Интересные лица

 
 
Шла зима 55-56 годов.  В Пятигорске появились афиши «Поёт Александр Вертинский». Я сразу вспомнил рассказы о том, как Вертинский в предреволюционные годы выходил на сцену в костюме Пьеро с известково-белым лицом, пел «Ваши пальцы пахнут ладаном», в зале начиналась истерика, и особо экзальтированные личности пускали себе пулю в лоб.
Мы с Витей Ганичем, моим партнёром по конферансу, пошли на концерт.
Народу было немного – треть зала, всё старые интеллигенты, в неуютном театре стыло, почти не топлено.
Занавес был уж раздёрнут. На открытую сцену вышел Вертинский со своим аккомпаниатором, их встретили аплодисментами.
Вертинский поклонился, пианист дал вступление, и Вертинский запел.
Пел он неожиданно, странно и, как нам с приятелем показалось, очень смешно. Не помню, что он пел первым, но мы очень смеялись! Сидели мы в проходе, непосредственно перед нами рядов не было, и мы резвились! На второй песне мы едва не сползали с кресел от смеха!
А на третьей мы вдруг заплакали.
Позднее я понял, что мы просто привыкли к его манере, и нам открылось искусство!
Мы проревели до перерыва.
В антракте, утерев слёзы, вышли в фойе и стали ходить вместе со всеми по кругу, разглядывая висевшие на стенах фотографии местных актёров. И  неожиданно встретили своих институтских преподавателей: профессора Селихановича  и профессора  Моденскую. Мы знали, что Селихановичу удалось бежать от фашистского нашествия, иначе он был бы убит «культурными» немцами, как миллионы евреев; знали, что у Моденской в ленинградскую блокаду съели маленького сына, тогда в голодающем городе съели десять тысяч детей. Поразительно, но и Селиханович и Моденская,  оба много пострадавшие от лютостей жизни, не потеряли оптимизма, они излучали громадное душевное тепло, у них были такие молодые глаза! Увидев нас с Витей, Ольга Аркадьевна  обрадовалась: «Как приятно, что есть ещё интеллигентные молодые люди, которые любят Вертинского! А вы знаете, что профессор Селиханович был педагогом Вертинского?» Александр Брониславович, как бы подтверждая, кивнул и слегка поклонился. «Он, – продолжала Моденская, – спас Вертинского! Кругом были красные, и профессор надел на него свой костюм, второй дал ему для пропитания и помог перейти линию фронта! На днях они виделись в Кисловодске, и Вертинский подарил профессору два костюма!»  Селиханович покивал смущённо, а Ольга Аркадьевна продолжила: «Знаете, мы сейчас идём за кулисы, пойдёмте с нами, это же интересно!»
Мы робко отправились следом за стариками.
Пройдя половину длинного закулисного коридора с пустыми гримёрками, мы вдруг увидели слева в одной из следующих, в самой глубине её, Вертинского. В наброшенном на плечи пальто, нахохлившись, словно большая усталая птица, он протянул вперёд свои руки с длинными пальцами к электроплитке, стоявшей на столике: спасался от стыни.
Увидев гостей, он вскочил, бросился навстречу Селихановичу, они обнялись.
Нам стало неловко, и мы потихоньку ретировались.
Во втором отделении Вертинский пел своё самое знаменитое: «В бананово-лимонном Сингапуре», «Я маленькая балерина» и другие свои вершинные песни, его поразительные руки раскачивались веерными ветвями пальм, порхали бабочкой-балериной, и мы не просыхали от слёз.
Он спел и «Ваши пальцы пахнут ладаном», но, слава Богу, в зале никто не стрелялся.
Проплакав до конца концерта, отбив себе руки аплодисментами, мы с Витей, тихие и потрясённые, выходили из зала.
С той самой минуты, сразу по окончании концерта, меня пронзило и не покидает всю жизнь: я видел и слышал Гения!

* * *

Перечитывал Паустовского и вдруг фамилия - Селиханович! Неужели тот же самый, учитель Вертинского? А почему же,собственно, нет? Паустовского он учил в киевской гимназии, это приблизительно год 1913-ый. А нас в пятигорском "педе" в 1955-ом. Спустя сорок два года. Нормально. Ведь он был уже глубокий старик. Ну -ка, ну - ка, что тут у Паустовского?
"Это был человек мягкий и талантливый. Он "промыл" перед нами русскую литературу, как опытные мастера - реставраторы промывают картины. Он снял с неё пыль и грязь неправильных и мелких оценок, равнодушия, казённых слов и мелкой зубрёжки".
Ну конечно он! Меня всегда поражало, что он рассказывал о писателях древности или Возрождения, будто рос вместе с ними, будто это его родня.
"Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам - вежливости и даже деликатности.
"- Несколько человек сидят в комнате, - говорил он. -Все кресла заняты. Входит женщина. Глаза у неё заплаканы. Что должен сделать вежливый человек?"
Точно. Он самый. Наш Селиханович. Это была его любимая загадка.
"Уступить ей место спиной к свету, чтобы заплаканные глаза её не были заметны".
Вот так так! Встретить "своего" профессора - и где же? В книге Паустовского.

*** 

В ГИТИС на встречу со студентами режиссерского факультета пригласили Галину Сергееву Уланову.
Она рассказывала нам о балете, о себе – и от неё самой, и от её рассказов оставалось пленительное ощущение полёта.
Её спросили о гастролях в Англии. Она неожиданно засмеялась, а потом сказала: «Знаете, я вам лучше расскажу, как я была в гостях в Лондоне. В богатом доме был большой приём, раут, вначале все пили аперитивы, я, конечно, ничего не пила, не люблю алкоголь. А потом стали танцевать. Играл джаз. Я с изумлением увидела, как мужчины в смокингах во время танца хватают своих дам и переворачивают их вверх ногами – юбки, нижнее бельё разлетаются. Все хохочут! Я была в шоке! Ко мне подошёл хозяин дома и пригласил на танец. Я в ужасе отказалась, и чтоб смягчить отказ, сказала ему: «Я думала, что англичане такие чопорные!» «Что вы! – расхохотался он. – У нас чопорны только лакеи!»

* * *


С Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым было договорено о его участии в очередном выпуске передачи «Лица друзей» (передача шла сразу после программы «Время», её иногда смотрел Брежнев, и участие в ней было престижным).
С.А. Герасимов приехал на Шаболовку заранее, минут за сорок до видеозаписи. А.Г. Алексин – ведущий программы – опаздывал. И мы с Сергеем Аполлинариевичем устроились в холле, благо нашёлся свободный столик и кресла; я стал предлагать ему различные варианты его выступления. Он охотно соглашался, поддерживая меня: «Можно так! Можно так!» Но время от времени спрашивал беспокойно: «А где Алексин?» «А где Алексин?» Наконец, появился Анатолий Георгиевич, я «передал» ему Герасимова, а сам ушёл в павильон – готовить съёмку. Через какое-то время пригласил в павильон обоих – Герасимова и Алексина, – усадил их за столики.
 Быстро поставили свет, можно приступать к съёмкам, но! «Технари» извещают, что писать не на чем: не привезли чистые видеоролики из Останкино.
Сергей Аполлинариевич терпеливо перенёс вынужденное ожидание (уж кто-кто, а он-то знал, что на съёмках всяко бывает). Только спросил: «А в чём дело, отчего задержка?» Я объяснил ему, и он более ни о чём уж не спрашивал, – рассказывал нам о последних совещаниях по искусству.
 Съёмочный свет, конечно же, погасили, оставили дежурный. Но из павильона не выходили, чтоб сразу же начать съёмку как только привезут ролики.
Наконец, ролики привезли, зарядили, и мы сразу же начали съёмку.
Конечно, говорил Сергей Аполлинариевич по-своему, совсем не то, о чём соглашался со мною: «Можно так! Можно так!» Говорил много, умно. Я тут же прикидывал, как оставить лучшее, чтоб не нарушить эфирного времени при монтаже, – ведь, помимо С.А. Герасимова, ещё масса материала. По ходу съёмки снял необходимые для монтажа крупные планы рук его, глаз. Герасимов закончил говорить, я остановил съёмку, спустился из аппаратной в павильон.
Сергей Аполлинариевич сразу спросил меня: «А перебивки сняли?» «Сняли, –  успокоил я его, – сняли!» Герасимов, довольный тем, что сказал на записи, обратился к своему секретарю-стенографистке: «Ну как?» «Превосходно! Блестяще!» – восторженно ответила та. Потом спросил Алексина и меня: «А вам как?» Мы искренне сказали: « Замечательно!»
После записи Сергей Аполлинариевич, разогретый съёмкой, был совсем иной, чем до записи. Физически ощущалось магия его ауры, он излучал мощнейшее обаяние! Никогда и ни у кого я не встречал такого могучего, победительного шарма!
Проводили его и стенографистку в раздевалку, они оделись, мы пожали друг другу руки и распрощались.
Глядя вслед ему, я вспомнил грустную сцену. Кремль. Летний вечер. Пустынно. Ни души. В Кремлёвском дворце закрытие фестиваля французского кино.
Я сбежал с комедии, весь "юмор" которой в том, что из очередного холодильника вываливается очередной труп. Вышел из Дворца, и увидел неподалёку  одинокую пару. Сразу узнал : Сергей Герасимов и Тамара Макарова. Стоят спиной к спине. Лица кислые, мрачноватые. Вмиг понял: они пришли на банкет по поводу закрытия фестиваля, а пригласительных билетов  на них не выписано. А без  пригласительных охрана не пропускает. Интрига. Завистников и врагов у них – успешных, и вроде бы  обласканных властью -  предостаточно. И вот такое унижение: приходится ждать. Конечно, уже охрана сообщила, кому надо, уже где - то там «зреют» приглашения,  и рано или поздно их принесут, но как же это мерзко – ждать, будто они какие – то неудачники, просители. Ждать  ИМ, народным артистам СССР, лауреатам многих Государственных (ещё Сталинских ) премий, а Герасимов к тому же и лауреат Ленинской, Герой Соцтруда! ИМ, непременным участникам всех банкетов, где за роскошными столами общается советская элита!  И что же теперь, ИМ повернуться и уйти?! Стерпеть унижение?! Ну  уж нет, не на тех напали, голубчики! Только вперёд! Ясное дело, когда придут на банкет, там будут притворные удивления:  « А мы – то думаем, где же вы? !» И они будут добродушно оправдываться: «Да вот, припозднились маленько!» И будут приторные улыбки, и главный распорядитель  банкета будет  подчёркнуто любезно  усаживать  их за стол на спешно организованные места, вот тут – то все и смекнут, что их не ждали, места ведь расписаны заранее, – что ж, придётся стерпеть, но пусть знают:   Герасимов и Макарова никогда не отступят, отступишь – в другой раз не позовут. Условия битвы за жизнь неизменны: только вперёд!
 Бывало, коллеги  или снимавшиеся у него артисты вроде бы в качестве комплимента говорили ему: «Вы страшно умный человек!»  И вот вдруг здесь, в Кремле, он такой уязвлённый, униженный! Чувствуется, что и Макарова на него зла: что ж ты, не мог проверить заранее, есть ли пропуска?  Но ему ли, ему , громаде, заниматься этими оскорбительными мелочами?
И вот стоят, ждут – униженные, раздражённые.
С.А.Герасимов никогда и нигде не говорил о своей любви к Т.Ф.Макаровой. Это звучало бы нелепо: слишком много романов и у него, и неё. Но неизменно: «И дружбе этой буду верен, покуда  жив! Покуда  жив!»
Но тут и для уважительной дружбы ещё одно испытание.
Я знал, что ближе к старости дала трещину знаменитая неуязвимость Сергея Аполлинариевича, он стал, что называется, «пропускать голы». Особенно, когда почти на склоне лет  и у Герасимова, и у Макаровой прорезалась щемящая жалость о том, что у них нет детей, и Сергей Аполлинариевич справедливо упрекал жену в том,  что в молодости она не хотела рожать.  А потом было поздно: репродуктивный возраст прошёл. ( О суррогатных матерях в тогдашнем СССР не знали ). Спасибо, с ними жил племянник Тамары Фёдоровны, замечательный  писатель и сценарист Артур Макаров, это как то скрашивало ситуацию.
Я пошёл на выход,  к Кутафьей башне. Дорогой  раза два оглянулся. Они всё ещё ждали. Спина к спине, чтоб не видеть друг друга. Двое отчаянно надоевших друг другу ярких, красивых людей.

А тогда, на Шаболовке, приступив на следующий день к монтажу, я, заново осмысливая снятое, увидел, как много сказал С.А.Герасимов. За внешне безупречными с редакторской точки зрения фразами звучал острый подтекст: и критика застойных явлений, и критика  «инструктивного искусства», и опасения за судьбу страны. Разумеется, я всё это оставил. Пришлось перенести часть материала на следующие выпуски.

Все помнят «Тихий Дон» Сергея Герасимова. Помнят исполнителей главных ролей Петра Глебова и Элину Быстрицкую. А ведь поначалу снимались не они, а Шворин (Григорий Мелехов) и Ларионова (Аксинья). Красавца Шворина можно вспомнить по роли пианиста Марка в «Летят журавли», а красавицу Ларионову по «Анне на шее». М.А.Шолохову не очень – то нравилось происходящее  на съёмочной площадке, и однажды он сказал Герасимову: «А Гришка – то вон он! – и указал на исполнителя третьестепенной роли есаула Петра Глебова . – Ему только мою горбинку и мой чуб приделать – и вылитый Гришка!»
Подвели к Герасимову Глебова и исполнителя роли Гришкиного отца Пантелея Мелехова – Данилу Ивановича Ильченко. «Бей его!» – велел Герасимов Ильченко. Тот возразил: «Да ведь у меня кулак крестьянский, бычка годовалого с одного удара валю!» «Бей!» - настаивал Герасимов. «Ну  я и ударил! Глебов с копыт долой, но вскочил и кричит мне: «Бей ещё!» Я и ударил! Он опять упал, опять вскочил и кричит: «Бей ещё!» Я и ещё ударил! Он упал, вскочил, кричит: «Ещё!» Я замахнулся, а Герасимов: «Хватит! Всё ясно! Характер мелеховский!» Так Петр Глебов стал Григорием Мелеховым. А тут и Быстрицкая подъехала, Шолохов видел её в кинопробах и она ему понравилась. Стали всё снимать заново. Никому другому это не сошло б с рук. Сменить без ведома худсовета исполнителей главных ролей! Списать на смыв немалое количество понапрасну истраченной дорогой кинопленки! Но С.А. Герасимов был поразительно, гипнотически влиятелен!
Годы спустя я показывал свой документальный фильм « Вернулись  казаки»  казакам – некрасовцам, возвратившимся из Турции в СССР, заодно спрашивал их о Быстрицкой: «А как вам Аксинья – понравилась?» Ответы были : «Не наша! Городская больно!» Конечно, если б Аксиньей стала Мордюкова, система образов была бы безупречной.  Но снимать свою бывшую студентку после того как сватался к ней и получил отказ, Герасимов не стал. Удовольствовался Быстрицкой.
Но вернёмся к съёмкам «Тихого Дона». Шворин проклинал себя за то, что по просьбе Глебова замолвил за него словечко перед Герасимовым: «Хоть  какую - нибудь рольку дайте ему, пропадает в безвестности!» И вот теперь из – за своей доброты лишиться роли Григория Мелехова! Горе великое! Шворин запил. Вызвали телеграммой его жену Лию Гриценко, она увезла несчастного в Москву, лечить от белой горячки. Ларионова обошлась без алкоголя.
Всё это поведал после интервью в эфире мне, молоденькому диктору TV, и главному режиссеру Пятигорского TV ученику великого А.П.Довженко Владимиру Саввичу  Быховцу  замечательный Пантелей Прокофьевич Мелехов – Данила Иванович Ильченко. Так что не было бы на съемках Михаила Шолохова, не было бы и великого «Тихого Дона» Сергея Герасимова. Был бы какой – то иной фильм, но вряд ли шедевр.

Как – то рано утром позвонил  мой гитисовский приятель артист Юрий Чернов, сказал : «Старик, сегодня ночью умер Сергей Герасимов. Умер мужественно, как жил!»
Позже я узнал  подробности о кончине Сергея Аполлинариевича.
Его повезли на операцию ( сердце подвело ) и уже с операционной каталки его шутливые (!) слова – последние слова – были обращены к Тамаре Фёдоровне Макаровой: «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!»
Стальной характер могучего человека.

***
  В Дагестане я оказался в ноябре шестидесятого года. Прошёл конкурс и стал диктором телевидения и радио.
Директором телевидения был родной брат Расула Гамзатова – Гаджи Гамзатович, интеллигент, умница. Конечно, Расул – так его все называли – был у нас в студии частым гостем. Всегда шутил, смеялся, рассказывал анекдоты.
Я часто беседовал с ним в эфире. После каждой своей поездки в какую-либо страну он непременно приходил к нам на интервью.
– Я летел в Бразилию и думал, что я первый дагестанец, который ступит на её землю! И я чуть не умер от разрыва сердца, когда узнал, что там уже есть дагестанец, работает в нашем посольстве! – говорил он с крепким аварским акцентом.
Он не мог рассказывать камере, неодушевлённому аппарату. Поэтому, начав интервью рядом с Гамзатовым, я через пару минут – за кадром – переходил к камере, усаживался на заранее приготовленный стул и уже оттуда задавал ему вопросы, – так он был анфас, – но самое главное, так ему было, кому рассказывать, и, видя мои глаза, исполненные самого искреннего горячего внимания, Расул вдохновлялся: «Я стою на трибуне рядом с Фиделем Кастро, мы смотрим парад, впереди идут красавицы с голыми ножками, – как лОшадки, как лОшадки! Моё сердце готово было выскочить и полететь к ним! И Фидель спросил меня: «Вам нравится Куба?» А я сказал, что пока я вижу только обложку той книги, которую мне предстоит прочесть!»
В читальном зале республиканской библиотеки он – на аварском – читал свою поэму о Сталине. Ни слова не понимая по-аварски, я, тем не менее, услышал и боль, и страх, и уважение! После чтения я рассказал ему о том, как я понял эту поэму, и он ответил: «Значит, я написал честные стихи, если вы всё поняли только по звукам, по интонации!»
Дома у себя он показывал мне холодильники. В первом – вино, «Магомет сказал: «Не пей вина!» – и это для гостей не мусульман». Во втором – водка и коньяк – «Магомет сказал: «Не пей вина!» – и это для нас, мусульман!» В третьем – только лекарства – «А это для меня!»
Из Парижа прилетел к нему погостить Пьер Рондьер, литератор.
Мне довелось брать у него интервью в эфире. Причём интервью было взаимным  (по условию Рондьера): я спрашивал у него, а он, ответив, тут же спрашивал у меня (подкидывал мне вопросики типа «Что сделал Сталин для Сибири?» Я ответил: «Кузбасс!»).
Последний вопрос (по истечении эфирного получаса) оставался за мной, и я спросил: «Как вам Расул Гамзатов?»
«О! – восторженно отвечал он, – сет колоссаль! Сет феноменаль!»
В доме у Расула Гамзатовича  всегда было народу полнёхонько. На первом гостевом этаже иногда спало на полу до двадцати человек: любой Гамзатов (может быть, очень далёкий, но родственник), любой аварец («Это ж мой народ!»), вообще любой дагестанец мог обрести кров, не умоляя о ночлеге администраторов переполненных гостиниц.
Вместе со своим приятелем – арабистом он отправился за крылатым народным словом в родной Цада  и в небо врубленный Гуниб. Рассказывал потом:
- О, как мы развращены цивилизацией!
Дорогих гостей, их угощали традиционным лакомством: мукою, смешанной с топлёным сливочным маслом.
- Мы не смогли  есть это! А в магазине только ириски! Теперь мы стройные как джигиты!
Расул сильно преувеличивал: от его брюха не так-то легко было избавиться даже при самой лютой диете!
Когда он со своей женой Патимат прогуливался по Буйнакской, люди шутили:
- Две бочки в габардиновых плащах!
Уже работая в Пятигорске, я, встретив его на лермонтовском празднике поэзии, спросил: «Что там произошло на встрече писателей с Хрущёвым?» (За несколько дней до этого тот же вопрос я задал С.П. Бабаевскому, и тот, смакуя, говорил о ненависти Л. Соболева к М. Алигер). Мудрый Расул сказал только: «Московские писатели – очень не дружные ребята!»
Перебравшись на работу в Москву, на ЦТ, я позвонил в его московскую квартиру и попросил об интервью здесь.
«Хоть целый день буду говорить с вами, но только в Махачкале!»
Дагестан, родной Цада, Гуниб, Махачкалу – любил страстно!
«Я люблю твоё лицо, Махачкала,
Отражённое в воде Каспийской!
В сердце я тебя навеки сберегу, –
Где бы ни был я, вдали иль близко!

Он был  очень влиятелен и в Дагестане, и во всём СССР.
Однажды во время его длительного отсутствия в Союзе ( был за границей) известный дагестанский писатель Ахметхан Абу -Бакар решил занять его место председателя писательской организации ДАССР.
Был проведен чрезвычайный пленум СП республики и, ввиду почти постоянного отсутствия Р.Гамзатова в Дагестане, избрали новым председателем Ахметхана Абу-Бакара.
Расул спешно прилетел в Махачкалу, и за ночь, сделав ряд звонков в Москву, добился аннулирования результатов прошедшего пленума. К утру Расул опять был председателем СП Дагестана.
После чего вновь улетел в Москву: исполнять свои обязанности члена Президиума Верховного Совета СССР.
У меня особо тёплое чувство к Расулу Гамзатову ещё и потому, что благодаря ему мне дали  квартиру в Махачкале.
После моего первого же появления на республиканском телеэкране зрительское мнение было всеобщим: «Такого диктора и в Москве нет!» (Еще работая диктором в Пятигорске, я получил приглашение переехать в Москву с условием, что обменяю свою пятигорскую квартиру на московскую; это было невозможно, т.к. вместе со мною жили старенькие дед, бабушка, бабушкин брат).
Расул встретился с первым секретарем обкома партии А. Д. Данияловым,  предсовнархоза Ш.М. Шамхаловым, сказал им: «Нельзя терять такого диктора! Если мы не дадим ему квартиру, он уедет!» (У меня и вправду были очень симпатичные предложения из Сочи, Краснодара, Симферополя и повторное из Москвы).
Мне тут же дали отличную двухкомнатную квартиру в новом жилом доме Совнархоза (высота потолка 4м20см).
После землетрясения в Дагестане (я к тому времени уже уехал оттуда) Расул добился того, что Махачкала практически была отстроена заново, воздвигнуты посёлки нефтяников, новые театры, жилые массивы, был пущен троллейбус – трудно даже назвать всё то, что он сделал для своего родного Дагестана.

Как-то я сказал ему: «Каждый из нас в долгу перед своим народом!»
Он улыбнулся, но ответил задумчиво: «В неоплатном долгу!»

* * *
Я только начал работать диктором  Пятигорского TV и отчаянно волновался. А тут ещё наш главреж настойчиво поучал меня: «Не наклоняй голову, помни о композиции кадра!»
Мне нужно было представить зрителям большую группу эстрадных артистов и передать слово Махмуду Эсамбаеву.
Стараясь не нарушать композицию кадра, я важно повернулся к Махмуду Алисултановичу и произнёс: «Пожалуйста!» И услышал, как прыснули девушки из джаз-гола!
После передачи (прямой эфир) Эсамбаев положил мне руку на плечо и сказал дружески: «Что вы так волнуетесь? У вас есть всё, чтобы  быть очень хорошим диктором. Смелее, смелее! Будьте радушным хозяином!»
У меня как пелена с глаз спала, и я сразу почувствовал себя состоявшимся диктором: так точно он поставил задачу и определил амплуа!
Много лет спустя, пересёкшись с ним на гастрольном маршруте, я спросил за обедом у него в номере: помнит ли он такой эпизод? Нет, конечно же, он не помнил.
За столом были молодые горские парни  и мы с народным артистом Н.М. Жемчужным. Все с аппетитом поедали курятину, а Эсамбаев только обсасывал косточки: «Нельзя больше, форму надо держать!» И отчаянно матерился. Но в его устах это не звучало бранью, а сверкало остроумием! Большего остроумца в мате я не встречал!
Я напомнил ему о своем отце, Борисе Кеворкове. Он поразился: «Как?! Это ваш отец?!»
Дружба их была давней, началась ещё в Пятигорске, где отец одно время был балетмейстером в музыкальном театре и куда он принял Махмуда – не «классика».
Много позднее, в Грозном, отец писал маслом его «Макумбу». Махмуд Алисултанович терпеливо позировал – в индейском костюме.
Закончив, отец сказал: «Чтобы краски долго не выцветали, надо смазать картину петушиною кровью!»
«Сойдёт и моя!» – возразил Махмуд, чикнул ножом палец, поднял его вверх, сказал: «Бери мою кровь и мажь!»
С удовольствием говоря о «Макумбе», он отрицал себя, как исполнителя горских танцев: «Ненавижу свои ноги в лезгинке!»
Мы никогда не говорили с ним об античеченских репрессиях в войну. Но знаю, что он мучительно переживал уничтожение СССР.
«Я родился в великом Советском Союзе, а не в каком-нибудь СНГ!» – восклицал он, выпячивая последнюю букву этой аббревиатуры.
Последний раз мы виделись с ним в августе 93-го года в «Шереметьево». Он отправлял на гастроли какую-то группу, а мы, уже после смерти Н.М. Жемчужного,  улетали в Афины. Прощаясь, я дружески легонько толкнул его кулаком в живот, – живот оказался неожиданно мягким: М.А. уже потерял форму, ему уже тяжело было танцевать, он уже, скорее, обозначал танец, хотя на сцене был удивительно свободен, последнее время стал даже петь – без микрофона: оказалось, у него приятный голос!
А «Макумба» с его кровью не выцветает!
        ***
У меня была сессия в ГИТИСе. В 10 утра мы выходили на сцену, в 12 ночи уходили с неё. Каждый день, без выходных. Играли друг у друга, ставили сами. Ни вздохнуть, ни охнуть.
И вдруг мне передают, чтоб я срочно позвонил главному редактору.
Звоню.
« В.Б., вы будете делать передачу о Барто, вам с редактором уже сейчас необходимо заехать к ней домой. Обговорить сценарий и сделать заказы художнику и цехам».
С трудом выкроив время, еду с редактором  к  А.Л.Барто в Лаврушинский.
Знакомимся. Агния Львовна по – настоящему интеллигентна, и это сразу рождает контакт, доверительность.
Осматриваемся.
Слева, сразу после входа, кухонька, там хозяйничает согбенная старушка.
Агния Львовна знакомит с ней:
--Это Домна, моя нянька, а теперь и повариха и всё на свете, она меня вырастила и всю жизнь с нашей семьей, ещё папа нанял ее.(Отец Агнии Львовны ветврач Волов. Барто – фамилия ее первого мужа, поэта. Агния Львовна прожила с ним десять лет; расстались, но фамилию бывшего супруга оставила).
Коридор ведёт далее.
Справа комнаты. В большой – прекрасный фотопортрет её второго мужа учёного Щегляева, она счастливо прожила с ним до самой его кончины.С портрета смотрел на нас седой гриновский герой, благородный, красивый.
Слева – кабинет Агнии Львовны, там письменный стол с машинкой и телефоном, у стены три стула.
- Как славно, должно быть, Вам пишется за этим столом! – говорит редактор.
- Что вы! – возражает Агния Львовна. – Только вспыхнет рифма, тут телефонный звонок! Поговоришь – и всё, ускакала рифма! Хорошо, если потом поймаешь за хвост, а если нет?
В Англии я читала свои стихи. Англичане - поэты ни слова по-русски.
Потом они читали свои стихи. Я не сильна в английском.
Но мы отлично поняли друг друга: и я, и они читали стихи о прыгалке! И в рифмах чувствовалось что-то скачущее, прыгающее! Когда нам перевели, мы рассмеялись: как точно поняли всё по ритму, по рифмам!
Результат поездки  в Англию – книга Агнии Львовны «Переводы с детского».
                «Как ты сурова и как ты прекрасна –
                Бетси из третьего класса!»
По этой книге Агния Львовна сделала сценарий. Мы обсуждаем его, решаем: интервью будем снимать  у неё на даче, а игровую часть с детьми – на Шаболовке.
Агния Львовна много предлагает, и никакой позы: всё просто, по-деловому. Единственное условие – снимать её средним планом. Понятно: какая женщина в возрасте захочет, чтоб на крупном вылезли морщины?
Мы собираемся уходить.
Агния Львовна решает проводить нас:
- Выйду с вами, погуляю немного!
Когда я – у выхода из квартиры – снимаю с вешалки плащ Агнии Львовны, чтоб помочь ей одеться, старушка Домна буквально вырывает плащ из моих рук:
- «В этом доме только я подаю плащ Агнии Львовне!»
Вот это преданность!

Давным-давно, когда будущая поэтесса хотела стать балериной, занималась в хореографическом училище и была еще Гетель Лейбовной Воловой, к ним на показательный концерт приехал А.В.Луначарский.
Когда будущая Агния Барто читала свои невыносимо длинные стихи под музыку Шопена, Луначарский еле удержался от смеха. Потом заключил:
- Эта девочка будет писать весёлые стихи!
Провидец!
                «А у нас сегодня кошка
                Родила вчера котят!»
По окончании училища её зачислили в балетную труппу, но через год  успешной деятельности труппа эмигрировала.
Отец запретил дочери уезжать, и она стала работать продавцом: в стране было голодно, а в магазине выдавали сотрудникам селёдочные головы, из них варили суп.
Стихи её впервые были опубликованы в 1925-ом году.

Но вот сессия моя позади, начинаем съёмки.
Оравой человек в тридцать (много техперсонала) оккупируем её дачу (наследство  второго мужа).
Агния Львовна специально привозит на дачу двух поварих, они варят и жарят на всех.
Пока технари готовятся к съёмке, беседуем с Агнией Львовной в уютной мансардовой комнатке.
Мы уж немного привыкли друг к другу, и разговор нет-нет да и выскользнет за пределы «Переводов с детского».
Заговорили о Лапине.
- Не люблю его! – признался я. – Ничего плохого он мне не сделал, а вот антипатия и всё тут!
- Я сама его не люблю! Мне даже неловко, ведь это он настоял, чтоб я вела по радио «Найти человека». (Всё началось с письма ей: просили помочь найти родственника. Агния Львовна помогла, об этом прознали газетчики и подобные письма пошли к ней потоком).
- И знаете, каждый раз, когда надо общаться с Лапиным…
И махнула рукой.
- Я иногда сама себя боюсь: если кто-нибудь доведёт меня до гнева, с ним непременно случится беда!
Я тоже замечал за собой подобное и признался в этом.
- Да, - покачала она головой, - с творческими людьми надо держать ухо востро! В той или иной степени все экстрасенсы!
Технари приготовились, и мы начинаем съёмку.
Я - за кадром - задаю вопросы, Агния Львовна - в кадре - отвечает на них: живо, толково, с юмором.
Нет-нет, да и звучит в её речи: «Мы с Михалковым!» Или: «Мы с Серёжей!»
--Мы с Михалковым представляли детскую литературу Союза в Бразилии, в Рио – де – Жанейро, там проходил конгресс Всемирной ассоциации детских театров, а я её вице – президент (именно поэтому у неё казённая  «Волга» с шофёром).
-- Попали мы на время карнавала. Это было ужасно! Шум, гам, петарды круглые сутки, несколько дней подряд. Но самое ужасное – оказывается, во время карнавала ни одна женщина не смеет отказать пожелавшему её мужчине!  Я все эти дни не выходила из номера!
Агния Львовна человек сильный, умный, проницательный, но, как и многие талантливые люди,  наивна и доверчива.
--Знаете, Михалкову шлют тысячи писем с просьбой о материальной помощи. Многим он помогает понемногу, но не верит в искренность этих писем. Только однажды поверил сразу. Человек написал ему: «Вышлите мне сто рублей, чтоб я мог выпить за Ваше здоровье!»
Мне тоже шлют, тоже просят помочь. Но я несколько раз так обожглась! Выслала, а потом решила проверить. И оказалось, что мои просители просто пьяницы! А жаловались, что инвалиды, что им есть нечего, за квартиру нечем платить! С тех пор я собираю такие письма, за месяц их набирается штук пятьдесят, и в один – два дня объезжаю все эти адреса. И только если убеждаюсь, что и вправду нуждаются, помогаю деньгами.
Съёмку прерывает шофёр Агнии Львовны:
--Велели сказать, что пора обедать!
Оказывается, уже накрыты столы: «технарям»  на огромном балконе, «творцам», т.е. Агнии Львовне, редактору, оператору и мне, в комнате.
Агния Львовна ставит на стол графинчик:
-- Может, водочки?
Когда мы дружно отвергаем это, смеётся:
--Первый раз встречаю телевизионников, которые не любят выпить!
После завершения съёмок редактор и оператор уезжают на «Волге» с ТЖК –телевизионной журналистской камерой, ею снимают как кинокамерой, взгромоздив эту немалую тяжесть на плечо; таких камер на ЦТ тогда было всего две, обе «принадлежали» редакции информации, и если б не персона А.Л. Барто, мы бы ТЖК не получили и не смогли бы снять так мобильно, так живо.
Дождавшись, когда  ушли автобусы с людьми и техникой (прожекторами, кабелями, подсветками, микрофонами и т.д.), едем в Москву и мы, на "Волге": Агния Львовна рядом с шофёром, я позади с поварихами.
Неожиданно Агния Львовна спрашивает меня:
--Вам нравится Пугачёва? (Напомню, шёл 1978 –ой год).
--Это большая эстрадная певица! – отвечаю я.
Агния Львовна поражена:
--Да? Даже большая?!
--Да, она очень талантлива!
--Нет, талантлива  да, конечно, но большая?!
--Большая, Агния Львовна, большая!
--Смотреть противно! –комментируют поварихи, а шофёр скептически ухмыляется.
У дома в Лаврушинском выходим из машины и видим С.В.Михалкова, он направляется к «своей» «Волге» (она ему положена как член –корру Академии  педнаук, кстати, это членство дает ему ещё и 350 рубликов ежемесячно; впоследствии С. В. Михалков стал академиком).
Увидев Барто, Михалков идёт нам навстречу.
Дружеские приветствия, Агния Львовна знакомит меня, тут подбегает её шофёр и протягивает руку:
--Здравствуйте, Сергей Владимирович!
Удивлённый Михалков, улыбаясь, пожимает ему руку, и шофёр в  восторге:
--С самим Михалковым за руку! Теперь две недели эту руку не буду мыть!
Барто усмехается, Михалков хохочет.

Через два дня встречаемся на Шаболовке.
Агния Львовна знакомится с главным редактором. Её встречают широкие улыбки.
Потом референт – секретарь рассказала мне, что после её ухода руководящие дамочки, прорвавшиеся к редакционной власти, хихикали: им была непонятна её интеллигентность, им это было странно, и сама она показалась им странной, «с приветом»!
«Рожденный ползать…»
 В павильоне на Шаболовке уйма детей. Я шучу с ними, чтоб они раскрепостились и читали стихи свободно, легко.
После двух дней съёмок Агния Львовна говорит мне:
--Я посмотрела, как вы работаете, почему вы до сих пор на телевидении, а не в кино? У меня лежит сценарий на киностудии, должен был снимать Миша Богин, но он уехал в Израиль. Возьмитесь, снимите!
Я был рад предложению.
Агния Львовна поговорила обо мне с Рекемчуком, тогда главным редактором Мосфильма, именно там лежал её сценарий, но Рекемчук её огорчил:
--Есть договоренность с Лапиным: не брать с телевидения работников ведущих профессий. Пусть он (я) уволится, и через год мы его возьмём.
Я не стал увольняться: мало ли  что случится за год?
Агния Львовна поняла меня, не обиделась.
После съёмок она подарила мне свои книги, изданные красочно, замечательно. И скромно изданную «Найти человека», добавив:
--Если б вы знали, сколько крови, сколько трудов стоили мне эти поиски!
Действительно, труд титанический! И явно недооценённый.  А.Л.Барто помогла найти родных сотням людей! Сотням! Даже трудно себе представить тот объём поисков, которые ей пришлось провести.
В 90-ые годы я узнал о её выступлениях против Л.К.Чуковской, против Синявского и Даниэля; о её статье в «Литературной газете» против К.И.Чуковского(1930-ый год).
Бог ей судья!
 На стихах её, к счастью, это никак не отразилось.
Более мы с Агнией Львовной не встречались, общались по телефону: она иногда звонила, спрашивала о делах, возможно, у неё созревал сценарий новой передачи.
С удивлением узнал о её кончине: во время нашей работы она была бодра, деятельна, хорошее настроение не покидало её.
И только через много лет( она умерла в 1981-ом) узнал причину смерти.
Во время её рассказов о Михалкове  я почувствовал, что несмотря на её дружеское расположение к нему, между ними есть некая конкуренция.
Он лауреат  Ленинской премии, и она лауреат Ленинской премии. У него Сталинские премии, и у неё Сталинская премия. Он член-корр, она  вице-президент ассоциации. У него казённая «Волга» с шофёром, и у нее казённая  «Волга» с шофёром.
Но вот Михалков становится Героем соцтруда.
А Барто обошли внимаем, не удостоили «Гертруды».
Честолюбие взыграло, начались переживания: что я, хуже поэт, чем он?!
И, наивная душа, попросила добыть ей «Гертруду»-- кого? «Серёжу»! (Знала, что он очень влиятелен, с Сусловым на ты, более того, когда говорит с ним по телефону, бывает, матерится; а во время создания гимна СССР даже Сталин однажды прислушался к михалковскому мнению, согласился с ним).
Но не подумала: а зачем это надо «Серёже»?
Ведь если он один Герой соцтруда,  то он главный детский поэт страны. А если и она «Гертруда», то два главных детских поэта.
И провёл «Серёжа» «Агашу» самым примитивным и бессовестным образом.
Вот свидетельство замечательного писателя Андрея Николаевича Яхонтова в его книге «Тени Дома литераторов» (среди многих других там действуют Феофан Грек и Аглая Бардо; нетрудно догадаться, кто скрыт под этими именами-фамилиями):
« Пансионат, куда мы прибыли, находился в ревизионной комиссии крупного ведомства. Не знаю, насколько сытно здесь прикармливали ревизоров, но для нас всё было организовано по первому разряду.
Время от времени Феофан с неохотой подходил к телефонному аппарату, стоявшему возле бильярда, крутил заедающий скрипучий  диск и веско говорил в трубку:
--Аглая! Я в Кремле. Вопрос решается. Не волнуйся.
На другом конце провода явно волновались. И о чём-то с пристрастием допрашивали. Феофан терпеливо увещевал:
--Занятые люди.У них масса работы. Конечно, твой вопрос главный на повестке дня. Естественно.
Возвращался за стол. Провозглашал тосты. Травил анекдоты.
Проходил час. Феофан снова обречённо подходил к аппарату и звонил. И воркующее успокаивал:
--Аглая! Мы с товарищами из политбюро… Обмозговываем…Имей терпение…
Изредка он продолжал звонить:
--Аглая! Вопрос продвигается, но очень медленно. Куда ты хочешь мне перезвонить? Кому? Зачем? Посмотри на часы. Рабочий день закончился. Но ты знаешь: здесь работа не прекращается ни днем, ни ночью… Потому что забота о людях—это главное. Зачем я буду говорить, в чьём кабинете я нахожусь? Собираешься это высказать? Первым лицам страны? Сошла с ума!

Ситуация анекдотическая. И если б я не знал А.Н.Яхонтова, я б мог в неё не поверить. Но зная его, знаю, что это правда. Правда наотмашь.
В результате такой «деятельности»  А.Л.Барто звезды не удостоилась. Получила орден Ленина.
И оскорбилась. И сгоряча заявила, что из-под её пера не выйдет больше ни одной стихотворной строчки.
А как же Пушкин, Агния Львовна?
«Обиды не страшась, не требуя венца…»
Нет, не послушала Агния Львовна мудрого Александра Сергеевича.
Здоровье было уже неважнецкое, нервы не выдержали, сердце не снесло обиды—инфаркт!
Её можно было спасти, но столичные(!) врачи приняли инфаркт за отравление(!).
«На поминках по Аглае, отдавая должное её творческим заслугам, Феофан пил исключительно французское вино с названием, идентичным фамилии покойной.  Он произнёс прочувствованную, полную двусмысленностей  речь. Зал похохатывал, некоторые, чтобы скрыть улыбки, прижимали  к глазам носовые платки, имитируя утирание слёз».
Ещё та «картина маслом»!
Пожалуй, если б Агния Львовна ,преодолев неприязнь, обратилась с просьбой о «Гертруде» не к своему «другу- приятелю»  Серёже, а к другому Сергею, члену ЦК и правительства  С.Г.Лапину, золотая звезда ей была б обеспечена.
Впрочем, не дай она волю своему честолюбию, глядишь, и пожила б ещё, и порадовала б ребятишек новыми стихами.
 И помогла бы многим отыскать родных им людей.

Пройдут годы. Уйдут в мир иной и те из младших её современников, кто пока жив.
Но дети новых поколений будут так же любить её стихи, как и дети её времени.
                «Мы гуляли по Неглинной,
                Заходили на бульвар,
                Нам купили синий-синий
                Презеленый красный шар!»

Легкокрылые строки талантливейшей Агнии Львовны Барто.

***
1 марта 1975 года довелось быть в гостях у Марии Павловны Прилежаевой.
За столом – Мария Павловна с мужем и телевизионники – редактор и я.
На столе – молодая картошка (1 марта 1975 года!), помидоры, салаты и сухое вино.
Разговор о пьесе «Сиреневые облака». Пьесу эту Мария Павловна превратила в сценарий, предложила его редакции.
В пьесе-сценарии было немало хорошего, интересно-конфликтного, но сюжет шёл отдельно, заданно, не рождаясь из правды характеров, а подчас и вразрез с ними. Словом, задумано было не верно.
Я высказал свои замечания и заключил: «Так что, Мария Павловна, езжайте в своё Переделкино и переделывайте!»
Она  рассмеялась: «Надо же, как это раньше не приходило мне в голову, что Переделкино от слова переделывать!» И добавила  вопросительно: «А вы меня не бросите, как Калатозов? Я сделала под него сценарий, а он бросил меня, схватил «Верные друзья»!
«Ещё бы! – подумал я. – Дураком надо быть, чтоб пожертвовать таким самоигральным сюжетом как «Верные друзья»!»
Писательская интуиция не подвела Марию Павловну.  В тот же день  редакция предложила мне другой сценарий – многосерийку Владислава Крапивина «Мальчик со шпагой». Конечно, я ухватил его – интересный, даже азартный в чём-то, а «Облака» передали другому режиссеру – И.А. Мироновой. Я позвонил Марии Павловне и сообщил ей об этом. Она обиделась.
Я успешно снял «Мальчика», он прошел на ура, а вот Ия Миронова на «Облаках» надорвалась: сюжетная линия всё гуляла сама по себе, оторвано от характеров. Чуткий художник, Ия Александровна Миронова не смогла слукавить в творчестве и умерла от переживаний.
Искусство жестоко.

* * *
А Виталий Соломин был солнышко!
Он играл в моей  многосерийке  «Мальчик со шпагой» главную взрослую роль.
От него исходило ощущение порядочности. Он редко опаздывал на съёмки, но уж если так получалось, непременно звонил из театра в холл Шаболовки, просил администратора передать мне, что извиняется и будет  тогда-то.
Актёр редчайшей техничности, он, подобно снайперу, укладывал роль в «яблочко».
«А знаешь, – говорил  мне  В.П.Крапивин, автор, – он поразительно ухватил душу артековского вожатого, да и вообще – будто родился вожатым!»
Виталию Мефодиевичу часто был неудобен крапивинский текст. Я иногда разрешал ему переделать, чтоб было удобно, иногда вместе с ним искали приемлемый вариант. Однажды я предложил ему: «А если так? Описанный в…» Он захохотал! Он смеялся так заразительно, что я и сам «поплыл», а он всё смеялся – долго, до слёз! Повторял – «Описанный!» – и вновь закатывался!
Частью декорации была шведская лестница. Он заметил мне: «Вообще-то я могу угол держать!» Я ухватился за это! Приготовили кадр – и сняли! Два дубля! И он подолгу держал прямой угол, только к третьему дублю уж подустал.
Поражала его простота и благожелательность! Я со всеми актёрами находил контакт, и все держались просто, в рабочем режиме. Но в нём было какое-то особое обаяние и радушие!

* * *
Экспедиция наша базировалась на Сенеже, в Доме художника. Я снимал тогда многосерийный спектакль, а на самом деле видеофильм,– «Та сторона, где ветер».
Туда и привезли Майю Георгиевну Булгакову. Обнялись, расцеловались,– она не первый раз у меня снималась. Начали съёмки. Простая, общительная, она всех покорила своей горячей заинтересованностью в успехе съёмок. Готова была к любому количеству дублей,– только бы получилось. За один день мы сняли несколько эпизодов с нею. Вечером, после общего для всей съёмочной группы ужина, Майя и её муж Петя пригласили меня в бар, но мне было не до развлечений: фильм был сложный. И экспедиция сложная.  До двух ночи обычно я репетировал у себя в огромном номере – приспособленной под жильё мастерской художника, а в пять утра уже был на ногах: ещё и ещё раз обдумывал предстоящую съёмку и поручения цехам на следующий день. А к семи утра спешил в столовую на общий для всей съёмочной группы завтрак. В восемь уже начинали съёмку.
Снимали мы всё на натуре, только одна сцена и была в павильоне на Шаболовке. После Сенежа экспедицию продолжили в Тарусе. Надо было б остаться там и отснять все натурные сцены, но лимит командировочных был исчерпан, и пришлось возвращаться в Москву.
Сложно было состыковать натуру так, чтобы было ощущение съёмки в одном месте. Но удалось. Часть сцен сняли в Коломенском, на высоком берегу Москвы-реки. А часть сцен опять же на берегу Москвы-реки, но на другой окраине, у Волоколамского шоссе. Нашли там подходящий дворик с садом и домик в саду. В этот домик и привезли Майю Георгиевну. Не простая ей предстояла сцена: по сюжету её сын Яша погиб, сорвался с обрыва в ледоходную реку. Сорвался, спасая малыша. Мать – Майя Георгиевна – перебирает Яшины вещи, берёт в руки его фотографию, плачет.
На съёмку приехал автор, В.П. Крапивин. Он был поражён Майей. Мы сделали два дубля, и оба она прожила сполна. Смотрела на фотографию молча – и только слёзы катились из глаз.
А тогда, на Сенеже, вечером в баре она очаровала всех. Моя помреж, бывшая там, рассказывала мне на следующий день: «Боже мой, какая женщина! Видели б вы, как она танцует! Такой твист! Такая пластика! А как пела! Мужики все с ума посходили!»
Когда я узнал о гибели Майи Георгиевны, целый день всё валилось из рук. Вспомнилось, как я звонил ей. У её дочек голоса были очень похожи на её голос. Майя обычно подходила к телефону сама, но представлялась одной из дочек. Я знал эту хитрость, и называл себя. После этого раздавался смех и возглас: «Я, я это, я!»
Так и звучит во мне этот её серебристый смех.
***
Поздней осенью 1941 года, в дни решающих сражений за Москву на стол Верховного Главнокомандующего легла информация от нашего берлинского агента. Сообщалось, что Гитлером утверждён список советских людей, подлежащих немедленному уничтожению сразу после взятия немцами советской столицы. Фамилия И.В.Сталина значилась в списке второй. Первой была фамилия диктора Всесоюзного радио Юрия Левитана.
И.В.Сталин, работавший с документами, впервые услышав по радио голос Левитана, тут же, ночью, позвонил тогдашнему председателю радиокомитета Пузину: - Что за диктор читает сейчас?
Пузин ответил, что это новый молодой диктор Юрий Левитан, из Владимира.
Вождь тут же распорядился, чтоб отныне все его, Сталина, материалы читал только этот диктор. Советский лидер мгновенно оценил магию этого удивительного голоса.
И вот донесение из Берлина.
Реакция Сталина Была незамедлительной: спрятать Левитана так, чтоб никто не знал о его местонахождении. Чтоб никакая вражеская агентура не могла пронюхать об этом, чтоб никто не мог выкрасть его. Беречь Левитана как народное достояние чрезвычайной важности.
Вскоре  жена Юрия Борисовича стала получать от мужа письма. Он писал, что фактически заперт в одной из центральных радиостудий, вещание идет почти круглосуточно.
Жена нежно, ласково разглаживала московские штемпели, слушала родной голос, плакала и гордилась мужем.
Так продолжалось три года.
Мне очень повезло: я был знаком с Ю.Б. Левитаном, не раз занимал его в своих передачах.
 Дружил я с дикторами Всесоюзного радио Юрием Семёновичем Ярцевым, Алексеем Иосифовичем Задачиным, дикторскому мастерству учил меня Эммануил Михайлович Тобиаш – все они по амплуа дикторы – собеседники, не говоря уж о замечательном мастере этого жанра Владимире Семёновиче Герцике. Но Юрий Борисович Левитан был единственным из всех диктором – глашатаем.
 Привлечь Юрия Борисовича к съёмке – уже удача. А тут… На практикабле – досчатой площадке в полуметре от пола – дикторы Ю.Б.Левитан, Ю.С.Ярцев, А.И.Задачин, у рояля певец Александр Розум,аккомпаниатор. Розум оступается, начинает падать с площадки – в прямом эфире! Я мгновенно переключаю камеру на Левитана и он, вмиг оценив ситуацию, возглашает: «Говорит Москва! Говорит Москва! Так начинал я передачи в военное время!» И продолжает о том, как читал сводки Информбюро. Увидев, что Розум взобрался на практикабль и готов петь,  Юрий Борисович делает «связочку»: «Но как бы ни было трудно, звучала песня!» Пианист  вступает и Розум поёт.
Когда я после передачи бросился к Юрию Борисовичу с благодарственными рукопожатиями, он улыбнулся: - Наша работа  полна неожиданностей!
Он был очень чутким человеком.
Однажды возле Шаболовской проходной я встретил режиссёра «Спокойных ночей» Наташу Сокол. Ей стало плохо, «скорая» всё тянула с приездом, и она попросила меня поймать какую – нибудь машину, чтоб отвезти её в больницу. Я увидел, что из Шаболовских ворот выезжает «Волга» Левитана и бросился к машине: «Юрий Борисович!» Он остановился, опустил стекло: «Здравствуйте! Что случилось?» «Надо отвезти женщину – режиссёра в больницу, ей худо!» «Я еду на Пятницкую, у меня эфир через полчаса, если по пути – пожалуйста!»
 Он всегда был добр и внимателен. Девочки – магнитофонные, микрофонные операторы – частенько лакомились подаренными им тортами: из каждого своего гонорара Юрий Борисович неизменно выставлял угощение.
А три года, те самые загадочные три года его беспрерывной переписки с женой?! Письма его тайно переправлялись в Москву из Свердловска! И  уж только в Москве гасились штемпелем главпочтамта и вручались по домашнему адресу, - без обратных реквизитов.
И только после великой Сталинградской победы, после жесточайшей Курской дуги, после страшного форсирования Днепра, только после того как победительная Красная Армия двинулась по фашизированной Европе, - только после этого Левитана вернули в Москву!
В Свердловске  Юрию Борисовичу  построили домик для жилья, рядом оборудовали вещательную студию. Из неё – то и  выходил в эфир, из неё – то и звучал неповторимый голос Юрия Левитана. Голос, хватавший за душу, голос, перехватывавший горло, голос, от которого замирало сердце!

***
Летом пятьдесят третьего года в Ялте встречали Неру и его дочь Индиру.
Мне и Тамаре Кабановой, восьмиклассникам, доверили встретить их в порту: вручить им цветы и приветствовать.
Долго ждали их  на ковровых дорожках, расстеленных у морского вокзала. Они задержались в «Артеке», у пионеров. Наконец, белоснежная правительственная яхта «Ангара» вошла в порт, грянул оркестр! Корабль медленно приближался к пристани.  На палубе стояли – все в белом – Джавахарлал Неру и Индира Ганди.
Ошвартовались носом, кинули трап. Джавахарлал и Индира сошли на берег. И тут мы с Тамарой перехватили их. Я вручил огромный букет Индире, Тамара – Неру, Индира протянула руку для пожатия мне, Джавахарлал – Тамаре, потом Индира руку Тамаре, Неру мне – и тут я удивился крепости его пожатия! Я невольно глянул ему в глаза изумлённо, он всё понял и засмеялся. Тут у меня вырвалось школьное: «We are glad to see you!» И он с улыбкой поблагодарил: «Thank уоu!»
Его пригласили к микрофону, но он махнул рукой, отрицательно покачал головой и двинулся к автомобилю – открытый ЗИС-110 был украшен розами.
Когда машина с эскортом мотоциклистов выехала из порта, с балконов ближних зданий посыпались тысячи розовых лепестков, и, как мы потом узнали, вся дорога до Ливадии, куда они направлялись, была усыпана лепестками  роз – так в Индии встречают самых лучших друзей. А Неру обожал розы.

* * *
Было это в пятьдесят третьем году. В Ялте пел Лисициан.
Конечно, я пошёл на его репетицию с Ялтинским симфоническим оркестром (в оркестре играл мой отчим). И репетиция, и концерт проходили в старом, уже несуществующем, летнем открытом театре в саду имени Чехова.
Павел Герасимович  пробовал песни с оркестром, начало и конец только, редко какую пел полностью. Очарование его баритона было магическим. Не зря в том году ему вручили золотую трость в «Ла Скала», где он пел каждый год.( Всего у него было пять таких тростей).
Вечером зал был забит до отказа, а за стенами театра стояли толпы людей, коим не досталось билетика, и они пришли слушать его хотя бы и за забором. И народу здесь было  поболе, чем в партере.
Начал Лисициан  с  арий. И Елецкий, и Валентин, и много-много других, и, конечно, его «коронка» – бесподобный  Жермон! Это было упоение, было пиршество! Всё встречали восторженно! Полтора часа до антракта мелькнули единым мигом. А после антракта – песни.
Народу за забором прибавилось, и овации зала подхватывались там, и всё это многократно увеличивало и без того высочайший градус концерта.
А Лисициан пел и пел – русские, украинские, армянские, польские песни. Зал не отпускал его, не давал закончить концерт, и, наконец, после двенадцати ночи (а начало-то в восемь!) Лисициан показал на горло – мол, не могу, нельзя больше, но зал орал: «Бис! Бис!» и требовал новых песен! Орали и за забором, и Лисициан, разводя руками – ну, что ты тут сделаешь – пел и пел! Наконец, он, решив закончить, минут пятнадцать не выходил на поклон, но зал, встав и уже было двинувшись к выходу, остановился и вновь потребовал пения! И Лисициан вышел, и в этой своей последней песне «пустил петуха» и опять показал на горло. Только тут народ спохватился – полпервого ночи, четыре с лишним часа пения, – и смирился, поняв, что переборщил в своей любви.
А через несколько дней я, идя в школу, вдруг увидел его. Он шёл мне навстречу, сероглазый и загорелый, – шёл с двумя женщинами. Поравнявшись со мною, он вдруг потрепал меня по голове, ласково взъерошив мои вихры и улыбнувшись.
Я уже тогда грезил искусством и воспринял это как знак, как благословенье судьбы, и пронёс это благословенье через всю жизнь!
* * *
Я прилетел в Тбилиси, на «Грузию-фильм» заканчивать работу над своей лентой «Весёлые рыболовы».
Мне повезло: в одной монтажной со мной работал Миша Кобахидзе, он прославился своей короткометражкой «Свадьба». Мы с монтажницей «Грузии-фильм» Ларисой Дигмеловой делали «Весёлых рыболовов» (оперетта Жака Оффенбаха) днём, с 8 до 17, а после делал свою короткометражку «Зонтик» Мишико.
Миша находился в ужасном положении. Он уже на несколько месяцев опоздал с окончанием производства своей картины, и – как это было заведено в Госкино – часть персонала из-за невыполнения плана уволили. Но Миша и его монтажница Валя Терлецкая  доделывали картину. Конечно, без всякой зарплаты. Им предоставляли иногда производственные «окна». Мишико и Валя фактически голодали. Их дневной рацион составляли хлеб и блюдечко варёной фасоли – лобио, которое стоило 12 копеек в столовой «Грузия-фильм».
Мишико мучился: с ним перестали здороваться, его едва ль не травили (за полгода не сделать двадцатиминутную картину! Из-за чего всю студию лишили премии, а часть людей « сократили» и они осталась без работы!) К нему хорошо относилась только смена звуковиков: они были молоды, бунтарски  настроены и бесконечные перезаписи «Зонтика» выносили безропотно. «Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь никакого отношения к искусству!» – этот задорный плакатик у них колол глаза тогдашним чиновникам.  Мишина картина была высоким искусством, они понимали это и работали сверхурочно бесплатно.
Миша никак не мог подобрать музыку. Он показывал мне варианты с органной музыкой Баха. Я горячо одобрял, но Миша продолжал мучиться, продолжал искать и, наконец, однажды пригласил студента консерватории – скрипача и записал с ним мелодию «Матчиша». Это было дерзко – и органично! «Матчиш» оказался великолепным лейтмотивом «Зонтика».
Миша вскоре закончил картину, показал её мне, режиссеру Кугули  Мгеладзе (тот только что выпустил картину «Утренние колокола») – Кугули пришёл в восторг: «Гениально! Гениально!»
Потом этот фильм взял не один международный приз, но тогда!  Ещё ничего не было ясно. И мы с Кугули поддерживали Мишико, как могли! Зная ранимость Миши, я старался как бы случайно «поймать» его где-нибудь возле столовой, чтобы пообедать вместе: ведь у него порой не было ни копейки. Увы, его монтажнице  Вале Терлецкой, я ничем так и не смог помочь, так как эта не молодая, очень усталая женщина не притрагивалась ни к угощениям, ни даже к булочкам и бутербродам, которые я «забывал» в монтажной.  Долго мы с Мишей потом переписывались.
«Грузия-фильм» была интереснейшим коллективом. Тенгиз Абуладзе, Резо Чхеидзе были его украшением, но дух творчества витал над этой благословенной студией абсолютно ощутимо. А уж что говорить о молодых! Жилось им трудно, картины им давали со скрежетом. И Миша Кобахидзе, и Отари Иоселиани просто бедствовали. Но жили, терпели во имя искусства.
Молодым пытался помочь Р.Стуруа, тогдашний 2-ой секретарь ЦК компартии Грузии. Он даже устроил им встречу с В.П.Мжаванадзе – 1-ым секретарем ЦК. Но на встрече вместо помощи Василий Павлович напустился на молодых, упрекая их в аполитичности и нежелании делать классовые картины. Возникла перепалка. Отари Иоселиани рубанул Мжаванадзе: «Василий Павлович, разница между мною и Вами в том, что я смогу работать 1-ым секретарем ЦК компартии Грузии, а Вы кинорежиссером – не сможете!»
Несколько лет спустя, уже работая на ЦТ, я встретил В.П. Мжаванадзе в Москве. Одетый в короткую дублёнку, он шёл вверх по метельной улице Герцена ( Большой  Никитской) – явно от Кремля, и по лицу его было видно, что его только что «сняли». Восходящая  «партзвезда» Э.А. Шеварднадзе поверг его. Очередной «божок» кончился.
А тогда, в 67-ом, в тбилисский кинотеатр «Рустави», на Плеханова, я пришёл на «Первороссиян». Перед фильмом давали хронику: призыв в армию. Когда на экране появился В.П. Мжаванадзе, в полупустом зале раздался оглушительный свист, грузинские парни кричали: «Маймун! Маймун!»
Трудно представить себе, чтобы в то время в Москве при появлении на киноэкране, скажем В.В. Гришина, или, пуще того, Генсека – стали б свистеть и кричать: «Обезьяна!»
В Тбилиси это было в порядке вещей: все говорили о том, что Мжаванадзе – ставленник Хрущёва, а Хрущёв был ниспровергателем покойного Сталина и потому – ненавистным.
А Отари Иоселиани вскоре снял свою великолепную ленту «Жил певчий дрозд», Мишико – короткометражку «Комедианты», принёсшую ему приз ФИПРЕССИ.
Увы, нет СССР, и нет замечательного  грузинского кино.
***
Когда Владислав Петрович Крапивин, прилетев из Свердловска, появлялся на Шаболовке, по редакционным кабинетам неслось: «Крапивин!» А он шёл по коридору весёлый, рослый, с  васильковым огнём в глазах, в облаке своей чудесной улыбки.  «Славный дядька!» - восторгалась зав. отделом. « Он же Слава, он и должен быть славным!» - однажды пошутил я, и это с удовольствием подхватили.
  В семьдесят пятом году мне предстояло  снимать  «Мальчика со шпагой»  - одно из  лучших крапивинских творений. С трудом выбив двухдневную командировку в Свердловск  (официально для работы с автором над сценарием), прилетел я туда в конце семьдесят четвёртого, под самый Новый год.   Добрался до окраинных Уктусских гор, разыскал дом, в котором знаменитая на всю страну «Каравелла»,  и застрял перед  полузаснеженным окном цокольного этажа . Там ,в помещении, шёл жаркий   бой : и ребята,  и  сам Крапивин увлечённо размахивали рапирами. Всюду трубы теплосети, нависший потолок. Кто –то взмахнул оружием  чуток повыше и лампочка разлетелась вдребезги.  Под брезентом  огромный шлюп. На стенах штурвал, вымпелы – видимо, это « кают – компания». Ребята за столом  что – то обсуждают,  на злектроплитке  булькает чайник. Уютно! Вошёл в «Каравеллу». Дежурные подвели к Владиславу Петровичу. Радостно поздоровались. Узнав, что я режиссёр, ребята стали наперебой рассказывать  об уставе клуба, об отрядах в десять – двенадцать человек, о совете капитанов, о том, что всё решается голосованием, о смене вахт через каждые полчаса, о парусах, о вязании концов,о стенгазете «Кукареку» - смешной и колкой, о плаваниях по Верх - Исетскому озеру, о поездках в Севастополь – Крапивин пламенно любил этот город, всё распевал: 
 "Севастополь, Севастополь – город русских моряков!"
 Потом пьём чай дома у Крапивина, он живёт рядом с клубом . На стене «хрущёвки» тоже штурвал,  я узнаю, что Крапивин мечтал поступить в «мореходку», но не прошёл по здоровью. Как и его команда,он погружён в игру, в клуб «Каравелла» ( в «Мальчике со шпагой» клуб«Эспада»). Жена Владислава Петровича рассказывает: до того, как властями Свердловска  для  клуба было выделено заброшенное помещение, ребята собирались у них дома, каждый день сорок – пятьдесят человек, в течение пяти лет. Крапивин не любит вспоминать об этом, считает  «Каравеллу» своим соавтором и потому почти весь гонорар за свои книги  тратит на созданный им клуб.  Да, конечно, он первый среди равных, но в душе он такой же мальчишка. Я увидел, какую радость он получает  от общения с ребятами, понял, что он просто жить не может без них,  узнал, что он приходит в «Каравеллу» в десять утра,а уходит в десять вечера. Он  и заботливая  нянька, и  бесспорный уважаемый лидер, Командор! Он хочет, чтоб ребята росли добрыми, честными, смелыми.  Без честности нет искренности, без искренности нет доверия, а без доверия не может быть воспитания.
«Мальчик со шпагой» вышел на телеэкраны в семьдесят шестом году, и стал событием в жизни ЦТ. Тысячи, тысячи писем со всей страны, от детей и  взрослых, и во всех : «Спасибо!» А в сотнях писем  вопрос : откуда Крапивин узнал про нашу школу?
 В подаренных мне Крапивиным «Летящих сказках» я  «положил глаз» на повесть «Та сторона, где ветер». Сразу дал читать  главному редактору, потом зам. председателя Гостелерадио, потом…Словом, читали более года : бдящее око  многосерийно!  Наконец, летом  семьдесят восьмого запуск.
Снимать будем близ озера Сенеж: там натура, почти идеально совпадающая с тем, что у Крапивина.  В Доме  творчества художников  нам  уделили две  мастерских и самое главное чердак, там вполне можно жить:сухо и тепло. В счёт будущей оплаты нам дают  рейки, доски, фанеру, из этого  нам с художником предстоит соорудить комнатки.
Укладываем в  «Москвич» художника инструмент, гвозди, змеи, и тут вдруг появляется Крапивин! Он загорается нашими хлопотами, и мы втроём едем на Сенеж! И за два дня сооружаем вполне приличное жильё для костюмеров, осветителей, реквизиторов и т.д.  Крапивин  неутомим , он великолепен в своём азарте.                Но иногда вдруг сереет лицом :  «Гнетут меня дурные предчувствия!»
Крапивин не так однозначен, как может  показаться. Его природный оптимизм, его вроде бы пионеристость  могут дать ощущение, что он ортодокс. Отнюдь! Когда мы с ним на берегу Сенежа заговариваем о том, что происходит в стране, он мрачнеет и грустно итожит:«Всё возвращается на круги своя!» А книги его как обнажённый нерв! Ведь он исповедует вечные истины: не убий, не укради, возлюби ближнего своего. Этим  и дорог людям Владислав Петрович Крапивин:  его герои чисты. А тогда.… Тогда, на съёмках, он всё чаще мрачнел, раздражался. Я относил это за счёт наших съёмочных промахов, это, конечно, имело место, но, как потом оказалось, было не главным: его «Каравелла» стремительно шла ко дну, местные власти топили её.  Кому – то понадобилось помещение клуба, но, самое главное, постепенно  окрепло мнение, что детские клубы по интересам – это антитеза пионерской организации. Всё кончилось разрывом Крапивина  со Свердловском – Екатеринбургом и возвращением писателя в родную Тюмень. И лишь через десять лет, после извинений и восстановления клуба, Крапивин вернулся в столицу Урала.
Уход Крапивина в мир иной больно ударил меня. Не ожидал, что будет так трудно. Но есть память о нём, есть его книги, его герои.И вот через годы наплывают  заросли иван – чая у нашей съёмочной деревеньки, и белые от ромашки склоны, по которым скачет трогательный Илька, и сидящий на поленнице Яшка, и ребячья ватага, мчащая катапульту, и высоко в синеве воздушные змеи на августовском ветру, и хозяева этих змеев Генка и Владик - на крыше, спина к спине, - и летящий с  крыши на руки отцу ещё слепой Владик, и тот же Владик, несущийся по узкой тропке огромного холма , как птица крылья,  раскинув руки от счастья прозрения, и славное лицо Крапивина, увлечённого съёмками, и замечательное слияние с природой крапивинских мальчишек – героев  ленты, и всё это трудное счастье – снимать! Спасибо тебе,  Командор! Ты с нами! Ты, как всегда,  с нами! «И пусть нам с тобою светит синей зарёй впереди та сторона, где ветер! Та  сторона, где ветер!»

***

Город накрыло грозой. Ливень выполоскал Москву, отмыл её, - чистенький асфальт не оскорбляет ни окурок, ни спичка. Дышать легко.
Не спеша иду по Нижегородской к Таганке. Там ждёт меня приятель Вадим Туманов с заветным  билетиком в театр. Билетиками снабжает его Володя Высоцкий, его друг.
Вадим на месте, но без билета: сейчас должен подойти Высоцкий и принести искомое. Тем для разговора хватает: Вадим хочет перетащить меня к себе на колымский золотой прииск. А я всё никак.
Высоцкий подходит незаметно, радостно приветствует Вадима, а ко мне чуть настороженно. Вадим знакомит его: «Ваграм, режиссёр телевидения!» Пожимаем друг другу руки, но скованность Володи не исчезает, он держится подчёркнуто скромно, интеллигентно, чувствуется, ждёт разговора со мной: режиссёр все-таки, да ещё с ТV. Начинает, посмеиваясь: «Может, снимите меня в какой-нибудь роли?» Я  бы рад! Но увы, на ЦТ действует неписанное: можно занимать любого артиста «Таганки», кроме Высоцкого. Кто, почему породил это идиотское правило, не знаю, - но именно так: табу. При упоминании Высоцкого зав.отделами испуганно вздрагивают и отмахиваются.
Я откровенно рассказываю Володе об этом, с подробностями, он смеётся: «Ничего, я их всех дожму!» И к Вадиму: «Ты ж меня знаешь!» На этих коротких фразах включается его могучая энергетика, он тут же, по нарастающей, всё более азартно, рассказывает, как «убирает» чиновников. И «Мерседес», который ему подарила Марина, растаможивать не хотели, и квартиру решили «зажать», а он выколотил.
А Вадим жалуется на меня: «Вот, зову его к себе парторгом на тысячу в месяц, а он ни в какую!» - «Возьми меня!» - хохотнул Высоцкий, и смешинка застряла у всех троих. А через несколько лет я услышал с «вертушки» Володино грустное: «Мой друг уехал в Магадан!» Они крепко дружили!
Жаль, но мне пора в театр, мы пожимаем друг другу руки, я благодарю Володю, Вадима, и оставляю их.
У меня входной билет и, по совету Высоцкого, я пробираюсь на балкон: «Оттуда лучше видно!» Успеваю занять место у стенки слева, почти впереди всех, передо мной несколько человек, а позади бушующая толпа «входняков» отвоёвывает зрительскую позицию. Женщина – пожарник настойчиво стремится обеспечить проход между креслами и стоящими, но вскоре, безнадёжно махнув рукой, уходит. Всё гудит! Похоже, это вторая гроза в этот вечер – очищающая гроза «Таганки»!
В следующий раз В.Высоцкий одарил меня контрамаркой с местом в партере. И  от спектакля к спектаклю всё ближе к сцене и, наконец, во втором ряду.
Так, благодаря В. Высоцкому (и В.Туманову, конечно), я  посмотрел почти все лучшие спектакли «Таганки».
И каждый раз при дарении мне  пропуска - билетика  разговоры с Высоцким.
 Что было б с Высоцким, если бы не «Таганка»?
Пришёл прослушиваться никому не известный артист театра им. Пушкина. - «  А гитара зачем?» - «Играю, пою!» - «Чьи песни?» - «Свои!» «Свои?!» -  Любимов принял его.
Но быть артистом в «театре – форме» Любимова ох как не просто. Ведь часто нет роли как таковой, она вся  - фантазия постановщика и исполнителя. Даже очень опытные артисты подчас оказываются в затруднении. «…в этой монтажной пьесе, где у меня нет даже более или менее приличного куска, с определённым смыслом, логикой и поведением, где бы как – то проявлялся характер… что я могу вложить в отдельные реплики…» -Это Высоцкий, из «Дневников» В.Золотухина.
За яркими, блестящими спектаклями «Таганки» - беспощадный труд. Быть на высоте требований режиссёра такого масштаба как Ю.Любимов сложно и в «монтажной» пьесе, и в классическом репертуаре, где роль великолепно выписана, - тем более сложно. 
 
Вот признание В.Высоцкого: « После «Гамлета» и «Галилея» я ночь не сплю, не могу придти в себя, меня всего трясёт – руки дрожат… После монолога и сцены с Офелией я кончен…Это сделано в таком напряжении, таком ритме…» Да, творчество артиста в таких ролях есть созидание – сожжение себя. «…мне хотелось подать заявление об уходе».
В театре Высоцкому становилось всё сложнее. «Валера, я не могу, не хочу играть… я больной человек… я с ума схожу от перегрузок…я помру когда – нибудь, я когда – нибудь помру…а дальше нужно ещё больше, бросить это лицедейство, это не профессия… Хочется сесть за стол и  спокойно пописать , чтобы оставить после себя что – то» (Из дневников В. Золотухина).
Конечно, Высоцкому играть одного из пяти Пушкиных (спектакль «Товарищ, верь!») после того, как лавиной прогрохотала по экранам страны «Вертикаль» - «морально тяжело», как юморят одесситы. Высоцкого поют студенты, министры, космонавты, трудяги, школьники, заключённые – голосистые, безголосые, со слухом и без, - поют, гудят, мычат Высоцкого! Он сразу стал мегазвездой.
Но театру нужен был Высоцкий не бард, а Гамлет, Галилей, Хлопуша – артист ураганной мощи, как он себя заявил.
                                Популярность и значение Высоцкого  – барда неизмеримо выше Высоцкого – актёра, несмотря на его всенародное признание в фильмах С.Говорухина «Вертикаль» и «Место встречи изменить нельзя». Высоцкий – бард звучал на всех широтах и долготах СССР. Не было в стране артиста популярнее его. Он был своеобразной энциклопедией советской жизни того времени, времени предзакатной империи.
 «За внешней невозмутимостью Высоцкого постоянно чувствовалась  внутренняя сосредоточенность и напряжённость. Многое, о чём мы с друзьями говорили, до хрипоты спорили, он своим таким же хрипловатым голосом, с гитарой в руках, прокричал на всю Россию. Наше внутреннее несогласие с режимом, нам казалось, не  поддаётся озвучанию, мы не знали нормативной лексики, способной передать каждодневное недоумение, горечь, протест. А он черпал и черпал такие выверенные слова, будто доставал их из глубокого колодца вековой народной памяти». Из книги Вадима Туманова «Всё потерять и вновь начать с мечты».
Высоцкий подолгу живал в Париже, но всё же оставался артистом театра. Это было ему чрезвычайно дорого.
«Приехала из Парижа Галя Евтушенко.  Все  газеты напечатали огромные  портреты Володи в смокинге и с Мариной на открытии Каннского фестиваля. Сегодня он звонил Дупаку (директору театра – В.К.), просил день отсрочки, боится не успеть на машине…пришёл Володька… и сразу спел и засмеялся… Чудо какое – то… «Я коней напою, я – куплет допою…» И все рады ему и счастливы».(Дневник В.Золотухина).
Министр культуры СССР Демичев спросил у Высоцкого с деланной обидой: - Вы не привезли мне из Парижа пластинки?
 _ Зачем вам? – ответил Высоцкий. – В вашей власти выпустить их в России!
Тогда министр подошёл к сейфу, вынул французские пластинки с песнями Высоцкого и усмехнулся: - А мне их уже привезли!
Высоцкий – бард давно перешагнул границы СССР, слава его росла необратимо, и высшие чиновники Союза уже ничего не могли с этим поделать.
А он, интеллигент по сути своей, по биению сердца, жил в унисон с жизнью народа.
Он всё - таки слетал на Колыму и в Иркутск – туда, где работал тогда Вадим Туманов: «…из окон соседних домов доносились песни Высоцкого, кое – где магнитофон включали на полную громкость, люди прохаживались в надежде увидеть человека, которого была бы счастлива видеть вся Россия.
Однажды вечером Высоцкий взял гитару и запел. Окна были открыты и скоро сотни людей собрались внизу. Когда Володе сказали об этом, он вышел на балкон  и ещё пел часа два для запрудивших ночную улицу людей.
Утром кто – то открыл дверь на лестничную площадку – и обомлел: под дверью была гора цветов».(Книга В.Туманова).

Однажды в 12 ночи позвонил мне  Вадим Туманов:                                                - Слушай, тут у меня друзья собрались, едет Высоцкий с гитарой, - приезжай!»
Но я не поехал: назавтра с утра и до одиннадцати вечера мне предстояла тяжелейшая съёмка на Шаболовке. До сих пор кляну себя за то, что не поехал.

Великий Владимир Высоцкий, всенародный любимец, неистовый хрипатый песенный богатырь, умер тихо, во сне. Накануне написал Марине Влади:
                Мне меньше полувека – сорок с лишним,
                Я жив, тобой и господом храним.
                Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,
                Мне есть, чем оправдаться перед ним.

 Неповторимый  Владимир Высоцкий.

***
Когда я узнал о невозвращении Максима Шостаковича, –  усмехнулся грустно. Малому симфоническому оркестру Гостелерадио опять не повезло:  несколько лет назад уехал в Израиль дирижёр этого же оркестра Юрий Аранович. Его клеймили тогда на всех собраниях.
Два дня в телетеатре я безуспешно пытался  провести видеосъёмку концерта Прокофьева: играл молодой пианист (племянник знаменитого Петрова)  с очень сильным ударом, и на первых же начальных аккордах рвал струны. (Подобное бывало и с Татьяной Гольдфарб, и с Розой Тамаркиной, но на концертах, не на съёмках). Спасибо, я вызвал на съёмку настройщика – мало ли что.  Вот настройщик и пригодился.  Он  поставил новые  струны, привёл инструмент в порядок, но с первых  аккордов – опять обрыв!
Промучились  три часа:  аккорды – обрыв – новые струны, аккорды - обрыв – новые струны. И т.д. Так и не записав ни такта, дирижёр Эри Клаас уехал к себе в Эстонию. Что делать?
Удалось выбить павильон на Шаболовке, за дирижёрский пульт стал Максим Шостакович. Первые аккорды – и снова обрыв. Снова настройщик берётся за дело, а у музыкантов паника: с этим пианистом вообще ничего не снимем. С третьей попытки, вроде бы, наладилось: миновали злополучное место, сыграли первую часть, вторую, играют третью. Вот уже близко финал, – и опять обрыв! И тут выяснилось: исчез настройщик! Только ключ остался да запасные струны. Финиш? Кто будет ставить новые струны?! Финиш! Но чудо! Сняв фрак и засучив рукава белоснежной рубашки, взялся за дело Максим Шостакович! Вместе мы немножко откатил рояль, – чтоб свет прожектора лучше падал на механизм, –  Максим поменял несколько порванных струн, настроил, – откатили на прежнее место, – и записали-таки финал! Музыканты аплодировали Максиму смычками по декам,  я растрогано благодарил его, а Максим  добродушно улыбался: «Ну что вы, какие пустяки!»
И вот – уехал! Значит, как и в случае с Арановичем, все записи оркестра будут размагничены!  За восемь лет (четыре Арановича, четыре Шостаковича) – и ни такта!
«Ну, уехали, – возмущался я, – ну и что? Ведь музыка осталась!  Какие деньжищи швырнут на ветер!»

Интрига была в том, что комиссия старых большевиков воспротивилась выезду Максима Шостаковича в США: пусть едет, но без сына. Глава выездной комиссии Гостелерадио Рыжов принял сторону старых большевиков: сына пусть оставит в Союзе. Но  Лапин, опекавший Максима, – ведь сын великого Дмитрия, – настоял на выезде молодого Шостаковича вместе с сыном. Под свою личную ответственность – члена ЦК и правительства.
Суслов, ненавидевший Лапина, вызвал его «на ковёр», чуть не визжал от гнева! – Вопрос был только в том, когда снимут Лапина: сегодня или завтра.
Но старая любовь не ржавеет: в войну С.Г.Лапин был помощником комиссара северо - кавказского фронта Л.И.Брежнева.
В сильный шторм попал Лапин, чудом не смыло его с палубы, – но не смыло! А вот опалы не миновал: Брежнев перестал с ним здороваться! Вообще – не замечал!
И Рыжов пострадал! Переживания (пытались его сделать стрелочником) – инфаркт – смерть.
Моя помреж Светлана Ашурова рассказала: она с Максимом Шостаковичем росла в одном дворе, вместе с дворовой ребятнёй Максим носился в салках - догонялках, играл в  штандера, лапту, прятки. И никогда, ничем не напоминал никому, что он сын великого композитора.
   ***

Ко мне приехал сын Юрия Кувалдина Александр Юрьевич Трифонов. Привёз свою книгу об отце и его книги  « В кругу равных» и «Чистый разум».
 Это был  акт великодушия: приехать к 86 – летнему старику, который уж мало пишет! Но и уважение к моей сопричастности к делу Юрия Кувалдина – главному делу его жизни -  созданию литературы.
Ю. А. Кувалдин мог стать артистом, режиссёром, кинооператором, легкоатлетом, мотогонщиком –  ему было дано многое.
Но он стал писателем. Автором. Первотворцом.
Нина Краснова однажды тонко заметила: « Кувалдин сумел опровергнуть пушкинское « В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Кувалдин был и писатель  - трепетная лань, и  издатель – конь. И ещё могучий вол, который десятилетиями в одиночку тянул это писательско – редакторско – издательское дело.
Он много читал. Даже в армии. Командование сразу оценило его организаторские способности и поручало ему проведение самых сложных мероприятий, награждая его потом часами дополнительного досуга. И он  зачитывался Кантом и Шопенгауэром – эти книги он привёз с «гражданки». К слову сказать, поблажки не освобождали его от изнурительных марш – бросков с полной выкладкой : двадцать пять килограммов. А бежать приходилось по десять километров и более.
Его целеустремлённость была поразительной. Он ненавидел всё, что мешало творчеству. Был одержим задуманным настолько, что во время создания очередного рассказа ( а он сразу печатал, сочиняя ) не пользовался буквой Ё, она в стороне от клавиатуры и отвлекала от остро проживаемого им.
Однажды Кувалдин позвонил мне в три часа ночи. Сказал : « Читаю ваше эссе о Лескове. Почему вы так восторгаетесь им, называете его златокузнецом русского слова?»
« Потому -  ответил я, - что на мой взгляд он самый русский из всех русских писателей. Как - для меня -  самый русский из всех русских композиторов – Калинников».
 « О, Калинников!» - обрадовался  он.
И тут начался наш долгий эмоциональный диалог, говорили о Хандошкине, о Мусоргском,  о других  русских музыкальных классиках, а закончили Шнитке, Эдисоном Денисовым и Губайдуллиной.
Однажды Кувалдин включил для меня записи Ободзинского. Оказалось, у него есть всё, что когда – либо записал на плёнку этот замечательный исполнитель.  Кувалдин открыл мне Ободзинского, певца явно недооценённого. Как ранее открыл мне Петра Лещенко, подарив кассету с его изумительным эстрадным пением.
 У Ю.А. Кувалдина был дар первооткрывателя. И дар поддержки.
Всегда буду благодарен ему за  добрые слова. Прочитав присланный ему мой рассказ « За экраном телевизора»,  он позвонил и сказал : «Вы талантливый человек, где вы бегали всю жизнь? Вам дано жить в слове. Пишите как можно больше.»  И не раз повторял : « Вы моё открытие».
Как то ехали в метро втроём: Кувалдин, Кузнецов и я. Кузнецов уткнулся в мою книжку «Романы бахт», только что изданную Кувалдиным, буквально влип в неё глазами. Уж пора выходить, а он никак не оторвётся. Кувалдин  торжествовал!
Его открытием были многие. И Анна Ветлугина, и Кузнецов, ставший у Кувалдина  Кузнецовым – Казанским после своей замечательной работы о врачах «Сорок тысяч братьев». И Клыгуль, и многие другие. Но, конечно, самым ярким открытием мэтра был Сергей Иванович Михайлин.
Принёс он в  «Нашу улицу» свои верлибры, Кувалдин прочитал их и раздумчиво произнёс: « Напишите–ка Вы прозу!»
Михайлин растеряно спросил : - А о чём написать?
- Ну, Вы же в прошлом  сельский житель, из Плавска , кажется, вот и напишите об избе, в которой жили!
Михайлин написал, принёс. Тут же, в присутствии молчавшего автора, Кувалдин прочитал . И просиял: - Будете  Михайлиным – Плавским!  Михайлиных много, а  Михайлин – Плавский один на всём белом свете!
Юрий  Александрович не ошибся. Михайлин – Плавский оказался самобытнейшим автором. « У него каждое слово как семя в лунку посажено!»- радостно говаривал открыватель писателей.
Меня восхищала писательская техника Юрия Кувалдина. Пока у меня сложится фраза, пока я не раз «помну» её, не раз мысленно прослушаю, пройдёт немало, ой немало времени.
Кувалдин же сходу «вылепит» фразу, и сразу становится ясным - это именно то, что надо: ярко, точно, образно, ёмко. Что называется, в яблочко.
Я не раз ловил себя на том, что заряжаюсь его творческой энергией. После бесед или прогулок с ним,  попав домой, я тут же садился за письменный стол и писал неотрывно час, два, три… Сколько хорошего написано так с его «подачи»!  Он  питал нас, открытых им авторов, своей могучей творческой увлечённостью. Он был нашим настройщиком, нашим камертоном. И этот  камертон рождал в нас созвучие его творческой высоте.
Поражала обширность его знакомств. В театре Любимова,в Театре Армии,на выставках в Манеже - везде он радостно знакомил меня со своими знакомыми: -... художник Норштейн...артист Костолевский...артист Смирнитский...писатель Есин... издатель Линник... скульптор Тугаринов...писатель Золотцев...музыкант и художник Стас Намин...внук Сталина режиссёр Бурдонский...и т.д.               
 Однажды по пригласительному билету, добытому для нас Аней Ветлугиной, мы пришли в католический храм на Грузинах, в страстную субботу ( в тот год православная и католическая пасха совпадали ) – Кувалдин, Михайлин -Плавский и я. Служба шла на русском, и почти все молитвы были знакомы, те же, что и в  православии, и мы осеняли себя крестным знамением. Мы с Михайлиным – Плавским по православному обряду – справа налево, а  Кувалдин по католически – слева направо, двуперстием. После храма он легко сказал то, о чём многажды было говорено: «Религий много, а Бог один!»  И тут же огорошил нас : « Я и в  мечетях бывал не раз. Молился по – мусульмански».И добавил:«Религии разъединяют народы. Давно уж пора придти всем к единой религии».
Во время наших с Кувалдиным прогулок мы любили зайти сперва в большой храм у Борисовского пруда, помолиться там, затем двинуться берегом  к маленькой церкви, на месте когда – то бывшей там домовой церкви Бориса Годунова, и, помолившись в ней, потом долго сидеть на скамейке рядом, у  обрывчика над  водой, и слушать духовные песнопения.
Как–то я рассказал Кувалдину о своей приятельнице, которая два года молила Всевышнего об исцелении, и рак отступил, исчез – без врачебного вмешательства.
Кувалдин нисколько не удивился, молвил: «Это в порядке вещей. Я знаю, что Бог со мной.  И я не боюсь смерти».
Юрий Александрович  ушёл в мир иной, немного не дожив до 77 лет.
Мне пошёл  87 – ой год. Сколько осталось после Кувалдина, и что останется после меня? Небо и земля.
 Свети же лампада беззаветного служения великому русскому Слову!
Пишущий да обрящет!

***

      
Посмотрел «Тихий Дон» Урсуляка и Герасимова. Не в первый раз. Конечно, Герасимов недосягаем. Но в картине Урсуляка своя прелесть. В частности, прелестная Наталья.
 Но вот Наталья Зинаиды Кириенко! Один из самых сильных образов мирового кино!
В свободное от гастролей время московские администраторы впрягали меня в субботние и воскресные концерты, они проходили в лучших гарнизонах московской области. Участники – сплошь первачи: москвичи, ленинградцы.
Как – то приняла участие Зинаида Кириенко. На правах конферансье я составлял программу. Всех артистов этого концерта я хорошо знал, легко расставил в программе а вот с Кириенко работал впервые. Спросил, что она будет делать. «Читать!» - был ответ.- « Что? Кого?» - «Отрывок из романа Горького «Мать»!
Я изумился: в эстрадном концерте, где почти сплошь весёлые номера?! – «Тогда Вам придётся открывать концерт!» - «Нет, меня нужно поставить на закрытие!»
Дошло до спора. Кириенко смирилась. Я начал концерт, «разогрел» полусонных солдатиков (в десять утра), и выпустил звезду.
 Начала она тихо, просто, потом всё прибавляла и прибавляла, я следил за солдатиками, они были уже  напряжённейшее внимание, глаза блестят, рты открыты, они уже все в ней, в Горьком, в Ниловне, вот – вот в глазах сверкнут слёзы, самые дорогие слёзы на свете – слёзы сопричастности, а Кириенко только подходит к моральному форте, и вот финал – её финал, её, Ниловны!
Никогда не слышал таких громовых аплодисментов прозе Горького!
Я и сам потрясён, не могу опомниться!
Больше я никогда с Зинаидой Кириенко не спорил.

***
Мне позвонил мой давний приятель Толя Шамардин: «Слушай, давай съездим с Боковым на концерты во Владимир – от Союза писателей! Я буду петь, Боков читать свои стихи, а ты поведёшь концерт!» Я согласился, и мы втроём на машине Анатолия отправились во Владимир.
Дорогой  Виктор Федорович читал свои стихи, рассказывал о лагере, где ему довелось сидеть ни за что – ни про что. Так доехали до Киржач - реки. Боков предложил остановиться и заглянуть в ресторан: пообедать. Так и сделали. Зашли в ресторан, стилизованный под огромную крестьянскую избу. Боков восхитился: «Ах, как здорово!»
Сели за столик. К нам подплыла вальяжная официантка, и Боков тут же выдал:
«Твои глаза, как вишни,
и это нам не лишне:
Сюда вернуться вновь
И закрутить любовь!»
Боже мой, кажется даже её накладной шиньон засветился счастьем! И она, сияя, протянула  меню: «Напишите, пожалуйста!» И Боков охотно написал ей эти, видимо, единственные в её жизни стихи, ей посвящённые. И подписал: «Поэт Виктор Боков». Она, ликуя, унеслась в подсобку, и оттуда через полминуты высунулся весь выводок скучавших прежде и теперь радостно оживлённых официанток, и нам тут же принесли и салатики, и солянку, и уж не помню, какое, второе, и чай!
Мы смеялись, а официантки так и шастали мимо в пустом ресторане, чтоб только увидеть самого Бокова!
Боков очень любит Владимир, не раз бывал там со своими вечерами творческими. И пока мы ехали, упоённо рассказывал о Золотых воротах, об Успенском соборе, о Суздале. А когда подъехали к  Владимиру и справа показались излучины Клязьмы, Боков снова ударил экспромтом:
Лучше Клязьмы места нет,
Жизнь кипит на всех причалах:
Девки делают минет
На общественных началах!
То-то хохоту было!
Конечно, концерт прошёл горячо, ярко; мы после концерта поужинали в гостиничном буфете, разошлись по номерам. А утром в 9 часов стук в дверь: пришёл Боков, принёс только что написанные стихи. Оказывается, он всегда встаёт в пять утра и к девяти у него готово уже пять-шесть стихотворений. Пришёл из своего номера Толя, и Боков стал читать нам. После чтения я спросил его: «А как же в лагере – вы там писали?» «Сочинял! – поправил меня Боков. – Двести стихотворений я там сочинил – и всё держал в голове!»
Утром следующего дня Боков снова постучал в номер, снова читал свои стихи, только что родившиеся. А когда через несколько дней возвращались в Москву, Толя – за рулём – запел вдруг:
Речка Пажа, речка Воря,
Ещё речка Талица, –
Это всё мои просторы,
Там душа скитается!   

Сам я родом из Загорска,
Из-под Лавры Сергия!
А Загорск – не южный город,
В нем дыханье Севера!
Оказывается, как-то Виктор Федорович и Анатолий ехали из Загорска после концерта, и Боков выдал экспромт – длиннейший:
Замело – перемело
Дорогу ярославскую.
Не грози изменой злою –
Угрожай мне ласкою!

Эх, цыганская игра,
Пляска ураганная,
Бьется жизнь, как баккара,
Ключица в содрогании!

И тогда Толя, взяв гитару, чуть-чуть потренькал, подбирая музыку, и тут же, практически тоже экспромтом, засадил на Боковские слова:
Я хочу тебя обнять –
Вижу: ты охочая!
Я хочу с тобой лежать
И прочее, и прочее.

Хоть я родом из Загорска,
Не люблю монашества!
Не ругай меня, игумен,
Иди на хер, вашество!..

Это было так озорно, так здорово, так талантливо – и в стихах, и в музыке, что я, услышав однажды, сразу запомнил это!
Потом, месяца два спустя, мы с Анатолием стали опять, как когда-то, работать на эстраде – вдвоем держали концерт: я конферировал, а он пел свои изумительные, чудесные песни на стихи В.Ф.Бокова: «Золотая иволга», «Луговая рань», «Вишенья-орешенья», «Белый пух», «Белая поляна» и многие другие. Надо было видеть, как принимал зритель эту песенную Боковскую поэзию! А как пел Шамардин! Виктор Федорович всегда высочайше отзывался об этих песнях и об их исполнителе.
Время от времени мы продолжали с Виктором Федоровичем совместные выступления втроём, и каждый концерт подтверждал: Боков – народный поэт России!
Не многим дано такое!

* * *
На Шаболовку, на видеозапись приехали Кайсын Кулиев и Расул Гамзатов.
Мы с редактором встретили их у входа в третий корпус, прошли к павильону. Гамзатов шутил, острил, а Кулиев был явно печален. «Что с вами, Кайсын Шуваевич?» – спросила его редактор Т.Н. Паченцева. «Сегодня умер отец наш!» – ответил Кулиев.
Был день кончины Александра Трифоновича Твардовского.


                2
                2008 год