Торжество Революции. Часть 3

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

– Зачем вы меня спасаете? – крикнул, пригнувшись к Андрею, солдат.
– Все люди… Мы… Друг к другу здесь личных обид не имеем. – Он помолчал, выглядывая из-за колонны, сжимая винтовку в руках. – Это, понимаешь ли, не совсем наша война…

Навряд ли юнкер слышал слова Кожина, но старался по его лицу понять смысл сказанного. В глазах молодого бойца напрочь отсутствовал страх – только растерянность и полное непонимание дикого происходящего действа вокруг. Повезло обоим: ни пуля, ни рикошет, ни осколок их не повредили. Пробегая, Андрей дёргал и толкал юнкера так, как подсказывало ему природное острое чутьё и реакция, уворачиваясь от выстрелов и свиста осколков. Снова свезло… Юнкер и Кожин видели, как красногвардейцы, загнав кучу бежавших от них бойцов в угол, окружили их. Те подняли руки вверх.

   – У-у, твою мать, сукины дети! – подбежал к ним пышнолицый комиссар. – Именем Военно-революционного комитета вы арестованы… Что, попались, юнкерята?
– Это незаконно, кто вы такие, по какому праву? – грубо выступил против, с поднятыми руками, рослый плечистый юнкер без фуражки, крепкий, с волчьим лицом.
– А прикладом те в морду не съездить? – риторически усмехнулся кто-то из красногвардейцев.

– Спокойно, товарищи. Кому нужны эти сопляки. Забираем этих юнкарей в плен.
Юнкеров построили и повели под конвоем красногвардейцев прочь от дворца, обратно к училищу. С командиров содрали погоны, отняли личное оружие.

«Начало штурма сделало своё дело: защитники Зимнего дворца продолжали расходиться. Около десяти вечера казаки и юнкера инженерной школы заявили о своём намерении покинуть дворец. К ним вышли Коновалов, Маслов  и Терещенко».

– Как бы вы не говорили и чего бы не сулили – вы погибаете… А там, с Лениным народ, мы не хотим в своих стрелять – говорили солдаты.

– Господа! Господа, – кричал на перерез им Коновалов. – Не мы гибнем, но гибнет Россия. Там, с другой стороны, ваши братья, но они обмануты преступной пропагандой. Я призываю вас остаться, идёт хаос. Не выдайте нас и мы сможем остановить это безумие…

Казаки, эти степные волки войны, приутихли, вроде бы как призадумавшись. На лица их легла угрюмая, молчаливая тень…

 Но какая-то сволочь напоминанием об уходе взвода артиллерии испортила всё дело. Казаки оживились, загудели, опять задвигались.

– А ничего с ними не сделаете – пробившись к министру, заговорил подхорунжий . – «Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища, с артиллерией, а на деле-то оказалось — сброд калек да шайка нищих, жиды да бабы, да и Правительство ваше вот, тоже наполовину из жидов же, ну… А русский-то народ там, действительно, с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, — перешёл на балагурный тон подхорунжий, вызвав смешки у близ стоявших казаков».

Коновалов, в одном пиджаке на холодном ночном ветру, внутренне закипал и, подавляя жгучую ненависть, смотрел на ломающегося перед ним подхорунжего. Казалось, ещё немного и он готов был придушить этого задиру, в прежние времена не посмевшего бы и рта разинуть перед ним. А теперь, когда прежний мир рушится окончательно, когда он, этот мир, практически уничтожен навсегда и доживает свои последние предсмертные мгновения, эта рожа, пользуясь новым порядком, мокает его, человека благородного и образованного, перед шайкой разложившихся в моральном плане казаков…

Коновалов подавил эти думы. Он понимал, что он – не подхорунжий – а он, в скором времени, бывший министр Временного правительства, находится в безвыходном, проигрышном положении.

«– Бог вам судия. Идите. Но оставьте пулемёты, а то мы с голыми руками» – завершил дело Коновалов.

– Берите – мрачно ответил, не глядя на него, подхорунжий.

Юнкеров попытались призвать к долгу и совести, оставив возможность выбора на их усмотрение… Это событие стало последним вбитым гвоздём в гроб правительства: оно потеряло возможность, силу повелевать, распоряжаться, приказывать… В этот момент правительство окончательно перестало существовать, превратившись в сброд абсолютно беспомощных министров. Юнкера тоже ушли…

 За казаками и основной массой юнкеров последовали почти все инвалиды и женщины. Дурной пример георгиевцев разлагающе подействовал на женский батальон.

«Перевалило уже далеко за полночь. Положение министров в Зимнем дворце было отчаянным и ухудшалось с каждой минутой. Силы его сторонников таяли, в результате чего часть восточного крыла дворца осталась без охраны. Через окна этого крыла в здание стали, во всё больших количествах, проникать повстанцы». На первом этаже некая девушка-большевичка в чёрной скрипящей куртке, с чёрными волосами, убранными в хвост, и чёрными же холодными решительными глазами, направилась прямо на один из последних охранных постов.

– Стой! Назад! – крикнули ей два юнкера, направив дула винтовок в её сторону, замешкались с затворами. Она игнорировала их выкрики. Четырьмя выстрелами из «Кольта» 1873 года уложила обоих…

«А в зале заседаний на втором этаже министры ждали конца: одни — безвольно опустившись в кресла, другие, как Малянтович , — устроившись на диване. Коновалов курил одну папиросу за другой и, на сей раз, нервно расхаживал по залу, время от времени выходя в соседнее помещение, где находился единственный работающий телефон. До министров доносились крики и приглушенные звуки взрывов и выстрелов — это верные правительству офицеры и юнкера пытались отбить революционные войска. Обстановка обострилась, когда в помещении наверху взорвался артиллерийский снаряд, выпущенный из Петропавловской крепости, и когда матросы, проникшие во дворец, бросили с балкона в зал на нижнем этаже две гранаты. Два юнкера получили ранения и были доставлены к Кишкину для оказания первой помощи». «Аврора» и батарея Петропавловской крепости сделали несколько залпов боевыми снарядами по дворцу, но практически все они задели его по касательной, нанеся, сравнительно, небольшой ущерб.

«Время от времени в зал заглядывал Пальчинский , пытавшийся успокоить министров и заверявший их в том, что проникшие во дворец мятежники задержаны и ситуация все еще под контролем…».

Коновалов курил, напряжённо и безысходно соображая:
– Опять шум... Он стал уже привычным... Опять, вероятно, ворвались большевики и, конечно, опять обезоружены... Кто идёт? Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много...
А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь – мы или большевики?..
 
«А между тем шум, доносившийся в зал, где находились члены Временного правительства, неожиданно приобрел какой-то зловещий оттенок. Вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться. И в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы – что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец...».

Коновалов последний раз звонил одному из разбежавшихся по Петрограду парламентёров правительства:

– «Ворвался Временный революционный комитет... У нас всего небольшое количество юнкеров... Через несколько минут мы будем арестованы».

Через несколько же минут, то самый парламентёр именем Шрейдер, ранее безуспешно отправлявшийся на переговоры к большевикам, сам позвонил в Зимний:

– Александр Иванович, вы слышите меня, что у вас происходит?

Неожиданный грубый голос вместо Коновалова ответил:

– Что угодно, откуда говорят?
– Звоню из городской управы, хочу узнать, что у вас делается…

Трубка цокнула и незнакомый голос ответил снова:

– Я часовой, ничего у нас не делается.

Считанными минутами ранее Временное правительство Российской Республики сдалось. Дверь в зал была выбита с ноги безбашенным матросом, крикнувшим:

– Кто здесь временное?! Слезай, кончилось твоё время!

За ним шагнул Антонов-Овсеенко и толпа вооружённых солдат, матросов, красногвардейцев…

Министры находились за столом.

– «Временное правительство здесь», — сказал Коновалов, продолжая сидеть. — Что вам угодно?»
– «Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы», — ответил Антонов-Овсеенко, а Чудновский стал записывать фамилии присутствующих и составлять протокол».
– Временное правительство, во избежание кровопролития, подчиняется силе и сдаётся – выждав минуту, окончательно объявил Коновалов.
– Господин Коновалов, не бравируйте силами, которых у вас нет – упрекнул министра Антонов.

Коновалов встал.

– Знайте же – громогласно обратился он к Антонову – вы встали на страшный путь. Вы думаете этим кончено? Нет, не кончено, вы глубоко ошибаетесь. Вы открываете проклятый путь в адскую геенну братоубийственной войны и назад дороги уже нет. Помните…
– Народная революция победит, господин Коновалов, не пугайте нас.
– Может и так, только это будет пиррова победа, купленная жертвами многих миллионов…
– Господин Коновалов, не тяните время – отрезал Антонов. – Ваше время ораторствовать вышло. Вы уже пять минут, как выброшены в мусорную корзину истории.

На ропот толпы солдат и призывы типа:

– «Какого черта, товарищи! Приколоть их тут и вся недолга!»
Антонов твёрдо сказал:

– «Товарищи, вести себя спокойно! Все члены Временного правительства арестованы. Они будут заключены в Петропавловскую крепость. Никакого насилия над ними учинить я не позволю. Ведите себя спокойно!».

Конвоиры повели министров сквозь длинные коридоры и залы поверженного Зимнего дворца. «По обеим сторонам паркетного пола лежали ряды грязных матрацев и одеял на которых помещалось несколько человек солдат. По всему полу была грязь от окурков папирос, кусков хлеба, от одежды, пустых бутылок с названиями дорогих французских вин. Много солдат с наплечниками юнкерской школы двигалось в застоявшейся атмосфере», с ожесточением, злобой и удивлением провожая взглядами бывших министров, ведомых под дулами винтовок – тех, кого они ещё менее получаса назад защищали с оружием в руках. «Коридоры глубоко пропитались запахом табачного дыма и немытого человеческого тела. Все это место представляло собою одну огромную казарму и, что было очевидно, по внешнему виду пола и стен, играло роль казармы в течение многих недель» .

Наконец, конвой матросов и красногвардейцев вывел министров из Зимнего дворца, где их «окружила толпа злословящих, издевающихся, размахивающих кулаками людей. Автомобиль найти не удалось, поэтому пришлось идти в крепость пешком. Когда процессия приблизилась к Троицкому мосту, толпа, собравшаяся вокруг министров, снова злобно потребовала, чтобы им отрубили головы и бросили в Неву. На этот раз министров спасло то, что кто-то вдруг открыл пулеметную стрельбу (по-видимому, без всякой цели). Услышав выстрелы, пулеметчики из Петропавловской крепости решили, что обстреливают их, и тоже открыли огонь. Министры, конвой и случайные зрители бросились прочь и залегли на брусчатку. Во всей этой неразберихе арестованных, затем, быстро переправили через мост в крепость, где они оказались в безопасности».

Министров провели в небольшое помещение, которое освещалось одной коптящей керосиновой лампой. У входа они увидели Антонова-Овсеенко, который сидел за маленьким столиком и дописывал протокол, начатый Чудновским в Зимнем дворце. Антонов-Овсеенко прочитал его вслух, провел перекличку арестованных и попросил каждого расписаться. После этого министров развели по промозглым камерам в старинном Трубецком бастионе, неподалеку от того места, где с прошлого февраля находились в заключении бывшие царские чиновники. По дороге Коновалов вдруг сообразил, что у него кончились папиросы». Он робко попросил сопровождавшего его матроса:

– Послушайте… Не найдётся у вас закурить?

 «И испытал большое облегчение, когда тот не только дал ему махорки и бумаги, но и, увидев, что Коновалов не умеет делать этого, свернул ему самокрутку».
Перед тем как захлопнулась дверь его камеры, истошно простонав скрежетом несмазанных петель, «Никитин  обнаружил у себя в кармане позабытую телеграмму, посланную Украинской радой  в министерство внутренних дел. Он вручил ее Антонову-Овсеенко и тусклым голосом произнес:
 
– Это получено от Украинской Центральной Рады. Теперь уже это Вам придется распутывать».

Глубокой ночью весть о падении Зимнего дворца, наконец-то, достигла штаба ВРК и II съезда в Смольном институте и была встречена восторженными аплодисментами и радостными выкриками. На трибуну, средь ликующей толпы, энергично влетел гладко выбритый, почти полностью лысый человек, в накинутой поверх пиджака солдатской шинели. Сперва его не признали, но затем, все находившиеся в Белом зале, заметили в его твёрдом, звучно-пронзительном голосе знакомый хрипловато-зычный оттенок и мягкую картавость. Ба! Да это же он, тот, кто четыре месяца скрывался по конспиративным квартирам, кто был вдохновителем и самою искрой пролетарской революции: никто иной, как «человек в кепке», который своей мужественностью, стойкостью, невероятным бесстрашием и одержимостью высокими идеями, один сумел повести за собой миллионы рабочих, солдат и крестьян для того, чтобы раз и навсегда открыть им дорогу в мир, где бы они смогли ощутить себя людьми, осознать своё человеческое достоинство, в мир без помещиков, холопов, рабов, спесивых чиновников, раболепства, вранья и вечных «ваших высокоблагородий». И главное – без войны, разрухи, грязи и голода. В мир власти народной, в мир диктатуры пролетариата. По крайней мере, так верил, в тот момент, сам он, а в него и в его идеи и чаяния верили все присутствовавшие в Белом зале Смольного института и миллионы – миллионы простых обывателей по всей стране.

– Да здравствует наш вождь – он снова с нами! – горячо воскликнул Троцкий. Затем, когда буря восторженных оваций начала затихать, вождь революции объявил, и его слова по радио, там, где оно было, а также посредством кинооператоров той эпохи, разнеслись над всей территорией России:


«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили мы, большевики, совершилась.

Какое значение имеет эта рабочая и крестьянская революция? Прежде всего, значение этого переворота состоит в том, что у нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти, без какого бы то ни было участия буржуазии. Угнетенные массы сами создадут власть. В корне будет разбит старый государственный аппарат и будет создан новый аппарат управления в лице советских организаций.

Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма.
Одной из очередных задач наших является необходимость немедленно закончить войну. Но для того, чтобы кончить эту войну, тесно связанную с нынешним капиталистическим строем, - ясно всем, что для этого необходимо побороть самый капитал.

В этом деле нам поможет то всемирное рабочее движение, которое уже начинает развиваться в Италии, Англии и Германии.

Справедливый, немедленный мир, предложенный нами международной демократии, повсюду найдет горячий отклик в международных пролетарских массах. Для того, чтобы укрепить это доверие пролетариата, необходимо немедленно опубликовать все тайные договоры.

Внутри России громадная часть крестьянства сказала: довольно игры с капиталистами, - мы пойдем с рабочими. Мы приобретем доверие со стороны крестьян одним декретом, который уничтожит помещичью собственность. Крестьяне поймут, что только в союзе с рабочими спасение крестьянства. Мы учредим подлинный рабочий контроль над производством.

Теперь мы научились работать дружно. Об этом свидетельствует только что происшедшая революция. У нас имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.
В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства.

Да здравствует всемирная социалистическая революция!»

Несмолкаемые аплодисменты.


В момент, когда министры Временного правительства, в Малахитовом зале, считали последние мгновенья до страшной минуты их пленения и ареста, перед Зимним дворцом сдались в плен красногвардейцам последние остатки юнкерского ополчения и женского ударного батальона. Их разоружили, испуганные и подавленные женщины плакали:

– Больше не будем…

Солдаты, матросы, как могли, успокаивали их, выводили из только что кончившейся зоны боевых действий, призывая не бояться. Комиссары презрительно косились на разбитый женский батальон и на расчувствовавшихся солдат, проявивших к этим женщинам сострадание.

В момент, когда Антонов-Овсеенко уже врывался в зал заседаний и объявлял членам Временного правительства об их низложении, в Петровский малый тронный зал на втором этаже ворвался отряд солдат Павловского полка, встретившись с красногвардейцами, выбегавшими из соседнего Фельдмаршальского зала.

– Вот это сервизы! – восклицали солдаты, очутившись посреди грандиозного помещения, отстроенного по проекту знаменитого Огюста Монферрана  в 1833 – 1837 гг. в память о Петре Великом . Богатейшее убранство украшало этот зал: позолоченный трон, изготовленный в Лондоне в 1731 г. За троном, в нише, оформленной в виде триумфальной арки с монолитными колоннами из яшмы, находилась картина «Пётр I с богиней мудрости Минервой» художника Амикони. В отделке интерьера зала был изображён вензель императора – две латинские буквы «Р», короны и двуглавые орлы, крупнейший из которых украшал стену над картиной с Петром и богиней. В верхней части стен располагались шикарные полотна, изображавшие знаменитые сражения Северной войны  - Полтавскую баталию 1709 г. и «матерь» Полтавской битвы – сражение у деревни Лесная 1708 г. художников-баталистов П. Скотти и Б. Медичи. Лионский малиновый бархат покрывал серебряные изделия, панно и весь зал целиком. Великолепные громады люстр свешивались с украшенного резными ангелами потолка… И среди всего этого изящества, торжественности и величия свергнутой романовской династии бродили толпы вооружённых серо-зелёных людей, голодных, измученных и встревоженных хаосом недавнего боя.

Игнат, пришедший с павловцами, остановился против трона и возвышающегося над ним огромного позолоченного орла. Он неспешно вынул револьвер из рыжей, толстой, тёртой кобуры и с великим торжеством и наслаждением отправил пулю в беспомощный символ бывшей империи. Пуля со свистом срикошетила в стену, огненные искры резким снопом выбились из центра орла. Солдаты присели от неожиданности, вскинув винтовки: затем подняли головы, разглядев у трона Игната с вытянутым в сторону орла пистолетом в руке.

– Бей герб, бей орла! Бей его, царскую суку! – внезапно оглушительно крикнул кто-то и толпа солдат, оживлённая единым порывом, присоединилась к Игнату, лязгая затворами винтовок. Все они, сбившись в одну единую кучу, с остервенением стали беспрерывно поливать державный символ ураганной смесью огня и свинца. По двуглавому орлу бесконечно часто заплясали искры, а пули с визгом, свистом и жужжанием рикошетили в пол и по стенам. Наконец, гордая некогда птица покорилась гневу нападавших: орёл, гулко звякнув металлическим нутром, раскололся на две половины от очередного прямого попадания и с чудовищным грохотом обе половины рухнули позади имперского трона… Не в силах был прекратить безумие даже командир в хрустящей чёрной кожаной куртке. Беспомощно кричал и метался подле него комиссар. Выстрелы стихли лишь после того, как взбесившиеся солдаты достигли цели и знак империи был повержен.

Стихло… Войска покидали оглушённый Петровский зал. Андрей Кожин, ставший свидетелем бессмысленно жестокого действа, находясь в группе красногвардейцев, не присоединившихся к отряду «палачей», окликнул Игната. Тот неторопливо обернулся с перекошенным волнением и злобой лицом.

– Ну, и зачем это всё? Что пользы в уничтожении и так заведомо уничтоженного? – спросил Кожин.

Игнат вплотную подошёл к Андрею и обжёг того искрящимся огоньками яростных глаз.

– Зачем? – повторил он глухо, поведя нижней челюстью; скулы его дрогнули в нервной судороге. – Эта империя, руководимая бездарным, слабым и удивительно самонадеянным царьком вынудила огромную страну, богатую всевозможными ресурсами страну, угробиться в жерлах небывалой войны, которой народ не желал… Эта империя кинула нас – тебя и меня – и миллионы мужиков в качестве пушечного мяса на фронт, во имя своих призрачных, сиюминутных амбиций. Пока мы гнили в окопах, кормя собственной кожей крыс, богатеи, чиновники, царедворцы, дворянские сынки жрали заморские яства из серебряной посуды, пока мы жрали траву и давились немецким хлором во время газовых атак. Моих брата и отца расстреляли австрийцы на юго-западном фронте в Галиции, когда их взвод попал в плен. Та, которая была дорога, ушла на фронт сестрой милосердия и, в тот момент, когда они бросились тащить раненых, их, и её в том числе, накрыло немецким миномётным огнём… Мать жива, но не сойдёт ли она с ума, когда я вернусь к ней с такими новостями, если ещё не сошла от этой проклятой войны?! Мы мирно жили, нелегко приходилось, но мы никого не трогали, ни к кому не лезли… И тут этот Николашка, «братья да сёстры», мне ж перед Антантой выслужиться надо, подай ему, сукину сыну, Черноморские проливы… А подумал ли он, кто и как для него добывать их будет? А хрен с ними, русский мужик всё вынесет, кровью и слезами для царя нужное добудет, завоюет, сдохнут – чёрт бы с ними, новые народятся… Это как, ты мне скажи? Когда, ты мне скажи, когда это кончится?! Страны больше нет, ничего больше нет… Пока помещики и министры, каждое утро открывали газеты, читая свежие сводки о положении на фронтах, я… мать вашу, стягивал зубами кровавые насквозь бинты, а однополчане мои лёгкие выплёвывали, нажравшись немецкого хлора на этих фронтах. А Николашка с Распутиным  стратегические планы строили, типа:

– Надо, дескать, Николка, на Барановичи наступать…
– Зачем же там, Григорий Ефимыч?
– Да мне, е…ть, говорит, видение было…

Это что? Временщики пришли – та же (непечатное): война, суки, «до победного» и попёрли к хренам по буграм, там нас и отдубасили австрияки да немцы в июле… Наступление не готово, войска не собраны, а нас в пекло на две недели опережая срок. Как же, (непечатное) порвать нужно – французы и англичане на Западе  гибнут… Они тоже отпахали у себя там, но, суки, на себя надейтесь, на себя, а не на мясо из России… А Ленин… Может хоть он нам жизнь устроит, войну закончит, да буржуев власти лишит. Видишь, за него все… Верят в него, верят его словам и делу… Он – мужик, наш человек, из народа… А то, что видит солдат:

Пули немецкие, пули французские,
Пули турецкие – палочки русские

Так, как его… Некрасов , по-моему, писал ещё. Рабочий, что он-то видит? Тридцать лет отпахал на заводе у промышленника, ни дня не гулял, всё честно… День по болезни не вышел… День! Выгнал его промышленник к чёрту с завода… Руку тяпнуло тебе под станком – (непечатное), а не компенсация! Живёт, как в казарме гниёт, да ещё и на хрен высылают. Крестьян то царь (непечатное), то помещики-собаки, то община… Земли не дают, работай на них от рассвета до заката и опять по кругу… Может хоть большевики порядок наведут, они ребята смелые… А мне уже больше ничего не надо – жить спокойно только, всё… – Игнат усмехнулся горькою усмешкой и слёзы накатили ему на глаза.

– Существовать… Может другие жить будут – добавил он. – Прощай, Андрей.
Игнат резко развернулся, закинул винтовку на плечо и направился вслед за своим отрядом к выходу. Красногвардейцы также стали подтягиваться к выходам из дворца.

Через выход, ведущий к набережной Невы и противоположный тому, через который во время штурма наступали основные части большевистских войск – именно тот, с высокими решётчатыми воротами и орлами на их шпилях – вышел и Андрей Кожин. Пройдя несколько ступеней вниз, он сел на этих ступенях, сложив винтовку рядом. Рассвет занимался и ночь стала бледна, небо окрасилось в бледный цвет первого утра социалистической власти в Петрограде. Кончилась страшная ночь. Мимо Кожина шли вниз по ступеням, к набережной, толпы красногвардейцев, комиссаров, командиров… Андрей же сидел не шевелясь, опустив руки на колени, всматриваясь в рассвет. Он просто любовался им, любовался первыми лучами утреннего солнца, величием и всевластием природной красоты, любовался и дышал морозным октябрьским воздухом, пронизывающим сквозь одежду тело и забирающимся, кажется, в самую душу. Любовался он и тишиной, без выстрелов, криков и пулемётной трескотни. Внизу, у самого основания ступеней, догорала брошюра о Карле Марксе, нечаянно обронённая Игнатом во время приступа – вероятно, выпала из-за пазухи шинели. Тонкая книжка дотлевала, и разъедающая дымная червоточина поглотила её, съедая остатки бумаги и переплёта, почти полностью. Дотлевали нечаянно обронённые волосы некогда рыжеволосой Ольги Болотовой, которой, быть может, в качестве своеобразного подарка, или с каким-то тайным донесением, либо шифром, когда-то очень давно, вручил эту книгу некто Сергей Нечаев. Догорал и рассвет, превращая сумерки в бледное раннее утро. Догорали последние видимые слова титульного листа:


«беспощадной… борьбе…
честь и свободу… народа».


Ночь 23/24 августа 2018 г., 04 ч.00 мин.