Ричард Хьюз. Ураган на Ямайке

Ричард Хьюз.

УРАГАН НА ЯМАЙКЕ.

Часть 1.

1.

Один из плодов отмены рабства на островах Вест-Индии – это руины, или пристроенные к сохранившимся домам, или находящиеся неподалеку от них: разрушенные жилища рабов, разрушенные сахарные мельницы, разрушенные котельные, а частенько и разрушенные особняки, которые было дорого содержать. Землетрясения, пожары, дожди и губительные растения быстро сделали свое черное дело.
Одна сцена на Ямайке до сих пор стоит у меня перед глазами. Это был огромный каменный дом, который назывался Дерби Хилл (в нем жили Паркеры). Он стоял в самом центре процветающей плантации. Как и в случаях со многими другими плантациями, с отменой рабства все здесь пошло прахом. Сахарные мельницы обрушились. Декоративные кусты заглушил тростник и гвинейская трава. Трудившиеся в поле негры толпами покинули свои жилища и устремились туда, где не надо дрожать от страха при одной мысли о работе. Потом сгорел дом, где жили негры из числа прислуги, и трое оставшихся самых верных из них переселились в особняк. Две наследницы всего этого имущества из семейства Паркеров были уже в почтенном возрасте. Да и образования им не хватало, чтобы управлять всем этим. И вот вам сцена: вы приезжаете в Дерби Хилл по какому-то делу и пробираетесь через кусты высотой вам по пояс к парадной двери, которая теперь постоянно открыта из-за проникшей внутрь буйной вьющейся растительности. Все жалюзи на окнах дома оборвались, и их заменили мощные лозы винограда. И вот из этого разрушающегося, наполовину захваченного растениями мрака на вас уставилась закутанная в грязный парчовый халат старая негритянка. Две пожилые мисс Паркер не вылезали из постелей потому что негры забрали всю их одежду. А еще они практически умирали от голода. Питьевую воду носили на серебряном подносе в двух треснутых Вустерских чашках и в трех половинках скорлупы кокосового ореха. Наконец, одна из наследниц убедила своих тиранов отдать ей старое платье в цветочек, вышла и попыталась - правда, без особой охоты - навести хоть какой-нибудь порядок: вытереть с позолоченного мраморного стола засохшую кровь и смести перья зарезанных кур, начать какой-то разумный разговор, завести часы с золоченым бронзовым корпусом, но потом все это бросила и поплелась обратно в свою постель. Вскоре после этого, как я полагаю, обе они от голода и умерли. Или - хотя это вряд ли было возможно в такой продуктивной стране - в ход было пущено толченое стекло. Слухи  ходили разные. Так или иначе, но обе наследницы скончались.
Подобного рода сцены производят глубокое впечатление: гораздо более глубокое, чем обычные, каждодневные и вовсе не романтические события, которые отражают настоящее состояние острова, так сказать, в статистическом смысле. Конечно, даже в переходный период подобные мелодрамы случались крайне редко. Более типичным было, например, поместье Ферндейл  милях в  пятнадцати от Дерби Хилл. Здесь сохранился только дом надсмотрщика. Хозяйский дом полностью разрушился и зарос. Его каменный цокольный этаж оккупировали козы и дети. На первый этаж – в жилую часть – можно было проникнуть по двойному пролету деревянных ступенек. После землетрясения верхняя часть дома немного сдвинулась, но большими рычагами ее можно было бы вернуть на место. Крыша была черепичная. После очень сухой погоды она текла как решето, и первые несколько дней сезона дождей, пока черепица не разбухнет, проходили в постоянных перестановках кроватей и другой мебели, чтобы на них не капало.
Люди, жившие там в то время, о котором я говорю, были Бас-Торнтоны: не коренные жители острова «креолы», а семья из Англии. У мистера Бас-Торнтона был какой-то бизнес в Сент-Энн, и он мотался туда каждый день на муле. Ноги у него были такие длинные, что верхом на низкорослом животном выглядел он довольно нелепо. А если учесть, что мистер Бас-Торнтон был таким же темпераментным, как его мул, то их препирательства стоили того, чтобы за ними понаблюдать.
Рядом с жильем были разрушенные мельница и котельная. Правда, стоят они не по соседству. Мельница находится выше. Ее водяное колесо вращает огромные железные вертикальные жернова. Оттуда тростниковый сок по клиновидной формы желобу стекает в котельную, где стоит негр и травяной щеткой добавляет в него немного известкового раствора, чтобы он стал гранулированным. Потом его заливают в большие медные чаны и ставят на печь, которую топят дровами, отходами и выжимками тростника. Несколько негров стоят и длинными медными ковшами вычерпывают содержимое чанов, а их друзья сидят вокруг, окутанные горячим паром, и едят сахар или жуют тростниковые отходы. Снимаемая накипь с примесью грязи – насекомых, иногда даже крыс и всякой другой дряни, которая прилипает к ногам негров - медленно стекает по полу в другой чан и там уже перегоняется в ром.
Так, по крайней мере, делали раньше. О современных методах изготовления рома мне ничего не известно. Может такие и есть, но я не бывал на острове с 1860 года, а с тех пор много воды утекло.
В Ферндейле все закончилось задолго до этого года. Большие медные чаны опрокинули вверх дном, а на мельнице три огромных жернова валялись заброшенные. Вода больше сюда не поступала: ручей отправился куда-то по своим делам и исчез. Дети Бас-Торнтонов обычно пролезали в колодец через вентиляционное отверстие по ковру из опавших листьев и по обломкам мельничного колеса. Однажды они нашли там семейство дикой кошки. Правда, без мамы. Котята были крошечные, и Эмили попыталась отнести их домой в своем фартучке, но они так яростно кусались и царапались прямо через ее тоненькое платьице, что она очень обрадовалась – хотя и с немного задетой гордостью -  что все они, кроме одного, сбежали. Оставшийся, Том, вырос, но так и не стал по-настоящему ручным. От него их старая прирученная кошка Китти Крэнбрук принесла несколько пометов котят, и единственный выживший из его потомства, Табби, стал в своем роде известным котом. (Но вскоре Том навсегда сбежал в джунгли). Табби был верным котом и неплохо плавал, что доставляло ему удовольствие: в пруду он греб лапками, стараясь угнаться за детьми и время от времени издавая восторженные вопли. Кроме того он вступал в смертельные схватки со змеями: подкарауливал гремучую или черную змею, как простую мышь, бросался на нее с дерева или откуда-нибудь еще и бился ней не на жизнь, а на смерть. Однажды его укусили, и все дети плакали, ожидая, что  станут свидетелями эффектной смертельной агонии, но он просто удалился я в заросли и , видимо, съел что-то целебное, потому что через несколько дней вернулся, гордый,  довольный собой и готовый грызть змей, как и раньше.
В комнате рыжего Джона было полно крыс: обычно он ловил их в большие крысоловки, а потом отпускал, чтобы дальше с ними разбирался Табби. Однажды кот проявил такое нетерпение, что схватил добычу прямо с крысоловкой и с визгом умчался в ночь, громыхая ею по камням и высекая искры. Он снова вернулся через несколько дней, прилизанный и довольный, но больше Джон свою крысоловку так никогда  и не увидел. Другой напастью были летучие мыши, которые тоже сотнями кишели в его комнате. Мистер Бас-Торнтон умел взмахивать своим хлыстом и убивать летучую мышь прямо в полете. Но грохот, который стоял в этой маленькой комнатке в полночь был просто адским: оглушительные трески и воздух, наполненный пронзительными писками разных вредителей.
Чем бы он ни был для родителей, но для английских детей это был своего рода рай. Особенно в те времена, когда дома никто из них никогда не жил на природе. Здесь нужно было немного опередить время. Или, если хотите, быть декадентом. О различиях между мальчиками и девочками, например, нужно было забыть. Ведь из-за длинных волос  вечерние поиски травяных клещей и гнид стали бы бесконечными. Эмили и Рейчел были пострижены коротко, и им разрешалось делать все то же, что и мальчикам: лазить по деревьям, плавать, ловить разных зверьков и птиц. У них даже было по два кармана на платьях.
Большую часть времени они проводили не в доме, а около пруда. Каждый год, когда заканчивался сезон дождей, на ручье сооружалась дамба, так что весь сухой сезон здесь была довольно большая запруда, в которой можно было купаться. Вокруг росли деревья: огромные пушистые хлопковые деревья, между лап которых тянулись вверх деревья кофейные и кампешевые. А еще красный и зеленый перец. Среди всего этого пруд разглядеть было почти невозможно. Эмили и Джон ставили в зарослях ловушки. Хромоногий Сэм научил их как это делать. Нужно срезать гибкую веточку и к одному ее концу привязать веревку. Потом второй конец заострить, чтобы на него можно было для приманки наколоть какой-нибудь фрукт. Под острием надо веточку  расплющить и в этой плоскости просверлить отверстие. Затем вырезать маленький колышек, чтобы он входил в это отверстие, а на конце веревки сделать петлю. После этого веточку согнуть, как будто тетиву на лук натягиваешь, пропустить петлю через отверстие и зажать веревку колышком. Петля должна лежать вдоль колышка. Ну и теперь нужно наколоть приманку на острие и повесить ловушку среди веток дерева. Птичка садится на колышек, чтобы поклевать фруктовую приманку, колышек выпадает, а петля обвивается вокруг ее лапок.  Тогда выскакивайте из укрытия, как хищные обезьянки, и  решайте с помощью «Ина, дина, дина, ду» или любой другой считалочки свернуть ли птичке шею или отпустить. Так можно было продлить состояние возбуждения и напряжения как для детей, так и для птички даже после ее поимки.
Вполне естественно, что у Эмили появились великие идеи, как улучшить жизнь негров. Они, конечно, были христианами, поэтому в их моральных ценностях ничего менять не требовалось. Не нуждались они ни в супе, ни в вязаных вещах. Но были они, к сожалению, ужасно невежественны. После долгих переговоров в конце концов все пришли в соглашению, что ей можно поручить научить Маленького Джима читать, но успеха Эмили в этом не добилась. Еще у нее было страсть ловить домашних ящериц, пока они не отбросили свои хвостики. Так ящерицы делали когда чувствовали приближающуюся опасность. Чтобы застать их врасплох и поймать целиком требовалось адское терпение. Ловля зеленых травяных ящериц долгохвосток тоже было делом тонким. Эмили сидела и очаровательно, словно Орфей, насвистывала, пока они не вылезали из норок и не выражали свои эмоции, надувая розовые горлышки. Тогда очень осторожно она накидывала на них лассо из длинной травинки. В ее комнате было полно ящериц и других животных: одни живые, другие, похоже, уже нет. Еще у Эмили были домашние феи и очень близкий друг или оракул – Белый Мышонок с  Резиновым хвостом, который всегда был готов решить любой спорный вопрос, и чье решение было железным, особенно для младших Рэйчел, Эдварда и Лоры (или «мелкоты», как их называли в семье). Эмили как переводчице своих предсказаний, Мышонок, конечно, предоставлял некоторые привилегии, а с Джоном, который был ее постарше, разумно предпочитал не связываться. Мышонок был вездесущ, а феи более локализованы. Жили они в крошечной пещерке в холме под охраной двух кинжальных растений юкка.
Лучше всего развлекаться у пруда было с бревнышком в форме вилки на конце. Джон садился на основной ствол, а остальные толкали бревнышко, используя раздвоенную часть как рукоятки.  Малыши, конечно, только плескались на мелководье, а вот Джон и Эмили ныряли. Джон нырял, так сказать, правильно, головой вперед. Эмили же прыгала только ногами вперед, жесткая, как упругий прутик. Но с другой стороны, спрыгивала она с веток, которые росли повыше, чем те, с которых нырял брат. Однажды когда Эмили уже исполнилось восемь лет, миссис Торнтон решила, что дочь уже слишком взрослая, чтобы купаться нагишом. Единственное что она могла предложить в качестве купального костюма – это старая хлопковая ночная сорочка. Эмили спрыгнула в ней в воду как обычно. Сначала воздух, надувший сорочку, перевернул ее вверх ногами, а потом мокрый хлопок так обмотал ее голову и руки, что она едва не утонула. После этого соблюдение приличий снова было пущено на самотёк. Вряд ли они стоят того, чтобы тонуть из-за них. По крайней мере, так  кажется на первый взгляд.
Но однажды один негр утонул в пруду по-настоящему. Он объелся ворованными манго и, чувствуя свою вину, подумал, что заодно может еще и освежиться в запрещенном для него пруду, чтобы одним раскаянием покрыть сразу два преступления. Плавать он не умел, а рядом был только лишь ребенок (Маленький Джим). Холодная вода и переедание вызвали апоплексический удар. Джим потыкал в негра маленькой палочкой, а потом в ужасе убежал. Вопрос, погиб ли этот человек от удара или просто утонул, стал предметом расследования. Доктор, проведя в Ферндейле неделю, решил, что негр все-таки утонул, но в  то же время был по горло набит зелеными манго. Не было счастья, да несчастье помогло: после этого ни один негр никогда не купался в пруду из страха, что дух утопленника схватит его и уволочет на дно. Поэтому если во время купания около пруда появлялся какой-нибудь чернокожий, Джон и Эмили притворялись, будто их схватил злой дух, и бедняга тут же в ужасе убегал. Только один негр в Ферндейле однажды действительно видел  духа, и этого оказалось достаточно. Духов нельзя спутать с живыми людьми, потому что их головы повернуты на плечах задом наперед. А еще на них висит цепь. Кроме того, никогда нельзя называть их в лицо «духами», потому что это придает им сил. Тот бедняга забыл об этом, крикнул «Эй, дух!» и заработал страшный ревматизм.
Больше всего историй рассказывал Хромоногий Сэм. Он целыми днями сидел на каменной барбекюшнице, где сушился душистый перец, и выковыривал каких-то личинок из своих подошв. Сначала детям это показалось ужасным, но Сэм выглядел вполне довольным, а когда песчаные блохи стали забираться и им под кожу, чтобы отложить свои крохотные мешочки с яйцами, это оказалось не так уж и неприятно. Джон даже получал своеобразное удовольствие когда расчесывал эти места. Сэм рассказал им истории про паучка Ананси: Ананси и Тигр, как Ананси приглядывал за крокодильими яслями и так далее. А еще у него был небольшой стишок, который детей очень впечатлил:

Квако Сэм – человек хороший,
Танцует все, что может танцевать чернокожий.
Танцует он Код Рил, танцует он Скотиш,
Танцует он все, пока не отнимутся ноги.

Может быть, вот так и появился недуг старого Хромоногого Сэма: был он человеком очень общительным. А еще поговаривали, что у него было много детей.

2.

Речка, питавшая пруд, сбегала в него по лощине сквозь кустарник, который предлагал весьма соблазнительную перспективу для исследований. Но дети как-то не очень часто бродили вдоль нее и далеко не уходили. В надежде обнаружить рака нужно было перевернуть каждый камень. Если ничего не попадалось, Джону приходилось браться за спортивное ружье, которое он заряжал водой, чтобы сбивать поднявшихся на крыло колибри. Ведь для любого твердого заряда эти птички были слишком маленькой и хрупкой добычей. Всего в нескольких ярдах вверх по речке росла Плюмерия - множество замечательных цветков и ни одного листочка – которая была почти не видна в облаке из колибри, таких ярких, что они даже цветки затмевали. Литераторы часто теряются, пытаясь  описать, какая же блестящая драгоценность эта колибри. Да это и невозможно описать.
Они вьют свои крошечные, похожие на клубочки шерсти гнёзда на кончиках веток, чтобы до них не могли добраться змеи. Колибри так старательно охраняют и высиживают свои яйца, что не пошевелятся, даже если к ним прикоснуться. Но они такие хрупкие, что дети никогда этого не делали. С затаенным дыханием они смотрели и смотрели на них, пока глаза не уставали.
Каким-то образом небесная яркость этого своеобразного барьера обычно их задерживала, и они редко ходили дальше. Только однажды. Кажется, в тот день, когда Эмили была в особенно дурном настроении.
Это был ее десятый день рождения. Все утро они прохлаждались в темной стеклянной воде пруда. Сейчас Джон сидел нагишом и плел из прутьев ловушку. Малышня с хохотом плескалась на мелководье. Эмили, спасаясь от жары, погрузилась по подбородок в воду, и сотни любопытных мальков щекотали своими губками каждый дюйм ее тела. Получалось что-то вроде легких бесстрастных поцелуев.
Последнее время ей становилось как-то неприятно, когда к ней прикасались, а эти прикосновения были просто отвратительными. Наконец, не в силах больше выносить это, она выбралась из воды и оделась. Рэйчел и Лора были еще слишком малы для долгой прогулки, и уж меньше всего на свете Эмили сейчас хотелось, чтобы с ней пошел кто-нибудь из мальчиков, поэтому она тихонько прокралась за спиной Джона, злобно глядя на него совершенно без какой-то причины. Вскоре Эмили скрылась за кустами.
Она довольно быстро прошла вверх по речке мили три, не замечая ничего вокруг. Заходить так далеко ей раньше никогда не приходилось. Потом ее внимание привлекли небольшая полянка и спуск к воде. Так вот где находился исток речки!  Эмили в восхищении затаила дыхание. Три ключа в зарослях бамбука сливались в один бурлящий, хрустально чистый и холодный поток, как и было положено настоящей реке. Это величайшее открытие из всех возможных! К тому же еще и сделанное ею лично! Эмили тут же мысленно отблагодарила Господа за такой идеальный подарок на день рождения, особенно сейчас, когда казалось, что все идет наперекосяк, а потом вытянула руку и стала шарить ею в скоплении известняка, среди листьев папоротника и кресс-салата.
Услышав всплеск, Эмили обернулась. Шестеро незнакомых чернокожих детей спускались к реке за водой и удивленно глазели на нее. Эмили ответила им пронзительным взглядом. Они вдруг в ужасе побросали свои колебасы и умчались прочь, как кролики. Эмили немедленно – но с достоинством – последовала за ними. Полянка сузилась до тропинки, а тропинка очень скоро привела к деревне.
Все в этой деревне было какое-то потрепанное и неухоженное. Отовсюду неслись пронзительные голоса. Везде стояли небольшие одноэтажные плетеные хижины, над которыми нависали огромные деревья. Расставлены эти жилища были не по какому-то порядку, а просто наобум. Вокруг никаких изгородей. Внутри хижины или на улице можно было держать только одну или две ужасно голодные и шелудивые коровы. В центре всего этого находилось то ли какое-то непонятное болото, то ли грязный пруд, в котором группа, состоявшая из полуголых негров, совершенно голых чернокожих детишек и нескольких коричневых плескалась вместе с утками и гусями.
Эмили смотрела на них, а они в ответ уставились на неё. Она сделала шаг в их сторону, и купальщики тут же разбежались по своим хижинам и стали наблюдать за ней оттуда. Воодушевленная приятным чувством, что вызвала страх, Эмили двинулась вперед и, наконец, нашла какого-то старика, который объяснил, что «это Либерти Хилл, это городок чернокожих, негров-старожилов.  Они сбежали от бушей (надсмотрщиков) и поселились здесь. Дети никогда не видели бакрез (белых)…» И так далее. То есть это было убежище, построенное беглыми рабами, и всё ещё обитаемое. А потом, чтобы чаша ее счастья уж окончательно наполнилась, кто-то из ребят посмелее подкрался и почтительно предложил Эмили цветы. Правда, на самом-то деле он хотел получше рассмотреть ее бледное личико. Сердце ее затрепетало. От гордости Эмили буквально распирало. Она с величайшей снисходительностью откланялась и, от счастья не чуя под собой ног,  прошагала весь долгий путь до дома к своим любимым родственникам, к приготовленному на ее десятый день рождения торту, украшенному стефанотисом и десятью зажженными свечками, и в котором в кусочке именинника неизменно оказывалась шестипенсовая монетка.

3.

Такой, как правило, была жизнь английских семей на Ямайке. В основном, они оставались здесь на несколько лет. Креолы – жившие в Вест-Индии семьи, где сменилось больше одного поколения – постепенно стали немного более самобытными. Они утратили часть традиционных для Европы духовных ценностей, и вместо них стали проявляться очертания новых.
У одной такой семьи, знакомой с Бас-Торнтонами, на востоке было обветшалое поместье. Они пригласили Джона и Эмили погостить у них пару дней, но миссис Торнтон сильно сомневалась, стоило ли их отпускать, чтобы они не научились плохому.  Дети там были диковаты и, как минимум, по утрам часто бегали босиком, как негры, что является весьма важным моментом для такого места, как Ямайка, где белым приходится соблюдать приличия. У них была гувернантка, похоже, не очень чистых кровей, которая обычно яростно колотила детей щеткой для волос. И все-таки обстановка в семействе Фернандес была здоровой. А еще миссис Торнтон посчитала, что для Джона и Эмили хоть и нежелательно, но все-таки полезно пообщаться с другими детьми, и отпустила их.
Было это на следующий день после того дня рождения и была это долгая поездка на коляске. Пухлый Джон и худенькая Эмили ехали с торжественным от возбуждения видом и не проронили ни слова. Ведь это была их первая в жизни поездка в гости. Час тянулся за часом, пока коляска тряслась на ухабистой дороге. Наконец, она добралась до въездной дорожки в Экзетер – поместье Фернандес. Наступил вечер, и солнце уже собиралось совершить свой стремительный тропический закат. Оно было непривычно большим и красным, как будто ему угрожало что-то особенное. Подъездная дорожка была просто великолепной: первые несколько сотен ярдов вдоль нее шла сплошная живая изгородь из «морского винограда», гроздьев ягод на кустах крыжовника, яблок «Голден Пиппин» на ветках и краснеющих тут и там плодов кофейных деревьев, посаженных на вырубке посреди обгоревших пней, но уже сильно запущенных. Потом появились  массивные каменные ворота в колониально-готическом стиле. Их нужно было объехать. Уже много лет никто не утруждал себя тем, чтобы открыть тяжеленные створки. Ограды не было – да ее и никогда  не было – поэтому дорожка просто бежала дальше мимо ворот.
За воротами шла великолепная аллея латаний. Ни одно дерево - ни старейший бук, ни каштан не выглядят так красиво в аллее, как латания. Она тянется вверх на сотню футов, не ломая прямую линию до самой кроны: и дальше пальма за пальмой, пальма за пальмой, как дивный двойной ряд колонн, ведущий в бесконечность до тех пор, пока сам огромный дом не превращался в карлика и не становился похожим на что-то вроде добротной мышеловки.
Пока Джон и Эмили ехали между этих пальм, солнце вдруг село, и из-под земли вокруг них хлынула тьма. Впрочем, её почти сразу разогнал лунный свет. Вскоре, мерцающий словно призрак, у них на дороге встал старый подслеповатый белый осёл. Ругательства на него не подействовали. Кучеру пришлось слезть с облучка и оттолкнуть его в сторону. В воздухе стоял привычный тропический гвалт: гудели москиты, трещали цикады, лягушки-быки бренчали, как гитары. Этот гвалт продолжается почти всю ночь и весь день: он очень настойчивый и запоминается больше, чем даже сама жара или тучи кусачих тварей. В аллее на земле ожили светлячки: словно по поданному кем-то сигналу межу пальмами одна за другой покатились волны света. На соседнем холме какаду начали петь свои серенады – этакую оркестровку пьяных забулдыг, ржущих среди железных балок, которые они при этом швыряют друг в друга, да еще и пилят ржавыми ножовками: самый ужасный звук в мире. Но Эмили и Джон, насколько они вообще заметили этот звук, решили, что он их даже немножко развлекает. Сквозь него вскоре можно было различить и другой звук: где-то молился негр. Скоро они к нему подъехали: туда, где в лунном свете поблескивало апельсиновое дерево, сплошь увешанное золотистыми плодами, а среди ветвей в ореоле от свечения тысяч светлячков сидел престарелый не очень трезвый черный святой и громко и доверительно беседовал с Богом. 
Почти неожиданно Эмили и Джон добрались до дома, и их тут же отправили в постели. Поскольку была такая спешка, Эмили даже умыться не успела, но зато компенсировала это тем, что провела больше времени, чем обычно, за своими молитвами. Она старательно надавливала пальцами на глазные яблоки, чтобы появились искры, несмотря на то, что это всегда вызывало легкое недомогание: а потом, как я полагаю, уже почти крепко заснувшая забралась в постель.
На следующий день солнце встало таким же, каким вчера садилось: огромным, круглым и красным. Оно было ослепительно горячим и предвещало что-то дурное. Эмили, проснувшаяся в чужой постели рано, стояла у окна, наблюдая, как негры выпускали кур из курятника, где те были заперты на ночь из-за страха перед стервятником.  Когда каждая сонная курица выпрыгивала наружу, чернокожий проводил ладонью по ее животу, чтобы проверить, не собиралась ли она сегодня снести яйцо: если да, то ее снова запирали в курятнике, чтобы она не сбежала и не снесла яйцо где-нибудь в кустах. Было уже жарко, как в печке. Другой чернокожий с эсхатологическими воплями, с использованием лассо и с применением насилия привязывал к чему-то вроде позорного столба корову, чтобы она не могла сесть, пока ее доили. Копыта бедного животного ныли на жаре, а жалкая чайная чашка молока в её вымени чуть ли не кипела. Даже стоя у окна в тени, Эмили чувствовала себя такой же взмокшей, как если бы она только что бегала. Земля от засухи растрескалась.
Маргарет Фернандес, с кем Эмили делила комнату, тихонько выскользнула из постели и встала рядом с ней, наморщив на бледном личике короткий носик.
- Доброе утро, - вежливо произнесла Эмили.
- Пахнет землетрясением, - сказала Маргарет и оделась. Эмили вспомнила жуткую историю про гувернантку и щетку для волос. Хотя у Маргарет были длинные волосы, она определенно эту щетку по назначению не использовала. Значит, история, должно быть, правдивая.
Маргарет была готова гораздо раньше Эмили. Она выпорхнула из комнаты, а Эмили вышла чуть позже, аккуратно одетая и немного взволнованная, но никого не обнаружила. Дом был пуст. Вскоре она разглядела под деревом Джона, который разговаривал с чернокожим мальчиком. По его непринужденной манере Эмили догадалась, что он рассказывал чрезмерно приукрашенные истории (не вранье!) о значимости поместья Ферндейл по сравнению с поместьем Экзетер. Она не стала кричать ему, потому что в доме царила тишина, и не ей, как гостье, было тут менять порядки. Эмили просто вышла к брату. Вместе они стали обходить окрестности: нашли конюшню, седлавших пони негров и детей Фернандес – босых, что подтверждало ходившие про них слухи. У Эмили захватило дух. Ровно в этот момент курица, несущаяся по двору, наступила на скорпиона и рухнула замертво, как подстреленная. Эмили потрясла не столько сама опасность, сколько ее неординарность.
- Поехали, - сказала Маргарет. – Здесь очень жарко. Мы едем к Экзетер Рокс.
Кавалькада двинулась в путь. Эмили с большим вниманием отнеслась к своим сапожкам, надёжно застегнутым до половины икры. Кто-то вез еду, а кто-то – колебасы с водой. Пони, видимо, дорогу знали. Солнце было все еще огромное и красное, а небо безоблачное, как голубая глазурь на горшке из обожженной глины. Над землей висела грязно-серая дымка.  Спускаясь по дороге к морю, они добрались до места, где еще вчера у обочины бурлил довольно большой родник. Теперь он пересох. В тот момент когда они проезжали мимо, из него хлынул небольшой поток воды, но потом родник снова стал сухим, хотя где-то под землей вода и продолжала журчать. Кавалькаде всадников было жарко - слишком жарко даже чтобы просто друг с другом разговаривать  - и они сидели на своих пони как можно свободнее, с нетерпением ожидая, когда покажется море.
Время шло. И без того уже раскаленный воздух продолжал нагреваться, как будто от какого-то огромного огненного запаса, энергию из которого он мог черпать по своему усмотрению.  Быки переставляли свои копыта только когда уже не могли выносить жар от земли. Даже насекомые были слишком вялые, чтобы издавать свои привычные звуки. Обычно любящие греться на солнышке ящерицы прятались, едва переводя дыхание. Вокруг стаяла такая тишина, что за милю можно было услышать малейший звук. Ни одна рыбка в такую погоду лишний раз и хвостом не поведет. Пони шли вперед просто потому, что они должны были это делать. У детей даже мысли в голове плавились.
Когда совсем рядом неожиданно прокричал журавль, пони чуть из шкур не повыскакивали. Но едва прервавшись, опять наступила такая же, как и раньше, абсолютная тишина. Пони потели сейчас вдвое сильнее, чем когда в обычную погоду их погоняли. Их ход становился все медленнее и медленнее. Наконец, они добрались до моря не быстрее, чем процессия улиток.;
Экзетер Рокс – место знаменитое. Морская бухтам - почти ровный полукруг, окружённый рифами: белые пески, стелющиеся на несколько футов от воды до невысокой травы, а потом почти в центре выступ скалы, вдающийся прямо в глубокую – футов семь – воду. В скалах есть узкая расщелина, через которую вода попадает в небольшой омуток или миниатюрную лагуну, как будто окруженную крепостными стенами. Там, не опасаясь акул и не боясь утонуть, дети семейства Фернандес намеревались мокнуть целыми днями, как морские черепахи. Вода в бухте была неподвижной и гладкой, как базальт, и прозрачной, как самый лучший джин: хотя от рифа на расстоянии мили доносился шум прибоя. Вода в самой лагуне, разумеется, не могла быть еще более гладкой. Морской бриз - хотя бы самый легкий - даже не думал просыпаться. Ни одна птица не решалась вторгаться в царство тяжёлого, как свинец, воздуха
Некоторое время у детей не хватало сил, чтобы погрузиться в воду, и они лежали на мелководье лицами вниз, разглядывая морские веера, морские лилии, ракушки с красными гребешками, кораллы, радужных рыбок – весь этот идеальный лес рождественских ёлок, который представляет собой дно тропического моря. Потом они встали – их пошатывало, в глазах было темновато – а через мгновение уже лежали на воде в тени выступа скалы, как всплывшие утопленники. Только носы над поверхностью торчали.
Через час или около того после полудня немного припухшие от теплой воды дети собрались в совершенно бесполезной тени Панамского папоротника, съели столько привезенной с собой еды, сколько позволил аппетит, и выпили всю воду, но  жажду так и не утолили. А потом случилось что-то очень старнное. Когда они сидели в  тени, до них донесся необычный звук - непонятный, стремительно пронесшийся над ними, словно сильный порыв ветра. Но никакого дыхания даже легкого ветерка никто не почувствовал, что было очень странно. Потом послышалось резкое шипение и свист, как будто где-то вдалеке летели ракеты или какие-то гигантские лебеди. Дети посмотрели на небо, но ничего интересного там не обнаружили. Небо было чистое и ясное. Все стихло еще задолго до того, как все они опять попрыгали в воду. Вот только вскоре Джон услышал что-то вроде легко постукивания, как если бы вы лежали в ванной, а кто-то тихонько стучал по ней снаружи. Но по ванне, в которой дети плескались сейчас, нельзя было постучать снаружи. Это был целый мир. И в нем было весело.
К закату дети так ослабли от долгого пребывания в воде, что едва могли стоять. И просолились они как бекон. Когда солнце стало опускаться за горизонт, все дети как будто по команде поднялись со скал, подошли и остановились около своей одежды, где под пальмами были привязаны пони. По мере того как солнце погружалось в воду, оно становились все больше, а вместо красного приобрело теперь багровый оттенок. Наконец, солнце опустилось за западный мыс бухты, который постепенно темнел, пока его ватерлиния не исчезла, а сам он и его отражение не стали казаться одним четким симметричным узором.
Ни малейшего дуновения ветерка, которое бы хоть чуть-чуть пошевелило поверхность воды. Правда, в какое-то мгновение она задрожала сама по себе, но потом снова стала гладкой. Дети затаили дыхание, ожидая, что будет дальше.
Стайка рыбок, напуганная каким-то исключительно подводным происшествием, высунула головы на поверхность и стрелой понеслась по заливу, создавая своими маленькими тельцами мелкую сверкающую рябь. Но после каждого подобного оживления вскоре все снова становилось  твердым, темным, плотным и стеклянным.
Один раз все вокруг слегка завибрировало, как кресла в концертном зале, и опять послышался тот таинственный громкий шорох крыльев, хотя под раздувшимися радужными звездами ничего видно не было.
А потом это началось. Вода в бухте стала уходить, как будто кто-то выдернул пробку в ванне. Футов пять песка и кораллов обнажились и на мгновение блеснули в воздухе, а потом море ринулось назад миниатюрными валами, которые хлынули прямо к подножиям пальм. В мгновение были вырваны большие куски дерна, а на дальнем берегу бухты в воду рухнул небольшой кусок скалы. Песок и ветки посыпались  вниз, роса падала с деревьев, словно сверкающие бриллианты. Птицы и звери, у которых наконец-то прорезались голоса, кричали и ревели. Пони, хотя и совершенно невредимые, подняли головы и отчаянно ржали.
Вот и все: всего несколько мгновений. А потом тишина стремительным контрмаршем вернула себе свое взбунтовавшееся королевство. Снова вокруг все замерло. Деревья шевелились не больше, чем колонны древних руин. Каждый листик был на своем месте. Бурлящая пена осела, и из неё, как из облаков, проступили отражения звезд. Безмолвие, темнота, спокойствие: как будто ничего тревожного здесь никогда и не могло  случиться. Не успевшие одеться дети тоже продолжали стоять, как вкопанные. Роса блестела на их волосах, ресницах и круглых детских животиках.
Что касается Эмили, то для нее это было уже слишком. Землетрясение совсем снесло ей голову. Она начала плясать, старательно прыгая с одной ноги на другую. Джон тут же подхватил эту инфекцию. Он начал один за другим делать кувырки через голову, двигаясь по эллиптической траектории пока не понял, что оказался в воде. Голова его так кружилась, что он с трудом мог отличить верх от низа.
Тогда Эмили поняла, что хочет сделать. Она вскарабкалась на пони и пустила его в галоп по пляжу, пытаясь лаять, как собака. Дети семейства Фернандес смотрели на все это с видом торжественным, но без осуждения. Джон, взявший курс на Кубу, плыл так, как будто акулы обгрызали ему ногти на ногах. Эмили направила своего пони в воду и хлестала его до тех пор, пока он не поплыл. Так она последовала за Джоном в направлении рифа, продолжая хрипло тявкать.
Дети проплыли, должно быть, целую сотню ярдов, пока не выдохлись и тогда, наконец,  повернули к берегу. Джон держался за ногу Эмили, пыхтя и отплевываясь. Они немного переусердствовали, и сейчас их эмоции уже сошли на нет. Наконец, Джон выдохнул:
- Тебе не надо ездить на пони с голыми ногами. Еще лишай стригущий получишь.
- Да мне наплевать, - ответила Эмили.
- Вот когда получишь, тогда будет не наплевать, - сказал Джон.
- Наплева-а-ать! – протянула в ответ Эмили.
Путь к берегу казался неблизким. Когда они добрались до него, остальные уже оделись и приготовились к отъеду. Вскоре вся кавалькада уже двигалась в темноте домой. Наконец, Маргарет сказала:
- Ну, вот и все.
Никто ей не ответил.
- Я вот прямо носом чуяла, что идет землетрясение, когда встала сегодня. Правда, Эмили?
- Ох уж этот твой нюх! – сказал Джимми Фернандес. – Все-то ты всегда чуешь!
- У нее нюх очень хороший, - гордо сообщил Джону младший, Гарри. - Маргарет может по запаху разобрать грязную одежду, собранную для стирки,  и сказать, чья она.
- На самом деле не может, - сказал Джимми. – Она обманывает. Как будто каждый пахнет по-особенному!
- Могу!
- Вообще-то собаки могут, - заключил Джон.
Эмили промолчала. Конечно, все люди пахли по-разному. Тут и спорить не о чем было. Она, например, всегда отличала свое полотенце от полотенца Джона, и даже чувствовала, если им воспользовался кто-то другой. Но это лишь демонстрировало то, какими людьми были креолы, которые так открыто разглагольствовали о запахе.
- Ладно. В общем, я сказала, что будет землетрясение, оно и было, - подвела итог Маргарет.
Вот этого Эмили и ждала! Значит, это действительно было землетрясение (она не любила переспрашивать, ведь это выглядело как невежество, но сейчас Маргарет так прямо и сказала, что это было оно).
Если она когда-нибудь вернется в Англию, то теперь сможет сказать: «Я попала в землетрясение».
С этой уверенностью ее увядшее было возбуждение начало возрождаться. Ведь ничто, никакое приключение, преподнесенное из рук Бога или человека, не могло сравниться с этим. Если бы она вдруг обнаружила, что может летать, даже это не показалось бы ей таким уж чудесным. Небеса разыграли свою последнюю, самую страшную карту, и маленькая Эмили выжила там, где даже взрослые мужчины (такие как Корах, Дафан и Авирам) погибли.
Жизнь вдруг показалась ей немного пустоватой: ведь никогда больше с ней не случится ничего такого же опасного и такого возвышенного.
Тем временем Маргарет и Джимми продолжали спорить.
- Ну, что хорошо, так это что завтра будет много яиц, - заявил Джимми. – Нет ничего лучше землетрясения, чтобы заставить кур нестись.
Какими все-таки смешными были эти креолы! Они, похоже, не понимали, как сильно влияет на всю последующую жизнь человека то, что он побывал в землетрясении.
А вот чернокожей служанке Марте, когда дети вернулись домой, было что сказать по поводу этого возвышенного природного катаклизма. Только накануне она протерла весь фарфор в гостиной, а теперь все снова покрылось тонким слоем вечно всюду проникающей пыли.

4.

На следующее утро в воскресенье они отправились домой. Эмили все еще находилась под таким впечатлением от землетрясения, что просто онемела. Она ела с землетрясением, спала с землетрясением, ее руки и ноги были само землетрясение. Что касается Джона, то его просто потрясли пони. Конечно, землетрясение штука забавная, но главное – пони. Эмили же совершенно не волновало то, что она сейчас одинока в своих переживаниях.  Она была слишком одержима, чтобы замечать что-либо вокруг или осознавать, что кто-то еще осмеливается претендовать хотя бы на обманчивую мыслишку, будто он на самом деле в этом мире существует. 
Мама встретила их у двери дома и засыпала вопросами. Джон стал болтать про пони, а Эмили как будто язык проглотила.  Ей казалось, что она похожа на ребенка, который так объелся, что даже заболеть уже не может.
Миссис Торнтон иногда волновалась за нее. Жизнь здесь спокойная и может отлично подходить для такого нервного ребенка, как Джон, думала она, а вот совсем не нервной Эмили очень нужен какой-нибудь стимул для возбуждения, иначе есть опасность, что ее разум навсегда погрузится в сон. Здесь, так сказать, слишком «растительная» жизнь. Поэтому миссис Торнтон всегда разговаривала с дочкой в своей самой яркой манере, делая вид, будто весь мир вокруг был чрезвычайно интересным. А еще она надеялась, что поездка в гости в Экзетер может оживить Эмили, но та вернулась домой, как всегда, молчаливая и равнодушная. Очевидно, поездка не произвела на нее вообще никакого впечатления.
Джон собрал младших в подвале, и они стали маршировать по кругу с деревянными мечами наперевес, распевая «Вперед, христианские солдаты». Эмили компанию им составлять не стала. Какой теперь смысл расстраиваться, как раньше,  из-за того, что, будучи девочкой, во взрослом возрасте она никогда не сможет стать настоящим воином с настоящим мечом? Но она побывала в Землетрясении!
Другие дети тоже долго не продержались (А ведь иногда они продолжали маршировать часа по три, по четыре). Что бы ни сотворило землетрясение с душой Эмили, но воздух после него прохладнее не стал. Было жарко как всегда. В животном мире наблюдалась какая-то странная суматоха, как будто и звери, и птицы, и даже насекомые были чем-то встревожены. Привычные ящерицы и москиты все еще где-то скрывались, а на их место устремились самые ужасные отпрыски земли, порождения тьмы: сухопутные крабы бесцельно бродили по земле, злобно шевеля клешнями, а земля казалась чуть ли не живым существом из-за шевелившихся на ней полчищ рыжих муравьев и тараканов. Голуби собрались на крыше и о чем-то испуганно переговаривались.
Подвал (или скорее, цокольный этаж), где играли дети, с верхним деревянным строением не был связан никак, но имел собственный выход под двойным пролетом лестницы, которая вела к парадной двери. Вот там сейчас дети в тени и собрались. На земле валялся лучший носовой платок мистера Торнтона. Должно быть, он уронил его сегодня утром. Но ни у кого из детей не было сил выйти на солнце и отнести платок в дом. И тут они увидели, как Хромоногий Сэм, прихрамывая, идет через двор. Увидев платок, он уже собрался забрать его, но вдруг вспомнил, что сегодня было воскресенье. Сэм тут же бросил находку, словно раскаленный булыжник, и начал засыпать ее песком ровно на том месте, где обнаружил.
- Даст бог, я украду тебя завтра, - с надеждой  пояснил он. – Господи, ты еще здесь?
Глухое бормотание грома, казалось, выразило неохотное согласие.
- Спасибо тебе, Господи, - сказал Сэм, поклонившись низко нависшей туче, и зашагал прочь, но потом, не слишком уверенный в том, что небеса сдержат свое обещание, передумал: схватил платок и направился к своей хижине. Гром загрохотал громче и злее, но Сэм это предупреждение проигнорировал.
Так уж повелось, что когда бы мистер Торнтон ни ездил в Сент-Энн, Джон и Эмили должны были выбегать ему навстречу и ехать с ним обратно, пристроившись по одному на каждом из его стремян.
В тот воскресный вечер они выбежали тут же как только его увидели, несмотря на гром, который теперь уже грохотал прямо над их головами. И не только над головами, потому что в тропиках гроза – это не какое-то отдаленное явление в небе, как в Англии. Она вокруг вас: молнии играют в уток и селезней на воде, перепрыгивают с дерева на дерево, ударяются о землю, а гром, кажется, исходит от сильных взрывов прямо внутри вас.
- Возвращайтесь! Назад, маленькие дурачки! – яростно кричал мистер Торнтон. – Бегите в дом!
Джон и Эмили в ужасе остановились, начиная понимать, что эта гроза сильнее обычной. Дети обнаружили, что промокли до нитки, и произошло это, должно быть, в тот самый момент, когда они выскочили из дома. Молния сверкала, не переставая: она играла на стременах их отца, и вдруг они поняли, что он был сильно напуган. Дети бросились к дому, потрясенные до глубины души. Мистер Торнтон прибежал почти сразу за ними. Миссис Торнтон поспешно вышла навстречу.
- Дорогой, я так рада…
- Никогда такой грозы не видел! Зачем ты детей выпустила?
- Я и подумать не могла, что они сотворят такую глупость! Все время думала… но, слава Богу, ты вернулся!
- Думаю, худшее уже позади.
Возможно, так и было, но во время ужина молния за окном полыхала почти непрерывно. Джон и Эмили ели с большим трудом. Их преследовало воспоминание о том испуганном выражении лица мистера Торнтона.
В целом, ужин не удался. Миссис Торнтон приготовила для мужа его «любимое блюдо». Трудно подобрать какое-то другое сообщение, которое может так же вывести из себя человека, известного своими капризами. В самый разгар всего этого, прервав церемонию ужина, в столовую ворвался Сэм. Он сердито бросил на стол носовой платок и вышел.
- Что за... - начал было мистер Торнтон.
Но Джон и Эмили все поняли. И были полностью согласны с Сэмом относительно причины бури. Воровать и так-то было нехорошо, а уж в воскресенье!
Тем временем молния продолжала свою игру. Гром сделал разговоры за столом какими-то тяжкими, но никто и не был сейчас в настроении болтать. Слышны были только удары грома и барабанная дробь дождя. Вдруг где-то под окном раздался ужасающий нечеловеческий вопль ужаса.
- Табби! – крикнул Джон, и все бросились к окну.
Но Табби уже молнией ворвался в дом, а следом орава гнавшихся за ним диких кошек. Джон тут же открыл дверь столовой, и взъерошенный и запыхавшийся Табби проскользнул в комнату. Даже после этого дикие животные не остановились. Трудно даже представить,  какая бешеная ярость заставила этих обитателей джунглей гнаться за Табби до самого дома. Но они ворвались в коридор и устроили настоящий кошачий концерт. Как будто по этому их заклинанию снова проснулся гром, а молния засверкала так, что отбрасывавшая скудный свет настольная лампа стала не нужна. В доме стоял такой гам, что за ним ничего не было слышно. Табби – шерсть дыбом, глаза горят - носился туда-сюда по комнате и периодически орал так, что у детей кровь стыла в жилах. Такого они от него еще никогда не слышали. Казалось, в близком присутствии смерти не него сошло какое-то вдохновение. Он вдруг затаился и стал почти незаметным, хотя и без него в коридоре было адское столпотворение.
Передышка во всей этой суматохе могла быть только очень короткой. За дверью столовой стоял большой отстойник для воды, а над ней было давно разбитое веерное окно. Вдруг что-то черное и орущее пролетело через это окно и упало  в самом центре обеденного стола, разбросав вилки с ложками и опрокинув лампу. А потом еще и еще – кошка за кошкой – но Табби уже выскочил в окно на улицу и опять помчался к кустам. Двенадцать  диких кошек одна за другой запрыгнули через веерное окно на обеденный стол и помчались оттуда следом за Табби. В одно мгновение вся эта дьявольская охота и безнадежно преследуемая ею добыча растворились в ночи.
- О, Табби! Мой милый Табби! – взвыл Джон, а Эмили в это время бросилась к окну.
Кошки исчезли. Молния осветила вьющиеся растения джунглей, как гигантскую паутину, но ни Табби, ни его преследователей нигде видно не было.
Джон в первый раз за несколько лет разревелся и подбежал к матери. Эмили, как вкопанная, стояла у окна, пристально вглядываясь, в тот ужас, видеть который она, по сути, и не могла. Вдруг ей стало нехорошо.
- Господи, что за вечер! – простонал мистер Бас-Торнтон, нащупывая в темноте остатки ужина.
Почти сразу после этого запылала хижина Сэма. Из столовой они увидели, как старый негр бродил в темноте, драматически шатаясь. Он бросал в небеса камни. В паузе между раскатами грома все услышали, как он крикнул: «Я ж отдал его обратно? Разве нет? Разве я не отдал эту дрянь обратно?»
Потом ударила еще одна ослепительная молния, и Сэм упал прямо там, где стоял. Мистер Торнтон оттащил детей от окна и пробормотал что-то вроде: «Пойду-ка я посмотрю. А ты не подпускай их к окну».
Потом он закрыл ставни и вышел.
Джон и младшие дети продолжили хныкать. Эмили хотелось, чтобы кт-нибудь зажег лампу, и тогда она бы почитала. Делать хоть что-нибудь, только не думать о бедном Табби!
Я думаю, ветер начал усиливаться чуть раньше, но теперь, когда мистеру Торнтону удалось притащить в дом тело старого Сэма, он уже стал штормовым. Старик, чьи суставы при жизни гнулись с трудом, стал теперь мягким как червяк. Эмили и Джон, которые без ведома матери проскользнули в коридор, страшно испугались того, как он висел на руках у мистера Торнтона. Они никак не могли оторваться от этого зрелища и вернуться в столовую, пока их не нашли.
Миссис Торнтон героически восседала в кресле, а ее выводок, сгрудившись вокруг нее, читал наизусть псалмы и стихи сэра Вальтера Скотта. Эмили пыталась отвлечься от мыслей о Табби, перебирая в голове все подробности землетрясения. Временами грохот громовых раскатов и пронзительный вой ветра становились такими оглушительными, что прямо-таки нагло вторгались в ее внутренний мир. Она страстно желала, чтобы эта несчастная гроза пронеслась над ними побыстрее и, закончилась, наконец. Сначала Эмили представила себе землетрясение. Причем, это получилось у нее так живо, будто катаклизм повторился снова. Потом она переложила все в прямую речь, как бы рассказывая историю, которая начиналась с той магической фразы «Однажды я попала в Землетрясение». Вскоре опять появился драматический элемент– на этот раз в виде благоговейных комментариев ее воображаемой английской аудитории. Когда с этим было покончено, она поместила свое приключение с землетрясением в Историю мира, где некий Голос объявлял, что девочка по имени Эмили однажды попала в землетрясение. И так рассказ повторился уже в третий раз до самого конца.
Перед глазами Эмили промелькнула ужасная судьба Табби, и это застало ее врасплох. Ей снова стало дурно. Тут даже ее землетрясение не помогло. Охваченный ужасом разум Эмили, как  за соломинку, отчаянно пытался вцепиться в окружающий мир. Она старалась сосредоточиться на мельчайшей детали пейзажа вокруг – например, сосчитать планки на ставнях. В общем, на каждой-каждой мелочи. Так Эмили впервые обратила внимание на погоду.
Ветер теперь дул даже больше чем с удвоенной силой. Ставни выпирали так, как будто к ним снаружи дома прислонились усталые слоны, а мистер Торнтон пытался связать их запоры тем самым носовым платком. Однако упираться против такого ветра было все равно что толкать скалу. Наконец и ставни, и носовой платок разлетелись в клочья. Струи дождя  хлынули в комнату, как морская вода в трюм тонущего корабля. Ветер ворвался в комнату, посрывал картины со стены и смел все со стола. Сквозь лишившиеся стекол рамы виднелся освещенный вспышками молний пейзаж. Вьющиеся растения, которые раньше были похожи на паутину, теперь вздымались к небу, как только что расчесанные волосы. Кусты лежали на земле, как прижатые кроличьи уши. В небе летали оторвавшиеся ветки. Хижины негров снесло напрочь, а их обитатели ползли на животах к дому, чтобы в нем укрыться. Отскакивающие от земли капли дождя, казалось, покрыли ее белой дымкой, которая была похожа на своего рода море, где, как дельфины, барахтались негры. Один чернокожий мальчишка начал откатываться в сторону, и его мамаша, забыв об осторожности, вскочила на ноги. Тут же толстую старую каргу сдуло, и она понеслась сквозь живую изгородь по полю, как в веселой сказке, пока не уперлась в какую-то стену и не оказалась намертво прижатой к ней, не в силах пошевелиться.  Правда, остальным удалось добраться до дома, и вскоре в подвале послышался шум.
Более того, сам пол начал трепетать, как трепещет обычно вывешенный на веревке ковер в ветреный день. Открыв дверь в подвал, негры впустили туда ветер, и теперь никак не могли ее снова захлопнуть. Ветер, с которым им приходилось бороться, больше напоминал твердый бетонный блок, чем поток воздуха.
Мистер Торнтон решил обойти дом, чтобы, по его словам, посмотреть, что можно сделать. Вскоре ему стало ясно, что следующим предметом, который должен рухнуть, будет крыша. Поэтому он вернулся в столовую к семье, сейчас очень напоминавшей скульптурную группу «Гибель ниобид». Миссис Торонтон была на середине изложения легенды про Владычицу озера, а младшие дети слушали ее с вниманием и восхищением. В отчаянии мистер Торнтон объявил им, что через полчаса их, скорее всего, уже не будет в живых. Никто, казалось, не проявил особого интереса к этим его новостям: Миссис Торнтон продолжила свой рассказ, поражая всех своей безупречной памятью.
Через пару стихов о Владычице грозившая рухнуть крыша свою угрозу выполнила. К счастью, ветер вырвал ее изнутри дома, и большую часть просто снесло со стен, но пара стропил упала внутрь и повисла на двери столовой, едва не придавив Джона. Эмили, к своему глубокому возмущению, вдруг ощутила холод. Как-то вдруг сразу она поняла, что этой бури с нее уже хватит. Вместо приятного развлечения молнии, гром и ливень становились невыносимыми.
Мистер Торнтон начал искать, чем бы ему пробить пол. Если бы только он смог сделать в нем дыру, это позволило бы его жене и детям спуститься в подвал. К счастью, долго искать ему не пришлось. Одна часть упавшей пары стропил уже сделала работу за него. Лора, Рэйчел, Эмили, Эдвард, Джон, миссис Торнтон и, наконец, сам мистер Торнтон спустились в темноту, где уже толпились негры и козы.
Руководствуясь здравым смыслом, Мистер Торнтон захватил с собой из столовой пару графинов с Мадерой, и каждому досталось по глоточку: от Лоры и до самого старого негра. Все дети с охотой воспользовались такой неслыханной возможностью попробовать спиртного, а до Эмили графин дошел почему-то дважды, и оба раза она сделала довольно приличные глотки. Для их возраста этого было вполне достаточно, и когда то, что осталось от дома, сорвалось и пролетело над их головами, когда последовало затишье и когда ураган опять вернулся, Джон, Эмили, Эдвард,, Рэйчел и Лора вдрызг пьяные вповалку спали на полу подвала сном, над которым ужасная судьба Табби, разорванного на куски дикими извергами чуть ли ни у них на глазах, доминировала с легкостью обычного ночного кошмара.

Часть 2.

1.

Всю ночь вода сквозь щели в полу дома лилась на укрывшихся в подвале людей, но (видимо, благодаря Мадере) это их совершенно не беспокоило. Однако вскоре после второй волны урагана дождь прекратился, и когда начало светать, мистер Торнтон выбрался наружу, чтобы оценить масштаб бедствия.
Местность была неузнаваемой, как после наводнения. С точки зрения географии, трудно было сказать, где вы находитесь. Характер тропического пейзажа определяет не ландшафт, а растительность. Сейчас вся эта растительность на протяжении нескольких миль превратилась в месиво. Земля была вспахана внезапно появившимся ручьями, которые вгрызались в красную почву. Единственным живым существом в поле зрения была корова, да и та лишилась обоих своих рогов.
От деревянной части дома не осталось практически ничего. После того, как семейство Торнтонов успешно укрылось в подвале, стены рухнули одна за другой. Всю мебель разнесло в щепки. Даже тяжеленный обеденный стол из красного дерева, который они так любили и всегда следили, чтобы его ножки стояли в маленьких стеклянных баночках с маслом для защиты от насекомых, исчез словно  призрак. На полу валялись какие-то обломки - может, от него, а может, и нет. Трудно сказать.   
Мистер Торнтон вернулся в подвал и помог жене выбраться оттуда. Все тело ее так затекло, что она едва могла пошевелиться. Супруги опустились на колени и поблагодарили Господа, что он не обошелся с ними еще хуже. Потом они встали и с несколько глуповатым видом огляделись вокруг. Казалось невероятным, что все эти разрушения были вызваны обычным воздушным потоком. Мистер Торнтон помахал в воздухе рукой. Когда воздух оставался неподвижным, он был таким мягким, таким замечательным… Как можно было поверить, что его Движение, само по себе неуловимое, придало ему такой твердости, что эта изящная и стремительная как лань грозовая Буря могла прошлой ночью схватить Толстуху Бетси с хищностью тигра и силой птицы Рух и швырнуть ее прямо на глазах мистера Торнтона через два больших поля?
Миссис Торнтон поняла смысл жеста супруга.
- Не забывай, кто правитель этой Бури, - сказала она.
Конюшня не разрушилась, хотя ущерб ей был нанесен серьезный, и мул мистера Торнтона получил такие повреждения, что он велел негру перерезать бедняге горло, чтобы избавить от мучений. Коляска была разбита вдребезги и ремонту не подлежала. Единственным уцелевшим зданием оказалось каменное сооружение, служившее чем-то вроде больницы при сахарной плантации. Поэтому миссис и мистер Торнтон разбудили детей, которые были не передать словами как несчастны, да и чувствовали себя неважно, и перебрались туда. Там негры с неожиданной энергией и добротой сделали все, чтобы они устроились поудобнее. Сооружение было с мощеным камнями полом и без освещения, но, по крайней мере, крепким.
Дети капризничали и проявляли друг к другу недружелюбие, но приняли перемены в своей жизни, практически их не заметив. Общеизвестно, что для того чтобы понять, что есть катастрофа, а что нет, нужен опыт. Дети же пока не могли определить разницу между бедствием и обычным течением их жизни. Если бы Эмили знала, что это был Ураган, несомненно, это произвело бы на нее гораздо более сильное впечатление, потому что слово это наполнено романтическим ужасом. Но это ей и в голову не пришло, а гроза, какой бы суровой она ни была, в конце концов, обычное дело. Тот простой факт, что эта гроза произвела бесчисленные разрушения, а землетрясение - вообще ничего, не давала ей никакого права соперничать с последним в иерархии природных катаклизмов. Землетрясение – это нечто отдельное. Если Эмили хранила молчание и ее мысли постоянно стремились к какому-то своему внутреннему ужасу, то думала она вовсе не об урагане, а о гибели Табби. Вот это иногда казалось ей ужасом уже совершенно  невыносимым. Она впервые столкнулась так близко со смертью. Тем более, с насильственной. Гибель старика Сэма  не произвела на Эмили такого впечатления. В конце концов, есть же разница между негром и любимым котом!
В том, что Эмили, а также ее братья и сестры расположились в больнице, было даже нечто забавное: этакий вечный пикник, в котором в кои-то веки участвовали оба их родителя. И действительно это привело к тому, что дети впервые начали воспринимать мать и отца как людей разумных, с вполне понятными вкусами. С такими, например, как сидение на полу за обедом.
Если бы миссис Торнтон сказали, что до сих пор она для своих деток практически ничего не значила, она бы очень удивилась. Миссис Торнтон проявляла сильный интерес к психологии (искусство болтовни, как называет ее поэт Роберт Саути). У нее было полно теорий воспитания детей, только вот  на воплощение их в жизнь времени никогда не хватало. Но тем не менее миссис Торнтон казалось, что она прекрасно разбирается в детских характерах и является центром страстной преданности своих отпрысков. А на самом-то деле она от рождения была неспособна отличить, где кончается личность одного ребенка, и начинается личность другого. Это была коренастенькая маленькая женщина – родом из Корнуолла, мне кажется. В раннем детстве ее носили на подушке из опасения, что чьи-либо неловкие руки могут причинить ей вред. Читать она научилась в два с половиной года, и чтение ее всегда было серьезное. Не отставала тогда будущая миссис Торнтон и в социальном обучении: преподавательницы отзывались об ее осанке как о чем-то редко встречающемся вне стен старых королевских домов: несмотря на фигуру, похожую на валик, она могла ступить в карету, как ангел на облако. А еще она была очень вспыльчива.
У мистера Бас-Торнтона тоже было много достижений в жизни, кроме двух: первородства и умения зарабатывать на жизнь. А ведь и то и другое могло бы обеспечить всю семью.
Раз уж это удивило бы мать, то, несомненно, удивило бы и детей, если бы им кто-нибудь рассказал, как мало значат для них их родители. Дети редко обладают способностью к количественному самоанализу: что бы ни было, они свято верят, что любят папу и маму в первую очередь и в равной степени. На самом деле дети Торнтонов в первую очередь любили Табби, во вторую - друг друга, и вряд ли замечали существование матери чаще, чем раз в неделю. Отца они любили чуть больше: отчасти из-за традиционной церемонии возвращения домой, пристроившись на его стременах.
Ямайка никуда не делась и расцвела заново. Ее лоно было неиссякаемо. Мистер и миссис Торнтон тоже остались целы и невредимы и терпеливо, через слезы пытались восстановить прежнюю жизнь, насколько это было возможно. Но опасность, которой подверглись их любимые малыши, не позволяла рисковать снова. Небеса предупредили их. Дети должны уехать.
Причем опасность была не только физической.
- Какая ужасная ночь! – сказала миссис Торнтон, когда они с мужем обсуждали их план отправить детей домой в школу. – Боже мой, как же страдали эти бедняжки! Подумай только, насколько острее переносится страх ребенком! А они были такими отважными! Такими настоящими англичанами!
- Мне кажется, они ничего не поняли, - мистер Торнтон ответил так только ради того, чтобы сказать что-нибудь наперекор. Сам он вряд ли ждал, что его слова жена воспримет всерьез.
- Знаешь, я ужасно боюсь того, какой воздействие может произвести на их психику такое потрясение. Ты заметил, что они никогда даже не упоминают о случившемся? В Англии, по крайней мере, они были бы защищены от подобных опасностей.
Тем временем младшие Торнтоны, приняв новую жизнь как нечто само собой разумеющееся, вовсю ею наслаждались. Как, например, большинство детей, которые, отправляясь в поездку по железной дороге, любят пересаживаться как можно чаще. Чем больше станций, тем лучше!
Перестройка Ферндейла тоже было делом очень интересным. Преимущество местных спичечных домиков в том, что они как легко были снесены ураганом, так же легко и построены заново. Стоило только начать, а дальше работа шла очень быстро. Мистер Торнтон сам командовал строительной бригадой, используя бесконечное количество механических устройств собственного изобретения, и вскоре наступил тот день, когда он стоял, высунув свою благородную голову в быстро сокращающуюся дыру в новой крыше, раздавая указания двум чернокожим плотникам в клетчатых рубашках, которые, распластавшись, прибивали одну дранку за другой. Кровля крыши продвигалась, угрожая зажать голову мистера Торнтона, словно жертву в каком-нибудь рассказе ужасов. Наконец, ему пришлось наклониться, и последние дранки были прибиты на место.
Час спустя дети в последний раз взглянули на Ферндейл.
Когда им сообщили, что придется вернуться в Англию, они восприняли это как отдельный единичный факт: сам по себе волнительный, но без какой-либо конкретной причины - ведь вряд ли это могло быть связано с гибелью кота, а больше в последнее время ничего важного и не происходило.
Первая часть их путешествия на родину проходила по суши до Монтего-Бей. Примечательным в нем было то, что взятую напрокат повозку тащила не пара лошадей и не пара мулов, а одна лошадь и один мул. Каждый раз, когда лошадь хотела пойти побыстрее, запряженный в оглобли мул засыпал. Если погонщик будил его, он пускался в галоп, что уже злило лошадь. Так или иначе, но их продвижение вперед все равно было бы медленным, потому что все дороги напрочь размыло.
Из детей Англию мог помнить только Джон. Помнил он, как сидел на верхней площадке лестницы, которая была отгорожена от него маленькой калиткой, и играл с красным игрушечным молочным фургоном. Джону не нужно было даже заглядывать в комнату слева, потому что он и так знал, что там в своей кроватке лежала малышка Эмили. В свою очередь Эмили говорила, что запомнила что-то вроде Проспекта из задних стен кирпичных домов в Ричмонде, но, возможно, она это просто выдумала. Остальные дети родились уже на Ямайке. А Эдвард так вообще недавно.
Тем не менее у всех у них были весьма замысловатые представления об Англии, основанные на том, что рассказывали им родители, и на том, что они прочитали в книжках или в иногда попадавшихся под руку старых журналах. Само собой разумеется, для них это была Атлантида, земля на задворках Гипербореи, и попасть туда было так же интересно, как умереть и попасть в рай.
Пока они ехали, Джон уже в сотый раз рассказал им про верхнюю лестничную площадку. Остальные внимательно его слушали (как верующие слушают человека, вспоминающего все свои реинкарнации).
Эмили вдруг вспомнила, как сидела однажды у окна и увидела большую птицу с красивым хвостом. В тот же момент раздался ужасный крик, а может быть, случилось что-то еще неприятное – сейчас она уже не могла вспомнить, какое именно чувство было тогда у нее задето. Ей и в голову тогда не пришло, что это кричала та самая птица. Так или иначе, но воспоминания  были слишком смутными, чтобы попытаться их описать, и Эмили переключилась на размышления о том, как вообще можно спать во время ходьбы, что, по словам погонщика, успешно делал мул.
На первую ночевку они остановились в Сент-Энн, и там случилось еще одно примечательное событие. Их хозяин был закоренелым креолом и за ужином ел кайенский перец ложкой. Причем это был не обычный кайенский перец, который продается в магазинах и в который подмешано много перетертых бобов кампешевого дерева, а гораздо более жгучий чистый оригинал. Это действительно было событием замечательным и осталось в памяти детей надолго.
Пустынная  местность, по которой они ехали, не поддается описанию. Тропический пейзаж в любом случае выглядит утомительным, не очень живописным, хоть и плодородным. Зелень достаточно однообразная: огромные трубчатые стебли, поддерживающие толстые листья. Ни у одного дерева не разглядеть очертаний, потому что оно прижато к другому, и рядом вообще нет свободного места. На Ямайке растения в таком изобилии кишат даже на горных хребтах. Да и самих гор так много, что,  находясь на вершине одной из них, оказываешься в окружении других пиков и уже не можешь увидеть ничего вокруг. Здесь растут сотни цветов. Только представьте себе все это великолепие, перетертое, словно пестиком в ступке - раздавленное, измельченное и уже растущее заново! Мистер Торнтон и его жена готовы были с облегчением громко вздохнуть, когда увидели море и когда, наконец, перед ними раскинулась  прекрасная панорама города Монтего-Бей.
В открытом море было приличное волнение, но за коралловым рифом в бухте с ее крошечным входом поверхность оставалась, как зеркало. Три корабля разных размеров стояли здесь на якорях, и их прекрасные очертания отражались в воде. Неподалеку от берега лежали остова Бог, а сразу слева от них в низине у подножия гор было устье небольшой речки, болотистой и (как мистер Торнтон сообщил Джону) кишащей крокодилами. Дети никогда крокодилов не видели и надеялись, что один из них отважится доползти до города, куда они вскоре и прибыли. Но никто из животных на это не решился. С огромным разочарованием дети узнали, что им предстоит сразу же подняться на борт барка. Ведь они надеялись, что из-за какого-нибудь угла улицы еще мог появиться крокодил.
Барк «Клоринда» бросил свой якорь в шести морских саженях от берега. Вода была такой прозрачной, а свет таким ярким, что, когда дети в шлюпке приблизились к судну, его отражение внезапно исчезло, и вместо него они обнаружили, что смотрят прямо под днище, да еще и под необычным углом. Из-за преломления света днище выглядело плоским, как черепаший животик. Казалось, будто парусник практически весь находился над водой, а якорь на цепи уныло повис, словно потерявший ветер воздушный змей, извиваясь и закручиваясь (благодаря ряби на поверхности) в сплетениях кораллов.
Это было единственное впечатление, которое Эмили сохранила о путешествии на барке, однако сам парусник оказался довольно странным объектом, который захватил все ее внимание целиком. Джон был единственным, кто мог потом вспомнить плавание совершенно отчетливо. Эмили же только думала, что помнит, но на самом деле она вспоминала лишь зрительный образ того, о чем ей рассказывали. На поверку оказалось, что  настоящий корабль был совершенно не похож на тот, который сохранился у нее в памяти.
По какому-то последнему капризу капитана ванты устанавливали, как считали матросы, слишком туго натянутыми, поэтому, закручивая скрипучие талрепы, они недовольно ворчали. Видя, как матросы на жарком солнце вертели рукоятки, Джон им совсем не завидовал. Зато он завидовал парню, чьей работой было окунать руку в большой горшок с ароматной стокгольмской смолой и смазывать талреп. Руки его были в этой смоле до локтей, и Джону до мурашек хотелось так же измазаться.
В одно мгновение дети разбежались по кораблю, принюхиваясь на каждом углу и мяукая, как кошки в новом доме. Мистер и миссис Торнтон стояли у трапа, немного удрученные счастливой увлеченностью своих деток и слегка сожалея об отсутствии должной эмоциональной сцены прощания.
- Я думаю, им здесь понравится, Фредерик, - сказала миссис Торнтон. – Конечно, хотелось бы, чтобы мы могли позволить себе отправить их на пароходе, но дети находят развлечения даже в некомфортных условиях.
Мистер Торнтон фыркнул.
- Лучше бы этих школ вообще не было! – вдруг выпалил он. - Тогда и дети не были бы так нужны!
Наступила небольшая пауза, чтобы неожиданная логика его слов дошла до сознания. Потом он продолжил:
- Я знаю, что будет. Они уедут…балбесы! Обычные маленькие балбесы, как и любые другие такие же шалопаи! Будь я проклят, но сотня ураганов была бы лучше, чем все это.
Миссис Торнтон вздрогнула, но отважно продолжила:
- Знаешь, мне кажется, они были слишком уж нам преданы. Мы для них этакий абсолютный центр их жизней и мыслей. А ведь для умственного развития не стоит быть в полной зависимости от одного человека.
Из люка высунулась седая голова капитана Марпола. Морской волк: чистые голубые глаза, в которых светилась надежность, загорелое, морщинистое и веселое лицо, грохочущий голос.
- Он слишком хорош, чтобы это было правдой, - прошептала миссис Торнтон.
- А вот и нет! Это софизм – воображать, что люди не соответствуют их типам! – рявкнул мистер Торнтон. Он был в совсем в растрепанных чувствах.
Капитан Марпол определенно выглядел как идеальный «детский капитан». Миссис Торнтон решила, что он будет заботливым, но не допустит лишней суеты. Ведь она была за мужественное воспитание, хотя очень радовалась, что ей не придется быть этому свидетельницей.
Капитан невозмутимо оглядел снующих по палубе бесенят.
- Дети будут молиться на него, - прошептала миссис Торнтон мужу. (Она, конечно, имела в виду, что и капитан будет молиться на детей). Это был важный момент, и личность капитана была так же важна, как личность директора школы.
- Тут что, детский сад, да? – спросил капитан Марпол, едва не раздавив при рукопожатии ладонь миссис Торнтон. Она попыталась ответить, но обнаружила, что у нее горло перехватило. Даже всегда готовый трепать своим языком мистер Торнтон растерялся. Он пристально посмотрел на капитана, ткнул большим пальцем себе за спину в направлении детей, напряженно прокрутил в голове замысловатую речь, и, наконец, сформулировал ее смысл тоненьким, непохожим на его голоском:
- Отшлепайте их.
Затем капитану пришлось отправиться по своим делам, и родители целый час сидели у главного люка, всеми покинутые. Даже когда все было готово к отплытию, собрать детей для общего прощания оказалось просто невозможно.
Уже загремела траповая лебедка, и мистеру и миссис Торнтон была пора сойти на берег. Эмили и Джона поймать удалось, и они стояли, натянуто разговаривая с родителями, как с посторонними людьми, задействовав при этом лишь по четвертинке своих мозгов. Когда перед самым носом болтался трос, по которому можно было вскарабкаться, Джон просто не знал, как ему пережить эту задержку, и погрузился в полное молчание.
- Вам пора на берег, мэм, - сказал капитан. – Мы должны отчаливать.
Два поколения Торнтонов поцеловались на прощание очень формально. Родители уже сходили по трапу, когда все значение этого момента вдруг обрушилось на Эмили. Она бросилась вслед за матерью и со слезами крепко вцепилась в ее пухлую руку, всхлипывая:
- Поехали с нами, мама. Поехали с нами тоже!
Только сейчас до нее дошло, что этот самый момент и был расставанием.
- Ты только представь, какое приключение тебя ждет, - отважно заявила миссис Торнтон. – Гораздо интереснее,  чем если бы я с вами поехала. Тебе придется присматривать за малышней, как будто ты на самом деле уже достаточно взрослая!
- Не хочу я никаких приключений! – всхлипывала Эмили. – Я уже в землетрясении побывала!
Страсти накалились до предела так, что ни у кого даже в памяти не осталось, как прошло окончательное расставание. Миссис Торнтон смогла только вспомнить, как затекла ее рука, когда она все махала и махала вслед удалявшемуся пятнышку в море, которое уносил попутный ветерок. Когда наступил штиль, барк на какое-то время замер, но потом поймал пассат и скрылся в синеве.
Тем временем у перил стояла Маргарет Фернандес, которая со своим маленьким братом Гарри отправлялась в Англию на том же корабле. Их провожать не пришел никто, а сопровождавшая детей смуглая служанка, только поднявшись на борт, сразу спустилась в каюту, чтобы как можно быстрее сказаться больной. Как красиво выглядел  мистер Торнтон со всем своим английским достоинством! Однако все знали, что денег у него нет. Маргарет повернулась своим белым непроницаемым лицом к берегу. Подбородок ее периодически вздрагивал. Гавань постепенно исчезла из вида. Раскинувшаяся в беспорядке замысловатая масса гор становилась в небе все ниже. Редкие белые домики, клубы пара и дыма от сахарных мельниц  тоже исчезли. Наконец, бледно мерцающая, как цветы на виноградной лозе, земля осела и скрылась в изумрудно-голубом зеркале.
Маргарет гадала, составят ли дети Торнтонов ей компанию или будут мешаться. Все они были моложе ее, а жаль.

2.

По дороге обратно в Ферндейл  миссис и мистер Торнтон молчали. В них боролись чувства ревности и сопереживания, которые, как правило, возникают после общих сильных потрясений у просто знакомых людей, а не у страстных спутников по жизни. Они были выше обычных эмоций, возникающих при расставании (судорожные спазмы в горле из-за маленьких детских туфелек, найденных дома в шкафах, у них не появлялись), однако от естественных родительских инстинктов никуда не денешься. Причем Фредерика это касалось  не меньше, чем его жены.
Когда они были уже неподалеку от дома, миссис Торнтон начала про себя хихикать.
- Какая забавная маленькая штучка, эта наша Эмили! Ты слышал, что она сказала? «Я побывала в землетрясении». Наверное, перепутала это с болью в ухе, глупышка.
Наступила долгая пауза. Потом миссис Торнтон снова заметила:
- А Джон такой чувствительный. Он был так полон впечатлений, что дар речи потерял.

3.

Прошло несколько дней, пока миссис и мистер Торнтон смогли заставить себя снова открыто говорить дома о детях. Раньше, когда речь заходила о них, супруги неловко старались обойти эту тему, будто все их отпрыски поумирали.
Но спустя несколько недель их ждал приятнейший сюрприз. Барк «Клоринда» заходил на Каймановы острова, а затем отправился к Виргинским островам и пошел по Подветренному проходу. По пути от Большого Каймана Джон и Эмили писали письма. Потом судно, направлявшееся в Кингстон, забрало почту, и, в конце концов, письма добрались до Ферндейла. Никому из родителей и в голову не приходило, что такое возможно.
Вот что писала Эмили: «Дорогие мои родители, на этом корабле полно черепах. Мы тут остановились, и их привезли на лодках. Теперь черепахи лежат под столами в салоне, так что на них можно поставить ноги. Они в коридорах, на палубе и вообще везде. Капитан предупреждает, чтобы мы не выпали за борт, потому что его спасательные шлюпки тоже заполнены черепахами вместе с водой. Матросы каждый день выносят остальных черепах на палубу, чтобы их полить. Когда ставишь черепашку на задние лапки, кажется, будто на ней сарафанчик. Они так смешно вздыхают и стонут по ночам. Сначала я думала, что все черепахи болеют. Но потом привыкаешь. Очень похоже на больных людей. Ваша любящая дочь Эмили».
А вот что писал Джон: «Мои дорогие родители, сын капитана Генри отличный парень. Он поднимается по тросу на одних руках. Вот какой сильный! Он может прокрутиться на кофель-нагеле, не касаясь палубы, а я не могу. Зато я могу висеть на вантах, цепляясь пятками. Матросы говорят, что это очень смело, но им не нравится, когда это делает Эмили. Смешно. Надеюсь, вы оба здоровы. У одного из матросов есть обезьянка, но у нее ободранный хвост. Ваш любящий сын Джон».
Это были последние новости, и других им не стоило теперь ждать несколько месяцев. Барк «Клоринда» больше никуда не заходил. Миссис Торнтон почувствовала холодок в животе, когда узнала, как долго не получит вестей о детях. Но она вполне логично рассудила, что любое время когда-то должно подойти к концу. Время всегда подходит к концу. Ничто так не неумолимо, как корабль, который плывет и плывет, плывет и плывет  пока, наконец, не доберется до того маленького пятнышка на карте, до которого все это время он намеревался добраться. С философской точки зрения, корабль в порту отправления то же самое, что и в порту прибытия: два точечных события, различающиеся по времени и месту, но не по степени реальности. Следовательно, первое письмо от детей из Англии было как бы уже написано, только еще не совсем... разборчиво. То же самое можно сказать и о встрече с ними. (Но тут следует притормозить, потому что тот же аргумент применим к старости и смерти, а здесь он совершенно ни к чему).
Однако всего через две недели после двух первых писем пришло еще одно, из Гаваны. «Клоринде» неожиданно пришлось зайти туда. Оказалось, что письмо было от капитана Марпола.
- Какой милый человек, - сказала Элис Торнтон. – Должно быть, он понимает, с каким нетерпением мы будем ждать хоть крупицу новостей.
Письмо капитана Марпола было не таким кратким и эмоциональным, как детские. Но из-за содержавшихся в нем новостей я привожу его полностью:
«Гавана де Куба.
Уважаемые сэр и мэм, спешу написать вам, чтобы избавить вас от страха неизвестности! Покинув Каймановы острова, мы взяли курс на Подветренный проход и утром 19-го увидели остров Пинос и мыс Ложный, а вечером - мыс Сан-Антонио, но обогнуть его помешал крепкий северный ветер, первый в этом сезоне.  Однако 22-го при попутном ветре мы обогнули мыс и встали на курс N1/2E достаточно далеко от Колорадо – опасного рифа в этой части кубинского побережья. В шесть часов утра 23-го при легком ветре я заметил три паруса на северо-востоке. Очевидно, это были торговые суда, шедшие тем же курсом, что и мы. В то же время со стороны Блэк-Ки навстречу нам вышла примерно такая же шхуна, и я, прежде чем спуститься с мостика, указал на нее своему помощнику. При попутном ветре к десяти часам утра шхуна оказалась от нас на расстоянии оклика, и представьте себе наше изумление, когда на ней демонстративно открылось десять или двенадцать замаскированных орудийных портов, а в них  показались направленные на нас пушки. Так нам самым решительным образом было приказано лечь в дрейф, иначе нас в мгновение ока потопили бы. Нам ничего не оставалось кроме как подчиниться, хотя учитывая дружественные отношения между английским правительством и правительствами других стран, мой помощник был в полном замешательстве и не знал, что делать. В конце концов, он решил, что это какая-то ошибка, и скоро все благополучно разрешится. Нас тут же взяли на абордаж примерно пятьдесят или семьдесят головорезов самой жуткой испанской внешности, вооруженные ножами и тесаками. Они захватили корабль и заперли меня в каюте, а моего помощника и всю команду в носовой части. Потом они начали громить все вокруг, пробивая бочки с ромом и отламывая горлышки у бутылок с вином. Скоро многие из них валялись на палубе мертвецки пьяные. Тогда их главарь заявил, что ему известно о том, что здесь на борту есть приличная сумма денег, и использовал все возможные угрозы, какие только может придумать злодей, чтобы заставить меня сказать, где она спрятана. Уверять его, что кроме пятидесяти или около того фунтов, которые они уже нашли, у меня больше ничего нет, было бесполезно. Он стал еще более настойчивым в своих требованиях, заявив, что его информация достоверная, и в поисках денег стал срывать со стен моей каюты обшивку. Главарь утащил инструменты, одежду и все мои личные вещи, даже забрал простой медальон, в котором я носил портрет своей жены, и никакие призывы к сочувствию, хотя я и проливал слезы, не заставили его вернуть этот ничего не стоящий предмет.  Он сорвал и унес даже шнурки от колокольчиков в каюте, которые никак не могли ему пригодиться. Это уже был акт самого неприкрытого пиратства. В конце концов, видя, что я проявляю упрямство, главарь пригрозил взорвать корабль и все, что на нем есть, если я не сдамся.  Он уже подготовил места для закладки взрывчатки и приступил бы к исполнению своей дьявольской угрозы, если бы я последний момент не согласился.
Теперь перехожу к последней части моего рассказа. Дети укрылись в рубке и на тот момент не пострадали, если не считать пары подзатыльников и унизительных сцен, свидетелями которых они, должно быть, стали. Но не успели мы перенести на шхуну около пяти тысяч фунтов (главным образом мои личные деньги) и большую часть нашего груза (в основном ром, сахар, кофе и маранту), как ее капитан в своем низком бесчинстве вывел из  убежища ваших  малышей и двух детей Фернандес, которые тоже были на борту, и убил их всех до одного. Если бы мне сказали, что такое чудовище может выглядеть как человек, я бы не поверил, хотя прожил уже много и видел разных людей. Думаю, он сумасшедший. Я даже уверен в этом и клянусь, что негодяй будет привлечен если не к божьему правосудию, то хотя бы к правосудию, которое в руках человека. Так как все наши снасти были перерезаны, мы два дня дрейфовали в совершенно беспомощном состоянии и, наконец, натолкнулись на американский военный корабль, который оказал нам некоторую помощь. Он и сам бы отправился в погоню за злодеями, если бы у него не было строгого приказа отправляться в другое место. Потом я зашел в порт Гаваны, где известил о случившемся представителя страховой компании «Ллойдс», правительство и представителя газеты «Таймс», а теперь пользуюсь возможностью написать вам это грустное письмо, прежде чем отправиться в Англию.
Есть еще один момент, по которому вы будете испытывать тревогу, учитывая пол некоторых из бедных невинных детей. Я рад, что могу вас успокоить: вечером их перевезли на другое судно и там сразу же умертвили, а тела бросили в море, что я с большим облегчением видел собственными глазами.  Для того, чего бы вы могли опасаться, просто не было времени. Я рад, что могу дать вам хотя бы это утешение.  Имею честь быть вашим покорным слугой, Джас. Марпол, хозяин барка «Клоринда».

Часть 3.

1.

Переход от Монтего-Бэй до Каймановых островов, во время которого дети писали свои письма, занимает всего несколько часов. В ясную погоду с Ямайки можно разглядеть кубинский пик Туркино.
Бухты тут нет, и якорная стоянка из-за рифов и отмелей – дело довольно трудное. Барк «Клоринда» подошел к Большому Кайману, и штурман на одной из своих площадок определял курс по белой песчаной полосе дна. Это здесь единственное безопасное место для остановки, потому что  можно бросить якорь с наветренной стороны. К счастью, погода была прекрасная.
Сам остров - продолговатый в западной части, довольно низкий и заросший пальмами. Вскоре, как описала это событие Эмили,  на лодках привезли множество черепах. Местные жители принесли еще на продажу морякам попугаев, но избавиться от большого количества птиц им не удалось.
Наконец, не очень удобные для стоянки Каймановы острова остались позади, и барк взял курс на большой остров Пинос в заливе у берегов Кубы. Один из моряков уже побывал здесь во время кораблекрушения, и у него было полно всяких историй об этом приключении. Местечко не очень приятное, почти необитаемое, все в труднопроходимых лесных зарослях. Единственная доступная пища – деревья. Есть еще некие виды бобов, которые выглядят соблазнительно, но содержащийся в них яд смертельно опасен. По рассказам Куртиса, местные крокодилы были такими свирепыми, что загоняли его и его товарищей на деревья. Единственный способ спастись – это швырнуть им свою шапку, чтобы привести их в смятение. Или если ты уж очень смелый, можно было отходить крокодила дубиной по хребту. Еще здесь водилось много змей, включая какие-то виды удавов.
Сильное течение у острова Пинос направлено на восток, поэтому «Клоринда», чтобы не попасть в него, держалась поближе к берегу. Барк миновал мыс Корриентес, который на  первый взгляд выглядел  как две скалы в море, прошел мимо Холандес-Пойнт, известного как Ложный мыс Сан-Антонио, но некоторое время не мог обогнуть настоящий Сан-Антонио, о чем рассказал в своем письме капитан Марпол . Ведь пытаться обогнуть его при северном ветре - значит напрасно тратить силы.
«Клоринда» легла в дрейф в пределах видимости от этого длинного, низкого, скалистого и лишенного деревьев мыса, которым заканчивается большой остров Куба. Она находилась так недалеко от берега, что с неё можно был четко разглядеть на южной стороне рыбацкую хижину.
Для детей эти первые несколько дней в море пронеслись как нечто вроде длинного циркового представления. Ни одна машина, изобретенная для разумных целей, не приспособлена так хорошо для игры, как такелаж корабля: а любезный капитан, как догадалась миссис Торнтон, был готов предоставить маленьким пассажирам большую свободу. Сначала шёл подъем на матросский манер по просмоленным линям, переплетенным, как ступеньки, с вантами: каждый раз все выше, пока Джон не добирался до реи и осторожно к ней не прикасался. Потом он обхватывал ее и усаживался на нее верхом. Вскоре карабканье вверх по линям и гарцевание на рее (как будто это была обыкновенная крышка стола) наскучили и Джону и Эмили. (Хождение по рее не дозволялось).
Как говорится, чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь. Когда веревочные лесенки надоели, самое продолжительное удовольствие, несомненно, доставила детям паутина из ножных пертов, цепей и лееров, раскинувшаяся под и по обе стороны бушприта. Здесь в хорошую погоду можно было карабкаться по тросам, стоять, сидеть, висеть, качаться или лежать то так, то эдак: и все это при том, что почти в двух шагах для какого-то особого удовольствия взбивались сливки синего моря, а большая белая деревянная дама (сама «Клоринда»), так легко несущая на своей спине все судно – колена поскрипывают, почти все щели замазаны краской сильнее, чем морщины у любой живой дамы - была постоянной и неназойливой спутницей.
Посредине бушприта находилось что-то вроде копья. Древко крепилось к его нижней стороне, а острие было перпендикулярно направлено вниз к воде – это мартин-гик. Именно здесь любила висеть старая обезьянка (та самая, у которой был ободранный хвост), цепляясь обрубком этого хвоста, оставшимся после пожравшей его раковой болезни. Она не обращала никакого внимания на детей, как и они на нее, но, несмотря на это, обе стороны привязались друг к другу.
Какими же маленькими казались дети на корабле, когда вы видели их рядом с матросами! Как будто они были существами из другого мира! Но в то же время это были живые существа, полные надежд
Джон с его нежным веснушчатым личиком и неуемной энергией.
Эмили в своей огромной шляпе из пальмовых листьев и в бесцветном хлопковом платьице, обтягивающем ее маленькое игривое прямое тельце. Её худенькое, почти ничего не выражающее лицо. Прищуренные от яркого света темно-серые глаза, которые все равно сияли как бы сами по себе. Её красивые губы - казалось, будто их изваял скульптор.
Маргарет Фернандес, повыше ростом (хотя ей было всего тринадцать лет), с бледным квадратным лицом, спутанными волосами и в замысловатой одежде.
Её младший брат Гарри по некоторым броским признакам похожий на маленького испанца.
И младшие Торнтоны: похожий на мышонка Эдвард с привычно робким (но милым) выражением лица; Рэйчел с короткими жесткими золотистыми кудряшками и пухлым розовым личиком (на ее фоне лицо Джона, конечно, блекло); и, наконец, Лора, странноватая трехлетняя малютка с тяжелыми темными бровями, голубыми глазами, большой головой и скошенным подбородком - как будто у Духа деторождения случилась истерика к тому моменту, когда он до нее добрался. Лора определенно была поздним ребенком у родителей.
Когда северный ветер выдохся, вскоре наступило почти мертвое спокойствие. Утро, в которое «Клоринда», наконец, обогнула мыс Сан-Антонио, выдалось жарким, прямо-таки пылающим. Но на море душно не бывает. Есть, правда, одно неудобство: на суше широкополая шляпа защищает вас от палящего солнца, а в море ничто не может защитить от солнца под номером два, которое отражается в воде, бьет своими лучами под любую защиту и обжигает вашу неподготовленную кожу со всех сторон. Бедный Джон! Кожа у него на горле и подбородке покраснела и покрылась волдырями.
В двух морских саженях от мыса с севера на северо-восток тянется белёсая отмель. Внешняя сторона голая и крутая. В ясную погоду по ней можно ориентироваться на глаз. Заканчивается она у Блэк-Ки - скалы, выступающей из воды, словно корпус корабля. За ней проходит канал, очень узкий и труднопроходимый. А еще дальше начинается риф Колорадос, первый из цепи рифов, лежащих вдоль берега в северо-восточном направлении до самой бухты Хонде. Отсюда до Гаваны остается две трети пути. Между рифами пролегает извилистый канал Гуанигуанико со своими довольно сомнительными маленькими портами. Выход из него является самым западным. Но океанское судоходство, надо сказать, остерегается всех этих ловушек, и «Клоринда» предусмотрительно отошла к северу, неторопливо держа курс в открытую Атлантику.
Джон сидел у камбуза с матросом по имени Куртис, который посвящал его в тайну искусства завязывания  узла «Турецкая голова». Молодой Генри Марпол стоял за штурвалом. Эмили болталась около него. Она с ним не заговаривала. Просто ей хотелось побыть рядом.
Что касается остальных матросов, то они собрались в круг на носу барка, и там кроме их спин ничего увидеть было невозможно. Однако то и дело раздававшийся общий гогот и внезапное шевеление всей их группы свидетельствовало о том, что они что-то затевали.
Джон подкрался к ним на цыпочках, чтобы узнать, что же это может быть. Он просунул свою маленькую голову между ног матросов и лез вперёд до тех пор, пока обзор у него не стал как на представлении в первом ряду.
Джон обнаружил, что матросы пытались напоить старую обезьянку ромом. Сначала они дали ей пропитанное ромом печенье, потом намочили в кружке тряпку и выжали ее обезьянке в рот и, наконец, попытались заставить ее пить прямо из бутылки, но вот этого обезьянка делать не стала. Матросы только зря силы потратили.
От всего увиденного Джон почувствовал смутный ужас, хотя он, конечно, даже не догадывался, что за всем этим скрывалось.
Бедное животное ежилось, верещало, закатывало глаза и плевалось. Я думаю, это было одновременно смешное и мучительное зрелище. Время от времени казалось, что обезьянка совсем теряла присутствие духа. Тогда один из матросов укладывал ее на крышку старой бочки из-под солонины, но в один миг она взмывала вверх, как молния, пытаясь пролететь по воздуху над их головами. Но обезьянка не была птицей, поэтому матросы каждый раз ее ловили и опять начинали поить.
Что касается Джона, то возможности покинуть эту сцену сейчас у него было не больше, чем у самой обезьянки Джеко.
Удивительно, какую огромную силу духа смогло впитать в себя это маленькое исхудавшее животное. Конечно, обезьянка была пьяна: безнадежно, безумно пьяна. Но она не была мертвецки пьяной, не была даже в беспамятстве, и казалось, ничто не могло ее сломить. В конце концов матросы от нее отстали. Они принесли деревянную коробку, прорезали на краю ее стенки дырку, потом положили обезьянку на крышку бочки и накрыли ее коробкой. После таких манипуляций пораженный гангреной обрубок хвоста остался торчать из дырки в коробке. Под анестезией или нет, но операция над хвостом должна была быть продолжена. Оцепеневший Джон смотрел на этот непристойный извивающийся обрубок, который был сейчас единственной видимой частью животного. В то же время краем глаза он мог видеть шумящих «лекарей» и весь в смоляных пятнах нож.
Но в тот самый момент, когда лезвие коснулось плоти, несчастная обезьянка с ужасным пронзительным воплем умудрилась выскочить из коробки, запрыгнуть на голову «хирурга», оттуда подскочить высоко в воздух, уцепиться за висящий штаг и в мгновение ока оказаться далеко и высоко на такелаже фок-мачты.
Поднялся шум и гам. Шестнадцать матросов начали показывать чудеса воздушной акробатики, и все только ради того, чтобы поймать одну несчастную старую пьяную обезьянку. Поскольку она была пьяная в стельку и злая как черт, ее движения менялись от диких и леденящих душу  прыжков (нечто вроде вдохновенной гимнастики) до меланхолических неумелых раскачиваний на туго натянутом тросе, что грозило в любой момент зашвырнуть беднягу в море, как из катапульты. Но даже при этом матросам поймать ее не удавалось.
Не удивительно, что теперь все дети стояли под палящим солнцем на палубе с раскрытыми ртами и вытаращенными глазами, чуть не вывернув свои шеи. Еще бы! Такая шикарная  бесплатная ярмарка с цирком!
Также не удивительно, что на пассажирской шхуне, которую Марпол, прежде чем спуститься вниз с капитанского мостика, увидел дрейфующей навстречу «Клоринде» от канала за Блэк-Ки, дамы повыскакивали из-под навеса и сгрудились у перил. Они крутили в руках зонтики, смотрели на встречный барк через лорнеты, в театральные бинокли и щебетали, как коноплянки в клетке. На таком расстоянии рассмотреть преследуемое животное было невозможно, и дамы могли вволю пофантазировать, что за сумасшедший дом под парусами да еще с морскими акробатами нес на них восточный ветерок.
Они так заинтересовались, что вскоре на воду была спущена шлюпка. Дамы и даже какие-то джентльмены заполнили ее.
В конце концов, бедняга Джеко не удержалась на тросе, шлепнулась на палубу и сломала себе шею. Таким был конец обезьянки. И, конечно, конец охоты на нее. Представление воздушных гимнастов закончилось прямо на середине без финальной сцены. Парами и тройками матросы начали спускаться на палубу.
Но гости уже были на борту.
Вот так оказалась захваченной «Клоринда» на самом деле. Никакой демонстрации пушек не было и в помине. Но капитан Марпол вряд ли мог знать об этом, поскольку в тот момент удобно устроился внизу на своей койке. Генри управлял барком с помощью того шестого чувства, которое вступает в действие только тогда, когда отказывают предыдущие пять. А помощник капитана и команда были так увлечены своим занятием, что пройди сейчас мимо сам Летучий Голландец, никто даже головы в его сторону не повернул бы.

2.

Маневр был произведен так тихо, что капитан Марпол даже не проснулся – хотя  для моряка это кажется невероятным. Правда, начинал он свою карьеру как успешный торговец углем.
Помощника капитана и команду загнали в фоксел – кубрик (дети думали, что он называется «фоксхоул» - лисья нора) и заперли там, забив люк парой гвоздей.
Детей отвели, как и полагается, в рубку, где хранились старые стулья, совершенно бесполезные куски веревки, сломанные инструменты и банки с высохшей краской. Ни у кого это тревоги не вызвало, но дверь за ними тут же заперли. Детям пришлось много часов ждать хоть какого-нибудь развития событий. Фактически они весь день прождали. В конце концов, скука их совсем одолела, и в них начало зарождаться раздражение.
Людей, осуществивших захват барка было не больше восьми-девяти. Причем большинство из них невооруженные «женщины». По крайней мере, оружия ни у кого из них в руках видно не было. Но вслед  за ними со шхуны вскоре прибыла еще одна полная людей шлюпка. Эти уже на всякий случай вооружились мушкетами, хотя опасаться им какого-то сопротивления смысла вообще не было. Два длинных гвоздя, загнанные в люк кубрика, весьма эффективно могут обезопасить вас от любого количества матросов.
На второй шлюпке прибыли капитан и его помощник. Первый оказался неуклюжим здоровым детиной со скучным глуповатым лицом. Он был громоздким, но так нелепо сложенным, что впечатления силача не производил. На нем был скромный серый береговой костюм. Капитан, видимо, только что побрился, а его редкие волосы были так напомажены, что лежали на лысеющем черепе несколькими темными полосками. Но вся эта береговая внешность только лишний раз привлекала внимание к его заляпанным какими-то пятнами загорелым просоленным рукам со шрамами, красноречиво свидетельствовавшими о его ремесле. Кроме того, вместо сапог на нем были гигантские тапочки без каблуков на мавританский манер, которые он, видимо, вырезал ножом из пары каких-то изношенных ботинок. Они едва держались даже на его огромных ступнях, поэтому ему приходилось идти по палубе очень медленной шаркающей походкой. Капитан сутулился, как будто все время боялся удариться головой обо что-то, и держал ладони тыльной стороной вперед, как орангутан.
Тем временем его люди принялись методично, но очень тихо вытаскивать клинья, удерживавшие доски люков, готовясь перетаскивать груз на свое судно.
Их предводитель несколько раз прошелся туда-сюда по палубе, прежде чем подготовил свой мозг к разговору, а потом в сопровождении своего помощника спустился в каюту Марпола.
Помощник этот был маленьким человечком, на фоне своего капитана довольно симпатичным и разумным на вид. В своем костюме он выглядел чуть ли не щеголем.
Даже в сложившейся ситуации они нашли капитана Марпола проснувшимся лишь наполовину. Огромный незнакомец постоял несколько секунд в молчании, нервно теребя в руках свою фуражку. Когда он, наконец, заговорил, в его голосе послышался легкий немецкий акцент.
- Простите, - начал он, - не могли бы вы одолжить мне немного припасов?
Капитан Марпол в изумлении посмотрел сначала на него, потом на накрашенные лица «дам», прильнувших к потолочному окну его каюты.
- Кто, черт побери, вы такой? – подобрал он, наконец, подходящий вопрос.
- Я служу в Колумбийском военном флоте, - пояснил незнакомец, и мне нужно немного припасов.
(Тем временем его люди уже пооткрывали люки и готовились поживиться всем, что было на корабле). Марпол оглядел незнакомца с головы до ног. Было довольно сомнительно, что даже Колумбийский флот нанял бы подобную личность в качестве офицера. Потом его взгляд вернулся к потолочному окну каюты.
- Если вы называете свой корабль военным, сэр, то кто, прости, Господи, эти люди?
Когда он указал на окно, ухмыляющиеся физиономии торопливо ретировались.
Незнакомец вспыхнул.
-  Это в общем трудно объяснить, - простодушно признал он.
- Если бы вы хотя бы сказали «турецкий флот», это прозвучало бы более разумно, - сказал Марпол.
Но незнакомец, казалось, шутки не понял. Он молча стоял в характерной для себя позе, переминаясь с ноги на ногу и потирая щеку о плечо. Вдруг уши Марпола уловили приглушенный шум. Почти в тот же момент раздавшийся глухой удар, потрясший весь барк, дал понять, что шхуна встала с ним борт о борт.
- Что это? – крикнул Марпол. - В моем трюме кто-то есть?
- Припасы… - промямлил незнакомец.
До сих пор Марпол лежал на своей койке и рычал, как собака в будке. Сейчас же, когда до него, наконец, дошло, что происходит что-то очень серьезное, он вскочил и бросился к трапу. Маленький симпатичный человечек подставил ему подножку, и Мапрол рухнул, врезавшись в стол.
- Вам бы лучше остаться здесь, а? – сказал большой человек. – Мои ребята произведут подсчеты, и вам будет заплачено за все, что мы возьмем.
- Вам дорого придется заплатить за это безобразие! – прорычал Марпол.
- Заплачу, - сказал незнакомец с неожиданной величественностью в голосе. – По меньшей мере, пять тысяч фунтов!
Марпол  в изумлении уставился на него.
- Я выпишу вам приказ для колумбийского правительства на эту сумму, - продолжил незнакомец.
Марпол хватил кулаком по столу, едва не потеряв дар речи.
- Вы думаете, я поверю в этот ваш вздор? – его голос прогрохотал, как раскат грома.
Капитан Йонсен не стал возражать.
-Вы понимаете, что насильно реквизировав британский корабль, вы фактически виноваты в пиратстве, даже если заплатите все до последнего фартинга?
Йонсен снова ничего не ответил, хотя скучное лицо его помощника на мгновение осветилось улыбкой.
- Вы заплатите мне наличными! – заключил Марпол, а затем вдруг сменил курс. – И то, как вы, черт побери, попали на борт без приглашения, меня просто бесит! Где мой помощник?
Йонсен начал говорить монотонным голосом, как будто вызубрил текст наизусть:
- Я выпишу вам чек на пять тысяч фунтов: три тысячи за припасы, а две вы отдадите мне деньгами.
- Мы знаем, что у вас на борту есть монеты, - вмешался его маленький симпатичный помощник, впервые подав голос.
- И наша информация точная! – заявил Йонсен.
Марпол побледнел и начал покрываться липким потом. Даже страху потребовалось необычайно много времени, чтобы пробить его толстый череп. Но он стал упорно отрицать, что у него на борту были какие-то сокровища.
- Это ваш ответ? – спросил Йонсен и достал из бокового кармана тяжелый пистолет. - Если вы не скажете правду, то за это вам придется заплатить своей жизнью.
Его механический голос звучал очень мягко, как будто он не придавал особого значения тому, что говорил.
- И не ждите пощады, потому что это моя профессия, а в ней я привык к крови.
Ужасные пронзительные крики с палубы наверху подсказали Марполу, что его цыплята переезжали сейчас на новые квартиры.
В смятении чувств Марпол сказал Йонсену, что у него есть жена и дети, и что если он погибнет, то они останутся в нищете.
Йонесен с несколько озадаченным выражением на лице убрал пистолет обратно в карман и вместе с помощником принялся за обыск, одновременно лишая каюты и салон корабля  всего, что в них находилось: огнестрельного оружия, одежды, постельного белья и даже (как на редкость точно отметил в своем отчете Марпол) шнурков от колокольчиков.
Наверху стоял грохот от перекатываемых бочек, перетаскиваемых волоком ящиков и прочего.
- Помните, - продолжил Йонсен, оглянувшись через плечо и не прерывая обыска, - деньги не могут вернуть вам жизнь и не приносят никакой пользы, когда вы мертвы. Если вы хоть немного дорожите своей жизнью, немедленно скажите, где тайник, и будете в полной безопасности.
В ответ Марпол снова стал молить пощадить его жену и детей и не дать им погибнуть в нищете (хотя на самом деле он был вдовцом, а его единственная родственница – племянница – от его смерти только выиграла бы и получила бы по страховке около десяти тысяч фунтов стерлингов).
Однако повтор мольбы, похоже,  натолкнул помощника Йонсена на какую-то мысль, и он быстро заговорил со своим предводителем на языке, которого Марпол никогда не слышал. На мгновение в глазах Йонсена появился блеск любопытства, но вскоре он уже мечтательно хихикал и потирал руки.
Его помощник вылез на палубу, чтобы все подготовить.
Марпол не имел ни малейшего представления о том, что происходит. Помощник Йонсена отправился на палубу, а тот в полном молчании предпринял последнюю и тщетную попытку отыскать тайник.
Вскоре помощник позвал его сверху, и он приказал Мапролу подняться на палубу.
Бедняга Марпол застонал. Разгрузка корабля вообще всегда приводит к беспорядку, а эти гости были уж совсем не аккуратными. В мире нет хуже запаха, чем когда смешиваются кормовая патока меласса и трюмная вода. Теперь эта вонь вырвалась на свободу, как десять тысяч чертей. Сердце Марпола едва не разбилось при виде воцарившегося на корабле хаоса: по всей палубе разбитые ящики, бочки, бутылки, все в величайшем беспорядке, брезент разорван на куски, люки разбиты.
Из рубки донесся пронзительный крик Лоры:
- Я хочу отсюда выйти!
Испанского вида дамы, похоже, вернулись на шхуну. Команда Марпола был заперта в кубрике. Где находились дети, было тоже очевидно, потому что Лора была не единственной, кто подал голос. На палубе шесть человек из пиратской команды стояли в линию лицом к рубке с мушкетами в руках.
Тут инициативу на себя взял маленький помощник Йонсена.
- Где вы прячете монеты, капитан?
Люди с мушкетами стояли спиной к нему.
- Идите к черту! – ответил Марпол.
Раздался оглушительный залп, и  в верхней части  рубки появились шесть аккуратных отверстий.
- Эй, осторожней там! Вы что творите? – с негодованием завопил из рубки Джон.
- Если вы откажетесь сказать нам, в следующий раз они выстрелят на фут ниже.
- Изверги! – крикнул Марпол.
- Так вы скажете?
- Нет!
- Огонь!
Следующий ряд дыр от пуль появился всего в нескольких дюймах над головами самых высоких из детей.
На мгновение наступила тишина, затем в рубке внезапно раздался дикий крик. Звук был так ужасен, что даже родная мать не узнала бы, из чьего горла он вырвался. Хотя кричал только один ребенок.
Йонсен в волнении ссутулился, но при этом крике повернулся к Марполу, и лицо его побагровело от внезапной ярости.
- Ну а теперь скажете?
Но Марпол уже полностью взял себя в руки и, уже не колеблясь, ответил:
- Нет!
- В следующий раз после команды моего помощника пули точно попадут в их маленькие тела!
Вот что Марпол имел в виду в своем письме, когда писал про «все возможные угрозы, какие только может придумать злодей».
Но даже это его не испугало, и он крикнул:
- Нет, ничего я вам не скажу!
Героическое упорство! Но вместо того, чтобы отдать фатальный приказ, Йонсен поднял свою похожую на медвежью лапу руку и врезал ею Марполу в челюсть. Тот, потрясенный, рухнул на палубу.
Вот тогда детей и вывели из рубки. Они не очень-то испугались, кроме Маргарет, которая, похоже, принимала все это близко к сердцу.
Когда в тебя стреляют впервые, это настолько не похоже на то ощущение, которого ты ждёшь, что ты вряд ли можешь уложить его в своей голове так, чтобы испытать соответствующие эмоции. Это, например, и вполовину не так страшно, как если бы кто-то выпрыгнул на вас из темноты с криком «Бу!».
Мальчики тихонько плакали, а девочкам было жарко. Они сильно злились и проголодались.
- Что это вы делали? – с интересом спросила Рэйчел у одного из расстрельной команды.
Но по-английски могли разговаривать только капитан Йонсен и его помощник. Последний, проигнорировав вопрос девочки, объяснил, что все они отправляются на шхуну «немножко поужинать».
В его манерах было успокаивающее обаяние настоящего моряка. Итак, под надзором двух испанских матросов детям помогли перелезть через фальшборт и спуститься в маленькую шлюпку, которая тут же отошла от «Клоринды». На шхуне для них открыли целый ящик сухофруктов, на которые они могли наброситься с аппетитом и съесть, сколько душе угодно.
Когда бедный оглушенный Марпол пришел в себя, он обнаружил, что его привязали к главной мачте. Под ногами у него были разбросаны опилки и несколько расщепленных деревяшек, а Йонсен обильно посыпал их порохом, хотя, может, и не в таком количестве, чтобы «взорвать корабль и все, что на нем есть».
Маленький симпатичный помощник Йонсена стоял совсем рядом в сгущающихся сумерках с горящим факелом в руке, готовый в любую секунду поджечь порох. «Что может поделать человек в такой ужасной ситуации?» В этот страшный момент доблестному старине Марполу пришлось признать, что он, в конце концов, побежден. Ему пришлось сказать, где хранятся полученные за фрахт деньги - около девятисот фунтов - и его отпустили.
С наступлением темноты последние пираты вернулись на свой корабль. Голосов маленьких пассажиров слышно не было, и Марпол предположил, что детей тоже отправили на шхуну.
Перед тем как освободить свою команду он зажег лампу и начал нечто вроде инвентаризации, чтобы установить, что после налета пропало. Зрелище было душераздирающее: помимо груза исчезли все запасные паруса, такелаж, провизия, оружие, краски, порох, одежда Мапрола и его помощника и все морские инструменты. Каюты были разграблены, а салон буквально выпотрошен. Не осталось ни одного ножа и ни одной ложки, ни чая, ни сахара, ни хоть какой-нибудь захудалой запасной рубашки. Нетронутыми остались только детский багаж… и черепахи. Их меланхоличные вздохи были единственными на корабле звуками.
Но почти такой же душераздирающей картиной было и то, что пираты оставили: разломанное, раздавленное сапогами и никуда не годное снаряжение. Марпол только и ждал теперь, чтобы какой-нибудь шторм смыл его за борт. Ни одна из мельчайших деталей этого отвратительного зрелища не ускользнула от его глаз.
И какая, черт побери, была теперь польза от страхового полиса? Марпол стал сам собирать мусор и бросать его за борт.
Тут его увидел капитан Йонсен.
- Эй ты, мошенник грязный! - крикнул он. - Я напишу страховщикам  в «Ллойдс» и сообщу, что ты сам все выбросил! Сам лично напишу!
Он был страшно потрясен бесчестностью своего коллеги-капитана.
Так что Марполу пришлось отказаться от своей затеи, по крайней мере, на время. Он взял нагель и вскрыл люк кубрика. Помимо матросов Марпол обнаружил там и смуглую няню Маргарет. Она пряталась там весь день. Вероятно, от страха.

3.

Можно было ожидать, что ужин на шхуне в тот вечер будет веселым, но он как-то не задался.
Такая ценная добыча, естественно, привела команду в наилучшее расположение духа, а еда, состоявшая в основном из сухофруктов, за которыми последовал хлеб и рубленый лук, поданная в огромной общей миске, съеденная на открытой палубе под звездами после того, как уже давно пришла пора идти спать, должна была привести в такое же расположение духа и детей. Однако и матросов и малышей внезапно охватило неодолимое, а главное, неожиданное чувство неловкости. Ни один официальный государственный прием, наверное,  никогда не был таким скучным.
Думаю, прежде всего, причиной стало отсутствие общего языка. Привыкшие к этому испанские матросы улыбались во весь рот, показывали пальцами и дружно кивали, а дети вдруг отгородились от них с помощью демонстрации хороших манер, что несказанно удивило бы их родителей, будь они сейчас рядом. После этого команда тоже стала вести себя поприличнее. Одного бедного похожего на обезьянку моряка, который по природе своей постоянно рыгал, они начали активно подталкивать и при этом перемигиваться. Бедняга так растерялся, что скоро убежал, чтобы спокойно поесть одному. Но пирушка шла настолько тихо, что даже после этого было слышно его отрыжку, хотя он скрылся чуть ли не на другом конце шхуны.
Может, ужин прошел бы лучше, если бы на нем присутствовали капитан и его помощник, которые говорили по-английски. Но оба были очень заняты осмотром своей персональной добычи, которую они вынесли с барка, отсортировывая при свете лампы слишком легко опознаваемые вещи и с неохотой отправляя их за борт.
После громких всплесков от падения в воду пары сундуков, на которых большими буквами были вытиснены надписи «Джас. Марпол», на соседнем барке поднялся рев негодования, правда, не слишком уверенный. Йонсен с помощником приостановили свою работу и в удивлении замерли. Почему команда, у которой уже отобрали все имущество, вдруг так тяжело воспринимала то, что кто-то выкинул в море пару старых никчемных сундуков? Непонятно.
Они продолжили свою работу, больше не обращая внимания на «Клоринду».
Когда ужин закончился, ситуация в обществе стала еще более неловкой. Дети стояли группой, не зная, куда девать свои руки или что делать со своими ногами. Поговорить с  хозяевами они не могли, а разговаривать между собой им казалось невежливым. Не имея возможности поговорить с хозяевами и чувствуя, что было бы неприлично разговаривать друг с другом, дети очень хотели, чтобы сейчас, наконец, пришло время откланяться. Если хотя бы было светло, они могли бы заняться исследованием незнакомого корабля, но в темноте заняться было нечем. Совсем нечем.
Матросы вскоре принялись за свои дела, а капитан с помощником, как я отмечал выше, были уже заняты.
Когда сортировка награбленного закончилась, Йонсену ничего не оставалось, кроме как вернуть детей на барк и побыстрее убраться, пока не рассвело и не стих ветер.
Однако всплески от вёсел шлюпки живое воображение Марпола истолковало по-своему. Они свидетельствовали о том, что теперь уже нет никаких причин ждать дальше: более того, есть все основания уходить и поскорее.
Думаю, Марпол действительно был введен в заблуждение.
Правда, с его стороны было небольшой ошибкой заявить, что он «видел все своими глазами» о том, что на самом деле только слышал своими ушами, но намерения его при этом были самыми благочестивыми. Он велел своей команде срочно взяться за работу, и когда Йонсен снова посмотрел в сторону барка, «Клоринда», каждая мелкая деталь которой была хорошо различима в свете звезд, была уже с подветренной стороны в полумиле от его шхуны. О том, чтобы броситься в погоню прямо по пути её следования, не могло быть и речи. Йонсену пришлось довольствоваться тем, что он проследил за ней в ночной морской бинокль.

4.

Капитан Йонсен поручил маленькому похожему на обезьянку матросу, который некоторое время назад сильно пострадал от насмешек, очистить носовой трюм. Хранившиеся там верповальные тросы, швабры и  кранцы свалили в кучу на одной стороне, а из достаточного количества награбленного белья для гостей сделали постели.
Однако теперь уже ничто не могло заставить детей смягчиться. Они спустились в трюм по короткой лесенке, и каждый в неловком молчании получил по одеялу. Йонсен суетился поблизости, стараясь помочь им забраться в кровати, которых на самом деле-то и не было, но не знал, как это сделать. В конце концов, он бросил это дело и быстро полез в носовой люк, бормоча что-то себе под нос.
Последнее, что дети увидели перед его окончательным уходом – это удивительные тапочки, висевшие на огромных ступнях на фоне звезд, но никому из них и в голову не пришло рассмеяться. Однако когда привычное чувство комфорта от одеял, натянутых до подбородков, начало оказывать свое действие, и они явно остались в трюме одни, жизнь в эти маленькие немые статуи постепенно начала возвращаться.
Вокруг царила полная темнота, которую лишь подчеркивал свет звёзд в квадрате открытого люка. Сначала долгое молчание было нарушено тем, что кто-то почти свободно стал ворочаться. Вскоре послышался голос.
Лора: (медленно, замогильным голосом): Мне эта кровать не нравится.
Рэйчел (с такой же интонацией): Мне тоже.
Лора: Это ужасная кровать. Да ее просто нет!
Эмили и Джон: Т-с-с! Спите!
Эдвард: Здесь тараканами пахнет.
Эмили: Т-с-с!
Эдвард (громкр и обнадеживающе): Они откусят все наши ногти, потому что мы не помылись, покусают кожу, волосы и…
Лора: У меня в кровати таракан! А ну, убирайся отсюда!
(Было слышно, как насекомое гонят прочь. Но и Лора уже вскочила на ноги).
Эмили: Лора, вернись в кровать!
Лора: Не могу, когда там таракан!
Джон: Ложись в кровать, дурочка! Он уже убежал давно!
Лора: А вдруг он оставил там свою жену.
Гарри: У них нет жен. Они сами по себе жены.
Рэйчел: Ой! Лора, хватит! Эмили, Лора по мне ходит!
Эмили: Лор-р-ра!
Лора: Ну, я же должна ходить по чему-то!
Эмили: Ложись спать!
(Некоторое время тишина).
Лора: Я еще не прочитала свои молитвы.
Эмили: Так прочитай их лежа.
Рэйчел: Она не должна так делать. Это лень.
Джон: Заткнись, Рэйчел. Ей можно.
Рэйчел: Это грешно! Тогда ты заснешь на середине. Люди, которые засыпают на середине молитвы, должны быть прокляты. Должны… Разве нет? (Тишина). Эмили, я говорю, разве они не должны?
Джон: Нет!
Рэйчел (Сонным голосом): Я думаю, что проклятых людей должно быть гораздо больше, чем есть на самом деле.
(Снова тишина).
Гарри: Марджи.
(Тишина).
Марджи!
(Тишина).
Джон: Что там с Марджи? Она говорить не хочет?
(Слышен тихий всхлип).
Гарри: Я не знаю.
(Еще один всхлип).
Джон: Она часто такая?
Гарри: Иногда она ужасной задницей бывает.
Джон: Марджи, что с тобой?
Маргарет (Жалким голоском): Отвяжитесь от меня!
Рэйчел: Кажется, она испугалась! ( Напевает дразнилку). Марджи боится буки, боится буки, боится буки!
Маргарет (Громко всхлипывая): Идиоты малолетние!
Джон: Да что с тобой?
Маргарет (После паузы): Я старше вас всех.
Гарри: Отличная причина, чтобы испугаться.
Маргарет: Не в этом дело.
Гарри: В этом!
Маргарет (С готовностью вступить в спор): А я тебе говорю, не в этом!
Гарри: В этом!
Маргарет (С легким налетом гордости): Просто вы еще слишком маленькие, чтобы знать…
Джон: Ой! Да дай ей по шее, Эмили!
Эмили: (Сонным голосом): Встань и сам дай.
Гарри: Марджи, а почему мы здесь?
(Ответа нет).
Эмили, почему мы здесь?
Эмили (Равнодушно): Не знаю. Надеюсь, они просто хотя нас обменять.
Гарри: Я тоже на это надеюсь. Но они же не сказали нам, что нас обменяют.
Эмили: Взрослые никогда нам ничего не говорят.

Часть 4.

1.

Дети спали долго и проснулись все одновременно, как будто по звонку будильника.
Они сели, единодушно зевнули и потянулись (не забывайте, ведь бедняги всю ночь провели на жестких деревяшках).
Шхуна стояла на месте, а матросы бегали по палубе. Основной и носовой трюмы были единым целым, и оттуда где сидели дети, был виден открытый люк. Капитан просунул в него ноги и спрыгнул на беспорядочно разбросанный груз, похищенный с «Клоринды».
Некоторое время дети просто смотрели на него. Капитан выглядел озабоченным, бормотал что-то себе под нос, то и дело постукивая карандашом по разным ящикам, и ,наконец, что-то яростно прокричал матросам на палубе.
- Хорошо, хорошо, - обиженным тоном ответил сверху его помощник. – Но спешить нам некуда.
 После этого бормотание капитана усилилось, как будто внутри него заговорили одновременно человек десять.
- Мы уже можем вставать? – спросила Рэйчел.
Капитан Йонсен резко повернулся. О существовании детей он давно уже забыл.
- А?
- Мы можем вставать?
- Можете идти к чёрту, - капитан пробормотал эти слова так тихо, что дети не могли их услышать. Зато они не прошли мимо ушей его помощника.
- Эй, эй,эй! – с укоризной крикнул он вниз.
- Да! Вставайте! И все на палубу! Сюда!
Йонсен со злобной миной приставил к люку короткую лесенку, чтобы дети могли по ней выбраться наверх.
Дети были невероятно изумлены, обнаружив, что шхуна больше не шла по морю. Вместо этого она была надёжно пришвартована к маленькой дощатой пристани в симпатичной закрытой бухте с такой же симпатичной, но немного неряшливой на вид деревенькой на берегу, которая состояла из белых деревянных хижин, покрытых пальмовыми листьями. Из густых зеленых зарослей выступала башенка небольшой церкви из песчаника. На причале несколько изящно одетых праздношатающихся наблюдали за подготовкой к разгрузке. Помощник капитана распределял обязанности среди членов команды, которые уже вооружились грузовыми баграми и готовились к жаркой утренней работе.
В это же самое время откуда-то с кормы появилась компания очень странных на вид молодых людей. Маргарет решила, что таких красавцев никогда в жизни не видела. Они были худыми, но прекрасно сложенными, одетыми в изысканную одежду (пусть немного потрёпанную). А их лица! Эти прекрасные оливкового оттенка овалы! Эти огромные подведенные чем-то черным мягкие карие глаза, эти губы неестественно карминового цвета! Они просеменили по палубе, болтая между собой высокими голосами, щебеча, словно коноплянки в клетке… и сошли на берег.
- Кто это? – спросила Эмили у капитана, который только что поднялся из трюма.
- Кто «кто»? – рассеянно пробормотал он, даже не оглянувшись на прошедших. – А, эти… Да педики.
- Эй, эй, эй! – с еще большей укоризной чем недавно прокричал его помощник.
- Педики? – в изумлении вскрикнула Эмили.
Тут капитан Йонсен начал краснеть. Он стал малиновым от затылка до самой верхушки своего почти лысого черепа и быстро ретировался.
- Он глупый человек! – сказала Эмили.
- Интересно, а мы на берег выйдем? – спросил Эдвард.
- Лучше подождать, когда нам разрешат, правда, Эмили? – сказал Гарри.
- Я не думала, что Англия так выглядит, - заметила Рэйчел. – Очень на Ямайку похожа.
- Ты не соображаешь ничего! Это не Англия, - осадил ее Джон.
- Но это должна быть Англия, - сказала Рэйчел. – Мы же туда плыли.
- Мы еще до нее не добрались, - пояснил Джон. – Это, наверное, стоянка какая-то. Как тогда, когда мы черепах на корабль забирали.
- Я люблю стоянки, - сказала Лора.
- А я нет, - заявила Рэйчел.
- А вот я люблю, - настаивала Лора.
- Куда ушли эти молодые люди? – поинтересовалась Маргарет у помощника капитана. – Они вернутся?
- Вернутся за оплатой, когда мы груз продадим, - ответил тот.
- А разве они не на корабле живут? – продолжила допытываться девочка.
- Нет, мы наняли их в Гаване.
- Зачем?
Помощник капитан удивленно взглянул на нее.
- Ну, это «дамы», которые были у нас на борту, чтобы выглядеть как пассажиры. Вы же не подумали, что это настоящие дамы?
- А что они были просто наряжены? – взволнованно спросила Эмили. – Как забавно!
- Я люблю наряжаться, - сказала Лора.
- А я нет, - заявила Рэйчел. – По-моему, это как-то по-детски.
- Я думала, что это действительно дамы, - призналась Эмили.
- Мы - команда солидная, - несколько сухо сказал помощник капитана (и если задуматься, то без особой логики). – А теперь идите на берег и развлекайтесь.
Дети сошли с корабля, держась за руки, и стали церемонно прогуливаться по деревне. Лора хотела идти сама, но ее не отпустили, и когда дети вернулись, их шеренга так и не нарушилась. Они осмотрели все, что можно было тут осмотреть, и никто не обратил на них ни малейшего внимания (насколько они поняли). Им снова захотелось приняться за расспросы.
В общем, очаровательным сонным местечком была эта Санта-Люсия: уединенная деревенька на забытой богом западной оконечности Кубы между Номбре-де-Диос и Рио-де-Пуэркос, отрезанная от открытого моря паутиной каналов, пробива
вшихся через рифы и отмель Изабелла. Каналы эти были судоходными только для местных медленных каботажных судов с опытными штурманами. Более крупные суда боялись их, как огня. И все это находилось за сотню поросших лесом миль от Гаваны.
В свое время такие маленькие порты канала Гуанигуанико были довольно удобными базами для пиратов, но длилось это недолго. В 1823 году американская эскадра под командованием капитана Аллена героически атаковала бухту Седжуапо, где находилось нечто вроде их штаба. От такого удара (хотя для достижения полного эффекта потребовалось еще много лет) пиратская индустрия уже не оправилась. Она все больше и больше приходила в упадок, примерно как ручное ткачество. Деньги можно было теперь делать в таких крупных городах, как Гавана, причем с гораздо меньшим риском (пусть и не так романтично). Пиратство уже давно перестало приносить прибыль, и его следовало уничтожить гораздо раньше. Но профессиональная традиция в упадочной форме будет жить еще долго после того, как  перестанет быть частью экономики. Сейчас же Санта-Люсия и пиратство продолжали существовать не по какой-нибудь особой причине, а просто потому что существовали здесь всегда. Такие рейсы, как у «Клоринды», случались очень редко. С каждым годом морская площадь, где можно было заниматься грабежом,  сокращалась, и пиратские шхуны бросали гнить у причалов или продавали за бесценок торговцам. Молодые парни уезжали в Гавану или Соединенные Штаты. Девицы позевывали от скуки. Чувство собственного достоинства у членов местного высшего общества росло по мере сокращения их численности и размеров имущества. Это была идиллическая, простодушная деревенская община, не замечавшая внешнего мира и своего неумолимо приближающегося забвения.
- Я думаю, мне вряд ли понравилось бы жить здесь, - сказал Джон, когда дети вернулись на корабль.
Тем временем весь груз был перенесен на причал, и после сиесты около него собралось около сотни человек, которые толкались и что-то обсуждали. Вот-вот готов был начаться аукцион. Капитан Йонсен путался у всех под ногами, но особенно раздражал своего помощника, выкрикивая команды, противоречившие одна другой. Помощник держал в руках гроссбух и ярлыки с цифрами, которые он приклеивал на различные тюки и свертки. Матросы сооружали нечто вроде временной сцены – ведь мероприятие нужно было провести стильно.
Толпа постепенно росла. Поскольку люди вокруг говорили на испанском, для детей все происходившее выглядело как театральное представление, где двигались и подавали реплики не настоящие актеры, а куклы. Так они обнаружили, какой же увлекательной оказалась игра наблюдать за чужеземцами, чьи самые простые слова для тебя ровным счетом ничего не значили, и пытаться угадать, о чем эти люди разговаривали.
Вдобавок все они так смешно выглядели: ходили, как королевские особы, постоянно сплёвывали и курили тонкие черные сигары, голубоватый дым от которых возносился из-под их огромных шляп, как из кадильниц.
В какой-то момент появился отвлекающий фактор, и вся толпа вдруг уставилась на сцену, где экипаж шхуны в полном составе, шатаясь, тащил огромные весы. Весы эти постоянно грозили стать для матросов слишком тяжелыми и внезапно утянуть их вместе с собой  в совершенно ином направлении.
В толпе стояли несколько дам – довольно пожилых, как показалось детям. Некоторые были худенькими и высохшими, как маленькие обезьянки, но преобладали все-таки женщины тучные, а одна так вообще была толще остальных. К ней относились с особенным уважением (вероятно, из-за ее усиков). Это была жена главного судьи – сеньора прославленного муниципального суда Санта-Люсии, если уж называть ее титул полностью. Маленький косоглазый негр принес ее кресло-качалку соответствующих размеров и поставил посередине прямо перед сценой. Дама водрузила себя в кресло, а негр встал сзади, держа над ее головой шелковый зонтик цвета фиалок.
Несомненно, она стала самой заметной фигурой на общей картине.
Говорила дама мощным басом, а когда произносила остроты (а делала она это постоянно), все вокруг, как бы громко не болтали сами, отчетливо их слышали. Дети по привычке без лишней скромности пробрались сквозь толпу и встали кучкой около ее трона.
Капитан то ли не знал ни слова по-испански, то ли вдруг отказался знать, поэтому провести аукцион было доверено его помощнику. Тот взошел на сцену и с невероятно твердой уверенностью начал порученное дело.
Но все-таки проведение аукциона – это искусство. Успешно провести его примерно так же легко, как написать сонет на иностранном языке. Нужно обладать красноречием и  говорить без единой запинки. Надо уметь зажечь аудиторию, развлечь ее, поругать, обратить в свою веру, пока она не начнет повышать ставки, как на религиозном собрании выкрикивают аминь, пока она не забудет о стоимости (и даже о самой сущности) лота и не начнет по-настоящему гордиться длинной партией торговли, как гордится чемпион максимальным брейком в снукере.
Маленький помощник Йонсена, уроженец Вены прошел хорошую школу, это правда: ведь когда-то он жил в Уэльсе, где можно увидеть аукционную торговлю в самом лучшем ее проявлении. На валлийском, английском или даже родном языке он мог бы вполне успешно справиться с задачей, но на испанском запаса прочности ему явно не хватало. Аудитория оставалась суровой, холодной, критически настроенной и торговалась очень неохотно.
Как будто этих языковых трудностей было недостаточно, так на своем троне еще сидела властная пожилая  дама, отвлекавшая от аукциона своими шутками  все остатки внимания публики.
Когда дело дошло до третьего лота с кофе, началась даже довольно безобразная ссора. Дети были шокированы: ведь они никогда еще не видели, чтобы взрослые так грубили друг другу. Капитан взялся за взвешивание товара. У него была привычка наклоняться близко к весам, чтобы прочитать их показания. Будучи близоруким, он так мог лучше разглядеть цифры на шкале, но это не понравилось покупателям, и у них было много чего сказать по этому поводу.
Смущенный капитан сжал кулаки и стал отвечать им на датском языке. Публика продолжила на испанском еще более язвительно. Йонсен обиженно надулся: мол, можете тогда сами вести аукцион без меня, если не готовы относится ко мне с должным уважением.
Но кто тут  был бы менее пристрастным? Помощник капитана, рассердившись, заявил, что избрание одного из покупателей тоже не годится.
После этого внутри пожилой толстой дамы началось землетрясение, постепенно набравшее достаточную силу, чтобы поднять ее на ноги. Она схватила за плечи Джона и стала толкать его перед собой к весам, а потом несколькими шутливыми фразами предложила свое решение – взвешивать товар должен мальчик.
Публика была довольна, но Джон, как только понял, что ему предстоит, сразу же сильно покраснел, и ему захотелось срочно улизнуть. Остальных детей, наоборот, поедала зависть.
- Можно я тоже буду помогать? – пискнула Рэйчел.
Отчаявшийся помощник капитана подумал, что увидел во всем этом слабый проблеск надежды. Пока Джона инструктировали, он собрал других детей, стал доставать из кучи разную одежду и нарядил их в нечто вроде маскарадных костюмов. Потом помощник Йонсена раздал им образцы товаров, и торговля началась заново.
Теперь мероприятие приобрело скорее характер приходского базара. Даже викарий присутствовал – хотя и не так тщательно выбритый, как подобало бы побриться в Англии, и какой-то лукавый на вид.  Был он одним из немногих покупателей. Дети очень веселились, танцевали, прыгали и дергали друг друга за тюрбаны на головах, но публика была латинская, а не нордическая, и их милые трюки не вызывали никакого интереса. Торговля шла из рук вон плохо.
Было только одно исключение – важная пожилая дама. Как только ее внимание обратилось (по ее собственной инициативе) к детям, оно сосредоточилось на одном из них, на Эдварде. Она прижала его к груди, как мамаша в какой-нибудь мелодраме, и своими усатыми губами трижды звонко поцеловала.
Эдвард мог сопротивляться не больше, чем если бы его схватил удав. Более того, напыщенная дама загипнотизировала его, как будто действительно была удавом. Он лежал в ее лапах, безвольный, застенчивый, подавленный и без единой активной мысли о побеге.
А аукцион продолжался: с одной стороны едва слышное монотонное бормотание помощника капитана, с другой – продолжающиеся остроты огромной дамы, по-прежнему главенствующей над всем. Периодически она вдруг вспоминала про Эдварда и награждала его парой похожих на взрывы бомб поцелуев, потом начисто забывала о нем, опять вспоминала и обнимала, бросала свое очередное острое замечание, чуть ли не бросала самого Эдварда, а потом вдруг поворачивалась, чтобы пустить стрелу в толпу позади нее. Эта дама приводила в отчаяние несчастного аукциониста, который наблюдал, как лот  за лотом уходил за десятую часть своей стоимости, а то и вовсе покупателя на него не находилось.
Однако у капитана Йонсена была своя идея, как оживить приходской базар, что доказывает, что аукцион все-таки был на грани провала. Он вернулся на корабль и смешал несколько галлонов пойла, известного в кругах любителей алкоголя как «Кровь палача» (который состоит из рома, джина, бренди и портера). Невинное на первый взгляд (вроде как просто пивной напиток), освежающее на вкус, оно имело свойство скорее вызывать, чем утолять жажду, поэтому, пробив сначала небольшую брешь в обороне, вскоре сносило всю крепость.
Йонсен разлил пойло по кружкам, просто объявив, что это знаменитая английская наливка, и поручил детям раздать их среди толпы перед сценой.
Кубинцы сразу стали проявлять к ним гораздо больший интересе, чем когда они подходили с образцами маранты. С ростом популярности стало расти счастье детей, и они, как последователи Ганимеда и Гебы, носились среди толпы, раздавая манящий яд всем желающим
Увидев, что происходит, помощник капитана в отчаянии провел ладонью по губам.
- Ох, ну ты и идиот! – простонал он.
Но капитан был очень доволен своей уловкой. Он потирал руки, скалился и подмигивал.
- Это их немного оживит, верно?
- Подожди, и увидишь! – это все, что позволил себе ответить помощник. – Просто подожди, и увидишь!
- Посмотри на Эдварда! – сказала Эмили Маргарет, остановившись на секунду. - Это совершенно отвратительно!
Так оно и было. Первая кружка вызвала в тучной сеньоре еще более сильные материнские чувства. Загипнотизированный к тому моменту Эдвард находился в полной ее власти. Он сидел, уставившись в маленькие черные глазки дамы, а его большие карие глаза были остекленевшими от обуревавших его чувств. Эдвард сторонился ее усиков, это правда, но совершенно искренне отвечал на ее нежности поцелуями в пухлую щеку. При этом они, конечно, не могли обменяться ни одним словом. Все происходило чисто инстинктивно. «Вилами изгоните Природу…», как писал Роберт Грейвз. Да, тут любой с удовольствием изгнал бы такую Природу вилами.
Тем временем пойло оказало на остальных точно такой эффект, который предвидел помощник Йонсена. Вместо того, чтобы пробудить у людей интерес к аукциону, оно полностью рассеяло остатки внимания, которые они еще уделяли торговле. Помощник спустился со сцены, в отчаянии махнув на все рукой, потому что покупатели разбились теперь на маленькие группки и обсуждали собственные дела, как будто они были в кафе. Он в свою очередь тоже вернулся на корабль и заперся в свой каюте. Пусть капитан Йонсен разбирается с бардаком, который сам же и устроил!
Но увы, еще не родился на свет более никудышный организатор, чем Йонсен. Он был совершенно неспособен ни понять, ни контролировать толпу. Все, что капитан смог придумать, это напоить всех еще больше.
Детей же весь этот спектакль захватил! Казалось, сама природа людей по мере того, как они поглощали пойло, менялась. Прямо перед детскими глазами как будто что-то трескалось, словно тонкий лед. Не забывайте, что все происходящее было для них театральным представлением. Ни единого слова не было сказано, чтобы хоть что-то объяснить, и поэтому детский взгляд на события сохранял особенную ясность.
Это было похоже на то, как если бы всю толпу погрузили в воду, и что-то в этой воде растворилось, а общая структура осталась. Изменился тон голосов. Все начали гораздо медленнее говорить, медленнее и осторожнее  двигаться. Выражения лиц стали более откровенными, но в то же время больше похожими на маски, за которыми скрыть что-то было труднее. Правда, и прятать-то за ними было уже почти нечего. Двое мужчин даже начали драться, но дрались они так неумело, что это было похоже на драку в поэтической пьесе. Беседа, которая раньше имела и начало, и конец, теперь становилась все более бесформенной и бесконечной, а женщины без устали хохотали.
Один пожилой джентльмен в очень приличной одежде растянулся на грязной земле, и голова его оказалась в тени от восседавшей на своем троне дамы. Он положил себе на лицо носовой платок и заснул. Трое других мужчин среднего возраста, держась друг за друга одной рукой, чтобы установить между собой контакт, а другую используя для пущей выразительности речи, продолжали долгую беседу, которая ужасно спотыкалась, но никак не останавливалась, как очень старый мотор.
Под ногами, виляя хвостом, постоянно вертелась какая-то собачонка, но никто ее не пинал. Вскоре она нашла пожилого джентльмена, который спал сладким сном на земле, и начала радостно лизать его ухо: когда еще такая возможность представится!
Тучная дама тоже погрузилась в сон. Сидела она немного криво и могла даже выпасть из своего кресла, если бы негр ее не поддержал. Эдвард слез с нее и со смущенным видом подошел к остальным детям, но они с ним разговаривать не стали.
Йонсен недоуменно огляделся по сторонам. Почему Отто бросил торговлю, когда вся толпа зарядилась пойлом и была готова к аукциону? Хотя, у него, может, и была на это веская причина. Странный человек был этот его помощник. Но умный.
Дело было в том, что сам Йонсен в отношении выпивки был слабоват, а потому редко к ней притрагивался и мало что знал о тонких аспектах воздействия алкоголя на человека.
Капитан ходил туда-сюда по пыльной пристани своей обычной медленной шаркающей походкой, горестно опустив голову, изредка сжимая кулаки и даже поскуливая. Когда к нему подошел священник и доверительно предложил цену за весь оставшийся непроданным товар, он просто покачал головой и продолжил шаркать ногами по пристани.
Было что-то от ночного кошмара во всей этой сцене, которая буквально поглотила внимание детей и почти их напугала. С некоторым трудом Маргарет, наконец, сказала: «Пошли на корабль». Все поднялись на борт и, чувствуя себя какими-то незащищенными, спустились в трюм, который был самым безопасным местом, потому что они один раз там уже переночевали. Дети молча уселись на кильсон, все еще испытывая смутное чувство опасения, пока, наконец, скука его не разогнала.
- Жаль, что я не взяла с собой коробку с красками, - тяжело вздохнув, сказала Эмили.

 2.

Той ночью, когда все дети улеглись в постели, они в полусне видели, как в открытом люке то и дело покачивалась лампа. Ее держал Хосе, тот самый похожий на маленькую обезьянку матрос (дети уже решили, что он был самым приятным из всей команды). Хосе радушно улыбался и делал призывные знаки.
Эмили была уже совсем сонная, чтобы двигаться. Лора и Рэйчел тоже. Поэтому оставив их в постелях, остальные – Маргарет, Эдвард и Джон – вылезли на палубу.
Там царила таинственная тишина. Ни одного члена команды видно не было, только Хосе. В ярком свете звезд деревня выглядела невероятно красивой. Из одного из больших домов возле церкви доносилась музыка. Хосе повел детей на берег, а потом к этому самому дому. Он на цыпочках подкрался к занавешенному жалюзи окну и жестом позвал всех за собой.
Когда свет от окна упал ему на лицо, оно стало преображаться – так поражен был Хосе роскошной обстановкой в доме.
Дети встали на цыпочки и тоже заглянули в окно, сразу забыв о впившихся им в шею москитах.
Вид был действительно грандиозный. В этом доме жил главный судья. Хозяин давал обед в честь капитана Йонсена и его помощника. Он сидел во главе стола в форме, очень строгий, а его маленькая бородка выглядела еще строже, чем он сам. В нем проявлялось то достоинство, которое рождается из сдержанности и спокойствия, из привычки ежеминутно замирать, словно дичь, почуявшая охотника.  Полной противоположностью была сидевшая рядом с ним жена (та самая важная сеньора, которая недавно произвела на Эдварда такое сильное впечатление), гораздо более выразительная, чем ее муж, но достигающая этого не достоинством, а той расчетливой развязностью и вульгарностью, которые любое достоинство превосходят. На самом деле метания натуры этой дамы производили эффект в большей степени из-за формальности ее настроя.
Когда дети подобрались к окну, сеньора, должно быть, обсуждала размер своего живота, поскольку она вдруг схватила смущенного помощника капитана за руку и волей-неволей  заставила пощупать его, то есть как бы «сжать аргумент» в пальцах.
Что касается ее супруга, то он, казалась, жены не замечал, как, кстати, и слуги. Такой вот величественной была эта дама.
Но внимание Хосе было поглощено не хозяйкой дома, а пиршеством. Это действительно было впечатляющим зрелищем. На стол подали томатный суп, горную кефаль, лангуста, огромного мексиканского луциана, сухопутных крабов, жареного цыпленка, молодую индейку, небольшой кусок козлятины, дикую утку, говяжий стейк,  жареную свинину, блюдо с дикими голубями, батат, маниоку, вино, гуаву и сливки.
Такой обед требовал очень много времени.
Капитан Йонсен и дама, казалось, наладили прекрасные отношения. Он настойчиво предлагал ей какое-то дело, а она, ничуть не теряя приветливости, откладывала его до лучших времен. О чем они говорили, дети, конечно, не слышали. Йонсен пытался склонить даму к обсуждению вопроса о новом размещении его неожиданно возникшего детского сада.  Мол, самым разумным решением было бы просто оставить малышей в Санта-Люсии в большей или меньшей степени на ее попечении. Однако она была мастерицей избавляться от излишней назойливости. Только когда ужин закончился, капитан понял, что добиться ему так ничего и не удалось.
Но задолго до окончания пирушки и начала танцев подсматривать детям наскучило. Вместе с Хосе они на цыпочках пошли по направлению к каким-то закоулкам возле дока. Вскоре все подошли к таинственной двери у подножия лестницы, около которой, словно на страже, стоял негр. Правда, останавливать  он ни детей, ни их вожака Хосе не стал. Компания поднялась на несколько пролетов в большое помещение наверху.
Дышать тут было совершенно нечем. Внутри толпились негры и несколько довольно грязных белых, в которых дети узнали большую часть команды шхуны. В дальнем конце находилась самая примитивная сцена, какую вы когда-либо могли видеть. На ней стояла люлька, а над ней на конце веревки висела огромная звезда. Видимо, это был рождественский спектакль, только устроенный явно не по сезону. Пока главный судья развлекал капитана пиратов и его помощника, священник устроил представление в честь пиратской команды.
Рождественский спектакль с настоящими животными.
Публика прибыла на  час раньше, чтобы не пропустить вход коровы. Дети поспели как раз вовремя.
Помещение находилось в верхней части товарного склада, который был выстроен из тщеславия какого-то чудака на английский манер в несколько этажей высотой. Его большая примитивная дверь выходила в никуда, а над ней был приделан подъемный механизм. На него, должно быть, когда-то грузили много золотого песка и маранты, но теперь он уже давно не использоваться, как и большинство других таких же в Санта-Люсии.
Сейчас же через блок был пропущен новый трос, который прикрепили к широкой подпруге на очень недовольной корове священника.
Маргарет и Эдвард робко топтались около верхней ступени лестницы, а Джон, опустив голову, стал, как крот, прорываться сквозь публику и не успокоился, пока не добрался до открытой двери. Там он остановился, вглядываясь в темноту, и увидел корову, медленно вращавшуюся  в воздухе в ярде от порога. При каждом обороте к ней тянулся негр, пытаясь ухватить за хвост, чтобы затащить ее в помещение.
В возбуждении Джон слишком далеко высунулся за дверь, потерял равновесие и, пролетев сорок футов, шлепнулся на землю, прямо на голову.
Хосе с криком ужаса прыгнул на  спину корове, и его быстро спустили вниз. Получился такой трюк, будто кинематограф уже изобрели. Выглядел он, должно быть, очень комично, но что творилось при этом у него внутри, сказать очень трудно. Такая ответственность не часто выпадает на долю бывалого моряка, и поэтому он чувствовал ее еще сильнее. Что касается толпы внизу, никто не решился прикоснуться к телу Джона, пока Хосе не закончил свой спуск. Люди расступились и пропустили моряка, чтобы он взглянул на мальчика, потряс его и так далее. Но шея у бедняги была явно сломана.
Маргарет и Эдвард, однако, не имели ни малейшего представления о том, что произошло, поскольку падения Джона не видели, поэтому они сильно встревожились, когда вдруг появились два матроса из команды шхуны и приказали им сейчас же возвращаться на корабль и ложиться спать. Они очень хотели узнать, где Джон, еще больше хотели узнать, где Хосе, и почему им не разрешают остаться, но из-за невозможности спросить подчинились и пошли к шхуне.
Когда Маргарет и Эдвард поднимались на борт шхуны, слева раздался страшный грохот, будто где-то выстрелила пушка. Они повернулись  и увидели за тихой  сребристой деревенькой с окружавшими ее пальмовыми рощами и горами большой огненный шар, несущийся с огромной скоростью. Он летел довольно близко от земли и не очень далеко от причала – сразу за церковью. За ним тянулся след из очень ярких голубых, зеленых и фиолетовых звездочек. Некоторое время шар повисел в небе, потом лопнул, и вскоре в воздухе сильно запахло серой.
Все перепугались (а матросы даже больше, чем Маргарет с Эдвардом) и поспешили взойти на борт шхуны.

Рано утром Эдвард во сне вдруг позвал Эмили. Она проснулась и спросила:
- Чего тебе?
- Это похоже на ловлю коров, правда?
- О чем ты?
Он не ответил, и Эмили разбудила его – или только подумала, что разбудила.
- Я просто хотел посмотреть, настоящая ли ты Зомфанелия, которая коров ловит, - объяснил Эдвард  благостным голоском и тут же снова крепко заснул.
Утром дети легко могли бы решить, что все это им приснилось, если бы не загадочно пустая постель Джона.
Однако как будто по какой-то немой вспышке взаимопонимания никто из них про его отсутствие ни разу не заговорил. Никто ни о чем не спросил Маргарет, а сама она, похоже,  никаких сведений сообщать не собиралась. Ни тогда, ни впоследствии дети больше не упоминали имени Джона, и если бы вы знали их поближе, то никогда бы даже не предположили, что он вообще когда-то существовал.

3.

Единственным врагом детей на шхуне (которая вскоре снова вышла в море по-прежнему с ними на борту) был большой белый хряк. (Кстати, у него здесь имелся еще маленький черный приятель).
Это была свинья, совершенно неспособная принимать решения. Хряк никогда не мог самостоятельно выбрать себе место, где улечься, но всегда был готов согласиться с чужим мнением, так что какую бы позицию вы ни заняли, он сразу же признавал ее лучшей и единственной, подходил и вытеснял вас с нее. Учитывая, как редко встречаются на корабле тенистые участки палубы в штиль или сухие места во время сильного ветра, это было адским неудобством. Когда человек лежит на спине, оказывается, он такой беззащитный перед большими свиньями!
Маленький черный хряк тоже создавал неудобства, но происходило это лишь от избытка дружелюбия. Он терпеть не мог быть в стороне от любой компании. Более того, он никак не хотел лежать на неодушевленном предмете, если ему попадалась какая-нибудь живая лежанка.
На пляж с северной стороны мыса Сан-Антонио, если заранее выбрать место, можно было добраться на шлюпке. Через ярдов пятьдесят, заросших кустами, была пара акров открытой земли. Если пересечь ее, то на дальней стороне среди острых скал из кораллового известняка в кустарнике можно найти два колодца. В том, который севернее, вода лучше.
Однажды утром во время штиля у Мангровых рифов Йонсен послал за водой на берег шлюпку.
Жара стояла невыносимая. Канаты висели, словно мертвые змеи, а паруса тяжело обвисли, как плохо скроенные шторы. Прикоснувшись в металлическим стойкам навеса, можно было обжечь руку до волдырей. Там, где палуба была не прикрыта, из швов вытекала смола. Дети, тяжело дыша, лежали все вместе в небольшой тени, а маленький черный хряк тревожно повизгивал пока не нашел чей-то подходящий живот, чтобы устроиться на нем.
Большой белый хряк пока эту компанию не обнаружил.
С безмолвного берега доносились редкие выстрелы. Отправившиеся за водой охотились на голубей. Море напоминало разлившуюся ртуть: такое спокойное, что трудно было отделить берег от его отражения до тех пор, пока случайная шумная ссора пеликанов не нарушала эту иллюзию. Под навесом матросы чинили паруса. Этому занятию лениво предались все, кроме одного негра, который сидел в штанах на бушприте и любовался собственной ухмылкой в застывшем внизу водном зеркале. Солнце отбрасывало на его плечи радужные блики: в таком свете даже негр не может быть совсем черным.
Эмили страшно скучала по Джону, но маленький поросенок отвлекал ее, дружелюбно уткнувшись мордочкой ей в подмышку и довольно пофыркивая.
Когда нагруженная шлюпка вернулась, у детей, корме голубей и серых сухопутных крабов, появилась еще одна забава. Матросы украли у какого-то одинокого рыбака козла. Как раз в тот момент, когда они поднялись на борт, большой белый хряк обнаружил компанию под навесом и приготовился к нападению. Но тут козел проворно перепрыгнул через фальшборт и, не задержавшись ни на мгновение, чтобы хотя бы оглядеться, вздернул подбородок и бросился в атаку. Он изо всех сил ударил старого хряка под ребра, выбив из него дух.
А потом началась схватка. Козел бросался в атаку, а хряк визжал и суетливо бегал. Каждый раз когда козел приближался, хряк орал, как будто его резали, но когда противник отступал, он сам кидался на него. Козел с развивающейся, как у пророка бородой, с горящими огнем глазами и с хвостом, виляющим, как у сосущего материнское молоко ягненка, наскакивал на хряка и отбегал по дуге назад, готовясь к следующему выпаду. С каждой атакой его разбег становился все короче. Хряк же в свою очередь тоже теснил противника. Внезапно он издал ужасающий визжащий вопль, главным образом от удивления собственной смелости, и налетел на козла. Хряк загнал противника в угол к лебедке и несколько секунд бил и топтал его.
Когда козла, наконец, увели, он уже совсем присмирел, а дети были готовы полюбить его навечно за те героические пинки, которыми он наградил старого тирана.
Но все-таки он не был таким уж бесчеловечным, этот хряк. В тот же день он лежал на крышке люка и жевал банан. Корабельная обезьянка качалась на свободном конце каната. Заметив потенциальную добычу, она раскачивалась все сильнее и сильнее, пока не выхватила банан прямо из-под свиного пятачка. Уверяю вас, вы никогда бы не подумали, что на обычно ничего не выражающей морде свиньи может появиться такое изумление, такое смятение и такая горечь от нанесенного оскорбления.

Часть 5.

1.

Когда судьба вбивает первый гвоздь в гроб тирана, редко когда проходит много времени перед тем, как она вобьет  последний.
Уже на следующее утро шхуна при легком ветерке весело скользила по волнам. Помощник капитана стоял за штурвалом, переминаясь с ноги на ногу теми ритмичными движениями, которые свойственны многим рулевым, чтобы лучше чувствовать этот самый руль. Эдвард тем временем на крыше рубки учил капитанского терьера попрошайничать. Вдруг помощник крикнул ему, чтобы он за что-нибудь ухватился.
- Зачем? – спросил Эдвард.
- Держись! – снова крикнул помощник капитана, крутанув штурвал так быстро, как только мог, чтобы встретить порыв ветра. Воющий шквал, благодаря его расторопности, ударил шхуну почти в нос, иначе бы он снес все с палубы в море. Эдвард уцепился за световой люк. Встревоженный терьер проскользил по всей крыше, шлепнулся на палубу, где получил пинок от проносившегося мимо матроса, и влетел прямо в открытую дверь камбуза. А вот с бедным большим хряком, который в это время принимал на палубе солнечную ванну, все вышло не так здорово. Он вывалился за борт и исчез в волнах с наветренной стороны. Его морда несколько раз отважно высунулась из воды. Господь, который послал ему козла и обезьянку как знак, теперь призвал к себе его душу. За борт за ним полетели клетки с курами, три свежевыстиранные рубахи,  и – самая странная штука, которую только могло унести в море – точильный камень.
Из каюты показалась бесформенная загорелая голова капитана, проклинающая помощника, будто именно он был виноват в поднявшейся на судне суматохе. Йонсен выбрался на палубу без своих тапочек, в серых шерстяных носках и с болтающимися сзади подтяжками.
- Спускайся обратно, - пробормотал его помощник в ярости. – Я сам справлюсь!
Капитан, однако, не послушался. Без обуви в одних носках он забрался в рубку и выхватил из рук своего помощника штурвал. Помощник побагровел, нервно прошелся до носа корабля и обратно на корму, а потом спустился вниз и заперся в своей каюте.
За несколько мгновений ветер поднял несколько довольно мощных волн, затем сдул их верхушки и снова выгладил море, которое стало черным, если не считать маленьких фонтанчиков взбитой радужной пены.
- Принеси мои тапки, - проорал Йонсен Эдварду, и тот стремительно метнулся вниз по трапу.
Это величайший момент – когда кто-то отдает тебе первый приказ в море, особенно когда это происходит в  экстренной ситуации. Вскоре Эдвард снова появился на палубе, держа в каждой руке по тапку, но после резкого крена судна полетел с ними прямо под ноги капитана.
- Никогда ничего не носи в обеих руках, - с веселой улыбкой сказал Йонсен.
- А что? – спросил Эдвард.
- Одна рука должна быть свободна, чтобы за что-то держаться.
Возникла небольшая пауза.
- Как-нибудь я научу тебя трем главным правилам жизни, - капитан задумчиво покачал головой. - Они очень мудрые. Но пока рано. Ты еще слишком мал.
- Почему не сейчас? – спросил Эдвард. – Когда я буду достаточно взрослым?
Йонсен задумался, перебирая в голове эти свои правила.
- Когда будешь знать, где наветренная сторона, а  где подветренная, тогда я научу тебя первому правилу.
Эдвард пошел вперед, решив повысить свою квалификацию как можно скорее.
Когда самый мощный шквал миновал, усиление ветра в общем-то пошло на пользу:  шхуна легко заскользила по волнам, как скаковая лошадка. Команда была в прекрасном расположении духа и подшучивала над плотником, который, по их словам, бросил за борт свинье вместо спасательного круга свой точильный камень  .
  Дети тоже были в отличном настроении. От своей робости они окончательно избавились. Шхуна по-прежнему скользила по волнам, и ее мокрая палуба превратилась в отличную горку для катания. Целых полчаса дети с радостными криками скользили на задницах с наветренной стороны на подветренную, заглядывая в шпигаты, через которые сливалась вода, а потом перебирались, цепляясь за все подряд, к высоко вздымавшемуся наветренному фальшборту. И так по кругу.
Все эти полчаса Йонсен за штурвалом не проронил ни слова, но, в конце концов, его с трудом сдерживаемое раздражение прорвалось.
 - Эй вы! Хватит!
Дети удивленно и разочарованно уставились на него. Есть период в отношениях детей с любым ответственным за них новым взрослым, период между первым знакомством и первым упреком, который можно сравнить с первозданной невинностью рая. После упрека вернуть эту невинность уже невозможно.
Теперь Йонсен этот упрек произнес, но на этом не остановился. Он продолжал орать в ярости:
- Хватит! Прекратите, я вам говорю!
(А дети, конечно, уже прекратили).
Вся бессмысленность, вся чудовищность нахождения на его корабле этих навязанных ему сопляков вдруг захлестнула капитана и выразилась в одном образе:
- Если вы наденете драные подштанники и будете в них ходить, думаете, я стану их зашивать? Ой, Господи! Вы за кого меня принимаете? Что такое, по-вашему, корабль? Вы думаете, кто мы все? Мы для того, чтобы чинить  ваши подштанники, да? Чинить… ваши… подштанники?!
Возникла пауза, во время которой все стояли, как громом пораженные. Но даже после этого Йонсен не унялся.
- Как вы думаете, где взять новые, без дырок? – он был готов взорваться от злобы и добавил оскорбительно грубым тоном:
- А я не допущу, чтобы вы шлялись по моему кораблю без них, понятно?!
Покрасневшие от возмущения дети отступили к носу шхуны. Они поверить не могли, что такое отвратительное заявление сорвалось с человеческих губ. Дети стали вести себя с напускной непринужденностью, нарочито громко разговаривали между собой, но веселье их улетучилось на весть день.
Вот так на горизонте их сознания начало маячить маленькое, как ладошка, дурное предчувствие, и, в конце концов, появилось подозрение, что все шло далеко не по плану, что, возможно, им здесь даже не были рады.  Некоторое время в поведении детей сквозила  тягостная настороженность незваных гостей.
Днем Йонсен, который больше не проронил ни слова, но время от времени выглядел довольно жалким, все еще стоял за штурвалом. Его помощник побрился, надел береговой костюм и снова появился на палубе. Делая вид, что не замечает капитана, он, словно прогуливающийся пассажир, направился к детям и завел с ними беседу.
- Если я не гожусь управлять шхуной в плохую погоду, то не гожусь и в хорошую! – бормотал он, не глядя на Йонсена. – Пусть стоит за штурвалом днем и ночью. И все это после того, как я столько ему помогал!
Капитан тоже делал вид, что не замечает своего помощника. Казалось, он был готов нести вахту до второго пришествия.
- Если бы он стоял за штурвалом, когда тот шквал в нас ударил, - проговорил помощник тихо, но с язвительной страстью, - он бы корабль потерял! Он различает надвигающийся шквал не лучше рыбы-прилипалы! И ведь сам это знает. Поэтому и продолжает так себя вести.
Дети ничего не ответили. Их глубоко потрясло, что  взрослый, чуть ли ни бог с Олимпа, так открыто выражал свои чувства. В отличие от свидетелей Преображения Господня, они считали, что было бы лучше быть сейчас где угодно, только не здесь. Помощник капитана, однако, их неловкости не замечал совершенно. Он был слишком занят собой и не видел, как дети старались избегать его взгляда.
- Смотрите! Там пароход! – воскликнула Маргарет с излишним оживлением.
Помощник капитана сердито посмотрел в ту сторону, куда указывала девочка.
- А, да они нас погубят, эти пароходы, - сказал он. - С каждым годом их все больше и больше. Скоро их станут применять как военные корабли. Где мы все тогда будем? И без них-то сейчас времена неважные.
Пока помощник капитана говорил, на лице его застыло озабоченное выражение, как если бы его больше беспокоили  собственные мысли, а не то, что происходило перед глазами.
- Никогда не слышали, что случилось, когда первый пароход вышел в море в заливе Пария? – тем не менее спросил он детей.
- Нет, а что? – воскликнула Маргарет с пылкостью, которая в своей фальши превосходила даже требования вежливости.
- Его построили на Клайде и перегнали под парусами. (Никто в те времена и не думал использовать паровой двигатель для длительного океанского плавания). Компания думала, что сможет поднять большой шум и, так сказать, популяризировать пароход. Поэтому когда он первый раз вышел в море на своем ходу, хозяева пригласили на борт всяких шишек: членов Ассамблеи Тринидада, губернатора, его сотрудников и епископа. Именно епископ этот трюк и проделал.
Тут история начала как-то сходить на нет. Все внимание помощника было теперь направлено на капитана. Краем глаза он следил за тем, какое впечатление производила его бравада на Йонсена.
- Что проделал? – спросила Маргарет.
- Посадил их на мель.
- Так зачем же они ему штурвал доверили? – поинтересовался Эдвард. – Они же должны были знать, что он не умеет управлять пароходом!
- Эдвард, как ты можешь так говорить о епископе! – возмутилась Рэйчел.
- Он не пароход посадил на мель, сынок, - сказал помощник капитана. – Это был маленький безопасный пиратский кораблик, который под северным ветерком просто шел в Бока-Гранде.
- Молодец! – сказал Эдвард. – А как он это сделал?
- У всех, кто первый раз был на пароходе, началась морская болезнь, потому что идет он по волнам не так, как обычный парусник. На палубе никто стоять не мог, кроме епископа, а он прекрасно себя чувствовал. Поэтому когда маленький пиратский корабль выскочил прямо перед носом парохода, его матросы увидели, как странное судно без паруса идет по ветру, из самой его середины вырывается облако дыма, в центре этого облака стоит старик  епископ, а лопасти гонят такие волны, как будто кит пытается вычесать блоху из уха. В итоге они просто посадили свой корабль на прибрежную мель и убежали в лес. Больше их капитан в море не ходил: начал выращивать какао-бобы. А один бедняга из команды так торопился удрать, что сломал ногу. Люди с парохода добрались на шлюпке до берега и нашли его. Увидев идущего к нему епископа, он стал орать, что это дьявол.
- Ах! – вскрикнула в ужасе Рэйчел.
- Как глупо с его стороны, - сказал Эдвард.
- Ну, не знаю! – пробормотал помощник капитана. -  Недалек он был от истины! С тех пор это стало гибелью нашей профессии – Пар и Церковь… Что с паром, что с проповедью…Сейчас это смешно выглядит.
Помощник вдруг оборвал свою речь, задумавшись над собственными словами.
- Пар и Церковь! Что у них общего. А? Ничего, скажете? Можно подумать, они дерутся друг с другом, как кошка с собакой? Да ничего подобного. Они неразлучные как два вора… и держатся друг друга как два вора. Не то что во времена пиратского пастора Одена.
- А кто это? – услужливо подсунула ему вопрос Маргарет.
- О, это был правильный пастор. И мудрый! Приходской священник в Розо. Эх, сколько воды с тех пор утекло!
- Эй, смени меня за штурвалом! – проворчал капитан.
- Уж и не могу сказать, как давно это было, - продолжал его помощник неестественно громким голосом да еще теперь и с торжествующими нотками. – Лет сорок назад или больше.
Он начал рассказывать историю приходского священника Розо: одного из лучших и страстных проповедников своей эпохи, как свидетельствовали его современники. Это был красивый, великодушный и почтенный человек, который в дополнение к своему жалованью зарабатывал еще и с помощью небольшого личного капера – по сути, пиратского корабля.
- Эй! Отто! – позвал Йонсен.
Но его помощнику еще предстоял длинный  рассказ о неудачах пиратского пастора: начиная с захвата его шхуны (во время контрабандного провоза негров в Гваделупу) другим капером с Невиса (остров в Карибском море), и как пастор потом отправился на Невис, прибил листок с именем своего противника к двери здания суда и простоял там на страже с пистолетом в руке три дня в надежде, что тот появится и примет его вызов.
- Чтобы драться на дуэли? – спросил Гарри.
- Но вы же говорили, что он вроде бы священником был, - сказала Эмили.
Дуэли этот пастор, кажется, не считал каким-то дурным делом. Он дрался в своей жизни целых тринадцать раз, как сообщил детям помощник капитана. Причем однажды, ожидая пока секунданты перезарядят пистолеты, пастор подошел к своему сопернику, предложил «скоротать пока свободное время» и сбил его с ног кулаком.
Однако в тот раз его враг затаился, поэтому пастор снарядил вторую шхуну и стал командовать ею по будням. Первой добычей должно было стать на первый взгляд совсем безобидное испанское торговое судно. Но внезапно на нем открылись четырнадцать замаскированных орудийных портов, и сдаваться пришлось самому пастору. Вся его команда погибла, кроме него и плотника. Они всю ночь прятались за бочкой с водой.
- Но я не понимаю, - сказала Маргарет, - был он все-таки пиратом или нет?
- Конечно, был! – ответил Отто.
- Тогда почему вы сказали, что он был священником? – настойчиво спросила Эмили.
Помощник капитана выглядел сейчас таким же озадаченным, как и она сама.
- Ну, он был приходским священником в Розо, так? Бакалавр искусств, бакалавр богословия. В общем, он был приходским священником, пока новый губернатор не услышал про него какую-то небылицу и не заставил его уйти в отставку. А ведь это был у них лучший проповедник. Когда-нибудь он стал бы епископом,  не оговори его кто-то пред губернатором!
- Отто! – позвал капитан примирительным тоном. – Подойди сюда. Мне надо с тобой поговорить.
Но у глухого к его взываниям и торжествующего помощника было еще много чего рассказать: как Оден стал торговцем, взял груз кукурузы в Сан-Доминго и там же обосновался; как он вызвал на дуэль двух чернокожих генералов и ранил обоих, а Анри Кристоф пригрозил повесить его, если их не вылечат, и они умрут. Но пастор (не особо доверяя местным врачам) сбежал ночью и на шлюпке отправился на остров Синт-Эстатиус. Там он обнаружил множество религий, но не нашел ни одного священника и возобновил все службы. Утром он отправлял мессу для католиков, затем лютеранскую службу на голландском языке, потом утреню в Англиканской церкви, а вечером пел гимны и проповедовал об адском огне для Методистов. Тем временем его жена, склонная больше к спокойствию, жила в Бристоле, так что теперь он женился на вдове-голландке, сам же творчески и проведя церемонию венчания.
- Но я все равно не понимаю, - в отчаянии воскликнула Эмили, - так был он настоящим священником?
- Да конечно нет, - ответила Маргарет.
- Но он не мог бы обвенчать самого себя, если бы не был им, - возразил Эдвард. -Разве нет?
Помощник капитана тяжело вздохнул.
- Но сейчас англиканская церковь уже не та, - сказал он. – Они все против нас.
- А я думаю, что на самом деле нет, - негодующим тоном медленно проговорила Рэйчел. – Он был грешным человеком!
- Оден был порядочным человеком, - сурово возразил помощник капитана, – и замечательным, страстным проповедником. Можешь поверить, все в Розо были страшно расстроены, когда услышали, что его переманили на Синт-Эстатиус.
Йонсен привязал штурвал веревкой и с жалким  выражением на лице подошел к группе беседующих.
- Отто! Дорогой друг…! – начал он, положив свою похожую на медвежью лапу руку на шею помощнику. Без каких-либо дальнейших церемоний они спустились  вниз, а с кормы безо всякой команды пришел матрос и встал за штурвал.
Минут через десять помощник опять поднялся на палубу и разыскал детей.
- Что капитан говорил вам? - спросил он. - Разозлился на вас из-за чего-то, да?
Помощник посчитал их тяжелое, неловкое молчание за согласие.
- Не принимайте слишком близко к сердцу все, что он говорит, - продолжил он. – Бывает, капитан вот так вспыхивает иногда, но через минуту уже мучается угрызениями совести. Честно, прямо поедает себя.
Дети в недоумении смотрели на него: что он пытался этим сказать?
Но, похоже, помощник решил, что полностью выполнил свою миссию, развернулся и снова спустился вниз.
Несколько часов из светового люка была слышна оживленная, но довольно нудная беседе, совершенно очевидно подогретая алкоголем. С приближением вечера ветерок почти совсем стих. Рулевой матрос сообщил, что Йонсен и Отто уже мирно спят за столом в каюте, положив головы на плечи друг другу. А поскольку он давно забыл, какой курс надо держать, то теперь просто вел шхуну по ветру, но сейчас ветер стих, и он (рулевой) решил, что штурвал может прекрасно обойтись и без него.
Примирение капитана и его помощника заслуживало того, чтобы быть отпразднованным всеми и обязательно с выпивкой.
Открыли бочку с ромом, и вскоре матросы достигли такого же состояния, как и их начальники.
В целом для детей это был один из самых неприятных дней в жизни. На рассвете матросы все еще оставались недееспособными, и брошенная на произвол судьбы шхуна как-то совсем сникла. Йонсен, не очень твердо держась на ногах, с трещащей головой,  с наполеоновским, но замутнённым разумом выбрался на палубу и огляделся по сторонам. Солнце поднималось, как прожектор, но это было, пожалуй,  все, на что можно было сейчас посмотреть. Ни клочка земли на горизонте. Море и небо, казалось, никак не могли решить, где лучше всего расположить ставший общим для них небесный свод. Йонсену понадобилось приличное количество раз крутануть головой, прежде чем он заметил судно, которое, судя по всему, находилось в небе, но не очень далеко.
Некоторое время он никак не мог вспомнить, что делает пиратский капитан когда видит парус, но перегружать свой мозг ему сейчас уж совсем не хотелось. Однако вскоре память неожиданно вернулась – в таких случаях пиратский капитан бросается в погоню.
- В погоню! – Йонсен торжественно сотряс утренний воздух, потом опять спустился вниз, и разбудил своего помощника, а тот в свою очередь всю команду.
Никто не имел ни малейшего представления, где они находятся и что за судно могло стать их добычей, но такие соображения в эту минуту были слишком сложными. Когда солнце отделилось подальше от своего отражения в море, ветер немного усилился, поэтому паруса подняли и погоню организовали должным образом.
Через час или два когда воздух стал прозрачнее, выяснилось, что их цель - торговый бриг, не очень сильно нагруженный и бегущий по волнам в хорошем темпе. Причем выдержать хотя бы такой же темп пиратам в их нынешнем плачевном состоянии было тяжеловато. Йонсен своей шаркающей походкой бродил туда-сюда по палубе, как челнок, отдавая лающим голосом команды. В волнении он обхватил себя руками, отчаянно пытаясь разработать какую-нибудь коварную схему захвата брига. Погоня продолжалась, но миновал полдень, а расстояние между судами практически не сокращалось. Йонсен, однако, был слишком оптимистично настроен, чтобы это осознавать.
Раньше пираты, преследуя судно, обычно буксировали за собой запасную топ-мачту или какой-нибудь другой громоздкий предмет. Мачта работала как тормоз. Преследуемые, видя пиратский корабль, идущий под всеми парусами, решали, что это предел его возможностей, и часто недооценивали скорость противника. Когда темнело, пираты затаскивали мачту на борт, быстро догоняли судно и захватывали его врасплох.
Было несколько причин, почему такое приспособление не годилось для данного случая. Первая и самая очевидная: команда Йонсена в своем нынешнем состоянии вряд ли вообще могла догнать бриг, не говоря уж о невыгодных условиях преследования. А вторая заключалась в том, что бриг не выказывал никаких  признаков тревоги. Он продолжал идти в привычном темпе, совершенно не осознавая, какую честь оказывают ему пираты своей погоней.
Однако капитана Йонсена никак нельзя было отнести к хитрым людям, и во второй половине дня он отдал приказ отбуксировать запасную часть рангоута, как я уже описывал. В результате шхуна начала быстро терять скорость, и когда наступила ночь, она была, по меньшей мере, на пару миль дальше от брига, чем утром. Конечно, ночью матросы  затащили часть рангоута на борт и приготовились к финалу действия. В темноте они несколько часов вслепую преследовали бриг по компасу. С рассветом все в ожидании столпились у перил.
Бриг исчез. Море было чистым и гладким, как яичная скорлупа.
Если пираты уже вчера не могли определить, где находятся, то сейчас они потерялись окончательно. Йонсен не понимал, где его шхуна могла быть сейчас в радиусе пары сотен миль, и поскольку секстанту он не доверял, а был неисправимым  приверженцем расчетов пути, то никакой возможности выяснить свое местоположение у него не было. Правда, это Йонсена не особенно заботило, потому что рано или поздно одно из двух должно было случиться: либо он увидит какую-нибудь знакомую землю на горизонте, либо догонит какое-нибудь судно с капитаном, информированным лучше, чем он сам. А пока его шхуна не направлялась ни в какое место назначения, одна часть моря казалась ему точно такой же, как любая другая.
Правда, та часть, по которой сейчас шел Йонсен, совершенно очевидно находилась вдали от основного морского пути, поскольку шли дни, недели, а ему не удавалось организовать ни одной погони, хотя бы близко похожей на случай с бригом.
Впрочем, капитан Йонсен вовсе не жалел о том, что ему пришлось некоторое время побыть вдали от людских глаз. Перед отходом из Санта-Люсии до него дошли новости о прибытии барка «Клоринда» в Гавану и о той фантастической истории, которую рассказывал Марпол. «Двенадцать замаскированных орудийных портов» его изрядно повеселили, потому что на борту у него не было ни одной пушки. Но когда Йонсен услышал, что Марпол обвинил его в убийстве детей – Марпол! Этот самый позорный скунс! – его гнев вырвался наружу. Ведь это было немыслимо! Несколько первых дней он не то что не прикоснулся ни к одному волоску на детских головах, он и слова-то ни одного им не сказал. Тогда они еще были для него своего рода священной новинкой. И только когда их застенчивость прошла, Йонсен начал искренне жалеть, что его попытка отставить детей у жены главного судьи провалилась.

Часть 6.

1.

Недели проходили в бесцельном странствии по морю. Для детей ход времени снова стал похожим на сон. Ничего вокруг не происходило. Каждый дюйм на шхуне теперь был знаком им, как на «Клоринде» или в Ферндейле. В результате они угомонились и стали просто расти и взрослеть, как взрослели  в Ферндейле, и как взрослели бы на «Клоринде», будь у них там на это достаточно времени.
А потом для Эмили произошло событие грандиозной важности. Девочка вдруг поняла кто она.
Какой-то особенной причины, по которой этого не случилось с ней на пять лет раньше или пятью годами позже, нет. И уж тем более нет причины, по которой это должно было произойти именно в тот день.
Эмили играла в домики на носу шхуны в укромном уголке за брашпилем (на который в качестве дверного молотка повесила дьявольский коготь). Когда это занятие наскучило, она стала бесцельно бродить по корме, рассеянно размышляя о каких-то пчелках и королеве фей, и вдруг ей пришло в голову, что она - это «она».
Эмили замерла и стала оглядывать все вокруг. Видела девочка, правда, мало чего: разве только перед своего платья и руки, когда поднимала их для осмотра, но этого было вполне достаточно, чтобы составить примерное представление о маленьком теле, которое, как она вдруг поняла, принадлежало ей.
Эмили язвительно расхохоталась и подумала: «Ну и ну! Представить только, как можно было так вляпаться! Теперь ведь из этого не выпутаешься… и долго не выпутаешься!  Перед тем как выбраться из этого дурацкого розыгрыша придется побыть какое-то время ребенком, вырасти и потом состариться!»
Чтобы никто случайно не вмешался в это важное для неё событие, она начала забираться по линям на свою любимую рею на верхушке мачты. Но каждый раз, когда Эмили просто двигала рукой или ногой, она с каким-то новым для себя удовольствием замечала, что они с такой готовностью ей подчиняются. Конечно, память подсказывала, что руки и ноги подчинялись ей и раньше. Но ведь раньше Эмили никогда не замечала, как это было удивительно.
Усевшись на рее, она с особой тщательностью начала осматривать кожу на своих руках: ведь это была ее кожа! Потянув за платье, Эмили высвободила одно плечо и заглянула под одежду, чтобы убедиться, что тело ее продолжалось и там. Она приподняла плечо и коснулась им щеки. Соприкосновение ее лица с впадинкой на надплечье вызвало в ней приятную дрожь, как будто от ласки какой-то доброй подруги. Однако пришло ли к ней это чувство от щеки или от плеча; что было ласкающим, а что ласкаемым - не могли подсказать никакие размышления.;
Убедившись раз и навсегда в том поразительном факте, что теперь она была Эмили Бас-Торнтон (зачем Эмили вставила слово «теперь» она не знала, потому что, конечно,  никакого представления не имела о всякой чепухе вроде переселения душ и о том, что раньше она якобы была кем-то другим), она начала всерьез задумываться о его последствиях.
Во-первых, какое ведомство распорядилось так, что изо всех людей в мире, которыми она могла бы быть, она стала именно этой Эмили: родившейся из всех лет Времени именно в таком-то году и заключённой именно в эту довольно симпатичную ёмкость из плоти? Сама ли она все это выбрала, или это сделал Бог?
В связи с этим возникает еще один вопрос: а кто такой Бог? Эмили слышала о нем часто и очень много чего, но вопрос о его личности оставался туманным, таким же само собой разумеющимся, как и ее собственный. Уж не была ли она сама Богом? Может, она это и пыталась вспомнить? Однако чем больше Эмили  старалась, тем больше ускользала от нее суть (какой абсурд не помнить такую важную вещь, как был ли человек Богом или нет!). Поэтому девочка эту мысль оставила. Может, она потом к ней снова придет.
Во-вторых, почему все это не происходило с ней раньше? Эмили прожила уже целых десять лет, и ничего подобного ей в голову никогда не приходило. Она чувствовала себя как  сидящий в кресле человек, который в одиннадцать часов вечера вдруг вспоминает, что сегодня его приглашали в гости. Никакой причины вспомнить об этом именно сейчас у него нет, но, кажется, нет и причин, почему он не вспомнил о приглашении вовремя. Как он мог просидеть весь вечер, совершенно ни о чём не беспокоясь? А как Эмили десять лет могла оставаться Эмили, ни разу не заметив этого, казалось бы, очевидного факта?
Не стоит думать, будто она рассуждала обо всем в строго упорядоченной, но довольно пространной манере. Каждое соображение возникало у неё безо всяких лишних слов, как моментальная вспышка, причем в промежутках между этими вспышками мозг бездельничал, ничем себя не утруждая, или возвращался к мыслям о пчелках и королеве фей.  Если сложить все время ее осознанных размышлений, то получится что-то между четырьмя и пятью секундами, может, даже ближе к пяти. Однако все это растянулось на добрую часть часа.
Ладно. Тогда если допустить, что она была Эмили, какими были последствия этого факта, кроме  заключения в данном конкретном маленьком тельце (которое вдруг начало сейчас само по себе ощущать некий неопределенный зуд, скорее всего, где-то в правом бедре) и укрытия за парой ее глаз?;
Под последствиями подразумевался целый ряд обстоятельств. Прежде всего у нее была семья с некоторым количество братьев и сестер, от которых она до сих пор никогда себя полностью не отделяла. Но сейчас Эмили настолько неожиданно ощутила себя индивидуальной личностью, что родственники показались ей такими же отдельными от неё объектами, как сам корабль. Правда, волей-неволей она была связана с ними почти так же, как со своим телом. И потом было это плавание, эта шхуна, эта мачта, которую она обхватила сейчас ногами. Эмили начала рассматривать свои ноги с таким же живым интересом, как тогда, когда изучала кожу на руках. А что она найдет там внизу, спустившись с мачты? Йонсена, Отто, команду матросов, всю эту рутину повседневной жизни, которую она до сих пор принимала как данность, но которая теперь вызывала у неё смутное беспокойство. Что должно было случиться? Уже готовились вырваться на свободу несчастья? Те самые несчастья, уязвимой к которым сделал ее необдуманный брак с телом Эмили Торнтон…
Внезапно ее поразил страх: а кто-нибудь еще знал об этом? (Знал в том смысле, что она была какой-то особенной Эмили – возможно, даже Богом – а не просто маленькой девочкой). Она не могла сказать почему, но эта мысль ее ужаснула. Ничего хорошего не было в том, если бы кто-то вдруг узнал, что она была особенной личностью. А что уж говорить, если они обнаружат, что она – Бог! Нужно любой ценой сохранить это от них в тайне! А вдруг они уже все знали и просто скрывали от нее (как регенты от ребенка-короля)? В таком случае - как, впрочем, и в любом другом - единственное что остается, это продолжать вести себя, как будто она ничего не знает, и всех перехитрить.
А если она была Богом, почему бы не превратить тогда всех матросов в белых мышей, не поразить Маргарет слепотой, а может, наоборот, вылечить кого-нибудь или совершить еще какое-нибудь божественное деяние? Зачем вообще скрывать свою божественную сущность? Эмили никогда не задавала себе вопрос «зачем», но инстинкт настойчиво подсказывал ей, что скрывать все-таки было необходимо. Конечно, частичка сомнения  тут присутствовал (а вдруг она ошиблась, и чудо допустило досадный промах?), но в большей степени это было чувство, что она сможет справиться с ситуацией гораздо лучше, когда немножко повзрослеет. Ведь стоит только заявить о себе, пути назад уже не будет. Нет уж, лучше свою божественную сущность до поры до времени не выпячивать.;
Взрослые обычно приступают к обману с большой опаской и, как правило, терпят неудачу. А у детей совсем не так. Ребенок легко может хранить свою самую страшную тайну. И никто ее у него выведывать не станет. Родители, которые считают, будто видят свое дитя насквозь, о чем оно даже не подозревает, редко осознают, что реши ребенок в какой-то момент что-то скрыть от них, шансы узнать его секрет у них равны нулю.
Поэтому у Эмили, когда она решила сохранить свою тайну,  не было никаких опасений, да и не нужны были они ей совершенно.
Внизу на палубе малышня то и дело цеплялась за огромный моток каната. Все притворялись спящими, а потом вдруг со страшными воплями вскакивали и в ужасе плясали вокруг него. Эмили наблюдала за всем этим со вниманием человека, смотрящего в трубку калейдоскопа.
Наконец, Эдвард её выследил и крикнул:
- Эмили—и-и! Спускайся! Давай играть в горящий дом!
Тут её привычный интерес к жизни моментально возродился. При мысли об игре в животе что-то дрогнуло. Но интерес вдруг также внезапно угас. Причем, не просто угас: Эмили даже подумала, что не считает нужным тратить на малышню свой благородный голос. Она продолжала смотреть на них, так ничего и не ответив.
- Давай! – крикнул Эдвард.
- Давай поиграем! – позвала Лора. – Не будь таким поросёнком!
А потом в наступившей тишине раздался голос Рэйчел:
- Да не зови её, Лора. Не очень-то она нам и нужна.

2.
 
Но Эмили слова Рэйчел никак не затронули. Наоборот, она только радовалась, что с малышней все было в порядке и без неё. Эмили уже постепенно начала ощущать, как ответственность за всю детскую ватагу постепенно становилась для нее бременем.;
Ведь ответственность эта автоматически перешла к ней после дезертирства Маргарет.;
Вообще вся история с Маргарет была загадочной. Эмили никак не могла в ней разобраться, и это её тревожило. Дело было той ночью, около недели назад, когда сама она каким-то необъяснимым образом укусила капитана. Воспоминание о своей странной выходке сейчас вызывало у неё легкую волнительную дрожь.
Все матросы на шхуне тогда перепились и так страшно орали, что уснуть было совершенно невозможно, поэтому Эдвард попросил Эмили рассказать всем какую-нибудь историю, но та выступать в роли сказочника настроена не была, и дети обратились к Маргарет. Все, кроме Рэйчел, которая попросила Маргарет ничего не рассказывать, потому что, как она выразилась, ей нужно было подумать. Однако Маргарет была очень польщена общей просьбой и завела какую-то дурацкую историю про принцессу, у которой была целая куча разных нарядов и которая колотила своего слугу за каждую оплошность, да еще и запирала его в темном шкафу. Во всей истории не было ровным счетом ничего кроме нарядов и побоев, поэтому Рэйчел взмолилась, чтобы Маргарет замолчала.
В середине повествования по трапу в трюм медленно спустилась кучка матросов. Они о чем-то оживленно переговаривались. В трюме матросы, слегка покачиваясь, остановились и дружно повернулись к одному из них. В темноте невозможно было разглядеть кто это. Они призывали его что-то сделать, но он отказывался.
- Черт побери! – крикнул этот человек низким голосом. – Принесите свет. Я же не вижу, где они!
Это был голос капитана – но какой изменившийся! В нём слышалось нечто вроде силой подавленного возбуждения. Кто-то из матросов зажег лампу и поднял ее. Капитан Йонсен держался на ногах наполовину как огромный мешок с мукой, наполовину как застывший в ожидании тигр.
- Чего вы хотите? – любезно поинтересовалась Эмили.
Но капитан Йонсен застыл в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, как будто стоял за штурвалом.
- Вы же пьяные, да? – громко и с негодованием пискнула Рэйчел.
Но самым странным образом повела себя Маргарет. Лицо ее стало жёлтым, как сыр, а глаза выкатились от ужаса из орбит. Все её тело тряслось, словно от лихорадки. Выглядело это просто абсурдно. Потом Эмили вспомнила, как глупо Маргарет испугалась чего-то в их первую ночь на шхуне.
Тут Йонсен потянулся к Эмили, одной рукой взял её за подбородок, а другой стал гладить по волосам. Вдруг Эмили  поразила какая-то слепая вспышка ярости: она схватила большой палец капитана и изо всех сил вонзила в него зубы, а потом, ужаснувшись собственному безумию, бросилась через трюм туда, где в удивлении столпились остальные дети.
- Что ты делаешь! – крикнула Лора, злобно оттолкнув ее. – Злая ты! Ты же его поранила!
Йонсен топтался рядом, засунув палец в рот и извергая проклятья. Эдвард достал носовой платок, и всем вместе им удалось палец капитана перевязать. Йонсен постоял несколько мгновений, глядя на свой перевязанный палец, потом тряхнул головой, как мокрый пёс-ретривер, и выбрался на палубу, проклиная себе под нос все на свете. Маргарет стало так плохо, что дети решили, что она, должно быть, действительно подхватила лихорадку. Они  никак не могли привести её в чувство.
Что касается Эмили с её вновь обретённым сознанием, то для неё вспоминать эту сцену было все равно что перечитывать историю в книжке - так мало ответственности чувствовала она за то существо-автомат, которое укусило капитана за палец. Да и не очень-то ей интересно было. Все это выглядело, конечно, странно, но сейчас в жизни вообще было мало того, что не выглядело странным.
С тех пор по молчаливому соглашению Йонсен и Эмили избегали друг друга. За то, что она укусила капитана, ей объявили бойкот. На следующий день никто из детей играть с ней не стал, и Эмили признала, что полностью заслужила такое отношение к себе. Конечно, с её стороны это был безумный поступок. Правда, Йонсен, избегая Эмили, при этом имел вид скорее смущенный, чем сердитый… что объяснить было трудно.
Но больше всего Эмили заинтересовало странное поведение Маргарет в следующие несколько дней.
Некоторое время она действительно вела себя необычно. Сначала, казалось, ужасно испугалась всех мужчин, потом вдруг стала бегать за ними по палубе, как собачонка. Йонсена она, правда, избегала, а вот за Отто следовала неотступно. Потом Маргарет и вовсе ушла от всех и поселилась в каюте. Странно, но теперь она сторонилась детей и все время проводила с матросами. А те в свою очередь, казалось, прилагали особые усилия, чтобы не только не дать другим детям заговорить с ней, но даже не дать просто ее увидеть.
И теперь дети действительно редко видели Маргарет, а когда им это удавалось, она казалась настолько другой, что они её едва узнавали. Хотя трудно было сказать, в чем это отличие заключалось.
Сейчас Эмили со своей реи на верхушке мачты могла разглядеть через световой люк каюты разве что только голову Маргарет. Потом к игре детей присоединился Хосе. Он ползал на карачках, катая их на спине - конечно же, в роли пожарной машины. Они видели такую в английских иллюстрированных журналах.
- Эмили! – крикнул Гарри. – Спускайся играть!
Тут перед всеми размышлениями Эмили с шумом опустился занавес. Через секунду она снова стала маленьким счастливым зверьком – причем, любым зверьком, на выбор. Она соскользнула  по вантам, как заправский моряк, и уже через мгновение руководила операцией по тушению пожара так же повелительно, как любой другой из этой детской бригады руководителей.

3.

В ту ночь в  «Парламенте на постелях», наконец, был поднят вопрос, который –  возможно, даже и к вашему удивлению – не был поднят раньше. Эмили только удалость жёстко призвать своё семейство к тишине, как Гарри нервным, шепелявым голоском быстро пропищал:
- Эмили… Эмили, можно тебя спросить? Пожалуйста.
- Спи!
Дальше послышался встревоженный шёпот.
- Но это очень важно. Пожалуйста. Мы все хотим знать.
- Что?
- А все эти дяди – пираты?
Эмили от удивления даже села в постели.
- Конечно, нет!
Кажется, Гарри был разочарован ответом.
- Не знаю… Я просто подумал, может, они…
- Да пираты они! – уверенно заявила Рэйчел. – Мне Маргарет говорила!
- Глупости! – возразила Эмили. – Сейчас никаких пиратов уже не существует.
- А Маргарет сказала, - продолжила Рэйчел, - что когда мы были на другом корабле, один из матросов объявил, что на борт поднялись пираты.
Тут на Эмили снизошло вдохновение.
- Нет, дуреха, он, наверное, сказал «пилоты», то есть лоцманы.
- Что такое «лоцманы»? - спросила Лора.
- Они поднимаются на борт, - неуверенно пояснила Эмили. – Ты что не помнишь картину, которая висела у нас дома в столовой? Она называлась «Лоцман поднимается на борт».
Лора слушала, затаив дыхание. Объяснение сестры не очень-то проливало свет на то, кто такие лоцманы, но кто такие пираты она тоже не знала. Поэтому вы можете подумать, будто вся дискуссия не имела для нее большого значения, и будете неправы. Ведь обсуждавшийся вопрос был явно очень важным для старших детей, и Лора стала прислушиваться со всем вниманием, на которое была способна.
Еретическая теория насчёт пиратов сильно пошатнулась. Как дети могли быть уверены, какое слово на самом деле слышала Маргарет? Рэйчел тут же переметнулась на другую сторону.
- Они не могут быть пиратами, - сказала она. – Пираты злые.
- А может, спросим у них? – упорствовал Эдвард.
Эмили задумалась.
- Не думаю, что это прилично.
- А я уверен, они не будут против, - сказал Эдвард. - Они очень порядочные дядьки.
- Им это может не понравиться, - заявила Эмили. На самом деле в глубине души она просто боялась ответа. Если это были пираты, то лучше бы этого было и не знать вовсе.
- Я придумала! – сказала она. – Может, я спрошу Мышонка с  Резиновым хвостом?
- Да, давай! – крикнула Лора. Прошло уже несколько месяцев в тех пор, как она последний раз обращалась к этому оракулу, однако её вера в него все еще оставалась непоколебимой. Эмили пообщалась сама с собой посредством коротких писков.
- Он говорит, что они лоцманы, - объявила она.
- О, - глубокомысленно произнёс Эдвард, и все улеглись спать.

Часть 7.

1.

Слоняясь в одиночестве туда-сюда по палубе, Эдвард часто думал, что вот именно такая жизнь была ему и нужна. Как же ему повезло, что он попал в нее по воле судьбы, а не сбежал в море, как большинство других! Несмотря на заявление Белого Мышонка (которому Эдвард тайно уже давно перестал верить) он не сомневался, что это было пиратское судно, и что когда Йонсен погибнет в какой-нибудь яростной битве, матросы единодушно изберут своим капитаном его.
А вот девчонки очень мешали. Корабль – совсем не место для них. Когда он станет капитаном, он от них избавится.
А ведь были времена, когда Эдвард сам хотел бы стать девчонкой.
- Когда я был маленький, - признался он однажды восторженному Гарри, - я думал, что девчонки больше и сильнее мальчишек. Ну не дурачок я тогда был?
- Ага, - ответил Гарри.
Гарри не признался Эдварду, но он тоже хотел бы стать девочкой прямо сейчас. Правда, по другой причине. Будучи моложе Эдварда, он все еще находился в возрасте амура, а поскольку общество девочек доставляло ему почти волшебное удовольствие, он наивно представлял, что было бы еще лучше, если бы он сам был одной из них. Сейчас же за то, что он был мальчиком, они постоянно отстраняли его от участия в своих самых тайных советах. Эмили в глазах Эдварда была, конечно, слишком взрослой, чтобы привлекать его внимание как женщина, а вот Рэйчел и Лоре он был предан безраздельно. Когда он станет капитаном, он будет настоящим мужиком. В представлении Эдварда это будущее большей частью состояло из спасения Рэйчел или Лоры – неважно – от новых страшных опасностей.
Теперь дети чувствовали себя на шхуне как  дома. Точно так же, как и на Ямайке. И действительно в памяти самых маленьких от Ферндейла уже не осталось ничего, кроме нескольких радужных картинок каких-то  маловажных событий. Конечно, Эмили помнила больше и могла сложить все в целостную картину. Гибель Табби, например, она теперь не забудет никогда. Еще она помнила, что Ферндейл рухнул плашмя на землю. А также её Землетрясение. Она побывала в землетрясении и запомнила это событие до мелочей. Интересно, а Ферндейл рухнул из-за этого землетрясения? Было похоже на то. Тогда ещё поднялся сильный ветер… Эмили помнила, как их компания  купалась, когда землетрясение началось, а потом все куда-то поскакали на пони. Но ведь вся семья была в доме, когда он рухнул. В этом Эмили была уверена. Тут события как-то одно с другим не вязались. А когда же тогда она нашла негритянскую деревню? Эмили с поразительной ясностью помнила, как наклонилась и стала шарить между корнями бамбука в поисках журчащего ручейка, потом оглянулась и увидела на полянке удирающих негритят. Казалось, с тех пор прошло много-много лет. Но яснее всего она помнила, как метался по комнате Табби с горящими глазами, вставшей дыбом шерстью и с трагизмом в голосе, пока ужасные чёрные существа не ворвались через разбитое веерное окно над дверью и не погнали его в кусты. Ужас от этой сцены стал  теперь даже сильнее потому что раз или два возвращался к Эмили в снах и потому что в этих снах (хотя и казавшихся одинаковыми) всегда было какое-то пугающее отличие. Одной ночью (и это был самый ужасный сон) Эмили бросилась спасать своего дорогого верного Табби, а он появился перед ней с таким же жутким взглядом какой был у капитана, когда она укусила его за палец, и  погнался за ней по бесконечным пальмовым аллеям. Впереди маячил дом поместья Экзетер, но он не приближался, сколько бы Эмили к нему не бежала. Конечно, она понимала, что это не настоящий Табби, что это какой-то его дьявольский двойник. А Маргарет, сидевшая на апельсиновом дереве и насмехавшаяся над ней, вдруг стала такой же черной, как негр.
Одним из серьёзных недостатков морской жизни были тараканы. Причем с крыльями. Они наводнили носовой трюм, и вонь от них стояла ужасная. Приходилось с ними мириться. Ведь в море особо не помоешься, и было обычным делом, проснувшись утром, обнаружить, что эти звери погрызли ногти или содрали всю жесткую кожу с подошв ног, да так, что ходить было трудно. Тараканы нападали на все, что хоть чуть-чуть было жирным или грязным. Особенное удовольствие им доставляли пуговичные петли. На шхуне со стиркой дела обстояли не очень хорошо: пресную воду экономили, а если стирать в морской, нужного эффекта не добьёшься. От работы с просмоленными канатами и разными промасленными железными штуками руки детей стали такими, что за них даже ребенку из трущоб стало бы стыдно. Есть матросская поговорка, согласно которой в месячный рацион матроса входит кусок грязи: но дети на шхуне, должно быть, потребляли её гораздо больше.
Нельзя сказать, что на корабле было так уж грязно. В кубрике – может быть, но благодаря северному характеру капитана и его помощника все остальное выглядело довольно чистым. Но даже самое чистое на вид судно редко бывает чистым на ощупь. Детскую одежду Хосе стирал вместе со своей рубахой, и в местном климате к утру все высыхало.
Ямайка растаяла в прошлом. Англия, куда дети должны были приплыть и о которой благодаря постоянным рассказам их родителей у них сложилось весьма любопытное представление, вновь скрылась в тумане мифов. Они жили настоящим и привыкали к нему.  Не прожив на корабле и нескольких недель, дети освоились до такой степени, будто родились в гамаке на палубе, а окрестили их в компасном шкафу. Казалось, у них не было природной боязни высоты, и чем выше над палубой они забирались, тем больше удовольствия им это доставляло. Когда море было спокойным, Эдвард полюбил, зацепившись ногами, висеть на салинге, чтобы почувствовать, как приливает к голове кровь. Обычно опущенный стаксель служил прекрасным местом для игры в прятки. Нужно было крепко ухватиться за шпангоуты и реванты и укутаться в парусину. Однажды, заподозрив, что Эдвард спрятался именно там, остальные дети вместо того чтобы подойти к стакселю и посмотреть, отвязали галс-оттяжку нижней шкаторины и все вместе так сильно дернули за фал, что едва не сбросили беднягу в море. Кстати, миф об акулах сильно преувеличен. Например, неправда, будто они могут откусить ногу до самого бедра. При укусе они рвут добычу, а не отрезают, как ножом. Опытный пловец может легко отогнать их от себя ударами по носу каждый раз, когда они разворачиваются для нападения (правда, только не в случае встречи с тигровой акулой южных морей), но для такого малыша как Эдвард выжить, упав за борт, шансов было мало, и дети за эту свою шалость получили серьёзный нагоняй.
Часто несколько этих толстых, словно резиновых акульих плавников часами следовали за судном - возможно, в надежде на повторение подобной детской выходки.
Однако акулы приносили и кое-какую пользу. Есть хорошо известная поговорка «поймай акулу - поймай ветер», поэтому когда требовался ветер, матросы насаживали на большой крюк наживку и лебедкой затаскивали попавшуюся акулу на борт. Чем больше попадалась акула, тем сильнее ветер ожидали. Хвост акулы прибивали к утлегарю. Один раз они затащили на борт огромную бьющуюся рыбину. Отрезав акулью челюсть, кто-то выбросил ее в гальюн (который никто давно не утруждал себя использовать по назначению) и забыл об этом. Однажды ночью старый Хосе отправился туда и уселся на этот злобный частокол зубов. Он заорал как безумный, а для матросов это определенно стало шуткой года. Даже Эмили подумала, как бы это было смешно, не  будь это так непристойно. Вот удивился бы археолог, обнаружив мумию Хосе с такими необычными шрамами.
Корабельная обезьяна как-то тоже добавила немало веселья. Однажды рыбы-прилипалы крепко присосались к палубе, и обезьяна решила их отодрать от неё. После нескольких предварительных попыток, она уперлась тремя лапами и хвостом и рванула рыбу, как сумасшедшая. Рыба с места не сдвинулась. Вся команда окружила обезьяну, и та поняла, что на кону стояла её честь. Хочешь - не хочешь, а рыб надо было от палубы оторвать. Тогда, несмотря на то, что вегетарианцам они наверняка показались бы отвратительными, она взяла и съела их до самых присосок и была удостоена громких аплодисментов.
Эдвард и Гарри часто обсуждали, как им отличиться в следующей баталии. Иногда они даже репетировали: с дикими криками штурмовали камбуз или запрыгивали  на основной такелаж и приказывали выбросить всех за борт. Однажды во время битвы Эдвард завопил:
- Я вооружён мечом и пистолетом!
- А я вооружён ключом и свистком, - крикнул более приземлённый Гарри.
Мальчишки старались проводить свои репетиции, когда поблизости не было пиратов. Не потому что боялись критики со стороны профессионалов своего дела, а потому что пока еще никем из детей не было открыто признано, что они на самом деле пираты. Все дети разделяли мнение Эмили, что лучше это было не знать. В основе её мнения лежала своего рода магическая вера. Хотя Лора и Рэйчел проводили вместе много времени и представлялись Гарри в образе единой богини, их личные жизни отличались почти во всех отношениях. Разногласия девочек по каждому вопросу были делом принципа, но одновременно это было и делом природы. Рэйчел увлекалась всего двумя занятиями. Одно из них – домашнее. Она никогда не чувствовала себя счастливой, если ее не окружали предметы домашнего быта. Куда бы Рэйчел на шхуне не отправлялась, она везде оставляла игрушечные дома и семьи. Девочка собирала кусочки пакли и ошметки изношенной швабры, заворачивала их в тряпки и укладывала спать в каждом закоулке. И горе тому, кто разбудит одного из её двадцати или тридцати детишек, а еще хуже тому, кто их уберет! Она могла вызывать в себе  материнские чувства даже к свайке для плетения каната и часто сидела на марсе, качая её и напевая ей колыбельную. Матросы старались в это время внизу не ходить, потому что если этот «младенец» упадёт с такой высоты, то пробьет даже самый крепкий череп (подобные несчастные случаи иногда случаются с теми капитанами, которых не очень уважают). Более того, на корабле от брашпиля до боцманского стула не было ничего, что Рэйчел не превращала бы в какой-нибудь предмет обстановки  - стол, кровать, лампу или чайный сервиз - и не помечала бы это  как свою собственность. И если она не могла предотвратить покушение на её имущество заранее, то помеченное никто уже тронуть не смел. Пародируя философа  Томаса Гоббса, Рэйчел считала своей собственностью все, что подсказывало ей воображение; и большая часть времени у неё уходила на то, чтобы с гневом или слезами отстаивать на эту собственность свои права. Второе что её интересовало –  мораль. У  этого ребёнка было необычайно яркое и простое представление о Добре и Зле – почти как у не по годам развитого этического гения. Каждое действие, чьё-то или её собственное, тут же оценивалось как хорошее или плохое и бескомпромиссно либо одобрялось, либо подергалось порицанию. Сомнения Рэйчел были неведомы.
Для Эмили понятие совести значило нечто совсем иное. Она пока лишь наполовину сознавала присутствие у себя этого тайного мерила поступков и ужасно его боялась. У неё не было ясного дара предвидения Рэйчел: она не знала, в какой момент может неосторожно задеть это внутреннее чудовище Совесть и жила в страхе перед его бесцеремонными когтями - позволь ему только вылупиться из яйца! Стоило Эмили почувствовать, как его скрытая сила пробуждается в своём предродовом сне, она тут же заставляла себя думать о чем-то другом и не позволяла даже себе признаться в своем страхе перед ним. Но она знала - в глубине души знала - что однажды какой-нибудь её поступок разбудит это чудовище и нечто ужасное, сделанное совершенно неосознанно, заставит его бушевать в ее душе, как вихрь. Эмили могла неделями пребывать в счастливом бессознательном состоянии, у нее могли вспышками возникать видения, когда она осознавала, что она - сам Бог, но в то же время она в самой глубине души была уверена, что проклята и что с сотворения мира не было никого злее ее. С Рэйчел все обстояло совсем по-другому. Для неё  Совесть отнюдь не была чем-то гнетущим. Она в ее жизни напоминала ходовую пружину часов, работающую без сбоев и такую же приятную, как здоровый аппетит. Например, сейчас всеми тактично признавалось, что мужчины на корабле были пиратами. Значит, это были злые люди. Следовательно Рэйчел предстояло обратить их в свою веру, и она охотно приступила к осуществлению своих планов без малейшей тени сомнения. Совесть не мучила ее, потому что Рэйчел и в голову не приходило, что можно поступить иначе, чем она того требовала. Сначала нужно будет попытаться обратить этих людей в свою веру. Возможно, они исправятся, а если нет… что же, придётся послать за полицией. И раз любой из этих результатов хороший, то совершенно неважно, к какому из них приведут Обстоятельства.
Это то, что касалось Рэйчел. В душе Лоры все было по-другому: там таилось что-то огромное, сложное и туманное, что с трудом поддается описанию. Если привести в качестве сравнения головастика, то хотя лягушачьи лапки у нее уже росли, жабры еще не исчезли. В свои почти четыре года она, конечно, была ребенком: а дети – это люди (если воспринимать понятие «человек» в широком смысле), но Лора еще не перестала быть младенцем. Младенцы же, конечно, еще не полноценные люди. Это животные, и у них очень древняя и разветвленная цивилизация, как у кошек, рыб и даже змей,  но только гораздо сложнее и ярче, ведь младенцы - это, в конце концов, один из самых развитых видов низших позвоночных.
Короче говоря, у младенцев мозги работают в условиях своих понятий и категорий, которые не поддаются переводу в понятия и категории взрослого человеческого разума. Да, они действительно выглядят как люди, но, если уж говорить честно, не настолько как многие обезьяны.
Подсознательно каждый понимает, что они животные, иначе почему люди всегда хохочут над младенцем, как над богомолом, когда он выполняет какие-то похожие на человеческие действия? Если бы дитя было всего лишь менее развитым человеком, тут и смеяться было бы не над чем. Возможно, из этого напрашивается вывод, что и дети повзрослее не совсем люди, но тут я бы не был столь категоричным. Согласитесь, что  дети не только более невежественны и глупы, чем мы, взрослые, но и отличаются по типу мышления (они, по сути, безумные): но каждый из нас может усилием воли и воображения начать думать хотя бы немного как ребенок. И даже если успех этой затеи будет ничтожно мал, это сводит все дело на нет: мыслить как ребенок почти одно и то же что и мыслить как пчела.
Как же тогда описать внутреннюю жизнь Лоры, в которой разум ребёнка жил среди обычных остатков разума младенца?
Когда плаваешь под водой, внезапная встреча с осьминогом действует весьма отрезвляюще. Этого чувства не забыть никогда: почтение к животному и в то же время ощущение, что испытать  настоящую разумную симпатию к нему невозможно. Вскоре все сводится, как у любого не очень искушённого художника, к простому физическому восхищению нежностью его похожих на коровьи глаз, красотой большой неподвижной беззубой пасти, которая как само собой разумеющееся воспринимает ту самую воду, в которой вы, чтобы не захлебнуться, должны задерживать дыхание. Вот осьминог отдыхает в складке скалы, огромный, но кажущийся невесомым в прозрачной изумрудной воде. Его длинные щупальца, легкие и гибкие, словно шелк, свернулись в покое или зашевелились, когда он заметил ваше присутствие. Высоко вверху граница между поверхностью воды и воздухом похожа на ярко освещенное окно. Общение с маленьким ребенком может вызвать отголосок подобного чувства у тех, кто не ослеплен материнским инстинктом. Конечно, на самом деле все не так просто, но зачастую единственный способ выразить правду - это выстроить ее, как карточный домик из колоды лжи. Впрочем, остатки младенчества сохранились лишь в глубине души Лоры: внешне же она выглядела вполне нормальным ребенком - довольно сдержанным, необычным и, в сущности, весьма очаровательным. Её лицо с густыми бровями и скошенным подбородком не было симпатичным, но она обладала ловкостью и для каждого случая выбирала нужную позу, что было особенно поразительно. Ребенок, который может выразить свою привязанность к вам так же легко как, например, ходит по земле, щедро наделён даром под названием «очарование». В действительности же этот дар редко проявлялся в Лоре. Девять десятых жизни она проводила наедине с собой и редко находила время задумываться, нравится ей тот или иной человек или нет. Чувства, которые Лора выражала, были в основном безличного характера и могли бы очаровать разве что поклонников балета. Тем более удивительным было то, что она стала проявлять буквально собачью преданность замкнутому и грубому на вид капитану пиратов. Никто не утверждает, будто дети обладают особой проницательностью в людские характеры. Их привязанности главным образом диктуются воображением, а не интуицией. «Вы думаете, я кто?» - крикнул тогда разозлившийся предводитель пиратов по известному поводу. Поинтересоваться, за кого принимала его Лора, конечно, было можно, только вот узнать это невозможно.

2.

Поросята росли очень быстро, быстрее, чем дети. Хотя за первый месяц пребывания на корабле последние сильно изменились, но маленький чёрный хряк (которого, кстати, звали Гром) изменился ещё больше. Вскоре он достиг таких размеров, что никто из детей уже не мог позволить ему использовать себя как живую лежанку. Но поскольку дружелюбие Грома никуда не делось, все изменилось в обратную сторону: теперь стало вполне привычным, когда детская компания в полном составе усаживалась на его шелушащийся бок, как на скамейку. Они стали относиться к хряку с нежностью (особенно Эмили), и называли его их Любимым, Голубчиком, Преданным Сердечком и другими ласковыми именами. Сам же он издавал только два звука. Когда ему чесали бок, он периодически издавал счастливое урчание. Тот же самый звук (только с другой интонацией) служил для выражения и любой другой эмоции… кроме одной. Когда чересчур много детей усаживалось на него, хряк издавал нечто вроде тихого стона, что напоминало отдаленный гул ветра в печной трубе, как будто воздух вырывался из него сквозь крохотную дырочку.
Трудно найти более удобное сидение, чем покорная свинка.
- Если бы я была королевой, - заявила Эмили, - у меня бы обязательно вместо трона была бы свинка.
- Может, так и надо, - предположил Гарри.
- Ему нравится, когда его чешут, - добавила Эмили сентиментальным тоном, поглаживая хряка по шершавой спине.
- Тебе бы тоже понравилось, если бы у тебя такая кожа была! – заметил помощник капитана.
- Ой, какой вы отвратительный! – воскликнула Эмили, вдруг придя в восторг. Но мысль ей понравилась.
- На твоём месте я бы не стала так уж его целовать, - заявила она через некоторое время Лоре, которая лежала, крепко обняв поросёнка и покрывая его мордочку поцелуями от пятачка до ушей.
- Мой поросеночек! Любовь моя! – причитала Лора, выражая таким образом скрытый протест.
Хитрый помощник капитана понимал, что для того чтобы получить когда-нибудь свежую свинину без детского рёва и потоков слёз, необходимо некоторое охлаждение в их отношениях. Он предполагал, что это должно было стать первым шагом к цели. Но, увы! Играть на струнах души Лоры было ничуть не проще, чем на двадцатитрехструнной лютне. 
Когда пришло время обеда, дети собрались, чтобы поесть супа с галетами. На шхуне их не перекармливали: того, что обычно считается полезным и содержит витамины (если только они не наелись всего этого за предыдущие годы жизни) им давали немного, но исхудавшими дети не выглядели. Сначала кок пару часов варил в большой кастрюле заранее припасённые не портящиеся при долгом хранении овощи, затем добавлял к ним кусок соленой говядины из бочки, предварительно промыв его в небольшом количестве пресной воды, и оставлял вариться вместе с овощами до готовности. После этого говядину вынимали, и капитан с помощником ели сначала суп, а потом мясо, как джентльмены, из тарелок. Потом, если это был будний день, мясо отправляли остывать на полку в каюте, чтобы завтра снова разогреть его в супе. Наконец, за суп принимались команда и дети. Они уплетали его вприкуску с галетами. Если же было воскресенье, капитан брал мясо и с благожелательным видом, как будто на самом деле находился в детской комнате, резал его на маленькие кусочки. Потом он смешивал мясо с овощами в огромной деревянной миске, в которую матросы и дети дружно макали галеты. В отношении приема пищи это был довольно патриархальный уклад. Маргарет не присоединялась к остальным даже за обедом. Ела она в своей каюте, хотя на всем корабле было всего две тарелки. Видимо, она пользовалась тарелкой помощника капитана, когда та освобождалась.
В тот день Лора и Рэйчел до слёз поссорились из-за особенно сочного кусочка батата. Эмили внимания на них не обращала. Помирить этих двоих было задачей, за которую она разумно даже не пыталась браться. Кроме того, девочка была увлечена собственном обедом. Впрочем, Эдвард смог успокоить обеих, заявив наводящим ужас голосом:
- Ну-ка заткнитесь, а не то я вас саблей зарублю!
Отчуждение Эмили от капитана теперь достигло той стадии, которая уже причиняла неудобства. Когда эмоции ещё свежи и новы, обе стороны избегают встреч друг с другом, и, в общем-то, всё хорошо. Но через несколько дней противники уже склонны обо всем забыть, начинают болтать, а потом вдруг вспоминают, что не разговаривают друг с другом, и вынуждены в замешательстве расходиться в разные стороны. Для ребёнка это самое неприятное. Трудность примирения в данном случае заключалась в том, что обе стороны чувствовали себя неправыми. И Эмили, и капитан раскаивались, что поддались тогда порыву безумия, но никто из них не догадывался, что другой чувствует теперь ровно то же самое. Каждый ждал, что другой проявит какие-то знаки прощения. Кроме того, если у капитана причины стыдиться себя были гораздо серьёзнее, то Эмили из них двоих по природе своей была более чувствительной и тревожной: так что тут наблюдалось полное равновесие. Например, если девочка беспечно подбегала к капитану, прижимая к себе летучую рыбу, ловила его взгляд и скрывалась в другом конце камбуза, он списывал это на её постоянные чувства осуждения и антипатии к нему, становился пурпурным и тупо пялился на сморщенный парус на грот-мачте. А Эмили думала, неужели он так никогда и не забудет про свой укушенный палец. Но сегодня днем все встало на свои места. Лора рысью бегала за капитаном, пытаясь  то и дело сразить его взглядом. Эдвард, наконец-то, понял, где наветренный, а где подветренный борт, и стремительно приступил к изучению первого из главных правил жизни, а Эмили, как раз в этот момент позабывшая на время о конфликте с капитаном, примостилась возле брата, сгорая от любопытства. Эдвард был должным образом опрошен и экзамен сдал.
- Первое правило, - сказал капитан, - никогда ничего не бросать за наветренный борт, кроме горячей воды и пепла.
На лице Эдварда появилось именно то выражение недоумения, которое от него и ожидали.
- Но наветренный же… - начал он. – А разве их не сдует…
Тут Эдвард остановился, размышляя правильно ли он вообще понял терминологию. Йонсен же был в восторге от того, что эта старая шутка опять имела успех. Пытавшаяся в это время устоять на одной ноге Эмили тоже была сбита с толку, потеряла равновесие и ухватилась за руку капитана. Йонсен посмотрел на неё. Все посмотрели на неё. Лучший способ выпутаться, когда возник неловкий момент, а просто уйти слишком тяжело для самолюбия – это удалиться, сделав несколько сальто. И Эмили тут же начала делать их на палубе.
Держать какое-то направление было очень тяжело, да и голова кружилась ужасно, но она должна была выдержать это, пока не скроется из вида, или умереть!
Тем временем сидевшая на грот-мачте Рэйчел все-таки уронила свою свайку для плетения канатов и издала жуткий вопль. Ведь в её глазах это падал ребенок, и его мозги вот-вот должны были разлететься по палубе.
Йонсен издал короткий и тихий рык тревоги. Мужчинам никогда не научиться вопить, как это умеют женщины. Но громче всех заголосила Эмили, хотя и на несколько секунд позже. Злобная стальная свайка вонзилась в палубу, оставив по пути на её голени глубокую борозду. Взвинченные нервы Эмили, тошнотворное головокружение вкупе с шоком и болью придали её реву особую остроту. Йонсен через секунду оказался около девочки, схватил  её и с ужасными рыданиями понёс в каюту. Там, сгорбившись, что-то тихо мыча под нос и чувствуя себя совершенно разбитой и больной, сидела за починкой какой-то одежды Маргарет.
- Ну-ка прочь отсюда! – прохрипел низком голосом Йонсен.
Не отреагировав на это ни словом, ни жестом, Маргарет собрала своё шитьё и вскарабкалась на палубу.
Йонсен вылил на тряпку немного Стокгольмской смолы и более чем неумело перевязал ногу Эмили, хотя для мучений ей уже одной смолы было достаточно. К тому моменту когда капитан положил её на койку, она уже вопила во все горло. Когда же Эмили открыла полные слёз глаза и увидела склонившегося над ней Йонсена, на грубом лице которого не отражалось ничего кроме тревоги и почти невыносимой жалости, она так обрадовалась, что её, наконец-то, простили, что протянула вверх руки и поцеловала его. Он сел на ящик и стал осторожно покачиваться взад-вперёд. Эмили на несколько минут задремала, а когда проснулась, капитан был ещё здесь.
- Расскажите мне о том, как вы были маленьким, - попросила она.
Йонсен некоторое время сидел молча, пытаясь направить свой неповоротливый ум в прошлое.
- Когда я был пацаном, - произнес он, наконец, - смазывать свои рыбацкие сапоги считалось дурной приметой. Тётка смазывала мои, когда мы выходили в море на люггере.
Капитан взял паузу.
- Мы делили улов на шесть частей - одну за судно, остальные на каждого из нас.
На этом рассказ и закончился. Но для Эмили он был необычайно интересным, и под него она вскоре снова заснула, невероятно счастливая. Несколько следующих дней капитану и его помощнику пришлось по очереди делить между собой койку последнего. При этом один бог знает, в какую дыру сослали Маргарет. Рана на ноге Эмили оказалась из тех, которая для лечения требует некоторого времени. Вдобавок к этой неприятности еще и погода стала неустойчивой. Когда Эмили бодрствовала, все было вроде бы ничего, но во сне она начинала кататься по койке, и рано или поздно боль, конечно, ее будила. Это Эмили страшно нервировало, хотя процесс заживания раны на ноге шёл выше всех ожиданий. Другие дети естественно поначалу часто приходили её навещать, но это не доставляло им удовольствия. В общем-то и делать в каюте было особенно нечего, когда первые впечатления от того, что их пустили в это «святое место» несколько поблекли. Со временем визиты стали всё больше напоминать простую формальность, и продолжительность их сократилась. Ночами предоставленная сама себе мелюзга, должно быть, отлично проводила время без Эмили в носовом трюме. Да и по утрам они выглядели соответственно.
Отто иногда заходил, чтобы поучить Эмили вязать причудливые узлы, а заодно и излить свои жалобы на капитана, хотя жалобы эти всегда воспринимались ею с неловким молчанием. Отто был родом из Вены, но когда ему исполнилось десять лет, он уплыл на барже по Дунаю, попал на море и впоследствии служил, как правило, на английских кораблях. Единственным местом, где он, будучи уже взрослым, провёл на берегу более-менее значительное время, был Уэльс. Несколько лет Отто ходил в прибрежные плавания от некогда перспективной гавани Портдинлаен, которая теперь практически вымерла, и поэтому помимо немецкого, испанского и английского, он свободно говорил на валлийском языке. Продолжалось это недолго, но Отто был тогда в том возрасте, когда вокруг так много ярких впечатлений, и сейчас когда он рассказывал Эмили о прошлом,  то в основном вспоминал о своей жизни юнги на судах, перевозивших сланцевую породу. Капитан Йонсен был выходцем из датского семейства, обосновавшегося на Балтийском побережье в немецком городке Любеке. Он тоже большей частью ходил на английских судах. Как они с Оттто встретились и каким образом вместе занялись  в окрестностях Кубы пиратством, Эмили так никогда и не узнала. Но было ясно, что эти два человека уже много лет не разлучались. Эмили предпочитала позволять им разглагольствовать, а не задавать вопросы или пытаться соединить их истории в единое целое. Такой уж у неё был склад ума.
Когда вязать узлы надоело, Хосе прислал Эмили восхитительный крючок для вязания, который он вырезал из говяжьей кости. Вытащив нитки из куска парусины, она смогла начать вязать салфетки для стола. Но боюсь, Эмили помимо этого очень  много рисовала, и вскоре вся койка была исписана так же тщательно, как пещера в эпоху палеолита. Мысль о том, что скажет капитан, когда увидит все эти художества, лучше было сейчас отложить до лучших времён. Развлечение заключалось в том, чтобы найти на деревянной койке сучки и неровности краски, которые были бы на что-то похожи, а потом карандашом сделать их еще более похожими – вставить, например, глаз моржу или приделать недостающее ухо кролику. Это то, что художники обычно называют правильным чувством материала. Вместо того чтобы наладиться, погода становилась все хуже, и вскоре вселенная вокруг превратилась в весьма нестабильное место: вязать крючком стало почти невозможно. Эмили приходилось все время держаться за край койки, чтобы не удариться раненой ногой.
Однако именно в такую неподходящую погоду пираты решили, наконец, бросится в следующую погоню. Добыча оказалась не очень ценной: всего-то маленький голландский пароходик, перевозивший партию дрессированных животных одному из предшественников мистера Барнума. Капитан пароходика - высокомерный, как могут быть высокомерными только некоторые голландцы – доставил им немало хлопот, несмотря на то, что с него и взять-то было практически нечего. Он был первоклассным моряком, но слишком честным. А ещё у него была очень короткая шея. В конце концов, пиратам пришлось связать его, привести на борт шхуны и уложить на пол каюты, где Эмили могла бы за ним приглядеть. От голландца так воняло какими-то особенно отвратительными сигарами, что у нее даже слегка закружилась голова.
Другие дети в захвате пароходика сыграли довольно важную роль. Своим безобидным видом они усыпили бдительность голландской команды даже лучше, чем вышеупомянутые «дамы». Пароходик (в то время они были чуть больше, чем нарядные парусники), очень недовольный погодой, с палубой, на которую то и дело накатывали волны, и с трубой, так сказать, набекрень, барахтался в море, как дельфин. Поэтому когда  от шхуны под радостные крики Эдварда, Гарри, Рэйчел и Лоры отчалила лодка, голландский капитан, несмотря на свою гордыню, в этом предложении помощи не увидел ничего подозрительного и позволил пиратам подняться на борт. Вот тогда-то он и начал доставлять ненужные хлопоты, и им пришлось отправить его на шхуну. Настроение пиратов было явно не на высоте, когда выяснилось, что их добычей стали лев, тигр, два медведя и множество обезьянок, так что вполне вероятно, что во время транспортировки на шхуну они обращались с капитаном не слишком вежливо.
Следующей задачей стало выяснить, не было ли на пароходе «Тельма», также как и на «Клоринде» груза поценнее. Пираты согнали всю команду на корму и вызывали матросов по одному на палубу для допроса. Но то ли денег на судне действительно не было, то ли команда о них ничего не знала, то ли не хотела говорить. Правда, большинство матросов было так напугано, что они продали бы и мать родную, но некоторое просто смеялись пиратам в лицо, догадываясь, что пока те трезвые, хладнокровное убийство им не грозит.
Одно и то же действие повторялось. Когда допрос члена команды заканчивался, его отводили в кубрик и там запирали. Перед тем как привести с кормы следующего один из пиратов начинал безжалостно хлестать плёткой  с девятью хвостами  по рулону парусины, а другой в это время орал во всю глотку. Затем производился выстрел в воздух, и что-нибудь выбрасывали за борт, чтобы раздался характерный всплеск. Все это, конечно, должно было произвести впечатление на тех, кто дожидался в каюте на корме своей очереди, а инсценировка была эффективна, как будто всё происходило на самом деле. Правда, пользы она не принесла, поскольку никаких сокровищ на пароходике, похоже, действительно не было. Однако на его борту были в изобилии голландские спиртные напитки и ликеры. Пираты восприняли их как хорошую замену уже сильно надоевшему вест-индийскому рому. После длившейся пару часов попойки в голову Отто пришла блестящая идея. Почему бы не показать детям цирковое представление? Ведь они все время просили отвести их на пароходик посмотреть на животных. Так почему бы не организовать им эффектное зрелище? Схватку льва с тигром, например.
Сказано – сделано. Детей и всех матросов, которых можно было освободить от дел, отвели на пароходик. Там они заняли на такелаже безопасные места. На палубе устроили подобие цирка, окрыли люк и вытащили из трюма две клетки, из которых несло затхлым запахом кошек. Потом маленьких сторожей-малайцев, щебечущих между собой на своем птичьем языке, заставили открыть их, чтобы два короля джунглей могли выйти и сразиться друг с другом.
Вопрос о том, как загнать их обратно в клетки, никому и в  голову не приходил. Однако принято считать, что выпустить тигров гораздо проще, чем загнать.
На этот раз, правда, даже когда клетки отперли, ни один из зверей не проявил особого желания выйти оттуда. Они лежали на полу, тихо порыкивая (или постанывая), совершенно неподвижно. Разве только глазами возбуждённо вращали.
К счастью Эмили ничего этого не видела, поскольку из-за своей повреждённой ноги осталась в душной каюте Йонсена охранять голландского капитана.
Когда они впервые остались наедине, он попытался заговорить с девочкой, но в отличие от большинства голландцев не знал по-английски ни слова. Капитан мог только шевелить головой и то и дело бросал взгляды сначала на острый нож, который какой-то идиот оставил на полу в углу каюты, а потом на  Эмили. Конечно, таким образом он просил её подать ему этот нож.
Но Эмили боялась капитана. Связанный человек всегда почему-то вызывает больше страха, чем не связанный. Думаю, пугает то, что он может вырваться на свободу. Осознание того, что слезть с койки и убежать невозможно, вдобавок к ужасу вызывало у Эмили панику и было истинным кошмаром.
Не забывайте, что у капитана почти не было шеи, и от него ужасно воняло сигарами. Наконец, он, видимо, перехватил взгляд Эмили, который вместо ожидаемого сострадания был полон страха и отвращения. Тогда капитан решил действовать сам. Сначала он принялся раскачивать своё связанное тело и, в конце концов, смог перекатиться. Эмили в ужасе стала звать на помощь, отчаянно колотя кулаком по койке, но никто не отозвался. Даже те матросы, которых оставили на шхуне, ничего не услышали. Всё их внимание было поглощено тем, что происходило на пароходе, который болтался на волнах ярдах в семидесяти. Там один из пиратов, осмелев, спустился к поручню судна и стал  бросать в клетки кофель-нагели, чтобы поднять их обитателей. Если бы звери в ответ хотя бы пошевелили хвостами, этот смельчак уцепился быв за первый попавшийся канат и стал бы карабкаться вверх, как испуганная мышь. На палубе постоянно  находились только сторожа-малайцы. Они ни на кого не обращали внимания, сидели по кругу на пятках и что-то негромко напевали себе под нос. Вероятно, внутри они испытывали примерно те же чувства, что лев и тигр. Однако через некоторое время пираты совсем осмелели. Отто подошёл прямо к одной из клеток и стал толкать тигра в бок ганшпугом. Но бедный зверь так страдал от морской болезни, что поднять его не могло даже такое обращение. Постепенно вся толпа зрителей спустилась на палубу и встала вокруг клеток. Матросы  все никак не хотели расходиться по своим делам. Тем временем пьяный помощник капитана и даже сам капитан Йонсен (который, кстати, был совершенно трезвым) ухмылялись и глумливо посвистывали.
Неудивительно, что никто не услышал бедную Эмили, оставшуюся в каюте наедине с ужасным голландцем. Она всё кричала и кричала, но от этого кошмара проснуться было невозможно. Наконец, несмотря на качку, капитану удалось перекатиться совсем близко к заветному ножу на полу. От напряжения и из-за туго стянутой верёвки, которой его связали вены у него на лбу вздулись. Пальцы капитана начали нащупывать лезвие. Эмили, которая была уже вне себя от ужаса, вдруг охватило сильнейшее чувство отчаяния. Не обращая внимания на боль в ноге, она слетела с койки и едва успела схватить нож до того, как до него добрался связанный голландский капитан.
В следующие секунд пять Эмили раз двенадцать полоснула и ткнула беднягу ножом, потом отшвырнула нож к двери и кое-как забралась обратно на койку.
Из голландца хлынула кровь и стала заливать ему глаза. Ослеплённый ею, он неподвижно лежал и стонал. Эмили, у которой снова открылась её собственная рана, от боли и ужаса лишилась чувств. Нож в дверь не воткнулся. Он с громким стуком скатился по ступенькам опять на пол каюты. Первой свидетельницей этой сцены стала Маргарет, которая вскоре заглянула в каюту с палубы. Её тусклые глаза выделялись на маленьком, похожем на череп лице.
Что же касается Йонсена и Отто, то не способные иными способами расшевелить пассивных животных они собрали всех своих матросов и с помощью больших рычагов умудрились наклонить клетки так, что звери скатились на палубу.
Но даже после этого они не только не вступили в драку, но даже не проявили ни малейшего признака раздражения. Раньше они лежали и стонали в клетках, а теперь точно так же лежали и стонали на палубе. Это были некрупные представители своих видов, да вдобавок ещё и истощённые плаванием. Вдруг Отто, разразившись проклятиями, обхватил тигра, рванул его вверх и поставил на подгибающиеся задние лапы. Йонсен проделал то же самое с ещё более ослабевшим львом.  Так два участника дуэли оказались прямо друг перед другом с головами, расслабленно висевшими на руках секундантов. Правда, в глазах тигра, казалось, ещё тлел уголёк сознания. Внезапно он напряг мускулы. Усилие это было совсем лёгкое, однако его хватило, чтобы вырваться из обычной человеческой хватки Отто, как Самсон из сковавших его уз. При этом тигр едва не оторвал помощнику капитана руки, но тот успел вовремя отпустить его. Молниеносным движением зверь ударил Отто когтистой лапой, разодрав ему половину лица. Вообще-то тигр – не игрушка. Йонсен толкнул льва вперёд на тигра и вместе с Отто сбежал через открытую дверь, а пираты, спотыкаясь друг о друга, как публика в театре во время пожара, стали отчаянно карабкаться обратно на канаты. Лев куда-то умчался. Тигр, нетвёрдо покачиваясь на лапах, забрался обратно в клетку. Напевающие малайцы не обратили на эту сцену ровным счётом никакого внимания.
А ведь это была всем сценам сцена!
Однако теперь эпическое цирковое представление закончилось.  Обозлённые, все в синяках, которые они наставили друг другу во время панического бегства, пьяные пираты помогли помощнику капитана сесть в первую из двух шлюпок и  в суматохе по грозным волнам поспешно вернулись на шхуну. Один за другим они забирались на поручни судна и спускались на палубу. Однако у матросов очень острый нюх.. Они сразу почуяли запах крови и собрались у трапа, где на верхней ступеньке всё ещё сидела словно окаменевшая Маргарет.
Внизу на койке с закрытыми глазами лежала Эмили. Она уже пришла в себя, но глаза все равно не открывала.
На полу каюты матросы увидели голландского капитана, растянувшегося в луже крови.
- Но, джентльмены, ведь у меня жена и дети! – неожиданно произнёс он на голландском языке мягким и несколько удивленным тоном.
А потом капитан умер. Не столько от какой-то одной смертельной раны, сколько от множества неглубоких порезов.
Было очевидно, что сделала это Маргарет. Она убила связанного, беззащитного человека без единой на то причины и теперь сидела, следя своим тусклым, бессмысленным взглядом за тем, как он умирал.








ПРОДОЛЖЕНИЕ СКОРО БУДЕТ