Думай о хорошем! Начало - гл. 1, 2, 3, 4

От автора

В автобиографической повести  с оптимистичным названием «Думай о хорошем!» я старалась отобразить  реальные  воспоминания  о далёких днях  ленинградского послевоенного детства,  высветить   ближний круг родных, друзей  и  соседей по коммуналке. Надеюсь, что книга   будет интересна  не только моим друзьям-ровесникам, но и  будущему поколению читателей.

 
     Глава 1. Запомнилось навсегда

     Тоненькая  потрёпанная  книжка с картинками, впервые прочитанная мною самостоятельно,  была  из школьной библиотеки. История, что произошла  «однажды в студёную зимнюю пору»  на первоклашку Люсю  впечатления не произвела. Но мне понравилось читать самостоятельно.  До этого счастливого   события нам с сестрой мама читала  вслух на сон грядущий.
«Маугли», «Приключения Незнайки и его друзей», «Без семьи», «Сказки Андерсона» –  всего и не перечислить.  Классический набор детской литературы   пополнялся постоянно, благодаря нашей соседке Люсе Большой.  Меня, естественно, называли Люсей Маленькой.

      Людмила Сергеевна Шванке  работала  в  Книжной Лавке писателей. Кареглазая  пышноволосая  шатенка с бледным лицом  была  ровесницей нашей маме. Им было, о чём поговорить.  У обеих юность выпала на военное время. Часто распахивалась дверь в нашу   шестнадцатиметровую  комнату,  на пороге появлялась Люся Большая с одним и тем же восклицанием нараспев:
 – А ка-ку-ю-ю  кни-и-жечку я вам принесла-а!
 – Ур-а-а! – восторженно кричали мы с сестрой и  бежали ей навстречу, с любопытством рассматривая картинки на обложке. Вечером мама нас знакомила с очередным шедевром.

      Детское государственное издательство  (ДЕТГИЗ)  работало замечательно, и  разумное, доброе, вечное потихоньку взрастало в наших сердцах.
      Возле родительской кровати  стояла  этажерка с книгами и настольной лампой. Мы с Ирочкой, пока были малышками,  спали  валетом  на оттоманке.  После маминого чтения  мы   засыпали  под лёгкий папин храп, а  мама  что-то читала  уже  для себя. С маминой подачи,  по мере моего взросления,   я постепенно познакомилась и с графом Монте-Кристо, и с Оводом, и с Таис Афинской, и на всю жизнь полюбила Чехова.

      Папе  было интересно читать мемуарную литературу – воспоминания знаменитых маршалов. Отец осмысливал прошедшие годы войны.  Сохранилась  фотокарточка, где  морячок в матросской робе и брюках-клёш стоит вразвалочку на палубе. У моего будущего папочки насмешливый взгляд, а в зубах папироска. Не знаю, когда морячок завязал с этой вредной привычкой,  но  всю жизнь папа  был яростным противником курения.

      Линейный корабль «Октябрьская Революция» (бывший «Гангут») имеет свою  историю, начиная с царских времён. В годы ВОВ корабль был включён в систему артиллерийской обороны Ленинграда  и  курсировал  по Финскому заливу. После каждого рейса многих членов экипажа потом не досчитывались. Папа  вспоминал, что как-то и не страшно было. Думалось, ну погибну, ну и чёрт со мной. Папа  рассказывал об интереснейших эпизодах  из своей жизни, если видел искреннюю заинтересованность слушателей. Как правило, это происходило в семейных застольях.  Мама его останавливала, ворчала, мол, она эти рассказы слышала сто раз. К сожалению, я плохо вникала в подробности. И, конечно, в то время не имела привычки записывать по свежим следам. И не тот был человек, мой отец, чтобы доверять бумаге свои приключения.

      Мне кажется, что в старости он жалел о своей закрытости. По-настоящему, что называется, по душам  мы с отцом никогда не разговаривали.
      Незадолго до папиной  смерти на 82-м году жизни мы с ним  сыграли несколько партий в шахматы. Он, конечно, всё время выигрывал, и был этим страшно доволен. На тот момент я только-только начинала осваивать азы шахматной игры. Я очень жалею о том, что в моём детстве папа не пристрастил  меня к этому занятию. Увы, лишь в самые последние годы его жизни мы немного  сблизились и стали лучше понимать друг друга. Помню, как папа  меня утешал, когда преждевременно, в 54 года умерла моя давняя школьная подруга.  Его  слова «думай о хорошем» я запомнила навсегда.
 
      Мне было пять лет, когда однажды все соседи  собрались у нас в комнате. Из нашего маленького  радиоприёмника   торжественно-печальный голос диктора прерывался траурными мелодиями.  Мама и Люся Большая плакали.  Умер Сталин! Конечно, я толком не понимала сути происходящего, но  утро следующего  дня  тоже  запомнилось.
Ирочка болела и оставалась дома, а мы с мамой  бежали на Большой проспект, заполненный скорбной толпой мужчин и плачущих женщин. Из уличных  репродукторов звучала всё та же траурная мелодия…

      На следующий день Люся Большая  принесла   цветные репродукции портретов  Ленина и Сталина.  Вожди  строго глядели  со стены на всех жильцов. Мне тоже захотелось украсить   кукольный уголок. Недолго думая, я взяла цветные карандаши и нарисовала Ленина, потом и Сталина. Получилось очень похоже! Портретики, размером со спичечный коробок, сотворённые рукой пятилетнего ребёнка, были пристроены над кукольной кроваткой. И сестра, и  наши куклы радовались вместе со мной! Я ждала похвалы и от взрослых, но когда они увидели эти шедевры, то вместо радости, возникла неловкая пауза, а мама тут же изорвала в мелкие клочки  мои рисунки. Сквозь рыдания я услышала, что рисовать вождей нельзя. Почему? Не объяснили.

      Со временем  красочные изображения вождей как-то незаметно  исчезли со стены, а над  оттоманкой  утвердился ковёр с оленями, привезённый в подарок дядей Мишей – старшим братом нашего папочки. Дядя Миша во время войны и после служил в Австрии, в лётных частях. О нашем  дяде Мише рассказ особый. Здесь же достаточно сказать о том, что нас с сестрой он в шутку называл: Ирина Владмихайловна и Людмила Владмихайловна – настолько сильно мы были к нему привязаны с самого детства и любили его немыслимо.


 
         Глава 2. Железный сундучок

     …Отец родился в небольшом промышленном городке на берегу Днепра. В семнадцать лет, окончив ФЗУ,  удрал  из дома. Рассказывал, как он прятался под лавкой в вагоне отходящего  поезда, а его мать (видимо, кто-то из друзей-пацанов раскололся) бегала по всем вагонам в поисках беглеца.  Перескакивая с эшелона на эшелон, Вовка добрался  до Москвы. Успел поработать токарем на московском заводе и контролёром ОТК в Казани, где его и застала война.
 
     До того момента, как папа, приписав себе пару лет,  в октябре 1942-го года  явился в военкомат, из общаги его доставили  по скорой помощи  в больницу с диагнозом  «заворот кишок».  Спас восемнадцатилетнего парня  старенький врач-хирург, который  прооперировал  его  под местным наркозом.  Вспоминая об этом, папа  образно изображал  ужасный звук от разрезания плоти скальпелем: х-рт,х-рт.


     В  раннем детстве я любила разглядывать синие татуировки на папиных руках: корабельный штурвал,  чайка, парящая над волнами.
 А к изображению  лица  красавицы на плече я относилась ревниво: она совсем не была похожа на нашу маму.  Вызывал интерес и  глубокий шрам на папочкином животе.  Мы с Ирочкой были уверены, что папа  был ранен на войне.  Бог миловал! Однажды, когда он стоял  на вахте,  фашистским  снарядом убило рядом стоящего товарища…

     Линкор «Октябрьская Революция»  моряки любовно прозвали  «Октябриной».  Поначалу папа был сигнальщиком – махал флажками, как он объяснял своим маленьким дочкам. Сверхсрочную морскую службу закончил в конце 1949-го года.  В шестидесятых годах  младшего лейтенанта Владимира Ивановича Потапова  зачислили в  Ветераны Великой Отечественной Войны. Папу поначалу смущало слово «ветеран» (я слышала их разговор с мамой на эту тему), дескать, напрямую с фашистами не сражался. Но, сам факт участия  молоденького морячка  в  освобождении Ленинграда от блокады  с  постоянным  риском  во время  вражеских обстрелов,  конечно же, имел значение.
 
     У папы было множество значков и медалей. Они хранились в сундучке бордового цвета, сделанном  из толстенной жести.  Железный сундучок, как мы его называли, был украшен золотыми и серебряными полосами, полустёртыми временем. Выбитая старинным мастером-жестянщиком  надпись  «Конфетно-Шоколадная фабрика им. Н.И. Казакова, Москва, год 1911»  привлекла моё внимание  совсем недавно. Жаль, но откуда появилась эта замечательная вещь в нашем доме, я не знаю.

 
     Глава 3. Мамин последний год детства


     Ниночке Векшиной в январе  1941-го   исполнилось тринадцать лет. Братишка Толя был на два года младше.  Невозможно без слёз читать мамин рассказ «Последний год детства», опубликованный в «Книге памяти» и на литературных  сайтах.  Приведу небольшой отрывок:
«…В марте стали выдавать клюкву по карточкам. Мы-то с мамой ещё как-то копошились, но Толя слёг и больше не вставал. Лежал он на столе в кухне. За день до смерти попросил, чтобы мы его помыли. Я потащилась за водой к Неве, привезла на саночках два ведра, а перед самым домом одно ведро у меня опрокинулось в снег. Вылитая вода быстро замёрзла. Пришлось идти заново. Мама нагрела воду, и мы стали мыть Толю. Я как посмотрела на него раздетого, то ужаснулась: это был полуживой скелет, обтянутый серой кожей. До сих пор забыть не могу его вымученную улыбку с оскаленными зубами. Кое-как помыли его, но он был счастлив и доволен. Уложили его, а на следующее утро вместе с хлебом я принесла и клюкву. Прихожу и вижу: Толя дышит тяжело и часто, а мама плачет. Мы ему намяли клюкву и стали кормить. Он уже не реагировал – так и умер, с клюквой во рту…Мы с мамой перетащили его в ватном одеяле на балкон – увезти его сил не было, а морозы не прекращались.
Смерть моего братишки совсем подкосила маму. Но она держалась, ведь оставалась ещё я. Мысль обо мне её мучила. Словом, мы решили, что я отвезу её в больницу. В приёмном покое больницы им. Ленина (ныне Покровская) маму отказались брать без направления. Тогда очень трудно было попасть в больницу – слишком много людей было больных и истощённых от голода.
Мама сказала мне, чтобы я здесь же и оставила её, а сама бы шла домой. Вот таким путём мама и попала в больницу. Она лежала потом в палате на двадцать человек.
Через неделю, когда я в очередной раз пришла к ней, мне сказали, что мама умерла…»


 
      Девочку Нину спасли от смерти  девушки-дружинницы во время очередного дежурного обхода квартир. Моя будущая мамочка  голодная-холодная и во вшах  сидела на  плите в кухне.   Когда вытаскивали с балкона брата, оказалось, что крысы выели ему щёку. В том же, упомянутом мною сундучке я когда-то обнаружила  свидетельство о смерти 36-летней  Ефросиньи  Фёдоровны  Векшиной (моей не состоявшейся бабушки).  Причиной смерти значилось «воспаление лёгких». Указывать в диагнозах  истинную  причину   массового вымирания ленинградцев  запрещалось. Там же были   довоенные  фотоснимки мамы и её родни.  Среди них  была и  маленькая фотокарточка Толи.


      В послевоенные годы на Пасху и Троицу жители Васильевского острова шли на Смоленское кладбище.  Наша семья не была исключением: мама была уверена в том, что там, в общих братских могилах похоронены  и её родные. Взрослые раскладывали закуску на разосланных салфетках и поминали погибших, а дети беспечно играли среди  деревьев, цветов и крестов…

      Мама часто вспоминала, как они с Толиком  ели столярный клей  и пекли лепёшки из сухой горчицы прямо на поверхности той самой  плиты…
Огромные плиты долго ещё напоминали о блокаде всем ленинградцам.   В кухне моего детства тоже  громоздилось такое сооружение с керосинками на нём.  Мне казалось, что и газовая плита в кухне была всегда, но это не так.

      Мама вспоминала, что она грела воду на керосинке и новорождённую Люсеньку  купали в оцинкованной ванночке. Эта ванночка многие годы потом болталась в нашей кухне.  Помню,  как  однажды сосед Серёжка показал мне плавающих в этой ванночке раков. Видимо, наловил их где-то. Я с любопытством рассматривала шевелящихся чёрных чудовищ, как вдруг Серёжка схватил одного из них и забросил  мне за шиворот.  Ох, как шестилетний ребёнок визжал от страха! Серёжке было  четырнадцать лет, что с него возьмёшь? Додумался! Ему тогда влетело от тёти Лёли, но меня до сих пор передёргивает при этом воспоминании.

      Итак, в нашем детстве уже было газоснабжение, но печное отопление оставалось ещё многие годы. И в углу нашей комнаты  долго красовалась, упираясь в потолок,  печка цилиндрической формы, обитая гофрированной жестью.  Печка отапливалась дровами.  У всех жильцов были во дворе сараи, а двор был завален поленницами дров. В этих дровяных  лабиринтах  можно было  прятаться, играя в казаки-разбойники  или  в войну. А ещё во дворе кустились заросли  жёлтой акации, среди которых тоже мы любили играть. Наш  сарай  располагался  на так называемом заднем дворе.  Выходишь из парадной и сразу налево под арку.  Снова налево и шагаешь вдоль пятиэтажного  дома. Там же, возле нашего сарая  мы с мамой  помогали папе пилить дрова.  Сколько я перетаскала дров на  пятый этаж! Мальчишкой в  семье была я.

 В шестидесятых годах случайно или нет один за другим сарайные постройки стали гореть.  Своеобразный колорит послевоенных питерских дворов исчез вместе со складами дров. Двор стал просторным, его заасфальтировали и благоустроили. Появились качели, а зимой устанавливалась деревянная горка.         

         – Люся, просыпайся! В школу пора! – доносится сквозь сон мамин голос. Не хочется вылезать из-под одеяла. Из висящих на стене наушников  с перекрученными  шнурками  бодрый голос  диктора  проводит утреннюю гимнастику:
         – Поставьте ноги на ширину плеч! На счёт раз потянулись… Раз, два…три, четыре…
          Невидимые руки пианиста назойливо  барабанят по клавишам, и на всю комнату разносится  что-то бравурно-маршеобразное. Радио замолкало только в полночь после боя кремлёвских курантов и гимна. Ровно в шесть утра снова  звучал гимн Советского Союза  и раздавалось:
        – Доброе утро, товарищи!..

       
Печка уже нагрелась, и возле её открытой дверцы мама досушивает мои чулочки.  Дрожа от холода, я одеваюсь тут же, поближе  к огню.  За окном темно. Кажется, именно в то утро я  возненавидела холод на всю жизнь.  Холод – мой лютый враг! Когда  в 60-х годах у нас появились  радиаторы теплоцентрального отопления,  печку снесли. Мне жалко было с нею расставаться. Я любила по вечерам лечь на оттоманку и  упереться ногами в её горяченный  ребристый  бок.  Печка с пылающими в ней дровами создавала особый уют!

        А вот лютым врагом  нашей мамы  на всю жизнь оставался голод. И в нашей семье, так же, как во всех семьях ленинградцев утвердился  культ еды. Мама, прежде всего, старалась всех накормить.  Нам не казалось странным, что в нашей семье вся еда называлась  ласкательно:  колбаска, маслице, картошечка... Между прочим,  и сейчас,  много лет спустя, у меня проскакивает нежное: водочка  или селёдочка.

        Помню, как однажды  мама повела нас  в кинотеатр смотреть  фильм «Жила-была девочка».  Тогда мы не очень поняли это кино, но запомнилось, как мама плакала и говорила, что этот фильм про неё. Через много лет, когда мамы уже не было, я  нашла в интернете и пересмотрела этот фильм мамиными глазами…

 
       Глава 4. Дед Антон

       Детский дом, куда определили  Ниночку Векшину,  был эвакуирован   в Ярославль.  В этом старинном русском городе  и прошла мамина юность. Мама  училась в вечерней школе,  в  шестнадцать лет возглавляла  ударную комсомольскую бригаду на ярославском шинном заводе, где изготавливались  покрышки для самолётов.  Мама участвовала в художественной самодеятельности и отлично танцевала. Как-то во время выступления её заметили и пригласили в профессиональный танцевальный ансамбль.  Ниночка  отказалась. Кажется, мама долго жалела об этом.

       Ярославль – это и город маминой первой любви.  Забавное совпадение – мальчика звали Володей –  мужем Ниночки стал совсем другой Володя.  И долгожданный День Победы над фашистской Германией  мама встретила в Ярославле. Рассказывала, как все выбежали из общежития на улицу.  Ликовали, плакали и обнимались счастливые люди, любуясь  салютом в честь Великой Победы!  Всю жизнь мама  вспоминала   ярославских подружек, фотокарточки которых  она часто рассматривала.

   
       Моему  будущему  деду Антону Ефремовичу Векшину было  уже лет под сорок,  когда началась война.  Он страдал язвой желудка, и  его взяли на фронт добровольцем. Попал в окружение, сбежал из немецкого плена и прибился в партизанский отряд. Кстати, язва за годы войны зарубцевалась. После войны вернулся  на Балтийский завод, разыскал доченьку, и по комсомольской путёвке восемнадцатилетняя Ниночка  вернулась в родной город. Маме пришлось некоторое время водить трамвай, а потом разъезжать на электрокаре по территории  завода «Электроаппарат».


       Вскоре  Антон Ефремович  вторично женился  и переехал  к  супруге. Ему, видимо, хотелось быстренько сплавить доченьку замуж, в чём наша мама была уверена.   Отец не способствовал её дальнейшему образованию, да и Ниночка рано научилась принимать самостоятельные решения…

       После демобилизации  в ноябре 1949-го наш  папа тоже стал работать на Балтийском заводе.  Он вспоминал, что на корпусе строящегося корабля однажды появилась крупная  надпись, намалёванная кем-то из рабочих: «Векшин предатель». Бывшего члена КПСС  многие считали врагом народа. Родина наказала его, не только исключив из партии, но  и отняв все заслуженные награды,  только лишь потому, что он сбежал из немецкого плена и остался живым.

       Во время хрущёвской оттепели Антона Ефремовича Векшина  полностью реабилитировали, восстановили в партии и наградили  «Орденом  Ленина». Но деду Антону было уже всё равно – глубокая обида не оставляла его до самой смерти. Бывало, как выпьет, да как разойдётся, ругается, кулаком по столу стучит так, что тарелки подпрыгивают. Долго, пока не сделали ремонт,  оставалось жирное пятно от студня на обоях.  Конечно, мы с сестрёнкой тогда ещё  не вникали в  причину его взрывной  ярости. Дед Антон умер в 1967-м году, и, как я теперь понимаю,   не очень старым, оставаясь  таким же худощавым и слегка седым. Было ему  немногим за шестьдесят.

       Осенью того же 1967-го года в нашей квартире-коммуналке  сыграли свадьбу  Ириши и Серёжи. Сестра взяла фамилию мужа и стала  Дмитриевой. Ей на тот момент исполнилось восемнадцать лет. У нашего папочки от волнения тряслась рука с бокалом шампанского, когда он произносил тост за молодых.