7. Шаги и точки маршрута

Феликс Довжик

Шаги и точки маршрута

Родители родили меня в 1938 году в городе Черикове Могилевской области Белоруссии. Побывать в этом городе в том возрасте, когда я смог бы хоть что-то о нём запомнить, мне не пришлось.

Через год отцу, офицеру запаса, в своё время окончившему Могилёвский Культпросвет институт и военные сборы при нём, в должности политрука танкового батальона пришлось участвовать в наших разборках с финнами, а потом с тем же танковым батальоном участвовать в воссоединении прихваченных когда-то Польшей территорий Западной Белоруссии. После завершения этой успешной кампании его с повышением переместили работать из Черикова в Могилев. Могилев довоенных лет я тоже не помню, но уже школьником я в нём побывал.

С самого начала Великой Отечественной войны отец уже не в танковых войсках, а в пехоте в составе белорусской дивизии драпал от Могилева через Гжатск и Можайск до Рузского района Подмосковья, а потом уже в составе знаменитой сибирской дивизии под командованием Белобородова в полку Суханова в батальоне Романова сначала отступал до Дедовска Истринского района, а уже оттуда  наступал в обратном направлении, и освобождал Истру, но в Рузском районе у деревни Щербинки сошёл с маршрута – сначала осваивал госпиталя, а потом служил в Пензенском Артиллерийско-минометном училище.

Мы, мама, сестра и я оказались в Казахстане, в русском селе Каргалы Саркандского района Алма-Атинской области. Это село я уже помню. Здесь включилась в работу моя память и стала записывать поступающую в неё информацию. В какой-то степени это село тоже моя родина. Здесь я впервые начал помнить себя, здесь прошли первые осознаваемые детские годы, здесь, я совершенно точно помню момент, когда в меня вселился микроб графомании.

Рано утром перед школой сестра учит стихотворение Пушкина.

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь друг прелестный …

Что-то такое во мне током прошило, и я слетаю с печки.

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась …

Так оно вчера и было.

А нынче … погляди в окно …

Я бегу к окну.

Под голубыми небесами
Великолепными коврами
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

Завораживающая магия красивых слов, впервые услышанных, полностью совпадает с пейзажем за окном. Блестит на солнце ковер снега, голубое небо без единого пятнышка, чернеют вдали отроги Тянь-шаньских гор, и под блестящим стеклом льда переливаются струйки вод нашего еще не совсем промерзшего арыка.

Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.

Всё так и есть, всё замечено и как красиво об этом рассказано. Я до сих пор помню своё изумление, свой необъяснимый восторг, своё необыкновенно подъемное состояние.
Внедрение микроба успешно произошло, и позже я от него не смог избавиться даже тогда, когда мною всецело овладевали микробы других увлечений.

Конечно микроб поселился на подготовленную почву. Мама очень любила театр и очень много читала. Мне кажется, я не прочитал десятой доли того, что прочитала она. Если ей книга нравилась, она не могла не рассказать её содержание мне, соседкам или знакомым. Многие классические произведения я знал по её рассказам. Сами книги потом мне казались более бледными по сравнению с её пересказом. Мама умела концентрированно передать самую суть смысла или эмоции.

Но и моё старшее девичье окружение мною занималось – вывезенная из ленинградской блокады мамина племянница Майя и моя сестра Неля. Неля пересказывала рассказы, Майя декламировала по памяти стихи и пела на печке мне песенки, а я любил слушать.

Здесь же в Каргалах сделал попытку вселиться в меня и другой микроб. Хозяин нашей первой квартиры старик Карп Сидорович Капчун, колхозный конюх, садовод-мичуринец, мастер на все руки, все свободные зимние вечера что-нибудь мастерил – выпиливал из рогов женщинам гребешки, чинил для конюшни всевозможную лошадиную утварь, а для людей – обувь и валенки, а я сбоку поодаль подолгу наблюдал за его занятиями.

Позже в Белоруссии нашими соседями оказались два деятельных еще довольно молодых мужика. Работа у них была простая. Вооружившись пистолетом, они по очереди встречали утренний и вечерний поезд, получали в почтовом вагоне секретную почту и разносили её в райком партии, в исполком, в отделы МГБ и МВД, а в остальное время занимались любимым делом. Один был часовым мастером, другой столяр и плотник. Я наблюдал за их работой, я видел и трогал их интересные инструменты, и микроб увлечения ручной работой получал новую подпитку.

Когда мы из Казахстана переехали в Пензу к отцу, мы жили на территории военного городка летного училища Школы младших авиаспециалистов (ШМАС). Городок размещался рядом с находящимся в низине корпусом Пензенского индустриального института и небольшим одноэтажным зданием городского радиоузла.

Я повадился копаться на его свалке. Там попадались изумительные разнообразные детали. Их назначение я тогда не знал, но с интересом рассматривал их. Мало этого. На небольшом поле за нашим домом до обрыва к зданию института располагалась богатая коллекция разнообразных самолетов. Она охранялась, но какая охрана защитит технику от мальчишек. У каждого была обильная коллекция авиационных приборов.

Дело дошло до того, что гроза мальчишек начальник штаба летной части подполковник Вишкурцев дал команду провести повальные обыски в каждой квартире (Жадный ШМАС издал приказ!). На моё счастье, когда в наш подъезд одноэтажного дома нагрянули солдаты, пришёл на обед наш сосед, а это были солдаты его подразделения. О моей коллекции он был хорошо осведомлён, поэтому солдат в наш подъезд не пустил. Я был спасён. От этой коллекции приборов в меня вселился микроб увлечения приборами, их разборкой и изучением, а от этого один шаг к увлечению физикой, математикой, техникой.

Последующая жизнь в белорусском городишке, со второго по десятый классы, лишила меня возможности непосредственного общения с техникой, но в мои руки стала попадаться научно-популярная литература, и она сделала свое полезное дело. Мое свидание с Ленинградским политехническим институтом произошло по любви. Конечно, моя школьная провинциальная подготовка при полном отсутствии дополнительной математической литературы была слабоватой, да и наш факультет в институте, и наша выпускающая кафедра в то время была не на должном уровне, но я на институт не в обиде.

Из всех работ, которыми мне приходилось заниматься, организационной, инженерной, литературной, самой благодарной работой, с моей точки зрения, является инженерный труд. Работу твою могут отложить в сторону или вообще закрыть, но, если ты успел довести её до конца, до работоспособного макета, ничье мнение о твоей работе никакого значения уже не имеет. Ты знаешь, что твое изделие работоспособно. Ты это видел, ты это проверил, ты это сделал.

Литературная работа сама по себе захватывающая и интересная. Ты сам себе ставишь задачу и сам же её решаешь, но работа неблагодарная. Признание, что она сделана, зависит не от тебя, а от вкусов многочисленных посредников. Если она не прочитана, её нет. Иногда мне кажется, если бы жизнь могла повториться снова, я бы микроб графомании задушил бы в себе в зародыше. Но мне нравилась эта работа, мне было интересно придумывать темы и реализовывать их, а поэтому я ни о чем не жалею.

Где родина Моя?
  С рожденья – Белоруссия.
Потом война. То поезд, то волы.
Тянь-Шаньские предгорья. Каргалы.
Волы и поезд. Пенза- колыбель моя.
Там первый класс.
Обратная дорога. Белоруссия.
Десятый класс и Питер-Ленинград.
И снова в новый путь – п/я возле Москвы.
Где ж родина моя?
Вот этот дом на полпути от ПТУ до педучилища
и теплая вода водохранилища,
и подмосковных речек кручи и леса.
Война и жизнь меняли адреса.