, триста тысяч гектаров риса на Кубани, Беломорский канал, всеобщая семилетка. Кузбасс и Магнитогорск, тысяча новых городов, Ангарская ГЭС в десять миллионов киловатт. В Москве больше нет клопов. Персики на земле Франца-Иосифа! Москва;—;порт… Я вас понял,;—;хотите видеть чудо, не слезая со стула…
Сейчас станцует звезда нашего балета,
Восьмое чудо света
Настя Иванова. Когда она становится на носок, стошестилетние старики пускаются в пляс. Вот она, живая музыка.
Хор. Настя, Настя!.. Просим, просим. Иванова 22-ая.

Настя танцует.

Весельчак. Танец мира!

Танец жницы. Зрители вовлекаются в танец. Он переходит в красноармейцев, в танец моряков. Тревога. Общий военный танец. Гроза. Напряжение всех сил. Разрешение танца;—;братание. Радость. Танец Насти Ивановой с серпом. Она срезывает виноградную лозу. Забрасывает вверх серп. Возникает радуга. Танец экстаза.
Весельчак (иностранцам). Граждане иностранцы, вас удовлетворяет наша программа?
1-ый иностранец. Я не развеселился.
2-ой иностранец. 15 лет эта музыка дерёт мне уши.
Весельчак. Я в отчаянии, уважаемые гости!.. (К оркестру). Помягче, понежнее, товарищ дирижёр… Просят колыбельную, что-нибудь усыпляющее.

В оркестре звучат тихие, но тревожные аккорды.

Хор. Оранго, Оранго! Покажите нам Оранго!..
Весельчак. Кричите «Оранго», а сами не знаете, что это за гусь. Оранго;–;экземпляр человекоподобной обезьяны. Самое звено между человеком и обезьяной питекантропус, про которого великий Дарвин сказал: «Мы его найдем, черт вас всех побери!»

Несколько служащих вносят картограммы и диаграммы. Выходят;–;старый зоолог с шоколадом, за ним;–;Оранго, одетый в шикарный европейский костюм.

Весельчак. Полюбуйтесь на этого красавца.
Голоса. Страшен, страшен;–;зверь или человек.
Зоолог.
Длина конечностей и угол лицевой,
Присутствие клыков и шерсть на теле…
Поленом без вреда по черепу его
Вы сможете ударить. Череп твёрд.
Все данные укажут нам на зверя.
Обезьяна-человек!
Что связывает нас, людей,
С двуногим пращуром лесным?
Я пробовал за океаном
На эту тему говорить,
Но еле уволок я ноги…
В нем проблеск разума. Он ест при помощи ножа и вилки, сморкается, зевает, играет чижика на фортепьяно, и даже произносит: «Э-хе-хе»…

Входит Сюзанна, садится спиной к эстраде за столик иностранцев.

Зоолог. Зевни, Оранго!..
Оранго (зевает). А!
Все смеются.
Зоолог. Высморкайся!
Оранго сморкается.
Хор. Потеха, умора! (Смеётся).
Зоолог. Чижика сыграй.
Оранго играет.
Голоса. Совсем как человек…
Зоолог. Там;–;гости, иностранцы. Подойди и вежливо, по-европейски, скажи им: «Э-хе-хе».
Оранго (подходит и встаёт за спиной Сюзанны). Э-хе-хе!..
Сюзанна (вздрогнув и обернувшись). Спасите меня!..
Всеобщий смех.
Оранго (рычит). Ррыжая рраспутница!..
Голоса. Зверь говорит, зверь говорит!
Сюзанна (одному из иностранцев). Жорж, помоги! Ах, спасите, ах!
Оранго (одновременно с Сюзанной). Ррразорву!.. Р-р-р… (Кидается на неё).
Сюзанна. А-а… (Падает без чувств).
Хор.
Оранго, назад! Оранго, назад…
Оранго угрожающе оглядывается.
1-ый иностранец. Спасите женщину!
2-ой иностранец. Здесь;–;мистификация. Ловушка… Злой умысел…
1-ый иностранец. Спасите женщину, или мы сами будем стрелять…
Хор. Не надо и не нужно крови…
Весельчак. Доводы оружия неотразимы, но это, милостивые государи, устарелый способ разрешенья инцидентов.
Оранго (рычит). Ррррр…
Весельчак. Предлагаю разоружиться и на суше, и на море, и в воздухе.
Оранго снова рычит.
Хор. Укротите зверя!
Весельчак. Я предлагаю иное, новое средство.
Хор. Испробуем это средство!
Весельчак. Музыки, музыки, музыки!
Оранго. Ррррр…
Весельчак. Настя, станцуй укрощение!
Настя Иванова танцует танец «Укрощение зверя».
Оранго
(укрощённый)
Душно мне, душно,
Под шкурой зверя душно.
Зоолог. Граждане, я принуждён прервать сеанс. Зверь взволнован. (Уводит Оранго).
Сюзанна (иностранцам). Пойдемте отсюда, я изнемогаю. Кто б мог подумать о столь ужасной встрече!..
Голоса. Что случилось? О какой встрече говорит иностранка?
Весельчак (Сюзанне). Всё в порядке, зверь укрощён, московский воздух полезнее валерьяновых капель. Мы вас просим: останьтесь, останьтесь и сверх программы расскажите нам историю Оранго. Кто он, кем пойман, в каких лесах, и почему при виде вас взбесился и заговорил по-человечьи.
Хор. Просим, просим!
Сюзанна. Зачем заглядывать в тёмный колодец прошлого? Я всё забыла.
Из толпы выступает Арман Флери.
Арман. Я вам напомню…
Весельчак. Кто вы, гражданин?
Арман. Я;–;эмбриолог, Арман Флери, В некотором роде, отец этой обезьяны…
Рене (выступая). Я дочь его. Оранго;–;мой сводный брат. О нём я вспоминаю, содрогаясь.
Поль Маш. Когда на то пошло, и я не прочь припомнить кое-что… Я;–;журналист, Поль Маш. И я в восторге от приёма, мне здесь оказанного, дружески готов вам рассказать парочку анекдотов. Оранго;–;мой ученик. Он был блестящим журналистом. Увы, так все проходит… Жизнь его необычайна…
Весельчак. Здесь главные участники. Остальных мы дополним из нашей самодеятельной группы.
Звучит марш. Появляются актёры.
Вот маски для всех исторических происшествий. Выбирайте любые.
Хор актёров.
Посмеемся, посмеемся
Над историю забавной,
Над бесплодною попыткой
Управлять штурвалом жизни
Обезьяньими руками…
Весельчак. Пролог затянулся, актерам не терпится, публике и подавно. Мы вам расскажем в лицах, с пением и танцами, забавную историю о том, как появился на свет необыкновенный гибрид Оранго, как он вырос, участвовал в империалистической войне, вернулся в Париж, чем он занялся и что из этого вышло, как он ездил в СССР и что из этого вышло, как женился и на ком, как был разоблачен, кто его пытался спасти, что его погубило и как управляющий ГОМЕЦом купил его в Гамбурге за сто пятьдесят долларов чистоганом… Начнём…
Все глядят в глубину сцены.
Хор
(на втором плане и на лестнице)
Посмеемся, посмеемся
Над историей забавной
Человека-обезьяны
По прозванию Оранго.
Строен, прекрасен мир,
Движенье его закон…
Шире, шире ворота
В освобождённый мир…
История мира сегодня
Великий развертывает свиток…

Весельчак.
Посмеемся, посмеемся
Над бесплодною попыткой
Управлять штурвалом жизни
Обезьяньими руками…

Хор. Посмеемся, посмеемся (и так далее).
Занавес.
На этом рукопись обрывается.
КОНЕЦ