Ричард Хьюз.
УРАГАН НА ЯМАЙКЕ.
Часть 1.
1.
Один из плодов отмены рабства на островах Вест-Индии – руины, либо пристроенные к сохранившимся домам, либо стоящие неподалеку от них. Это разрушенные жилища рабов, разрушенные сахарные мельницы, разрушенные котельные, а частенько и разрушенные особняки, которые содержать последнее время стало дороговато. Землетрясения, пожары, дожди и губительные растения быстро сделали свое черное дело.
Одна сцена на Ямайке до сих пор стоит у меня перед глазами. Это был огромный каменный дом, который назывался Дерби Хилл (в нем жили Паркеры). Он стоял в самом центре процветающей плантации. Как и в случаях со многими другими плантациями, с отменой рабства все здесь пошло прахом. Сахарные мельницы обрушились. Декоративные кусты заглушил тростник и гвинейская трава. Трудившиеся в поле негры толпами покинули свои жилища и устремились туда, где не надо дрожать от страха при одной мысли о работе. Потом сгорел дом, где жили негры из числа прислуги, и трое оставшихся самых верных из них переселились в особняк. Две наследницы всего этого имущества из семейства Паркеров были уже в почтенном возрасте. Да и образования им не хватало, чтобы управлять всем этим хозяйством. И вот вам сцена: вы приезжаете в Дерби Хилл по какому-то делу и пробираетесь через кусты высотой вам по пояс к парадной двери, которая теперь постоянно открыта из-за проникшей внутрь буйной вьющейся растительности. Все жалюзи на окнах дома оборвались, и их заменили мощные лозы винограда. И вот из этого разрушающегося, наполовину захваченного дикими растениями мрака на вас пялится закутанная в грязный парчовый халат старая негритянка. Две пожилые мисс Паркер не вылезали из постелей, потому что негры забрали всю их одежду. А еще они практически уже умирали от голода. Питьевую воду носили на серебряном подносе в двух треснутых Вустерских чашках и в трех половинках скорлупы кокосового ореха. Наконец, одна из наследниц убедила своих тиранов отдать ей старое платье в цветочек, вышла и попыталась - правда, без особой охоты - навести хоть какой-нибудь порядок: вытереть с позолоченного мраморного стола засохшую кровь и смести перья зарезанных кур, начать какой-нибудь более-менее разумный разговор, завести часы с золоченым бронзовым корпусом, но потом все это бросила и поплелась обратно в свою постель. Вскоре после этого, как я полагаю, обе они от голода и умерли. Или - хотя это вряд ли было возможно в такой плодовитой стране - в ход было пущено толченое стекло. Слухи ходили разные. Так или иначе, но обе наследницы скончались.
Сцены подобного рода остаются в памяти надолго: гораздо дольше, чем обычные, каждодневные и вовсе не романтические события, которые на самом деле куда лучше отражают реальное положение дел на острове, если судить по сухой статистике. Конечно, даже в переходную эпоху такие мелодрамы случались крайне редко. Куда более типичным было, например, поместье Ферндейл милях в пятнадцати от Дерби Хилл. Здесь сохранился только дом управляющего. Хозяйский же давно рухнул и зарос. Дом управляющего представлял собой каменный первый этаж - его облюбовали козы и местные дети - и деревянный верхний этаж, где, собственно, была жилая часть. Туда снаружи вели два пролёта деревянных ступенек. Когда случались землетрясения, верхняя часть дома немного сдвигалась, но большими рычагами ее потом возвращали на место. Крыша была черепичная. После очень сухой погоды она текла как решето, и первые несколько дней сезона дождей, пока черепица не разбухнет, проходили в постоянных перестановках кроватей и другой мебели, чтобы на них не капало.
Люди, жившие там в то время, о котором я говорю, были Баз-Торнтоны: не коренные жители острова креолы, а семья из Англии. У мистера Баз-Торнтона был какой-то бизнес в Сент-Энн, и он мотался туда каждый день на муле. Ноги у него были такие длинные, что его жалкое животное выглядело под ним довольно нелепо. А если учесть, что мистер Баз-Торнтон был таким же упрямым, как и его мул, то их препирательства стоили того, чтобы на них посмотреть.
Около их дома стояли развалины сахарного завода - строения для выжимки тростникового сока и для его варки. Правда, их никогда не ставят совсем уж рядом. Строение для выжимки располагают выше, чтобы его водяное колесо могло вращать огромные железные валы, выжимающие сок из сахарного тростника. Оттуда сок по желобу клиновидной формы стекает в строение для варки, где стоит негр и с помощью травяной кисти добавляет в него немного известкового раствора, чтобы он кристаллизовался. Потом его заливают в большие медные чаны и ставят на печь, которую топят дровами, отходами и выжимками тростника. Несколько негров стоят и длинными медными ковшами в кипящих чанах снимают пену, а их товарищи сидят вокруг, окутанные горячим паром, и едят сахар или жуют тростниковые отходы. Снятая пена вперемешку с грязью – насекомыми, иногда даже крысами и всякой другой дрянью, которая прилипла к ногам негров - медленно стекает по полу в другой чан, откуда уже перегоняется в ром.
Так, по крайней мере, делали раньше. О современных методах изготовления рома мне ничего не известно. Может такие и есть, но я не бывал на острове с 1860 года, а с тех пор много воды утекло.
В Ферндейле все кануло в прошлое задолго до того времени. Большие медные чаны были опрокинуты вверх дном, а в строении для выжимки без дела валялись три огромных железных вала. Вода больше сюда не поступала: ручей отправился куда-то по своим делам и исчез. Дети Баз-Торнтонов обычно любили пролезать в шахту через вентиляционное отверстие по ковру из опавших листьев и по обломкам мельничного колеса. Однажды они нашли там семейство дикой кошки. Правда, без мамы. Котята были крошечные, и Эмили попыталась отнести их домой в своем переднике, но они так яростно кусались и царапались прямо через ее тоненькое платьице, что она очень обрадовалась – хотя и с немного задетой гордостью - что все они, кроме одного, сбежали. Оставшийся, Том, вырос, но так и не стал по-настоящему ручным. От него их старая прирученная кошка Китти Крэнбрук принесла несколько пометов котят, и единственный выживший из его потомства, Табби, стал в своем роде известным котом. (А Том вскоре навсегда сбежал в джунгли). Табби был котом верным и неплохо плавал, что доставляло ему удовольствие: в пруду он греб лапками, стараясь угнаться за детьми и время от времени издавая восторженное мяуканье. Кроме того он устраивал настоящие битвы со змеями: подкарауливал гремучую или черную змею, как простую мышь, бросался на нее с дерева или откуда-нибудь еще и бился ней не на жизнь, а на смерть. Однажды его укусили, и все дети плакали, ожидая, что станут свидетелями ужасной предсмертной агонии, но он просто удалился я в заросли и, видимо, съел там что-то целебное, потому что через несколько дней вернулся, гордый, довольный собой и готовый грызть змей, как и раньше.
В комнате рыжего Джона было полно крыс: обычно он ловил их в большие крысоловки, а потом отпускал, чтобы дальше с ними разбирался уже Табби. Однажды кот проявил такое нетерпение, что схватил добычу прямо с крысоловкой и с визгом умчался в ночь, громыхая ею по камням и высекая из них искры. Через несколько дней он вернулся, прилизанный и довольный, но больше Джон свою крысоловку так никогда и не увидел. Другой напастью были летучие мыши, которые тоже сотнями кишели в его комнате. Мистер Баз-Торнтон умел щелкать своим хлыстом и убивать летучую мышь прямо на лету. Но грохот от этого стоял в маленькой комнатке после полуночи просто адский: оглушительные хлопки и вдобавок наполнявшие воздух пронзительные писки этих тварей.
Как бы ни относились к такой жизни родители, но для английских детей это был своего рода рай. Особенно в те времена, когда дома никто из них никогда не жил так вольно на природе. Тут надо было или опережать время, или, если хотите, быть слегка декадентом. О различиях между мальчиками и девочками, например, нужно было забыть. Ведь из-за длинных волос вечерние поиски травяных клещей и гнид стали бы бесконечными, поэтому Эмили и Рэйчел были пострижены коротко, и им разрешалось делать все то же, что и мальчикам: лазить по деревьям, плавать, ловить разных зверьков и птиц. У них даже на платьях было по два кармана.
Большую часть времени они проводили не в доме, а около пруда. Каждый год, когда заканчивался сезон дождей, на ручье сооружалась дамба, так что весь сухой сезон здесь была довольно большая запруда для купания. Вокруг росли деревья: огромные пушистые хлопковые деревья, между лап которых тянулись вверх деревья кофейные и кампешевые, а рядом роскошные красные и зелёные перцы. Среди всего этого пруд почти всегда оставался в тени. Эмили и Джон ставили в зарослях ловушки. Хромоногий Сэм научил их как это делать. Нужно срезать гибкую веточку и к одному ее концу привязать веревку. Потом второй конец заострить, чтобы на него можно было для приманки наколоть какой-нибудь фрукт. У самого основания острия веточку надо расплющить и в этой плоскости просверлить отверстие, затем вырезать маленький шпенёк, чтобы он входил в это отверстие, а на конце веревки сделать петлю. После этого веточку следует согнуть, как будто тетиву на лук натягиваешь, пропустить петлю через отверстие и зажать её шпеньком, по которому она должна лежать расправленной. Ну и теперь нужно наколоть приманку на острие и повесить ловушку в ветвях дерева. Птичка садится на шпенёк, чтобы склевать фруктовую приманку, шпенёк выпадает, а петля затягивается на ее лапках. Тогда выскакивайте из укрытия, как хищные розовые обезьянки, и решайте с помощью «Эни, бени, дина, ду» или любой другой считалочки свернуть ли птичке шею или отпустить. Так можно продлить азарт и возбуждение от охоты как для детей, так и для птички даже после ее поимки.
Разумеется, у Эмили появились великие идеи, как «улучшить» жизнь негров. Они, конечно, были христианами, поэтому в их моральных ценностях ничего менять не требовалось. Не нуждались они ни в супе, ни в вязаных вещах, но были, к сожалению, ужасно невежественны. После долгих уговоров, в конце концов, негры пришли к соглашению, что ей можно поручить научить Маленького Джима читать, но успеха Эмили в этом не добилась. Еще у нее было страсть ловить домашних ящериц, пока они не отбросили свои хвостики. Так ящерицы делали всегда когда чувствовали приближающуюся опасность. Чтобы застать их врасплох, поймать целиком и посадить в спичечный коробок требовалось адское терпение. Ловля зеленых травяных ящериц долгохвосток тоже было делом тонким. Эмили сидела и очаровательно, словно Орфей, насвистывала, пока они не вылезали из норок и не и не начинали проявлять волнение, надувая свои розовые горлышки. Тогда очень осторожно она накидывала на них лассо из длинного травяного стебелька. В ее комнате было полно ящериц и других животных: одни живые, другие, похоже, уже нет. Еще у Эмили были домашние феи и фамильяр или оракул – Белый Мышонок с Резиновым хвостом, который всегда был готов решить любой спорный вопрос, и чье решение было железным, особенно для младших Рэйчел, Эдварда и Лоры (или «мелкоты», как их называли в семье). Эмили как переводчице своих предсказаний, Мышонок, конечно, предоставлял некоторые привилегии, а с Джоном, который был ее постарше, разумно предпочитал не связываться. Мышонок был вездесущ, а феи обитали в определенном месте - в крошечной пещерке в холме под охраной двух кинжальных растений юкка.
Лучше всего развлекаться у пруда было с большим бревном в форме вилки на конце. Джон садился на основной ствол, а остальные толкали бревно, держась за боковые сучья. Малыши, конечно, только плескались на мелководье, а вот Джон и Эмили ныряли. Джон нырял как положено - головой вперед. Эмили же прыгала только ногами вперед, вытянувшись, как упругий прутик. Зато спрыгивала она с веток, которые росли выше, чем те, с которых нырял брат. Однажды когда Эмили уже исполнилось восемь лет, миссис Торнтон решила, что дочь уже слишком взрослая, чтобы купаться нагишом. Единственное что она могла предложить в качестве купального костюма – это старая хлопковая ночная сорочка. Эмили спрыгнула в ней в воду как обычно. Сначала пузыри воздуха в сорочке перевернули ее вверх ногами, а потом мокрый хлопок так обвился вокруг ее головы и рук, что она чуть не утонула. После этого соблюдение приличий снова было пущено на самотёк. Вряд ли они стоят того, чтобы тонуть из-за них. По крайней мере, на первый взгляд это кажется неразумным.
Но однажды один негр действительно утонул в пруду. Он объелся ворованными манго и, чувствуя свою вину, подумал, что заодно может еще и освежиться в запрещенном для него пруду, чтобы одним раскаянием покрыть сразу два греха. Плавать он не умел, а рядом был только лишь ребенок (Маленький Джим). Холодная вода и переедание вызвали апоплексический удар. Джим немного потыкал в негра палкой, а потом в ужасе убежал. Вопрос, погиб ли этот человек от удара или просто утонул, стал предметом расследования. Доктор, проведя в Ферндейле неделю, решил, что негр все-таки утонул, хотя был чуть ли не по горло набит зелеными манго. Не было счастья, да несчастье помогло: после этого ни один негр никогда не купался в пруду из страха, что дух утопленника «даппи» схватит его и уволочет на дно. Поэтому если во время купания около пруда появлялся какой-нибудь чернокожий, Джон и Эмили сразу притворялись, будто их схватил злой дух «даппи», и бедняга тут же в ужасе убегал. Только один негр в Ферндейле однажды действительно видел «даппи», и этого оказалось достаточно. Духов нельзя спутать с живыми людьми, потому что головы у них вывернуты на плечах задом наперед. А еще на них висит цепь. Кроме того, никогда нельзя называть их в лицо «даппи», потому что это придает им сил. Тот бедняга забыл об этом, выкрикнул «Эй, даппи!» и заработал страшный ревматизм.
Больше всего историй рассказывал Хромоногий Сэм. Он целыми днями сидел на каменной барбекюшнице, где сушился душистый перец, и выковыривал каких-то личинок из своих подошв. Сначала детям это показалось ужасно противным, но сам Сэм, похоже, был вполне доволен, а когда песчаные блохи стали забираться и им под кожу, чтобы отложить свои крохотные мешочки с яйцами, это оказалось не так уж и неприятно. Джон даже получал своеобразное удовольствие когда расчесывал эти места. Сэм рассказал им сказки про паучка Ананси: Ананси и Тигр, как Ананси приглядывал за крокодильими детёнышами и другие. А еще у него был небольшой стишок, который детей очень впечатлял:
Квако Сэм – человек хороший,
Танцует все, что может танцевать чернокожий.
Танцует он Код Рил, танцует он Скотиш,
Танцует он все, пока не сотрёт себе ноги.
Может быть, вот так и появился недуг старого Хромоногого Сэма: был он человеком очень общительным. А еще поговаривали, что у него было много детей.
2.
Ручей, питавший пруд, сбегал в него по оврагу через кустарник, что выглядело весьма соблазнительной перспективой для исследований. Но дети как-то не очень часто бродили вдоль него и далеко не уходили. Каждый камень нужно было перевернуть - вдруг там прятались раки. Если ничего не попадалось, Джону приходилось браться за охотничье ружье, которое он заряжал водой, чтобы сбивать поднявшихся на крыло колибри. Ведь для любого твердого заряда эти птички были слишком маленькой и хрупкой добычей. Всего в нескольких ярдах вверх по ручью росла Плюмерия - множество замечательных цветков и ни одного листочка – которая была почти не видна в облаке из колибри, таких ярких, что они даже цветки затмевали. Литераторы часто теряются, пытаясь описать, какая же блестящая драгоценность эта колибри. Да это и невозможно описать.
Они вьют свои крошечные гнёзда из пуха на кончиках веток, чтобы туда не могла добраться никакая змея. Колибри так старательно охраняют и высиживают свои яйца, что не улетают, даже если к ним прикоснуться. Но они такие хрупкие, что дети никогда этого не делали. С затаенным дыханием они смотрели и смотрели на них, пока глаза не уставали.
Почему-то небесное сияние этого своеобразного барьера почти всегда их останавливало, и они редко шли дальше. Только однажды, кажется, в тот день, когда Эмили была в особенно дурном настроении.
Это был ее десятый день рождения. Все утро они скучно провели в тени зеркального пруда. Сейчас Джон сидел нагишом и плел из прутьев ловушку. Малышня с хохотом плескалась на мелководье. Эмили, спасаясь от жары, погрузилась по подбородок в воду, и сотни любопытных мальков щекотали своими губками каждый дюйм ее тела. Получалось что-то вроде легких бесстрастных поцелуев.
Последнее время ей становилось неприятно, когда к ней прикасались, а эти рыбьи прикосновения были просто отвратительными. Наконец, не в силах больше выносить это, она выбралась из воды и оделась. Рэйчел и Лора были еще слишком малы для долгой прогулки, и уж меньше всего на свете Эмили хотелось сейчас тащить с собой кого-нибудь из мальчишек, поэтому она тихонько прокралась за спиной Джона, злобно зыркнув на него – просто так, совершенно без какой-то причины. Вскоре Эмили уже скрылась за кустами.
Она довольно быстро прошла вверх по ручью мили три, не замечая ничего вокруг. Заходить так далеко ей раньше никогда не приходилось. Вдруг ее внимание привлекли небольшая просека и спуск к воде. Так вот где был исток ручья! Эмили замерла от восторга. Три ключа в зарослях бамбука сливались в один бурлящий, хрустально чистый и холодный поток, совсем как в настоящей реке. Это было величайшее открытие! К тому же еще и её личное! Эмили тут же в душе отблагодарила Господа за такой идеальный подарок на день рождения, особенно сейчас, когда казалось, что все с утра шло наперекосяк, и стала исследовать известняковые источники, засовывая по локоть руку в заросли папоротника и кресс-салата.
Услышав всплеск, Эмили обернулась. Шестеро незнакомых негритят спустились по просеке за водой и теперь удивленно глазели на нее. В ответ Эмили уставилась на них. Они вдруг в ужасе побросали свои колебасы и умчались прочь, как кролики. Эмили немедленно – но с достоинством – последовала за ними. Просека сузилась до тропинки, а тропинка очень скоро привела к деревне.
Все деревня эта была какой-то неряшливой и неухоженной. Отовсюду неслись пронзительные голоса. Везде стояли низкие глинобитные хижины, разбросанные кое-как и полностью затенённые гигантскими деревьями. Порядка тут не было никакого: хижины стояли где попало, заборов почти не было, и среди всего этого безобразия паслась лишь пара измождённых, облезлых коров. В центре деревни было то ли болото, то ли грязный пруд, в котором группа полуголых негров, совершенно голых чернокожих детишек и нескольких коричневых плескалась вместе с утками и гусями.
Эмили смотрела на них, а они в ответ уставились на неё. Она сделала шаг в их сторону, и купальщики тут же разбежались по своим хижинам и стали наблюдать за ней оттуда. Воодушевленная приятным чувством, что вызвала страх, Эмили пошла дальше и, наконец, нашла какую-то старуху, который объяснила, что «это Либерти Хилл, Город Чёрного человека, негров-старожилов. Они сбегали от бушей (надсмотрщиков) и селились здесь. А детишки… Они никогда бакрез (белых) не видели …» И так далее. То есть это было убежище, построенное беглыми рабами, и до сих пор населённое их потомками. А потом, чтобы чаша ее счастья уже окончательно наполнилась, кто-то из ребят посмелее подкрался и почтительно протянул Эмили цветы. Правда, на самом-то деле он хотел получше рассмотреть ее бледное личико. Сердце девочки затрепетало. Её буквально распирало от гордости. С величайшей снисходительностью она откланялась и, от счастья не чувствуя под собой ног, прошла весь долгий путь до дома к своим любимым родственникам, к приготовленному на ее десятый день рождения торту, украшенному стефанотисом и десятью зажженными свечками, и в котором в кусочке именинника неизменно оказывалась шестипенсовая монетка.
3.
Такой была вполне типичная жизнь английской семьи на Ямайке. В основном, такие семьи оставались здесь лишь на несколько лет. А вот креолы – жившие в Вест-Индии семьи, где сменилось больше одного поколения – со временем начинали заметно отличаться. Они постепенно утрачивали традиционные для Европы духовные ценности, а вместо них стали проявляться очертания новых.
У одной такой семьи, знакомой с Баз-Торнтонами, было обветшалое поместье где-то на востоке. Они пригласили Джона и Эмили погостить у них пару дней, но миссис Торнтон сильно сомневалась, стоило ли их отпускать – боялась, как бы они не научились там плохому. Дети в той семье были диковаты и по утрам часто бегали босиком, как негры, что крайне важно для такого места, как Ямайка, где белым приходится следить за соблюдением приличий. У них была гувернантка, похоже, не очень чистых кровей, которая обычно яростно колотила детей щеткой для волос. Однако все-таки климат у Фернандесов был здоровый, да и миссис Торнтон посчитала, что для Джона и Эмили все-таки полезно пообщаться с другими, пусть даже не совсем подходящими детьми, и отпустила их.
Было это на следующий день после того дня рождения и была это долгая поездка на повозке. Пухлый Джон и худенькая Эмили были в полном восторге и от волнения не проронили ни слова. Ведь это была их первая в жизни поездка в гости. Час за часом повозка тряслась на ухабистой дороге. Наконец, она добралась до аллеи, ведущей в Экзетер – поместье Фернандес. Наступил вечер, и солнце уже готовилось к своему стремительному тропическому закату. Было оно необычно большим и красным, как будто предвещала что-то странное. Аллея была великолепна: первые несколько сотен ярдов вдоль нее шла сплошная живая изгородь из «морского винограда» - гроздья ягод на ней походили на нечто среднее между крыжовником и яблоками «Голден Пиппин». Кое-где краснели плоды кофейных деревьев, посаженных на вырубке среди выжженных пней, но уже сильно запущенных. Потом появились массивные каменные ворота в некоем колониально-готическом стиле. Их пришлось объехать. Уже много лет никто не утруждал себя тем, чтобы открыть тяжеленные створки. Ограды не было – да ее и никогда там не было – поэтому дорожка просто шла дальше в обход.
За воротами шла аллея великолепных латаний. Ни одно дерево - ни старейший бук, ни каштан не выглядят в аллее так красиво, как латания. Она вздымается вверх на сотню футов без единого излома линии, и только на самой вершине появляется крона из похожих на перья листьев. И дальше - пальма за пальмой, пальма за пальмой, как дивный двойной ряд колонн, тянущийся бесконечно, так что даже огромный дом выглядел по сравнению с ним маленькой мышеловкой.
Пока Джон и Эмили ехали между этими пальмами, солнце вдруг зашло, и из-под земли вокруг них хлынула тьма. Впрочем, её почти сразу разогнал лунный свет. Вскоре, мерцающий словно призрак, у них на дороге встал старый подслеповатый белый осёл. Ни брань, ни крики на него не подействовали. Кучеру пришлось слезть с облучка и оттолкнуть его в сторону. В воздухе стоял привычный тропический гвалт: гудели москиты, трещали цикады, лягушки-быки бренчали, словно гитары. Этот гвалт продолжается почти всю ночь и весь день: он очень настойчивый и запоминается больше, чем даже сама жара или тучи кусачих тварей. Внизу в долине ожили светлячки: словно по какому-то сигналу по ущелью одна за другой покатились волны света. На соседнем холме какаду начали петь свои серенады – этакую оркестровку пьяных забулдыг, ржущих среди железных балок, которые они при этом швыряют друг в друга, да еще и пилят ржавыми ножовками: самый ужасный звук в мире. Но Эмили и Джон, насколько они вообще заметили этот звук, решили, что он их даже немножко воодушевляет. Сквозь него вскоре можно было различить и другой звук: где-то молился негр. Скоро они с ним поравнялись. В сверкающем лунном свете под апельсиновым деревом, сплошь увешанном золотистыми плодами и покрытым мерцающими точками тысячи светлячков, среди ветвей сидел престарелый не очень трезвый черный святой и громко и доверительно беседовал с Богом.
Около дома Эмили и Джон оказались почти неожиданно, и их тут же отправили спать. Из-за такая спешки, Эмили даже умыться не успела, но зато компенсировала это тем, что молилась дольше, чем обычно. Она благоговейно надавливала пальцами на глазные яблоки, чтобы появились искры, несмотря на легкую тошноту, которую это вызывало: а потом, как я полагаю, уже почти заснувшая забралась в постель.
На следующий день солнце встало таким же, каким вчера садилось: огромное, круглое и красное. Оно было ослепительно горячим и предвещало что-то дурное. Эмили, проснувшаяся в чужой постели рано, стояла у окна и смотрела как негры выпускают кур из курятников, где те были заперты на ночь из-за страха перед ямайскими воронами. Когда каждая сонная курица выпрыгивала наружу, чернокожий проводил ладонью по ее животу, чтобы проверить, не собиралась ли она сегодня снести яйцо: если да, то ее снова запирали в курятнике, чтобы она не сбежала и не снеслась где-нибудь в кустах. Было уже жарко, как в печке. Другой чернокожий с апокалиптическими воплями, крутя корове хвост и используя лассо загонял её в нечто вроде колодки, чтобы во время дойки она не могла сесть. Копыта бедного животного ныли на жаре, а жалкая чашка молока в её вымени чуть ли не кипела. Даже стоя у окна в тени, Эмили чувствовала себя взмокшей, как после бега. Земля от засухи растрескалась.
Маргарет Фернандес, с которой Эмили делила комнату, тихонько выскользнула из постели и встала рядом с ней, наморщив на бледном личике короткий носик.
- Доброе утро, - вежливо произнесла Эмили.
- Пахнет землетрясением, - заявила Маргарет и оделась. Эмили вспомнила жуткую историю про гувернантку и щетку для волос. Хотя у Маргарет были длинные волосы, она определенно эту щетку по назначению не использовала. Значит, история, видимо, правдивая.
Маргарет была готова к выходу гораздо раньше Эмили. Она выпорхнула из комнаты, громко хлопнув дверью, а Эмили вышла чуть позже, аккуратно одетая и немного взволнованная, но никто навстречу ей не попался. Дом был пуст. Вскоре она заметила под деревом Джона, который разговаривал с чернокожим мальчиком. По его напыщенным жестам Эмили догадалась, что он рассказывал чрезмерно приукрашенные истории (не вранье!) о значимости поместья Ферндейл по сравнению с Экзетером. Она не стала кричать ему, потому что в доме царила тишина, и не ей, как гостье, было тут менять порядки. Эмили просто вышла к брату. Вместе они стали обходить окрестности: нашли конюшенный двор, седлавших пони негров и детей Фернандес – босых, что подтверждало ходившие про них слухи. Потрясённая Эмили затаила дыхание. Ровно в этот момент курица, несущаяся по двору, наступила на скорпиона и рухнула замертво, как подстреленная. Эмили потрясла не столько сама опасность, сколько ее необычность.
- Поехали, - сказала Маргарет. – Очень жарко, чтобы здесь торчать. Поедем к Экзетер Рокс.
Кавалькада двинулась в путь. В сапожках, застегнутых на середине голени, Эмили чувствовал себя очень неловко. Кто-то вез еду, а кто-то – колебасы с водой. Пони, видимо, дорогу знали. Солнце было все еще огромное и красное, а небо безоблачное, словно голубая глазурь на горшке из обожженной глины. Низко над землей висела грязно-серая дымка. Спускаясь по дороге к морю, кавалькада добралась до места, где еще вчера у обочины бурлил довольно большой родник. Теперь он пересох. Когда они проезжали мимо, из него вырвался небольшой поток воды, но потом снова быстро исчез, хотя где-то под землей всё ещё булькало. Кавалькаде всадников было жарко - слишком жарко даже чтобы просто друг с другом разговаривать - и они сидели на своих пони как можно свободнее, с нетерпением ожидая, когда покажется море.
Время шло. И без того уже раскаленный воздух продолжал нагреваться, как будто от какого-то огромного огненного запаса, энергию из которого он мог черпать по своему усмотрению. Быки переставляли копыта только когда земля уже становилась слишком горячей. Даже насекомые были слишком вялые, чтобы издавать свое привычное стрекотание. Обычно любящие погреться на солнышке ящерицы прятались, едва переводя дыхание. Вокруг стаяла такая тишина, что за милю можно было услышать малейший звук. Ни одна рыбка в такую погоду лишний раз и хвостом не поведет. Пони шли вперед просто потому, что они должны были это делать. У детей даже мысли в голове плавились.
Когда совсем рядом неожиданно прокричал журавль, пони чуть из шкур не повыскакивали. Но едва прервавшись, опять наступила такая же, как и раньше, абсолютная тишина. Пони потели сейчас вдвое сильнее, чем когда их погоняли в обычную погоду. Их шаг становился все медленнее и медленнее. Наконец, они добрались до моря не быстрее, чем процессия улиток.;
Экзетер Рокс – место знаменитое. Морская бухта - почти ровный полукруг, окружённый рифами: белые пески, стелющиеся на несколько футов от воды до невысокой травы, а почти в самом центре скалистый выступ, выдающийся на несколько морских саженей прямо в глубокую воду. В скалах есть узкая расщелина, через которую вода попадает в небольшую заводь или миниатюрную лагуну прямо внутри этого бастиона. Вот там, не опасаясь акул и не боясь утонуть, дети семейства Фернандес и намеревались отмокать весь день, как морские черепахи. Вода в бухте была неподвижной и гладкой, как вулканическое стекло, и прозрачной, как самый лучший джин: хотя от рифа на расстоянии мили доносился шум прибоя. Вода в самой лагуне, разумеется, не могла быть еще более гладкой. Морской бриз - хотя бы самый легкий - даже не думал просыпаться. Ни одна птица не решалась вторгаться в это царство тяжёлого, как свинец, воздуха
Некоторое время у детей не хватало сил, чтобы погрузиться в воду, и они лежали на мелководье лицами вниз, разглядывая морские веера, морские лилии, ракушки с красными гребешками, кораллы, радужных рыбок – весь этот лес идеальных рождественских ёлок, каким представляется дно тропического моря. Потом они встали – их пошатывало, перед глазами плыли темные пятнышки – а через мгновение уже лежали на воде в тени скалистого выступа, как всплывшие утопленники. Только носы над поверхностью торчали.
Через час или около того после полудня немного разбухшие от теплой воды дети собрались в скудной тени Панамского папоротника, съели столько привезенной с собой еды, сколько позволил аппетит, и выпили всю воду, но жажду так и не утолили. И тут случилось нечто очень странное. Когда они сидели в тени, до них донесся необычный звук - непонятный, стремительно пронесшийся над ними, словно сильный порыв ветра. Но никакого дыхания даже легкого ветерка никто не почувствовал, что было ещё более странно. Потом послышалось резкое шипение и свист, как будто где-то вдалеке летели ракеты или какие-то гигантские лебеди. Дети дружно подняли головы вверх, но ничего интересного там не обнаружили. Небо было чистое и ясное. Все стихло еще задолго до того, как купальщики опять попрыгали в воду. Вот только вскоре Джон услышал что-то вроде легко постукивания - как если бы кто-то тихонько стучал снаружи по ванне, в который ты лежишь. Но у ванны, в которой дети сейчас плескались, не было стенок. Это был сам мир. И в нем было весело.
К закату дети так размякли от долгого купания, что едва могли держаться на ногах. И просолились они как бекон. Когда солнце стало опускаться за горизонт, все дети как будто по команде поднялись со скал, и подошли туда, где лежала их одежда и где под пальмами были привязаны пони. По мере того как солнце садилось в воду, оно становились все больше, а вместо красного приобрело теперь багровый оттенок. Наконец, оно опустилось за западный мыс бухты, который постепенно темнел, пока не исчезла из вида линия воды, а его отражение не слилось с реальностью в один четкий симметричный узор.
Ни малейшего дуновения ветерка, которое бы хоть чуть-чуть пошевелило поверхность воды. Вдруг в какое-то мгновение она задрожала сама по себе, разрушив все отражения, но потом снова стала гладкой, как стекло. Дети затаили дыхание, ожидая, что будет дальше.
Стайка рыбок, напуганная каким-то исключительно подводным происшествием, высунула головы на поверхность и стрелой понеслась по заливу, взбивая своими маленькими тельцами мелкую сверкающую рябь. Но всегда когда подобное возмущение стихало, вода снова становилась тёмной, плотной и неподвижной, как закалённое стекло.
Один раз все вокруг слегка задрожало, как кресло в концертном зале, и опять послышался тот таинственный громкий шорох крыльев, хотя под раздувшимися радужными звездами ничего видно не было.
А потом это началось. Вода в бухте стала уходить, как будто кто-то выдернул пробку в ванне. Обнажился примерно фут песка и кораллов, которые на мгновение впервые блеснули в воздухе, а потом море ринулось назад миниатюрными валами, которые хлынули прямо к подножиям пальм. Клочья дерна были вырваны прочь, а на другом берегу бухты в воду с грохотом рухнул кусок скалы. Вниз посыпались песок и ветки, роса падала с деревьев, словно сверкающие бриллианты. Птицы и звери, у которых наконец-то прорезались голоса, закричали и заревели. Пони, хотя и совершенно не испугавшиеся, подняли головы и отчаянно заржали.
И все. Всего несколько мгновений. А потом тишина стремительным контрмаршем вернула себе свое взбунтовавшееся королевство. Снова вокруг все замерло. Деревья шевелились не сильнее, чем колонны древних руин. Каждый листик был на своем месте. Бурлящая пена осела, и из неё, как из облаков, проступили отражения звезд. Безмолвие, темнота, спокойствие: как будто никакого потрясения здесь никогда и не могло случиться. Не успевшие одеться дети тоже продолжали стоять, как вкопанные, рядом с успокоившимися пони. Роса блестела на их волосах, ресницах и круглых детских животиках.
Что касается Эмили, то для нее это было уже слишком. Землетрясение совсем снесло ей голову. Она начала плясать, тяжело прыгая с одной ноги на другую. Джон тут же подхватил эту инфекцию и начал кувыркаться через голову, двигаясь по эллиптической траектории пока не сообразил, что оказался в воде. Голова его так кружилась, что он с трудом мог отличить верх от низа.
И тут Эмили поняла, чего ей хэочется. Она вскарабкалась на пони и пустила его в галоп по пляжу, пытаясь лаять, как собака. Дети семейства Фернандес наблюдали за всем это с видом серьёзным, но без осуждения. Джон, взявший курс на Кубу, плыл так, как будто акулы обгрызали ему ногти на ногах. Эмили загналаа своего пони в воду и хлестала его до тех пор, пока он не поплыл. Так она последовала за Джоном к рифу, продолжая хрипло тявкать.
Дети проплыли, должно быть, целую сотню ярдов, пока не выдохлись и тогда, наконец, повернули к берегу. Джон держался за ногу Эмили, пыхтя и фыркая. Они немного переусердствовали, и сейчас их возбуждение уже сошло на нет. Наконец, Джон выдохнул:
- Тебе не надо ездить на пони с голыми ногами. Еще лишай стригущий получишь.
- Да мне наплевать, - ответила Эмили.
- Вот когда получишь, тогда будет не наплевать, - сказал Джон.
- Наплева-а-ать! – протянула в ответ Эмили.
Путь к берегу оказался неблизким. Когда они добрались до него, остальные уже оделись и собирались в путь. Вскоре вся кавалькада уже двигалась в темноте домой. Наконец, Маргарет сказала:
- Ну, вот и все.
Никто ей не ответил.
- Я вот прямо с утра носом чуяла, что будет землетрясение. Скажи, Эмили?
- Ох уж этот твой нюх! – сказал Джимми Фернандес. – Все-то ты всегда чуешь!
- У нее нюх очень хороший, - гордо сообщил Джону младший, Гарри. - Маргарет может по запаху грязное белье разобрать, и сказать, где чьё.
- На самом деле не может, - сказал Джимми. – Да врёт она вс.. Как будто у каждого свой запах!
- Могу!
- Вообще-то собаки могут, - заключил Джон.
Эмили промолчала. Конечно, все люди пахли по-разному. Тут и спорить не о чем было. Она, например, всегда могла отличиьт свое полотенце от полотенца Джона, и даже чувствовала, если им кто-то другой пользовался. Но все-таки как это было по-креольски: разглагольствовать о запахах да ещё так открыто
- Ладно. В общем, я сказала, что будет землетрясение, оно и было, - подвела итог Маргарет.
Вот этого Эмили и ждала! Значит, это действительно было землетрясение (она не любила переспрашивать, ведь это выглядело слишком невежественным, но сейчас Маргарет так прямо и сказала, что это было оно).
Если она когда-нибудь вернется в Англию, то теперь сможет сказать: «Я пережила Землетрясение».
С этой уверенностью ее пьянящее возбуждение начало понемногу возвращаться. Ведь ничто, никакое приключение, дарованное рукой Бога или человека, не могло с этим сравниться. Если бы Эмили вдруг обнаружила, что умеет летать, даже это не показалось бы ей таким уж чудесным. Небеса разыграли свой последний, самый страшный козырь, и маленькая Эмили выжила там, где даже взрослые мужчины (вроде Корея, Дафана и Авирома) гибли.
Жизнь вдруг показалась ей немного пустой: ведь никогда больше с ней не случится ничего такого же опасного и такого возвышенного.
Тем временем Маргарет и Джимми продолжали спорить.
- Ну, зато завтра яиц будет - завались, - заявил Джимми. – Нет ничего лучше землетрясения, чтобы заставить кур нестись.
Какими все-таки смешными были эти креолы! Они, кажется, совсем не понимали, как сильно изменяет всю последующую жизнь человека то, что он побывал в землетрясении.
А вот чернокожей служанке Марте, когда дети вернулись домой, было что сказать по поводу этого возвышенного природного катаклизма. Только накануне она протерла весь фарфор в гостиной, а теперь все снова покрылось тонким слоем въедливой пыли.
4.
На следующее утро в воскресенье они отправились домой. Эмили все еще находилась под таким впечатлением от землетрясения, что просто онемела. Она ела с землетрясением, спала с землетрясением, ее руки и ноги были само землетрясение. Для Джона же главным теперь стали пони. Конечно, землетрясение штука забавная, но главное – пони. Эмили пока совершенно не тревожило то, что только она одна осознавала истинный масштаб случившегося. Она была слишком одержима мыслями о землетрясении, чтобы замечать что-либо вокруг или осознавать, что кто-то другой осмеливается притворяться, будто на самом деле существует в этом мире.
Мама встретила их у двери дома и засыпала вопросами. Джон сразу затараторил про пони, а Эмили как будто язык проглотила. Ей казалось, что она похожа на ребенка, который так объелся, что уже не в силах даже стошнить.
Миссис Торнтон иногда волновалась за нее. Такая спокойная, размеренная жизнь, как здесь, безусловно, хороша для нервных детей вроде Джона, думала она, а вот для Эмили, которая была совсем не из нервных, очень нужен какой-нибудь стимул, возбуждение, иначе есть опасность, что ее разум навсегда погрузится в сон. Здесь, так сказать, слишком «растительная» жизнь. Поэтому миссис Торнтон всегда обращалась к дочери с самой жизнерадостной интонацией, делая вид, будто весь мир вокруг был чрезвычайно интересным. А еще она надеялась, что поездка в гости в Экзетер сможет как-то встряхнуть Эмили, но та вернулась домой, как всегда, молчаливая и равнодушная. Видимо, поездка не произвела на нее вообще никакого впечатления.
Джон собрал младших в подвале, и они круг за кругом стали маршировать с деревянными мечами наперевес, распевая «Вперед, христианские солдаты». Эмили компанию им составлять не стала. Какой теперь смысл как раньше расстраиваться, что, будучи девочкой, во взрослом возрасте она никогда не сможет стать настоящим воином с настоящим мечом? Но она побывала в Землетрясении!
Впрочем, другие дети тоже долго не продержались (А ведь иногда они продолжали маршировать часа по три, а то и по четыре). Что бы ни сотворило землетрясение с душой Эмили, но воздух после него прохладнее не стал. По-прежнему стояла жара. В животном мире наблюдалась какая-то странная суматоха, как будто и звери, и птицы, и даже насекомые были чем-то встревожены. Привычные ящерицы и москиты все еще где-то скрывались, а на их место устремились самые ужасные порождения земли, твари тьмы, выбравшиеся наружу: бесцельно бродили сухопутные крабы, злобно шевеля клешнями, а почва казалась живым существом из-за шевелившихся на ней полчищ рыжих муравьев и тараканов. На крыше собрались голуби и о чем-то там испуганно ворковали.
Подвал (или скорее, цокольный этаж), где играли дети, с деревянным домом наверху не был связан никак, но имел собственную дверь под двойным пролетом лестницы, которая вела к парадному входу. Вот там в тени дети вскоре и собрались. На земле валялся один из лучших носовых платков мистера Торнтона. Должно быть, он обронил его сегодня утром. Но ни у кого из детей не было сил выйти на солнце и отнести платок в дом. И тут они увидели, как через двор ковыляет Хромоногий Сэм. Увидев добычу, он уже собрался забрать ее, но вдруг вспомнил, что сегодня было воскресенье. Сэм тут же выронил платок, словно раскаленный булыжник, и начал засыпать его песком ровно на том месте, где нашел.
- Даст бог, я украду тебя завтра, - с надеждой сказал он. – Господи, ты еще здесь?
Глухой рокот грома прозвучал так, будто выразил неохотное согласие.
- Спасибо тебе, Господи, - сказал Сэм, поклонившись низко нависшей туче, и заковылял прочь, но потом, не слишком уверенный в том, что небеса сдержат свое обещание, передумал: вытащил платок из песка и направился к своей хижине. Гром загрохотал громче и злее, но Сэм на это предупреждение внимание не обратил.
Так уж повелось, что когда бы мистер Торнтон ни ездил в Сент-Энн, Джон и Эмили должны были выбегать ему навстречу и ехать с ним обратно, пристроившись по одному на каждом из его стременных ремней.
В тот воскресный вечер они выбежали как только его увидели, несмотря на гром, который уже грохотал прямо над их головами. И не только над головами, потому что в тропиках гроза – это не какое-то отдаленное явление в небе, как в Англии. Она вокруг вас повсюду: молнии мечутся по воде, прыгают с дерева на дерево, бьются о землю, а гром будто взрывается прямо внутри вас.
- Назад! Назад, маленькие дурачки! – с яростью кричал мистер Торнтон. – Бегите в дом!
Ошеломлённые Джон и Эмили остановились и вдруг начали понимать, что эта гроза и в правду необычная. Оба почувствовали, что промокли до нитки, и произошло это, видимо, в тот самый момент, когда они выскочили из дома. Молния сверкала, не переставая: она играла на стременах их отца, и вдруг дети поняли, что он был сильно напуган. Джон и Эмили в ужасе бросились к дому, а Мистер Торнтон прибежал почти сразу за ними. Миссис Торнтон выскочила им навстречу.
- Дорогой, я так рада…
- Никогда такой грозы не видел! Зачем ты детей выпустила?
- Я и представить не могла, что они такую глупость сотворят! Все время думала… но, слава Богу, ты вернулся!
- Надеюсь, худшее уже позади.
Возможно, так и было, но во время ужина молния за окном полыхала почти непрерывно. Джон и Эмили почти ничего не ели. Перед их глазами застыло то мгновение, когда они увидели страх на лице отца.
В целом, ужин не удался. Миссис Торнтон приготовила для мужа его «любимое блюдо», что было вернейшим способом окончательно вывести его из себя, когда он пребывал в дурном настроении. В самый разгар всего этого, прервав церемонию ужина, в столовую ворвался Сэм. Он сердито бросил на стол носовой платок и вышел.
- Что за... - начал было мистер Торнтон.
Но Джон и Эмили все поняли. И были полностью согласны с Сэмом относительно причины бури. Красть и так-то было нехорошо, а уж в воскресенье!
Тем временем молния продолжала свою игру. Гром мешал разговаривать, но никто и не собирался это делать: ни у кого не было настроения. Слышались только удары грома и барабанная дробь дождя. Вдруг прямо под окном раздался ужасающий нечеловеческий вопль ужаса.
- Табби! – крикнул Джон, и все бросились к окну.
Но Табби уже молнией ворвался в дом, а следом орава гнавшихся за ним диких кошек. Джон тут же открыл дверь столовой, и взъерошенный и запыхавшийся Табби проскользнул в комнату. Даже после этого дикие звери не остановились. Трудно даже представить, какая бешеная ярость заставила этих обитателей джунглей гнаться за Табби до самого дома. Но они ворвались в коридор и устроили настоящий кошачий концерт. Как будто по этому их заклинанию снова проснулся гром, а молния засверкала так, что затмила скудный свет от настольной лампы. В доме стоял такой гвалт, что за ним ничего не было слышно. Табби – шерсть дыбом, глаза горят - носился туда-сюда по комнате и периодически орал так, что у детей кровь стыла в жилах. Такого они от него еще никогда не слышали. Табби казался одержимым и вдохновлённым самим присутствием Смерти, точно дельфийский оракул в экстазе. А в коридоре тем временем бушевал настоящий ад.
Но долго так продолжаться не могло. За дверью столовой стоял большой отстойник для воды, а над ней было давно разбитое веерное окошко. Вдруг что-то черное и орущее метнулось через это окошко и упало в самом центре обеденного стола, разбросав вилки с ложками и опрокинув лампу. А потом еще и еще – кошка за кошкой – но Табби уже выскочил в окно на улицу и опять помчался к кустам. Дикие кошки – целая дюжина - одна за другой запрыгнули через веерное окошко на обеденный стол и помчались оттуда следом за Табби. В одно мгновение вся эта дьявольская охота и обречённая добыча растворились в ночи.
- О, Табби! Мой бедный Табби! – взвыл Джон, а Эмили в это время бросилась к окну.
Кошки исчезли. Молния вспыхивала, освещая лианы в джунглях, словно гигантскую паутину, но ни Табби, ни его преследователей нигде видно не было.
Джон впервые за много лет разревелся и подбежал к матери. Эмили, как вкопанная, стояла у окна, пристально вглядываясь в тот ужас, видеть который она, по сути, и не могла. Вдруг её вырвало.
- Господи, что за вечер! – простонал мистер Баз-Торнтон, шаря в темноте по столу в поисках того, что осталось от ужина.
Почти сразу после этого запылала хижина Сэма. Из столовой они увидели, как старый негр с трагическим видом вышел на улицу и исчез в темноте. Он бросал в небеса камни. В паузе между раскатами грома все услышали, как он крикнул: «Я ж отдал его? Разве нет? Разве я не отдал эту дрянь обратно?»
Потом ударила еще одна ослепительная молния, и Сэм рухнул прямо там, где стоял. Мистер Торнтон оттащил детей от окна и пробормотал что-то вроде: «Пойду-ка я посмотрю. А ты не подпускай их к окну».
Потом он закрыл ставни и ушел.
Джон и младшие дети продолжили хныкать. Эмили хотелось, чтобы кто-нибудь зажег лампу, и тогда она бы почитала. Делать что угодно, лишь бы не думать о бедном Табби!
Я думаю, ветер начал усиливаться чуть раньше, но теперь, когда мистеру Торнтону удалось затащить в дом тело старого Сэма, он уже стал штормовым. Старик, чьи суставы при жизни гнулись с трудом, стал теперь мягким как червяк. Эмили и Джон, которые без ведома матери проскользнули в коридор, страшно испугались того, как он висел на руках у мистера Торнтона. Им с трудом удалось оторваться от этого зрелища и вернуться в столовую, пока их не заметили.
Миссис Торнтон героически восседала в кресле, а ее выводок, сгрудившись вокруг нее, читал наизусть псалмы и стихи сэра Вальтера Скотта. Эмили пыталась отвлечься от мыслей о Табби, перебирая в голове все подробности землетрясения. Временами грохот громовых раскатов и пронзительный вой ветра становились такими оглушительными, что прямо-таки нагло вторгались в ее внутренний мир. Ей очень хотелось, чтобы эта несчастная гроза пронеслась над ними побыстрее и, закончилась, наконец. Сначала Эмили представила себе землетрясение, как сцену в пьесе, и прошла ее, как будто это повторилось снова. Потом она переложила все в прямую речь, как бы рассказывая историю, которая начиналась с магической фразы «Однажды я попала в Землетрясение». Но вскоре опять прорвался драматизм – на этот раз в виде изумлённых комментариев ее воображаемой английской аудитории. Закончив с этим, она перешла к историческому стилю, где некий Голос объявлял, что девочка по имени Эмили однажды попала в землетрясение. И так снова и снова, по третьему кругу.
Перед глазами Эмили промелькнула ужасная судьба Табби, и это застало ее врасплох. Ей снова стало дурно. Тут даже ее землетрясение не помогало. Охваченная кошмарным наваждением, Эмили, как за соломинку, отчаянно пыталась уцепиться за окружавшую её реальность. Она старалась сосредоточиться на каждой мельчайшей детали вокруг – например, сосчитать планки на ставнях. В общем, на любой, самой ничтожной внешней мелочи. Так Эмили впервые обратила внимание на погоду.
Ветер теперь дул даже больше чем с удвоенной силой. Ставни выгибались так, будто к ним снаружи дома прислонились усталые слоны, а мистер Торнтон пытался привязать их запоры тем самым носовым платком. Однако упираться против такого ветра было все равно что толкать скалу. Наконец и ставни, и носовой платок разлетелись в клочья. Струи дождя хлынули в комнату, как морская вода в трюм тонущего корабля. Ветер ворвался в комнату, посрывал картины со стены и смел все со стола. Сквозь лишившиеся стекол рамы виднелся освещенный вспышками молний пейзаж. Лианы, которые раньше были похожи на паутину, теперь вздымались к небу, как только что расчесанные волосы. Кусты лежали прижатыми на земле, словно уши у испуганного кролика. В небе метались сорванные с деревьев ветки. Хижины негров снесло напрочь, а их обитатели ползли на животах к дому, чтобы в нем укрыться. Отскакивающие от земли капли дождя застилали землю белой пеленой, которая была похожа на своего рода море, где, как морские свиньи, барахтались негры. Один чернокожий мальчишка начал откатываться в сторону, и его мамаша, забыв об осторожности, вскочила на ноги. Тут же толстую старую каргу сдуло, и она понеслась сквозь живую изгородь по полю, как в какой-нибудь веселой сказке, пока не уперлась в стену и не оказалась намертво прижатой к ней, не в силах пошевелиться. Правда, остальным удалось добраться до дома, и вскоре в подвале послышался шум.
Более того, сам пол начал трепетать, как трепещет обычно вывешенный на веревке ковер в ветреный день. Открыв дверь в подвал, негры впустили туда ветер, и теперь никак не могли ее снова захлопнуть. Этот ветер, с которым им приходилось бороться, больше был похож на твердый бетонный блок, чем на поток воздуха.
Мистер Торнтон решил обойти дом, чтобы, по его словам, посмотреть, что ещё можно сделать. Вскоре ему стало ясно, что следующей улетит крыша. Поэтому он вернулся в столовую к семье, сейчас очень напоминавшей скульптурную группу «Гибель ниобид». Миссис Торонтон была на середине изложения легенды про Владычицу озера, а младшие дети с благоговением её слушали. В раздражении мистер Торнтон объявил им, что через полчаса их, скорее всего, уже не будет в живых. Никто, впрочем, особого интереса к этой новости не проявил: Миссис Торнтон продолжила свою декламацию без единой запинки. Память у неё была потрясающая
Через пару стихов о Владычице грозившая улететь крыша свою угрозу выполнила. К счастью, ветер подхватил ее изнутри дома, и большую часть просто снесло со стен, но пара стропил все же упала внутрь и повисла на двери столовой, едва не придавив Джона. Эмили, к своему глубокому возмущению, вдруг ощутила холод. Как-то вдруг сразу она решила, что этой бури с нее уже хватит. Вместо приятного развлечения молнии, гром и ливень становились мучением.
Мистер Торнтон начал искать, чем бы проломить пол. Если бы только ему удалось сделать в нем дыру, он мог бы спустить в подвал жену и детей. К счастью, долго искать ему не пришлось. Одна часть упавшей пары стропил уже сделала работу за него. Лора, Рэйчел, Эмили, Эдвард, Джон, миссис Торнтон и, наконец, сам мистер Торнтон спустились в темноту, где уже столпились негры и козы.
Руководствуясь здравым смыслом, Мистер Торнтон захватил с собой из столовой пару графинов с мадерой, и каждому досталось по глоточку: от Лоры и до самого старого негра. Все дети с охотой приняли участие в этом нечестивом ритуале, а до Эмили графин дошел почему-то дважды, и оба раза она хорошенько к нему приложилась. Для их возраста этого было вполне достаточно, и пока то, что осталось от дома, разлеталось над их головами, потом в наступившее вдруг затишье и когда ураган опять вернулся, Джон, Эмили, Эдвард,, Рэйчел и Лора вдрызг пьяные спали вповалку на полу подвала сном, над которым ужасная судьба Табби, разорванного на куски дикими извергами чуть ли ни у них на глазах, царила с легкостью обычного ночного кошмара.
Часть 2.
1.
Всю ночь вода сквозь щели в полу дома лилась на укрывшихся в подвале людей, но (видимо, благодаря мадере) это их совершенно не беспокоило. Однако вскоре после второй волны урагана дождь прекратился, и когда начало светать, мистер Торнтон выбрался наружу, чтобы оценить масштаб бедствия.
Местность была неузнаваемой, как после наводнения. С точки зрения географии, трудно было сказать, где вы находитесь. В тропиках характер пейзажу предает не ландшафт, а растительность. Сейчас вся эта растительность на мили вокруг превратилась в месиво. Землю прорезали внезапно появившиеся ручьи, которые вгрызлись в красную почву. Единственным живым существом в поле зрения была корова, да и та лишилась обоих своих рогов.
От деревянной части дома не осталось практически ничего. После того, как семейство Торнтонов успешно укрылось в подвале, стены рухнули одна за другой. Всю мебель разнесло в щепки. Даже тяжеленный обеденный стол из красного дерева, который они так любили и всегда следили, чтобы его ножки стояли в маленьких стеклянных баночках с маслом для защиты от насекомых, исчез словно призрак. На полу валялись какие-то обломки - может, от него, а может, и нет. Трудно было сказать.
Мистер Торнтон вернулся в подвал и помог жене выбраться оттуда. Все тело ее так затекло, что она едва могла пошевелиться. Супруги опустились на колени и поблагодарили Господа, что он не обошелся с ними еще хуже. Потом они встали и с несколько глуповатым видом огляделись вокруг. Казалось невероятным, что все эти разрушения были сотворил обычный воздушный поток. Мистер Торнтон помахал рукой. В неподвижности воздух был таким мягким, таким прозрачным… Как можно было поверить, что его Движение, само по себе неуловимое, придало ему такой твердости, что эта изящная и стремительная как лань грозовая Буря прошлой ночью схватила Толстуху Бетси с хищностью тигра и силой птицы Рух и швырнула ее прямо на глазах мистера Торнтона через два больших поля?
Миссис Торнтон поняла смысл жеста супруга.
- Не забывай, кто правитель этой Бури, - сказала она.
Конюшня не разрушилась, хотя ущерб ей был нанесен серьезный. Мул мистера Торнтона получил такие повреждения, что ему пришлось приказать негру перерезать бедняге горло, чтобы избавить от мучений. Повозка была разбита вдребезги и ремонту не подлежала. Единственным уцелевшим строением оказалось каменное сооружение, служившее когда-то лазаретом при старой сахарной плантации. Миссис и мистер Торнтон разбудили детей, которые были не передать словами как несчастны, да и чувствовали себя неважно, и перебрались туда. Там негры, к удивлению, проявили доброту, с рвением стараясь сделать всё возможное, чтобы обеспечить им хоть какой-то комфорт. Сооружение было вымощено камнями и без освещения, но, по крайней мере, хоть выглядело крепким.
Дети капризничали и раздражались друг на друга, но приняли перемены в своей жизни, практически их не заметив. Общеизвестно, что для того чтобы понять, что есть катастрофа, а что - нет, нужен опыт. Дети же пока не могли определить разницу между бедствием и обычным течением их жизни. Если бы Эмили знала, что это был Ураган, несомненно, это произвело бы на нее гораздо более сильное впечатление, ведь слово это наполнено романтическим ужасом. Но это девочке и в голову не пришло, а гроза, какой бы суровой она ни была, в конце концов, обычное дело. Простой факт, что эта гроза нанесла неизмеримый урон, а землетрясение - вообще ничего, не давала ей никакого права конкурировать с последним в иерархии природных катаклизмов. Землетрясение – это нечто отдельное. Если Эмили в молчании склонялась к раздумьям над своим внутренним страхом, то это был вовсе не ураган, а о гибель Табби. Вот это иногда казалось ей ужасом уже совершенно невыносимым. Она впервые так близко столкнулась со смертью. Тем более, с насильственной. Гибель старика Сэма не произвела на Эмили такого впечатления. В конце концов, есть же разница между негром и любимым котом!
В том, что Эмили, а также ее братья и сестры расположились в лазарете, было даже нечто забавное: этакий вечный пикник, в котором в кои-то веки участвовали оба их родителя. Это даже привело к тому, что дети впервые начали воспринимать мать и отца как людей разумных, с вполне понятными вкусами - с такими, например, как обед сидя на полу.
Миссис Торнтон сильно бы удивилась, если бы ей сказали, что до сих пор она для своих деток практически ничего не значила. Миссис Торнтон с большим интересом занималась психологией (искусство пустословия, как называет эту науку поэт Роберт Саути). У нее было полно теорий воспитания детей, только вот на воплощение их в жизнь времени никогда не хватало, но тем не менее миссис Торнтон казалось, что она прекрасно разбирается в детских характерах и является центром страстной преданности своих отпрысков. А на самом-то деле она от рождения была неспособна отличить, где кончается личность одного ребенка, и начинается личность другого. Это была коренастенькая маленькая женщина – родом из Корнуолла, как мне кажется. В раннем детстве ее носили на подушке из опасения, что чьи-либо неловкие руки могут причинить ей вред. Читать она научилась в два с половиной года, и чтение ее всегда было серьезное. Не отставала тогда будущая миссис Торнтон и в гуманитарных науках: преподавательницы отзывались об ее манерах как о чем-то редко встречающемся вне стен старых королевских домов: несмотря на фигуру, похожую на валик, она могла ступить в карету, как ангел на облако. А еще она была очень вспыльчива.
У мистера Баз-Торнтона тоже было много достоинств, кроме двух: права первородства и умения зарабатывать на жизнь. А ведь и то и другое могло бы обеспечить всю семью.
Раз уж это удивило бы мать, то, несомненно, удивило бы и детей, если бы им кто-нибудь рассказал, как мало значат для них их родители. Дети редко обладают способностью к количественному самоанализу: что бы ни было, они свято верят, что любят папу и маму в первую очередь и в равной степени. На самом деле дети Торнтонов в первую очередь любили Табби, во вторую - друг друга, и вряд ли замечали существование матери чаще, чем раз в неделю. Отца они любили чуть больше: отчасти из-за традиционной церемонии возвращения домой, пристроившись на его стременах.
Ямайка никуда не делась и расцвела заново. Ее лоно было неиссякаемо. Мистер и миссис Торнтон тоже остались целы и невредимы и терпеливо, через слезы пытались восстановить прежнюю жизнь, насколько это было возможно. Но опасность, которой подверглись их любимые малыши, была слишком большой, чтобы снова рисковать. Небеса дали им знак. Дети должны уехать.
Причем опасность была не только физической.
- Какая ужасная ночь! – сказала миссис Торнтон, когда они с мужем обсуждали их план отправить детей домой в школу. – Боже мой, как же страдали эти бедняжки! Подумай только, насколько острее переносится страх ребенком! А они были такими отважными! Такими настоящими англичанами!
- Мне кажется, они ничего не поняли, - мистер Торнтон ответил так только ради того, чтобы сказать что-нибудь наперекор. Сам он вряд ли ждал, что жена воспримет его слова всерьез.
- Знаешь, я ужасно боюсь того, какое неизгладимое внутреннее воздействие может произвести на их психику это потрясение. Ты заметил, что они даже не упоминают о случившемся? В Англии они, по крайней мере, будут защищены от таких опасностей.
Тем временем младшие Торнтоны, приняв новую жизнь как нечто само собой разумеющееся, вовсю ею наслаждались. Как, например, большинство детей, которые, отправляясь в поездку по железной дороге, любят как можно больше пересадок.
Восстановление Ферндейла тоже было делом, требовавшим большого внимания. Преимущество местных похожих на спичечные коробки домиков в том, что они как легко были снесены ураганом, так же легко и построены заново. Стоило только начать, а дальше работа пошла очень быстро. Мистер Торнтон сам командовал строительной бригадой, используя бесконечное множество механических устройств собственного изобретения. Вскоре наступил тот день, когда он стоял, высунув свою благородную голову в быстро сужающуюся дыру в новой крыше, раздавая указания двум чернокожим плотникам в клетчатых рубашках, которые, распластавшись, прибивали одну дранку за другой. Кровля крыши продвигалась, угрожая зажать голову мистера Торнтона, словно жертву в каком-нибудь рассказе ужасов. Наконец, ему пришлось втянуть голову, и на то место, где она торчала, были прибиты последние дранки.
Час спустя дети в последний раз взглянули на Ферндейл.
Когда им сообщили, что придется вернуться в Англию, они восприняли это как отдельный факт: сам по себе волнительный, но без какой-либо конкретной причины - ведь вряд ли это могло быть связано с гибелью кота, а больше в последнее время ничего важного и не происходило.
Первая часть их путешествия на родину проходила по суши до Монтего-Бей. Примечательным в нем было то, что взятую напрокат повозку тащила не пара лошадей и не пара мулов, а одна лошадь и один мул. Каждый раз, когда лошадь хотела пойти побыстрее, мул в упряжке засыпал. Если погонщик будил его, он пускался в галоп, что уже злило лошадь. Так или иначе, но их продвижение вперед все равно было бы медленным, потому что дороги размыло напрочь.
Из детей Англию мог помнить только Джон. Помнил он, как сидел на верхней площадке лестницы, которая была отгорожена от него маленькой калиткой, и играл с красной игрушечной тележкой для молока. Джону не нужно было даже заглядывать в комнату слева, потому что он и так знал, что там в своей кроватке лежала малышка Эмили. В свою очередь Эмили говорила, что запомнила что-то вроде вида на задние стены кирпичных домов в Ричмонде, но, возможно, она это просто выдумала. Остальные дети родились уже на Ямайке. А Эдвард так вообще недавно.
Тем не менее у всех у них были весьма подробные представления об Англии, основанные на том, что рассказывали им родители, и на том, что они прочитали в книжках или в иногда попадавшихся под руку старых журналах. Само собой разумеется, для них это была Атлантида, земля на задворках Гипербореи, и попасть туда было так же интересно, как умереть и попасть в рай.
Пока они ехали, Джон уже в сотый раз рассказал им про верхнюю лестничную площадку. Остальные внимательно его слушали (как верующие слушают человека, вспоминающего все свои реинкарнации).
Эмили вдруг вспомнила, как сидела однажды у окна и увидела большую птицу с красивым хвостом. В тот же момент раздался ужасный крик или, может, случилось что-то еще неприятное – сейчас она уже не могла вспомнить, какое именно чувство было тогда у нее задето. Ей и в голову не пришло, что, наверное, это та самая птица и кричала. Так или иначе, но воспоминания были слишком расплывчатыми, чтобы попытаться их описать, и Эмили переключилась на размышления о том, как вообще можно спать во время ходьбы, что, по словам погонщика, успешно делал мул.
На первую ночевку они остановились в Сент-Энн, и там случилось еще одно примечательное событие. Их хозяин был закоренелым креолом и за ужином ел кайенский перец ложкой. Не обычный кайенский перец, заметьте, который продается в магазинах и в который подмешано много перетертых бобов кампешевого дерева, а настоящий, чистый, куда более жгучий оригинал. Это действительно стало Событием первой величины и осталось в памяти детей надолго.
Пустынная местность, по которой они ехали, не поддается описанию. Тропический пейзаж вообще выглядит утомительным, не очень живописным, хоть и плодородным. Зелень достаточно однообразная: огромные трубчатые стебли, поддерживающие толстые листья. Ни у одного дерева не разглядеть очертаний, потому что оно прижато к другому, и рядом вообще нет свободного места. На Ямайке растения в таком изобилии кишат даже на горных хребтах. Да и самих гор так много, что, находясь на вершине одной из них, ты окружен другими пиками и не можешь увидеть ничего вокруг. Здесь растут сотни цветов. Только представьте себе все это великолепие, перетертое, словно пестиком в ступке - раздавленное, измельченное и уже растущее заново! Мистер Торнтон и его жена готовы были громко вздохнуть с облегчением, когда увидели море и когда, наконец, перед ними раскинулась прекрасная панорама бухты Монтего.
В открытом море было приличное волнение, но за коралловым рифом с его крошечным проходом поверхность воды оставалась, как зеркало. Три корабля разных размеров стояли здесь на якорях, и их прекрасные очертания отражались в воде. Неподалеку от берега лежали острова Бог, а сразу слева от них в низине у подножия гор было устье небольшой речки, болотистой и (как мистер Торнтон сообщил Джону) кишащей крокодилами. Дети никогда крокодилов не видели и надеялись, что один из них отважится доползти до города, куда они вскоре и прибыли. Но никто из животных на это не решился. С огромным разочарованием дети узнали, что им предстоит сразу же подняться на борт барка. Ведь они надеялись, что из-за какого-нибудь угла улицы еще мог появиться крокодил.
Барк «Клоринда» бросил свой якорь на глубине в шесть морских саженей. Вода была такой прозрачной, а свет таким ярким, что, когда дети в шлюпке приблизились к судну, отражение внезапно исчезло, и вместо него они увидели корабль снизу чуть ли не до противоположной стороны. Из-за преломления света днище выглядело плоским, как брюшко у черепахи. Казалось, будто парусник практически весь находился над водой, а якорь на цепи тянулся вниз, словно воздушный змей, только наоборот. Он извивался и закручивался (благодаря ряби на поверхности) среди извилистых кораллов.
Это было единственное впечатление, которое осталось у Эмили от посадки на барк, зато сам парусник оказался довольно странным объектом и требовал от нее полной сосредоточенности. Джон был единственным, кто более-менее ясно помнил плавание на Ямайку. Эмили же только думала, что помнит, но на самом деле она лишь воспроизводила в воображении то, о чем ей рассказывали. На поверку оказалось, что настоящий корабль был совершенно не похож на тот, который якобы сохранился у нее в памяти.
По какому-то последнему капризу капитана ванты натягивали, как считали матросы, слишком туго, поэтому, закручивая скрипучие талрепы, они недовольно ворчали. Джону совсем не хотелось оказаться на их месте и крутить рукоятку под палящим солнцем, но он завидовал парню, чья работа заключалась в том, чтобы окунать руку в большую бочку с ароматной стокгольмской смолой и смазывать талреп. Руки его были в этой смоле до локтей, и Джону до мурашек хотелось так же измазаться.
В одно мгновение дети разбежались по кораблю, принюхиваясь на каждом углу и мяукая, как кошки в новом доме. Мистер и миссис Торнтон стояли у трапа, немного удрученные счастливой увлеченностью своих деток и слегка сожалея об отсутствии должной эмоциональной сцены прощания.
- Я думаю, им здесь понравится, Фредерик, - сказала миссис Торнтон. – Конечно, хотелось бы, чтобы мы могли позволить себе отправить их на пароходе, но дети находят себе развлечения даже в неудобствах.
Мистер Торнтон фыркнул.
- Лучше бы этих школ вообще не было! – вдруг выпалил он. - Тогда и дети не были бы так нужны!
Наступила небольшая пауза, чтобы неожиданная логика его слов дошла до сознания слушателя. Потом он продолжил:
- Я знаю, что будет. Они уедут и вернутся оттуда…балбесами! Обычными маленькими балбесами, как и любые чужие шалопаи! Будь я проклят, да я лучше сто ураганов переживу, чем все это!
Миссис Торнтон вздрогнула, но отважно продолжила:
- Знаешь, мне кажется, они были слишком уж к нам привязаны. Мы для них этакий абсолютный центр их жизней и мыслей. А ведь для умственного развития вредно быть в полной зависимости от одного человека.
Из люка высунулась седая голова капитана Марпола. Морской волк: чистые голубые глаза, излучающие надежность, загорелое, морщинистое и веселое лицо, грохочущий голос.
- Он слишком хорош, чтобы быть настоящим, - прошептала миссис Торнтон.
- А вот и нет! Это софизм – воображать, что люди не соответствуют своим типам! – рявкнул мистер Торнтон. Он был в совсем в растрепанных чувствах.
Капитан Марпол определенно выглядел как идеальный «детский капитан». Миссис Торнтон решила, что он будет заботливым, но не допустит лишней суеты. Ведь она была за мужественное воспитание, хотя очень радовалась, что ей не придется быть этому свидетельницей.
Капитан невозмутимо оглядел снующих по палубе бесенят.
- Дети будут молиться на него, - прошептала миссис Торнтон мужу. (Она, конечно, имела в виду, что капитан будет молиться на детей). Это был важный момент, и личность капитана была так же важна, как личность директора школы.
- Тут что, детский сад, да? – спросил капитан Марпол, едва не раздавив при рукопожатии ладонь миссис Торнтон. Она попыталась ответить, но обнаружила, что у нее горло перехватило. Даже всегда готовый трепать своим языком мистер Торнтон растерялся. Он пристально посмотрел на капитана, ткнул большим пальцем себе за спину в направлении детей, напряженно прокрутил в голове замысловатую речь, и, наконец, сформулировал ее смысл тоненьким, неожиданным для него робким голоском:
- Если что, вы их шлепайте.
После этого капитану пришлось вернуться к своим обязанностям, и родители целый час сидели у главного люка, всеми покинутые. Даже когда все было готово к отплытию, собрать детей для общего прощания оказалось просто невозможно.
Уже загремела траповая лебедка, и мистеру и миссис Торнтон была пора сойти на берег. Эмили и Джона поймать удалось, и они стояли, неловко разговаривая с родителями, как с чужими, задействовав при этом лишь по четвертинке своих мозгов. Когда перед самым носом болтался канат, по которому можно было вскарабкаться, Джон просто не знал, как ему пережить эту задержку, и погрузился в полное молчание.
- Вам пора на берег, мэм, - сказал капитан. – Мы должны отчаливать.
Два поколения Торнтонов поцеловались на прощание очень формально. Родители уже сходили по трапу, когда все значение момента вдруг обрушилось на Эмили. Она бросилась вслед за матерью и со слезами крепко вцепилась в её пышные бока, всхлипывая:
- Поехали с нами, мама. Поехали с нами тоже!
Только сейчас до нее дошло, что этот и есть разлука.
- Ты только представь, какое приключение тебя ждет, - отважно заявила миссис Торнтон. – Гораздо интереснее, чем если бы я с вами поехала. Тебе придется присматривать за малышней, как настоящей взрослой!
- Не хочу я никаких приключений! – всхлипывала Эмили. – Я уже в землетрясении побывала!
Страсти накалились до предела так, что никто не заметил, как прошло окончательное расставание. Миссис Торнтон смогла только вспомнить, как затекла ее рука, когда она все махала и махала вслед удалявшемуся пятнышку в море, которое уносил попутный ветерок. В полосе штиля барк на какое-то время замер, но потом поймал пассат и скрылся в голубой дали.
Тем временем у поручней судна стояла Маргарет Фернандес, которая со своим маленьким братом Гарри отправлялась в Англию на том же корабле. Их провожать не пришел никто, а сопровождавшая детей темнокожая няня, только поднявшись на борт, сразу спустилась в каюту, чтобы как можно быстрее сказаться больной. Как же элегантно выглядел мистер Торнтон со всем своим английским благородством! Однако все знали, что денег у него нет. Белое непроницаемое лицо Маргарет было обращено к берегу. Подбородок время от времени подрагивал. Гавань постепенно исчезла из вида. Пёстрый, раскинувшийся в беспорядке горный массив опускался всё ниже к горизонту. Редкие белые домики, клубы пара и дыма от сахарных заводов тоже исчезли. Наконец, берег, мерцая бледным, словно налёт на ягодах винограда, светом, растворился в изумрудно-синем зеркале моря.
Маргарет гадала, составят ли дети Торнтонов ей компанию или будут мешаться под ногами. Все они были младше ее, а жаль.
2.
По дороге обратно в Ферндейл миссис и мистер Торнтон молчали, охваченные чувством борьбы ревности и сочувствия, которое, как правило, возникает у людей, скорее привыкших друг к другу, чем страстно привязанных. Они были выше сентиментальностей по поводу «травмы расставания» (им было не до того, чтобы давиться слезами, найдя где-нибудь в шкафу маленькие детские ботиночки), однако от естественных родительских инстинктов никуда не денешься. Причем Фредерика это касалось не меньше, чем его жены.
Когда они были уже неподалеку от дома, миссис Торнтон начала про себя хихикать.
- Какая забавная маленькая штучка, эта наша Эмили! Ты слышал, что она сказала? «Я побывала в землетрясении». Наверное, перепутала это с ушной болью, глупышка.
Наступила долгая пауза. Потом миссис Торнтон снова заметила:
- А Джон такой чувствительный. Он был так переполнен впечатлениями, что дар речи потерял.
3.
Прошло несколько дней, прежде чем миссис и мистер Торнтон смогли снова открыто заговорить о детях. Раньше, когда нужно было о них упомянуть, супруги выражались намёками и так неловко, будто все их отпрыски поумирали.
Но спустя несколько недель их ждал приятнейший сюрприз. Барк «Клоринда» заходил на Каймановы острова, а затем отправился к Виргинским островам и пошел по Подветренному проходу. По пути от Большого Каймана Джон и Эмили писали письма. Потом судно, направлявшееся в Кингстон, забрало почту, и, в конце концов, письма добрались до Ферндейла. Никому из родителей и в голову не пришло, что такое возможно.
Вот что писала Эмили: «Дорогие мои родители, на этом корабле полно черепах. Мы тут остановились, и их привезли на лодках. Теперь черепахи лежат под столами в салоне, так что на них можно поставить ноги. Они в коридорах, на палубе и вообще везде. Капитан предупреждает, чтобы мы не выпали за борт, потому что его спасательные шлюпки тоже заполнены черепахами вместе с водой. Матросы каждый день выносят остальных черепах на палубу, чтобы их полить. Когда ставишь черепашку на задние лапки, кажется, будто на ней передничек. Они так смешно вздыхают и стонут по ночам. Сначала я думала, что все черепахи болеют. Но потом привыкаешь. Очень похоже на больных людей. Ваша любящая дочь Эмили».
А вот что писал Джон: «Мои дорогие родители, сын капитана Генри отличный парень. Он карабкается вверх по ванту на одних руках. Вот какой сильный! Он может прокрутиться на кофель-нагеле, не касаясь палубы, а я так не умею. Зато я могу висеть на вантах вниз головой, цепляясь за них пятками. Матросы говорят, что это очень смело, но им не нравится, когда это делает Эмили. Смешно. Надеюсь, вы оба здоровы. У одного из матросов есть обезьянка, но у нее болит хвост. Ваш любящий сын Джон».
Это были последние новости, и других не стоило ждать несколько месяцев. Барк «Клоринда» больше никуда не заходил. У миссис Торнтон стало холодно внутри при мысли, как долго теперь ей не получать вестей о детях. Но она вполне логично рассудила, что любое время когда-то должно подойти к концу. Оно всегда подходит к концу. Ничто так не непоколебимо, как корабль, который плывет и плывет, плывет и плывет пока, наконец, не доберется до того маленького пятнышка на карте, которого все это время он намеревался достичь. С философской точки зрения, корабль в порту отправления находится в той же мере и в порту прибытия:: два точечных события, отличающиеся временем и местом, но не по степенью реальности. Следовательно, первое письмо от детей из Англии было как бы уже написанным, только еще не совсем... читаемым. То же самое можно сказать и о встрече с ними. (Но тут следует притормозить, потому что по той же логике можно дойти до старости и смерти, а это уж совсем ни к чему.).
Однако всего через две недели после двух первых писем пришло еще одно, из Гаваны. Оказалось, «Клоринде» неожиданно пришлось зайти туда. Письмо было от капитана Марпола.
- Какой милый человек, - сказала Элис Торнтон. – Должно быть, он понимал, с каким нетерпением мы будем ждать хоть крупицу новостей.
Письмо капитана Марпола было не таким кратким и эмоциональным, как детские, но из-за содержавшихся в нем новостей я привожу его полностью:
«Гавана де Куба.
Почтенные сэр и мэм, спешу написать вам, чтобы избавить вас от страха неизвестности! Покинув Каймановы острова, мы взяли курс на Подветренный проход и утром 19-го увидели остров Пинос и мыс Ложный, а вечером - мыс Сан-Антонио, но обогнуть его помешал крепкий северный ветер, первый в этом сезоне. Однако 22-го при попутном ветре мы обогнули мыс и встали на курс N1/2E достаточно далеко от Колорадо – опасного рифа в этой части кубинского побережья. В шесть часов утра 23-го при легком ветре я заметил три паруса на северо-востоке. Очевидно, это были торговые суда, шедшие тем же курсом, что и мы. В то же время со стороны Блэк-Ки навстречу нам вышла примерно такая же шхуна, и я, прежде чем спуститься с мостика, указал на нее своему старпому. При попутном ветре к десяти часам утра шхуна оказалась от нас на расстоянии оклика, и представьте себе наше изумление, когда на ней демонстративно открылось десять или двенадцать замаскированных орудийных портов, а в них показались направленные на нас пушки. Так нам самым решительным образом было приказано лечь в дрейф, иначе нас в мгновение ока потопили бы. Нам ничего не оставалось кроме как подчиниться, хотя учитывая дружественные отношения между английским правительством и правительствами других стран, мой страпом никак не мог объяснить происходящее. В конце концов, он решил, что это какая-то ошибка, и скоро все благополучно разрешится. Нас тут же взяли на абордаж примерно пятьдесят или семьдесят головорезов самого жуткого испанского вида, вооруженные ножами и саблями. Они захватили корабль и заперли меня в каюте, а моего старпома и всю команду в носовой части. Потом они начали громить все вокруг, пробивая бочки с ромом и отламывая горлышки у бутылок с вином. Скоро добрая половина из них валялась на палубе мертвецки пьяная. Тогда их главарь заявил, что ему известно о том, что здесь на борту есть приличная сумма денег, и использовал все возможные угрозы, какие только может придумать злодей, чтобы заставить меня сказать, где она спрятана. Уверять его, что кроме пятидесяти или около того фунтов, которые они уже нашли, у меня больше ничего нет, было бесполезно. Он стал еще более настойчивым в своих требованиях, заявив, что его информация достоверная, и в поисках денег стал срывать со стен моей каюты обшивку. Главарь утащил навигационные приборы, одежду и все мои личные вещи, даже забрал простой медальон, в котором я носил портрет своей жены, и никакие призывы к сочувствию, хотя я и проливал слезы, не заставили его вернуть этот предмет, не имевший для него абсолютно никакой ценности. Он сорвал и унес даже шнурки от колокольчиков в каютах, которые уж точно никак не могли ему пригодиться. Это уже был акт самого неприкрытого пиратства. В конце концов, видя, что я проявляю упрямство, главарь пригрозил взорвать корабль со всеми, кто на нем находился, если я не сдамся. Он уже подготовил фитиль и приступил бы к исполнению своей дьявольской угрозы, если бы я последний момент не уступил.
Теперь перехожу к последней части моего рассказа. Дети укрылись в рубке и на тот момент не пострадали, если не считать пары подзатыльников и унизительных сцен, свидетелями которых они, должно быть, стали. Но не успели мы перенести на шхуну около пяти тысяч фунтов (главным образом мои личные деньги) и большую часть нашего груза (в основном ром, сахар, кофе и маранту), как ее капитан в своем низком бесчинстве велел вывести из убежища ваших малышей и двух детей Фернандес, которые тоже были на борту, и убил их всех до одного. Если бы мне сказали, что такое чудовище может выглядеть как человек, я бы не поверил, хотя прожил уже много и видел разных людей. Думаю, он сумасшедший. Я даже уверен в этом и клянусь, что негодяй будет привлечен если не к божьему правосудию, то хотя бы к правосудию, которое в руках человека. Так как все наши снасти были перерезаны, мы два дня беспомощно дрейфовали и, наконец, натолкнулись на американский военный корабль, который оказал нам некоторую помощь. Он и сам бы отправился в погоню за злодеями, если бы у него не было строгого приказа следовать в другое место. Потом я зашел в порт Гаваны, где известил о случившемся представителя страховой компании «Ллойдс», правительство и корреспондента газеты «Таймс», а сейчас перед отправлением в Англию пользуюсь возможностью написать вам это печальное письмо.
Есть еще один момент, который, как я понимаю, может особенно терзать вас, учитывая пол некоторых бедных невинных жертв. Я рад, что могу вас успокоить: вечером детей перевезли на другое судно и, как я могу с облегчением сообщить, там сразу же умертвили, а тела бросили в море. Я видел это собственными глазами. Для того, чего бы вы могли страшиться, просто не было времени. Я рад, что могу дать вам хотя бы это утешение. Имею честь быть вашим покорным слугой, Джас. Марпол, хозяин барка «Клоринда».
Часть 3.
1.
Переход от Монтего-Бэй до Каймановыхъ островов, во время которого дети писали свои письма, занимает всего несколько часов. В ясную погоду с Ямайки можно разглядеть кубинский пик Туркино.
Бухты тут нет, и якорная стоянка из-за рифов и каменистых гряд – дело довольно трудное. Барк «Клоринда» подошел к Большому Кайману, и лоцман на одной из своих площадок прощупал дно и нашёл участок с белым песком. Это единственное здесь безопасное место для остановки, потому что можно бросить якорь с наветренной стороны. К счастью, погода была прекрасная.
Сам остров - расположенный на западной оконечности архипелага, вытянутый в длину, довольно низкий и сплошь поросший пальмами. Вскоре, как и описывала это Эмили, на лодках стали подвозить черепах. Местные жители принесли еще на продажу морякам попугаев, но избавиться от большого количества птиц им не удалось.
Наконец, неуютные Каймановы острова остались позади, и барк взял курс на большой остров Пинос в заливе у берегов Кубы. Один из матросов по имени Кёртис когда-то потерпел там крушение, и у него об этом острове было полно всяких историй. Местечко не очень приятное, почти необитаемое, все в труднопроходимых лесных зарослях. Единственная доступная пища – некий вид дерева. Есть еще некие виды бобов, которые выглядят соблазнительно, но содержащийся в них яд смертельно опасен. По рассказам Куртиса, местные крокодилы были такими свирепыми, что гнались за ним и его товарищами до самого леса. Единственный способ спастись – это швырнуть им свою фуражку, чтобы привести их в смятение. Или если ты уж очень смелый, можно было отходить крокодила дубиной по хребту. Еще здесь водилось много змей, включая какие-то виды удавов.
Сильное течение у острова Пинос направлено на восток, поэтому «Клоринда», чтобы не попасть в него, держалась поближе к берегу. Барк миновал мыс Корриентес, который на первый взгляд выглядел как две скалы в море, прошел мимо Холандес-Пойнт, известного как Ложный мыс Сан-Антонио, но некоторое время не мог обогнуть настоящий Сан-Антонио, о чем рассказал в своем письме капитан Марпол . Ведь пытаться обогнуть его при северном ветре - значит напрасно тратить силы.
«Клоринда» легла в дрейф в пределах видимости от этого длинного, низкого, скалистого и лишенного деревьев мыса, которым заканчивается большой остров Куба. Капитан и вся команда ждали. Они были так недалеко от берега, что могли четко разглядеть на южной стороне рыбацкую хижину.
Для детей эти первые несколько дней в море пронеслись как нечто вроде затянувшегося циркового представления. Ни одна машина, изобретенная для разумных целей, не приспособлена так хорошо для игр, как такелаж корабля: а любезный капитан, как догадалась миссис Торнтон, охотно предоставил маленьким пассажирам большую свободу. Сначала под присмотром одного из матросов был организован подъем по просмоленным линям, переплетенным, как ступеньки, с вантами: каждый раз все выше, пока Джон с осторожностью не коснулся реи. Потом он обнял ее и уселся на нее верхом. Вскоре карабканье вверх по линям и гарцевание на рее (как будто это была обыкновенная крышка стола) наскучили и Джону и Эмили. (Хождение по рее не дозволялось).
Как говорится, чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь. Когда веревочные лесенки надоели, самое продолжительное удовольствие, несомненно, доставила детям паутина из ножных пертов, цепей и лееров, раскинувшаяся под и по обе стороны бушприта. Здесь в хорошую погоду можно было карабкаться по тросам, стоять, сидеть, висеть, качаться или лежать то так, то эдак: и все это при том, что почти в двух шагах как будто специально ради твоего наслаждения взбивались сливки синего моря. И рядом большая деревянная белая леди (сама «Клоринда»), так легко несущая на своей спине все судно – колена поскрипывают, почти все щели замазаны краской - куда более грациозная, чем любая живая женщина. Она стала постоянной, но ничуть не назойливой спутницей.
Посредине бушприта торчало что-то вроде копья. Древко крепилось к его нижней стороне, а острие было перпендикулярно направлено вниз к воде – это мартин-гик. Именно здесь любила висеть старая обезьянка (та самая, у которой был больной хвост), цепляясь обрубком этого хвоста, оставшимся после пожравшей его раковой болезни. Она не обращала никакого внимания на детей, как и они на нее, но, несмотря на это, обе стороны привязались друг к другу.
Какими же маленькими казались дети на корабле, когда вы видели их рядом с матросами! Как будто они были существами из другого мира! И все же это были такие же живые создания, полные надежд
Джон с его нежным веснушчатым личиком и неуемной энергией.
Эмили в своей огромной шляпе из пальмовых листьев и в бледном хлопковом платьице, обтягивающем ее маленькое игривое прямое тельце. Её худенькое, почти ничего не выражающее лицо. Темно-серые глаза, щурившиеся от от яркого света, но все равно сияющие. Её прекрасные губы - казалось, будто их изваял скульптор.
Маргарет Фернандес, повыше ростом (хотя ей было всего тринадцать лет), с бледным квадратным лицом, спутанными волосами и в вычурной одежде.
Её младший брат Гарри по какому-то капризу наследственности похожий на маленького испанца.
И младшие Торнтоны: похожий на мышонка Эдвард с привычно робким (но милым) выражением лица; Рэйчел с короткими жесткими золотистыми кудряшками и пухлым розовым личиком (все как у Джона, только немного разбавлено и смягчено); и, наконец, Лора, странноватая трехлетняя малютка с тяжелыми темными бровями, голубыми глазами, большим лбом и скошенным подбородком - как будто у Духа деторождения к моменту ее зачатия случилась легкая истерика. Без сомнения, Лора - порождение уже не золотого, а серебряного века.
Когда северный ветер выдохся, вскоре наступило почти мертвое спокойствие. Утро, в которое «Клоринда», наконец, обогнула мыс Сан-Антонио, выдалось жарким, прямо-таки пылающим. Но на море душно не бывает. Есть, правда, одно неудобство: если на суше широкополая шляпа защищает вас от палящего солнца, то в море ничто не может защитить от второго солнца, которое отражается в воде, бьет своими лучами под любую защиту и обжигает вашу незащищенную кожу снизу. Бедняга Джон! Его шея и подбородок были сплошь в волдырях.
От мыса на глубине двух саженей тянется белёсая отмель, изогнутая от севера к северо-востоку. Внешняя сторона голая и обрывистая. В ясную погоду по ней можно ориентироваться на глаз. Заканчивается она у Блэк-Ки - скалы, торчащей из воды, словно корпус корабля. За ней пролегает фарватер, очень узкий и труднопроходимый. А еще дальше начинается риф Колорадос, первый из длинной цепи рифов, лежащих вдоль берега на северо-восток до самой бухты Хонде. Отсюда до Гаваны остается две трети пути. Между рифами пролегает извилистый канал Гуанигуанико, западный выход которого как раз и есть этот фарватер со своими довольно сомнительными маленькими портами. Но океанские суда, надо сказать, остерегаются всех этих ловушек, и «Клоринда» предусмотрительно отошла к северу, неторопливо держа курс в открытую Атлантику.
Джон сидел у камбуза с матросом по имени Кертис, который посвящал его в тайну искусства завязывания узла «Турецкая голова». Молодой Генри Марпол стоял за штурвалом. Эмили болталась около него. Она с ним не заговаривала. Просто ей хотелось побыть рядом.
Что касается остальных матросов, то они собрались в круг на носу барка, так что видны были только их спины. Однако то и дело раздававшийся общий гогот и внезапное шевеление всей их группы свидетельствовало о том, что они что-то затевали.
Джон подкрался к ним на цыпочках, чтобы узнать, в чем дело. Он просунул свою круглую голову между ног матросов и протискивался вперёд до тех пор, пока обзор у него не стал как у зрителя на представлении в первом ряду.
Оказалось, что матросы поймали старую обезьянку и теперь пытались напоить её ромом. Сначала они дали ей пропитанный ромом сухарь, потом намочили в кружке тряпку и выжали ее обезьянке в рот и, наконец, попытались заставить ее пить прямо из бутылки, но вот этого обезьянка делать не стала. Только зря спиртное пропадало.
От всего увиденного Джон почувствовал смутный ужас, хотя, конечно, даже не догадывался, что за всем этим скрывалось.
Бедное животное ежилось, стучало зубами, закатывало глаза и отплевывалось. Я думаю, это было одновременно смешное и мучительное зрелище. Время от времени казалось, что обезьянка совсем опьянела. Тогда один из матросов укладывал ее на крышку старой бочки из-под солонины, но в один миг она взмывала вверх, как молния, пытаясь пролететь по воздуху над их головами. Но обезьянка не была птицей, поэтому матросы каждый раз ее ловили и опять начинали поить.
Что касается Джона, то возможности покинуть эту сцену сейчас у него было не больше, чем у самой обезьянки Джеко.
Удивительно, спиртного смогло поглотить это маленькое исхудавшее животное. Конечно, обезьянка была пьяна: безнадежно, безумно пьяна, но не мертвецки. Она даже сонной не стала. Казалось, ничто не могло ее сломить. В конце концов, матросы от нее отстали. Они принесли деревянный ящик, прорезали на краю стенки выемку, потом положили обезьянку на крышку бочки и накрыли ее ящиком. После множества ухищрений пораженный гангреной обрубок хвоста завели в выемку. Под анестезией или нет, но операцию над хвостом решили продолжить. Оцепеневший Джон смотрел на этот непристойный извивающийся обрубок - единственное, что было видно сейчас от животного. В то же время краем глаза он мог видеть шумящих «лекарей» и просмоленный нож.
Но в тот самый момент, когда лезвие коснулось плоти, несчастная обезьянка с ужасным пронзительным воплем умудрилась сбросить с себя ящик, запрыгнуть на голову «хирурга», оттуда подскочить высоко в воздух, уцепиться за висящий штаг и в мгновение ока оказаться далеко и высоко на такелаже фок-мачты.
Поднялся шум и гам. Шестнадцать матросов с мастерством воздушных акробатов бросились в погоню, и все только ради того, чтобы поймать одну несчастную старую пьяную обезьянку. Поскольку она была пьяна в стельку и с трудом сдерживала тошноту, ее движения чередовались: от диких и леденящих душу прыжков (нечто вроде вдохновенной гимнастики) до жалких неумелых раскачиваний на туго натянутом тросе, что грозило в любой момент зашвырнуть беднягу в море, как из катапульты. Но даже при этом матросам поймать ее не удавалось.
Неудивительно, что теперь все дети стояли под палящим солнцем на палубе с раскрытыми ртами и вытаращенными глазами, чуть не вывернув свои шеи. Еще бы! Такая шикарная бесплатная ярмарка с цирком!
И неудивительно, что на пассажирской шхуне, которую Марпол, прежде чем спуститься вниз с капитанского мостика, увидел дрейфующей навстречу «Клоринде» от канала за Блэк-Ки, дамы повыскакивали из-под тента и сгрудились у поручней. Они крутили в руках зонтики, смотрели на встречный барк через лорнеты, в театральные бинокли и щебетали, как коноплянки в клетке. С такого расстояния рассмотреть преследуемое животное было невозможно, и дамы могли вволю пофантазировать, что за сумасшедший дом под парусами да еще с морскими акробатами нес на них восточный ветерок.
Они так заинтересовались, что вскоре на воду была спущена шлюпка. Дамы и даже несколько джентльменов погрузились в неё.
В конце концов, бедняга Джеко не удержалась на тросе, шлепнулась на палубу и сломала себе шею. Таким был конец обезьянки. И, разумеется, конец охоты на нее. Представление воздушных гимнастов закончилось прямо на середине без финальной сцены. Парами и тройками матросы начали спускаться на палубу.
А гости уже были на борту.
Вот так на самом деле оказалась захваченной «Клоринда». Никакой демонстрации пушек нее было и в помине. Но капитан Марпол вряд ли мог знать об этом, поскольку в тот момент удобно устроился в каюте на своей койке. Генри за штурвалом вел барк с помощью того шестого чувства, которое вступает в действие только тогда, когда предыдущие пять спят. А старпом и команда были так увлечены своим занятием, что пройди сейчас мимо сам Летучий Голландец, никто даже головы в его сторону не повернул бы.
2.
Маневр был произведен так тихо, что капитан Марпол даже не проснулся – хотя для моряка это кажется невероятным. Правда, начинал он свою карьеру как успешный торговец углем.
Старпома и команду загнали в фоксел – кубрик (дети думали, что он называется «фоксхоул» - лисья нора) и заперли там, забив люк парой гвоздей.
Детей отвели, как уже говорилось, в рубку, где хранились старые стулья, совершенно бесполезные куски канатов, сломанные инструменты и банки с высохшей краской. Ни у кого это тревоги не вызвало, но дверь за ними тут же заперли. Детям пришлось много часов ждать, прежде чем хоть что-то ещё произошло. Фактически они весь день прождали. В конце концов, скука их совсем одолела, и в них начало зарождаться раздражение.
Людей, захвативших барк было не больше восьми-девяти. Причем большинство из них невооруженные «женщины». По крайней мере, оружия ни у кого из них в руках видно не было. Но вслед за ними со шхуны вскоре прибыла еще одна полная людей шлюпка. Эти уже на всякий случай вооружились мушкетами, хотя опасаться какого-то сопротивления смысла вообще не было. Пара длинных гвоздей, загнанная в люк кубрика, весьма эффективно может удерживать там любое количество матросов.
На второй шлюпке прибыли капитан и его помощник. Первый оказался неуклюжим здоровым детиной со скучным глуповатым лицом. Он был громоздким, но таким нескладным, что впечатления силача не производил. На нем был скромный серый береговой костюм. Капитан, видимо, только что побрился, а его редкие волосы были так напомажены, что лежали на лысеющей макушке несколькими темными полосками. Но вся эта береговая внешность только лишний раз привлекала внимание к его заляпанным какими-то пятнами загорелым просоленным рукам со шрамами, красноречиво свидетельствовавшими о его ремесле. Кроме того, на нем были гигантские тапочки без каблуков на мавританский манер, которые он, видимо, вырезал ножом из пары каких-то старых морских сапог. Они едва держались даже на его огромных ступнях, поэтому ему приходилось медленно шаркать по палубе - «хлоп-хлоп».. Капитан сутулился, как будто все время боялся удариться головой обо что-то, и держал ладони тыльной стороной вперед, как орангутан.
Тем временем его люди принялись методично, но очень тихо вытаскивать клинья, удерживавшие доски люков, готовясь перетаскивать груз на свое судно.
Их предводитель несколько раз прошелся туда-сюда по палубе, прежде чем подготовил свои мозги к серьезному разговору, а потом в сопровождении своего помощника спустился в каюту Марпола.
Помощник этот был невысоким светловолосым человечком и на фоне своего капитана выглядел довольно разумным. Одет он был почти элегантно: сдержанно, но со вкусом.
Даже при таких тревожных обстоятельствах они нашли капитана Марпола едва проснувшимся. Огромный незнакомец постоял с минуту в молчании, нервно теребя в руках свою фуражку, и, наконец, заговорил с мягким немецким акцентом.
- Простите, - начал он, - не могли бы вы одолжить мне немного припасов?
Капитан Марпол в изумлении посмотрел сначала на него, потом на накрашенные лица «дам», прильнувших к потолочному окну его каюты.
- Кто, черт побери, вы такой? – подобрал он, наконец, подходящий вопрос.
- Я служу в Колумбийском военном флоте, - пояснил незнакомец, и мне нужно немного провизии.
(Тем временем его люди уже пооткрывали люки и готовились поживиться всем, что было на корабле). Марпол оглядел незнакомца с головы до ног. Было довольно сомнительно, что даже Колумбийский флот нанял бы подобную личность в качестве офицера. Потом его взгляд вернулся к потолочному окну каюты.
- Если вы называете свой корабль военным, сэр, то кто, прости, Господи, эти люди?
Когда он указал на окно, ухмыляющиеся физиономии торопливо ретировались.
Незнакомец вспыхнул.
- Это в общем трудно объяснить, - простодушно признал он.
- Если бы вы хотя бы сказали «турецкий флот», это прозвучало бы куда более правдоподобно, - сказал Марпол.
Но незнакомец, казалось, шутки не понял. Он молча стоял в характерной для себя позе, переминаясь с ноги на ногу и потирая щеку о плечо. Вдруг до слуха Марпола донесся приглушенный шум. Почти в тот же момент раздавшийся глухой удар, потрясший весь барк, дал понять, что шхуна встала с ним борт о борт.
- Что это? – крикнул Марпол. - В моем трюме кто-то есть?
- Припасы… - промямлил незнакомец.
До сих пор Марпол лежал на своей койке и рычал, как собака в будке. Сейчас же, когда до него, наконец, дошло, что происходит что-то очень серьезное, он вскочил и бросился к трапу. Маленький симпатичный человечек подставил ему подножку, и Мапрол рухнул, врезавшись в стол.
- Вам бы лучше остаться здесь, а? – сказал большой человек. – Мои ребята составят опись, и вам будет заплачено за все, что мы возьмем.
- Вам дорого придется заплатить за это безобразие! – прорычал Марпол.
- Заплачу, - сказал незнакомец с неожиданной величественностью в голосе. – По меньшей мере, пять тысяч фунтов!
Марпол в изумлении уставился на него.
- Я выпишу вам вексель колумбийского правительства на эту сумму, - продолжил незнакомец.
Марпол хватил кулаком по столу, едва не потеряв дар речи.
- Вы думаете, я поверю в этот ваш вздор? – его голос прогрохотал, как раскат грома.
Капитан Йонсен не стал возражать.
-Вы понимаете, что насильно изъяв провизию с британского корабля, вы фактически виновны в пиратстве, даже если заплатите все до последнего фартинга?
Йонсен снова ничего не ответил, хотя скучающее лицо его помощника на мгновение осветилось улыбкой.
- Вы заплатите мне наличными! – заключил Марпол, а затем вдруг сменил тему. – Хотя как, чёрт побери, вы вообще попали на борт, и никто не поднял тревоги?! Где мой старпом?
Йонсен заговорил монотонным голосом, как будто вызубрил текст наизусть:
- Я выпишу вам вексель на пять тысяч фунтов: три тысячи за припасы, а две вы отдадите мне деньгами.
- Мы знаем, что у вас на борту есть монеты, - вмешался его маленький светловолосый помощник, впервые подав голос.
- И наша информация точная! – заявил Йонсен.
Марпол побледнел и начал покрываться липким потом. Даже страху потребовалось необычайно много времени, чтобы пробить его толстокожую самоуверенность. Но он стал упорно отрицать, что у него на борту были какие-то сокровища.
- Это ваш окончательный ответ? – спросил Йонсен и достал из бокового кармана тяжелый пистолет. - Если вы не скажете правду, то за это вам придется заплатить своей жизнью.
Его механический голос звучал очень мягко, как будто он не придавал особого значения тому, что говорил.
- И не ждите пощады, потому что это моя профессия, а в ней я привык к крови.
Ужасные пронзительные крики с палубы наверху подсказали Марполу, что его цыплята переезжали сейчас на новые квартиры.
В смятении чувств Марпол заговорил о том, что у него жена и дети, и что если он погибнет, они останутся в нищете.
Йонсен с несколько озадаченным выражением на лице убрал пистолет обратно в карман и вместе с помощником принялся за обыск, одновременно лишая каюты и кают-компанию всего, что в них находилось: огнестрельного оружия, одежды, постельного белья и даже (как на редкость точно отметил в своем отчете Марпол) шнурков от колокольчиков.
Наверху стоял грохот от перекатываемых бочек, перетаскиваемых волоком ящиков и прочего.
- Помните, - продолжил Йонсен, оглянувшись через плечо и не прерывая обыска, - деньги не могут вернуть вам жизнь и не приносят никакой пользы после смерти. Если вы хоть немного дорожите своей жизнью, немедленно скажите, где тайник, и будете в полной безопасности.
В ответ Марпол снова стал молить пощадить его жену и детей и не дать им погибнуть в нищете (хотя на самом деле он был вдовцом, а его единственная родственница – племянница – от его смерти только выиграла бы и получила бы по страховке около десяти тысяч фунтов стерлингов).
Однако повтор мольбы, похоже, натолкнул помощника Йонсена на какую-то мысль, и он быстро заговорил со своим предводителем на языке, которого Марпол никогда не слышал. На мгновение в глазах Йонсена блеснул странный огонёк, но вскоре он уже мечтательно хихикал и потирал руки.
Его помощник вылез на палубу, чтобы все подготовить.
Марпол не имел ни малейшего представления о том, что происходит. Помощник Йонсена отправился на палубу, а тот в полном молчании предпринял последнюю и тщетную попытку отыскать тайник.
Вскоре помощник позвал его сверху, и он приказал Мапролу подняться на палубу.
Бедняга Марпол застонал. Разгрузка корабля вообще всегда приводит к беспорядку, а эти гости были уж совсем не аккуратными. В мире нет хуже запаха, чем от смеси кормовой патоки мелассы и трюмной воды. Теперь эта вонь вырвалась на свободу, как десять тысяч чертей. Сердце Марпола едва не разбилось при виде воцарившегося на корабле хаоса: по всей палубе разбитые ящики, бочки, бутылки, все в величайшем беспорядке, брезент разорван на куски, люки разбиты.
Из рубки донесся пронзительный крик Лоры:
- Я хочу отсюда выйти!
Испанского вида «дамы», судя по всему, вернулись на шхуну. Команда Марпола по-прежнему была заперта в кубрике. Где находились дети, было тоже очевидно, потому что Лора была не единственной, кто подал голос. На палубе шесть человек из пиратской команды стояли в линию лицом к рубке с мушкетами в руках.
Тут инициативу на себя взял невысокий помощник Йонсена.
- Где вы прячете монеты, капитан?
Поскольку люди с мушкетами стояли спиной к нему, Марпол крикнул в ответ:
- Идите к черту!
Раздался оглушительный залп, и в крыше рубки появились шесть аккуратных отверстий.
- Эй, осторожней там! Вы что творите? – с негодованием завопил из рубки Джон.
- Если вы откажетесь сказать нам, в следующий раз они выстрелят на фут ниже.
- Изверги! – крикнул Марпол.
- Так вы скажете?
- Нет!
- Огонь!
Следующий ряд дыр от пуль появился всего в нескольких дюймах над головами самых высоких из детей.
На мгновение наступила тишина, затем из рубки вдруг донесся дикий вопль. Звук был так ужасен, что даже родная мать не узнала бы, из чьего горла он вырвался. Хотя кричал только один ребенок.
Йонсен до этого нервно слонялся туда-сюда по палубе, но, услышав вопль, резко повернулся к Марполу, и лицо его побагровело от внезапной ярости.
- Ну а теперь скажете?
Но Марпол уже полностью взял себя в руки и, не колеблясь, ответил:
- Нет!
- В следующий раз после команды моего помощника пули точно попадут в их маленькие тела!
Так вот что Марпол имел в виду в своем письме, когда писал про «все возможные угрозы, какие только может придумать злодей»!
Но даже это его не испугало, и он крикнул:
- Нет, ничего я вам не скажу!
Героическое упорство! Но вместо того, чтобы отдать смертельный приказ, Йонсен поднял свою тяжёлую, как медвежья лапа, руку и врезал ею Марполу в челюсть. Тот, потрясенный, рухнул на палубу.
Вот тогда детей и вывели из рубки. Они не очень-то испугались, кроме Маргарет, которая, похоже, приняла все это довольно близко к сердцу.
Когда в тебя стреляют впервые, ощущение настолько не похоже на то, которое ты ждёшь, что сначала просто не удаётся связать его с соответствующими чувствами. Это, например, даже не наполовину так страшно, как если бы кто-то выпрыгнул на вас из темноты с криком «Бу!».
Мальчики тихонько всхлипывали, а девочки раскраснелись, раздраженные и голодные.
- Что это вы делали? – весело спросила Рэйчел у одного из расстрельной команды.
Но по-английски могли говорить только капитан Йонсен и его помощник. Последний, проигнорировав вопрос девочки, объяснил, что всех сейчас отправят на шхуну «немножко поужинать».
В его манерах было успокаивающее обаяние, типичное для настоящего моряка. Итак, под надзором двух испанских матросов детям помогли перелезть через фальшборт и спуститься в маленькую шлюпку, которая тут же отошла от «Клоринды». На шхуне для них открыли целый ящик сухофруктов, на которые они могли наброситься с аппетитом и съесть, сколько душе угодно.
Когда бедный оглушенный Марпол пришел в себя, он обнаружил, что его привязали к грот-мачте. Под ногами у него были разбросаны опилки и несколько расщепленных деревяшек, а Йонсен обильно посыпал их порохом, хотя, может, и не в таком количестве, чтобы «взорвать корабль со всеми, кто на нем находился», как потом было сказано в донесении.
Невысокий светловолосый помощник Йонсена в сгущающихся сумерках стоял рядом с горящим факелом в руке, готовый в любую секунду поджечь порох. «Что может поделать человек в такой ужасной ситуации?» В этот страшный момент доблестному старине Марполу пришлось признать, что он, в конце концов, побежден. Ему пришлось сказать, где хранятся полученные за фрахт деньги - около девятисот фунтов - и его отпустили.
С наступлением темноты последние пираты вернулись на свой корабль. Голосов маленьких пассажиров слышно не было, и Марпол предположил, что детей тоже забрали на шхуну.
Перед тем как освободить свою команду он зажег фонарь и начал нечто вроде инвентаризации, чтобы установить, что после налета пропало. Зрелище было душераздирающее: помимо груза исчезли все запасные паруса, такелаж, провизия, оружие, краски, порох, одежда Мапрола и его помощника и все навигационные инструменты, корабельные запасы. Кают-компания была буквально выпотрошена. Не осталось ни одного ножа и ни одной ложки, ни чая, ни сахара, ни хоть какой-нибудь захудалой запасной рубашки. Нетронутыми остались только детский багаж… и черепахи. Их меланхоличные вздохи были единственными звуками на корабле.
Но почти такой же душераздирающей картиной было и то, что пираты оставили: разломанное, раздавленное сапогами и никуда не годное снаряжение. Марпол только и ждал теперь, чтобы какой-нибудь шторм смыл его за борт. Ведь вот из этого, как нарочно, ничего не пропало!
И какая, черт побери, была теперь польза от страхового полиса? Марпол стал сам собирать мусор и бросать его за борт.
Тут его увидел капитан Йонсен.
- Эй ты, мошенник грязный! - крикнул он. - Я напишу страховщикам в «Ллойдс» и сообщу, что ты сам все выбросил! Сам лично напишу!
Он был страшно потрясен бесчестностью своего коллеги-капитана.
Так что Марполу пришлось прекратить это дело, по крайней мере, на время. Он взял нагель и вскрыл люк кубрика. Вместе с матросами Марпол обнаружил там и темнокожую няню Маргарет. Она пряталась там весь день. Вероятно, от страха.
3.
Можно было ожидать, что ужин на шхуне в тот вечер будет веселым, но он как-то не задался.
Столь ценная добыча, естественно, привела команду в наилучшее расположение духа, а еда (состоявшая в основном из сухофруктов, за которыми последовал хлеб и рубленый лук) поданная в огромной общей миске, съеденная на открытой палубе под звездами после того, как уже давно пришла пора идти спать, должна была привести в такое же расположение духа и детей. Однако и матросов и малышей внезапно охватила неодолимая, а главное, неожиданная стеснительность чувство неловкости. Ни один официальный государственный прием, наверное, никогда не был таким чопорным и скучным.
Думаю, прежде всего, причиной стало отсутствие общего языка. Привыкшие к таким трудностям испанские матросы улыбались во весь рот, показывали пальцами и дружно кивали, а дети в ответ продемонстрировали неожиданное изящество манер, что несказанно удивило бы их родителей, будь они сейчас рядом. После этого команда тоже стала вести себя поприличнее. Одного бедного похожего на обезьянку моряка, который по природе своей постоянно отрыгивал, они начали активно подталкивать и при этом перемигиваться. Бедняга так растерялся, что скоро убежал, чтобы спокойно поесть одному. Но пирушка шла настолько тихо, что даже после этого было слышно его отрыжку, хотя он скрылся чуть ли не на другом конце шхуны.
Может, ужин прошел бы лучше, если бы на нем присутствовали капитан и его помощник, говорившие по-английски. Но оба были очень заняты осмотром своей персональной добычи, которую они вынесли с барка, и при свете фонаря отсортировывали слишком легко опознаваемые вещи, с неохотой отправляя их за борт.
Когда в воду с громкими всплесками полетела пара пустых чемоданов, на которых большими буквами были вытиснены надписи «Джас. Марпол», на соседнем барке поднялся рев негодования, правда, не слишком уверенный. Йонсен с помощником приостановили свою работу и в удивлении замерли. Почему команда, которую уже обобрали до нитки, вдруг так тяжело воспринимает то, что кто-то выкинул в море пару старых никчемных чемоданов? Непонятно.
Они продолжили свою работу, больше не обращая внимания на «Клоринду».
Когда ужин закончился, ситуация в обществе стала еще более неловкой. Дети стояли группой, не зная, куда девать свои руки или даже что делать со своими ногами. Поговорить с хозяевами они не могли, а разговаривать между собой им казалось невежливым. Детям страшно хотелось, чтобы сейчас, наконец, пришла пора откланяться. Если хотя бы было светло, они могли бы заняться исследованием незнакомого корабля, но в темноте делать было нечего. Совсем нечего.
Матросы вскоре принялись за свои дела, а капитан с помощником, как я отмечал выше, были уже заняты.
Когда сортировка награбленного закончилась, Йонсену ничего не оставалось, кроме как вернуть детей на барк и побыстрее убраться, пока не рассвело и не стих ветер.
Но, услышав всплески вёсел шлюпки, Марпл с его живым воображением истолковал их по-своему. Длоя него они стали сигналом, что теперь уже нет никаких причин ждать дальше: более того, есть все основания уходить и поскорее.
Думаю, Марпол на самом деле был введен в заблуждение.
Правда, с его стороны было небольшим преувеличением заявить, что он «своими глазами видел» то, что на самом деле только слышал своими ушами, но намерения его при этом были самыми благочестивыми. Он велел своей команде срочно взяться за работу, и когда Йонсен снова посмотрел в сторону барка, «Клоринда», каждая мелкая деталь которой была хорошо различима в свете звезд, была уже с подветренной стороны в полумиле от его шхуны. О том, чтобы броситься в погоню, да ещё на оживлённом судоходном пути, не могло быть и речи. Йонсену пришлось довольствоваться лишь тем, что он проследил за ней в ночную подзорную трубу.
4.
Капитан Йонсен поручил маленькому похожему на обезьянку матросу, который некоторое время назад сильно пострадал от насмешек, очистить носовой трюм. Хранившиеся там верповальные тросы, швабры и кранцы свалили в кучу на одной стороне, а из достаточного количества награбленного белья для гостей сделали постели.
Однако теперь уже ничто не могло заставить детей смягчиться. Они спустились в трюм по короткому трапу, и каждый в неловком молчании получил по одеялу. Йонсен суетился поблизости, стараясь помочь им улечься в кровати, которых на самом деле-то и не было, но не знал, как к этому подступиться. В конце концов, он бросил это дело и полез в носовой люк, бормоча что-то себе под нос.
Последнее, что дети увидели перед его окончательным уходом – это удивительные тапки, болтавшиеся на больших пальцах ног на фоне звезд, но никому из них и в голову не пришло рассмеяться. Однако как только привычное чувство комфорта от одеял, натянутых до подбородков, начало оказывать свое действие, и стало очевидно, что они остались в трюме одни, в эти маленькие немые статуи постепенно начала возвращаться жизнь.
Вокруг царила густая темнота, которую лишь подчеркивал свет звёзд в квадрате открытого люка. Долгое молчание сначала было нарушено тем, что кто-то почти свободно стал ворочаться. Вскоре послышался голос.
Лора: (медленно, замогильным голосом): Мне эта кровать не нравится.
Рэйчел (с той же интонацией): А мне нравится.
Лора: Это ужасная кровать. Да ее просто нет!
Эмили и Джон: Т-с-с! Спите!
Эдвард: Я чую, здесь тараканы.
Эмили: Т-с-с!
Эдвард (громкр и обнадеживающе): Они погрызут все наши ногти, потому что мы не мылись, покусают кожу, волосы и…
Лора: У меня в кровати таракан! А ну, убирайся отсюда!
(Было слышно, как какая-то тварь с жужжанием улетела. Но и Лора уже вскочила на ноги).
Эмили: Лора, вернись в кровать!
Лора: Не могу, когда там таракан!
Джон: Ложись в кровать, дурочка! Он уже убежал давно!
Лора: А вдруг он оставил там свою жену.
Гарри: У них нет жен. Они сами по себе жены.
Рэйчел: Ой! Лора, хватит! Эмили, Лора по мне ходит!
Эмили: Лор-р-ра!
Лора: Ну, я же должна ходить по чему-то!
Эмили: Ложись спать!
(Некоторое время тишина).
Лора: Я еще не прочитала свои молитвы.
Эмили: Так прочитай их лежа.
Рэйчел: Она не должна так делать. Это лень.
Джон: Заткнись, Рэйчел. Ей можно.
Рэйчел: Это грешно! Ты ведь заснешь на середине. Те, кто засыпают на середине молитвы, должны быть прокляты. Должны… Разве нет? (Тишина). Эмили, я говорю, разве они не должны?
Джон: Нет!
Рэйчел (Сонным голосом): Я думаю, что проклятых людей должно быть гораздо больше, чем есть на самом деле.
(Снова тишина).
Гарри: Марджи.
(Тишина).
Марджи!
(Тишина).
Джон: Что там с Марджи? Она говорить не хочет?
(Слышен тихий всхлип).
Гарри: Я не знаю.
(Еще один всхлип).
Джон: Она часто такая?
Гарри: Иногда она ужасной задницей бывает.
Джон: Марджи, что с тобой?
Маргарет (Жалким голоском): Отвяжитесь от меня!
Рэйчел: Кажется, она испугалась! ( Напевает дразнилку). Марджи боится буки, боится буки, боится буки!
Маргарет (Громко всхлипывая): Идиоты малолетние!
Джон: Да что с тобой?
Маргарет (После паузы): Я старше вас всех.
Гарри: Ну и смешная же причина, чтобы бояться.
Маргарет: Это не смешно.
Гарри: Еще как смешно!
Маргарет (С готовностью вступить в спор): А я тебе говорю, не смешно!
Гарри: А я тебе - смешно!
Маргарет (С легким налетом самодовольства): Просто вы еще слишком маленькие, чтобы понять…
Джон: Ой! Да дай ей по шее, Эмили!
Эмили: (Сонным голосом): Встань и сам дай.
Гарри: Марджи, а почему мы здесь?
(Ответа нет).
Эмили, почему мы здесь?
Эмили (Равнодушно): Не знаю. Надеюсь, они просто хотят нас обменять.
Гарри: Я тоже на это надеюсь. Но они же не сказали нам, что будут нас менять.
Эмили: Взрослые никогда нам ничего не говорят.
Часть 4.
1.
Дети спали долго и проснулись все одновременно, как будто по звонку будильника.
Они сели, дружно зевнули и потянулись (не забывайте, ведь бедняги всю ночь провели на жестких деревяшках).
Шхуна стояла на месте, а матросы бегали по палубе. Основной и носовой трюмы были единым целым, и оттуда где сидели дети, был виден открытый люк. Капитан просунул в него ноги и спрыгнул на беспорядочно разбросанный груз, похищенный с «Клоринды».
Некоторое время дети просто смотрели на него. Капитан выглядел озабоченным, бормотал что-то себе под нос, то и дело постукивая карандашом то по одному ящику, то по другому, и, наконец, что-то раздражённо прокричал матросам на палубе.
- Хорошо, хорошо, - послышался сверху обиженный голос его помощника. – Но спешить нам некуда.
После этого бормотание капитана стало громче, как будто внутри него заговорили одновременно человек десять.
- Нам уже можно вставать? – спросила Рэйчел.
Капитан Йонсен резко повернулся. О существовании детей он давно уже забыл.
- А?
- Нам можно вставать?
- Да хоть к чёрту катитесь, - капитан пробормотал эти слова так тихо, что дети не их не расслышали. Зато они не прошли мимо ушей его помощника.
- Эй, эй,эй! – с укоризной крикнул он вниз.
- Да! Вставайте! И все на палубу! Сюда!
Йонсен со злобной миной приставил к люку короткий трап, чтобы дети могли по нему выбраться наверх.
К их огромному удивлению, шхуна больше не шла по морю. Вместо этого она была надёжно пришвартована к маленькой дощатой пристани в симпатичной закрытой бухте с такой же симпатичной, но немного неряшливой на вид деревенькой на берегу с белыми деревянными хижинами под крышами из пальмовых листьев. Из густых зеленых зарослей выступала башенка небольшой церкви из песчаника. На причале несколько изящно одетых праздношатающихся наблюдали за подготовкой к разгрузке. Помощник капитана распределял обязанности среди членов команды, которые уже вооружились грузовыми баграми и приготовились к жаркой утренней работе.
В это же самое время откуда-то с кормы появилась компания очень странных на вид молодых людей. Маргарет решила, что таких красавцев никогда в жизни не видела. Они были худыми, но прекрасно сложенными, одетыми в изысканную одежду (пусть немного поношенную). А их лица! Эти прекрасные оливкового оттенка овалы! Эти огромные подведенные чем-то черным мягкие карие глаза, эти губы неестественно карминового цвета! Они просеменили по палубе, болтая между собой высокими голосами, щебеча, словно коноплянки в клетке… и сошли на берег.
- Кто это? – спросила Эмили у капитана, который только что поднялся из трюма.
- Кто «кто»? – рассеянно пробормотал он, даже не оглянувшись на прошедших. – А, эти… Да феи обычные...
- Эй, эй, эй! – с еще большей укоризной чем недавно прокричал его помощник.
- Феи? – в изумлении вскрикнула Эмили.
Тут капитан Йонсен начал краснеть. Он стал малиновым от затылка до самой верхушки своего почти лысого черепа и быстро ретировался.
- Он глупый человек! – сказала Эмили.
- Интересно, а нам на берег можно выйти? – спросил Эдвард.
- Лучше подождать, когда нам разрешат, правда, Эмили? – сказал Гарри.
- Я не думала, что Англия так выглядит, - заметила Рэйчел. – Очень на Ямайку похожа.
- Ты не соображаешь ничего! Это не Англия, - осадил ее Джон.
- Но это должна быть Англия, - сказала Рэйчел. – Мы же туда плывем.
- Мы еще до нее не доплыли, - пояснил Джон. – Это, наверное, стоянка какая-то. Как тогда, когда мы черепах на корабль забирали.
- Я люблю стоянки, - сказала Лора.
- А я нет, - заявила Рэйчел.
- А вот я люблю, - настаивала Лора.
- Куда ушли эти молодые люди? – поинтересовалась Маргарет у помощника капитана. – Они вернутся?
- Вернутся за оплатой, когда мы груз продадим, - ответил тот.
- А разве они не на корабле живут? – продолжила допытываться девочка.
- Нет, мы наняли их в Гаване.
- Зачем?
Помощник капитан удивленно взглянул на нее.
- Ну, это «дамы», которые были у нас на борту, чтобы выглядеть как пассажиры. Вы же не подумали, что это настоящие дамы?
- А что, они были просто наряжены? – взволнованно спросила Эмили. – Как забавно!
- Я люблю наряжаться, - сказала Лора.
- А я нет, - заявила Рэйчел. – По-моему, это как-то по-детски.
- Я думала, что они настоящие дамы, - призналась Эмили.
- Мы - команда солидная, - несколько сухо сказал помощник капитана (и если задуматься, то без особой логики). – Ладно, а теперь идите на берег и развлекайтесь.
Дети сошли с корабля, держась за руки, и стали церемонно прогуливаться по деревне. Лора хотела идти сама, но ее не отпустили, и когда дети вернулись, их шеренга так и не нарушилась. Они осмотрели все, что можно было тут осмотреть, и никто не обратил на них ни малейшего внимания (насколько они поняли). Им снова захотелось приняться за расспросы.
В общем, довольно очаровательным сонным местечком была эта Санта-Люсия: уединенная деревенька на забытой богом западной оконечности Кубы между Номбре-де-Диос и Рио-де-Пуэркос, отрезанная от открытого моря паутиной каналов, пробивавшихся через рифы и отмель Изабелла. Каналы эти были доступными только для местных медленных каботажных судов с опытными лоцманами. Более крупные суда боялись их, как огня. И все это находилось за сотню поросших лесом миль от Гаваны.
В свое время такие маленькие порты канала Гуанигуанико были довольно удобными базами для пиратов, но длилось это недолго. В 1823 году американская эскадра под командованием капитана Аллена героически атаковала бухту Седжуапо, где находилось нечто вроде их штаба. От такого удара (хотя для достижения полного эффекта потребовалось еще много лет) пиратская индустрия уже не оправилась. Она все больше и больше приходила в упадок, примерно как ручное ткачество. Деньги можно было теперь делать в таких крупных городах, как Гавана, причем с гораздо меньшим риском (пусть и не так почтенно). Пиратство уже давно перестало приносить прибыль и должно было исчезнуть гораздо раньше. Но профессиональная традиция в упадочном виде будет жить еще долго после того, как перестанет быть частью экономики. Сейчас же Санта-Люсия и пиратство продолжали существовать не по какой-нибудь особой причине, а просто потому что существовали здесь всегда. Такие рейсы, как у «Клоринды», случались раз в год по обещанию. С каждым годом морская площадь, где можно было заниматься грабежом, сокращалась, и пиратские шхуны бросали гнить у причалов или продавали за бесценок торговцам. Молодые парни уезжали в Гавану или Соединенные Штаты. Девицы позевывали от скуки. Местные гранды становились все более важными, хотя их количество и имущество неуклонно сокращались. Это была идиллическая, простодушная деревенская община, не ведавшая ни о внешнем мире, ни о своем неумолимо приближающемся забвении.
- Я думаю, мне вряд ли понравилось бы жить здесь, - сказал Джон, когда дети вернулись на корабль.
Тем временем весь груз был перенесен на причал, и после сиесты около него собралось около сотни человек, которые тыкали в вещи пальцами и что-то обсуждали. Вот-вот готов был начаться аукцион. Капитан Йонсен путался у всех под ногами, но особенно раздражал своего помощника, выкрикивая команды, противоречившие одна другой. Помощник держал в руках гроссбух и ярлыки с цифрами, которые он приклеивал на различные тюки и свертки. Матросы сооружали нечто вроде временной сцены – ведь мероприятие нужно было провести стильно.
Толпа постепенно росла. Поскольку все вокруг говорили на испанском, для детей происходившее выглядело как театральная пантомима, где роли исполняли не настоящие актеры, а куклы. Так они открыли для себя, какая это увлекательная игра - наблюдать за иностранцами, когда даже самые простые слова тебе ничего не говорят, и пытаться угадать, что же происходит. Вдобавок все они так смешно выглядели: ходили, как королевские особы, постоянно сплёвывали и курили тонкие черные сигары, голубоватый дым от которых возносился из-под их огромных шляп, как из кадильниц.
В какой-то момент все отвлеклись. Толпа вдруг с открытыми ртами уставилась на сцену, где экипаж шхуны в полном составе, шатаясь, тащил огромные весы. Людям всё время казалось, что весы вот-вот матросов перевесят и внезапно утянут их вместе с собой в совершенно ином направлении.
В толпе стояли несколько дам – довольно пожилых, как показалось детям. Некоторые были худенькими и высохшими, как маленькие обезьянки, но преобладали все-таки женщины тучные, а одна так вообще была толще остальных. К ней относились с особенным уважением (вероятно, из-за ее усиков). Это была жена главного судьи – Супруга Превосходного Муниципального Судьи Санта-Люсии, если уж называть ее по титулу. Низенький косоглазый негр притащил для неё кресло-качалку соответствующей прочности и ширины и поставил посередине прямо перед сценой. Дама водрузила себя в кресло, как на трон, а негр встал сзади, держа над ее головой фиалковый шелковый зонтик.
Несомненно, она тут же стала самой заметной фигурой на общей картине.
Говорила дама мощным басом, а когда отпускала остроты (причем делала она это постоянно), все вокруг отчетливо их слышали, несмотря на стоявший вокруг шум. Дети по привычке без лишних церемоний пробрались сквозь толпу и встали кучкой около ее трона.
Капитан то ли в самом деле не знал ни слова по-испански, то ли вдруг отказался знать, поэтому провести аукцион было доверено его помощнику. Тот взошел на сцену и с невероятно твердой уверенностью начал порученное дело.
Но все-таки проведение аукциона – это искусство. Успешно провести его примерно так же «легко», как написать сонет на иностранном языке. Нужно обладать безупречным красноречием и говорить без единой запинки. Надо уметь зажечь аудиторию, развеселить ее, пристыдить, обратить в свою веру, пока она не начнет повышать ставки, как на религиозном собрании выкрикивают аминь, пока она не забудет о стоимости (и даже о самой сути) лота и не начнет по-настоящему гордиться долгим процессом торга, как гордится чемпион максимальным брейком в снукере.
Правда, невысокий помощник Йонсена, уроженец Вены получил хорошую школу: ведь когда-то он жил в Уэльсе, где можно увидеть искусство аукциона в самом ярком его проявлении. На валлийском, английском или даже родном языке он мог бы вполне успешно справиться с задачей, но на испанском запаса мощности ему явно не хватало. Аудитория оставалась суровой, холодной, критически настроенной и делала ставки очень неохотно.
Как будто этих языковых трудностей было недостаточно, так на своем троне еще сидела властная пожилая дама, отвлекавшая от аукциона своими шутками все остатки внимания публики.
Когда дело дошло до третьего лота с кофе, началась даже довольно безобразная ссора. Дети были шокированы: ведь они никогда еще не видели, чтобы взрослые так грубили друг другу. Капитан взялся за взвешивание товара. У него была привычка опираться о весы, чтобы прочитать их показания. Будучи близоруким, он так мог лучше разглядеть цифры на шкале, но это не понравилось покупателям, и они не скупились на жёсткие комментарии.
Оскорблённый капитан сжал кулаки и стал отвечать им на по-датски. Публика продолжила по-испански еще более язвительно. Йонсен, кипя от обиды, ушёл: мол, пусть тогда сами ведут аукцион без меня, если не могут отнестись ко мне хоть с каплей уважения.
Но кто в этой ситуации был бы беспристрастным? Помощник капитана, рассердившись, заявил, что избрание одного из покупателей тоже не годится.
Тут внутри пожилой толстой дамы началось землетрясение, постепенно набравшее достаточную силу, чтобы поднять ее на ноги. Она схватила за плечи Джона и стала толкать его перед собой к весам, а потом несколькими звонкими шутливыми фразами предложила свое решение – взвешивать товар должен мальчик.
Публика была довольна, но Джон, как только понял, что ему предстоит, сразу же сильно покраснел, и ему захотелось срочно улизнуть. Остальных детей, наоборот, поедала зависть.
- Можно я тоже буду помогать? – пискнула Рэйчел.
Отчаявшийся помощник капитана решил, что увидел во всем этом хотя бы слабый проблеск надежды. Пока Джона инструктировали, он собрал других детей, стал доставать из кучи разную одежду и нарядил их в нечто вроде маскарадных костюмов. Потом помощник Йонсена раздал им образцы товаров для показа, и торговля началась заново.
Теперь мероприятие приобрело скорее характер приходского базара. Даже викарий присутствовал – хотя и не так тщательно выбритый, как подобало бы побриться в Англии, и куда более лукавый на вид. Был он одним из немногих покупателей. Дети веселились, танцевали, прыгали и дергали друг друга за тюрбаны на головах, но публика была латинская, а не нордическая, и их милые трюки не вызывали никакого интереса. Торговля шла из рук вон плохо.
Было лишь одно исключение – важная пожилая дама. Как только ее внимание перешло (по ее собственной инициативе) на детей, она сосредоточилась на одном из них, на Эдварде. Дама прижала его к груди, как мамаша в какой-нибудь мелодраме, и своими усатыми губами трижды звонко поцеловала.
Эдвард мог сопротивляться не больше, чем если бы его обвил удав. Более того, напыщенная дама завораживала его, как будто действительно была удавом. Он лежал в ее объятиях, безвольный, смущённый, подавленный и без малейшей мысли о побеге.
А аукцион всё продолжался: с одной стороны монотонное бормотание помощника капитана, которое никто не слушал, с другой – продолжающиеся остроты по-прежнему главенствующей над всем огромной дамы,. Периодически она вдруг вспоминала про Эдварда и награждала его парой похожих на взрывы бомб поцелуев, потом начисто забывала о нем, опять вспоминала и обнимала, роняла свои нюхательные соли, чуть ли не роняла самого Эдварда, а потом вдруг поворачивалась, чтобы пустить очередную колкость в толпу позади нее. Эта дама была сущим кошмаром для несчастного аукциониста, который наблюдал, как лот за лотом уходит за десятую часть своей стоимости, а то и вовсе остается без покупателя.
Однако у капитана Йонсена была своя идея, как оживить приходской базар, который явно был на грани провала. Он вернулся на корабль и смешал несколько галлонов пойла, известного в кругах любителей алкоголя как «Кровь палача» (который состоит из рома, джина, бренди и портера). Невинное на первый взгляд (вроде как просто пивной напиток), освежающее на вкус, оно имело свойство скорее вызывать, чем утолять жажду, поэтому, пробив сначала небольшую брешь в обороне, вскоре сносило всю крепость.
Йонсен разлил пойло по кружкам, просто объявив, что это знаменитая английская наливка, и поручил детям раздать их в толпе перед сценой.
Кубинцы сразу стали проявлять к ним гораздо больший интерес, чем когда они подходили с образцами маранты. С ростом популярности роосло счастье детей, и они, как последователи Ганимеда и Гебы, носились среди толпы, раздавая манящий яд всем желающим
Увидев, что происходит, помощник капитана в отчаянии вытер рот.
- Ох, ну ты и идиот! – простонал он.
Но капитан был очень доволен своей уловкой. Он потирал руки, скалился и подмигивал.
- Это их немного взбодрит, верно?
- Подожди, сам увидишь! – только и ответил помощник. – Просто подожди, и увидишь!
- Посмотри на Эдварда! – сказала Эмили Маргарет, остановившись на секунду. - Это совершенно отвратительно!
Так оно и было. Первая кружка вызвала в тучной сеньоре еще более сильные материнские чувства. Загипнотизированный к тому моменту Эдвард находился в полной ее власти. Он сидел, уставившись в маленькие черные глазки дамы, а его большие карие глаза были остекленевшими от обуревавших его чувств. Эдвард, конечно, сторонился ее усиков, но совершенно искренне отвечал на ее нежности поцелуями в пухлую щеку. При этом они, разумеется, не могли обменяться ни одним словом. Все происходило чисто инстинктивно. «Вилами изгоните Природу…», как писал Роберт Грейвз. Да, тут и впрямь хотелось пустить в ход вилы.
Тем временем пойло оказало на остальных людей в толпе именно такой эффект, который и предвидел помощник Йонсена. Вместо того, чтобы пробудить в них интерес к аукциону, оно полностью рассеяло и без того слабое внимание к торгам. Помощник спустился со сцены, в отчаянии махнув на все рукой, потому что покупатели разбились теперь на маленькие группки и обсуждали собственные дела, как будто они были в кафе. Он вернулся на корабль и заперся в свой каюте. Пусть теперь капитан Йонсен разбирается с бардаком, который сам же и устроил!
Но, увы, более никудышного организатора, чем Йонсен, ещё свет не видывал. Он был совершенно неспособен ни понять, ни удерживать толпу. Все, что капитан смог придумать, это напоить всех еще больше.
Детей же этот спектакль захватил! Казалось, сама природа людей по мере того, как они поглощали пойло, менялась. Прямо перед детскими глазами как будто что-то трескалось, словно тающий лёд. Не забывайте, что происходящее выглядело для них как пантомима: никто ничего словами не объяснял, и поэтому их глаза различали все с особенной ясностью.
Казалось, вся толпа погрузилась в воду, и что-то из неё частично растворилось, а общая структура осталась. Другими стали голоса. Люди заговорили гораздо медленнее. И двигаться стали медленнее и осторожнее. Лица вдруг обрели бОльшую откровенность, но в то же время стали сильнее похожи на маски. Правда, маски эти мало что скрывали, потому что за ними и скрывать-то было особенно нечего. Двое мужчин даже начали драться, но дрались они так неумело, что это было похоже на схватку в поэтической пьесе. Разговор, который раньше имел начало и конец, теперь становился бесформенным и бесконечным, а женщины вокруг без устали хохотали.
Один пожилой джентльмен в очень приличной одежде растянулся на грязной земле, и голова его оказалась в тени от восседавшей на своем троне дамы. Он накрыл своё лицо носовым платком и заснул. Трое других мужчин среднего возраста, держась одной рукой друг за друга, чтобы установить между собой контакт, а другую руку используя для пущей выразительности речи, продолжали длительную беседу, которая ужасно спотыкалась, как очень старый мотор, хотя и не глохла.
Под их ногами, виляя хвостом, постоянно вертелась какая-то собачонка, но никто ее не пинал. Вскоре она нашла пожилого джентльмена, который спал сладким сном на земле, и начала радостно лизать ему ухо: никогда раньше у неё и близко такой возможности не было!
Тучная дама тоже погрузилась в сон. Сидела она немного криво и могла даже выпасть из своего кресла, если бы ее не поддержал негр. Эдвард слез с нее и со смущенным видом подошел к остальным детям, но они с ним разговаривать не стали.
Йонсен недоуменно огляделся по сторонам. Почему Отто бросил торги, когда вся толпа зарядилась пойлом и была готова к аукциону? Хотя, у него, наверное, есть на это какая-то веская причина. Странный человек был этот его помощник. Но умный.
Дело в том, что сам Йонсен в отношении выпивки был слабоват, а потому редко к ней притрагивался и мало что знал о тонких аспектах воздействия алкоголя на человека.
Капитан ходил туда-сюда по пыльной пристани своей обычной медленной шаркающей походкой, горестно опустив голову, изредка сжимая кулаки и даже поскуливая. Когда к нему подошел священник и доверительно предложил цену за весь оставшийся непроданным товар, он просто покачал головой и продолжил шаркать ногами по пристани.
Было что-то от ночного кошмара во всей этой сцене, которая приковывала внимание детей и почти их напугала. С некоторым усилием Маргарет, наконец, сказала: «Пошли на корабль». Все поднялись на борт и, чувствуя себя там немного незащищенными, спустились в трюм. Здесь хоть было безопасно, потому что они один раз уже в этом трюме переночевали. Дети уселись на кильсон. Они сидели молча и неподвижно, все еще чувствуя смутное беспокойство, пока, наконец, скука его не разогнала.
- Эх, жаль, что я не взяла с собой коробку с красками, - тяжело вздохнув, сказала Эмили.
2.
Той ночью, когда все дети улеглись в постели, они в полудрёме увидели, как в открытом люке качался фонарь. Держал его Хосе, тот самый похожий на маленькую обезьянку матрос (дети уже решили, что он был самым приятным из всей команды). Хосе радушно улыбался и манил их за собой.
Эмили была уже совсем сонная, чтобы двигаться. Лора и Рэйчел тоже. Так что оставив их в постелях, остальные – Маргарет, Эдвард и Джон – вылезли на палубу.
Там царила таинственная тишина. Никого из команды видно не было, только Хосе. В ярком свете звезд деревня выглядела невероятно красивой. Из одного из больших домов возле церкви доносилась музыка. Хосе повел детей на берег, а потом к этому самому дому. Он на цыпочках подкрался к занавешенному жалюзи окну и знаком позвал всех за собой.
Когда свет от окна упал ему на лицо, оно стало преображаться – так поражен был Хосе роскошной обстановкой в доме.
Дети встали на цыпочки и тоже заглянули в окно, сразу забыв о впившихся им в шею москитах.
Зрелище было действительно грандиознле. В этом доме жил главный судья. Хозяин устраивал званый ужин в честь капитана Йонсена и его помощника. Он сидел во главе стола в праздной форме, очень чопроный, а его маленькая бородка выглядела еще жёстче, чем он сам. В нем проявлялось то достоинство, которое рождается из сдержанности и спокойствия, из привычки ежеминутно замирать, словно дичь, почуявшая охотника. Полной противоположностью была сидевшая рядом с ним жена (та самая важная сеньора, которая недавно так выделила из всех Эдварда), куда более выразительная, чем ее муж, но не за счёт достоинства, а благодаря той расчетливой развязности и вульгарности, которые превосходят всякое достоинство. На самом деле метания натуры этой дамы производили эффект в большей степени из-за торжественной строгости обстановки.
Когда дети подобрались к окну, сеньора, должно быть, обсуждала размер своего живота, поскольку она вдруг схватила смущенного помощника капитана за руку и волей-неволей заставила пощупать его, то есть как бы закрепить аргумент.
Что касается ее супруга, то он, казалась, жены не замечал, как, кстати, и слуги. Такой вот величественной была эта дама.
Но внимание Хосе было приковано не к хозяйке дома, а к угощению. Это действительно было впечатляющее зрелищее. На стол подали томатный суп, горную кефаль, лангуста, огромного мексиканского люциана, сухопутных крабов, рис и жареного цыпленка, молодую индейку, небольшой кусок козлятины, дикую утку, бифштекс, жареную свинину, блюдо с дикими голубями, батат, маниоку, вино, гуаву и сливки.
На такой ужин требовалось очень много времени.
Капитан Йонсен и дама, казалось, прекрасно поладили. Он настойчиво предлагал ей какое-то дело, а она, ничуть не теряя приветливости, откладывала его до лучших времен. О чем они говорили, дети, конечно, не могли слышать. Йонсен пытался склонить даму к обсуждению вопроса о новом размещении его неожиданно возникшего детского приюта. Мол, самым разумным решением было бы просто оставить малышей в Санта-Люсии в большей или меньшей степени на ее попечении. Однако она была мастерицей уклоняться от излишней назойливости. Только когда ужин закончился, капитан понял, что добиться ему так ничего и не удалось.
Но задолго до окончания пирушки и начала танцев детям этот потешный театр наскучил. Вместе с Хосе они на цыпочках пошли по каким-то закоулкам в сторону дока. Вскоре все подошли к таинственной двери у подножия лестницы, около которой, словно на страже, стоял негр. Правда, останавливать он ни детей, ни их вожака Хосе не стал. Компания поднялась на несколько пролетов в большое помещение наверху.
Дышать тут было совершенно нечем. Внутри толпились негры и несколько довольно грязных белых, в которых дети узнали почти всю остальную часть команды шхуны. В глубине помещения находилась самая примитивная сцена, какую только можно вообразить. Там стояла люлька, а над ней на конце веревки висела огромная звезда. Видимо, это был рождественский спектакль, только устроенный явно не по сезону. Пока главный судья развлекал капитана пиратов и его помощника, священник устроил представление в честь пиратской команды.
Рождественский спектакль с настоящими животными.
Публика прибыла на час раньше, чтобы не пропустить вход коровы. Дети поспели как раз вовремя.
Помещение находилось в верхней части товарного склада, который был выстроен из тщеславия какого-то чудака на английский манер в несколько этажей высотой. Обычная для таких зданий большая дверь выходила в никуда, а над ней был приделан подъемный механизм. На него, должно быть, когда-то грузили много золотого песка и маранты, но теперь он уже давно не использоваться, как и большинство других таких же в Санта-Люсии.
Сейчас же через блок пропустили новый канат, который прикрепили к широкой подпруге на очень недовольной корове священника.
Маргарет и Эдвард робко топтались около верхней ступени лестницы, а Джон, опустив голову, стал, как крот, прорываться сквозь публику и не успокоился, пока не добрался до открытого дверного проёма. Там он остановился, вглядываясь в темноту, и увидел корову, медленно вращавшуюся в воздухе в ярде от порога. Каждый раз когда она совершала оборот, к ней тянулся негр, пытаясь ухватить за хвост, чтобы затащить ее в помещение.
В возбуждении Джон слишком далеко высунулся из дверного проёма, потерял равновесие и, пролетев футов сорок головой вниз, шлепнулся на землю.
Хосе испуганно вскрикнул, прыгнул на спину корове, и его быстро спустили вниз. Получился такой трюк, будто кинематограф уже изобрели. Выглядел он, должно быть, очень комично, но что творилось при этом у него внутри, трудно сказать. Такая ответственность нечасто выпадает на долю бывалого моряка, и, возможно, именно поэтому он чувствовал ее особенно остро. Что же до толпы внизу - никто не решился дотронуться до тела Джона, пока Хосе не закончил свой спуск. Люди расступились и пропустили моряка, чтобы он осмотрел мальчика, потряс его и так далее. Но шея у бедняги была явно сломана.
Маргарет и Эдвард, однако, не имели ни малейшего представления о том, что произошло, поскольку падения Джона не видели. Поэтому они были скорее раздосадованы, когда вдруг появились два матроса из команды шхуны и приказали им сейчас же возвращаться на корабль и ложиться спать. Им очень хотелось узнать, где Джон, еще больше - где Хосе, и почему им не разрешают остаться, но, не имея возможности спросить, они подчинились и пошли к шхуне.
Когда Маргарет и Эдвард поднимались на борт, слева раздался страшный грохот, будто где-то выстрелила пушка. Они повернулись и увидели за тихой сребристой деревенькой с окружавшими ее пальмовыми рощами и горами большой огненный шар, несущийся с огромной скоростью. Он летел довольно близко от земли и не очень далеко от причала – сразу за церковью. За ним тянулся след из ослепительно ярких пятен голубого, зеленого и пурпурного цветов. Некоторое время шар повисел в небе, потом лопнул, и вскоре в воздухе сильно запахло серой.
Все перепугались (а матросы даже больше, чем Маргарет с Эдвардом) и поспешили на борт шхуны.
Поздней ночью Эдвард вдруг окликнул Эмили во сне. Она проснулась и спросила:
- Чего тебе?
- Это как будто… ловля коров, да? - спросил он встревожено, не открывая глаз.
- Ты про что?
Он не ответил, и Эмили разбудила его – или только подумала, что разбудила.
- Я просто хотел узнать, ты настоящая Зомфанелия-короволовка или нет, - объяснил Эдвард благостным голоском и тут же снова крепко заснул.
Утром дети могли бы легко подумать, что все это им приснилось, если бы не загадочно пустая постель Джона.
Тем не менее, как будто по какому-то безмолвному озарению никто про его отсутствие ни разу не заговорил. Никто ни о чем не спросил Маргарет, а сама она, похоже, никаких сведений сообщать не собиралась. Ни тогда, ни впоследствии имя Джона больше не упоминалось, и если бы вы знали этих детей поближе, то никогда бы не догадались, что он вообще когда-то существовал.
3.
Единственным врагом детей на шхуне (которая вскоре снова вышла в море и по-прежнему с ними на борту) была большая белая свинья. (Кстати, у нее здесь имелась еще маленькая черная подружка).
Это было животное, совершенно неспособное принимать решения. Свинья никогда не могла самостоятельно выбрать себе место, где улечься, но всегда была готова согласиться с чужим мнением, так что какую бы позицию вы ни заняли, она сразу же признавала ее лучшей и единственной, подходила и вытесняла вас с нее. А учитывая, как редко встречаются на корабле тенистые участки палубы в штиль или сухие места во время сильного ветра, это было адским неудобством. Когда лежишь на спине, от большой свиньи не защититься!
Маленькая черная свинка тоже создавала неудобства, но происходило это лишь от избытка дружелюбия. Она терпеть не могла оставаться в стороне от любой компании и уж тем более лежать на чём-то неодушевлённом, если можно было найти живую подушку.
На берег с северной стороны мыса Сан-Антонио, если заранее выбрать место, можно было добраться на шлюпке. Через ярдов пятьдесят, заросших кустами, есть пара акров открытой земли. Если пересечь ее, то на дальней стороне среди острых скал из кораллового известняка в колючих зарослях можно найти два колодца. В том, который севернее, вода лучше.
Однажды утром во время штиля у Мангровых рифов Йонсен послал за водой на берег шлюпку.
Жара стояла невыносимая. Канаты висели, словно мертвые змеи, а паруса тяжело обвисли, как плохо скроенные шторы. Прикоснувшись в металлическим стойкам навеса, можно было обжечь руку до волдырей. На открытой палубе смола буквально закипала в щелях между досками. Дети, тяжело дыша, лежали все вместе в небольшой тени, а маленькая черная свинка тревожно повизгивала пока не нашла чей-то уютный живот, чтобы на нем устроиться.
Большая белая свинья пока эту компанию не обнаружила.
С безмолвного берега доносились редкие выстрелы. Отправившиеся за водой охотились на голубей. Море напоминало разлившуюся ртуть: такое спокойное и ровное, что трудно было отличить берег от его отражения до тех пор, пока пеликан, случайно врезавшись в воду, не разрушил эту иллюзию. Под навесом матросы чинили паруса. Этому занятию лениво предались все, кроме негра, который сидел в одних штанах на бушприте и любовался собственной ухмылкой в застывшем внизу водном зеркале. Солнце отбрасывало на его плечи радужные блики: в таком свете даже кожа негра не казалась совсем черной.
Эмили страшно скучала по Джону, но маленькая свинка отвлекала ее, дружелюбно уткнувшись мордочкой ей в подмышку и довольно посапывая.
Когда нагруженная шлюпка вернулась, у матросов, корме голубей и серых сухопутных крабов, появилась еще одна забава. Они украли у какого-то одинокого рыбака козла. Как раз в тот момент, когда матросы поднимались на борт, большая белая свинья обнаружила компанию под навесом и приготовилась к атаке. Но тут козел проворно перепрыгнул через фальшборт и, не оборачиваясь, поджал подбородок и ринулся вперёд. Он изо всех сил ударил старого хряка под ребра, выбив из него дух.
А потом началась схватка. Козел бросался в атаку, а свинья визжала и суетливо бегала. Каждый раз когда козел налетал на него, хряк орал, как будто его резали, но когда противник отступал, он сам кидался на него. Козел с развивающейся, как у пророка бородой, с горящими огнем глазами и с хвостом, виляющим, как у ягненка у материнского вымени, наскакивал на хряка и отбегал по дуге к форштевню, готовясь к следующему выпаду. С каждой атакой его разбег становился все короче. Свинья в свою очередь тоже теснила противника. Внезапно она издала ужасающий визжащий вопль, главным образом от удивления собственной смелости, и налетела на козла. Она загнала противника в угол к лебедке и несколько огненных секунд била и топтала его.
Когда козла, наконец, увели, он уже совсем присмирел, а дети были готовы полюбить его навечно за те героические пинки, которыми он наградил старого тирана.
Но все-таки он не был таким уж бесчеловечным, этот хряк. В тот же день он лежал на крышке люка и жевал банан. Корабельная обезьянка качалась на свободном конце каната. Заметив потенциальную добычу, она раскачивалась все сильнее и сильнее, пока не выхватила банан прямо из-под свиного пятачка. Уверяю вас, вы никогда бы не подумали, что на обычно ничего не выражающей морде свиньи может появиться такое изумление, такое смятение и такая горечь от нанесенного оскорбления.
Часть 5.
1.
Когда судьба вбивает первый гвоздь в гроб тирана, редко когда проходит много времени перед тем, как она вобьет последний.
Уже на следующее утро шхуна при легком ветерке весело скользила по волнам. Помощник капитана стоял за штурвалом, переминаясь с ноги на ногу теми ритмичными движениями, как делают многие рулевые, чтобы этот самый руль лучше чувствовать. Эдвард тем временем на крыше рубки учил капитанского терьера подавать лапу. Вдруг помощник крикнул ему, чтобы он за что-нибудь ухватился.
- Зачем? – спросил Эдвард.
- Держись! – снова крикнул помощник капитана, крутанув штурвал так быстро, как только мог, чтобы встретить порыв ветра. Воющий шквал, благодаря его расторопности, ударил шхуну почти в нос, иначе бы он снес все с палубы в море. Эдвард уцепился за световой люк. Терьер в панике проскользил по всей крыше, шлепнулся на палубу, где получил пинок от проносившегося мимо матроса, и влетел прямо в открытую дверь камбуза. А вот с бедной большой свинёй, которая в это время принимала на палубе солнечную ванну, все вышло не так здорово. Она вывалилась за борт и исчезла в волнах с наветренной стороны. Её морда несколько раз отважно высунулась из воды. Господь, который послал ей козла и обезьянку как знак, теперь призвал к себе её душу. За борт за ней полетели клетки с курами, три свежевыстиранные рубахи, и – самая странная штука, которую только могло унести в море – точильный камень.
Из каюты показалась бесформенная загорелая голова капитана, проклинающая помощника, будто именно он был виноват в поднявшейся на судне суматохе. Йонсен выбрался на палубу без своих тапок, в серых шерстяных носках и с болтающимися сзади подтяжками.
- Спускайся обратно, - проворчал его помощник в ярости. – Сам справлюсь!
Капитан, однако, не послушался. Без обуви в одних носках он забрался в рубку и выхватил из рук своего помощника штурвал. Тот побагровел, нервно прошелся до носа корабля и обратно на корму, а потом спустился вниз и заперся в своей каюте.
Через несколько минут ветер поднял несколько довольно мощных волн, затем сдул их гребни и снова выгладил море, которое стало черным, если не считать маленьких фонтанчиков взбитой радужной пены.
- Принеси мои тапки, - проорал Йонсен Эдварду, и тот с готовностью метнулся вниз по трапу.
Это величайший момент – получить первый приказ в море, особенно в экстренной ситуации. Вскоре Эдвард снова появился на палубе с тапком в каждой руке, но после резкого крена судна полетел с ними прямо под ноги капитана.
- Никогда не носи ничего в обеих руках, - с веселой улыбкой сказал Йонсен.
- А что? – спросил Эдвард.
- Одна рука должна быть свободна, чтобы за что-то схватиться.
Возникла небольшая пауза.
- Как-нибудь я научу тебя трем Главным Правилам Жизни, - капитан задумчиво покачал головой. - Они очень мудрые. Но пока рано. Ты еще слишком мал.
- Почему не сейчас? – спросил Эдвард. – Когда я буду достаточно взрослым?
Йонсен задумался, мысленно перебирая эти свои Правила.
- Когда научишься определять, где наветренная сторона, а где подветренная, тогда я расскажу тебе первое правило.
Эдвард пошел вперед, решив повысить свою квалификацию как можно скорее.
Когда самый мощный шквал миновал, усиление ветра в общем-то пошло на пользу: шхуна, изящно накренившись, легко заскользила по волнам, словно скаковая лошадка. Команда была в прекрасном расположении духа и подшучивала над плотником, который, по их словам, бросил за борт свинье вместо спасательного круга свой точильный камень.
Дети тоже были в приподнятом настроении. Их застенчивость окончательно исчезла. Шхуна по-прежнему скользила по волнам, накренившись, и ее мокрая палуба превратилась в отличную горку для катания. Целых полчаса дети с радостными криками скользили на задницах с наветренной стороны на подветренную, долетая до шпигатов, через которые сливалась вода, а потом перебирались, цепляясь за все подряд, к высоко вздымавшемуся наветренному фальшборту. И так по кругу.
Все эти полчаса Йонсен за штурвалом не проронил ни слова, но, в конце концов, его с трудом сдерживаемое раздражение прорвалось.
- Эй вы! Хватит!
Дети удивленно и разочарованно уставились на него. В отношениях детей с любым ответственным за них новым взрослым есть период период между первым знакомством и первым упреком, который можно сравнить только с первозданной невинностью рая. После упрека вернуть эту невинность уже невозможно.
И вот теперь Йонсен этот упрек произнес, но и этого ему показалось мало. Он продолжал орать в ярости:
- Хватит! Прекратите, я вам говорю!
(А дети, конечно, уже прекратили).
Вся нелепость, вся чудовищность нахождения на его корабле этих навязанных ему сопляков вдруг захлестнула капитана и выразилась в одном образе:
- Если вы протрёте дыры в своих подштанниках, вы что думаете, я вам их зашивать стану? Ой, Господи! Вы вообще за кого меня принимаете? И что такое, по-вашему, этот корабль? Вы думаете, кто мы все? Мы для того, чтобы штопать вам подштанники, да? Чтобы штопать… вам… подштанники?!
Наступила пауза, во время которой все стояли, как громом пораженные. Но даже после этого Йонсен не унялся.
- А где вы, по-вашему, возьмёте новые, а? – он был готов взорваться от злобы и добавил оскорбительно грубым тоном:
- А я не допущу, чтобы вы шлялись по моему кораблю без них, понятно?!
Покрасневшие от унижения дети отступили к носу шхуны. Им с трудом верилось, что из человеческого рта могло вырваться нечто столь непристойное. Они сделали вид, что ничего не случилось и стали нарочито громко разговаривать между собой, но весь их день был безнадёжно испорчен.
Вот так впервые на их горизонте – маленький, как облако с ладошку - начал вырисовываться призрак: подозрение, что все шло далеко не по плану, что, возможно, им здесь даже не были рады. Некоторое время в поведении детей сквозила тягостная настороженность незваных гостей.
Днем Йонсен, который больше не проронил ни слова, но временами выглядел довольно жалким, все еще стоял за штурвалом. Его помощник побрился, надел береговую одежду – как бы в назидание - и снова появился на палубе. Делая вид, что не замечает капитана, он, словно прогуливающийся пассажир, направился к детям и завел с ними беседу.
- Если я не гожусь управлять шхуной в плохую погоду, то не гожусь и в хорошую! – буркнул он, не глядя на Йонсена. – Пусть стоит за штурвалом днем и ночью. Помощи от меня не дождётся!
Капитан тоже делал вид, что не замечает своего помощника. Казалось, он был готов нести вахту до второго пришествия.
- Если бы он стоял за штурвалом, когда на нас налетел тот шквал, - проговорил помощник тихо, но с язвительной страстью, - он бы угробил корабль! Он различает надвигающийся шквал не лучше рыбы-прилипалы! И ведь сам это знает. Поэтому и продолжает так себя вести.
Дети ничего не ответили. Их глубоко потрясло, что взрослый, чуть ли ни бог с Олимпа, так открыто выражал свои чувства. В отличие от свидетелей Преображения Господня, они думали, что было бы лучше оказаться сейчас где угодно, только не здесь. Помощник капитана, однако, их неловкости не замечал совершенно. Он был слишком занят собой и не видел, как дети старались избегать смотреть ему в глаза.
- Смотрите! Там пароход! – воскликнула Маргарет излишне радостно.
Помощник капитана бросил злобный взгляд туда, куда указывала девочка.
- А, да они нас погубят, эти пароходы, - сказал он. - С каждым годом их все больше и больше. Скоро их станут применять как военные корабли, и где мы все тогда будем? И без них-то сейчас времена неважные.
Пока помощник капитана говорил, на лице его застыло озабоченное выражение, как если бы его больше беспокоили собственные мысли, а не то, что происходило перед глазами.
- Слышали, что случилось, когда первый пароход вышел в море в заливе Пария? – тем не менее спросил он детей.
- Нет, а что? – воскликнула Маргарет с пылкостью, которая в своей фальши превосходила даже требования вежливости.
- Его построили на Клайде и перегнали под парусами. (Никто в те времена и не думал использовать паровую машину для океанских переходов). Компания решила, что сможет поднять большой шум и, так сказать, популяризировать пароход. Поэтому когда он первый раз вышел в море на своем ходу, хозяева пригласили на борт всяких шишек: членов Ассамблеи Тринидада, губернатора со штабом и даже епископа. Именно епископ этот трюк и проделал.
Тут история начала как-то сходить на нет. Все внимание помощника было теперь направлено на капитана. Краем глаза он следил за тем, какое впечатление производила его бравада на Йонсена.
- Что проделал? – спросила Маргарет.
- Посадил их на мель.
- Так зачем же они ему штурвал доверили? – поинтересовался Эдвард. – Они же должны были знать, что он не умеет управлять пароходом!
- Эдвард, как ты можешь так грубо говорить о епископе! – возмутилась Рэйчел.
- Он не пароход посадил на мель, сынок, - сказал помощник капитана. – Это был маленький безопасный пиратский кораблик, который под северным ветерком просто шел в Бока-Гранде.
- Молодец! – сказал Эдвард. – А как он это сделал?
- У всех, кто первый раз был на пароходе, началась морская болезнь, потому что он на ходу-то качается, не то что обычный парусник. На палубе никто стоять не мог, кроме епископа, а он прекрасно себя чувствовал. И вот когда маленький пиратский корабль выскочил прямо перед носом парохода, его матросы увидели, как странное судно без парусов идет по ветру, из самой его середины вырывается облако дыма, в центре этого облака стоит старина епископ, а лопасти гонят такие волны, как будто кит гоняет блох в ухе. В итоге они просто посадили свой корабль на прибрежную мель и убежали в джунгли. Больше их капитан в море не ходил: начал выращивать кокосовые орехи. А один бедняга из команды так торопился удрать, что сломал ногу. Люди с парохода добрались на шлюпке до берега и нашли его. Увидев идущего к нему епископа, он стал орать, что это дьявол.
- Ах! – вскрикнула в ужасе Рэйчел.
- Как глупо с его стороны, - сказал Эдвард.
- А вот не скажи! – возразил помощник капитана. - Недалек он был от истины! С тех пор они нашу профессию и доконали – Пар и Церковь… Что с паром, что с проповедью…Сейчас это смешно выглядит.
Помощник вдруг оборвал свою речь, задумавшись над собственными словами.
- Пар и Церковь! Что у них общего. А? Ничего, скажете? Можно подумать, они дерутся друг с другом, как кошка с собакой? Да ничего подобного. А они – не разлей вода… Прямо как сообщники. Не то что во времена пиратского пастора Одена.
- А кто это? – услужливо подсунула ему вопрос Маргарет.
- О, это был правильный пастор. И мудрый! Приходской священник в Розо. Эх, сколько воды с тех пор утекло!
- Эй, смени меня за штурвалом! – проворчал капитан.
- Уж и не могу сказать, как давно это было, - продолжал его помощник неестественно громким голосом да еще теперь и с торжествующими нотками. – Лет сорок назад или больше.
Он начал рассказывать историю знаменитого приходского священника Розо: одного из лучших и страстных проповедников своей эпохи, как свидетельствовали его современники. Это был красивый, великодушный и почтенный человек, который в дополнение к своему жалованью зарабатывал еще и с помощью небольшого личного капера – по сути, пиратского корабля.
- Эй! Отто! – позвал Йонсен.
Но его помощник собирался еще поведать длинную историю о злоключениях пиратского пастора: начиная с захвата его шхуны (которая везла контрабандных негров в Гваделупу) другим капером с Невиса (остров в Карибском море), и как пастор потом отправился на Невис, прибил листок с именем своего противника к двери здания суда и простоял там на страже с пистолетом в руке три дня в надежде, что тот появится и примет его вызов.
- Чтобы драться на дуэли? – спросил Гарри.
- Но вы же говорили, что он вроде бы священником был, - сказала Эмили.
Дуэли этот пастор, оказалось, не считал каким-то дурным делом. Он дрался в своей жизни целых тринадцать раз, как сообщил детям помощник капитана. Причем однажды, ожидая пока секунданты перезарядят пистолеты, пастор подошел к своему сопернику, предложил «скоротать пока свободное время» и сбил его с ног кулаком.
Правда, в тот раз его враг затаился, поэтому пастор снарядил вторую шхуну и стал командовать ею по будням. Первой добычей должно было стать на первый взгляд совсем безобидное испанское торговое судно. Но внезапно на нем открылись четырнадцать замаскированных орудийных портов, и сдаваться пришлось самому пастору. Вся его команда погибла, кроме него и плотника. Они всю ночь прятались за бочкой с водой.
- Но я не понимаю, - сказала Маргарет, - был он все-таки пиратом или нет?
- Конечно, был! – ответил Отто.
- Тогда почему вы сказали, что он был священником? – настойчиво спросила Эмили.
Помощник капитана выглядел сейчас таким же озадаченным, как и она сама.
- Ну, он был приходским священником в Розо, так? Бакалавр искусств, бакалавр богословия. В общем, он был приходским священником, пока новый губернатор не услышал про него какую-то небылицу и не заставил его уйти в отставку. А ведь это был у них лучший проповедник. Когда-нибудь он стал бы епископом, не оговори его кто-то пред губернатором!
- Отто! – позвал капитан уже примирительным тоном. – Подойди сюда. Мне надо с тобой поговорить.
Но Отто, охваченный воодушевлением, был глух к зову и продолжал рассказ: как Оден стал торговцем, взял груз кукурузы в Сан-Доминго и там же обосновался; как он вызвал на дуэль двух чернокожих генералов и ранил обоих, а Анри Кристоф пригрозил повесить его, если их не вылечат, и они умрут. Но пастор (не особо доверяя местным врачам) сбежал ночью и на шлюпке отправился на остров Синт-Эстатиус. Там он обнаружил множество религий, но не нашел ни одного священника и возобновил службы для всех конфессий. Утром он отправлял мессу для католиков, затем лютеранскую службу на голландском языке, потом утреню в Англиканской церкви, а вечером пел гимны и проповедовал об адском огне для Методистов. Тем временем его жена, склонная больше к спокойствию, жила в Бристоле, так что теперь он женился на вдове-голландке, сам же творчески и проведя церемонию венчания.
- Но я все равно не понимаю, - в отчаянии воскликнула Эмили, - так был он настоящим священником?
- Да конечно нет, - ответила Маргарет.
- Но он не мог бы обвенчать самого себя, если бы не был им, - возразил Эдвард. –Правда же?
Помощник капитана тяжело вздохнул.
- Но сейчас англиканская церковь уже не та, - сказал он. – Они все против нас.
- Ещё бы! - негодующим тоном медленно проговорила Рэйчел. – Он был грешным человеком!
- Оден был порядочным человеком, - сурово возразил помощник капитана, – и замечательным, страстным проповедником. Можете себе представить, как все в Розо были страшно расстроены, когда услышали, что его переманили на Синт-Эстатиус!
Йонсен привязал штурвал веревкой и с жалким видом подошел к группе беседующих.
- Отто! Дорогой друг…! – начал он, положив свою похожую на медвежью лапу руку на шею помощнику. Без каких-либо дальнейших церемоний они спустились вниз, а корму, не дожидаясь приказа, пришел матрос и встал за штурвал.
Минут через десять помощник опять поднялся на палубу и обратился к детям.
- Что это капитан наговорил вам? - спросил он. - Разозлился на вас из-за чего-то, да?
Помощник посчитал их тяжелое, неловкое молчание за согласие.
- Не принимайте слишком близко к сердцу все, что он говорит, - продолжил он. – Бывает, капитан вот так вспыхивает иногда, но через минуту уже мучается угрызениями совести. Честно, прямо поедает себя.
Дети в недоумении смотрели на него: что он пытался этим сказать?
Но, похоже, помощник решил, что полностью выполнил свою миссию, развернулся и снова спустился вниз.
Несколько часов из светового люка была слышна оживленная, но довольно нудная беседа, совершенно очевидно подогретая алкоголем. Под вечер когда ветерок почти совсем стих, рулевой матрос сообщил, что Йонсен и Отто уже мирно спят за столом в каюте, уронив головы на плечи друг другу. А поскольку он давно забыл, какой курс надо держать, то теперь просто вел шхуну по ветру, но сейчас ветер стих, и он (рулевой) решил, что штурвал может прекрасно обойтись и без него.
Примирение капитана и его помощника заслуживало того, чтобы быть отпразднованным всеми и обязательно с выпивкой.
Открыли бочку с ромом, и вскоре матросы достигли такого же состояния, как и их начальники.
В целом для детей это был один из самых неприятных дней в жизни. На рассвете матросы все еще оставались недееспособными, и брошенная на произвол судьбы шхуна неуверенно покачивалась на волнах. Йонсен, не очень твердо держась на ногах, с трещащей головой, с наполеоновским, но замутнённым разумом выбрался на палубу и огляделся по сторонам. Солнце поднималось, как прожектор, но это было, пожалуй, все, на что можно было сейчас посмотреть. Ни клочка земли на горизонте. Море и небо, казалось, никак не могли решить, где лучше всего разместить ставший общим для них небесный свод. Йонсену понадобилось приличное количество раз крутануть головой, прежде чем он заметил судно, которое словно висело в небе, но не так уж далеко.
Некоторое время он никак не мог вспомнить, что делает пиратский капитан когда видит парус, но перегружать свой мозг ему сейчас уж совсем не хотелось. Однако вскоре память неожиданно вернулась – в таких случаях пиратский капитан бросается в погоню.
- В погоню! – Йонсен торжественно приказал он утреннему воздуху, потом опять спустился вниз, и разбудил своего помощника, а тот в свою очередь всю команду.
Никто не имел ни малейшего представления, где они находятся и что за судно могло стать их добычей, но эти вопросы были сейчас слишком сложными. Когда солнце откатилось подальше от своего отражения в море, подул ветерок. Паруса кое-как подняли и должным образом, нгаконец, организовали погоню.
Через час или два когда воздух стал прозрачнее, выяснилось, что их цель - торговый бриг, не очень сильно нагруженный и бегущий по волнам в хорошем темпе. Причем выдержать хотя бы такой же темп пиратам в их нынешнем плачевном состоянии было тяжеловато. Йонсен своей шаркающей походкой носился туда-сюда по палубе, как челнок ткацкого станка, вплетаясь в настоящую работу корабля. В волнении он обхватил себя руками, отчаянно пытаясь разработать какую-нибудь коварную схему захвата брига. Погоня продолжалась, но миновал полдень, а расстояние между судами практически не сокращалось. Йонсен, однако, был слишком оптимистично настроен, чтобы это заметить.
Была одна старая пиратская уловка: преследуя судно, они обычно буксировали за собой запасную топ-мачту или какой-нибудь другой громоздкий предмет. Мачта работала как тормоз. Преследуемые, видя пиратский корабль, идущий под всеми парусами, решали, что это предел его возможностей, и часто недооценивали скорость противника. Когда темнело, пираты затаскивали мачту на борт, быстро догоняли судно и захватывали его врасплох.
Было несколько причин, почему сейчас это была не лучшая идея. Первая и самая очевидная: команда Йонсена в своем нынешнем состоянии вряд ли вообще могла догнать бриг, не говоря уж о других сложностях. А во-вторых, бриг не выказывал никаких признаков тревоги. Он продолжал идти в привычном темпе, совершенно не осознавая, какую честь оказывают ему пираты своей погоней.
Однако капитан Йонсен был кем угодно, только не простаком, и во второй половине дня он отдал приказ отбуксировать запасную часть рангоута, как я уже описывал. В результате шхуна начала быстро терять скорость, и когда наступила ночь, она была, по меньшей мере, на пару миль дальше от брига, чем утром. Конечно, ночью матросы затащили часть рангоута на борт и приготовились к финалу действия. Всю ночь они вслепую преследовали бриг по компасу. С рассветом вся комнада в ожидании столпилась у поручней.
Бриг исчез. Море было чистым и гладким, как яичная скорлупа.
Если пираты уже вчера не могли определить, где находятся, то сейчас они потерялись окончательно. Йонсен не понимал, где его шхуна могла быть сейчас в радиусе пары сотен миль. Поскольку секстантом пользоваться он не умел и полагался исключительно на метод навигационного счисления, выяснить это у него не было малейшей возможности. Правда, это Йонсена не особенно заботило, потому что рано или поздно должно было случиться одно из двух: либо он увидит какую-нибудь знакомую землю на горизонте, либо догонит какое-нибудь судно с капитаном, информированным лучше, чем он сам. А пока у его шхуны не было никакого места назначения - одна часть моря ничем не отличалась для него от любой другая.
Правда, та часть, по которой сейчас шел Йонсен, явно находилась вдали от основного морского пути, поскольку шли дни, недели, а ему не удавалось организовать ни одной результативной погони, хотя бы близко похожей на случай с бригом.
Впрочем, капитан Йонсен вовсе не жалел о том, что ему пришлось некоторое время побыть вдали от людских глаз. Перед отходом из Санта-Люсии до него дошли сведения о прибытии барка «Клоринда» в Гавану и о той фантастической истории, которую рассказывал Марпол. «Двенадцать замаскированных орудийных портов» его изрядно повеселили, потому что на борту у него не было ни одной пушки. Но когда Йонсен услышал, что Марпол обвинил его в убийстве детей – Марпол! Этот самый позорный скунс! – его гнев вырвался наружу. Ведь это было немыслимо! Несколько первых дней он не то что не прикоснулся ни к одному волоску на детских головах, он и слова-то ни одного им не сказал. Тогда они еще были для него своего рода священной новинкой. И только когда их застенчивость прошла, Йонсен начал искренне жалеть, что его попытка отставить детей на полпчении жены главного судьи провалилась.
Часть 6.
1.
Недели проходили в бесцельном странствии по морю. Для детей ход времени снова стал похожим на сон. Ничего вокруг не происходило. Каждый дюйм на шхуне теперь был знаком им, как когда-то на «Клоринде» или в Ферндейле. В конце концов, они угомонились и стали просто расти и взрослеть, как взрослели бы в Ферндейле и на «Клоринде», будь у них там на это достаточно времени.
А потом для Эмили произошло событие грандиозной важности. Девочка вдруг поняла кто она.
Какой-то особенной причины, почему этого не случилось с ней на пять лет раньше или пятью годами позже, нет. И уж тем более нет причины, почему это должно было произойти именно в тот день.
Эмили играла в домики на носу шхуны в укромном уголке за брашпилем (на который в качестве дверного молотка повесила дьявольский коготь). Когда это занятие наскучило, она стала бесцельно бродить по корме, рассеянно размышляя о каких-то пчелках и фее-королеве, и вдруг ей пришло в голову, что она - это «она».
Эмили остановилась как вкопанная и начала разглядывать все части своего тела, которые попадали в поле зрения. Видела девочка, правда, мало чего: разве только перед своего платья и руки, когда поднимала их для осмотра, но этого было вполне достаточно, чтобы составить примерное представление о маленьком теле, которое она внезапно осознала как своё..
Эмили язвительно расхохоталась и подумала: «Ну и ну! Представить только, как можно было так вляпаться! Теперь ведь из этого не выпутаешься… и долго не выпутаешься! Придется побыть какое-то время ребенком, вырасти и потом состариться, прежде чем выбререшься из этого дурацкого розыгрыша!»
Чтобы никто случайно не вмешался в это важное для неё событие, она начала карабкаться по вантам на свою любимую рею на верхушке мачты. Но каждый раз, когда Эмили просто двигала рукой или ногой, она с каким-то новым для себя удовольствием замечала, с какой готовностью они ей подчиняются. Конечно, память подсказывала, что руки и ноги подчинялись ей и раньше. Но ведь раньше Эмили никогда не задумывалась, как это было удивительно.
Усевшись на рее, она с особой тщательностью начала осматривать кожу на своих руках: ведь это была ее кожа! Потянув за платье, Эмили опустила плечико платья и заглянула под одежду, чтобы убедиться, что тело ее продолжалось и там. Она приподняла плечо и коснулась им щеки. Соприкосновение ее лица с впадинкой на надплечье вызвало в ней приятную дрожь, как будто от ласки какой-то доброй подруги. Однако пришло ли к ней это чувство от щеки или от плеча; что было ласкающим, а что ласкаемым - разобрать было невозможно. ;
Убедившись раз и навсегда в том поразительном факте, что теперь она была Эмили Баз-Торнтон (зачем Эмили вставила слово «теперь» она сам ане знала, потому что, конечно, никакого представления не имела о всякой чепухе вроде переселения душ и о том, что раньше она якобы была кем-то другим), девочка начала всерьез задумываться о его последствиях.
Во-первых, чья воля распорядилась так, что изо всех людей в мире, которыми она могла бы быть, она стала именно этой Эмили: родившейся среди бесконечных лет Времени именно в таком-то году и заключённой именно в этот довольно симпатичный телесный футлярчик? Сама ли она все это выбрала, или это сделал Бог?
В связи с этим возникло еще одно умозаключение: а кто такой Бог? Эмили слышала о нем часто и очень много чего, но вопрос о его сущности оставался туманным. Сущность эта просто принималась на веру, как и ее собственная. А может Бог – это она сама? Может, она лишь пыталась вспомнить? Однако чем больше Эмили старалась, тем больше ускользала от нее суть (Как нелепо не помнить такую вещь - Бог ты или нет!). Поэтому девочка эту мысль оставила. Может, она потом к ней снова придет.
Во-вторых, почему все это не происходило с ней раньше? Эмили прожила уже больше десяти лет, и ничего подобного ей в голову никогда не приходило. Она чувствовала себя как удобно расположившийся в кресле человек, который в одиннадцать часов вечера вдруг вспоминает, что сегодня приглашен в гости. Никакой причины вспомнить об этом именно сейчас у него нет, но, кажется, нет и причины, почему он не вспомнил о приглашении вовремя. Как он мог просидеть весь вечер, совершенно ни о чём не беспокоясь? А как Эмили десять лет могла оставаться Эмили, ни разу не заметив этого, казалось бы, очевидного факта?
Не думайте, будто она рассуждала обо всем так последовательно и в пространной манере. Каждая мысль возникала у неё без лишних слов, как моментальная вспышка, причем в промежутках между этими вспышками мозг бездельничал, ничем себя не утруждая, или возвращался к мыслям о пчелках и фее-королеве. Сложи все время ее осознанных размышлений, вышло бы что-то между четырьмя и пятью секундами, может, даже ближе к пяти. Однако все это растянулось почти на час.
Ладно. Тогда если допустить, что она - Эмили, что из этого факта следовало, кроме заключения в данном конкретном маленьком тельце (которое вдруг начало сейчас само по себе ощущать некий неопределенный зуд, скорее всего, где-то на правом бедре) и укрытия за определённой парой глаз?;
Это влекло за собой целую череду обстоятельств. Прежде всего у нее была семья с некоторым количество братьев и сестер, от которых она до сих пор никогда себя полностью не отделяла. Но теперь когда Эмили настолько неожиданно ощутила себя индивидуальной личностью, родственники показались ей такими же отдалёнными, как сам корабль. Правда, волей-неволей она была привязана к ним почти так же, как к своему телу. И потом было это плавание, эта шхуна, эта мачта, которую она обхватила сейчас ногами. Эмили начала рассматривать мачту с таким же живым интересом, с каким изучала кожу на руках. А что она найдет там внизу, спустившись вниз? Йонсена, Отто, команду матросов, всю эту рутину повседневной жизни, которую она до сих пор принимала как данность, но которая теперь вызывала у неё смутное беспокойство. Что должно было случиться? Уж не готовились ли вырваться на свободу несчастья? Те самые несчастья, уязвимой к которым сделал ее необдуманный брак с телом Эмили Торнтон…
Внезапно ее охватил страх: а кто-нибудь еще знал об этом? (Знал в том смысле, что она была какой-то особенной Эмили – возможно, даже Богом – а не просто маленькой девочкой). Она не могла сказать почему, но эта мысль ее ужаснула. Не было ничего хорошего в том, если бы кто-то вдруг узнал, что она особенная личность. А что уж говорить, если кто-то обнаружит, что она – Бог! Любой ценой нужно сохранить это в тайне! А вдруг они уже все знали и просто скрывали от нее (как регенты от ребенка-короля)? В таком случае - как, впрочем, и в любом другом - лучшее что остается, это продолжать вести себя так, как будто она ничего не знает, и тем самым всех перехитрить.
А если она была Богом, почему бы не превратить тогда всех матросов в белых мышей, не поразить Маргарет слепотой, а может, наоборот, вылечить кого-нибудь или совершить еще какое-нибудь божественное деяние? Зачем вообще скрывать это? Эмили никогда не задавала себе вопрос «зачем», но инстинкт настойчиво подсказывал ей, что скрывать все-таки было нужно. Конечно, частичка сомнения тут присутствовал (а вдруг она ошиблась, и чудо не сработает?), но главным было ощущение, что она сможет справиться с ситуацией гораздо лучше, когда станет немножко постарше. Ведь стоит только заявить о себе, пути назад уже не будет. Нет уж, лучше свою божественную сущность до поры до времени не выпячивать.;
Взрослые обычно начинают жить во лжи с большой опаской и, как правило, терпят неудачу. А у детей совсем не так. Ребенок легко может хранить свою самую страшную тайну, и никто ее у него выведать не сможет. Родители, которые считают, будто видят своего отпрыска насквозь в стольких местах, о которых он даже не догадывается, редко осознают, что реши ребенок в какой-то момент что-то скрыть от них, шансов узнать его секрет нет никаких.
Поэтому у Эмили, когда она решила сохранить свою тайну, не было никаких опасений, да и не нужны были они ей совершенно.
Внизу на палубе малышня то и дело забиралась в огромную бухту каната. Все притворялись спящими, а потом вдруг со страшными воплями вскакивали и в ужасе плясали вокруг нее. Эмили наблюдала за всем этим с тем безличным вниманием, которое мы обычно уделяем калейдоскопу.
Наконец, Эдвард её заметил и крикнул:
- Эмили—и-и! Спускайся! Давай играть в горящий дом!
Тут её привычный интерес к жизни моментально возродился. При мысли об игре в животе что-то дрогнуло. Но интерес угас вдруг также внезапно, как и появился. Причем, не просто угас: Эмили даже подумала, что не считает нужным тратить на малышню свой благородный голос. Она продолжала смотреть на них, так ничего и не ответив.
- Давай! – крикнул Эдвард.
- Давай поиграем! – позвала Лора. – Не будь таким поросёнком!
А потом в наступившей тишине раздался голос Рэйчел:
- Да не зови её, Лора. Не очень-то она нам и нужна.
2.
Но Эмили слова Рэйчел никак не затронули. Наоборот, она только радовалась, что с малышней все было в порядке и без неё. Эмили уже постепенно начала ощущать, как ответственность за всю детскую ватагу постепенно становилась для нее бременем.;
Ответственность эта автоматически перешла к ней после того, как Маргарет от всех отдалилась.;
Вообще вся история с Маргарет была загадочной. Эмили никак не могла в ней разобраться, и это её тревожило. Дело было той ночью, около недели назад, когда сама она каким-то необъяснимым образом укусила капитана. Воспоминание о своей странной выходке сейчас вызывало у неё легкую волнительную дрожь.
Все матросы на шхуне тогда перепились и так страшно орали, что уснуть было совершенно невозможно, поэтому Эдвард попросил Эмили рассказать всем какую-нибудь историю, но та выступать в роли сказочника настроена не была, и дети обратились к Маргарет. Все, кроме Рэйчел, которая попросила Маргарет ничего не рассказывать, потому что, как она выразилась, хотела подумать. Однако Маргарет была очень польщена общей просьбой и завела какую-то дурацкую историю про принцессу, у которой была целая куча разных нарядов и которая колотила своего слугу за каждую оплошность, да еще и запирала его в темном шкафу. Во всей истории не было ровным счетом ничего кроме нарядов и побоев, поэтому Рэйчел взмолилась, чтобы Маргарет замолчала.
В середине повествования по трапу в трюм медленно спустилась кучка матросов. Они о чем-то оживленно переговаривались. В трюме матросы, слегка покачиваясь, остановились и дружно повернулись к одному из них. В темноте невозможно было разглядеть кто это. Они призывали его что-то сделать, но он отказывался.
- Черт побери! – крикнул этот человек низким голосом. – Принесите свет. Я же не вижу, где они!
Это был голос капитана – но какой изменившийся! В нём слышалось нечто вроде силой подавленного возбуждения. Кто-то из матросов зажег фонарь и поднял его. Капитан Йонсен держался на ногах наполовину как огромный мешок с мукой, наполовину как застывший в ожидании тигр.
- Чего вы хотите? – любезно поинтересовалась Эмили.
Но капитан Йонсен застыл в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, как будто стоял за штурвалом.
- Вы же пьяные, да? – громко и с негодованием пискнула Рэйчел.
Но самым странным образом повела себя Маргарет. Лицо ее стало жёлтым, как сыр, а глаза выкатились от ужаса из орбит. Все её тело тряслось, словно от лихорадки. Выглядело это просто нелепо. Тогда Эмили вспомнила, как Маргарет безумно испугалась чего-то в их первую ночь на шхуне.
Тут Йонсен потянулся к Эмили, одной рукой взял её за подбородок, а другой стал гладить по волосам. Вдруг Эмили охватило какая-то слепое головокружение: она схватила большой палец капитана и изо всех сил вонзила в него зубы, а потом, ужаснувшись собственному безумию, бросилась через трюм туда, где в удивлении столпились остальные дети.
- Что ты наделала! – крикнула Лора, злобно оттолкнув ее. – Злюка ты! Ты же его поранила!
Йонсен метался по трюму, засунув палец в рот и извергая проклятья. Эдвард достал носовой платок, и все вместе они кое-как палец капитана перевязали. Йонсен постоял несколько мгновений, глядя на свой перевязанный палец, потом тряхнул головой, как мокрый пёс-ретривер, и выбрался на палубу, проклиная себе под нос все на свете. Маргарет стало так плохо, что дети решили, что у неё, должно быть, действительно лихорадка. Они никак не могли от неё ничего добиться.
Что касается Эмили с её вновь обретённым сознанием, то для неё вспоминать эту сцену было все равно что перечитывать историю в книжке - так мало ответственности чувствовала она за то механическое существо, которое укусило капитана за палец. Да и не очень-то ей интересно было. Все это выглядело, конечно, странно, но сейчас в жизни вообще было мало того, что не казалось странным.
С тех пор по обоюдному молчаливому согласию Йонсен и Эмили избегали друг друга. За то, что она укусила капитана, ей объявили бойкот. На следующий день никто из детей играть с ней не стал, и Эмили признала, что полностью заслужила такое отношение к себе. Конечно, с её стороны это был безумный поступок. Правда, Йонсен, избегая Эмили, при этом имел вид скорее пристыженный, чем сердитый… что было непонятно.
Но больше всего Эмили заинтересовало странное поведение Маргарет в следующие несколько дней.
Некоторое время она действительно вела себя необычно. Сначала, казалось, ужасно испугалась всех мужчин, потом вдруг стала бегать за ними по палубе, как собачонка. Йонсена она, правда, избегала, а вот за Отто следовала неотступно. Потом Маргарет и вовсе ушла от всех и поселилась в каюте. Самое любопытное было в том, что теперь она полностью избегала детей и всё время проводила с матросами. А те в свою очередь, казалось, особенно старались, чтобы не только не дать другим детям заговорить с ней, но даже не позволить ей попадаться им на глаза.
Теперь дети действительно редко видели Маргарет, а когда им это удавалось, она казалась настолько другой, что они её едва узнавали. Хотя в чем заключалась эта перемена сказать было трудно.
Сейчас Эмили со своей реи на вершине мачты могла разглядеть через световой люк каюты разве что только голову Маргарет. Потом к игре детей присоединился Хосе. Он ползал на четвереньках со всей оравой на спине - конечно же, изображая пожарную машину. Они видели такую в английских иллюстрированных журналах.
- Эмили! – крикнул Гарри. – Спускайся играть!
Тут на все размышления Эмили с шумом опустился занавес. В следующее мгновение она снова стала маленьким счастливым зверьком – причем, любым зверьком, на выбор. Она соскользнула вниз по вантам, как заправский моряк, и в считанные секунды уже руководила операцией по тушению пожара столь же властно, как любой другой из этой детской бригады начальников.
3.
В ту ночь в «Парламенте на постелях», наконец, был поднят вопрос, который, возможно, удивит вас тем, что до сих пор его ещё не поднимали. Только Эмили удалость жёстко призвать своё семейство к тишине, как Гарри нервным, шепелявым голоском быстро пропищал:
- Эмили… Эмили, можно тебя спросить? Пожалуйста.
- Спи!
Дальше послышался встревоженный шёпот.
- Но это очень важно. Пожалуйста. Мы все хотим знать.
- Что?
- А все эти дяди – пираты?
Эмили от удивления даже села в постели.
- Конечно, нет!
Кажется, Гарри был разочарован ответом.
- Не знаю… Я просто подумал, может, они…
- Да пираты они! – уверенно заявила Рэйчел. – Мне Маргарет говорила!
- Глупости! – возразила Эмили. – Сейчас никаких пиратов уже не бывает.
- А Маргарет сказала, - продолжила Рэйчел, - что когда нас заперли на другом корабле, один из матросов крикнул, что на борт поднялись пираты.
Тут на Эмили снизошло вдохновение.
- Нет, дуреха, он, наверное, сказал «пилоты», то есть лоцманы.
- Что такое «лоцманы»? - спросила Лора.
- Они поднимаются на борт, - неуверенно пояснила Эмили. – Ты разве не помнишь картину, которая висела у нас дома в столовой? Она называлась «Лоцман поднимается на борт».
Лора слушала, затаив дыхание. Объяснение сестры не очень-то проливало свет на то, кто такие лоцманы, но кто такие пираты она тоже не знала. Поэтому вы можете подумать, будто вся дискуссия не имела для нее большого значения, и будете неправы. Ведь обсуждавшийся вопрос был явно очень важным для старших, и Лора стала прислушиваться со всем вниманием, на которое была способна.
Еретическая теория насчёт пиратов сильно пошатнулась. Кто мог сказать наверняка, какое слово на самом деле слышала Маргарет? Рэйчел тут же переметнулась на другую сторону.
- Они не могут быть пиратами, - сказала она. – Пираты злые.
- А может, спросим у них? – упорствовал Эдвард.
Эмили задумалась.
- Вряд ли это прилично.
- А я уверен, они не будут против, - сказал Эдвард. - Они очень хорошие дядьки.
- Им это может не понравиться, - заявила Эмили. На самом деле в глубине души она просто боялась ответа. Если все-таки это были пираты, то всем детям лучше было бы притвориться, что они ничего не занют.
- Я придумала! – сказала она. – Может, я спрошу Мышонка с Резиновым хвостом?
- Да, давай! – крикнула Лора. Прошло уже несколько месяцев в тех пор, как никто к этому оракулу не обращался, однако её вера в него все еще оставалась непоколебимой. Эмили пообщалась сама с собой серией коротких писков.
- Он говорит, что они лоцманы, - объявила она.
- О, - глубокомысленно произнёс Эдвард, и все улеглись спать.
Часть 7.
1.
Слоняясь в одиночестве туда-сюда по палубе, Эдвард часто думал, что вот именно такая жизнь была для него. Как же ему повезло, что он попал в нее по счастливой случайности, а не сбежал в море, как это бывает обычно с другими! Несмотря на заявление Белого Мышонка (которому Эдвард в тайне уже давно перестал верить) он ничуть не сомневался, что это было пиратское судно, и что когда Йонсен погибнет в какой-нибудь яростной битве, матросы единодушно изберут своим капитаном его, Эдварда.
А вот девчонки очень мешали. Корабль – совсем не место для них. Когда он станет капитаном, он оставит их на каком-нибудь необитаемом острове.
А ведь были времена, когда Эдвард сам хотел бы стать девчонкой.
- Когда я был маленький, - признался он однажды восторженному Гарри, - я думал, что девчонки больше и сильнее мальчишек. Ну не дурачок я тогда был?
- Ага, - согласился Гарри.
Гарри не признался Эдварду, но он тоже хотел бы стать девочкой и прямо сейчас. Правда, по другой причине. Будучи моложе Эдварда, он все еще находился в возрасте влюбчивости, а поскольку общество девочек доставляло ему почти волшебное удовольствие, он наивно полагал, что их общество стало бы ещё приятнее, если бы он сам был одной из них. Сейчас же они, как мальчика, постоянно отстраняли его от участия в своих самых тайных советах. Эмили в глазах Гарри была, конечно, слишком взрослой, чтобы считаться девочкой, а вот Рэйчел и Лоре он был предан безраздельно. Когда Эдвард станет капитаном, он будет его помощником. В мечтах Гарри это будущее большей частью состояло из спасения Рэйчел или Лоры – неважно – от новых страшных опасностей.
Теперь дети чувствовали себя на шхуне как дома. Точно так же, как и на Ямайке. И действительно в памяти самых маленьких от Ферндейла уже не осталось ничего, кроме нескольких ярких обрывков воспоминаний, да и то о каких-то незначительных событиях. Конечно, Эмили помнила больше и могла сложить все в целостную картину. Гибель Табби, например, она теперь не забудет никогда. Еще она помнила, что Ферндейл рухнул на землю до основания. А также её Землетрясение. Она побывала в землетрясении и запомнила это событие до мелочей. Интересно, а не из-за этого ли землетрясения развалился Ферндейл? Похоже на то. Тогда ещё поднялся сильный ветер… Эмили помнила, как их компания купалась, когда землетрясение началось, а потом все куда-то поскакали на пони. Но ведь вся семья вроде была в доме, когда он обрушился? Да почти наверняка в доме... Тут события как-то одно с другим не вязались. А когда же тогда она нашла негритянскую деревню? Эмили с поразительной ясностью помнила, как наклонилась и стала шарить между корнями бамбука в поисках бьющего ключа, потом оглянулась и увидела на полянке удирающих негритят. Казалось, с тех пор прошло много-много лет. Но яснее всего она помнила ту ужасную ночь, когда по комнате метался Табби с горящими глазами, вставшей дыбом шерстью и с трагизмом в голосе, пока ужасные чёрные существа не ворвались через разбитое веерное окно над дверью и не погнали его в кусты. Ужас от этой сцены стал теперь даже сильнее потому что пару раз возвращался к Эмили в снах и потому что в этих снах (хотя и казавшихся одинаковыми) всегда было какое-то пугающее отличие. Одной ночью (и это был самый ужасный сон) Эмили бросилась спасать своего дорогого верного Табби, а он появился перед ней с таким же жутким взглядом какой был у капитана, когда она укусила его за палец, и погнался за ней по бесконечным пальмовым аллеям. Впереди маячил дом поместья Экзетер, но он не приближался, сколько бы Эмили к нему не бежала. Конечно, она понимала, что это не настоящий Табби, что это какой-то его дьявольский двойник. А Маргарет, сидевшая на апельсиновом дереве и почерневшая, как негритянка, насмешливо её дразнила.
Одним из серьёзных недостатков морской жизни были тараканы. Причем с крыльями. Они наводнили носовой трюм, и вонь от них стояла ужасная. С ними приходилось мириться. Ведь в море особо не помоешься, и часто бывало, что просыпаешься утром, а эти гады погрызли ногти или содрали всю загрубевшую кожу с подошв, да так, что ходить было трудно. Тараканы нападали на все, что хоть чуть-чуть было жирным или грязным. Особенное удовольствие им доставляли пуговичные петли. На шхуне со стиркой дела обстояли плоховато: пресная вода была на вес золота, а морская толком ничего не отстирывала. От работы с просмоленными канатами и разными промасленными железными штуками руки стали такими, что за них даже ребенку из трущоб стало бы стыдно. Есть такая морская поговорка, что матросу полагается на месяц «мера грязи», но дети на шхуне наверняка потребляли её гораздо больше.
Впрочем, нельзя сказать, что на корабле было так уж грязно. В кубрике – может быть, но благодаря нордическому характеру капитана и его помощника все остальное имело вполне приличный вид. Однако даже самое чисто выглядящее судно редко бывает чистым на ощупь. Детскую одежду иногда стирал Хосе вместе со своей рубахой, и в местном климате к утру все высыхало.
Ямайка канула в прошлое. Англия, куда дети, как предполагалось, держали путь и о которой благодаря постоянным рассказам их родителей у них сложилось весьма странное представление, вновь скрылась в тумане мифов. Они жили настоящим, привыкли к нему, и казалось, могли бы и родиться в гамаке, и креститься у компаса - настолько естественно уже чувствовали себя на судне. У них не было врождённой боязни высоты, и чем выше над палубой они забирались, тем больше удовольствия им это доставляло. Когда море было спокойным, Эдвард любил, зацепившись ногами, висеть на салинге, чтобы почувствовать, как приливает к голове кровь. Обычно опущенный стаксель служил прекрасным укрытием во время игры в прятки. Нужно было крепко ухватиться за шпангоуты и реванты и завернуться в парусину. Однажды, заподозрив, что Эдвард спрятался именно там, остальные дети вместо того чтобы подойти к стакселю и посмотреть, отвязали галс-оттяжку нижней шкаторины и все вместе так сильно дернули за фал, что едва не сбросили беднягу в море. Кстати, миф об акулах сильно преувеличен. Например, неправда, будто они могут откусить ногу по самое бедро. При укусе они рвут добычу, а не отрезают, как ножом. Опытный пловец может легко отбиться от неё, каждый раз давая ей по носу, когда она переворачивается для атаки (правда, только не в случае с тигровой акулой южных морей), но для такого малыша как Эдвард выжить, упав за борт, шансов было мало, и дети за эту свою шалость получили серьёзный нагоняй.
Часто несколько этих толстых, словно из резины акульих плавников часами следовали за судном - возможно, в надежде на повторение такой же детской выходки.
Однако акулы приносили и кое-какую пользу. Есть хорошо известная поговорка «поймал акулу – поймаешь и ветер», поэтому когда требовался ветер, матросы насаживали на большой крюк наживку и лебедкой затаскивали попавшуюся акулу на борт. Чем крупнее попадалась акула, тем более сильный ветер ожидали, и хвост ей прибивали к утлегарю. Один раз матросы затащили на борт огромную бьющуюся рыбину. Отрезав акулью челюсть, кто-то выбросил ее в гальюн (который, к слову, никто давно не утруждался использовать по назначению) и все позабыли об этом. Одной бурной ночью старый Хосе все же отправился туда и плюхнулся прямо на этот злобный частокол зубов. Он заорал как безумный, а для матросов это определенно стало шуткой года. Даже Эмили подумала, как бы это было смешно, не будь это так непристойно. Археолог долго ломал бы голову если бы обнаружил мумию Хосе с такими необычными шрамами.
Корабельная обезьяна тоже вносила свою долю веселья. Однажды рыбы-прилипалы крепко присосались к палубе, и обезьяна решила их оторвать. После нескольких пробных попыток, она уперлась тремя лапами и хвостом и рванула рыбу, как сумасшедшая. Рыба – ни с места! Вся команда окружила обезьяну, и та поняла, что на кону стояла её честь. Хочешь - не хочешь, а рыб надо было от палубы оторвать. Вегетарианцам на вкус они, конечно, показались бы отвратительными, но обезьяна взяла и съела их до самых присосок, за что была удостоена бурных аплодисментов.
Эдвард и Гарри часто обсуждали, как им отличиться в следующей баталии. Иногда они даже репетировали: с дикими криками штурмовали камбуз или запрыгивали на основной такелаж и приказывали выбросить всех за борт. Однажды во время битвы Эдвард завопил:
- Я вооружён мечом и пистолетом!
- А я вооружён ключом и половинкой свистка, - крикнул более приземлённый Гарри.
Мальчишки старались проводить свои репетиции, когда поблизости не было пиратов. Не потому что боялись критики со стороны профессионалов своего дела, а потому что пока еще никто из детей открыто не признал, что они на самом деле пираты. Все разделяли мнение Эмили, что лучше делать вид, что ничего не знаешь. По сути своей это было что-то вроде магической веры. Хотя Лора и Рэйчел проводили вместе много времени и представлялись Гарри в образе единой богини, их внутренний мир отличался почти во всём. Не соглашаться по любому поводу, как можно заметить, давно стало для них не только делом принципа. Они по натуре были разные. У Рэйчел было всего два интереса. Один из них – домашний. Она никогда не чувствовала себя счастливой, если ее не окружали предметы домашнего быта. Куда бы Рэйчел на шхуне не шла, за ней повсюду оставались игрушечные домики и семьи. Она собирала кусочки пакли и ошметки старой швабры, заворачивала их в тряпки и укладывала спать в каждом укромном уголке. И горе тому, кто разбудит одного из её двадцати или тридцати детишек, а еще хуже тому, кто их уберет! Рэйчел могла испытывать материнские чувства даже к свайке для плетения каната и часто сидела на марсе, качая её и напевая ей колыбельную. Матросы старались в это время внизу не ходить, потому что если этот «младенец» упадёт с такой высоты, то пробьет даже самый крепкий череп (подобные несчастные случаи изредка случаются с не очень уважаемыми капитанами). Более того, на корабле от брашпиля до боцманского стула не осталось ничего, что Рэйчел не превратила бы в какой-нибудь предмет обстановки - стол, кровать, лампу или чайный сервиз - и не пометила бы это как свою собственность. Если она успевала вмешаться, то помеченное никто уже тронуть не смел. Переиначивая философа Томаса Гоббса, Рэйчел считала своей собственностью все, что смешалось с её воображением; и большая часть времени у неё уходила на то, чтобы с гневом или слезами отстаивать на эту собственность свои права. Второй её интерес – мораль. У этого ребёнка был поразительно ясный, простой и почти гениальный с этической точки зрения дар различать Добро и Зло. Каждое действие, своё или чужое, немедленно оценивалось как хорошее или плохое и бескомпромиссно либо одобрялось, либо подвергалось порицанию. Сомнения Рэйчел были неведомы.
Для Эмили понятие совести значило нечто совсем иное. Она пока не до конца осознавала это внутреннее мерило поступков и ужасно его боялась. У неё не было ясного дара предвидения Рэйчел: она не знала, в какой момент может ненароком задеть это чудовище Совесть и жила в страхе перед его бесцеремонными когтями - позволь ему только вылупиться из яйца! Стоило Эмили почувствовать, как его скрытая сила пробуждается в своём предродовом сне, она тут же заставляла себя думать о чем-то другом и не позволяла даже себе признаться в своем страхе перед ним. Но она знала - в глубине души знала - что однажды какой-нибудь её поступок разбудит это чудовище и нечто ужасное, сделанное совершенно неосознанно, заставит его бушевать в ее душе, как вихрь. Эмили могла неделями пребывать в счастливом забытьи, у нее могли случаться вспышки озарения, когда ей казалось, что она - сам Бог, но в то же время она в самой глубине души была уверена, что проклята и что с сотворения мира не было никого злее ее. С Рэйчел все обстояло совсем по-другому. Для неё Совесть отнюдь не была чем-то гнетущим. Она в ее жизни напоминала ходовую пружину часов, работающую без сбоев и такую же приятную, как здоровый аппетит. Например, сейчас всеми тактично признавалось, что мужчины на корабле были пиратами. Значит, это были злые люди. Следовательно Рэйчел предстояло обратить их в свою веру, и она охотно приступила к осуществлению своих планов без малейшей тени сомнения. Совесть не мучила ее, потому что Рэйчел и в голову не приходило, что можно поступить вопреки её велениям или даже не распознать их. Сначала нужно будет попытаться обратить этих людей в свою веру. Возможно, они исправятся, а если нет… что же, придётся вызвать полицию. И раз любой из этих результатов правильный, то совершенно неважно, к какому из них приведут Обстоятельства.
Такова была Рэйчел. Внутренний мир Лоры был совсем иным: там таилось что-то огромное, сложное и туманное, что с трудом поддается описанию. Если привести в качестве сравнения головастика, то хотя лягушачьи лапки у нее уже росли, жабры еще не исчезли. В свои почти четыре года Лора, конечно, уже была ребенком: а дети – это люди (если воспринимать понятие «человек» в широком смысле), но она еще не перестала быть младенцем. А младенцы, конечно, еще не полноценные люди. Это животные, и у них очень древняя и разветвленная культура, как у кошек, рыб и даже змей, но только гораздо сложнее и ярче, ведь младенцы - это, в конце концов, один из самых развитых видов низших позвоночных.
Короче говоря, у младенцев мозги работают в условиях своих понятий и категорий, которые не поддаются переводу в понятия и категории взрослого человеческого разума. Да, они действительно выглядят как люди, но, если уж говорить честно, не больше чем некоторые обезьяны.
Подсознательно это понимает каждый, иначе почему люди всегда хохочут над младенцем, когда он делает что-то «по-человечески», как над богомолом, сложившим лапки, словно в молитве? Если бы дитя было всего лишь недоразвитым человеком, тут и смеяться было бы не над чем. Возможно, из этого напрашивается вывод, что и дети повзрослее не совсем люди, но тут я бы не был столь категоричным. Согласитесь, что дети не только более невежественны и глупы, чем мы, взрослые, но и отличаются от нас по типу мышления (оно, по сути, безумное): но, призвав на помощь волю и воображение каждый из нас всё же может попытаться мыслить как ребенок – пусть частично. И даже если успех этой затеи будет ничтожно мал, это уже опровергает гипотезу. А вот мыслить как младенец, пусть даже в самой малой степени, так же невозможно, как мыслить, как пчела.
Как же тогда описать внутренний мир Лоры, в которой разум ребёнка жил среди обычных остатков разума младенца?
Когда плаваешь под водой, внезапная встреча с осьминогом действует весьма отрезвляюще. Этого не забыть никогда: испытываешь одновременно и уважение, и ощущение полной невозможности интеллектуального родства с ним. Вскоре все сводится, как у любого не очень искушённого художника, к простому физическому восхищению нежностью его коровьих глаз, красотой большой неподвижной беззубой пасти, которая спокойно принимает ту самую воду, в которой ты, чтобы не захлебнуться, должен затаить дыхание. Вот осьминог отдыхает в складке скалы, огромный, но кажущийся невесомым в прозрачной изумрудной воде. Его длинные щупальца, легкие и гибкие, словно шелк, свернулись в покое или зашевелились, когда он заметил твоё присутствие. Высоко наверху граница между поверхностью воды и воздухом похожа на ярко освещенное окно. Общение с маленьким ребенком может вызвать отголосок подобного чувства у тех, кто не ослеплен материнским инстинктом. Конечно, на самом деле все не так просто, но часто единственный способ хоть как-то передать правду - это выстроить её, как карточный домик, из тщательно подобранных выдумок. Впрочем, остатки младенчества сохранились лишь во внутреннем мире Лоры: внешне же она выглядела вполне обычным ребенком - довольно сдержанным, странным и, в сущности, весьма обаятельным. Её лицо с густыми бровями и скошенным подбородком не было симпатичным, но она обладала точностью движений и умением в любую минуту выбирать уместную позу, что было особенно поразительно. Ребенок, способоный выразить свою привязанность к вам даже тем как, например, ставит на землю ногу, щедро наделён даром, который зовется «очарованием». В действительности же дар этот редко проявлялся в Лоре. Девять десятых жизни она проводила наедине с собой и редко находила время, чтобы испытывать сильную симпатию или антипатию к людям. Обычно ее движения выражали чувства в основном безличного характера и могли бы очаровать разве что поклонников балета. Тем более удивительным было то, что она стала проявлять буквально собачью преданность замкнутому и грубоватому на вид капитану пиратов. Никто всерьёз не утверждает, будто дети обладают особой проницательностью в оценке людских характеров. Их привязанности главным образом диктуются воображением, а не интуицией. «Вы за кого вообще меня принимаете?» - в сердцах крикнул тогда этот головорез по известному поводу. Поинтересоваться, за кого принимала его Лора, конечно, было можно, только вот узнать это невозможно.
2.
Свиньи растут очень быстро, быстрее, чем дети. Хотя за первый месяц пребывания на корабле последние сильно изменились, но маленький чёрный поросёнок (которого, кстати, звали Гром) изменился ещё больше. Вскоре он достиг таких размеров, что никто из детей уже не мог позволить ему использовать себя как живую лежанку. Но поскольку дружелюбие Грома никуда не делось, роли поменялись: теперь стало вполне привычным делом, когда детская компания в полном составе усаживалась на его шелушащийся бок, как на скамейку. Они стали относиться к нему с нежностью (особенно Эмили), и называли его их Любимым, Голубчиком, Преданным Сердечком и другими ласковыми именами. Сам же он издавал только два звука. Когда ему чесали бок, он периодически счастливо хрюкал. Тот же самый звук (только в иной тональности) служил для выражения и любой другой эмоции… кроме одной. Когда чересчур много детей усаживалось на него, поросёнок издавал нечто вроде тихого стона, что напоминало отдаленный гул ветра в печной трубе, как будто воздух вырывался из него сквозь крохотную дырочку.
Трудно найти более удобное сидение, чем покорная свинка.
- Если бы я была королевой, - заявила Эмили, - у меня бы обязательно вместо трона была бы свинка.
- Может, он у неё и есть уже, - предположил Гарри.
- Ему нравится, когда его чешут, - добавила Эмили сентиментальным тоном, поглаживая поросёнка по шершавой спине.
- Тебе бы тоже понравилось, если бы у тебя такая кожа была! – заметил помощник капитана.
- Ой, какой вы противный! – воскликнула Эмили, вдруг придя в восторг. Но мысль ей понравилась.
- На твоём месте я бы не стала так уж часто его целовать, - заявила она через некоторое время Лоре, которая лежала, крепко обняв поросёнка и покрывая его мордочку поцелуями от пятачка до ушей.
- Мой поросеночек! Любовь моя! – причитала Лора, выражая таким образом скрытый протест.
Хитрый помощник капитана понимал, что для того чтобы получить когда-нибудь свежую свинину без детского рёва и потоков слёз, будет необходимо некоторое охлаждение в их отношениях. В это он видел первый шаг к цели. Но, увы! Играть на струнах души Лоры было ничуть не проще, чем на двадцатитрехструнной лютне.
Когда пришло время обеда, дети собрались, чтобы поесть супа с сухарями. На шхуне их не перекармливали: того, что обычно считается полезным и содержит витамины (если только витамины эти не завелись в упомянутой выше порции грязи) им давали немного, но исхудавшими дети не выглядели. Сначала кок пару часов варил в большом котле заранее припасённые не портящиеся при долгом хранении овощи, затем добавлял к ним кусок соленой говядины из бочки, предварительно немного промыв его в пресной воде, и оставлял вариться вместе с овощами до готовности. После этого говядину вынимали, и капитан с помощником ели сначала суп, а потом мясо, как джентльмены, из тарелок. Потом, если это был будний день, мясо отправляли остывать на полку в каюте, чтобы завтра снова разогреть его в супе. Наконец, за суп принимались команда и дети. Они уплетали его вприкуску с сухарями. Если же было воскресенье, капитан брал мясо и с благожелательным видом, как будто на самом деле находился в детской комнате, резал его на маленькие кусочки. Потом он смешивал мясо с овощами в огромной деревянной миске, из которой ели и матросы, и дети. Это был весьма патриархальный способ кормёжки. Маргарет не присоединялась к остальным даже за обедом. Ела она в своей каюте, хотя на всем корабле было всего две тарелки. Видимо, она пользовалась тарелкой помощника капитана, когда та освобождалась.
В тот день Лора и Рэйчел до слёз поссорились из-за особенно сочного кусочка батата. Эмили внимания на них не обращала. Помирить этих двоих было задачей, за которую она разумно даже не пыталась браться. К тому же девочка была увлечена собственным обедом. Впрочем, Эдвард смог успокоить обеих, заявив наводящим ужас голосом:
- Ну-ка заткнитесь, а не то я вас саблей зарублю!
Отчуждение Эмили от капитана теперь достигло той стадии, которая уже причиняла неудобства. Когда эмоции ещё свежи и новы, обе стороны избегают встреч, и, в общем-то, всё идёт гладко. Но через несколько дней противники уже склонны обо всем забыть, начинают болтать, а потом вдруг вспоминают, что не разговаривают друг с другом, и вынуждены в замешательстве расходиться в разные стороны. Для ребёнка это самое неприятное. Трудность примирения в данном случае заключалась в том, что виноватыми считали себя обе стороны. И Эмили, и капитан раскаивались, что поддались тогда порыву безумия, но никто из них не догадывался, что другой чувствует теперь ровно то же самое. Каждый ждал, что другой проявит какие-то знаки прощения. Кроме того, если у капитана причины стыдиться себя были гораздо серьёзнее, то Эмили из них двоих по природе своей была более чувствительной и тревожной: так что тут наблюдалось полное равновесие. Например, если девочка беспечно подбегала к капитану, прижимая к себе летучую рыбу, ловила его взгляд и скрывалась в другом конце камбуза, он принимал это за постоянные чувства осуждения и отвращения к нему, густо краснел и тупо пялился на сморщенный парус на грот-мачте. А Эмили ломала голову, неужели он так никогда и не забудет про свой укушенный палец. Но сегодня днем все встало на свои места. Лора рысью бегала за капитаном, то и дело принимая разные позы. Эдвард, наконец-то, понял, где наветренный, а где подветренный борт, и примчался узнать первое из главных правил жизни, а Эмили, как раз в этот момент позабывшая на время о конфликте с капитаном, примостилась возле брата, сгорая от любопытства. Эдвард был должным образом опрошен и экзамен сдал.
- Первое правило, - сказал Йонсен, - никогда ничего не бросать за наветренный борт, кроме горячей воды и золы.
На лице Эдварда появилось именно то выражение недоумения, которое от него капитан и ждал.
- Но наветренный же… - начал он. – А разве их не сдует…
Тут Эдвард запнулся, засомневавшись, правильно ли он вообще понял терминологию. Йонсен же был в восторге от того, что эта старая шутка опять имела успех. Пытавшаяся в это время устоять на одной ноге Эмили тоже была сбита с толку, потеряла равновесие и ухватилась за руку капитана. Йонсен посмотрел на неё. И все посмотрели на неё. Лучший способ выпутаться, когда возник неловкий момент, а просто уйти слишком тяжело для самолюбия – это удалиться, сделав несколько кувырков. И Эмили тут же начала делать их на палубе.
Держать какое-то направление было очень тяжело, да и голова кружилась ужасно, но она должна была выдержать это, пока не скроется из вида, или умереть!
Тем временем сидевшая на грот-мачте Рэйчел все-таки уронила свою свайку для плетения канатов и издала жуткий вопль. Ведь в её глазах это падал младенец, и его мозги вот-вот должны были разлететься по палубе.
Йонсен издал короткий и тихий рык тревоги. Мужчинам никогда не научиться вопить, как это умеют женщины. Но громче всех заголосила Эмили, хотя и на несколько секунд позже остальных. Злобная стальная свайка вонзилась в палубу, оставив по пути на её голени глубокую борозду. Взвинченные нервы Эмили, тошнотворное головокружение вкупе с шоком и болью придали её реву особую пронзительность. Йонсен через секунду оказался около девочки, схватил её и безутешно рыдающую понёс в каюту. Там, сгорбившись, что-то тихо мыча под нос и чувствуя себя совершенно разбитой и больной, сидела за починкой какой-то одежды Маргарет.
- Ну-ка прочь отсюда! – прохрипел низком голосом Йонсен.
Не отреагировав на это ни словом, ни жестом, Маргарет собрала своё шитьё и вскарабкалась на палубу.
Йонсен вылил на тряпку немного Стокгольмской смолы и с немалой сноровкой перевязал ногу Эмили, хотя для мучений ей уже одной жгущей смолы было достаточно. К тому моменту, когда капитан уложил её в койку, она уже выплакала все слёзы. Когда же Эмили открыла заплаканные глаза и увидела склонившегося над ней Йонсена, на грубом лице которого не отражалось ничего кроме тревоги и почти всепоглощающей жалости, она так обрадовалась, что её, наконец-то, простили, что протянула вверх руки и поцеловала его. Он сел на ящик и стал слегка покачиваться взад-вперёд. Эмили на несколько минут задремала, а когда проснулась, капитан был ещё здесь.
- Расскажите мне о том, как вы были маленьким, - попросила она.
Йонсен некоторое время сидел молча, пытаясь направить свой неповоротливый ум в прошлое.
- Когда я был пацаном, - произнес он, наконец, - смазывать свои рыбацкие сапоги считалось дурной приметой. Тётка смазывала мои, когда мы выходили в море на люггере.
Капитан взял довольно долгую паузу.
- Мы делили улов на шесть частей - одну за лодку, остальные на каждого из нас.
На этом рассказ и закончился. Но для Эмили он был необычайно интересным, и под него она вскоре снова заснула, абсолютно счастливая. Несколько следующих дней капитану и его помощнику пришлось по очереди делить между собой койку последнего. При этом один бог знает, в какую дыру сослали Маргарет. Рана на ноге Эмили оказалась из тех, которая для заживления требует некоторого времени. Вдобавок к этой неприятности еще и погода стала неустойчивой. Когда Эмили бодрствовала, все было вроде бы ничего, но во сне она начинала кататься по койке, и рано или поздно боль, конечно, ее будила. Это Эмили страшно нервировало, хотя процесс заживания раны на ноге шёл выше всех ожиданий. Другие дети естественно поначалу часто приходили её навещать, но особого удовольствия в этом не находили. В общем-то и заняться в каюте было особенно нечем, а когда первые впечатления от того, что их пустили в это «святое место» несколько поблекли, визиты стали всё больше напоминать простую формальность, и продолжительность их сократилась. Зато по ночам предоставленная сама себе мелюзга, должно быть, отлично проводила время без Эмили в носовом трюме. Во всяком случае, по утрам они выглядели очень довольными.
Отто иногда заходил, чтобы поучить Эмили вязать причудливые узлы, а заодно и излить свои жалобы на капитана, хотя жалобы эти всегда встречались ею неловким молчанием. Отто был родом из Вены, но когда ему исполнилось десять лет, он тайком забрался на баржу, уплыл на ней по Дунаю, попал на море и впоследствии служил, как правило, на английских судах. Единственным местом, где он, будучи уже взрослым, провёл на берегу более-менее значительное время, был Уэльс. Несколько лет Отто ходил в прибрежные плавания от некогда перспективной гавани Портдинлаен, которая теперь практически вымерла, и поэтому помимо немецкого, испанского и английского, он свободно говорил на валлийском языке. Продолжалось это недолго, но Отто был тогда в том возрасте, когда вокруг так много ярких впечатлений, и сейчас, рассказывая Эмили о прошлом, он в основном вспоминал о своей жизни юнги на судах, перевозивших сланцевую породу. Капитан Йонсен был выходцем из датского семейства, обосновавшегося на Балтийском побережье в немецком городке Любеке. Он тоже большей частью ходил на английских судах. Как они с Оттто встретились и каким образом их вместе занесло в кубинский пиратский промысел, Эмили так никогда и не узнала. Но было очевидно, что эти два человека уже много лет не разлучались. Эмили предпочитала позволять им разглагольствовать. Сама же вопросы не задавала и не пыталась соединить их истории в единое целое. Такой уж у неё был склад ума.
Когда узлы Эмили наскучили, Хосе прислал ей восхитительный крючок для вязания, который он вырезал из говяжьей кости. Вытащив нитки из куска парусины, она смогла начать вязать салфетки для стола в каюте. Но боюсь, Эмили помимо этого очень много рисовала, и вскоре вся койка была исписана так же густо, как пещера в эпоху палеолита. Мысль о том, что скажет капитан, когда увидит все эти художества, лучше было сейчас отложить до лучших времён. Развлечение заключалось в том, чтобы найти на деревянной койке сучки и неровности краски, которые что-то напоминали, а потом карандашом сделать их еще более похожими – вставить, например, глаз моржу или приделать недостающее ухо кролику. Это то, что художники обычно называют правильным чувством материала. Вместо того чтобы наладиться, погода становилась все хуже, и вскоре вселенная вокруг превратилась в крайне нестабильное место: вязать крючком стало почти невозможно. Эмили приходилось все время держаться за край койки, чтобы не удариться больной ногой.
Однако именно в такую неподходящую погоду пираты решили, наконец, бросится в следующую погоню. Добыча оказалась не очень ценной: всего-то маленький голландский пароходик, перевозивший партию дрессированных животных одному из предшественников мистера Барнума. Капитан пароходика - высокомерный, как могут быть высокомерными только некоторые голландцы – доставил им немало хлопот, несмотря на то, что с него и взять-то было практически нечего. Он был первоклассным моряком, но слишком честным. А ещё у него была очень короткая шея. В конце концов, пиратам пришлось связать его, привести на борт шхуны и уложить на пол каюты, где Эмили могла бы за ним присматривать. От голландца так воняло какими-то особенно отвратительными сигарами, что у нее даже слегка закружилась голова.
Другие дети в захвате пароходика сыграли довольно важную роль. Своим безобидным видом они усыпили бдительность голландской команды даже лучше, чем вышеупомянутые «дамы». Пароходик (в то время это были обычные парусники, только с паровой машиной и трубой), изрядно измотанный погодой, с палубой, на которую то и дело накатывали волны, и с трубой, так сказать, набекрень, барахтался в море, как дельфин. Поэтому когда от шхуны под радостные крики Эдварда, Гарри, Рэйчел и Лоры отчалила лодка, голландский капитан, несмотря на свою гордыню, в этом предложении помощи не увидел ничего подозрительного и позволил пиратам подняться на борт. Вот тогда-то он и начал бузить, и им пришлось отправить его на шхуну. Настроение пиратов было явно не на высоте, когда выяснилось, что их добычей стали лев, тигр, два медведя и куча обезьян, так что вполне вероятно, что во время транспортировки на шхуну они обращались с капитаном не слишком вежливо.
Следующей задачей стало выяснить, не было ли на пароходе «Тельма», также как и на «Клоринде» груза поценнее. Пираты согнали всю команду на корму и вызывали матросов по одному на палубу для допроса. Но то ли денег на судне действительно не было, то ли команда о них ничего не знала, то ли не хотела говорить. Правда, большинство матросов было так напугано, что они продали бы и мать родную, но некоторое просто смеялись пиратам в лицо, догадываясь, что пока те трезвые, хладнокровное убийство им не грозит.
Порядок действий повторялся. Когда допрос члена команды заканчивался, его отводили в кубрик и там запирали. Перед тем как привести с кормы следующего один из пиратов начинал безжалостно хлестать кошкой-девятихвосткой по рулону парусины, а другой в это время орал во всю глотку. Затем производился выстрел в воздух, и за борт бросали что-нибудь тяжёлое, чтобы раздался характерный всплеск. Все это, конечно, должно было бы произвести впечатление на тех, кто дожидался в каюте на корме своей очереди, и инсценировка оказалась бы не менее эффективна, чем настоящая расправа. Правда, пользы она не принесла, поскольку никаких сокровищ на пароходике, похоже, действительно не было. Зато на его борту были в изобилии голландские спиртные напитки и ликеры. Пираты сочли их хорошей заменой уже сильно надоевшему вест-индийскому рому. После длившейся пару часов попойки в голову Отто пришла блестящая идея. Почему бы не устроить детям цирковое представление? Ведь они все время просили отвести их на пароходик посмотреть на животных. Так почему бы не организовать им эффектное зрелище? Схватку льва с тигром, например.
Сказано – сделано. Дети и все матросы, которых можно было освободить от дел, перебрались на пароходик. Там они заняли на такелаже безопасные места. Установили грузовой гаф, окрыли люк и вытащили из трюма две клетки, из которых несло затхлым запахом кошек. Потом маленьких сторожей-малайцев, щебечущих между собой на своем птичьем языке, заставили открыть их, чтобы два короля джунглей могли выйти и сразиться друг с другом.
О том, как после схватки снова загонять их в клетки, никто, разумеется, не подумал. Хотя, как известно, выпустить тигров из клеток гораздо проще, чем загнать обратно.
На этот раз, правда, даже когда клетки отперли, ни один из зверей не проявил особого желания выйти оттуда. Они лежали на полу, тихо порыкивая (или постанывая), совершенно неподвижно. Разве только глаза возбуждённо закатывали.
Эмили очень не повезло, ведь все это она пропустила, потому что из-за своей повреждённой ноги осталась в душной каюте Йонсена охранять голландского капитана.
Когда они остались наедине, он попытался заговорить с девочкой, но в отличие от большинства голландцев не знал по-английски ни слова. Капитан мог только шевелить головой и то и дело бросал взгляды сначала на острый нож, который какой-то идиот уронил на пол в углу каюты, а потом на Эмили. Конечно же, он просил её подать ему этот нож.
Но Эмили боялась капитана. В связанном человеке есть что-то куда более пугающее, чем в несвязанном. Наверное, из-за страха, что он вот-вот освободится. Сознание того, что слезть с койки и убежать невозможно, придавало происходящему настоящий кошмарный оттенок.
Не забывайте, что у капитана почти не было шеи, и от него ужасно воняло сигарами. Наконец, он, видимо, перехватил взгляд Эмили, который вместо ожидаемого сострадания был полон страха и отвращения. Тогда капитан решил действовать сам. Сначала он принялся раскачивать своё связанное тело и, в конце концов, смог перекатиться. Эмили в ужасе стала звать на помощь, отчаянно колотя кулаком по койке, но никто не отозвался. Даже те матросы, которых оставили на шхуне, ничего не услышали. Они, затаив дыхание, следили за тем, что происходило на пароходе, который болтался на волнах ярдах в семидесяти. Там один из пиратов, осмелев, спустился к фальшборту и стал бросать в клетки кофель-нагели, чтобы разозлить их обитателей. Если бы звери в ответ хотя бы пошевелили хвостами, этот смельчак уцепился бы за первый попавшийся канат и стал бы карабкаться вверх, как испуганная мышь. На палубе всё время оставались только сторожа-малайцы. Они ни на кого не обращали внимания, сидели по кругу на пятках и что-то негромко напевали себе под нос. Вероятно, в душе они испытывали примерно те же чувства, что лев и тигр. Однако через некоторое время пираты совсем осмелели. Отто подошёл прямо к одной из клеток и стал толкать тигра в бок ганшпугом. Но бедный зверь так страдал от морской болезни, что поднять его не могло даже такое обращение. Постепенно вся толпа зрителей спустилась на палубу и встала вокруг клеток, правда, случись чего, готовая в любой момент броситься наутёк. Тем временем пьяный помощник капитана и даже сам капитан Йонсен (который, кстати, был совершенно трезвым) дразнили и подзуживали зверей.
Неудивительно, что никто не услышал бедную Эмили, оставшуюся в каюте наедине с ужасным голландцем. Она всё кричала и кричала, но из этого кошмара не было пробуждения. Наконец, несмотря на качку, капитану удалось перекатиться совсем близко к заветному ножу на полу. От напряжения и из-за туго стянутых пут вены у него на лбу вздулись. Пальцы капитана начали нащупывать лезвие. Эмили, которая была уже вне себя от ужаса, вдруг охватило сильнейшее чувство отчаяния. Не обращая внимания на боль в ноге, она слетела с койки и едва успела схватить нож до того, как до него добрался связанный голландский капитан.
В следующие секунд пять Эмили раз двенадцать полоснула и ткнула беднягу ножом, потом отшвырнула нож к двери и кое-как забралась обратно на койку.
Из голландца хлынула кровь и стала заливать ему глаза. Ослеплённый ею, он неподвижно лежал и стонал. Эмили, у которой снова открылась её собственная рана, от боли и ужаса лишилась чувств. Нож, брошенный наугад, не долетел до цели, а с громким стуком скатился по ступенькам опять на пол каюты. Первой свидетельницей этой сцены оказалась Маргарет, которая вскоре заглянула в каюту с палубы. Её тусклые глаза выделялись на маленьком, похожем на череп лице.
Что же касается Йонсена и Отто, то не сумев иными способами расшевелить пассивных животных, они собрали всех своих матросов и с помощью больших рычагов умудрились опрокинуть клетки так, что звери скатились на палубу.
Но даже после этого они не только не стали драться, но даже не проявили ни малейшего признака раздражения. Раньше они лежали и стонали в клетках, а теперь точно так же лежали и стонали на палубе. Это были некрупные представители своих видов, да вдобавок ещё и истощённые плаванием. Вдруг Отто, разразившись проклятиями, обхватил тигра, рванул его вверх и поставил на подгибающиеся задние лапы. Йонсен проделал то же самое с ещё более тяжёлым львом. И вот два участника дуэли оказались прямо друг перед другом. Их головы бессильно свисали с рук «секундантов». Правда, в глазах тигра, казалось, ещё тлел уголёк сознания. Внезапно он напряг мускулы. Усилие это было совсем лёгкое, однако его хватило, чтобы вырваться из обычной человеческой хватки Отто, как Самсон из сковавших его уз. При этом тигр едва не вывернул помощнику капитана руки, но тот успел вовремя отпустить его. Молниеносным движением зверь ударил Отто когтистой лапой, разодрав ему половину лица. Вообще-то тигр – не игрушка. Йонсен толкнул огромную тушу льва на тигра и вместе с Отто выскочил через открытую дверь, а пираты, спотыкаясь друг о друга, как публика в театре во время пожара, стали отчаянно карабкаться обратно на канаты. Лев откатился в сторону. Тигр, нетвёрдо покачиваясь на лапах, забрался обратно в клетку. Напевающие малайцы не обратили на эту сцену ровным счётом никакого внимания.
А ведь это была всем сценам сцена!
Однако теперь эпическое цирковое представление закончилось. Обозлённые, все в синяках, которые они наставили друг другу во время панического бегства, пьяные пираты помогли помощнику капитана сесть в первую из двух шлюпок и в суматохе по грозным волнам поспешно вернулись на шхуну. Один за другим они перелезали через фальшборт и прыгали на палубу. Однако у моряков очень острый нюх.. Они сразу почуяли запах крови и собрались у трапа, где на верхней ступеньке, словно онемевшая, всё так же сидела Маргарет.
Внизу на койке с закрытыми глазами лежала Эмили. Она уже пришла в себя, но глаза все равно не открывала.
На полу каюты матросы увидели голландского капитана, растянувшегося в луже крови.
- Но, джентльмены, ведь у меня жена и дети! – неожиданно произнёс он на голландском языке мягким и несколько удивленным тоном.
А потом капитан умер. Не столько от какой-то одной смертельной раны, сколько от множества неглубоких порезов.
Было очевидно, что сделала это Маргарет. Она убила связанного, беззащитного человека без единой на то причины и теперь сидела, следя своим тусклым, бессмысленным взглядом за тем, как он умирал.
Часть 8.
1.
Презрение детей, уже испытываемое к Маргарет, полное отсутствие сочувствия к ее страданиям и очевидной болезни, были прямо пропорциональны детству, которое она отвергала.
Это преступление, если бы его совершил взрослый человек, показалось бы им тяжким в его бессмысленной жестокости, а уж совершенное девочкой ее лет и воспитания, оно было совершенно невообразимым. Маргарет за руки стащили с трапа, на котором она всё ещё сидела, и без малейших колебаний (кроме, может быть, небольшой заминки из-за слишком большого количества помогающих рук) выбросили в море.
И все же выражение её лица, когда она исчезла за бортом с наветренной стороны – такое же, как у большой белой свиньи во время шквала – навсегда отпечаталось в памяти Отто. В конце концов, ведь Маргарет была его заботой.
Тело голландца вытащили на палубу. Капитан Йонсен спустился вниз и сразу же склонился над бедняжкой Эмили, но, почувствовав на лице его горячее дыхание, она только крепче зажмурилась и не открывала глаза до тех пор, пока все не ушли. Когда в каюту спустился Хосе, чтобы вымыть пол, Эмили опять зажмурилась.
Вторая шлюпка, возвращавшаяся с остальными членами команды и четырьмя детьми, едва не наскочила на Маргарет, прежде чем её заметили. Бедняга отчаянно барахталась в волнах, не производя при этом ни звука. Мокрые волосы то залепляли ей глаза и рот, то всплывали на поверхность, когда её голова уходила под воду. Матросы затащили Маргарет в шлюпку и усадили на кормовой люк рядом с остальными детьми. Так они снова оказались вместе.
Вода лила с Маргарет ручьями, и дети слегка от неё отодвинулись, но всё-таки она снова была среди них. Они сидели и смотрели на спасённую широко раскрытыми глазами, но не проронили ни слова. Измождённая Маргарет, стуча зубами, безуспешно пыталась отжать подол своего платья и тоже молчала. Но вскоре и она, и другие дети почувствовали, что между ними начал таять лёд.
Что касается гребцов, то они вообще не забивали себе голову вопросом, как Маргарет оказалась в воде. Они решили, что она просто угодила за борт случайно, но это их не очень-то интересовало, особенно когда пришлось начать маневрировать, чтобы подойти к шхуне с подветренной стороны и взобраться на борт. Там на корме стоял громкий гвалт, поэтому никто вновь прибывших на судно не заметил.
Оказавшись на шхуне, Маргарет, как в старые добрые времена, уверенно прошла к люку, спустилась по трапу в носовой трюм и разделась. Другие дети наблюдали за каждым её движением с неподдельным интересом. Маргарет завернулась в одеяло и легла.
Никто из детей не видел, как произошло преступление, и меньше чем через полчаса все пятеро были увлечены игрой в «Последствия». Вскоре появился один из матросов. Он заглянул в люк, крикнул остальным «Да!» и снова ушёл. Но никто из детей его ни заметил, ни услышал.
Однако теперь атмосфера на шхуне изменилась. В небольшом сообществе убийство всегда вызывает такой эффект. Собственно говоря, кровь голландского капитана была первой пролитой на борту судна, во всяком случае, в ходе «деловых операций (ручаться за мелкие частные ссоры я не буду). То, как она пролилась, повергло пиратов в глубокий шок. Их глазам предстала такая порочность человеческой натуры, какая им и не снилась. А ещё у них возникло крайне неприятное ощущение в области шеи. Пока дело касалось лишь наказания за выходку с цирком, ни один из американских военных кораблей не собирался отправляться за ними в погоню. Высокое морское командование, естественно, сторонится всех таких нелепостей, но что если пароход зашел в порт и сообщил о насильственном похищении своего капитана? Или хуже того, если помощник этого капитана увидел в свою проклятую подзорную трубу, как окровавленное тело голландца нырнуло в море последний раз? Тогда преследование становилось более чем вероятным.
Ссылка - даже с мольбой в голосе – на то, что «этот ужасный поступок совершили не мы, а одна из наших девочек-пленниц» вряд ли произвело бы на присяжных должное впечатление. Из вахтенного журнала парохода капитан Йонсен узнал, где они находятся, повернул шхуну и направился в свое убежище в Санта-Люсии. Непохоже, рассудил он, что какой-нибудь британский военный корабль сейчас всё ещё будет курсировать в том районе, где произошёл эпизод с «Клориндой». У них и без того дел было по горло. К тому же у капитана имелись причины (и довольно весомые) не ожидать преследований и со стороны испанских властей. Конечно, ему не нравилось возвращаться домой с пустым трюмом, но сейчас, похоже, это было неизбежно.
Внешним признаком перемены в атмосфере на шхуне стало неожиданное ужесточение дисциплины. Больше никому ни капли рома. Вахты велись с регулярностью, как на боевом корабле. В общем, шхуна выглядела теперь опрятнее и стала больше похожа на настоящее морское судно.
На следующий день Грома зарезали и съели, не считаясь с чувствами его поклонников. И вообще вся нежность по отношению к детям исчезла. Даже Хосе перестал играть с ними. С детьми обращались теперь с холодной суровостью, не лишённой оттенка страха - как будто бедняги-пираты, наконец, поняли, какая дьявольская закваска попала в их тесто.
Дети так рассудительно восприняли эти перемены, что даже забыли погоревать о Громе, кроме Лоры, лицо которой полдня пылало злобным румянцем.
А вот корабельная обезьянка, лишившись свинки, которую можно было подразнить, едва не умерла от скуки.
2.
Из-за вновь открывшейся раны Эмили смогла выйти из каюты только через несколько дней. Почти всё это время она оставалась одна. Йонсен и Отто редко спускались, а когда все-таки появлялись, то были слишком заняты, чтобы обращать внимание на ее приставания. Она почти беспрерывно пела и разговаривала сама с собой, прерываясь лишь для того, чтобы с излишними нежностями попросить капитана или его помощника поднять вязальный крючок, посмотреть на зверька, которого она соорудила из своего одеяла, рассказать ей сказку, поведать, какие шалости они совершали, когда были маленькими. Как все это было не похоже на Эмили - все эти примитивные просьбы о внимании! Но, как правило, Йонсен и Отто или опять уходили или ложились спать, не обращая на нее ни малейшего внимания. А еще она рассказывала сама себе бесконечные истории: их накопилось столько же, сколько в «Арабских ночах». И все были такими же запутанными. Но к строчкам из слов, которые Эмили произносила вслух, они отношения не имели. Я имею в виду, что когда девочка издавала некий повествовательный шум (а это случалось довольно часто), она делала это ради самого шума: ведь сочинение в голове предложений и сцен в обстановке тишины и уединения куда предпочтительнее для создания настоящего рассказа. Если бы вы незаметно понаблюдали за ней, то заметили бы по драматическому выражению ее лица, по ее беспокойным движениям, что она сочиняет свою очередную историю. Но если бы у Эмили возникло хоть малейшее подозрение, что вы рядом, то тут же снова зазвучала бы её словесная галиматья. (Никто, у кого в голове идёт мыслительный процесс, не уверен, что его не подслушают, если только он не предложит посторонним ушам что-нибудь отвлекающее).
Когда же она пела, то это всегда была песня без слов, бесконечная череда нот, как у птицы, привязанных к первому попавшемуся слогу и практически лишённых мелодии. Не обладая музыкальными способностями, Эмили не видела ни одной причины, чтобы остановиться, поэтому одна песня могла у неё длиться полчаса.
Хотя Хосе выскреб весь пол каюты настолько насколько смог, большое пятно от крови всё равно осталось.
Временами Эмили позволяла своим мыслям мирно блуждать по воспоминаниям о Ямайке. Это время казалось теперь далёким золотым веком. Какой же маленькой она тогда была! Когда её воображение утомлялось, Эмили вспоминала истории про паучка Ананаси, которые рассказывал ей старина Сэм, и иногда они становились отправной точкой для новых сказок, сочинённых уже ею самой.
Ещё она вспоминала его жуткие истории про злых духов «даппи», и как дети часто пугали негров, будто в пруду водится такой дух. Дух утопленника! Это неверие в «даппи» очень повышало самооценку.
Но сейчас злые духи веселили Эмили гораздо меньше, чем обычно.
Однажды она даже поймала себя на мысли, как выглядел бы дух голландского капитана: окровавленный, с головой, вывернутой назад, с гремящей цепью… Это был мимолётный образ, как внезапно вернувшееся видение Табби. В одно мгновение у Эмили закружилась голова, а в следующее она была уже далеко от Ямайки, от шхуны, от злых духов и вдруг оказалась на золотом троне в самой далёкой восточной стране.
Другим детям больше не позволялось навещать её в каюте, но когда Эмили слышала, как они носились наверху по палубе, она часто перекрикивалась с ними во весь голос. Один из таких криков сверху однажды сообщил Эмили:
- Марджи вернулась, знаешь?
- Ох!
После этого Эмили на некоторое время замолчала, устремив свои прекрасные невинные серые глаза на ухо нарисованного в дальнем конце койки гнома. Только маленькая морщинка на переносице выдавала то, с какой интенсивностью она сейчас размышляла. Да ещё, пожалуй, крошечные капельки пота на висках.
Но испытывала острые страдания Эмили не только из-за внешнего повода, как сейчас.
Сколько бы она ни старалась, но те минуты ясного сознания, начавшиеся когда-то с мгновения возвышенного откровения, случались всё чаще и становились всё более мрачными. Более того, они становились зловещими. Жизнь грозила перестать быть привычным и непрерывным потоком энергии. Все чаще и чаще, а главное, неожиданно, этот поток вдруг обрывался, и девочка вспоминала, что она - Эмили, которая убила... которая была здесь во время убийства... и что одним Небесам известно, что теперь случится с этой неумелой крошкой и каким чудом ей удастся устоять... Всякий раз, когда это происходило, все внутри нее, казалось, проваливалось вниз футов на сто пятьдесят.
Как и Лора, Эмили теперь стояла на распутье. Как творение природы она была почти неуязвима, но как личность стала абсолютно беззащитной. Особенно жестоко было то, что этот переходный период случился именно тогда, когда на море дул свирепый ветер.
Прошу заметить: любая девочка, лежащая в постели с одеялом, натянутым до подбородка, в какой-то мере находится в безопасности. Она может испытывать приступы ужаса, но когда они проходят, никакого реального вреда от них не остается. А что будет, когда она встанет? Предположим, это случится в какой-то кризисный момент, когда нужно действовать, когда пришло её Время? Какую ужасную ошибку она может совершить?
И зачем ей нужно взрослеть? Зачем, ради всего святого?
Кроме этих приступов скрытой слепой паники, у Эмили случались и другие приступы обычной, вполне рациональной тревоги. Сейчас ей было десять с половиной лет. Какое будущее ждало её, какая карьера? (Их мама с ранних лет внушила детям, как дело принципа, идею, что и девочкам, и мальчикам однажды придется начать зарабатывать себя на жизнь). Я сказал, что ей было десять с половиной, но прошло уже столько времени с тех пор, как Эмили попала на шхуну, что ей казалось, будто она значительно старше. Сейчас её жизнь была полна интересных вещей, но девочка часто спрашивала себя, полезны ли они для её образования? Что они ей давали? Если честно, они не учили её ничему, кроме как тоже быть своего рода пиратом (хотя какой из девчонки мог получится пират, тоже был большой вопрос). Но время шло, и постепенно становились всё яснее и яснее, что любая другая жизнь для Эмили, да и для всех детей, уже невозможна. Как, впрочем, и для остальных детей.
Увы, в ней не осталось и тени уверенности, что она - бог. Эта особенная, высочайшая карьера была теперь для неё закрыта. А вот её убеждение, что она самое грешное существо из всех рождавшихся на свете, ещё долго не собиралось проходить. Это установила некая страшная Сила, и бороться с ней было бесполезно. Разве она уже не совершила самое ужасное преступление… самое ужасное из всех преступлений - не убийство, а таинственное преступление против Святого Духа, которое затмевало собой даже убийство... Неужели она, сама того не ведая, когда-то совершила и его? Ведь это было так легко, потому что она просто не знала, что это такое. И если это так, то неудивительно, что теперь жалость Небеса для нее недоступна!
Так бедная маленькая изгнанница лежала, дрожа и обливаясь потом под своим одеялом, а взгляд ее нежных глаз был устремлен на ухо нарисованного на койке гнома.
Но вскоре Эмили снова стала весело напевать и свесилась с койки, чтобы обвести карандашом коричневое пятно на полу. Штрих здесь, штрих там, и вот уже появилась доживающая свой век рыночная старушка, ковыляющая с узлом на спине! Признаться, даже Отто слегка опешил когда пришел позже и увидел, что Эмили нарисовала.
Но когда девочка опять легла на спину, размышляя над практическими трудностями грядущей жизни (даже если оставить в стороне Бога, её Душу и всё такое), она не находила поддержки в счастливом оптимизме, которым искрился Эдвард. Эмили была достаточно взрослой, чтобы понимать, как на самом деле она беззащитна. Теперь когда сама её жизнь зависела от благосклонности окружающих, где она могла набраться сил и мудрости, чтобы противостоять им и их собратьям?
К этому времени у Эмили возникли довольно странные чувства к Йонсену и Отто. Прежде всего, она очень привязалась к ним. Детям, правда, свойственно в той или иной степени привязываться к любому человеку, с кем они постоянно общаются, но в этом случае всё было гораздо сложнее и серьезнее. Эмили была куда более привязана к капитану и его помощнику, чем, например, когда-либо к своим собственным родителям. Йонсен и Отто в свою очередь подавали, насколько им позволяла их пиратская натура, некие знаки ответной привязанности, но как девочка могла их распознать? Ей казалось, что таким взрослым, как они, очень легко притворяться. А вдруг на самом деле они хотели её убить? Так тогда скрыть это намерение им не составило бы никакого труда, причем, обращаясь с ней всё так же любезно… Я думаю, уж не было ли это отражением ее собственного инстинкта скрытности?
Когда Эмили слышала шаги капитана на ступенях трапа, возможно, это означало, что он нёс ей тарелку супа, а может, шёл её убить – так вдруг без предупреждения и без какой-либо перемены выражения на его дружелюбном лице, даже в самую последнюю секунду.
Если у Йонсена возникло бы такое намерение, Эмили ничего не смогла бы поделать, чтобы ему помешать. Кричать, драться, пытаться убежать – всё это было совершенно бесполезно. Ну, и вдобавок это было бы нарушением правил приличия. Если капитан решил поддерживать видимость нормальных отношений, то и ей следовало поступать точно так же. Если он никак не проявлял свои намерения, то и она не должна была показывать, что догадывается о них.
Вот почему когда Йонсен или Оттто спускались в каюту, Эмили начинала напевать, уверенно и игриво улыбаться, стараясь, чтобы это заметили.
К Йонсену она относилась с чуточку большей нежностью, чем к Отто. Обычно грубый, а то и уродливый вид взрослого вызывает у ребёнка сильнейшее отторжение, однако трещины и шрамы на коже огромных ручищ капитана у Эмили вызывали такой же интерес, как у любого мальчишки с телескопом лунные кратеры. Пока он неуклюже управлялся со своими параллельными линейками и циркулями, с бесконечной тщательностью подгоняя их к отметкам на своей карте, Эмили лежала на боку и изучала эти отметки, давая им всем названия.
А зачем ей вообще взрослеть? Почему бы не оставить свою жизнь на попечение других людей и распоряжаться ею так, словно она её не касается?
Подобное чувство возникает у многих детей. У большинства оно перевешивается другими: и всё же они обычно колеблются, прежде чем признаться, что все-таки предпочитают взрослеть. Но большинство детей все же живет в безопасности, и у них есть хотя бы видимая уверенность в завтрашнем дне. Стать же свидетелем убийства взрослого человека, да еще и хранить это в тайне - не совсем обычная ситуация для ребенка десяти лет. А вдобавок ещё надо помнить о Маргарет, которую никак нельзя было изгнать из мыслей, и понимать, что все обычные пути в жизни закрыты, а открыта лишь жестокая дорога, ведущая прямо в ад.
Эмили все еще находилась в переходном возрасте: так часто проглядывали в ней черты ребенка, а ребёнку нужно было лишь чуть-чуть воображения... Ананси и Черный дрозд, джинны и золотые троны.....
Все это - довольно неуклюжая попытка объяснить любопытный факт: Эмили выглядела – да и на самом деле была – младше своих лет: и это благодаря, а не вопреки приключениям, которые выпали на её долю.
Но детскость эта пылала более ярким пламенем. В Ферндейле Эмили никогда не кричала так громко, получая удовольствие от собственного голоса, как сейчас в каюте шхуны, выдавая трели, словно большой вдохновлённый жаворонок.
Ни Йонсен, ни Отто людьми нервными не были, но ее напевы иногда чуть не сводили их с ума. Просить Эмили замолчать было бесполезно: она почти сразу об этой просьбе забывала. Через минуту она уже шептала, через две - говорила, через пять – опять пела во весь голос.
Сам Йонсен был человеком молчаливым. Его товарищество с Отто, хоть и преданное, было крайне немногословным. Но когда он все же начинал говорить, то ужасно раздражался, если его не слушали. Даже когда, как это обычно бывало, он разговаривал сам с собой.
3.
Отто стоял за штурвалом (вряд ли кто-то из ещё команды умел так управлять шхуной). Его мысли были заняты Санта-Люсией и одной местной юной леди, которая его там ждала. Йонсен бродил туда-сюда по палубе, шаркая своими тапками.
Вскоре интерес Отто к девушке ослаб, и его внимание привлекла корабельная обезьянка, которая, лежа на спине, забавлялась на световом люке каюты. Это животное обладало не меньшим чем у людей искусством приспосабливаться к внешним обстоятельствам и уже успело решить вопрос с партнёром для игр. Как азартный игрок иногда играет левой рукой против своей правой, так и обезьянка сражалась сейчас задними лапами против передних. Её необыкновенная гибкость делала это разделение конечностей очень реалистичным. Верхняя и нижняя части тела обезьянки могли бы вообще не соединяться в талии, так как соединение это ей только мешало. Битва, хотя и добродушная с обеих сторон, всё-таки велась не на шутку: пока задние лапы животного старались выцарапать ему глаза, острые маленькие зубки безжалостно впивались в его же собственные гениталии.
Из-под светового люка тем временем ещё доносились слёзные мольбы о помощи, которые можно было бы принять за настоящие, если бы они не прерывались время от времени выкриками типа «Ничего не выйдет: я точно так же тебе башку оторву!».
Капитан Йонсен вспоминал свой маленький домик с облицованной фарфоровыми изразцами печкой в далеком туманном Любеке... Но говорить об уходе на покой нельзя. Более того, никогда нельзя произносить «это мое последнее плавание». Даже про себя. Море умеет с горькой иронией толковать такие слова по-своему. Йонсен видел слишком много шкиперов, которые уходили в свое «последнее плавание» и никогда не возвращались.
Такая тоска навалилась на капитана, что он чуть не заплакал, и вскоре спустился в каюту. Ему хотелось побыть одному.
Эмили тем временем в своих мыслях вела тайную беседу с Джоном. Раньше она никогда этого не делала, но сегодня он вдруг неожиданно предстал в её воображении. Конечно, упоминать об его исчезновении у детей было строго запрещено. В основном, они обсуждали постройку роскошного плота для плавания в пруду в Ферндейле, как будто они оттуда никогда и не уезжали.
Услышав шаги капитана, едва не заставшие её врасплох, Эмили густо покраснела. Когда он спустился в каюту, она почувствовала, что её щёки буквально пылали. Как обычно, Йонсен даже не взглянул на девочку. Он плюхнулся на скамью, опёрся локтями о стол, закрыл лицо руками и стал ритмично покачивать головой из стороны в сторону.
- Посмотрите, капитан! - пристала к нему Эмили. – Так я красиво выгляжу? Ну, посмотрите! Посмотрите, вот так я выгляжу красиво?
На этот раз Йонсен поднял голову, повернулся к ней и долго рассматривал ее. Девочка закатила глаза вверх так, что виднелись только белки, вывернула нижнюю губу, да ещё указательным пальцем вдавила свой носик почти вровень со щеками.
- Нет, - коротко ответил капитан, - некрасиво.
И вернулся к своим размышлениям.
Эмили на этом не остановилась. Она высунула язык и пошевелила им.
- Смотрите! - продолжала она, - Смотрите же!
Но вместо того чтобы посмотреть на нее, Йонсен окинул взглядом каюту. Она показалась ему какой-то изменившейся, выхолощенной что ли… Одним словом, спальня маленькой девочки, а не каюта моряка. На самом-то деле изменения были незначительными, но человеку дотошному они бросались в глаза. Вокруг буквально пахло детьми.
Не в силах сдержаться, капитан нахлобучил на голову фуражку и бросился вверх по трапу.
На палубе остальные дети в диком восторге носились вокруг нактоуза.
- Черт вас всех побери! - при виде их вскричал Йонсен, топая ногами в неуправляемой ярости.
Конечно же, его тапки при этом слетели, и один из них заскользил по палубе.
Уж не знаю, какой дьявол вселился в Эдварда, но зрелище это произвело на него глубокое впечатление. Он схватил тапок и умчался с ним с радостным визгом. Йонсен что-то заорал ему вслед, но мальчик бросил тапок Лоре и вскоре уже подпрыгивал в безумном танце на конце утлегаря. А ведь это был Эдвард! Обычно робкий и почтительный в общении Эдвард!
Лора с трудом смогла удержать огромный тапок, но она крепко стиснула его в руках, нагнула голову и с целеустремленностью регбиста бросилась вперёд по палубе, очевидно, нацеливаясь прямо в объятия Йонсена. Однако в последний момент Лора ловко уклонилась от него и с серьёзным видом так же стремительно промчалась мимо стоявшего за штурвалом Отто к левому борту. Вечно неповоротливый Йонсен стоял в носках и что-то орал до хрипоты. Его помощник трясся от хохота, как желе.
Внезапная искорка безумия, передававшаяся от одного ребёнка к другому, теперь вспыхнула и среди команды. Некоторые матросы давно с интересом наблюдали за происходящим из люка кубрика. Выражение возмущения на их физиономиях боролось с постепенно расплывающимися ухмылками, но в этот момент все дружно разразились громким гоготом. Потом, как черти в пантомиме, они все вместе исчезли внизу и, как бы ужасаясь самим себе, захлопнули люк.
Лора, всё ещё держа в объятиях тапок, споткнулась о рым-болт, растянулась во весь рост и оглушительно завопила.
Отто тут же стал серьёзным, подбежал к ней, взял тапок и вернул его Йонсену, который тут же его надел. Эдвард перестал прыгать и замер в испуге.
Йонсена трясло от ярости. Он стал надвигаться на Эдварда с железным кофель-нагелем в руке.
- А ну слезай оттуда! – скомандовал он.
- Нет! Нет! Н надо! – крикнул Эдвард, не двигаясь с места. Гарри вдруг со всех ног бросился к камбузу и скрылся там, хотя в происходящем не принимал никакого участия.
С совершенно несвойственным ему проворством капитан двинулся по бушприту к Эдварду, который при виде смертоносного кофель-нагеля только лишь стонал «не надо, не надо!». Однако когда Йонсен приблизился, он стал стремительно карабкаться по лееру, хватаясь за железные скобы стакселя.
Ещё сильнее разозленный Йонсен, сжав кулаки, вернулся на палубу. Он велел матросу залезть на салинг, чтобы схватить мальчика и спустить вниз. Страшно даже представить, что могло бы случиться с Эдвардом, если бы не одно невероятное происшествие. Как раз в этот момент на верхней ступеньке трапа носового трюма, где обитали все дети, появилась Рэйчел. На ней была матросская рубаха, надетая задом наперёд и доходившая ей до пяток. В руках она держала книжку и изо всех сил голосила «Вперед, христианские солдаты». Выбравшись на палубу, Рэйчел тут же умолкла и, ни на кого не глядя, с торжественным видом проследовала на корму. По дороге она вальяжно поклонилась стоявшему за штурвалом Отто и уселась на деревянное ведро.
Все вокруг, включая Йонсена, остолбенели. Помолившись минуту молча, Рэйчел встала и начала что-то невнятно бормотать. Бормотание это чрезвычайно точно повторяло то, что она обычно слышала в маленькой церквушке Святой Анны, куда вся их семья каждый месяц ходила по воскресеньям.
Так началось религиозное возрождение Рэйчел. Трудно было подобрать более подходящий момент для этого. И кто осмелится сказать, что не сами Небеса избрали его для неё?
Отто сразу вошёл в роль, закатил глаза и раскинул руки на манер распятия, прислонившись спиной к рулевой рубке.
Йонсен быстро взял себя в руки и направился к Рэйчел. Её имитация молитвы была восхитительной. Несколько секунд капитан слушал её в полной тишине и колебался, расхохотаться или всё же сдержаться? В конце концов, остатки его ярости взяли верх.
- Рэйчел! – с упрёком в голосе произнес он.
Но девочка продолжала бормотать, практически не переводя дыхание: «Габбл-габбл, братья, габбл-габбл…»
- Сам я человек не религиозный, - сказал капитан, - но не потерплю, чтобы на моём корабле издевались над религией!
Он схватил Рэйчел за руку.
- Габбл-габбл, - продолжила она чуть быстрее и на более высокой ноте. – Пусти меня! Габбл-габбл! Аминь! Габбл…
Но Йонсен теперь сам уселся на ведро и перекинул Рэйчел через своё колено.
- Проклятый пират! Ты попадешь в ад! – выкрикнула девочка, вернувшись, наконец, к членораздельной речи.
Капитан начал шлёпать её так сильно, что она закричала уже не только от ярости, но и от боли.
Когда он отпустил Рэйчел, её лицо было распухшим и побагровевшим. Девочка обрушила целое торнадо ударов своих кулачков на колени Йонсена, выкрикивая сдавленным голосом: «В ад! В ад! В ад!».
Капитан спокойно отмахнулся рукой от ударов её кулачков, и в конце концов она удалилась, настолько измученная своим плачем, что едва переводила дыхание.
Тем временем Лора вела себя вполне в своём духе. Споткнувшись и растянувшись на палубе, она вопила до тех пор, пока боль в ушибленных местах не начала утихать. Потом без какого-либо заметного перехода её конвульсии превратились в попытку встать на голову. Это она проделывала на протяжении всего побега Эдварда вверх по лееру и экстравагантного появления Рэйчел. Во время наказания последней, Лора случайно завалилась к грот-мачте и обнаружила свои ноги упершимися в рейку у ее основания, к которой крепились фалы. Оттолкнувшись от этой рейки изо всех сил, она решила, что покататься по палубе будет сейчас весело. И действительно покатилась довольно быстро пока, в конце концов, не оказалась у ног капитана. Там Лора пролежала все время, пока тот шлепал Рейчел. Совершенно безразличная, она раскинулась на спине, подтянув коленки к подбородку и вполголоса напевая какую-то мелодию.
4.
Когда Эмили вернулась из каюты в носовой трюм, первый же её поступок сильно осложнил жизнь. Как будто моря за бортом было недостаточно, она постановила, что практически вся палуба тоже была морем. Грот-люк, конечно же, выполнял роль острова. Были на судне и другие острова - в основном, такие же естественные выступы. Но все остальное, всю открытую палубу, можно было безопасно пересекать только в лодке или вплавь.
Кто в лодке, а кто нет, Эмили решала сама. Никто этого никогда не знал, пока ее не спрашивали лично. А вот Лора, как только поняла главную идею игры, всегда передвигалась вплавь, независимо от того, говорили ей, что она в лодке или нет. На всякий случай, чтобы подстраховаться.
- Ну не дура она? – спросил однажды Эдвард, когда Лора отказалась перестать грести руками, хотя все ей сказали, что она уже давно в лодке, а значит, и в безопасности.
- Наверное, все мы были такими же глупыми когда были маленькими, - сказал Гарри.
То, что никто из взрослых не признавал их «море», вызывало у детей некоторое недоумение. Матросы беспечно наступали в глубочайшие океаны, даже не собираясь грести руками. Их в свою очередь сильно раздражало, когда дети, устроившись на острове или плывя на каком-нибудь своём импровизированном суденышке, вопили с невероятной уверенностью: «Вы тоните! Тоните! Ой, берегитесь! Туда опасно заплывать! Акулы вас всех сейчас сожрут!»
«Ой, смотрите, Мигель тонет! С головой под воду ушёл!»
Какому моряку понравится такая шуточка? Хотя слов матросы не понимали, их суть – да еще и сдобренная слегка ехидными намёками помощника капитана – до них доходила. И если матросы каждый раз отказывались делать вид, что плывут, то, по крайней мере, они всякий раз усердно крестились, проходя по открытому участку палубы. Кто знает, вдруг это отродье обладало даром ясновидения! Сукины дети!
Конечно, на самом деле малышня, просто пробовала представить себе, каково это будет, когда они сами станут взрослыми пиратами, заведут общее предприятие или у каждого будет своё судно. И хотя о пиратстве во время этих публичных плаваний никогда не упоминалось, теперь они без умолку болтали об этом ночами.
Маргарет тоже отказывалась плавать, но теперь дети уже поняли, что заставлять её бесполезно. Как и кричать ей, что она тонет, потому что при этих словах Маргарет только садилась и начинала плакать. В итоге по общему соглашению было признано, что куда бы Маргарет ни шла, что бы ни делала, она всегда находилась одна на плоту с ящиком сухарей и бочкой воды, и на неё можно было не обращать внимания. Ведь после возвращения Маргарет стала очень скучной. Та общая игра в «Последствия» была лишь мимолётным развлечением. Несколько дней после того случая она оставалась в постели, почти не разговаривала, а когда засыпала, то во сне старалась разорвать на лоскуты своё одеяло. А когда Маргарет снова встала на ноги, то хоть и стала очень доброй – даже добрее, чем раньше – но участвовать в какой бы то ни было игре отказывалась. Она казалась счастливой, но для любых фантазий и выдумок была совершенно бесполезна.
Более того, Маргарет даже не попыталась восстановить свою власть, которую унаследовала Эмили. Маргарет больше ничего никому не приказывала. Даже подтрунивать над ней было не интересно: казалось, ничто не могло уже вывести её из себя. Иногда к ней относились с добродушным пренебрежением, а иногда просто не замечали. Что бы она ни сказала, это автоматически признавалось остальными глупостью.
Рэйчел после своей оригинальной «церковной службы» тоже несколько дней не проявляла желания присоединиться к общей компании. Она предпочитала с угрюмым видом сидеть в трюме. Время от времени Рэйчел пыталась проковырять добытым неизвестно где медным гвоздем дырку в днище корабля и таким образом его потопить. Лора разгадала её намерения и со всех ног помчалась докладывать эту новость Эмили. Как и Рэйчел, она ни секунды не сомневалась, что дело это было вполне осуществимое.
Эмили спустилась в трюм и застала Рэйчел за ковырянием днища корабля. За три дня та смогла выцарапать только крошечную щепочку – отчасти потому, что никогда не царапала в одном месте дважды. Но и она, и Лора ожидали вот-вот увидеть, как поток воды прорвется в щель и быстро заполнит трюм корабля. Хотя пока ещё не появилось ни капли воды, Лора была уверена, что в результате усилий Рэйчел корабль уже заметно осел.
Она сложила руки в ожидании. Ей очень хотелось увидеть, что предпримет Эмили перед лицом надвигающейся катастрофы, но та только лишь сказала:
- Дурочка, ничего из этого не выйдет.
Рэйчел сердито взглянула на неё.
- Отстань! Я знаю что делаю!
Глаза Эмили расширились, и в них заплясал какой-то странный лучик.
- Будешь так со мной разговаривать, вздёрну тебя на рее!
- А что это? – мрачно поинтересовалась Рэйчел.
- Ты уже должна знать, что такое рея!
- А мне плевать! – проворчала Рэйчел и снова принялась скрести днище своим гвоздём.
Эмили схватила какую-то тяжёлую железяку, валявшуюся в углу.
- Знаешь, что я сейчас сделаю? – каким-то странным голосом спросила она.
При звуке этого голоса Рэйчел тут же перестала скрести и подняла глаза на Эмили.
- Нет, - ответила она с некоторой опаской.
- Прибью тебя! Я стала пиратом и собираюсь прикончить тебя этим мечом!
При слове «меч» бесформенная железяка, как показалось Рэйчел, злобно сверкнула, превратившись в острый клинок.
Она неуверенно взглянула Эмили в глаза. Сестра действительно собиралась сделать то, что сказала, или это всё-таки была игра?
На самом деле она всегда немного побаивалась Эмили. Та была такой большой, такой сильной, такой взрослой (ну, почти взрослой) и такой хитрой! Она была самым умным и самым могущественным существом на свете! С мускулами великана, с древним опытом змеи! А теперь ещё эти её страшные глаза, в которых не было и намека на притворство.
Немигающим взглядом Эмили посмотрела в упор на Рэйчел и увидела, как на её лице зарождается настоящий ужас. Та вдруг повернулась и быстро, насколько ей позволяли её коротенькие ножки, стала карабкаться вверх по трапу. Эмили со звоном ударила своей железякой по нижней ступеньке, и Рэйчел второпях чуть не свалилась обратно вниз.
Железяка была такой огромной и тяжёлой, что Эмили довольно долго тащила её вверх на палубу. Когда же ей это удалось, она стала очень мешать бегу, так что Эмили с Рэйчел под восторженные вопли Эдварда сделали три круга по палубе, но расстояние между ними при этом практически не сокращалось. Даже в ужасе от преследования Рэйчел не забывала работать руками так, будто плыла брассом. Наконец с криком «Ох, я больше не могу бегать, у меня раненая нога болит!» Эмили отшвырнула железяку и, тяжело дыша, повалилась на грот-люк рядом с Эдвардом.
- Я тебе яду в обед подсыплю! – весело крикнула она Рэйчел, но та уже спряталась за лебедкой и принялась с особой нежностью нянчить своих игрушечных детишек, которых оставила там на хранение, доводя себя почти до слез от невероятной глубины материнской жалости к ним.
Эмили какое-то время продолжала хихикать, вспоминая свою игру.
- Что это с тобой? – немного свысока спросил Эдвард, выпятив грудь. Сейчас он чувствовал себя особенно мужественным. – Тебе смешинка в рот попала?
- Мне нравится смеяться, - дружелюбно ответила Эмили. – Давайте все вместе попробуем. Лора, Гарри, идите сюда!
Двое малышей послушно подошли. Они с серьёзным видом уставились на Эмили, словно ожидая пришествия Бога, в то время как её сотрясали всё более громкие взрывы хохота. Вскоре вирус веселья передался и им. Они тоже начали смеяться один громче другого.
- Я не могу остановиться! Ой, не могу! – выкрикивали они, едва переводя дыхание.
- Давай, Эдвард! Ну-ка посмотри на меня!
- Не буду! – ответил Эдвард.
Тогда Эмили накинулась на него и стала щекотать, пока он не захохотал, как остальные.
- Ой, я хочу остановиться. У меня уже живот болит! - пожаловался, наконец, Гарри.
- Тогда уходи, - посоветовала Эмили в паузе между вспышками смеха. Так вскоре вся компания и разошлась. Но они ещё долго старались не попадаться друг другу на глаза, чтобы их не накрыла новая волна смеха.
Быстрее всех излечилась Лора. Она вдруг обнаружила, какая прекрасная глубокая пещерка получилась бы у неё под мышкой, и решила впредь держать в ней фей. Она так увлеклась этой идеей, что некоторое время ни о чем другом и думать не могла.
5.
Капитан Йонсен вдруг позвал Хосе, чтобы тот сменил его за штурвалом, и спустился вниз за своей подзорной трубой. Затем, упершись бедром в поручень и заслонив объектив от света, он пристально уставился на что-то, торчавшее в море почти в центре диска заходящего солнца. Находившаяся в добром расположении духа Эмили подошла к нему и встала, слегка касаясь его боком. Потом она потихоньку начала тереться о куртку капитана щекой, словно кошечка.
Йонсен опустил подзорную трубу и вгляделся вдаль, как будто больше доверял своим глазам, чем линзам прибора. Потом он опять посмотрел в подзорную трубу.
Что это там был за парус? Похоже на коммерческий корабль. Парус высокий и узкий, как колонна. Капитан обвел взглядом остальную часть горизонта, но там было пусто: торчал только этот одинокий устремленный ввысь угрожающий перст.
Йонсен выбирал курс так, чтобы держаться подальше от обычных для этого времени года морских путей, а особенно от путей дежурных переходов Ямайской эскадры с одного британского острова на другой. И уж этому кораблю вообще нечего было здесь делать, как, собственно, и шхуне самого Йонсена.
Эмили обняла капитана за талию.
- Что это там? – спросила она. – Дайте мне посмотреть.
Йонсен молчал, продолжая внимательно вглядываться вдаль.
- Ну, дайте мне посмотреть! – просила Эмили. – Я же ни разу в жизни в подзорную трубу не смотрела! Никогда!
Резким движением капитан сложил подзорную трубу и посмотрел на неё. Его обычно бесстрастное лицо вдруг оживилось. Он поднял руку и стал нежно гладить девочку по волосам.
- Ты любишь меня? - спросил Йонсен.
- М-м-м, - промычала в знак согласия Эмили, и потом игриво добавила:
- Вы милый.
- Если бы нужно было мне помочь, ты сделала бы что-нибудь… ну, очень трудное?
- Да, но только дайте мне сначала посмотреть в вашу подзорную трубу, потому что я никогда-никогда в нее не смотрела, а мне так хочется!
Йонсен устало вздохнул и сел на крышу рубки. Что, чёрт побери, в башках у этих детей?
- Теперь слушай внимательно, - сказал он. – Я хочу с тобой серьезно поговорить.
- Да, - отозвалась Эмили, старательно пытаясь скрыть свою неловкость. Её взгляд лихорадочно метался по палубе в поисках, за что бы зацепиться. Капитан слегка прижал девочку к своему колену, пытаясь привлечь её внимание.
- Если бы сюда пришли плохие, злые люди и захотели бы меня убить, а тебя забрать с собой, что бы ты сделала?
- Ой, как ужасно! – воскликнула Эмили. – А они придут?
- Нет, если ты мне поможешь.
Это было невыносимо. Внезапно подпрыгнув, Эмили оказалась у Йонсена на коленях, обхватила руками его шею и прижала ладони к затылку.
- Интересно, получится из вас хороший Циклоп? - сказала она и, крепко держа голову капитана, прижалась носом к его носу, а лбом ко лбу. Оба смотрели друг другу в глаза с расстояния не больше дюйма, пока каждый не увидел, как лицо другого становится узким, а два глаза сходятся в один большой туманный глаз посередине.
- Здорово! - крикнула Эмили. – Вы прямо настоящий Циклоп! Только теперь один из ваших глаз выскользнул и плавает над другим!
Солнце коснулось моря, и секунд на тридцать каждая мельчайшая деталь военного корабля вдалеке прорисовалась чёрным на фоне пламени заката. Нокак Йонсен ни старался, он не мог думать сейчас ни о чем, кроме того дома в тихом Любеке и печки с зелёными фарфоровыми изразцами.
Часть 9.
1.
Темнота внезапно набросила на угрожающий перст на горизонте свой занавес.
Капитан Йонсен оставался на палубе всю ночь - неважно, была ли его очередь стоять на вахте или нет. Даже для этих широт ночь выдалась очень душной. Луны в небе не было. Яркий блеск звезд освещал предметы поблизости, но вдалеке все скрывала чёрная мгла. Мачты возвышались и четко вырисовывались на фоне звёздных ожерелий, которые, казалось, медленно покачивались то в одну, то в другую сторону относительно их острых вершин. Паруса, тени на изгибах которых рассеивались в темноте, выглядели совершенно плоскими. Фалы, топенанты и брасы тут отчётливо проступали, а там исчезали во тьме, отчего такелаж уже не был похож на механизм. Устремлённая вперёд молочного цвета палуба со светящейся на корме над компасом лампой уходила вверх к очертаниям торчавшего под углом бушприта, который как будто указывал на крупную яркую звезду прямо над горизонтом.
Шхуна двигалась ровно с такой скоростью, чтобы море с легким шелестом разрезалось ее форштевнем и рассыпалось на множество искр. Искры эти загорались там, где вода плескалась у борта - словно океан был тканью из чувствительных нервных волокон - и продолжали мерцать в бледной полосе кильватера. Лишь лёгкий запах дёгтя в воздухе напоминал о том, что это не какой-то плод фантазии из слоновой кости и черного дерева, а настоящий механизм. Ведь шхуна - это, по сути, одна из самых с точки зрения механики удачных, строгих и незатейливых конструкций, когда-либо изобретенных человеком.
В нескольких ярдах от борта на разных глубинах мерцали косяки светящихся рыб. Но в нескольких сотнях ярдов уже не было видно ничего! Море превращалось там в ровную искрящуюся черноту, которая выглядела совершенно неподвижной. Вблизи детали виднелись так отчетливо, что невозможно было поверить, будто вдалеке, оставаясь невидимым, мог дрейфовать целый корабль. Невозможно было поверить, что ни вглядываясь вдаль, ни приставляя к глазам подзорную трубу, увидеть его было нельзя.
Йонсен расхаживал туда-сюда вдоль подветренного борта судна, и легкий бриз, собираясь в полости парусов, переливался и падал на него непрерывным каскадом прохладного воздуха. Время от времени он взбирался на фок-мачту (хотя дополнительная высота никак не улучшала обзор), до рези в глазах вглядывался в темноту, потом спускался обратно и снова начинал нервно ходить по палубе. Неизвестный корабль с погашенными огнями мог тихо прокрасться в миле от него, а он этого даже не узнал бы.
Развитая интуиция не была свойственна Йонсену, но сейчас в нем появилась странная уверенность, что где-то совсем близко под покровом темноты притаился его враг и готовится его погубить. Помимо глаз капитан навострил ещё и уши, но всё равно ничего не услышал, кроме плеска воды за бортом и редких постукиваний какого-то плохо закреплённого блока.
Хоть бы луна в небе светила! Йонсен вспомнил случай, происшедший пятнадцать лет назад. Невольничье судно, на котором он служил тогда вторым помощником капитана, шло своим курсом. Люки трюма, в котором перевозили зловонный груз, были задраены, все паруса подняты. И вдруг лунную дорожку почти на расстоянии пушечного выстрела пересёк фрегат. Он появился лишь на мгновение и снова исчез. Йонсен сразу сообразил, что хотя фрегата им теперь видно не было, сами они при ярком свете луны были видны прекрасно. И грохот пушки вскоре это подтвердил. Йонсен хотел побыстрее смотаться подальше от опасности, но капитан вместо этого приказал спустить все паруса. Так все на судне и пролежали неподвижно под голыми реями, в свою очередь тоже став невидимыми (на борту у них не было ничего, что отражало бы свет). Когда рассвело, фрегат оказался уже так далеко, что они легко удрали от него - только пятки сверкали.
Но сейчас! Не было никакой лунной дорожки в помощь, чтобы выдать нападающего противника, ничего, кроме внутреннего убеждёния Йосена, которое росло с каждой секундой.
Уже за полночь после очередного бесполезного подъема на фок-мачту он спустился и остановился на мгновение у открытого носового люка. Снизу доносилось тёплое дыхание детей. Маргарет что-то бормотала во сне – довольно громко, но ни одного слова разобрать было нельзя.
Поддавшись какой-то непонятной прихоти, капитан спустился по трапу в трюм. Духота там стояла как в печи. По трюму носился крылатый таракан. Плеск воды, звучавший на палубе как сухой шелест, здесь превратился в приятное бульканье за деревянным днищем судна – настоящая музыка для уха моряка.
Лора лежала на спине в призрачном свете, падавшем сквозь приоткрытый люк. Одеяло она сбросила. Тельняшка, служившая ей ночной сорочкой, задралась ей до подмышек. Йонсен невольно подумал, как такое существо, похожее на лягушку, в перспективе может вырасти и превратиться в пышное женское тело. Он наклонился, чтобы одёрнуть на ней тельняшку, но при первом же прикосновении Лора резко перевернулась на живот, подтянула под себя колени, выставив остренький зад кверху, и с громким сопением продолжила в такой позе спать.
Когда глаза Йонсена привыкли к темноте, по размытым белым пятнышкам он понял, что почти все дети тоже сбросили с себя одеяла. Но капитан не заметил Эмили, которая сидела и наблюдала за ним.
Собравшись уходить, Йонсен с озорной улыбкой наклонился и легонько щелкнул Лору по заду. Та сжалась, как сдувшийся воздушный шарик, но продолжала спать, теперь распластавшись лицом вниз.
Капитан все ещё хихикал когда выбрался на палубу, но там дурные предчувствия нахлынули на него с удвоенной силой. Он чувствовал, что притаившийся в темноте военный корабль ждал удобного момента! Раз в пятидесятый Йонесн забрался по вантам и встал на салинге, сощурив глаза.
Вскоре, посмотрев вниз, он разглядел на палубе маленькую белую фигурку. Это была Эмили, которая весело прыгала и скакала. Но мысль о ней тут же вылетела из головы Йонсена. Его усталые глаза вдруг заметили в море какое-то темное пятно. Он ответрнулся, потом посмотрел снова, чтобы убедиться, что ему не чудится. Пятно оставалось на месте, за левым боротом. Разглядеть его получше было невозможно, хотя… Капитан молниеносно, словно юнга, соскочил с вант, с грохотом, похожим на удар грома, приземлился на палубу и чуть не напугал до смерти Эмили. Она и не подозревала, что он был там, наверху. Впрочем, девочка напугала его не меньше.
- Там внизу так жарко, - начала она. – Я никак не могла уснуть…
- Живо вниз! – яростно прошипел Йонсен. – Не смей больше подниматься сюда. И других не пускай, пока я не скажу!
Перепугавшаяся Эмили скатилась в трюм по трапу и завернулась в одеяло с головы до ног: отчасти потому, что её босые ступни действительно немного замерзли, но больше ради собственного успокоения. Чего такого она сделала? Что вообще происходило? Она едва успела спуститься в трюм, как на палубе послышался торопливый топот, и люк над её головой неплотно закрылся. Тьма была непроглядная. Казалось, она накатывала на Эмили. Никого рядом не было, и девочка не смела пошевелиться. Все дети спали.
На палубе Йонсен вызвал всех, и команда в тишине собралась у поручней. Теперь пятно было видно хорошо. Оно оказалось меньше и ближе, чем сначала капитану показалось. Все прислушались, но плеска вёсел не услышали. Пятно двигалось в полной тишине.
Внезапно шхуна натолкнулась на него, и что-то за бортом заскрипело, проскальзывая дальше за корму. Это было сухое дерево, унесенное в море какой-то разлившейся рекой и запутавшееся в водорослях.
После этого Йонсен все равно велел всем оставаться на палубе до рассвета. С новым настроем матросы с готовностью подчинились. Ведь они знали, что их капитан был умелым моряком. Обычно Йонсен принимал правильные решения, и только лишняя суета, которой он часто поддавался в экстренных случаях, создавала впечатление, будто он действует неуклюже.
И все-таки, несмотря на то, что сейчас так много глаз вглядывалось в темноту, больше никаких тревог не возникло. Как только забрезжили первые лучики рассвета, нервы у всех натянулись до предела. За быстро рассеивавшейся темнотой в любой момент могла показаться их судьба. И только когда окончательно рассвело, капитан с облегчением убедился, что никакого военного корабля поблизости нет. На самом деле его мачты скрылись за горизонтом меньше чем через час после того, как Йонсен впервые его заметил.
2.
Эта тревожная ночь заставила Йонсена, наконец, принять решение.
Капитан сменил курс: если раньше он выбирал его так, чтобы избежать встреч с другими судами, то теперь, наоборот, рассчитывал как можно скорее пересечься с кораблями, направлявшимися на восток.
Отто потер глаза. Что это нашло на его друга? Неужели ему так хотелось отомстить за пережитый страх? Или он собирался сорвать куш прямо посреди торгового пути? Это уж точно было в стиле Йонсена – сунуть голову в пасть льву после того как только что дрожал от одного его рыка. И сердце Отто оттаяло, но он ни о чем не стал спрашивать капитана.
Тем временем Йонсен вернулся в каюту, открыл под своей койкой секретный ящичек и достал оттуда пачку судовых документов, которые он купил у гаванского торговца.
«Судно «Джон Додсон» из Ливерпуля направляется на Сейшелы с грузом чугунных котлов». Ну, и что толку от таких бумаг в этих водах? Мошенник-торговец подсунул ему дрянь всякую. Хотя вот это уже лучше: «Бристольское судно «Лиззи Грин» рейс из Матансаса в Филадельфию без груза…». Да уж, очень умно гонять корабль без груза! Хотя это дело его мнимого хозяина. Йонсен убедился, что все в порядке – вписал недостающие даты и прочее – затем вернул пачку бумаг обратно в потайное место до следующего раза. Выйдя на палубу, он отдал ряд приказов.
Сначала над носом и за кормой были установлены подмостки. Хосе с банкой краски перелез через поручни, чтобы добавить имя «Лиззи Грин» к длинному списку названий, которые время от времени украшали щит на борту шхуны. Посчитав это недостаточным, Йонсен велел вывести новое название в каждом пригодном для этого месте – на шлюпках, на ведрах – чтобы комар носа не подточил. Тем временем большинство парусов было спущено, а новые поставили – вернее, не совсем новые, но приметные, которые уж если кто увидел бы раньше, то никогда не забыл бы. Отто пришил к грот-парусу огромную заплатку, хотя никакой дыры в нём не было. В своем рвении Йонсен даже подумывал о том, чтобы снять реи и оснастить судно как шлюп с косыми парусами, но, к счастью для его уже изрядно вспотевшей команды, от этой затеи отказался.
Главным козырем маскировки Йонсена было то, что он никогда не возил с собой пушки. Конечно, их можно спрятать или выбросить за борт, но следы, которые они оставляют на палубе, скрыть невозможно, как убедились на своем горьком опыте многие прикидывавшиеся невиновными морские разбойники. У Йонсена на шхуне никогда не было не только пушек, но и даже прорезей в борту для них. Любой болван мог в этом убедиться. Да и вообще кто-нибудь когда-нибудь слышал о пирате без пушек? Смеху подобно. Но Йонсен уже не раз доказывал, что добычу можно с таким же успехом захватить и без них. Более того, ограбленный торговец в своих отчётах обычно преувеличивал количество пушек у противника. Ведь у нападавших обязательно должны были быть орудия! То ли желая сохранить репутацию, то ли просто по привычке, капитаны почти всех судов, с которыми имел дело Йонсен, сообщали о замаскированной артиллерии, обслуживаемой «пятьюдесятью или семьюдесятью головорезами самого жуткого испанского вида».
Конечно, если бы Йонсен натолкнулся на британский военный корабль, и тот бросил бы ему вызов, пришлось бы сдаться без боя. Ведь сражаться с таким противником себе дороже. Если это большой корабль, он тебя потопит. Если это какая-то маленькая скорлупка под командованием отважного сопляка-офицера меньше двадцати лет от роду, то его потопишь ты – и тогда придется расплачиваться. Лучше уж быть потопленным, чем так оскорбить честь великой нации.
Когда Йонсен, наконец, вспомнил, что нужно открыть детям люк, те уже были полумертвые от удушья. В трюме и так-то было жарко и душно - для вентиляции служило лишь одно квадратное отверстие - а уж с хоть и не плотно закрытым люком там был прямо настоящий карцер, как в тюрьме. Эмили, наконец-то, удалось уснуть, и она проспала долго, терзаемая вереницей кошмарных сновидений. Проснувшись в запертом трюме, она села, тут же потеряла от духоты сознание и повалилась обратно в постель. Дыхание ее вырывалось с громкими хрипами. Перед тем, как снова прийти в себя, Эмили уже жалобно рыдала. Из-за неё начали рыдать и остальные дети. Именно эти стенания хоть и с опозданием напомнили Йонсену, что нужно поднять крышку люка.
Увидев детей, капитан не на шутку встревожился, но после того, как они провели некоторое время на свежем утреннем воздухе на палубе, им даже стало интересно, что за странная метаморфоза происходила со шхуной прямо у них на глазах.
Йонсен с тревогой оглядел детей. Видок у них был, конечно, не очень опрятный. А ведь раньше он этого не замечал. Грязные они были до безобразия: одежда вся в дырах и залатана - если вообще залатана – бечёвкой. В спутанных волосах виднелась сажа. Почти все они сильно исхудали и стали какого-то желтовато-коричневого цвета. Только Рэйчел упрямо оставалась пухленькой и румяной. Шрам на ноге Эмили все ещё багровел. И все дети были в пятнышках от укусов насекомых.
Йонсен отозвал Хосе с его малярной работы, вручил ему ведро свежей воды, расческу своего помощника (единственную на судне) и ножницы. Хосе с присущей ему наивностью удивился. Дети вовсе не казались ему такими уж грязными. Но приказ он выполнил, пока малыши из-за огромной жалости к себе еще не могли активно сопротивляться, и не могли предпринять ничего, кроме как тихо скулить, когда с них особенно больно оттирали грязь. Конечно, закончив процедуру мытья, Хосе не достиг даже той стадии чистоты, с которой настоящая нянька обычно это мытье только начинает.
К полудню шхуна уже выглядела как «Лиззи Грин», и – кто бы под этим именем не скрывался – и вскоре продолжила свой путь, держа курс на «Филадельфию». Примерно в одно и то же время на горизонте в нескольких милях были замечены два паруса. Капитан Йонсен внимательно их рассмотрел, принял решение и сменил курс так, чтобы как можно быстрее пересечься с неизвестным судном.
Между тем и Отто, и команда уже не сомневались в намерениях Йонсена. На корме стал весело разноситься скрежет от точильного камня, пока нож каждого матроса не обрел остроту, которая радовала сердце его хозяина. Я уже говорил, что убийство голландского капитана повлияло на весь характер их пиратства. Брожение в их головах пошло.
Вскоре над горизонтом показался еще и столб дыма от большого парохода. Отто принюхался к ветерку. Он мог устояться. А мог и перемениться. До дома было ещё далеко, а эти воды кишели судами. В целом вся затея казалась ему довольно безрассудной.
Йонсен со своим привычным шарканьем бродил по палубе, нервно кусая ногти. Вдруг он повернулся к Отто и позвал его вниз в каюту. Капитан был явно взволнован: щеки пылали, в глазах застыл какой-то дикий взгляд. Начал он с того, что аккуратно гагёс своё местоположение на карту, потом проворчал через плечо:
- Эти дети… Их надо убрать отсюда.
- Ага, - согласился Отто, а когда Йонсен ничего больше не сказал, добавил:
-Хочешь высадить их в Санте, я правильно понял?
- Нет! Их надо сейчас убрать. До Санты мы можем никогда не добраться.
Отто глубоко вздохнул.
Капитан в ярости повернулся в к нему.
- Если нас возьмут с ними, где мы окажемся, а?
Перед тем как ответить Отто побледнел, потом покраснел.
- Тебе все равно придется рискнуть, - медленно проговорил он. – В другом месте ты же не можешь их высадить.
- А кто сказал, что я собираюсь их высаживать?
- Тебе больше ничего не остается, - упрямо сказал Отто.
По встревоженному лицу Йонсена пробежал лучик. Казалось, его вдруг осенила какая-то идея.
- Мы могли бы зашить их в маленькие мешочки, - произнес он с добродушной улыбкой, - и выбросить за борт.
Отто быстро взглянул на капитана. Увиденного было достаточно, чтобы облегчённо выдохнуть.
- Что ты собираешься делать? – спросил он.
- Зашить их в маленькие мешочки! Зашить в мешочки! – подтвердил Йонсен, потирая руки и усмехаясь. Вся тщательно скрываемая сентиментальность этого человека вдруг взяла над ним верх. Капитан протиснулся мимо Отто и вылез на палубу.
Большая бригантина, на которую Йонсен нацелился сначала, оказалась слишком далеко, поэтому он встал к штурвалу и повернул нос шхуны на пару градусов, чтобы перехватить пароход.
Отто присвистнул. Наконец-то он догадался, что капитан затеял.
3.
Когда шхуна подошла к пароходу поближе, все дети были в полном востроге. Ведь они никогда в жизни еще не видели такого огромного, чудесного корыта. Голландский пароходик - старомодная посудина - не сильно отличался от парусника, а этот по форме уже очень напоминал пароходы современные. Правда, труба его пока ещё была высокой и узкой, с чем-то похожим на артишок на верхушке, но в остальном он выглядел таким же, как те, к которым мы с вами теперь привыкли.
Йонсен стал н7астойчиво давать пароходу знаки, и вскоре его двигатели затихли. «Лиззи Грин» проскользнула к нему с подветренной стороны. Йонсен велел спустить шлюпку, потом забрался в неё сам. Дети и матросы шхуны толпились у поручней в напряженном ожидании и наблюдали, как с высоченного металлического борта спустился маленький трап, и как Йонсен, один, в своем темном воскресном костюме и форменной фуражке, поднялся на борт. Он отлично рассчитал время. Через час с танет уже темно.
Задача у Йонсена была не из легких. Сначала нужно было уверенно изложить заранее придуманную легенду, откуда у него на шхуне взялись маленькие пассажиры. Во-вторых, он должен был убедить капитана парохода, совершенно незнакомого человека, избавить его от этого тяжкого груза. А ведь в Санта-Люсии точно такая же попытка убедить свою знакомую сеньору обернулась полнейшим провалом.
Отто был не тот человек, чтобы выдавать своё волнение, но все равно испытывал его сейчас сполна. План Йонсена был тупейшей задумкой. Ведь малейшее подозрение, и всем им крышка!
Правда, капитан приказал ему удирать, если вдруг что-то пойдёт не так.
Тем временем ветер стихал, и было ещё светло.
Йонсен исчез на пароходе, словно в густом лесу.
Эмили была взволнована не меньше остальных, указывая на диковинные детали этого необычного судна. Остальные дети все еще принимали его за настоящую добычу. Эдвард открыто бахвалился тем, что он сделает, когда захватит пароход.
- Отрублю капитану башку и выброшу в море! – громко заявил он.
- Ш-ш-ш! – воскликнул Гарри театральным шёпотом.
- Да ладно! Мне плевать! – крикнул Эдвард, охмелев от неуёмной бравады. – А потом вытащу всё золото и заберу себе!
- А я его потоплю! – имитируя тон брата, сказал Гарри, а потом добавил как бы запоздавшую мысль: - Прямо на дно!
Эмили не проронила ни слова. Её необычайно живое воображение взяло над ней верх. Она представила трюм парохода, заваленный золотом и драгоценностями, увидела себя с голыми кулаками пробивающейся сквозь толпу косматых матросов, пока между ней и сокровищами не остался только капитан.
И вот это случилось! Как будто какой-то ледяной голос внутри Эмили вдруг произнёс: «Как ты смеешь? Ведь ты всего лишь маленькая девчонка!» Она почувствовала, как падает с головокружительной высоты и уменьшается. Она снова была просто Эмили.
Ужасное, залитое кровью лицо голландского капитана будто грозило ей прямо из воздуха. Потрясенная Эмили невольно отшатнулась, но видение уже исчезло.
Девочка в ужасе огляделась по сторонам. Знал ли кто-нибудь, какой она была беззащитной? Наверняка кто-то должен был это заметить. Другие дети что-то лепетали со своей животной наивностью. Матросы, пряча свои ножи, ухмылялись друг другу или ругались. Отто, сдвинув брови, стоял и наблюдал за пароходом.
Эмили боялась всех. И всех ненавидела.
Маргарет что-то шептала Эдварду, и тот кивал. Эмили снова охватила паника. Что она говорит ему? Рассказала уже все? Все знали? Может, они играли с ней, притворяясь, будто ничего не знают, и только ждали удобного момента, чтобы обрушить на нее правду и наказать ее каким-то совершенно невообразимо ужасным способом?
Маргарет все рассказала? Если сейчас подкрасться к ней и столкнуть в море, может ещё будет не поздно? Но когда Эмили думала об этом, перед её глазами сразу возникала картина, как Маргарет поднимается по пояс из волн и рассказывает всем всю историю спокойным, бесстрастным голосом, а потом забирается обратно на борт.
В другом видении перед ней предстала её пухлая довольная мама, стоящая на пороге дома в Ферндейле и ругающая кухарку.
И снова взгляд Эмили вернулся к мрачной реальности на шхуне. Ей вдруг стало смертельно тошно от всего этого: усталость навалилась такая, что словами не описать. И почему она должна быть вечно прикована навеки к этой ужасной жизни? Неужели ей уже никогда не суждено вырваться, вернуться к обычной жизни маленьких девочек с их папами, мамами и… именинными тортами?
Тут её позвал Отто. Эмили послушно подошла к нему, хотя и с предчувствием, что для неё это путь на эшафот. Отто обернулся и позвал Маргарет тоже.
Сейчас она вела себя более любезно, чем в тот вечер с капитаном. Но Отто был слишком поглощен своими мыслями, чтобы заметить в ее глазах страх.
Перед Йонсеном на пароходе стояла нелегкая задача, но Отто не был в восторге и от своей. Он не знал, с чего начать, а от его успеха зависело буквально все.
- Слушайте, - выпалил Отто. – Вы поедете в Англию.
Эмили бросила на него быстрый взгляд.
- Правда? – спросила она, наконец, голосом, в котором звучал лишь обычный вежливый интерес.
- Капитан пошёл на этот пароход, чтобы всё устроить.
- Значит, мы больше с вами не останемся?
- Нет, - ответил Отто. – Вы поедете домой на этом пароходе.
- И мы больше с вами не увидимся? – настойчиво продолжала спрашивать Эмили.
- Нет, - сказал Отто. – Ну… может быть когда-нибудь…
- А все уезжают или только мы вдвоем?
- Все, конечно.
- Ой, а я не поняла.
Возникла неловкая пауза, во время которой Отто задумался, как перейти к настоящей проблеме.
- Может, мы лучше пойдем собираться? – спросила Маргарет.
- Слушайте, - перебил её Отто. – Когда подниметесь на борт, вас начнут обо всем расспрашивать. Они захотят узнать, как вы сюда попали.
- Нам им рассказывать?
Отто был поражен тем, как Эмили быстро его поняла.
- Нет, - ответил он. – Нам с капитаном не хотелось бы. Мы хотели бы, чтобы вы хранили это в тайне, понимаешь?
- Что же нам тогда им сказать? – спросила Эмили.
- Скажите… что вас захватили пираты, а потом… потом они высадили вас на берег в маленьком порту на Кубе…
- Где была та толстая женщина?
- Да. А потом пришли мы и взяли вас на борт нашей шхуны, чтобы отвезти вас в Америку и спасти от пиратов.
- Поняла, - сказала Эмили.
- Расскажешь им это, а остальное… будешь держать в тайне? – с тревогой спросил Отто.
Эмили озарила его особенно нежным взглядом и сказала:
- Конечно!
Что же, он все отлично устроил… Но в глубине души Отто чувствовал какую-то тяжесть. Ох уж этот маленький ангелочек! Не верил он, что девочка может держать что-то в тайне хотя бы секунд десять.
- Так… Теперь как ты думаешь, ты сможешь объяснить все это остальной малышне?
- О, да, я все им расскажу, - с готовностью подтвердила Эмили.
Потом она на мгновение задумалась и сказала:
- Да вряд ли они много помнят. Это всё?
- Всё, - ответил Отто и ушёл.
- Что он говорил? – спросила Маргарет. – О чем это он?
- Ой, да помолчи ты! – грубо одёрнула её Эмили. – Тебя не касается.
Но на самом деле она была в сильном замешательстве. Неужели эти люди действительно собирались её отпустить? Или они просто дразнили, чтобы в последний момент её остановить? Вдруг они передавали её незнакомцам, которые пришли, чтобы казнить преступницу за убийство на виселице? А может, на этом пароходе была мама, которая приплыла, чтобы спасти свою дочку? Но ведь Эмили любила Йонсена и Отто. Как же с ними расстаться? Как расстаться с милой шхуной, где каждый уголок уже стал таким знакомым… Все эти мысли разом пронеслись в голове Эмили. Но с малышнёй она повела себя твёрдо.
- Пошли! – уверено сказала девочка. – Мы идем на пароход.
- Нам придется вступить в сражение? – с явным опасением спросил Эдвард.
- Не будет никакого сражения, - ответила Эмили.
- А цирк ещё будет? – поинтересовалась Лора.
Тогда Эмили объявила, что им опять придется сменить корабли.
Когда капитан Йонсен вернулся, отчаянно вытирая большим хлопковым носовым платком со своего гладкого лба пот, казалось, он страшно спешил. Что касается детей, то они были так радостно возбуждены, что готовы были прыгать прямо в шлюпку, и в суматохе вместо этого чуть не попрыгали в море. Теперь-то им стало ясно, зачем их помыли и причесали.
Сначала казалось, что их отбытие на пароход пройдет гладко, но тут беда пришла от Рэйчел.
- Мои детки! Детки мои! – крикнула она и начала носиться по шхуне, собирая кусочки тряпок, разлохмаченные на концах куски каната, банки из-под краски… Вскоре руки её были полны.
- Эй, нельзя весь этот хлам брать с собой! – стал отговаривать её Отто.
- Мои милые, я не могу вас оставить! – жалобно рыдала Рэйчел.
Тут из камбуза выскочил кок. Сделал он это как раз вовремя, чтобы отбить у неё свой половник, и началась настоящая свалка.
Конечно, Йонсен рвался, чтобы побыстрее уйти, но было очень важно расстаться с детьми по-хорошему.
Хосе поднял Лору, чтобы отправить в шлюпку.
- Хосе, милый! – вдруг выкрикнула она и крепко обняла его обеими руками за шею.
Тут уже сидевшие в шлюпке Гарри и Эдвард принялись карабкаться обратно на палубу. Ведь они совсем забыли попрощаться. И каждый ребенок простился с каждым пиратом, целуя его и осыпая ласковыми словами.
- Давайте! Давайте! – нетерпеливо бормотал Йонсен.
Эмили бросилась к нему в объятья, рыдая так, что казалось, у неё разорвется сейчас её маленькое сердечко.
- Не заставляйте меня уезжать! – взмолилась она. – Позвольте мне остаться с вами навсегда! Навсегда!
Она вцепилась в лацканы куртки капитана и прижалась лицом к его груди.
- Я не хочу уезжать!
Йонсен, к своем удивлению, был тронут. В какое-то мгновение он даже чуть было не поддался этой идее Эмили.
Но остальные дети уже сидели в шлюпке.
- Давай! – сказал Отто. – А то они без тебя уплывут!
- Подождите! Подождите! – крикнула Эмили, в одно мгновение перемахнула через борт и тоже оказалась в шлюпке.
Йонсен растерянно покачал головой. В этот последний момент девочка окончательно сбила его с толку.
И вот, когда матросы уже гребли по направлению к пароходу, все дети в шлюпке вскочили, рискуя из неё вывалиться, и закричали:
- До свидания! До свидания!
- Счастливо! – кричали им в ответпираты, размахивая руками с показной сентиментальностью, но украдкой ухмыляясь.
- Приезжайте к нам в Англию! – послышался тоненький голосок Эдварда.
- Да! – подхватилаа Эмили. – Приезжайте к нам погостить! Все вместе! Обещайте, что приедете к нам!
- Хорошо, - крикнул в ответ Отто. – Приедем!
- Приезжайте поскорее!
- Мои детки! – выла Рэйчел. – Я растеряла почти всех своих деток!
Но шлюпка уже подошла к пароходу, и вскоре дети уже карабкались по веревочной лестнице на его борт.
Как же высоко это было! Но наконец все оказались наверху.
Маленькая шлюпка вернулась на шхуну.
Дети на неё оглядываться не стали. Неудивительно, что они о ней забыли, ведь подняться в первый раз на любой корабль было интересно и волнительно, а уж тем более на пароход! Какая роскошь! Белая краска! Какие двери! Какие иллюминаторы! Какие трапы! Кругом начищенная медь! Причем, это не какой-то дворец из сказки, а самое настоящее земное чудо, существование которого трудно было себе вообразить.
Впрочем, у детей не было особенно времени разглядывать детали нового для них судна. Все пассажиры столпились вокруг них и с диким любопытством стали их разглядывать. Когда грязных, взъерошенных малышей одного за другим подняли на борт, по толпе прокатился общий громкий вздох. История захвата «Клоринды» бандой таких же злодеев-пиратов, какие когда-то орудовали в Карибском море, была широко известна: как маленьких невинных пассажиров похитили и замучали насмерть на глазах беспомощного капитана. Увидеть теперь воочию жертв столь гнусного преступления было для пассажиров сильнейшим потрясением.
Первой напряжение разрядила прекрасная молодая леди в муслиновом платье. Она опустилась на колени перед маленьким Гарри и обняла его своими нежными тонкими руками.
- Маленький ангелочек! – прошептала леди. – Бедный маленький человечек, какие же ужасы тебе пришлось пережить! Как же ты сможешь их когда-нибудь забыть!
Словно по команде, все остальные дамы набросились на изумлённых детей и начали их жалеть. Мужчины проявляли сочувствие менее выразительно. Они просто стояли не в силах проглотить подкативший к горлу ком.
Сбитые поначалу с толку дети вскоре пришли в себя, как обычно бывает с малышами, когда они вдруг становятся объектами всеобщего обожания. Помилуй Бог, да они чувствовали себя теперь королями и королевами! Хотя им хотелось спать так, что глаза слипались, забираться в постели они не собирались. Ни за что! Никогда в жизни их ещё так не баловали. Один Господь знал, как долго это ещё продлится, так что лучше не терять ни минуты удовольствия.
Вскоре дети перестали удивляться происходящему и постепенно стали принимать все ласки со стороны пассажиров, как должное. Ведь теперь они были очень важными особами. Возможно, даже уникальными.
Одна только Эмили стояла чуть в стороне и с застенчивым видом неловко отвечала на вопросы. Казалось, она не могла с таким же пылом, как другие, напустить на себя важности.
Даже дети пассажиров присоединились к всеобщему восторгу и восхищению, скорее всего, прекрасно понимая, что этот переполох дает им возможность немного отдалить тот момент, когда их начнут укладывать спать. Они начали приносить (вероятно, не без подсказки взрослых) в качестве подношений этим новым божкам свои игрушки и даже соперничали друг с другом в проявлениях щедрости.
К Рэйчел робко подошел застенчивый мальчик примерно ее возраста. У него были карие глаза и гладко причесанные шелковистые волосы. От его чистой одежды очень приятно пахло. Он мило улыбнулся девочке.
- Как тебя зовут? - спросила она его.
- Гарольд.
Рэйчел назвала ему свое имя.
- Сколько ты весишь? – вдруг спросил он.
- Не знаю.
- Выглядишь ты довольно тяжелой. Можно я попробую тебя поднять?
- Да.
Мальчик обхватил Рэйчел сзади за живот, отклонился назад и прошел с ней несколько неустойчивых шагов. Затем он поставил ее обратно на палубу. Так их едва возникшая дружба стала теперь по-настоящему крепкой.
Эмили стояла в стороне, и все почему-то невольно принимали её сдержанное поведение с уважением. Но вдруг что-то в сердце девочки дрогнуло. Плакать она не стала, а просто бросилась на палубу лицом вниз и забилась в конвульсиях. Высоченная стюардесса подняла дрожавшую с головы до ног Эмили и отнесла в аккуратную, чистую каюту. Там, успокаивая девочку и беспрестанно разговаривая с ней, она раздела её, умыла теплой водой и уложила в постель.
С головой у Эмили никогда раньше ничего подобного не случалось. Сейчас казалось, что это не её голова вовсе. В ней что-то гудело. Она кружилась, как колесо - сама по себе, без спроса и без разрешения. Зато тело Эмили стало вдруг невероятно чувствительным, поглощая нежную успокаивающую прохладу простыней и мягкость матраса с такой же жадностью, с какой пьёт воду измучившаяся от жажды лошадь. Оно каждой порой впитывало в себя покой и, казалось, никогда не сможет им насытиться. Эмили чувствовала, как физическое успокоение медленно проникает в нее до самых костей, и когда оно, наконец, достигло их, голова девочки тоже прояснилась и пришла в порядок.
Все это время она едва слышала то, что ей говорили. Запомнилось только рефреном звучавшее: «Эти злые мужчины… мужчины… одни только мужчины… жестокие мужчины…».
Мужчины! Это была абсолютная правда. Ведь несколько месяцев Эмили не видела никого, кроме мужчин. И сейчас было так чудесно снова оказаться среди женщин. Когда добрая стюардесса наклонилась над ней, чтобы поцеловать, девочка крепко обняла ее и уткнулась лицом в теплое, мягкое, податливое телоь, как будто хотела в нём утонуть. Боже! Как это было непохоже на крепкие и мускулистые тела Йонсена и Отто!
Когда стюардесса встала, Эмили засмотрелась на нее. Глаза девочки округлились, а взгляд стал одновременно теплым и загадочным. Огромная пышная грудь стюардессы очаровала ее. Эмили начала тоскливо щипать свою худенькую грудку. Разве можно было сейчас представить, что у нее когда-нибудь тоже вырастут такие же груди — красивые, как горные вершины, которые придётся помещать во что-то вроде рога изобилия? Или хотя бы такие же упругие маленькие яблочки, как у Маргарет?
Слава богу, что она не родилась мальчишкой! Эмили охватило внезапное чувство отвращения ко всему мужскому полу. Целиком до самых кончиков пальцев она почувствовала себя женщиной - частью этого раздражающего, дурацкого тайного сообщества, посвященного в гинекологию.
Вдруг Эмили поднялась, обняла стюардессу за шею, притянула ее голову к себе и начала что-то шептать ей на ухо.
Появившееся сначала на лице женщины выражение недоверия сменилось изумлением, а изумление - решимостью.
- Вот это да! — наконец, сказала она. – Какие наглые негодяи! Какое бесстыдство!
Не сказав больше ни слова, стюардесса выскользнула из каюты. Нетрудно представить, что капитан парохода, услышав о том, какой трюк с ним проделали, был потрясён не меньше ее.
Несколько минут после ухода стюардессы Эмили лежала с весьма странным выражением на лице, уставившись в пространство. А потом она мгновенно заснула. Дыхание её стало ровным и легким.
Проспала Эмили всего минут десять, а когда проснулась, дверь в каюту была открыта, и на пороге стояла Рэйчел со своим новым маленьким приятелем.
- Чего тебе? – не очень дружелюбно спросила Эмили.
- Гарольд принёс своего аллигаторчика, - ответила Рэйчел.
Гарольд выступил вперед и положил на одеяло перед Эмили маленькое существо длиной дюймов шесть. Ему был примерно год, но он был точной миниатюрной копией взрослой особи с приплюснутым носом и круглым «сократовским» лбом, который отличает аллигатора от крокодила. Двигался аллигатор рывками, как заводная игрушка. Гарольд поднял его за хвостик, и он, растопырив лапки, закачался в воздухе, отчего стал ещё больше похож на заводной механизм. Потом мальчик снова опустил аллигатора, и тот замер с широко разинутой пастью. Его мелкие зубчики напоминали зёрнышки на наждачной бумаге. Маленький аллигатор попеременно то рычал, то шипел. Гарольд сунул ему свой палец. Животное явно проголодалось. Аллигатор с быстротой молнии бросился вперёд, но укус его был таким слабым, что даже ребенку не причинил никакой боли.
Очарованная Эмили затаила дыхание.
- Можно я оставлю его у себя на ночь? –попросила она.
- Хорошо, - согласился Гарольд, и тут их с Рэйчел кто-то позвал с палубы.
Эмили вознеслась на небеса. Так это был аллигатор! Она на самом деле ляжет спать с настоящим аллигатором! Ей казалось, что с тем, кто побывал в землетрясении, ничего более волнующего в жизни случиться уже не может, но такого она себе и представить не могла.
Жила-была девочка по имени Эмили, которая спала с аллигатором…
В поисках тепла существо быстро, но осторожно зашагало по одеялу. Дюймах в шести от лица Эмили аллигатор остановился. Они пристально посмотрели друг другу в глаза – два ребенка…
Глаз у аллигатора большой, выпуклый, ярко-жёлтый, с узким, как у кошки, зрачком. Для случайного наблюдателя кошачий глаз ничего не выражает, хотя если посмотреть повнимательнее, в нем можно разглядеть множество меняющихся эмоций. А вот у аллигатора взгляд гораздо ярче и каменный, как у всех рептилий.
Что можно было разглядеть в таких глазах? Но Эмили лежала и все смотрела и смотрела в них, а аллигатор уставился на неё. Будь здесь сейчас посторонний, от такой картины его бы в дрожь бросило: девочка и аллигатор не отрываясь сверлят друг друга взглядами.
Наконец, существо разинуло пасть и осторожно зашипело. Эмили начала своим пальчиком легонько тереть уголок его челюсти. Шипение сменилось звуком, очень похожим на мурлыканье. Глаз аллигатора сначала спереди закрыла тонкая прозрачная пленка, потом снизу закрылось внешнее веко.
Вдруг аллигатор опять открыл глаза и вцепился Эмили в палец. Затем он пробрался к вороту её ночной сорочки, залез под неё, холодный и шершавый, и замер, найдя себе уютное местечко. Удивительно, что Эмили смогла вынести это, даже ни разу не вздрогнув.
Всё-таки аллигаторы совершенно неукротимые существа.
4.
С палубы шхуны Йонсен и Отто проследили за тем, как дети забрались на борт парохода, как вернулась их шлюпка, и как пароход отправился дальше.
Итак, всё получилось идеально. Никто не усомнился в истории Йонсена – истории настолько простой, что она была почти правдой.
Дети уплыли.
Йонсен сразу почувствовал разницу. Казалось, и вся шхуна её почувствовала. Ведь все-таки это судно для мужчин! Йонсен потянулся и глубоко вдохнул, ощущая, как липкое, изнуряющее влияние присутствия детей рассеялось. Хосе с усердием смёл к бортовым шпигатам несколько брошенных Рэйчел «деток». Затем он взял ведро воды и вылил его на палубу. Клапан открылся – фьють! - и все, что смёл Хосе, полетело за борт!
- Задраить носовой люк! – приказал Йонсен.
Казалось, у всех матросов впервые за много месяцев полегчало на душе. Как будто огромный камень с плеч свалился. За работой они что-то напевали, а капитан и помощник, проходя мимо, то и дело пихали друг друга кулаками, причем, довольно чувствительно. Изящная, мужественная шхуна дрожала и ныряла на волнах в крепчающем вечернем ветерке. Внезапный фонтан брызг безовсякой причины перелетел через нос судна, прокатился по корме и ударил Йонсену прямо в лицо. Он потряс головой, как мокрый пёс, и оскалился в улыбке.
Снова появился ром, и впервые после встречи с голландским пароходиком все матросы напились в стельку. Они валялись на палубе, а когда их начинало тошнить, ползли к шпигатам. Хосе разобрала такая отрыжка, что казалось, будто он играл на фаготе.
К тому времени уже стемнело. Ветер снова утих. Гафели бессмысленно бряцали в тишине в такт морским волнам. Обвисшие без ветра паруса при редких порывах грохотали то как пушечные выстрелы, то как бурные аплодисменты. Йонсен и Отто были трезвыми, но запретить команде напиваться у них не хватило духу. Пароход уже давно исчез в темноте. Предчувствие, мучавшее Йонсена всю прошлую ночь, растаяло. Вот только чутьё подвело и не подсказало ему, что Эмили уже что-то шепчет на ухо стюардессе, что вскоре после этого пароход встретится с британской канонерской лодкой, что между ними замелькает длинная череда световых сигналов. И сейчас канонерская лодка уже вовсю нагоняла его, но никакое предчувствие не нарушало спокойствия Йонсена.
Он устал … устал настолько , насколько может позволить себе устать моряк. Последние сутки выдались очень тяжёлыми. Как только его вахта закончилась, Йонсен спустился вниз и рухнул на свою койку.
Но заснул капитан не сразу. Некоторое время он лежал, обдумывая предпринятый им шаг. Шаг этот был действительно очень хитроумным. Йонсен вернул детей, несомненно, целыми и здоровыми, а Марпол теперь полностью лишится доверия. Даже если бы он высадил их в Санта-Люсии, как первоначально планировал, это не смогло бы окончательно завершить историю с «Клориндой», поскольку весть об этом весь мир бы точно не облетела, а снова предъявить детей в случае необходимости было бы непросто.
Выбирать приходилось из двух зол: все время таскать их с собой как доказательство того, что они живы, или высадить на берег и потерять над ними контроль. В первом случае присутствие детей, безусловно, связало бы Йонсена с пиратским нападением на «Клоринду». А ведь без них он оставался вне подозрений. Во втором случае если бы капитан не предъявил детей, ему грозило обвинение в их убийстве.
Но эта его замечательная идея - теперь, когда он так успешно ее реализовал - решила обе проблемы.
Правда с этой маленькой сучкой Маргарет было недалеко до беды, но... к счастью, вторая шлюпка тогда ее подобрала...
Свет от лампы в каюте падал на койку, освещая часть стены, разрисованную детскими рисунками Эмили. Когда взгляд Йонсена упал на них, он нахмурил брови, но в то же время почувствовал в сердце лёгкий укол. Капитан вспомнил, как девочка лежала тут, больная и беспомощная. И вдруг он обнаружил, что запомнил, по меньшей мере, историй сорок, связанных с ней. Это был ошеломляющий поток воспоминаний!
Карандашик Эмили затерялся в постели, и пальцы Йонсена случайно на него наткнулись. На стене ещё оставались не разрисованные места.
Йонсен умел рисовать только две вещи: корабли и голых женщин. Он мог в мельчайших деталях изобразить любой тип корабля – даже свою шхуну. Точно так же капитан мог нарисовать пышных, грудастых женщин и тоже в мельчайших деталях: в любой позе и с любой точки - спереди, сзади, сбоку, сверху, снизу. Тут его чувство перспективы было безупречным. Но если бы ему дали нарисовать что-то третье - пусть хотя бы ту же женщину, но в одежде – у него не получилось бы даже чего-то близко похожего.
Йонсен взял карандаш, и вскоре между грубыми, неуверенными линиями, начертанными Эмили, стали появляться крутые бедра, круглые животы, высокие пышные груди - все немного в стиле Рубенса.
Тем временем он мысленно продолжал оценивать свою сообразительность. Да, с Маргарет было совсем недалеко до беды… Какая неловкая ситуация возникла бы, верни он не всех детей!
И вдруг одно воспоминание обрушилось на него, как холодный душ. Йонсен совершенно об этом забыл. Его сердце замерло… и неудивительно!
- Эй! — крикнул он стоявшему на палубе Отто, - как звали того пацана, который сломал шею в Санте? Джим... Сэм... Как его звали-то?
В ответ Отто только протяжно свистнул.
Часть 10.
Эмили сильно подросла за время путешествия на пароходе в Англию: вытянулась внезапно, как это часто бывает с детьми в таком возрасте. Но в неуклюжего подростка девочка не превратилась. Напротив, это изменение придало ей еще больше грациозности. Ноги и руки Эмили хоть и стали длиннее, но не утратили изящных форм, а ее серьезное личико не потеряло своей привлекательности, став чуть ближе к лицу взрослого человека. Единственным неудобством было то, что теперь у нее побаливали икры ног, а иногда и спина, но это она, конечно, не показывала. (Всех детей пассажиры обеспечили новой одеждой, собрав у кого что было, поэтому то, что Эмили выросла из старой, особого значения не имело).
Она была милым ребенком и, став теперь чуть менее застенчивой, чем раньше, вскоре оказалась самой популярной из всех детей. Почему-то никто из пассажиров не проявлял особого интереса к Маргарет: пожилые дамы, глядя на нее, часто покачивали головами. Все замечали, что у Эмили было гораздо больше здравого смысла.
А ещё вы бы никогда не поверили, что Эдвард после нескольких дней мытья и причесывания будет выглядеть настоящим маленьким джентльменом.
Через некоторое время Рэйчел бросила Гарольда, чтобы ничто не мешало её странному увлечению партеногенезом (то есть «девственным размножением»), которому теперь способствовало множество подарков в виде настоящих кукол. Однако Гарольд вскоре стал таким же верным другом Лоры, несмотря на ее юный возраст.
Многие дети на пароходе подружились с матросами и любили ходить за ними по пятам, наблюдая за такими их романтическими занятиями, как мытье палуб и прочее. Однажды один из матросов даже поднялся на небольшую высоту по такелажу (которого на пароходе было мало), вызвав восхищение у тех, кто стоял внизу. Но все это не производило на Торнтонов ровным счётом никакого впечатления . Эдварда и Гарри больше интересовало машинное отделение, а Эмили любила ходить по палубе, обняв за талию мисс Доусон, красивую молодую леди в муслиновом платье, или стоять у неё спиной, пока она рисовала акварелью композиции с обрушивающимися волнами и тонущими в них обломками кораблей. Ещё мисс Доусон иногда украшала фотографии своих дядей и тетей венками из засушенных тропических цветов. Однажды она пригласила Эмили в свою каюту и показала ей всю свой гардероб, каждый предмет. На это ушло несколько часов. Для Эмили открылся новый мир.
Капитан позвал Эмили и стал ее расспрашивать, но девочка ничего не добавила к своему первому важному признанию, которое она сделала стюардессе. Эмили казалась потрясенной – то ли от ужаса, то ли от чего-то ещё – и он ничего не смог от неё добиться, а потому вполне разумно оставил её в покое. Придёт время, и она, может быть, сама расскажет обо всем: своей новой подруге, например. Но Эмили ничего такого не сделала. Она не стала рассказывать ни о шхуне, ни о пиратах, вообще ни о чем, что было с ними связано. Вместо этого девочка хотела только слушать и впитывать в себя все, что могла узнать об Англии, куда они, наконец-то, направлялись – об этом диковинном и романтическом месте.
Луиза Доусон для своих лет оказалась довольно мудрой особой. Она заметила, что Эмили не была расположена рассказывать о пережитых ею ужасах, но посчитала, что лучше все-таки заставить ее говорить, чем позволить ей держать их в себе. Поэтому когда прошло несколько дней, и никаких откровений со стороны девочки не последовало, мисс Доусон решила вытянуть их из неё сама. Как любой человек, она довольно ясно представляла себе жизнь на пиратском судне. То, что эти крошечные невинные существа остались живы, было чудом, подобным чуду с тремя иудейскими юношами в раскалённой печи из Книги пророка Даниила.
- А где вы жили на шхуне? – вдруг однажды спросила мисс Доусон.
- В трюме, - беспечно ответила Эмили. – Так вы говорили, фамилия вашего двоюродного дедушки Воан?
«В трюме», - подумала мисс Доусон, не обратив внимания на досужий вопрос. Так она и знала. Наверное, их приковали в темноте цепями, как негров. И крысы по ним бегали. А кормили бедняжек только хлебом с водой.
- Тебе было очень страшно, когда начинался бой? Ты слышала, как пираты стреляли у тебя над головой?
Эмили посмотрела на собеседницу своими очаровательными глазами, но промолчала.
Луиза Доусон поступала очень мудро, пытаясь помочь ребёнку снять тяжелый камень с души, но девушку также жгло любопытство, и то, что Эмили не хотела говорить, приводило её в отчаяние.
Особенно ей хотелось получить ответы на два вопроса. Один из них, однако, казался почти невозможным для обсуждения. А вот от другого она удержаться не смогла.
- Послушай, дорогая, - сказала мисс Доусон, обняв Эмили. – Ты когда-нибудь видела, как кого-то убивают?
Эмили заметно напряглась.
- Да нет, - ответила она. – Мне это зачем?
- Ты никогда не видела тела? – настаивала мисс Доусон. – Мертвого?
- Нет, - сказала Эмили. – Там ничего такого не было.
Казалось, она на мгновение задумалась и поправилась:
- Вообще их немного было.
- Бедная малышка, - сказала мисс Доусон, гладя её по голове.
Если из Эмили было очень сложно вытянуть хотя бы слово, то Эдвард оказался полной противоположностью сестре. Ему и подсказывать ничего не нужно было. Он очень быстро понял, что от него хотят услышать. И это как раз совпадало с тем, что он хотел рассказать. Все эти тренировки вместе с Гарри, эти прыжки по такелажным тросам, штурмы камбуза… Уже тогда все это выглядело вполне реальным. Сейчас же у него не осталось вообще никаких сомнений на этот счет. Да и Гарри его слова подтверждал.
Эдвард наслаждался тем, что все, казалось, были готовы поверить тому, о чем он рассказывал. Те, кто приходили к нему за историями о кровопролитиях, никогда не уходили ни с чем.
Не опровергала его рассказы и Рэйчел. Да, пираты были злые, ужасно злые, как она смогла убедиться. Значит, эти страшные люди, наверное, на самом деле творили все то, о чем рассказывал Эдвард, но только когда она лично не видела.
Мисс Доусон периодически прерывала свои попытки разговорить Эмили. Для этого у неё хватало здравого смысла. Она потратила довольно много времени, просто стараясь, чтобы девочка покрепче к ней привязалась. Мисс Доусон была готова рассказать ей об Англии, но с трудом представляла, что эти скучные рассказы могли заинтересовать ребенка, пережившего такие ужасные и в то же время романтические приключения, как Эмили!
Она рассказала девочке о Лондоне, где уличное движение было таким плотным, что экипажи с трудом протискивались мимо друг друга. И всё неслось целыми днями, как будто поток товаров никогда не иссякал. Попыталась мисс Доусон рассказать и о поездах, но у Эмили представить их как-то не получилось. Все, что рисовало ей воображение – это такой же пароход, на котором она сейчас находилась, только передвигающийся по суше. Но девочка понимала, что это неправильно.
Каким прекрасным человеком была её мисс Доусон! Какие удивительные вещи приходилось ей видеть! У Эмили снова возникло то же чувство, что и в каюте шхуны: как незаметно пролетело время и как оно было потрачено впустую. Через несколько месяцев ей исполнится одиннадцать лет. Приличный возраст. И как мало интересного или чего-то значительного произошло с ней за эту её долгую жизнь! Конечно, было Землетрясение, и она спала с аллигатором, но разве могло это сравниться с опытом мисс Доусон, которая так хорошо знала Лондон, что он, наверное, уже вряд ли казался ей чудесным, и которая не могла даже сосчитать сколько раз ездила в поезде?
А Землетрясение… Оно было её великим достоянием. Стоило ли набраться смелости и рассказать о нем мисс Доусон? Может, тогда это хоть немного поднимет её в глазах мисс Доусон и покажет, что даже у нее, маленькой Эмили, уже имелся кое-какой жизненный опыт? Но девочка не отважилась. Вдруг землетрясение окажется для мисс Доусон такой же обыденной вещью, как железнодорожные поезда? Потерпеть такое фиаско будет невыносимо. Что же касалось аллигатора, то мисс Доусон сказала Гарольду, чтобы он убрал его подальше, как будто это был какой-то противный червяк.
Иногда мисс Доусон сидела и молча гладила Эмили, глядя то на неё, то на других играющих детей. Как трудно было представить, что эти сейчас внешне вполне счастливые существа провели вместе несколько месяцев в ежечасной опасности для их жизни! Как они не умерли от ужаса? Как с ума не сошли? Сама она такого точно бы не перенесла.
Мисс Доусон всегда удивлялась, как люди могут пережить хотя бы минутную опасность, не падая замертво от страха. А тут несколько месяцев… да ещё и маленькие дети… В голове у неё это никак не укладывалось.
Что же касалось другого вопроса, то как бы мисс Доусон ни хотелось задать его, она никак не могла придумать достаточно деликатную формулировку.
Тем временем привязанность Эмили к ней приближалась к своей высшей точке и однажды спровоцировала вспышку. Мисс Доусон трижды поцеловала девочку и сказала, чтобы теперь она звала её Лулу. Эмили подпрыгнула, как будто у нее над ухом раздался выстрел. Назвать эту богиню её христианским именем? При одной этой мысли она стала пунцовой. Христианские имена всех взрослых были священными и чем-то, чего никогда не должны произносить детские губы. Сделать такое – значит, проявить кощунственное неуважение.
Со стороны мисс Доусон разрешить ей звать её Лулу было такой же неловкостью, как если бы она увидела в церкви надпись «Плюйте, пожалуйста».
Правда, раз можно звать её Лулу, то тогда, по крайней мере, больше не нужно будет называть её «мисс Доусон». Но произнести это новое имя вслух… Нет, губы Эмили делать это отказывались.
И тогда некоторое время с помощью изощренных уловок девочке удалось вообще никак ее не называть. Однако трудности возросли в геометрической прогрессии. Любое общение стало проходить с невыносимым напряжением. И вскоре Эмили уже избегала встреч с мисс Доусон. Та была страшно уязвлена: что такого могла она сделать, чтобы обидеть этого странного ребенка? («Маленькую феечку», как она её называла). Милашка, казалось, так привязалась к ней, но теперь…
Мисс Доусон с обиженным видом ходила за Эмили по пароходу, а та с пунцовыми щеками бегала от нее. К тому времени, как пароход прибыл в Англию, они так больше по душам и не поговорили.
2.
Когда пароход принял на борт лоцмана, новость о подобранных детях, конечно же, достигла берега и очень быстро оказалась в редакции газеты «Таймс».
Мистер и миссис Баз-Торнтон после катастрофы уже не могли жить на Ямайке. Они за бесценок продали Ферндейл и вернулись в Англию, где мистер Торнтон вскоре получил в нескольких колониальных газетах должности лондонского театрального критика и стал использовать свои не слишком большие связи в Адмиралтействе в надежде добиться отправки на Кубу карательной экспедиции. Итак, газета «Таймс» в присущей ей спокойной манере сообщила супругам потрясающую новость в то самое утро, когда пароход пришёл в порт Тилбери. Шел он довольно долго из-за тумана. За белой пеленой из доков глухо доносились мощные удары. На причалах кто-то что-то кричал. То и дело звенели колокольчики. Дети сбились в плотную группу и глазели по сторонам, отчего стали похожи на этакого великана Аргуса, полного решимости ничего из виду не упустить. Но они так и не смогли толком понять, что сейчас происходило, не говоря уже обо всем остальном.
Мисс Доусон взяла детей под опеку, намереваясь отвезти всех в дом своей тёти до тех пор, пока не отыщутся их родственники. И вот вместе с ними она сошла на берег и направилась к поезду, в который вскоре все стали дружно забираться.
- Зачем мы лезем в эту коробку? – спросил Гарри. – Что, дождь собирается?
Рэйчел пришлось несколько раз подняться и спуститься по крутым ступенькам, чтобы погрузить всех своих «деток».
Туман, встретивший пароход в устье реки, сгущался ещё сильнее. Сначала все сидели в полумраке, пока не пришёл человек и не зажёг лампу. В поезде было не очень уютно и ужасно холодно, но вскоре появился другой человек и принёс какую-то большую, плоскую и горячую штуку. Мисс Доусон объяснила, что в этой штуке была горячая вода, и на неё можно было ставить ноги, чтобы согреться.
Даже сейчас, уже сидя в поезде, Эмили сильно сомневалась, что он когда-нибудь сдвинется с места. Когда она уже была просто уверена в этом, поезд, наконец, тронулся, дергаясь, как пушечное ядро на привязи.
Потом интерес детей глазеть по сторонам иссяк. На какое-то время они насытились новыми впечатлениями и поэтому всю дорогу до Лондона шумно играли в «Дженкинс», а когда приехали, даже этого не заметили. На улицу выходить им совсем не хотелось, но, в конце концов, сделать это пришлось. Дети оказались в густом, как гороховый суп, тумане, который часто опускался на Лондон в конце зимы. Тут их любопытство снова начало просыпаться. Дети встряхнулись, чтобы напомнить себе, что это действительно Англия, и чтобы не пропустить ничего интересного.
Только они увидели, что поезд вкатился прямо во что-то вроде огромного здания, освещенного желтоватыми фонарями с туманными ореолами и наполненного из-за этого странным оранжевым воздухом, как их встретила миссис Торнтон.
- Мама! – выкрикнула Эмили. Она и не подозревала, что, увидев её, может так обрадоваться. Что касается самой миссис Торнтон, то она уже была за гранью истерики. Малышня сначала держалась в стороне, но вскоре последовала примеру Эмили и набросилась на мать с криками счастья. На самом деле эта картина больше походила на Актеона с его гончими псами, чем на радостную мамашу со своими детьми. Маленькие, похожие на обезьяньи, ручки буквально рвали ее одежду в клочья, но сейчас ей было все равно. Мистер Торнтон в этот момент совершенно забыл, что вообще-то терпеть не мог подобных эмоциональных сцен.
- А я спала с аллигатором! – периодически выкрикивала Эмили. – Мама! Я спала с аллигатором!
Маргарет стояла в стороне, держа в руках все свои пожитки. Никто из её родственников на вокзале не появился. Наконец, миссис Торнтон её заметила.
- О… Маргарет, - начала она неуверенно.
Девочка улыбнулась и подошла поцеловать её.
- Отойди! – яростно крикнула Эмили, толкнув Маргарет в грудь. – Это моя мама!
- Отойди! – заорали остальные. – Это наша мама!
Маргарет снова отступила в тень. Миссис Торнтон была слишком потрясена встречей с детьми, чтобы ужаснуться их поведению, как это было бы при обычных обстоятельствах. Однако мистер Торнтон мыслил достаточно здраво, чтобы взять ситуацию под свой контроль.
- Пошли, Маргарет! - сказал он. - Маргарет - моя подружка! Пойдем, поищем кэб!
Мистер Торнтон наклонился, взял девочку за руку и пошёл вдоль платформы.
Они нашли кэб и все вместе стали забираться в него. Миссис Торнтон едва не забыла, что нужно попрощаться с мисс Доусон.
Усадить всех в кэб оказалось задачей непростой. Примерно в середине этого процесса миссис Торнтон вдруг воскликнула:
- А где же Джон?
Дети мгновенно умолкли.
- Где он? Разве его не было с вами в поезде?
- Нет, - ответила Эмили и замолчала, как и все остальные.
Миссис Торнтон переводила взгляд с одного ребенка на другого.
- Джон! Где Джон? – спросила она, оглядываясь по сторонам, и в её голосе зазвучали нотки беспокойства.
Тут в окне кэба появилось озадаченное лицо мисс Доусон.
- Джон? – спросила она. – Кто это Джон?
3.
Дети провели весну в доме, который их отец снял в Хаммерсмите на границе с районом Чизвик. А капитан Йонсен, Отто и вся команда шхуны провели весну в Ньюгейтской тюрьме.
Их отвезли туда сразу после того, как канонерская лодка с военными моряками, которые их арестовали, добралась до Темзы.
Дети по-прежнему находились в некотором замешательстве. С одной стороны, Лондон оказался совсем не таким, каким они ожидали его увидеть, а с другой, он был поразительным даже сверх этих самых ожиданий. Время от времени дети замечали, как то или иное совпадало здесь с тем, что когда-то им рассказывали, но частенько не очень совпадало с их представлениями. В таких случаях они чувствовали примерно то же, что, должно быть, чувствовал святой Матфей, когда после описания какого-нибудь малозначительного события добавлял: «Да сбудется то, что было сказано Пророком таким-то».
- Смотри! — воскликнул Эдвард. – Да в этом магазине одни только игрушки!
- И что, ты разве не помнишь... – начала было Эмили.
Да, мама же рассказывала им во время поездки в лавку их отца в Сент-Энн, что в Лондоне есть магазины, в которых продаются не просто игрушки, а только игрушки. В то время младшее поколение Торнтонов вообще едва знало, что такое игрушки. Кузен из Англии однажды прислал им дорогие восковые куклы, но еще до того, как коробку открыли, воск расплавился: в результате единственными их куклами были пустые бутылки, которые они наряжали в тряпичные лоскутки. Правда, у бутылочных кукол было одно серьёзное преимущество перед восковыми: их можно было кормить, запихивая еду в горлышко. Если добавить немного воды, то через день-другой еда начинала перевариваться, и это было видно невооруженным глазом. Квадратные бутылки дети называли «Зверо-мальчик», а круглые - «Зверо-девочка».
Другими игрушками на Ямайке для них были, в основном, дурацкие палки и разные семена и ягоды. Неудивительно, что им казалось странным, будто подобные штуки могут продаваться в магазине. Но идея эта их тем не менее увлекла. Возле пруда росло несколько огромных хлопковых деревьев, которые поднимались на своих корнях из земли, как на ходулях, и образовывали подл собой нечто похожее на большую клетку. Одно такое дерево дети назвали магазином игрушек, украсили его корой лагетты, гирляндами из разноцветных семян, расставили там свои игрушки, а потом заходили туда по очереди и продавали все это друг другу. И вот сейчас именно этот образ всплывал у них в памяти при словах «магазин игрушек». Неудивительно, что лондонский вариант магазина стал для них полной неожиданностью и показался весьма надуманным исполнением материнского пророчества.
Дома в Хаммерсмите высокие, достаточно просторные, уютные, хотя и небольшие. Построены они не для аристократов, а для семей попроще. Прямо к реке спускаются сады.
Дети поразились тому, какой грязной эта река оказалась. Во время отлива усыпанный мусором ил возмущал их почему-то гораздо меньше, чем сточные воды во время прилива. В отлив они частенько перелезали через стену ограждения и рылись в иле в поисках ценных, как им казалось, вещиц, а когда возвращались, от них несло, как от хорьков. Мистер Торнтон к грязи относился разумно. Он велел постоянно держать у двери в цокольный этаж кадку с водой, в которой его отпрыски должны были умываться перед тем, как войти в дом. А вот детям из соседних домов играть в иле строго запрещалось.
Эмили в ил не залезала. Ведь это было развлечение только для малышни.
Мистер Торнтон обычно до позднего вечера пропадал в театре, а когда возвращался домой, то сразу садился писать и на рассвете отправлялся на почту. Дети часто уже просыпались к тому времени, когда он только ложился. За работой мистер Торнтон попивал виски, что помогало ему проспать всё утро (и всем приходилось вести себя очень тихо). К ланчу он просыпался и часто вступал в споры с женой по поводу еды: она изо всех сил старалась заставить его поесть.
Всю ту весну дети были объектом любопытства для большинства знакомых семейства Торнтонов - совсем как на пароходе. А ещё и объектом сострадания. В мире они стали фигурами почти национального значения. Впрочем, в те времена скрыть эту славу от них было гораздо легче, чем сегодня. Но люди – в основном, друзья семьи - часто приходили и начинали сами рассказывать им о пиратах: какими злобными они были и как жестоко с ними обращались. Дети этих друзей обычно просили Эмили показать шрам. Но особенно жалко им было Рэйчел и Лору, которые, будучи самыми маленькими, наверное, страдали больше всех. А ещё эти же люди рассказывали детям о героизме Джона и о том, что он погиб за свою родину так же, как если бы вырос и стал настоящим солдатом. Он проявил себя истинным английским джентльменом, как древние рыцари и мученики. Им велели всегда гордиться Джоном, который, хотя и был еще ребенком, осмелился бросить вызов злодеям и погибнуть, но не допустить, чтобы его сестрам причинили зло.
Славные подвиги, в которых иногда признавался Эдвард, по-прежнему восхищали слушателей. Причем, почти без тени недоверия. Теперь он уже интуитивно понял, что в своих рассказах нужно было всегда действовать вопреки тому, что делали Йонсен и его команда, а не как раньше вместе с ними или вообще вместо них.
Дети выслушивали все, что им говорили взрослые, с особенным интересом и в силу своего возраста верили абсолютно всему. Пока ещё не разбираясь в противоречиях, они беспечно совмещали услышанное от других с собственными воспоминаниями. Иногда это услышанное их воспоминания даже вытесняло. Да кто вообще они такие - дети маленькие - чтобы лучше взрослых знать, что с ними приключилось?
Миссис Торнтон была чувствительной, но в основе своей глубоко христианской женщиной. Гибель Джона стала для нее ударом, от которого она не оправится уже никогда, как и от пришедшей тогда новости о смерти всех её детей. Но теперь она учила их в молитве благодарить Бога за благородную кончину Джона. Пусть она всегда будет для них примером. А ещё миссис Торнтон учила детей просить Господа простить пиратов за всю их жестокость к ним. Она разъяснила, что Бог может сделать это только после того, как злодеи будут должным образом наказаны на земле. Лора никак не могла этого понять. Все-таки она была ещё совсем маленькой. Она повторяла те же слова, что и остальные, но при этом умудрялась воображать, будто молится самим пиратам, а не за них, и постепенно получилось так, что всякий раз, когда при ней упоминали Бога, она представляла себе лицо капитана Йонсена.
Так ещё один из этапов жизни детей отступал в прошлое и застывал в виде мифа.
Эмили была уже слишком взрослой, чтобы читать молитвы вслух, поэтому никто не знал, произнесла ли она ту же фразу о пиратах, что и остальные, или нет. Никто, в сущности, не знал, о чем Эмили вообще в это время думала.
4.
Однажды за всем семейством приехал кэб, и они вместе отправились прямо в Лондон. Кэб отвез их в церковь Темпл, и им пришлось дальше идти извилистыми коридорами и несколько раз подняться по лестницам.
Стоял прекрасный весенний день. Огромный зал, в который их провели, выходил на южную сторону. Высокие окна были задёрнуты тяжёлыми шторами. После мрачных лестниц здесь, казалось, было особенно солнечно и тепло. В камине пылал огонь. Мебель была массивной и удобной, а темный ковёр таким толстым, что как будто цеплялся за обувь.
Когда Баз-Торнтоны вошли, перед камином стоял молодой человек. Одет он был безупречно, даже изысканно. И к тому же он был очень красив – прямо настоящий принц! Молодой человек радушно улыбнулся вошедшим, подошел и заговорил с ними, словно старый друг. После короткого колебания малышня его за друга и приняла. Он угостил их родителей пирожными и вином, а потом настоял, чтобы детям тоже позволили пригубить вина с кусочком пирожного, что было с его стороны очень любезно. Вкус вина напомнил всем детям ту страшную ветреную ночь на Ямайке. С тех пор они вино-то больше и не пробовали.
Вскоре пришли ещё люди. Этто были Маргарет, Гарри и их маленькая, жёлтая, похожая на фанатичку тётка. Две компании детей уже давно не виделись, так что сейчас только вежливо поздоровались. Принимавший всех мистер Маттиас отнесся к вновь прибывшим с такой же любезностью.
Каждый из взрослых из кожи лез, чтобы показать, будто этот визит совершенно случайный, но все дети более-менее понимали, что совсем это не так и что вскоре что-то должно было произойти. Впрочем, они тоже могли поиграть в притворство. Рэйчел забралась мистеру Маттиасу на колени. Все собрались возле камина. Эмили, прямая как палка, сидела на подставке для ног. Эдвард и Лора устроились рядышком в огромном кресле.
Когда посреди общего разговора вдруг образовалась пауза, миссис Торнтон повернулась к Эмили и сказала:
- Почему бы тебе не рассказать мистеру Маттиасу о ваших приключениях?
- Да-да! – воскликнул мистер Маттиас, - расскажи мне обо всем, пожалуйста. Так, посмотрим, ты же…
- Эмили, - прошептала миссис Торнтон.
- Сколько тебе лет?
- Десять.
Мистер Маттиас взял чистый листок бумаги и перо.
- О каких приключениях? – спросила Эмили.
-Ну, ты отправилась в Англию на паруснике, верно? – сказа мистер Маттиас. – На «Клоринде», кажется?
- Да. Только это был барк.
- А что потом случилось?
Эмили немного помолчала, прежде чем ответить.
- Там была обезьянка, - рассудительно произнесла она.
- Обезьянка?
- И много черепашек, - встряла в разговор Рэйчел.
- Расскажи им про пиратов, - подсказала миссис Торнтон.
Мистер Маттиас при этом слегка нахмурился.
- Позвольте ей рассказать своими словами, пожалуйста.
- Ах, да, - уныло проговорила Эмили. – Конечно, нас же пираты захватили.
При э слове «пираты» Эдвард и Лора моментально выпрямились, как колышки.
- Вы тоже были с ними, мисс Фернандес?- спросил мистер Маттиас.
Мисс Фернадес! Все обернулись, чтобы посмотреть, кого он имел в виду. Мистер Маттиас смотрел на Маргарет.
- Я? – переспросила она вдруг, словно очнувшись от сна.
- Да, ты! Отвечай! – приказала её тётка.
- Скажи да, - подсказал Эдвард. – Ведь ты же была с нами.
- Да, - ответила Маргарет и улыбнулась.
- Тогда почему сразу не сказать? – проворчал Эдвард.
Мистер Маттиас молча отметил на листке бумаги это странное обращение со старшей из детей, а миссис Торнтон сказала Эдварду, что так разговаривать нельзя.
- Расскажете нам, что вы помните о том, как вас захватили пираты? – Мистер Маттиас снова обратился к Маргарет.
- Что?
- О том, как пираты захватили «Клоринду».
Маргарет нервно оглянулась по сторонам, рассмеялась, но не сказала ни слова.
- Обезьянка прыгала по канатам, вот они на корабль и забрались, - вызвалась добровольцем ответить на вопрос Рэйчел.
- Они… э… подрались с матросами? Вы видели, как они кого-то ударили? Или угрожали кому-то?
- Да! – крикнул с вытаращенными глазами вдохновленный Эдвард, подпрыгнув с кресла.
– Бам! Бам! Бам! – продемонстрировал он битву, стуча при каждом слове по креслу, а потом уселся обратно.
- Никого они не били, - сказала Эмили. – Не говори глупостей, Эдвард.
- Бум, бам, бом, - повторил Эдвард уже не так уверенно.
- Бэм! – поддержал его Гарри из-под руки своей фанатичной на вид тетки.
- Бим-бам, бим-бам, - пропела вдруг очнувшаяся Лора и начала отбивать нечто вроде барабанной дроби.
- Помолчите! – крикнула миссис Торнтон. – Так кто-нибудь из вас видел, как пираты кого-то ударили?
- Отрубили им головы! – выкрикнул Эдвард. – И выбросили в море! Далеко-далеко…
Взгляд его стал мечтательным и грустным.
- Да никого они не били, - опять сказала Эмили. – Там и бить-то некого было.
- А где же тогда были все матросы? – спросил мистер Маттиас.
- На канатах, - ответила Эмили.
- Понимаю, - сказал мистер Маттиас. – Э… а разве ты не говорила, что по канатам прыгала обезьянка?
- Она сломала себе шею, - пояснила Рэйчел, с отвращением наморщив носик. – Пьяная была.
- У неё хвост гнил, - добавил Гарри.
- Н-да, - задумчиво промычал мистер Маттиас. – Когда пираты забрались на борт корабля, что они сделали?
Все дети молчали.
- Ну, ну! Что они сделали? Что они сделали, мисс Фернандес?
- Не знаю.
- Эмили?
- Я не знаю.
Мистер Маттиас в отчаянии откинулся на спинку кресла.
- Но вы же их видели!
- Нет, - сказала Эмили. – Мы ушли в рубку.
- И там оставались?
- Мы не могли дверь открыть.
- Бам-бам-бам! – внезапно отбила ритм Лора.
- Замолчи!
- А потом, когда они вас выпустили?
- Мы пошли на шхуну.
- Сильно испугались?
- Чего?
- Ну… их.
- Кого?
- Пиратов.
- А чего нам их было бояться?
- Они не сделали ничего такого, что бы вас испугать?
- Испугать нас?!
- А, да! Хосе очень громко рыгал! – с радостным видом встрял в разговор Эдвард и начал изображать, как именно рыгал Хосе. Миссис Торнтон тут же его одернула.
- Итак, - серьёзно произнёс мистер Маттиас, - я хочу, чтобы ты, Эмили, мне кое-что рассказала. Когда вы жили с пиратами, они не делали ничего, что бы вам не нравилось? Ну, понимаете, что я имею в виду? Что-то отвратительное.
- Да! – вскрикнула Рэйчел, и все как один повернулись к ней.
- Он говорил про подштанники, - заявила девочка возмущенным тоном.
- Что он сказал?
- Он говорил нам, чтобы мы не катались в них по палубе, - смущённо пояснила Эмили.
- Это все?
- Он вообще не должен был говорить про наши подштанники, - сказала Рэйчел.
- Тогда и ты не болтай о них, - крикнул Эдвард. – Умница нашлась!
- Мисс Фернандес, - неуверенно произнес адвокат, - вам есть что-нибудь добавить к этому?
- Что?
- Ну… к тому, о чем мы говорим.
Маргарет посмотрела на всех по очереди, но ничего не ответила.
- Не хочу заставлять вас описывать подробности, - осторожно проговорил мистер Маттиас, - но пираты когда-нибудь… делали вам предложения?
Эмили устремила свои пылающие глаза на Маргарет, поймав ее взгляд.
- Маргарет расспрашивать бесполезно, - мрачно сказала тетка. – Но вам должно быть совершенно ясно, что произошло.
- Тогда, боюсь, я обязан спросить, - ответил мистер Маттиас. – Может быть, в другой раз.
Миссис Торнтон уже некоторое время хмурилась и поджимала губы, чтобы остановить его.
- В другой раз гораздо лучше, - сказала она, и мистер Маттиас вернулся к теме захвата «Клоринды».
Однако ему показалось, что дети как-то странно мало замечали из того, что происходило тогда вокруг.
5.
Когда все ушли, мистер Маттиас предложил мистер Торнтону, к которому он относился с большим уважением, сигару, и они немного посидели возле камина.
- Встреча прошла так, как вы и ожидали? – поинтересовался мистер Торнтон.
- В общем-то, да.
- Я заметил, что вы, в основном, расспрашивали их про «Клоринду». Но ведь у вас уже есть вся необходимая информаця по этому поводу, не так ли?
- Конечно. Все, что дети рассказали, я могу сверить с подробными показаниями капитана Марпола. Я хотел проверить достоверность их слов.
- И что же вы узнали?
- То же, что всегда и знал: легче вытащить информацию из самого дьявола, чем из ребёнка.
- А какую именно информацию вы хотите получить?
- Всю. Целиком всю историю.
- Вы ее уже знаете.
С ноткой раздражения в голосе Мистер Маттиас сказал:
- Понимаете ли вы, Торнтон, что без их помощи мы можем даже не добиться обвинительного приговора?
- В чем сложность? - спросил мистер Торнтон немного странным, сдержанным тоном.
- Обвинение в пиратстве, конечно, предъявить можно. Но с тридцать седьмого года пиратство перестало быть преступлением, караемым смертной казнью, если только оно не связано с убийством.
- А убийство одного маленького мальчика не считается? – произнес мистер Торнтон все тем же холодным тоном.
Мистер Маттиас с удивлением взглянул на него.
- Мы можем только предполагать, что случилось, - сказал он. - Мальчика, несомненно, забрали на шхуну, и на данный момент он считается пропавшим. Строго говоря, у нас нет никаких доказательств его смерти.
- Он мог, конечно, переплыть Мексиканский залив и выйти на берег в Новом Орлеане.
После этих слов мистер Торнтон сломал свою сигару пополам.
- Я понимаю, что это… - начал мистер Маттиас с профессиональной осторожностью, но вовремя осёкся. - Боюсь, для себя лично мы не сомневаемся, что мальчик мёртв. Однако есть юридические сомнения, а при их наличии присяжные вполне могут отказаться выносить обвинительный приговор.
- Если только их не приведет в чувство приступ здравого смысла.
Мистер Маттиас на мгновение замолчал, потом спросил:
- А дети до сих пор не дали даже намека на то, что с ним случилось?
- Ни одного.
- Мать их допрашивала?
- Подробнейшим образом.
- И все-таки они должны знать.
- Очень жаль, - нарочито спокойно проговорил мистер Торнтон, - что когда пираты решили убить ребенка, они не пригласили его сестер посмотреть.
Мистер Маттиас был готов понизить напряжение в разговоре. Он просто чуть приподнялся в кресле и откашлялся.
- Если мы не сможем получить неопровержимые доказательства убийства вашего сына или голландского капитана, боюсь, возникнет реальная опасность того, что эти люди уйдут от наказания живыми. Хотя, конечно, их сошлют. Всё это крайне неудовлетворительно, Торнтон, - продолжил мистер Маттиас конфиденциальным тоном. – Как юристы, мы не любим добиваться обвинения только в пиратстве. Это слишком расплывчато. Самые выдающиеся юристы до сих пор не пришли к определению пиратства, которое бы всех удовлетворило. И я сомневаюсь, что вообще когда-нибудь придут. Одна школа придерживается мнения, что это любое уголовное преступление, совершённое в открытом море. Но это мало что даёт, кроме как делает отдельный термин излишним. Более того, это не принимается другими школами.
- По крайней мере, для обывателя самоубийство в собственной каюте или применение недопустимых действий к дочери капитана выглядели бы странным видом пиратства!
- Вот, вы сами понимаете, в чем сложность. Поэтому мы всегда предпочитаем использовать обвинение в пиратстве просто как дополнение к какому-нибудь другому, более серьезному. Например, капитана Кидда повесили, строго говоря, не за пиратство. Первый пункт обвинения, по которому его осудили, гласит, что он преступно, преднамеренно и со злым умыслом ударил своего наводчика пушки по голове деревянным ведром стоимостью восемь пенсов. Вот это уже что-то конкретное. И нам нужно что-то конкретное. А мы его не получили. Возьмем второй случай, пиратство на голландском пароходе. Здесь у нас та же проблема: человека ведут на борт шхуны, и он исчезает. Что произошло? Мы можем только строить догадки.
- А разве нет такой вещи, как показания против своих?
- Ещё одна очень неэффективная процедура, к которой мне не хотелось бы прибегать. Нет, настоящие и истинные свидетели – это дети. Есть некая красота в том, чтобы сделать их, так долго страдавших в руках этих людей, орудием правосудия.
Мистер Матиас взял паузу и пристально посмотрел на мистера Торнтона.
- За все эти недели вам не удалось выведать у них ни одного намёка и на то, как погиб капитан Вандервурт?
- Ни одного.
- Как по-вашему, дети действительно ничего не знают, или их запугали, чтобы они ничего не рассказали?
Мистер Торнтон тихо и почти с облегчением вздохнул.
- Нет, - сказал он, - я не думаю, что их запугали. По-моему, они могут что-то знать, но ничего нам не расскажут.
- Но почему?
- Потому что совершенно ясно, что за то время, которое дети провели на шхуне, они очень сильно привязались к этому Йонсену и его помощнику Отто.
Мистер Маттиас скептически взглянул на собеседника.
- Разве могут дети так ошибаться в природе человека?
Ирония на лице мистера Торнтона придала ему почти дьявольское выражение.
- Да, лично я считаю, что даже они могут так ошибаться.
- Но эта… привязанность… Она совершенно невероятна!
- Тем не менее, это факт.
Мистер Маттиас пожал плечами. В конце концов, адвокат по уголовным делам не занимается фактами. Его интересуют вероятности. Факты – дело писателя, чья работа состоит в том, чтобы рассказать, что конкретный человек делал в том или ином конкретном случае. Адвокат этого не сделает. Он лишь выскажет мнение, как, вероятнее всего, поступил бы обычный человек в предполагаемых обстоятельствах.
Мистер Матиас, раздумывая над этими противоречиями, мрачновато улыбнулся. Свои мысли сейчас озвучивать не стоило.
- Полагаю, что если дети что-то знают, я смогу это выяснить, - только и сказал он.
- Вы собираетесь вызвать их в суд как свидетелей? – вдруг спросил мистер Торнтон.
- Не всех, конечно. Боже упаси! Но боюсь, одного из них придётся.
- Кого?
- Ну, мы хотели, чтобы это была та девочка… Фернандес. Но она, кажется... не совсем адекватная?
- Именно, - согласился мистер Торнтон, резко подавшись вперед. - Она была вполне нормальной когда уезжала с Ямайки... Хотя никогда особым умом не отличалась.
- Её тетка говорит, что, похоже, у девочки провалы в памяти. Нет, если я вызову её, это будет лишь для того, чтобы продемонстрировать ее состояние.
- Тогда кого?
- Думаю, я вызову вашу Эмили.
Мистер Торнтон поднялся.
- Хорошо, - сказал он. – Тогда вы должны сами договориться с ней о том, что она скажет. Напишите это и заставьте ее выучить наизусть.
- Конечно, - проговорил мистер Маттиас, разглядывая свои ногти. – У меня нет привычки приходить в суд неподготовленным. А уж вести туда ребенка совсем нехорошо.
Мистер Торнтон остановился у двери.
- На детей никогда нельзя полагаться. Они говорят то, что, по их мнению, хотите от них услышать вы. А потом говорят то, что, по их мнению, хочет от них услышать адвокат противной стороны… особенно если он им симпатичен.
Торнтон сделал необычный жест – привычка, оставшаяся с Ямайки.
- Думаю, в четверг днем я отведу Эмили в музей мадам Тюссо и попытаю там счастья, - закончил мистер Матиас, и они распрощались.
6.
Эмили очень понравилась выставка восковых фигур, хотя она не знала, что уже задумывается фигура капитана Йонсена - с окровавленным лицом и ножом в руке. Девочка хорошо поладила с мистером Матиасом. Она почувствовала себя по-настоящему взрослой, когда ей, наконец-то, удалось выйти из дома без бесконечного приставания малышни. После музея мистер Маттиас повел Эмили в булочную на Бейкер-стрит и попытался уговорить ее налить ему чаю, но она застеснялась, и, в конце концов, ему пришлось сделать это самому.
Мистер Матиас, как и мисс Доусон, потратил немало времени и сил, чтобы завоевать расположение девочки. В конце концов, это ему удалось настолько, что для Эмили стало полной неожиданностью, когда он вскоре как бы ненароком начал подбрасывать ей вопросы о смерти капитана Вандервурта. Его нарочито непринужденный тон нисколько ее не обманул. В итоге мистер Маттиас так ничего и не узнал. Как только Эмили вернулась домой, а его кэб уехал, ее сильно стошнило. Вероятно, она съела слишком много пирожных со сливками. Но, когда Эмили лежала в постели и потягивала воду из стакана в том настроении фатализма, которое обычно возникает следом за рвотой, ей было о чем подумать, и у нее была редкая возможность сделать это без лишних эмоций.
Её отец (редчайший случай!) был вечером дома. Сейчас он, незамеченный, стоял в тени в спальне дочери и наблюдал за ней. В воображении мистера Торнтона это маленькая девочка выглядела героиней великой трагедии: и пока его полная сострадания душа жаждала помочь родному ребенку, ум его ликовал, наслаждаясь прекрасным, тонким переплетением противоборствующих сил, которое он видел в этой ситуации. Он был словно беспомощный зритель, замерший в кресле: сердце его разрывалось от жалости, но, как ни странно, он не хотел бы пропустить ни минуты этого спектакля. И вот, когда он стоял и смотрел на дочь, его чуткий взгляд уловил чувство, в котором не было ни жалости, ни восхищения: с резким и мучительным потрясением он осознал - он боялся её!
Но, конечно же, это был какой-то оптический обман из-за света от свечей в канделябре или из-за ее недомогания, который на мгновение придал ее лицу этот бесчеловечный, каменный, роковой вид?
Как только мистер Торнтон на цыпочках вышел из комнаты, Эмили вдруг с отчаянным стоном свесилась с кровати, и опять начла давиться в мучительных и бесплодных позывах рвоты. Мистер Торнтон уговорил дочь выпить стакан воды, а затем прижал ладони к ее горячим, влажным вискам, пока она, наконец, не откинулась назад, обессиленная, в полном безразличии, и не погрузилась в сон.
С тех пор было ещё несколько случаев, когда мистер Маттиас водил Эмили на прогулки или просто приходил повидать её дома, но так ничего полезного для себя и не узнал.
Что было у неё на уме? Я больше не могу читать скрытые в глубине сознания мысли этой девочки или управлять их тайными струнами. Отныне нам остается только строить догадки.
Что касается мистера Матиаса, ему не оставалось ничего иного, как признать свое поражение, а потом как-то объяснить это себе самому. Он больше не верил в то, что Эмили что-то скрывала. Если бы это было так, с убеждением думал мистер Маттиас, она бы не смогла хранить свою тайну так долго.
Но даже если Эмили не могла дать ему никакой полезной информации, она оставалась самым ценным свидетелем. Поэтому, как и предлагал мистер Торнтон, он поручил своему клерку переписать красивым почерком нечто вроде Вестминстерского краткого катехизиса и дал его Эмили, чтобы она все выучила.
Девочка принесла его домой и показала матери, которая подтвердила, что мистер Маттиас был прав, и что ей действительно нужно все это выучить. Эмили прикрепила листок к своему зеркалу и каждое утро заучивала по два новых ответа на вопросы. Миссис Торнтон выслушивала эти ответы вместе с другими уроками, и постоянно выговаривала ей за то, что она произносила их нараспев. Но как можно говорить естественно то, что выучено наизусть, недоумевала Эмили? Это совершенно невозможно. В общем, когда пришел срок, она уже знала этот катехизис от корки до корки.
Опять они поехали в город, но на этот раз в Центральный уголовный суд. Перед ним стояла огромная толпа, и Эмили быстро-быстро затолкали внутрь. Здание было впечатляющим. Здесь было полно полиции, и чем дольше Эмили приходилось ждать в маленькой комнатке, куда их проводили, тем больше она нервничала. Сможет ли она вспомнить свой урок или в нужный момент все забудет? Время от времени по коридору эхом разносились голоса, вызывавшие то одного человека, то другого. Миссис Торнтон все время находилась с дочерью, а мистер Торнтон заглядывал лишь изредка, чтобы шепотом сообщить жене какие-то новости. Эмили держала свой катехизис при себе и все время его перечитывала.
Наконец, явился полицейский и проводил их в зал суда.
Уголовный суд – очень любопытное местечко. Это место проведения ритуала - ничуть не менее сложного, чем любой религиозный - само по себе не отличается ни впечатляющей архитектурой, ни символизмом. Судья в мантии здесь выглядит так же, как католический епископ, если бы он отправлял мессу в какой-нибудь муниципальной бане. Ничто не свидетельствует о том, что здесь есть некое Реальное Присутствие: присутствие смерти.
Когда Эмили прошла в зал суда мимо множества мужчин в черных мантиях и с писчими перьями, она сначала не заметила ни судью, ни присяжных, ни подсудимых. Её внимание привлекло лицо клерка, который сидел под судейским местом - старое и необыкновенно красивое лицо образованного человека, почти неземное по утончённости. Голова клерка была откинута назад, рот слегка приоткрыт, глаза, наоборот, закрыты и он мирно спал. Лицо это навсегда запечатлелось в памяти Эмили, когда ее провожали к свидетельской трибуне. Она принесла присягу, со слов которой начинался заученный катехизис. Когда девочка произносила знакомые фразы, её нервозность исчезла. Эмили уверенно отвечала на знакомые вопросы, которые задавал ей мистер Маттиас, нарядившийся в нечто вроде маскарадного костюма. Пока он не закончил, девочка не отрывала глаз о поручня перед собой, боясь сбиться. Наконец, мистер Маттиас сел, и Эмили стала смотреть по сторонам. Высоко над спящим клерком сидел ещё один мужчина с ещё более утончённым лицом. Правда, этот человек не спал. Его голос, когда он обратился к ней с несколькими словами, был самым добрым из всех, какие она когда-либо слышала. В своем странном одеянии, поигрывая традиционным букетиком цветов (традиция со времен эпидемий чумы, когда букет цветов клали на стол для отделения судебных заседателей от публики в зале), он казался старым добродушным волшебником, магия которого служила только добру.
Под трибуной Эмили, был стол, за которым сидело много мужчин в париках. Один из них с серьезным видом рисовал смешные рожицы. Двое других о чём-то шептались друг с другом.
Теперь поднялся ещё один мужчина, который был ниже мистера Маттиаса ростом, старше его, неказистый и ничем не примечательный. Он тоже стал задавать Эмили вопросы.
Адвокат подсудимых Уоткин был совсем не дурак. От него не ускользнуло то, что среди вопросов, заданных мистером Маттиасом, не оказалось ни одного о гибели капитана Ванервурта. Значит, либо ребёнок об этом ничего не знал – а это само по себе уже недостаток доказательств – либо то, что девочка знала, каким-то образом могло сыграть на руку его клиентам. До этого он собирался придерживаться обычной тактики – задавать вопросы по уже данным Эмили показаниям, иногда слегка пугать её, сбивать с толку и пытаться заставить противоречить самой себе. Но для всей публики и даже для присяжных это было бы слишком очевидно. В таких обстоятельствах надеяться на оправдание не приходилось. Самое большее, на что адвокат мог рассчитывать для своих клиентов, это избежать обвинения в убийстве.
Вдруг Уоткин решил сменить тактику. Теперь, когда он говорил, его голос тоже звучал дружелюбно (хотя в нем явно не хватало теплоты, как у судьи). Адвокат больше не пытался запутатьЭмили. Проявляя симпатию к ней, он надеялся завоевать симпатию суда. Первые несколько вопросов были общего характера. Уоткин продолжал задавать их, пока девочка не начала отвечать с твёрдой уверенностью.
- А теперь, моя дорогая юная леди, - сказал он, наконец, - хочу задать тебе ещё один вопрос. И отвечай, пожалуйста, громко и четко, чтобы мы все могли слышать. Сейчас нам расскказывали о голландском пароходе, на борту которого находились животные. И вот было выдвинуто ужасное предположение. Говорят, что человека, который был капитаном, перевезли с парохода на шхуну и там убили. Вот об этом я тебя и хочу спросить. Ты видела что-нибудь подобное?
Те, кто наблюдал за отлично владевшей собой Эмили, увидели, как она побледнела и задрожала. Вдруг девочка вскрикнула и после секундной паузы разрыдалась. В ледяной, мёртвой тишине публика, судьи, адвокаты и присяжные слушали, затаив дыхание. Сквозь громкие всхлипывания они услышали – все услышали – её слова:
- Он лежал весь в крови… Он ужасный был! Он… он умер. Сказал что-то и умер!
Это всё, что ей удалось сказать. Уоткин рухнул в кресло, словно громом поражённый. Вряд ли можно было произвести на суд больший эффект. Что же касается мистера Маттиаса, то он не выказал ни тени удивления и скорее выглядел человеком, который вырыл яму и теперь с холодным спокойствием наблюдал, как в неё пал его противник.
Судья наклонился вперед и попытался задать Эмили ещё несколько вопросов, но девочка только рыдала и вскрикивала. Он попытался её успокоить, однако она уже впала в такую истерику, что это было бесполезно. Впрочем, Эмили сказала уже вполне достаточно по существу дела, и судья позволил её отцу пройти вперед и увести дочь со свидетельской трибуны.
Когда он помог ей сойти вниз, девочка впервые увидела Йонсена и всю команду, сбившихся в кучу в каком-то тесном загоне. С того момента когда Эмили видела их последний раз, они сильно исхудали. Это ужасное выражение лица Йонсена, когда их взгляды встретились… Что же оно ей напоминало?
Отец торопливо повёл Эмили домой. Оказавшись в кэбе, она с удивительной быстротой снова стала самой собой. Девочка стала рассказывать обо всем, что видела, словно это была обычная вечеринка: мужчина спящий, мужчина, рисовавший смешные рожицы, мужчина с букетиком цветов и… правильно ли она произнесла свои ответы?
- Там был капитан. Видел его? – спросила Эмили. - А что вообще это было? И зачем меня заставили выучить все эти вопросы?
Мистер Торнтон не пытался ответить. Он даже физически отстранился, боясь прикоснуться к своей родной дочери Эмили. В голове у него вихрем неслись самые разные мысли. Мыслимо ли, чтобы она была такой дурочкой, чтобы не понимать, что происходило в суде? Разве могла она не понимать, что седлала? Мистер Торнтон украдкой посмотрел на маленькое невинное личико Эмили. На нём даже следы слез уже пропали. И что он должен был теперь думать?
И вдруг, словно подслушав мысли отца, Эмили слегка нахмурилась.
- А что они хотят сделать с капитаном? – спросила она с едва заметной ноткой тревоги в голосе.
Мистер Торнтон по-прежнему молчал. Перед глазами Эмили снова возникло лицо капитана, каким она видела его в последний раз… Что же она пыталась вспомнить?
И вдруг Эмили крикнула:
- Папа, скажи, а что тогда случилось с Табби в ту страшную бурю ночью на Ямайке?
7.
Судебные процессы обычно заканчиваются так же быстро, как начинаются. Не прошло и нескольких минут, как судья уже приговорил этих обвиняемых к смерти и с тем же самым сосредоточенным, благожелательным, особым вниманием принялся разбирать следующее дело.
Впоследствии несколько матросов из команды все же удостоились милости, и им заменили смертный приговор на ссылку.
В ночь перед казнью Йонсену каким-то образом удалось перерезать себе горло, но сокамерники вовремя спохватились и успели его перевязать. К утру он оставался без сознания, и к виселице его пришлось нести на стуле. Так на нём Йонсена и повесили. Перед этим Отто наклонился и поцеловал его в лоб, но он уже ничего не чувствовал.
Как писала «Таймс», наиболее мужественно повел себя негр-кок. Он совсем не боялся смерти и все время старался утешить своих товарищей.
- Мы пришли сюда, чтобы помереть, - сказал он. – Вот это (кок указал на виселицу) торчит здесь не просто так. Для всех нас жизнь наверняка тут и закончится. Никакого спасения нет, хотя рано или поздно нас все равно бы прикончили. Да и судья, который нас приговорил, и все живущие когда-нибудь помрут. В знаете, что я погибаю невиновным. Всё, что я совершил, я сделал не по своей воле, а лишь потому, что вы меня заставили. Но я ни о чем не жалею. Лучше умереть сейчас невиновным, чем потом погрязшим в грехах.
8.
Через несколько дней начался учебный семестр, и родители отвезли Эмили в новую школу в Блэкхите. Пока они пили чай с директрисой, девочку представили её новым одноклассницам.
- Бедняжка, - сказала директриса. – Надеюсь, она скоро забудет те ужасы, которые ей пришлось пережить. Думаю, наши девочки примут её с теплотой и будут особенно добры к ней.
В это время в классе Эмили вместе с другими новенькими знакомилась со старшими ученицами. Глядя на эту благопристойную, счастливую толпу чистеньких, невинных лиц и изящных фигурок, слушая их нескончаемое беспечное щебетание, Господь, возможно, и смог бы найти среди них Эмили. А вот я совершенно точно не смог бы.
Ричард Хьюз. Ураган на Ямайке
© Copyright: Сотников, 2024
Свидетельство о публикации №224101101686
Свидетельство о публикации №224101101686
Рецензии