Наш 200-летний современник. Ж. -Ж. Руссо

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………

СОВРЕМЕННЫЙ МИР

1912

№ 9
 
Страниц всего: 355


   234

                Наш 200-летний современник


                (Ж.-Ж. Руссо)


                А. Дивильковский


   Десятки новых сочинений о Руссо – один Эмиль Фагэ выпустил в 200-летнему юбилею целых 5 книг: «Жизнь Руссо», «Руссо против Мольера», «Подруги Руссо», «Руссо – мыслитель», «Руссо – художник», каждая по 3 фр. 40 сант.! – множество брошюр, лекций о Руссо, начиная ещё с зимы, прекрасная, богатейшая выставка, собранная «Обществом Ж.–Ж. Руссо», наконец перечитывание его собственных произведений, всё это, ещё задолго до юбилея 28 июня нового стиля, так наполнило образом женевского мудреца все закоулки моего мозга, что я почти стал чувствовать рядом с собою присутствие человека, когда-то здесь жившего и страдавшего.

   Я невооружённым глазом видел, как вся современная, демократическая до сердцевины Женева целиком стоит на костях творца «Общественного договора», им дышит, его чувствами чувствует, его мыслями мыслит. Тем сильнее поражало меня довольно-таки равнодушное, нередко враждебное отношение массы нынешних женевцев к своему aieul* и к его празднику.
 
   Юбилей готовился более из центра, из университетских и правящих кругов – порядок не совсем нормальный в здешней стороне. Здесь трудновато было бы заставить, по указу из участка, выражать притворную радость, либо воздвигать патриотические памятники.

   Чем же так заслужил старый Жан-Жак перед сувереном–народом?

   Присматриваюсь сперва к тихой и мирной rue** Muzy, где обитаю.

   Это – одна из боковых улиц трудового предместья Eaux-Vives, протянувшегося над самым озером. Впрочем, население его не рабочее, в полном смысле, а учительницы, учителя, самостоятельные портнихи до «модистки» (то есть, шляпницы), мастера-часовщики, служащие разных контор и, больше всего, старые дамы, сдающие комнаты разному приезжему люду

   Узнать общественное мнение rue Muzy можно либо в cafе*** на углу, в вечерний час, либо в дешёвой столовой рядом, в обед, или же в еpicerie****, в середине улицы, во всякое время. Предпочитаю epicerie, ибо здесь женский клуб, а женщины менее скрывают свои мысли из соображений постороннего порядка.

    Вхожу как раз в разгар дискуссии о Ж.-Ж. Руссо – дело было за месяц до юбилея, когда уже в школах и газетах велась усиленная пропаганда сверху. Ораторствует отставная учи-

               
                ----------------------------------
               
                *aieul – предок, дед, старик (фр.)
               
                **rue – улица (фр.)

                ***cafе – кафе (фр.)

                ****еpicerie – продуктовый магазин (фр.)

   235


тельница городской школы, которую я ежедневно вижу на балконе третьего этажа, через улицу напротив:

   – Это неслыханно! Они хотят заставить нас устроить праздник – кому же? Просто с ума сошли со своим Руссо, который был самый безнравственный лентяй, оборванец, не закончил учения в школе и бежал от своего хозяина. Понятно, что анархисты французской революции выбрали его себе образцом, а теперь вслед за ними ce miserable Bounot* – со всей его автомобильной шайкой… Хвалят его «Исповедь», – а это такая грязная книга, что нельзя дать в руки молодой девушке. Пусть, кто хочет украшает свой балкон в честь этого учителя всяческих гадостей, но не я!

   Старая дама с достоинством поводит своим породистым крупным женевским носом и – строгий взгляд строгий взгляд и на мою долю из-под почтенного, чёрного парика. Я невозмутим; уже знаком с этими аргументами из книги страстного врага Руссо, критика Ж. Леметра, а также из подлинно геростратовской речи во французском парламенте г-на Барреса, известного романиста, «бессмертного» и проповедника «латинского классицизма», что для него равновелико с «твёрдым авторитетом».

   Догадываюсь, даму с Барресом соединяет общая тоска по доброму старому времени, когда подмастерье был прикреплён к хозяину, а народ слушался, отчего и был добродетелен.

   Вот какие знакомые-презнакомые вздохи – конечно, уже лишь платонические – теснятся в груди иных коренных женевцев.

    Я сказал лавочнице своё: Madame, sil vous plait, une livre de beurre de table** – D'abort, Monsieur (то есть, по-савойски, «сейчас»), бросила мне наскоро лавочница-савоярка и тут же наскоро высказала покупательнице своё мнение о Руссо:

– Я согласна с вашим мнением, madame. Говорят, Руссо менял свою религию без удержу: сегодня – протестант, завтра – католик, потом – опять протестант, а, на самом деле, ни во что не верил. Не знаю, хорошо ли он писал свои романы, но не думаю, чтобы неверие… Это всё для вас, mademoiselle?*** Один франк 25 сантимов… Для вас, m-r?

   Я называю, что мне надо. Другие дамы, большей частью, пожилые хозяйки, занятые своим домом вплотную с 6 утра до 9 вечера, как только могут быть заняты неусыпные швейцарки, все поддакивают первой обличительнице Жан-Жака:

   – Quelle droled idee que cette fete!****

   – Это ведь не рождение Кальвина, и не юбилей университета.

   – Ce que je ne comprends point cest qu on veut feter un Zan-Zaque. Pourrquoi fairre *****– недоумевает забежавшая по сосед-


                -------------------------
               
                *ce miserable Bounot – этот несчастный Буно (фр.)
               
                *Madame, sil vous plait, une livre de beurre de table – Мадам, пожалуйста, фунт столового масла (фр.)
               
                ***mademoiselle – барышня
               
                ****Quelle droled idee que cette fete! – Какая веселая вечеринка!
               
                *****Ce que je ne comprends point cest qu on veut feter un Zan-Zaque. Pourrquoi fairre – Не понимаю того, зачем мы хотим славословить Жан-Жака. И почему.


   236


ству зеленщица-итальянка, женщина круглая, толстая и окончательно тёмная.

   Я, скиф-поклонник великого женевца, отделываюсь приятельским «Bonjour, mesdames»* от обращённых ко мне за сочувствием, так сказать, взглядов Европы, прощаюсь и удаляюсь скорым маршем.
 
   Я не преувеличиваю значения вынесенной мною справки о мнении rue Muzy; я знаю, что это мнение лишь определённого слоя Женевы, старинно-кальванистского, который преобладает в нашем квартале, как и, собственно, в городе. Но это мнение характерно именно потому, что слой этот – коренной в кантоне и сохраняющий до сих пор сильное влияние, хотя и всё слабеющее.

   Сверх того, в нашей бакалейной лавке мнение это звучит в его чистом виде. Оно же, конечно, владеет и умами центральных кругов женевского протестантизма (как, впрочем, и «национального» парижского католицизма), но там оно уже смягчено и принаряжено, иногда до неузнаваемости, по требованиям «высшей политики».

   Вот, например, директор департамента и железных дорог г-н Монуар, адвокат и банкир, одна из самых видных фигур маленькой республики, один из вождей местной «демократической», то есть, консервативно-протестантской партии** – в его речах во время юбилея вы едва разберёте слабый отзвук того решительного осуждения, какое встретил Жан-Жак на rue Muzy. Но отзвук этот есть, и о своём наличии говорит достаточно громко, как будто ещё жив Жан-Жак; брожение всё ещё порождают его крепкие дрожжи-идеи вокруг нас, как и сама его личность, точно личность деятельного участника самой злободневной борьбы, привлекает к себе страстную вражду одних и страстную любовь других…

   Позвольте вас проводить, читатель, на банкет, где говорил, в числе других, г-н Монуар. Место банкета – зал древнейшего из бесчисленных женевских обществ – патриотического Societe de l Arquebuse, одного из тех, которыми ещё так восхищался писатель.

   Послушаем-ка г-н Монуара.

   С тем сдержанно-пренебрежительным выражением лица, какое вы найдёте почти у всех здешних «аристократов», а в то же время с милой, юбилейной улыбкой, как-то снисходительно говорил он о том, что вот в XVI веке, то есть, в золотой век Кальвина и денежной «аристократии», юбиляр был бы, конечно, сожжён живьём, как


                -------------------------
               
                *Bonjour, mesdames – Привет, дамы (фр.)
               
                **Надо заметить, что пост одного из членов «государственного совета», то есть, министров кантона, г-н Монуар получил по праву пропорционального представительства, народным избранием, ибо здесь и исполнительная власть избирается прямо улицей, а не устанавливается большинством палаты. «Демократы» здесь – в меньшинстве.

                ***Societe de l Arquebuse – Общество Аркебузы (фр.)


   237


сожгли «еретика» Мих. Сервета; в XVIII веке ограничились (заметьте, какое облачко пробежало около золотых очков и чёрной бородки оратора) сожжением его книг, а в XX веке – оратор силится изобразить на пухлом, жёлтом лице «чувственность» – «в XX веке его обожают»! Затем ещё оратор кается перед собранием, что в 1878 году, в 100-летие смерти Руссо, он, будучи молодым collegian’ом, подчинилcя пуританскому лозунгу бойкота. Рукоплескания, шампанское…

   Но странно. Мне показалось, что я заметил вон там, у стены, под портретами «королей» (то есть, славных arquebusiers*, увенчанных в старину лаврами за стрельбу) господина в старомодном коричневом кафтане с большими отворотами рукавов, в кружевной манишке и небольшом парике.

   Да, это же Руссо, посмотрите!

   Его молодое прекрасное лицо, – как на пастели Ла-Тура, его пламенные глаза, «сияющие, словно звёзды», по выражению его благоговейного поклонника, принца де Линя.

   Он, по-видимому, любовался могучими фигурами «королей» и лишь изредка посматривал на оратора, поднося к близоруким глазам лупу, через которую рассматривал когда-то мелкие части растений во время своих ботанических прогулок.

   И, правду сказать, казался он вечно-зелёным, по сравнению, с поблёкшими своими потомками. А, между тем, чертами лица многие были с ним в кровном родстве…

   И в то же время Жан-Жак сиял счастьем – совсем не так, как та печальная фигура, которую мы видим на портретах его в старости. Я не могу понять, почему он счастлив, я недоумеваю, я спрашиваю его: почему? Ведь не думаешь же ты, mon vieux**, что г-н Монуар искренне тебя «обожает»? Ведь попади в его белые ручки вся власть над твоей родиной, посмотрел бы я на его «обожание» тебя, насмотрелись бы мы снова на теократию «высокой Консистории», на инквизицию, на утопление без долгой проволочки таких, как ты, дерзких философов в Роне!

   – Ah, non, – говорит Руссо, и лучистые морщинки собираются вокруг его глаз, – tu te trompes!*** Ты напрасно представляешь себе моего любезного Монуара в таком несовременном виде. Конечно, он довольно сильно фальшивит, он, среди демократически пробуждённого моего народа, пытается облукавить, остановить прогресс, он, среди неудержимого потока цивилизации, – дикарь. Но именно потому, что он, – дикарь, он тоже мой. Притом же, вспомни-ка меня: «Эмиль не такой дикарь, чтобы кочевать по пустыням; он – такой дикарь, который создан для жизни в городах», ведь и все вы немножко такие дикари, да и чем

                ---------------------
               
                *arquebusiers – аркебузиры (фр.)

                **mon vieux – мой старичок (фр.)

                *** Ah, non, tu te trompes! – Ах, нет, ты не прав! (фр.)


   238


свободнее в вас ваше дикарство, ваша добрая, истинная природа, по-моему, тем лучше. И лишь  с о в р е м е н н ы е  интересы заставляют банкира Монуара тормазить стариною, Кальвином историю на том месте, где для банкиров – наибольшая прибыль. Ведь он очень умён и понимает, что нет ничего прибыльнее железных дорог, биржи, фабрик. Зачем ему в XVI век?

   Меня удивило, что Жан-Жак так хорошо понимает наше время. Но он прав: я вспомнил, как г-н Монуар и его друзья–«демократы» умеют использовать даже свободное движение всенародного протеста во всей Швейцарии против Сен-Готардской конвенции, два года назад. Нет, видно о европейских делах нельзя судить по нашим аршинам. Здесь даже ретрограды принуждены действовать оружием свободы и тем, нехотя, подталкивать народ ко всё высшему осознанию своего самодержавия.

   Оттого же и женевские пасторы, когда-то проклинавшие Руссо, теперь яко же древний пророк Валаам, против своего сердечного убеждения, сочли нужным тоже расписаться своей в преданности юбиляру.

   В выпущенном женевскою «Национальной церковью» восхвалении Руссо, впрочем, очень изящно изданном, пастор Ш. Женекан стремится сделать грешника Руссо joli** для улицы Muzy, доказывая, что он успел-де отречься от своих убеждений и помер почти добрым протестантом. А пастор и профессор богословия Фюлликэ в публичных лекциях уже окончательно сопричислил автора дерзновенного «Савойского викария» к своей пастве.

   Как смешно бывает в весёлом кабаре истории!

   Как странно rue Muzy иногда уклоняется от своих духовных отцов!

   Впрочем, и то сказать, какое-то весьма двоящееся впечатление остаётся у зрителя и от деятельности официальных устроителей праздника, представителей местного «радикального» большинства, то есть, уже ни в коем случае не приверженцев благочестивой реакции. Всё бы, казалось, в их облике благоприятствовало беззаветному, радостному чествованию народного героя, и все усилия их направлялись к этому.

   Самоё дело подготовки праздника вручено было признанным знатокам Руссо – упомянутому уже «Обществу Ж.-Ж. Руссо» при содействии университета и старинного «Литературного общества».

 Председателем первого состоит руссоист профессор Бувье, затем здесь участвует известный биограф Руссо Евг. Риттер и прочие. Наконец, и во главе женевского «государственного совета» сейчас стоит учёный историк Женевы А. Фази; следовательно, чисто-теоретически, поминки Руссо обставлены безукоризненно, что и отразилось, прежде всего, на интересной выставке, где, в ряде зал, тщательно собраны лучшие портреты,


                ---------------------
               
                *тормазить стариною – цепляться за старое, отжившее, тормозить (прим. составителя).

                **joli – привлекательный, симпатичный (фр.)


   239


бюсты Руссо (работы знаменитого Гудона), иллюстрации к его произведениям и к биографии, медали, рукописи, письма, вещи Руссо и прочее и прочее. Можно целые дни проводить в этом временном музее, находя всё новые и новые драгоценности.

   Тут уже видно, как практически удачно организовано было празднество. Старинный город тонких ювелиров и часовых мастеров, Женева и для отца своей демократии не пожалела той удивительно-изящной деятельности и точности работы, которые прельщают вас и в картинах, и в статуях её художников, как Калам* или Прадье**, и в новеллах её беллетристов, как Тёпфер***. В самом деле, возьмите в руки хотя бы официальную программу дня 29 июня, дня, объявленного в силу парламентского постановления праздничным. Эта программа, право, – целая поэма распорядительности, предусмотрительности и особенно – бережливого внимания к участникам процессий и к публике.

   Сколько одних санитарных пунктов на пути процессий и в местах скопления толпы!

   Итак, теоретически и практически, вряд ли оставалось что-либо требовать от устроителей. Что же ещё? Чего не хватало? Не хватало, как ни жаль это говорить, самого главного. Не хватало беззаветного воодушевления, не хватало той сердечности, которая именно так мила была сердцу Жан-Жака.

   Не хватало в очень сильной мере, желанной не показной, а действительной, не отвлечённой, а осязательной демократичности.

   А, между тем, представьте себе, такой массовый подъём ярко ощущался, например, три года тому назад, во время 400-летнего юбилея Кальвина и 350-летнего – его академии. После целого века демократии слово «отечество» всё ещё громче всего звучит в швейцарской душе, всё ещё не объединилось для него в неразрывное звено с идеалами Руссо. А с другой стороны, до чего ещё сильно здесь обаяние ненавистного Руссо слова «привилегия», я убедился лично, желая попасть на спектакль из пьес Руссо, 27 июня.

   Спектакль этот был назначен – чтобы соблюсти стиль «природы» и «простоты» – под открытым небом, в загородном парке Ариана, подаренном городу по завещанию покойным художником Ревильо****.

   «Праздник природы» был составлен из оперетты «Деревенский колдун» и музыкальной декламации «Пигмалион». Оказалось, однако, что на спектакль ожидается лишь «избранная публика», почему цена мест поднята до 6 и 8 франков. Когда я добрался, наконец, до магазина, где продавались билеты, все уже были раскуплены. Открытых же мест, для печати не нашлось. С великим лишь трудом я добыл билет и всё-таки вкусил полу-запретного плода.

   Замечу ещё, что «зелёный театр» был отгорожен высокими заборами и защищён сторожами от


                ---------------------

                *Калам Александр (1810–1864) – швейцарский живописец и график (прим. составителя).

                **Жан Жак Прадье (1792–1852) – французский художник и скульптор швейцарского происхождения (прим. составителя).

                ***Родольф Тёпфер (1799–1846) – швейцарский писатель и художник (прим. составителя).

                ****Гюстав-Филипп Ревиллиод (1817–1890) – художник, археолог, коллекционер произведений искусства, издатель и покровитель Женевы, завещавший заложенный им парк и музей, названный им по имени своей матери Арианы, городу; последний потомок из семьи Ревильо де Рив. По сей день, за живой изгородью из тиса, под сенью дуба, за библиотекой ООН, покоится в саркофаге тело Гюстава Ревильо. Его архивы хранятся в Государственном архиве Женевы (прим. составителя).


   240


нескромных взоров бесплатной публики. Быть может, устроители вдохновлялись идеями самого Руссо (ср. «Письмо к д’Аламберу») о вреде зрелищ для народа?

   Помимо этих несообразностей, спектакль был редкий и оригинальный. Костюмы, исполнение, убранство сцены и даже мест для зрителей – всё было крайне просто и, тем самым, стильно, и сам Руссо, наверное, чувствовал себя уютно в идиллических рамках.

   Правда, «Деревенский колдун» уж слишком напоминал нам блаженной памяти Аблесимова с его «Мельником – колдуном, обманщиком и сватом» (несомненное подражание Руссо); правда, невинно-щебечущие арийки и рондо оперетты вдруг оживили в моём слухе давно позабытую песенку моей бабушки:


                Я бедная пастушка,

                Мне мил лишь этот луг,

                Собачка мне подружка,

                Барашек – милый друг…


   И права была, пожалуй, та дама-музыкантша рядом со мной, которая пренебрежительно решила: «Упражнения в сольфеджио!» Но, во-первых, она, как видно, не слыхала тех обертонов свежего, неподдельного чувства, какими полна вся наивная музыка и стихи Руссо, начинателя и оригинала для всех последующих Аблесимовых.

   Лиризм Руссо здесь – милый лиризм народной песни, слишком основательно позабытый во времена великолепных Людовиков. Во-вторых, – ах, во-вторых, эта неподражаемая солнечная прогалинка позади двух развесистых каштанов, дающих зелёный свод для сцены! Эти пёстро-подвижные группы голубых, розовых, белых детей и юношей на прогалинке, этот столетний кедр над головами зрителей и над кедром, выше всего, – безоблачный, ослепительный, белый Монблан!

   С таким аккомпанементом скромный голосок кузнечика-музыканта Руссо не казался слишком бедным. Он крепнул, рос, ширился, умножался до размеров не хватающей ему баховской полифонии, и, я готов поручиться, сам Монблан тут улыбался голубому небу и был замечательно похож в этот день на «promeneur solitaire», на Руссо.

   Но, конечно, только природе, а не устроителям принадлежит главная честь и удача «зелёного театра». Зато скучною торжественностью, словно бы какою-то усталостью, были проникнуты публичные заседания разных обществ накануне праздника. Заседание женевского «Национального института» – род академии наук – устроено было в огромной, голой, кальвинистской зале «Реформации».

   Зал был полон, тысячи две людей – черта, характерная для всего юбилея: люди считали необходимостью отдать долг

                ------------------

                *promeneur solitaire – уединённый пешеход (фр.)

   241


когда-то изгнанному гению, но все не научились ему горячо симпатизировать.

   Две дюжины членов института, большей частью стариков, занимали эстраду. Больной президент республики г-н Фази, за ним секретарь «Общества Ж.-Ж. Руссо» слабыми голосами что-то читали. «Громче, громче», – напрасно взывала аудитория: содержание мы узнали уже из газет.

   Потом ещё раз нам сообщили о дилетантстве Руссо, как ботаника и как музыканта. Потом дряхлый старец-поэт прочёл громкую, весьма слабую оду в честь Руссо, и молодая особа пропела два-три романса последнего из сборника «Утешения и беды моей жизни». И разошлись тихо, без шума, словно с родительских могилок в поминальную неделю. Руссо не являлся мне в этом холодном и пустом, даже при многочисленной публике, зале.

   Я снова встречал Руссо, бродящим по городу, с большими синими цветами барвинка в руках (любимый цветок его и его «maman», m-me де Варенс). И так же счастьем светилось его лицо, несмотря на очевидные недочёты его «дня».  Вот он с любовью остановился перед домом, где когда-то родился, – или заступающим его место – там, на холме старого города, у самой городской ратуши и готически-романского (сильно, впрочем, подправленного) собора.

   С одобрением кивая головой, проходил он мимо девочек, продающих белые и голубые барвиночки в петлицу прохожим. Смеясь, прочитал надпись rue de Enfers, хвастающейся, что в этот день она убрана лучше, чем rue de Paradis, – и другую надпись, с приглашением пройти на кегельбан, в улицу Чистилища (всё – названия кривых и чёрных переулков вокруг церкви Магдалины, сохранённые ещё с епископских времён) сыграть в кегли в пользу «яслей» квартала. Всё это нравится «уединённому пешеходу», так же как и многочисленные щиты с цитатами из «Эмиля», «Общественного договора», «Юлии».

   Вот не знаю, по вкусу ли ему самая крупная из всех надписей, идущая по всему фасаду старого отеля «des Bergues» на набережной Роны, как раз напротив того зеленеющего островка, где видна прекрасная статуя задумавшегося, с пером в руке писателя (работы Прадье). Надпись кричит: Жан-Жак, люби твою страну. Это – слова отца Руссо, часовщика Исаака, приводимая сыном в описании своего бедного детства. Слова эти эффектны, конечно, но ничего в них нет особенно характерного для Руссо, чтобы заслуживало такого выдвижения на первый план.

   Не знаю также, как соединить скромного Жан-Жака с пышным изобилием казённых, кантональных, красно-жёлтых флагов, так режущих глаз, и всюду, на каждом доме, на каждом углу – гербы, гербф, гербы Женевы: пол-императорского орла и один (из пары) папский ключ. Это – именинное угоще-


   242


ние для врага всякой тирании и пап!

   «Жан-Жак, люби твою страну» – опять повторяется тысячекратно на изящных алюминиевых пластинках, розданных всем учащимся кантона, но здесь уже эти слова иллюстрируются и рельефчиком: Исаак Руссо в своей часовой мастерской показывает мальчику-сыну в окно на башни Сен-Пьера: довольно забавно для заведующих школой радикалов, только три года назад отделивших церковь от государства.

   «Жан-Жак, люби твою страну» – задано было центральным лозунгом для всех речей, на всех банкетах, устроенных 29-го июня по всем кварталам города.

   Красно-жёлтый патриотизм разливался тут рекой, пенился с шампанским, гремел пушками, бил в колокола, до хрипа надсаживал горло красноречивых профессоров студентов-корпорантов, отцов города, пасторов.

   Но, увы, ничего не говорил ни сердцу, ни уму простого, не патентованного любителя «гражданина мира» (выражение парижского профессора Ренара). Впрочем, идея упомянутых банкетов, сама по себе, довольно интересна и «стильна».

   Заимствовали её опять-таки из того же места «Исповеди», где Руссо вспоминает именно, как в его детстве женевская милиция – солдаты вместе с офицерами – ужинали однажды за общими столами на площади народного квартала Сен-Жерве, по той стороне Роны, и затем всё окрестное население с жёнами и детьми приняло дружное участие в веселье и плясках милиционеров.

   Тогда-то Исаак и произнёс своё восторженное изречение.

   Такого рода дружеское общение было, по-видимому, также свойственно тогда Женеве, как и древней Спарте, и это навсегда осталось мило Жан-Жаку.

   Не скажу, что оно получилось так же естественно и непринуждённо под тщательно подстриженными платанами бульваров новой Женевы. Было, правда, шумно, а для нашего брата – до умопомрачения невиданно! Но в то же время, заметно, натянуто. И самое главное, народ, тот народ, о котором так убивались господа ораторы и который довершал собою весь «стиль» в XVIII веке, в Сен-Жерве, народ тут «безмолвствовал», его не было.

   Я видел много интеллигенции, много торговцев, которые подчас очень идиллично обедали в семейном кругу, у порога своих лавок, видел ещё «vieux grenadiers»* (патриотическая реликвия аристократических времён), выпивавших в кругу друзей в зверских, медвежьих шапках, но всё это – на центральных улицах.

   И даже Сен-Жерве давно утратил теперь свой былой характер гнезда всех женевских революций: теперь это – такой же однообразно-пятиэтажный приют средне-служащей публики, как и сама Женева. А современные пролетарские предместья, как Carouge, Paquis, дальний конец Eaux-Vives, совсем почти не выставляли


                ------------------

                *vieux grenadiers – старые гренадёры (фр.)

   243


своего рабочего элемента на банкеты. Праздник Руссо был, в конце концов, почти исключительно праздником правящего, буржуазного класса. Вот что, тайным, но несомненным образом, вынимало из праздника душу, подавляло энтузиазм даже искренне праздновавших.

   Так почему же был доволен наш Promeneur*?

   Загадочный незнакомец и до сих пор, отстававший в узких частностях от иных своих сверстников и даже от г-на Монуара и rue Muzy – они ведь всё же дети его идей, а дети всегда «старше отцов», – но в широких принципах своих ещё освещающий дорогу далеко впереди нашего века, Руссо, конечно, должен быть доволен, по крайней мере, двумя вещами.

   Во-первых, тем, что вот уже третий век он всё не устаревает, всё ещё равноправен в делах наших и, может быть, будет ещё равноправен с нашими внуками, которые нас давно забросят в архив.

   Во-вторых, он, может быть, рад и тому, что видит, сравнивая давнее прошлое с прошлым и с настоящим, как освобождается его вечно-зелёная идея от ею порождаемых и ею же отметаемых, временных одежд, и как она разворачивается, и расцветает, и ширится на глазах всех зрителей-людей во что-то неожиданно прекрасное и свободное.

   Поэтому-то Жан-Жак приветствует и принуждённо-«обожающего» г-на Монуара, и жёлто-красный радикализм.

   Последний не только исполнил в строе Женевской республики все главы «Contrat Social», он сделал больше: он подверг критике многие устаревшие параграфы последнего, отбросив их, заменил более современными, улучшил и дополнил Жан-Жака, как, например, в том же освобождении государства от церкви, в пропорциональном представительстве, в широчайшей свободе печати и союзов. Но, в свою очередь, исполнив своё дело, замер в почитании «привилегий» капитала и поблёк, не имея сил двигаться дальше. А принципы Жан-Жака, принципы самодержавия народа, принципы цивилизации, всё более близкой к природе, остаются и перерастают радикализм. В них народ найдёт снова оружие для возрождения.

    Без народа оказался неудачным и гвоздь юбилея – всенародный апофеоз Руссо на огромной, зелёной площади Plaine de Plainpalais. По крайней мере, я готов думать, что небо не могло выдержать недостатка искренности в понимании одного из величайших героев искренности. И оно обрушилось страшным ливнем, громом и молниями на головы красивого кортежа 10.000 учащихся всего кантона, начиная от малюток из детских садов до студентов патриотических корпораций. Измокли газовые платьица хорошеньких голубых и розовых девочек-эльфов, вплетённых в букеты гигантских барвинков, обдало холодным душем гим-


                ----------------

                *Promeneur – прогуливающийся (фр.)


   244


настов с обнажёнными руками, которые несли на носилках эти букеты, пробрало до костей кисейных девушек, державших широкие ленты, разбегавшиеся звездой от букета. Я видел, как колоссальный снопище колосьев, утыканный небывалых размеров красными маками, – эмблема сельскохозяйственной Швейцарии (тоже неискренность, ибо Швейцария давно уже – страна машин и отелей), – вдруг рассыпался, увлечён был его носителями на ступени городского театра и там жалостно размок, и красные потоки от поддельных маков ручьями побежали вниз по каменным ступеням. Красные слёзы неудачи…

   Всё разбежалось. Однако нет вообще людей упорнее швейцарцев, а женевцев в частности, и особенно в деле празднований. Они давно знают свойства своего легко проливающегося неба. Не раз и не два портило оно им удовольствие, но они привыкли к небесным капризам и всегда ждут – авось, ещё прояснится.

   Все попрятались под платаны, под стеклянные навесы кафе. И правда, небо просветлело. Сейчас же все снова устремились на площадь. Здесь стоял огромный «подиум», то есть, убранная тёмной зеленью в виде открытого боскета XVIII века широкая и неглубокая эстрада, где на высоком, белом цоколе возвышался белый бюст Руссо.

   Вокруг подиума отгорожена обширная арена для хоров учащихся, а за перегородкой полагалось стоять нам, толпе. Для печати опять-таки не отвели мест; на это жаловались и местные газеты. Толпа, в ожидании пока наладится расстроенное зрелище, покрылась, точно черепаха, многосложным щитом, чёрными зонтиками: женевца нельзя себе и представить без неразлучного дождевого зонта. На подиуме не ладилось, а школьные хоры уже и вовсе не выпустили на арену.

   Один номер праздника – кантата в честь Руссо – отменён.

   Видно, как музыканты упираются, не хотят выступать на сцену из-под зелёных портиков в глубине и подставлять свои ноты и инструменты под дождик.

   Наконец, приглашённые нарочито мальчуганы распростёрли и над ними зонты. Мокрый пол посыпали опилками. Грянули трубы, из-за зелёных кулис выпустили на авансцену длинную вереницу плясуний (большею частью – ужаснитесь, соотечественники! – учениц из ecole superieure, то есть, женской гимназии) для исполнения перед статуей народного гения des «danses callistheniques»*.

   Было очень красиво глядеть: вот длинный, во всю эстраду, плавно скользящий, и медленно уплывающий хоровод тёмно-жёлтых пастушек, вот его сменил длинный, светло-зелёный рой, потом – светло-жёлтый, потом выпархивают какие-то полупрозрачные, светло-лиловые стрекозы и мерно колышут вуалями-крыльями. На сцену выступили, с гирляндами над головами, маленькие, точно фарфоровые матово-синие

                -------------------

                * des danses callistheniques – художественные танцы (фр.)

   245


крестьяне, потом вся сцена заполнилась снова переливчатыми оттенками, и стало – словно начало какой-то новой, цветной, героической симфонии…

   Только начали… Дождь вдруг отпустил все шлюзы и потопил всех, кто был на подиуме, на арене, на траве площади. Все мы бежали «быстрее лани»: кто под зонтиками – по домам, а я, на несчастье, изломав свой зонтик в поисках впечатлений, должен был спасаться в подъезде одного из домов на площади.

   Здесь простоял я часа три, поглядывая сквозь серую паутину дождя на героически-стойкого Руссо на подиуме. Женевский околоточный, похожий на мокрую ворону с распростёртыми крыльями, в наполеоновской треуголке и коротком плаще, бродил одиноко под навесом зелёных портиков, позади Руссо, и прогонял любопытных мальчишек, которые не стеснялись ливнем и лезли поближе исследовать великого прадеда.

   Вот таковы сложные и путанные впечатления ото дня Руссо.

   В их непосредственности я и решаюсь преподнести их вам.

   Европа, руководящая Европа, в одно и то же время и чтит основоположника своего народного строя, и будто боится его. Для него, словно бы и настал уже, наконец, день всеобщего признания, и словно бы всё ещё откладывается на будущее.

   И не очень-то прав был, думается, американец К. Мортон из Синсиннати, когда на банкете, в зале Аркебуз он выразил двойное отношение Соединённых Штатов к Руссо и его родине.

   Во-первых, от Руссо вдохновились Штаты идеей своей федеральной республики; во-вторых, в наше время народ Штатов сделал крупную ошибку «отчуждая» свою суверенную власть в руки профессиональных политиков, а теперь приходит искать на родине Руссо истинной демократии…

   Если это и правда, что Штаты хотят найти последнюю, то вряд ли и в Швейцарии следует её искать. Здесь, может быть, и менее, чем в Штатах, но всё же очень нуждаются в новом подъёме, на основе чистых принципов Руссо.


                А. Дивильковский**

               
                ---------------------------------


       Для цитирования:

 
А. Дивильковский, Наш 200-летний современник, (Ж.-Ж. Руссо), Современный мир, 1912, № 9, Стр. 234–245.
   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.