Лесбиянка

БОРИС БИДЯГА
ЛЕСБИЯНКА
18+


                1

Игра шла вяло. Если вообще это можно было назвать игрой. Кика, худая, подвижная, быстрая, как ни прыгала ни скакала – все отбивала невпопад. Клара же, несмотря на то что была полной и почти не двигалась, так лихо закручивала шарик, что отбить его не было никакой возможности. Разве что в потолок.

Зальчик был небольшой – на два стола. За вторым столом, поближе к окну, отчаянно резались двое парней, лет тринадцати. Глядя на Кикины пируэты и прыжки, они совершенно открыто потешались.

Клара подняла с пола шарик, подошла к столу и оперлась на него рукой.

– Ну что, может, хватит? – обратилась она к Кике со спокойной, слегка насмешливой улыбкой. – Уже полтора часа шарик гоняем.

– Да пожалуй, – отирая лоб
 рукавом футболки, ответствовала та.

Они сложили стол и вышли из зала.

Забрав из длинной и узкой, как пенал, раздевалки свои вещи, дамы заперли ее обратно на ключ и двинулись в душевую.

В душевой было пусто.

– Под душ идете? – спросила Кика, с видимым наслаждением освобождаясь от пропитанной потом одежды. Фигурка у нее была что надо, только грудь очень уж плоская.

– Мойтесь, я потом, – поморщилась Клара.

Кика опешила. – Стесняетесь, что ли? – покраснев, спросила она.

– Ключ пока отнесу, – холодно ответила Клара и вышла.

“Вот лесбиянка-то, – неприязненно думала она, медленно спускаясь по лестнице. – Вон ведь как в душ зазывает! А уж на грудь мою как пялилась, в раздевалке-то!”

В душ Клара так и не пошла. И совершенно напрасно. Зря боялась – не была Кика лесбиянкой. То есть, если придерживаться фактов – никогда, ни с одной женщиной не занималась она чем-либо, хоть отдаленно напоминающим любовь.

И тем не менее репутация лесбиянки закрепилась за ней прочно. Люди ведь все толкуют в самом худшем смысле. И если женщина распахивает перед другими бабами двери, говорит им комплименты и таскает за них тяжеленные сумки – кто же она еще, если не лесбиянка?

И все-таки Кика не была лесбиянкой. Спору нет, к женщинам Кика относилась по-особенному. Женщин Кика почитала. Потому и смотрела восхищенным взглядом на женские лица. Женщин Кика жалела. Все они были в большей или меньшей степени несчастны, каждая из них, безусловно, заслуживала лучшей участи. Потому и помогала им сумки таскать, потому и двери держала и комплименты расточала.

Возможно, впрочем, что интерес ее к женщинам не был чисто гуманитарным, вполне возможно. И это было вовсе неудивительно, учитывая, что последние лет пять она жила, как распоследняя монашка. А ведь Кика была, можно сказать, в расцвете лет, кровь с молоком, и до мужиков большая охотница, в особенности после развода с мужем. Но в восемьдесят пятом с ней случилась беда: попав под СВЧ, Кика начала катастрофически лысеть. Пришлось надеть парик. Парик, однако, спасал только до постели. Дальше все шло стандартно и удручающе: увидев на Кикиной голове обширную плешь, мужик тут же натягивал штаны и убирался восвояси. Вот и стала Кика потихоньку на баб поглядывать. Но больше, конечно, жалела Кика женщин, ох как жалела! Как посмотрит на какое-нибудь лицо – так сразу все и прочтет: тяжкий труд с утра до вечера, дети, постылый муж, если вообще имеется.

Пожилых особенно жалко было – стареющие, увядшие, никчемные, списанные за мужской ненадобностью, вышедшие в тираж. А ведь они такие же женщины, тоскующие по ласке и любви!
 
Познакомилась она с одной – ну просто раздавлена баба жизнью: муж на две семьи живет, сын наркоман, пенсии, конечно, не хватает... От безысходности травилась, едва откачали. Марина. Звонит как-то раз  Маринка: «Кика, приходи, мне так плохо!..» Кика пришла – баба в истерике: исчезли дорогие сердцу золотые серьги, подарок покойной мамы на совершеннолетие. Кика – вся в сочувствии – усадила Маринку в кресло, промассировала подруге голову, руки. Потом, во внезапном порыве, опустилась на пол и стала гладить Маринкины худые ноги.  Зачем? Ну, просто... Кике  было ужасно стыдно и неудобно, что вот она, такая в общем и целом благоустроенная и обласканная судьбой, а тут – такой жуткий букет горестей и неудач. Просто... ей вдруг захотелось унизить себя перед этой исстрадавшейся, побитой, раздавленной судьбою женщиной.

Однако Маринка поняла все иначе. Успокоившись, она быстренько выставила Кику за дверь. И... пошла болтать. На Кику начали смотреть с блудливой усмешечкой; в автобусе, в парке, в магазинах к ней стали клеиться разбитного вида девицы и безобразные старухи. Это было гадко и отвратительно.

Положение складывалось, прямо скажем, аховое. С одной стороны, Кика все острее чувствовала, что ей и в самом деле нужна женщина. Нет, не для любовных утех – для души. Дарить тепло и сочувствие. Помогать и поддерживать. Вместе радоваться и вместе страдать. Вот только порядочные дамы от нее шарахались, из боязни прослыть лесбиянками. А вся эта похотливая шваль, которая липла к ней в погоне за удовольствиями, была ей исключительно противна. Наконец Кика решилась и дала в газету объявление. И вот – Клара.

Клара Кике сразу понравилась – красивая! Кожа гладкая, лицо ухоженное, прическа безупречная, улыбка – ну просто ангельская! А ведь ей сорок пять, это вам не фунт изюма! Сколько горя хлебнула – и ни одного седого волоса. Родители умерли, муж развелся – ничего, все в порядке! Одна в чужой стране, в чужом городе, пять лет на съемной площади – ничего, жизнь прекрасна!  Уникальная женщина! Урожденная Иванова, в Латвии, куда семья переехала после войны, гражданства, естественно, не получила, в России тоже почему-то не удалось; так и жила – чужая там, чужая здесь – ничего, все о’кей, танцуем дальше!

Клара и в самом деле была женщина замечательная. Неуверенность, мнительность, комплексы – все то, что мешает человеку чувствовать себя хозяином хотя бы своей собственной жизни, – все эти бзики были ей несвойственны ни в малейшей степени. Ни тени сомнения не испытывала она никогда и ни в чем, а особенно в собственной правоте и непогрешимости. Исключительная твердость духа и непоколебимый оптимизм помогали ей переносить удары судьбы с удивительной легкостью. Единственное, чего она не могла простить Всевышнему, – так это детей, точнее их отсутствия. Первого мужа, тряпку и подкаблучника, она бросила после пяти лет брака, после того как окончательно убедилась в том, что его бесплодие не поддается лечению. Второй муж на поверку оказался импотентом, возможно потому, что в обществе жены чувствовал себя нашкодившим школяром, приведенным на суд строгой и безупречной учительницы. Третий муж, который прожил с ней не больше полугода, просто не захотел заводить детей.

Женщины, счастливые в браке, и особенно женщины, имеющие детей, вызывали у Клары непреодолимое раздражение. Она, которая превосходила всех этих жалких дамочек по всем параметрам, – была бездетной! Какая несправедливость! Да взять хотя бы эту лесбиянку, о которой судачит весь городок. Бестолковая, даже говорить как следует не умеет – все время переспрашивает, отвечает невпопад, двух слов толком связать не может. К тому же все время сморкается. И нос красный, как у пьяницы. А туда же – двое детей! За что, спрашивается?!

Клара уже десять раз пожалела, что позволила втравить себя в этот дурацкий розыгрыш. Но что поделаешь – квартирной хозяйке ведь не откажешь, а та пристала как банный лист к голой заднице: дескать, познакомься и проверь, лесбиянка она или нет. Вот и познакомились. Да только скучно с ней, скучно и гадко – в теннис играет немыслимо, говорить не хочет. Того гляди, еще и приставать начнет. Вот наказание-то!

Они вышли из клуба и вяло поплелись по улице. По обеим сторонам дороги один за другим тянулись дома, одинаковые и серые – как спичечные коробки. В остальном же улица производила довольно приятное впечатление: чистенькие, подметенные тротуары, подстриженные газончики и деревья, деревья, деревья – далеко, до самого конца улицы, насколько хватал глаз.

Женщины шли молча, с удовольствием вдыхая живительный майский воздух, насыщенный ароматами припозднившейся в этом году весны.
 
Неожиданно Клара нырнула в открытую настежь дверь магазина. Кика покорно шагнула следом.

– Два пива, стаканы и открыть, – Клара протянула продавцу синенькую.

Кика тронула Клару за рукав. – Клар, я не пью пиво, – робко сказала она.

– Что?! – Клара смотрела на Кику чуть не с презрением. – Пиво она не пьет! А что Вы пьете-то?

– Я? – смущенно переспросила Кика.

– Ну да, Вы! А кого я спрашиваю-то?

– Чай.

– Один чай? И больше ничего?

– Да.

– Боже, ну и дурдом! Для чего вы живете-то? Лишаете себя всех удовольствий на свете. Бред сивой кобылы при лунном свете, вот это как называется!

Клара выговаривала «подруге» убежденно и с выражением, при этом на лице ее не отражалось ни тени чувства, волнения или возбуждения. Она улыбалась все той же спокойной, чуть презрительной улыбкой.

Разлив пиво по стаканам, она сказала, коротко и властно:
– Пейте! Если хотите, чтобы я Вас уважала!

Кика, с покорным видом, сделала несколько глотков. Достав из кармана платок, вытерла губы и высморкалась. От пива на душе стало чуть теплей. Клара не казалась уже такой холодной и враждебной.

– Послушайте, ну чего Вы все время сморкаетесь? – Клара недовольно поморщилась. – Думаете, мне приятно на это смотреть?

– Кларочка, помилуйте! – удивилась Кика. – Я же не нарочно! У меня, знаете ли, – пояснила она, – организм очень слабый. Мать родила меня еле живую – два килограмма я весила, и, что самое ужасное, – у нее ведь было профзаболевание.

– Вот, вот! Я заметила – вы все время находите себе оправдание. Лучше бы насморк лечили! Или чем Вы там страдаете!

– Кларочка, говорю Вам, у меня очень слабый иммунитет, к тому же последние пять лет я не вылезаю из депрессии. Потому и болею часто.

– Депрессия! – презрительно сказала Клара. – Выдумки досужих людей!

– Что выдумки?

– Да Ваши депрессии. Как Вы сами захотите, так и жить будете. Захотите – будете жить в депрессии, не захотите – не будете. Депрессию свою Вы себе сами выдумали.

– Да что Вы говорите? – с легкой насмешкой, но очень вежливо осведомилась Кика. – А это Вы видели? – Не стесняясь посетителей, она стащила с головы парик, обнажив довольно большую лысину, на самом темени, обрамленную жиденькими рыжеватыми кустиками волос.
 
От неожиданности и удивления Клара застыла со стаканом в руке – как застывают персонажи сказок от прикосновения волшебной палочки. Ее лицо, обыкновенно такое спокойное и бесстрастное, скривилось в гримасу гадливости и отвращения.

Кика вернула парик на место и с тихой грустью в голосе сказала:
– Так что – сама я придумала эту депрессию? Или как?

Услышав вопрос, Клара как будто опомнилась. По ее лицу пробежала легкая улыбка, и от недавней безобразной гримасы не осталось ни малейшего следа. – Сама, – сухо подтвердила она. – Нормальный человек ни в какой ситуации не позволит обстоятельствам себя раздавить.

Кика пожала плечами. – Да, конечно, – сказала она, – только это все теории, красивые теории. А в жизни... Вы бы прежде залезли в мою шкуру-то, а уж потом бы и говорили.

И она вылила остатки пива в стакан и одним махом опорожнила его.
 
Клара не нашлась, что ответить. – Ладно, пошли, – недовольно проворчала она.

Они вышли на улицу.

– Клар, а в теннис еще сыграем? – просительно заглядывая подруге в глаза, спросила Кика.

– Возможно.

– Когда?

– Завтра я уезжаю.

– Надолго?

– Может, на неделю, а может, и на две.

– А можно я Вас провожу?

– Нет нужды.

– Ну, тогда встречу. Вы только позвоните заранее, чтобы мне с работы отпроситься. Ладно?

– Посмотрим.

Они подошли к остановке. Кларин автобус не заставил себя долго ждать.

– Кларочка, пока! – Кика наклонилась и чмокнула подругу в щеку.

В тот же миг Кларины глаза вспыхнули гневом и отвращением. Да как она смеет – при всем честном народе! Сухо процедив “До встречи”, Клара поспешно поднялась в салон. Устроившись на свободном сиденье, она достала носовой платок и принялась оттирать “оскверненную” лесбиянкой щеку.

                2
               
Поезд Рига – Москва, как это ни странно, пришел вовремя. Дверки вагонов пооткрывались, и утомленные дорожной скукой и духотой пассажиры, блаженно улыбаясь, суетливо покатились на перрон по черным кружевным ступенькам вагонов.

Издали заметив Клару, Кика бросилась к подруге так стремительно, будто той грозила смертельная опасность.
 
– Кларочка, привет! Я так рада Вас видеть!

– Здравствуйте, Кика! – Клара ловко увернулась от поцелуя, подставив Кике свой модельный затылок.

“Шарахается, как от чумной, – обиженно подумала Кика. – Для чего я ей вообще нужна? Чемоданы таскать?”

По перрону взад и вперед сновали пассажиры, вертелись со своими телегами носильщики; люди обнимались, целовались; повсюду слышались разговоры и радостный смех.

Кика взяла у Клары чемодан,  и они двинулись к вокзалу.

– Давайте побыстрее, – деловито сказала Клара. – Через пять минут электричка.

Клара, которая несла лишь небольшую дорожную сумку, шагала широким, размашистым шагом. Кика, не желая отставать, почти бежала, обливаясь потом и задыхаясь под тяжестью здоровенного чемодана.

Дамам повезло: очереди в кассу не было и на электричку они успели. 

В вагоне было пусто и жарко – солнце палило в окна совсем по-летнему.

– Фу, жарища, – поморщилась Кика, скидывая анорак и отдирая от спины мокрую насквозь рубаху. – Кстати, что Вы сегодня делаете?

– Пока не решила.

– Может, отпразднуем Ваше возвращение? – застенчиво предложила Кика. – У меня есть бутылка роскошного молдавского вина. Возьмем какой-нибудь закуси и повеселимся.

Клара растерялась. Пустить лесбиянку к себе домой? Идея казалась, по меньшей мере, абсурдной. Что люди скажут? Но ведь и отказать тоже нельзя. Как ей теперь откажешь-то, когда она твой чемодан тащит, неподъемный к тому же? Вот ведь влипла! И за каким лешим, спрашивается, она позвонила ей вчера? Уж донесла бы как-нибудь сама этот чертов чемодан! Ну что ж теперь делать? Бесплатных пирожков не бывает.

– Нет проблем, – сказала она, улыбаясь своей неизменной полупрезрительной улыбкой. – Купим еды и устроим маленькую пирушку. – Она откинулась на спинку диванчика и закрыла глаза.

– Кстати, Кларочка, как прошло Ваше путешествие? Расскажите.

– Нечего рассказывать.

– Не шмонали Вас, на границе-то?

– Шмонали, – равнодушно-спокойно призналась Клара. – Четверо трусов везла – отобрали всю “партию”.

– Вы шутите?

– Нисколько.

– Боже мой! Какой ужас! Девочка моя, я Вам сочувствую всей душой!

– Мне не нужно Ваше сочувствие. – Клара говорила исключительно ровным и спокойным голосом. Не говорила, а – информировала.

Кика закусила губу. – Клар, – немного погодя тихо сказала она, – ну почему Вы меня все время опускаете?

– Говорите по-русски, если хотите, чтобы я отвечала на Ваши вопросы. – Клара усмехнулась. – Что значит “опускаю”?

– Унижаете, – пояснила Кика. – Бьете по самолюбию. Критикуете.

– Я Вас критикую?! – Клара расхохоталась. – Да если я начну Вас критиковать, Вас кондрашка хватит!

Кика не нашлась, что сказать. Она опустила голову и задумалась. Неожиданно  на своем плече она почувствовала чью-то руку. Кика обернулась. В проходе стоял невысокий широкоплечий мужчина с пышной шевелюрой и смотрел на Кику большими, серыми, искрящимися от смеха глазами.

– Паша?! Какими судьбами?

Павел Петрович, собственной персоной, надо же! Сколько же лет они проработали вместе? Да почти что пятнадцать.

– Привет, Кика. Как дела?

Они не виделись четыре года, с тех пор как Паша перешел на работу в Академию наук. В прошлом у них была коротенькая интрижка, которая плавно перешла в трогательную привязанность. Оба были страшно рады встрече и всю дорогу без умолку болтали, обсуждая все на свете.

– Кстати, как твой Мишка? – поинтересовался Паша. – Кажется, он учился на биофаке?

– Да, университет окончил с отличием, сейчас в аспирантуре, пишет диссертацию.

– Надеюсь, не по ботанике?

– Нет, конечно, – засмеялась Кика. – Кому нынче нужна ботаника? Он биохимик, и очень талантливый. Его приглашают работать и в Штаты, и в Японию...

Они болтали, смеялись, обнимались, не обращая на Клару ни малейшего внимания. Электричка со свистом мчалась вперед; за окном весело мелькали сельские дачки, машины, деревья... Время летело незаметно.

Неожиданно Клара поднялась, подхватила чемодан и медленно двинулась к выходу.

– Клара, постойте! – Кика наскоро распрощалась с Пашей и бросилась вслед за подругой.

– Кларочка, что с Вами? – озабоченно спросила она, лишь только они сошли на платформу. Клара шагала рядом напряженная и мрачная. – Злитесь, что я всю дорогу с Пашкой проболтала?

– Нет, – отчеканила та. – Я в полном порядке.

Это была ложь: Клара пребывала в самых что ни на есть расстроенных чувствах. И всему виной была эта мерзкая Кика. Боже правый, не женщина, а ходячая пародия, а вот поди ж ты – такой умница-сын! А у нее – ! Клара буквально задыхалась от переполнявшей ее зависти, зависти черной, гнусной, отвратительной. Вот чертова жизнь! Ну почему, почему всяким дуракам и придуркам везет? Она – такая умная, образованная, интеллигентная, порядочная, воспитанная, тонкая... Такая, наконец, ухоженная, красивая, можно даже сказать, совершенная... Ах, какие у нее должны были бы быть дети! Вот именно: должны бы, да только где они? Ну как же, известно где: у этой дурочки и ей подобных! Клара вдруг почувствовала острый приступ ненависти к весело шагавшей рядом женщине. “Подумать только! И эту тварь я должна теперь кормить и развлекать?!  Хоть бы уж хозяйка, что ли, дома была!”

Увы! Кларины мольбы оказались напрасными: хозяйки дома не было. На дачу, видимо, уехала, по случаю выходного дня. “Ну что ж, – решила про себя Клара, – придется как-нибудь изловчиться и выставить эту тетку из дома поскорее”.

– Можете квартиру осмотреть, пока я тут чемодан разбираю, – сухо сказала она.

– Да что ее смотреть? У меня у самой такая же.

И верно, квартира была стандартная: одна комната побольше, другая – поменьше, кухня – семь, прихожая – одно название. Клара жила в маленькой комнате; большую занимала хозяйка, которая, впрочем, в основном обреталась на даче. Мебель в комнатах была подобрана с большим вкусом, хотя и видно было, что вся она очень старая. В Клариной комнате, налево от двери, стоял шкаф, чуть дальше к окну помещался двуспальный диван, который почему-то был разложен; на противоположной от дивана стороне был квадратный обеденный стол; еще там была низенькая тумбочка с телевизором да пара потускневших от времени стульев.

Захлопнув чемодан, Клара задвинула его в угол.

– Пошли на кухню, поможете.

В кухне на двоих места явно не хватало; мебель стояла в два ряда, между которыми оставалось не более полутора метров прохода.

– Вот Вам хлеб и колбаса. Режьте. – Клара выложила продукты на стол,  сама же занялась картошкой.

Плита в доме была хуже не придумаешь – электрическая, причем одна из первых советских моделей. Варить на такой плите картошку – одно сплошное мученье: или она убегает, или совсем не кипит. Тем не менее минут через сорок обед был готов. Хотя и то сказать: какой это обед? Тарелка картошки да кусок колбасы?! Но Клара рассудила правильно: чем меньше еды, тем скорее непрошенная гостья удалится восвояси.

Стол Клара накрыла в комнате – поближе к телевизору.

– Прошу, – без всякого выражения проговорила она. – Еды не густо, да уж извиняйте, – прибавила она с выделанным сарказмом, – чем богаты, тем и рады.

– Кларочка, не беспокойтесь, – поспешила успокоить подругу Кика, – я ем мало, да и есть что-то совсем не хочется. Да, кстати, – спохватилась она. – А вино-то! – Она выудила из сумки бутылку. – Штопор дайте, пожалуйста.

Дамы вернулись в кухню. Кика орудовала штопором с почти профессиональной ловкостью, однако пробка не поддавалась. Уж она заходила и так и этак, и штопор меняла, и угол наклона – и все без толку, пробка не сдвинулась ни на миллиметр.

Клара смотрела на Кикины манипуляции со все возрастающим раздражением: ей не терпелось поскорее закончить этот дурацкий обед; а тут – изволь теперь ждать, когда дамочка одолеет эту чертову пробку, если вообще одолеет, своими тонкими ручонками.

– Послушайте, – сказала она неприязненно, – ну сколько можно? Я устала; хочу поесть и хоть ванну принять с дороги. Пес с ним, с Вашим вином. Давайте поедим, и я займусь своими делами.

– Сейчас, сейчас, Кларочка, – засуетилась Кика, – я уже почти открыла.

И действительно, после того как Кика выковыряла из горлышка добрую половину пробки, дело пошло на лад.

– Вот, готово! – Кика, вся мокрая от усилий, протянула Кларе нанизанные на стальную спираль пробковые останки.

Клара смотрела на Кикино лоснящееся от пота лицо с нескрываемым отвращением. Ее лицо никогда не лоснилось от пота, даже когда она играла в теннис. Что-что, а держаться в рамках приличий она умела. А эта – ! Лысая, потная, противная. К тому же все время сморкается. А уж как одевается – не приведи Бог! В мужские рубашки, подумать только!

“Господи, как же она меня бесит! – с досадой думала Клара. – И какого дьявола она сюда приперлась?“ От Кикиного совершенно нелепого присутствия в ее квартире Клара страдала: ей было неуютно в собственном доме, ей не хотелось ни есть, ни пить, ее не привлекал даже телевизор – излюбленное развлечение. Ей хотелось только одного – чтобы Кика ушла, и как можно скорее. На Клару вдруг снова накатила волна безудержной ненависти к этой дурочке, которая навязалась на ее шею.  Ей вдруг захотелось, захотелось ужасно сделать той какую-нибудь ощутимую гадость, сделать что-нибудь такое, что бы навсегда отбило у нее охоту ходить сюда в гости.

Клара кинула внимательный взгляд на старенькую затерханную клеенку, покрывавшую обеденный стол. – Это Вы попортили клеенку? – Она ткнула пальцем в первую попавшуюся царапину.

Кика отшатнулась. – Я? Не знаю. Кажется, нет, – испуганно пробормотала она.

– Нет, это Вы, – холодно и сурово подтвердила Клара. – До Вас этой царапины не было.

– Кларочка, ну ей-Богу, ну... – Кика смутилась и покраснела. Спорить она не любила, защищать себя не умела и очень переживала, когда о ней думали плохо.

Клара между тем вошла в раж. – Какой стыд! – ровным презрительным тоном выговаривала она. – Так обращаться с чужими вещами! Да где это видано? Вас что, в зоопарке воспитывали?

– Клар, – попыталась вставить словечко Кика, – да ведь клеенка-то старая, на ней этих царапин – немерено.

– Да Ваше-то какое дело? – Клара повысила голос. – Будь это Ваша клеенка, пожалуйста: резали бы и кромсали, как Вашей душе угодно. Но ведь клеенка не Ваша. И за каждую царапину Вы ответите, имейте это в виду!

Кика не верила своим ушам. Клеенка уже, можно сказать, истлела, а она поднимает скандал из-за какой-то там царапины?! Кике было ужасно неудобно – за Клару, разумеется; хотелось как-нибудь поскорее замять этот инцидент.

– Клар, ну если это так серьезно, давайте я оплачу Вам нанесенный ущерб, – устало сказала она.

– Разумеется, оплатите, – спокойно подтвердила Клара. – Вот хозяйка придет – подсчитает, сколько Вы тут напортили. Вот еще, кстати. – Она подошла к стоявшему напротив разделочному столику и провела пальцем по какой-то явно застарелой выщерблине. – Тоже Ваша работа.

Кика пожала плечами. На душе стало темно и гадко. “Ну зачем она так? – с горечью думала она. – Что я ей сделала? Все время угодить стараешься, а она только жалит и ноги о тебя вытирает”.

Если по-честному, Кике уже ничего не хотелось: ни вина, ни обеда, ни общения. Ах, как было бы хорошо оказаться теперь дома, закрыться в своей комнате и тихонько поплакать...

У Кики мелькнула мысль, что самое разумное  в данной ситуации – встать и уйти. Но не могла она вот так взять и уйти; что-то удерживало ее, на что-то она еще втайне надеялась. Быть может, на вино, от которого люди, как известно, становятся добрее и мягче.

– Ну что Вы встали, как столб? Идемте обедать, –  спокойно и насмешливо сказала Клара, как будто и не было той выволочки, которую она только что устроила своей гостье.

Кика, совсем сбитая с толку, послушно поплелась в комнату. Разлив по бокалам вино, присела к столу. Клара, не говоря ни слова, разложила по тарелкам еду.

– Ваше здоровье! – вежливо и бесстрастно сказала Клара и поднесла бокал к губам. – Господи, ну и кислятина! – тут же скривилась она. – И где Вы такую гадость купили-то?!

Кика дернулась, как от пощечины. Она залпом опрокинула бокал и снова наполнила его, до краев. Вино приятнейшим теплом разлилось по жилам; смыло с души все обиды и разочарования; освободило от напряжения, которое держало ее в своих объятиях с того самого момента, как они сошли с поезда.

– Что Вы не едите-то? Ешьте, – приказным тоном сказала Клара.

– Что-то не хочется. – Уставившись в одну точку, Кика маленькими глотками тянула вино.

“Ах, тебе не хочется! – злобно подумала Клара. – А ну как развезет тебя, без закуски-то? Что мне тогда с тобой делать? Гостей по домам развозить? Или прямо здесь прикажешь тебе постельку стелить? Нет, милая моя лесбияночка, не выйдет!”

– Так! – властно сказала она, резко откинувшись на спинку стула. – Или Вы будете есть, или я выливаю это вино в унитаз!

Кика молча взяла в руку вилку и принялась вяло ковырять давно остывшую картошку.

Клара включила телевизор и немигающим взглядом уставилась в экран. Передавали какой-то старый-престарый фильм, что-то там о пионерах на летнем отдыхе.

Кика взяла бутылку и, не спросясь, стала наполнять Кларин бокал.
 
– Мне не надо. – Клара протестующе вытянула руку. – Не могу пить Вашу кислятину.

“Господи, – не столько обиженно, сколько удивленно подумала Кика, – ну не нравится тебе вино – не пей! Никто ж тебя не неволит. Но зачем ты твердишь об этом всякую минуту? Что за бестактность такая?”

Она послушно отняла бутылку от бокала и налила себе. Не то чтобы она вознамерилась напиться. Просто от вина боль притуплялась и сердцу становилось веселей. Вот и тянула себе бокал за бокалом.

Так они просидели в полном молчании минут, наверное, тридцать. Клара упорно не отрывала глаз от телевизора; Кика сидела с отрешенным, потусторонним выражением на лице, уставив неподвижный взгляд в искрящуюся рубиновую жидкость. Она думала о своей нескладной жизни. Как это так получилось, что она вдруг осталась совсем одна? С мужем развелась; любовники все послиняли, из-за этой дурацкой лысины; дети выросли, отдалились совсем; подруги шарахаются, знаться не хотят, ну как же – лесбиянка! Вот, нашла вроде подружку, да только какая это подружка, если все время окунает тебя мордой в парашу?

 Опорожнив бутылку, Кика поднялась и, слегка пошатываясь, вышла из комнаты. На пару минут заглянула в уборную. Вернувшись в прихожую, надела ботинки, набросила на плечи анорак, подхватила сумочку... – Клар, так я пойду...

Клара слегка повернула голову. – Два оборота по часовой стрелке, – сказала она с видимым облегчением, как будто сбросила с плеч неподъемный груз. – И будьте любезны – захлопните за собой дверь.

Кика без труда открыла дверь и вышла на лестничную клетку, но тут же, от духоты, что ли, у нее потемнело в глазах и ноги ее подкосились. Она прислонилась к стене и медленно съехала на пол.

Должно быть, она просидела так довольно долго, потому что вдруг она почувствовала, что ее ноги страшно затекли. Кика попыталась встать, однако онемевшие конечности не удержали ее, и она рухнула на пол, громко вскрикнув от боли.

В ту же минуту отворилась дверь, и на лестницу высунулась Кларина безукоризненная головка. – Что Вы тут делаете? – с раздражением спросила она.– Почему не идете домой?

– Я... Кларочка... простите... не могу идти... – тихо, стыдясь своей слабости, пролепетала Кика. – Можно я еще немножко у Вас посижу?

– Да что это с Вами? Говорите толком. – Выражение гадливости проступило на Кларином лице. Она поморщилась, как морщатся натуры утонченные, почуяв запах навоза или что-либо подобное.

– В глазах темно, Кларочка, и ноги словно ватные... Вы уж простите... – Кике было ужасно совестно и неудобно за свой жалкий вид и за то, что она причиняет Кларе лишнее беспокойство. Она нервно ломала руки и упорно смотрела на носки своих башмаков.

– Заходите. – Клара распахнула дверь.

Кика, не в силах подняться, поползла в квартиру на четвереньках. При этом она то и дело задевала плечами за мебель и стукалась о косяки головой. Клара стояла неподвижно, скрестив на груди руки и давясь беззвучным смехом.

– Вот! Это все Ваше вино, – сказала она неприязненно, – говорила же я, не надо было его пить.

Она уселась на диван перед телевизором, а Кика примостилась тут же, рядом, на полу, положив голову на диван и обняв руками колени.

Через полчаса Клара начала проявлять признаки нетерпения. – Ну что Вы там, заснули, что ли? – спросила она, глядя на Кику с тем особенным омерзением, с каким благовоспитанные дамы смотрят на жабу или на червяка. – Мне уходить скоро надо, – соврала она. – Может, пойдете?

– Господи, Кларочка, мне так плохо! – Кика всхлипнула и, схватив Кларину руку, прижалась к ней щекой.

Клара выдернула руку и прошипела с ненавистью, которая копилась в ней с самого утра, но все не находила повода излиться, а теперь вот нашла:
– Не смей прикасаться ко мне, лесбиянка поганая!

Кика протрезвела в одну секунду. Вскочив на ноги и подцепив на ходу сумочку, она пулей выскочила вон из квартиры.


                3
               
Кика сбежала вниз на один пролет и опустилась на пол возле мусоропровода. В душе клокотала ярость, к самому горлу подступила обида. По щекам катились крупные слезы. В голове, как заведенный, вертелся вопрос: “За что?” За что она унижает ее, за что топчет ногами? За что мордой по стенке размазывает?

– И так и эдак перед ней расстилаешься, – распухшими, пересохшими губами шептала Кика. – Что ж она-то со мной, как с собакой, а?!

К женщинам Кика относилась с уважением, скорее даже с почтением и любовью. Обидеть женщину словом, делом или помышлением казалось ей величайшей подлостью. Но она-то ведь сама – разве не женщина? Да неужто она все это заслужила? Просто в голове не укладывалось: как женщина может пинать другую женщину?! Вроде ведь и мужика между ними нет?! Как это все странно! Дико! Отвратительно!

Так она просидела минут с двадцать, рыдая и философствуя. Но мало-помалу она успокоилась: слезы высохли, мысли прояснились. Обида, острая, жалящая, мучительная – прошла, оставив после себя горечь и еще одно чувство, доселе Кике незнакомое, а именно – жажду мести.

Кика прожила свои сорок лет относительно мирно, никому не желая зла да, в сущности, и не делая его, по крайней мере – сознательно. Даже к мужу, с которым последние годы они очень не ладили, она не испытывала особенной ненависти или там злобы. Так, бранились потихоньку года три и в конце концов расстались... к обоюдному удовольствию. Но тут... в ней не просто зашевелилось желание отомстить, она чувствовала, что не сможет нормально жить: есть, пить, спать, разговаривать с людьми, наконец, – до тех пор пока не отомстит этой женщине, не отомстит по полной программе.

Нет, повторяю, по натуре своей Кика вовсе не была жестокой или мстительной. И, наверное, если бы она не вела себя так покорно и смиренно, если бы не позволяла Кларе унижать себя буквально на каждом шагу, если бы хоть иногда огрызалась и показывала зубы – навряд ли она дошла бы до такой низости. Ведь именно тот факт, что она-то сама не сказала Кларе ни одного обидного или недоброго слова, в то время как та без устали поливала ее помоями, – именно этот факт возмущал Кику больше всего, требуя мести, мести и еще раз мести. Но было и еще одно обстоятельство, которое подогревало Кикины недобрые инстинкты. Клара презирает ее за то, что она, дескать, лесбиянка. Но ведь она не лесбиянка! Образцы художественной литературы говорят нам, что такие ситуации, когда человек терпит от людей напрасные гонения и презрение, – встречаются в жизни довольно часто. Однако мало кто знает, до чего же это тяжко и больно – терпеть от людей именно такое презрение – незаслуженное. Когда ты на самом-то деле – ни сном ни духом, а тебя уж записали! И глумятся. И ненавидят. Всем скопом.

Вот бы и Кларе дать покушать этой похлебки-то! А что? Кика вдруг встрепенулась, развеселилась даже! Неожиданно простое и элегантное решение вдруг блеснуло в ее усталой голове. Она посмотрела на часы. Шесть. Круто! Выходит, она пробыла у Клары целых пять часов! Кика сразу и очень рельефно представила себе, как судачат за Клариной спиной охочие до сплетен соседки: “Да, милочка, говорю Вам: целых пять часов! Можете себе представить, как они там натешились? До чертиков!” Кика аж ручки потерла от удовольствия. Что ж, остается только немножко подыграть – и дело в шляпе.

Она достала из сумочки зеркальце и самым тщательным образом стерла с лица следы слез. Потом как следует растрепала волосы и с помощью румян придала себе до неприличия раскрасневшийся вид. Пара мазков губной помадой по подбородку довершили портрет – ну вылитая девка после капитальной любовной оргии! 

С безумной улыбкой обалдевшего от счастья человека Кика выскочила из подъезда и плюхнулась на скамейку, очень кстати оказавшуюся рядом. Не спеша достала из сумочки зеркальце и стала “приводить себя обратно в порядок”: пригладила расческой волосы, подкрасила ресницы, стерла с подбородка почти всю помаду, попудрила лоснящийся от пота нос. Еще немного потренировала улыбку. Затем, достав из сумочки клочок бумаги, записала Кларин адрес: улица Широкая, дом пятнадцать, квартира сто двадцать один. Замечательно!

Кика поднялась и воздушной, танцующей походкой пошла, даже не пошла, а поплыла к автобусной остановке. Всю дорогу, до самой квартиры, она просто светилась от счастья, даже напевала что-то такое себе под нос, что-то такое про любовь...

На другой день, пожертвовав обеденным перерывом, Кика написала письмо. Письмо начиналось словами “Привет, любимая!” и, натурально, адресовалось Кларе. Послание было полно самых трогательных и нежных признаний и заканчивалось витиеватой, но искренней клятвой в любви вечной и бесконечной.

Обычно листок с посланием, прежде чем положить в конверт, перегибают текстом внутрь. Кика же, напротив, сложила свое письмо текстом наружу и запечатала его в полупрозрачный конверт. Излишне говорить, что любой желающий мог совершенно свободно ознакомиться с его содержанием, даже не поднимая конверт к свету.

Прошла неделя. Кика послала Кларе уже три любовных письма и, честно говоря, на этом немножко запнулась. Что еще могла она сделать? Явиться под Кларины окна с гитарой  и спеть серенаду? Она уж было собралась поставить в этом деле точку, но судьбе было угодно распорядиться иначе.

Позвонила Кларина хозяйка и в довольно развязных выражениях стала требовать уплаты компенсации за “причиненный ущерб”. Кика запросто могла бы послать ее куда подальше, впрочем, могла бы и заплатить, благо сумма была названа просто смехотворная. Кика не сделала ни того, ни другого.  Судьба давала ей шанс завершить блестяще начатую комбинацию, и Кика не преминула им воспользоваться.


              4

При ближайшем рассмотрении Кларина хозяйка оказалась весьма приятной женщиной: лет тридцати пяти, с чудесными светло-желтыми волосами, подстриженными под каре, нежно-розовым румянцем и мягкой улыбкой больших зеленовато-серых глаз.

Они сидели на уже знакомой читателю кухне, пили принесенный Кикой вермут и мирно беседовали. Клары дома не было – таково было непременное условие, поставленное Кикой.

– Леночка, милая, да поймите же Вы, – с улыбкой втолковывала хозяйке Кика, наполняя бокалы янтарной жидкостью, – мне зарплату не платят с января месяца; я по уши в долгах. А ведь у меня дети, Клара не говорила Вам?

– Да, да, – согласно кивала Лена. – Я Вас отлично понимаю. – На мгновенье она замялась. – Но Клара сказала, что Вы...

– Нет, Леночка, Вы дослушайте, – мягко, но настойчиво перебила Кика. – Я ведь не отказываюсь... Но заплатить деньгами я сейчас просто не в состоянии. – Она на минуту остановилась и затем прибавила, медленно и со значением в голосе:
– Только натурой.

– Натурой?! – Лена вскинула на собеседницу удивленно-насмешливые глаза. – Спасибо. Я не лесбиянка.

– Я тоже.

– Да бросьте. – Лена усмехнулась. – Кому Вы лапшу на уши вешаете? Ваши письма к Кларочке только ленивый не читал.

– Да? И что же Вы там читали?

– “Воспоминание о твоих чудесных ласковых ручках не дает мне покоя ни днем, ни ночью...” – с напускным чувством процитировала Лена и засмеялась пьяным смехом. – Продолжать?

– Не стоит, – ответила Кика, улыбаясь самой невинной улыбкой. – Но ведь это всего лишь слова. – Она пожала плечами, совершенно равнодушно, как будто лично к ней это дело не имело ни малейшего отношения.

– Ну, знаете, – возразила Лена, – если Вы говорите такие слова... наверное, это что-нибудь да значит! Во всяком случае, люди думают именно так.

– Да что Вы говорите! – Кика расплылась в самой добродушной улыбке. – Впрочем, это даже к лучшему, – заключила она. Впившись взглядом в Леночкины круглые блестящие глаза, она проговорила тихо и очень убедительно:
– Значит, когда Вы будете стонать и кричать от восторга, все подумают на Клару и только на нее.

– Я буду кричать?! – спокойно-небрежным тоном переспросила Лена. – С чего это Вы взяли?

– Леночка, помилуйте, – терпеливо внушала женщине Кика, – должна же я заплатить Вам долг!

– Ну, – протянула Лена, – заплатите как-нибудь потом. – Она залпом допила остатки вермута и положила в рот шоколадный кругляшок. – Когда деньги будут.

Кика немедленно наполнила хозяйский бокал до краев. – Не будет денег, Ленусик, – веско сказала она. – Можете мне поверить. Так что лучше соглашайтесь. А то, боюсь, как бы совесть меня не замучила, – прибавила она с самым серьезным видом.

– Да говорю же Вам: я не лесбиянка, – весело рассмеялась Лена. Видно было, что разговор этот ее нисколько не раздражает – скорее забавляет.

 – Да Вас ведь никто и не обращает! – возразила Кика. – Знаете, кто такие лесбиянки? – спросила она и, не дожидаясь ответа, пояснила:
– Лесбиянка – это женщина, которая... ну, скажем так: удовлетворяет других женщин. Верно? – Она посмотрела на Лену вопросительно; та с усмешечкой кивнула. – Разве от Вас этого кто-нибудь требует?

– Нет. Но ведь Вы...
– Послушайте, – с улыбкой перебила собеседницу Кика, – Ваш муж что, никогда не делал с Вами таких вещей?

– Муж-то? – игриво переспросила Лена. – Да как Вам сказать...

– Неужели не делал? – удивилась Кика. – Тогда тем более, – заявила она безаппеляционным тоном. – Вам просто необходимо это попробовать. Это же ни с чем не сравнимое ощущение!

– Правда? – заплетающимся языком спросила Лена. Третий бокал вермута привел ее в хорошо известное состояние, когда тормоза и преграды вдруг исчезают и жизнь становится простой, как три рубля.

– Чистая правда, – подтвердила Кика. – И, между прочим, если хотите знать: каждая вторая женщина в принципе готова заниматься лесбийской любовью. Единственное, что их сдерживает, – это страх за свою репутацию.

– Неужели каждая вторая?!
– Да, пятьдесят процентов. А по некоторым оценкам – даже две трети.

– Да? Ну и что?

– А то, что для Вашей репутации никакого риска здесь нет, ни малейшего. Все подумают на Клару. Кстати, когда она придет?

– Поздно, часов в десять.

– Вот видите! Никто и не заметит, как она войдет в дом. А если и Вы тоже уйдете незаметно – все будет шито-крыто. Комар носа не подточит.

– Ну, я не знаю... – Деланно ломаясь, протянула Лена.

Кика встала, взяла Лену за руку и потянула за собой в коридор. Лена, шатаясь, покорно семенила за Кикой, на ходу приговаривая: – Только имей в виду, дорогая: я ведь не лесбиянка...


               5

Рыжеволосый вихрастый мальчик лет десяти стоял на балконе третьего этажа и зорко всматривался в даль. Он стоял на стреме уже больше часа. Мальчик устал; мать трижды звала его ужинать – не пошел; пацаны с улицы кричали, зазывали играть в футбол – парень только отмахнулся, слишком важное было дело, не до пустяков.

Часы уже показывали восемь, когда мальчик увидел наконец то, чего так долго и терпеливо дожидался. Он бросился в комнату к телефону и, спеша и путаясь, набрал номер.

– Алло, Санек! – закричал он в трубку, в нетерпении теребя провод свободной рукой. – Появилась! Быстро звони Мишке! И пускай дальше передаст, по цепочке. Ладно. У тебя сегодня что? Огрызки? У меня банановые шкурки, – с некоторой даже гордостью поведал он. – Ну, все, паря, я пошел, а то пропущу, а вот это уже будет облом!

Паренек беспокоился совершенно напрасно – Клара шла по улице чрезвычайно медленно. Она брела по тротуару в исключительно мрачном настроении. Опять продавщица в магазине нахамила, да так, что не выдержали даже ее “железобетонные” нервы – чуть не заревела. И такое – каждый день, вот уже целый месяц! Куда ни пойдешь – везде грубость, везде обман, везде презрение, везде неприкрытое хамство. По улицам ходишь как оплеванная. Хоть вообще из дома не выходи.

Да, раньше такого не было, абсолютно точно, не было. Раньше с ней и соседи здоровались. А теперь – отворачиваются. А то и демонстративно в ноги плюют. Раньше люди ей улыбались, отвечали вежливо, с уважением. А теперь... Что-нибудь спросишь – или вовсе не отвечают, или посылают куда подальше, а то и просто вместо ответа смачно рыгают тебе в лицо. “Лесбиянкой” оскорбляют буквально на каждом шагу.

Когда на ее прелестную, ухоженную головку посыпалась банановая кожура, Клара пришла в ярость. Сволочи, будь они прокляты! Шпана сопливая! Да как они смеют поднимать на нее руку – на нее, сорокапятилетнюю женщину, кандидата наук, специалиста, уважаемого человека! “Да, на работе меня уважают!” – в запальчивости подумала Клара. В городке же все как с ума посходили. Впрочем, оно и понятно: эти дурацкие Кикины письма, которые она получает каждую неделю по две штуки! Будь она проклята, подлая девка! Из-за этих писем ее, по-видимому, и записали в лесбиянки. И ведь никому ничего не докажешь. Никто и не поверит. “Да никто тебя и слушать не станет!” Если даже близкие подруги не желают с ней разговаривать!.. Чего же ждать от посторонних людей? Клара тяжело вздохнула. Вот ведь как... оклеветали! Ей вдруг на ум пришла мысль, которая ужаснула ее. “До чего же, однако, просто это делается: парочку гнусных писем написал, и все, кончен человек, даже самый что ни на есть порядочный и честный”.

Лишь только она об этом подумала, как на ее голову обрушилась новая порция метательных снарядов. Клара вздрогнула и инстинктивно подняла голову, обшаривая взглядом ровные ряды балкончиков. Бесполезно: даже если увидишь, все равно ничего не докажешь. Она ведь здесь на птичьих правах: ни гражданства, ни прописки, ни связей, ни друзей  – ничего. Чужая – этим все сказано.

Пока она добрела до своего подъезда, ее обстреляли еще не один раз. В самом мрачном расположении духа вошла она в свой дом. “Клара – лесбиянка” – это была самая невинная надпись из тех, что во множестве украшали грязно-серые стены подъезда. “Лесбиянка – прочь отсюда!” – медленно, по слогам, прочла Клара и поморщилась. “Я бы с удовольствием, – устало подумала она, – да только кто же из вас теперь мне комнату сдаст?”

Поднимаясь по ступенькам к лифту, она вдруг услышала голоса. Говорили двое;  прислушавшись, она узнала голос своей квартирной хозяйки. Другой голос был незнакомый, низкий и хриплый, но, определенно, женский. Разговор с первых же слов привлек ее внимание. Клара тихонько сошла обратно вниз и, спрятавшись за выступ стены, стала слушать.

– Леночка, послушайте, – с жаром говорила хриплая, – ведь это же ужас, кошмар!

– Да что такое, Нина Петровна?

– Вы ведь, небось, и не знаете, что у Вас в квартире творится!

– Да что же творится?

– Оргии, самые беспардонные оргии!

– Да что Вы!

– Да, да! – взволнованно говорила Нина Петровна. – Каждую неделю!

– Да что Вы говорите?! – испуганно вскричала Лена.

– Вот те крест, каждую неделю! – побожилась женщина. – Как придет к ней эта девка, так там такое начинается – волосы дыбом!

– И что же они делают?

– Как что? Спариваются, извините за выражение. Так вопят – на пять этажей слышно.

– Ах они бесстыдницы! – укоризненно, но как-то не очень уверенно сказала Лена.

Клара, которая в продолжение всего разговора потихоньку накалялась и сжимала от злости кулаки, в этом месте не выдержала и заскрежетала зубами. “Ах Вы, сволочи, сволочи, сволочи!..” – шептали ее пересохшие губы, а по щекам текли беззвучные слезы.

– Леночка, милая, – продолжала между тем Нина Петровна, – ну зачем же такой разврат в доме? Ведь это же позор!

– Да, Вы правы, – нехотя согласилась Лена. – Нехорошо.


– Гоните ее в шею, Леночка, прошу Вас! – Нина Петровна не на шутку разволновалась. – Мы все вас просим, все жильцы, – просительным тоном говорила она. – Домой ведь приходить противно. Это ведь хуже любого борделя, хуже проституции! – заключила она, и в ее голосе послышалось такое явное, такое непереносимое отвращение, что Клара вся передернулась. Она и сама чувствовала невыразимое отвращение, слушая весь этот нелепый вздор. Клара никогда не сочувствовала лесбиянкам; более того, эту категорию женщин она презирала всей своей высоконравственной душой. Тем более омерзительным казалось ей все это вранье, изливавшееся на ее голову. 

В молчании прошла минута или две. Затем медленно, как будто слова давались ей с большим трудом, Лена проговорила:
– Да, Нина Петровна, конечно. Я все понимаю. Но... жалко ведь женщину! Ну подумайте: куда она пойдет? Кто ее пустит?

– Никто не пустит! – удовлетворенно подтвердила Нина Петровна. – Ну и отлично! Так ей, паразитке, и надо! – злорадно сказала она. – Пусть катится!

Собеседницы опять замолчали.


– Знаете, Нина Петровна, – тихо, с какой-то задумчивостью в голосе, сказала Лена, – ее ведь и так уже до ручки довели. Я-то ведь вижу, какая она домой приходит. Запирается в комнате и полночи рыдает.

– Рыдает?! – с сомнением переспросила Нина Петровна. – Должно быть, оплакивает свою пропащую жизнь.

– Не знаю, что уж она там оплакивает, – сказала Лена, и в ее голосе послышались смущенные нотки. – Но только не могу я ее, такую, на улицу выгнать, рука не поднимается.

– А как же мы? – заволновалась Нина Петровна, – всю жизнь теперь терпеть этот разврат?!

– Нина Петровна! Успокойтесь, прошу Вас! В конце-то концов, – Лена понизила голос; слова едва долетали до Клариных ушей, и ей приходилось изо всей силы напрягать слух, – человек имеет право на нестандартную... ну... ориентацию.

Клара слушала, и в душе ее клокотали и бурлили, переливаясь через край, обида и ненависть, лютая ненависть к этим теткам, поливавшим грязью ее доброе имя. Ей вдруг захотелось, захотелось неудержимо, ухватить их обеих за волосы и таскать, таскать, таскать... А потом разодрать ногтями их мерзкие, лживые, гадкие лица... Она едва сдержала свой порыв; вцепившись пальцами в угол выступа, за которым пряталась, она с силой боднула его головой.

Острая боль, на мгновенье ослепившая ее, притупила эмоции. Клара схватилась за голову и стиснула зубы. Ее вдруг охватила ужасная слабость; колени сами собой подогнулись, и она осела на пол. Слезы лились в три ручья по ее впалым, бледным щекам. Беззвучные рыдания сотрясали грудь. Чтобы случайно не всхлипнуть и не выдать своего присутствия, она впилась зубами в мякоть ладони. Гнев, боль, обида на злую судьбу, сознание дикой, вопиющей несправедливости происходящего – терзали ее душу, разрывали на части ее бедное сердце. Эмоции переполняли ее, как будто ища выхода и не находя его. Она была не в силах совладать со своим собственным телом: то заламывала руки, то, как в припадке, начинала корчиться и извиваться, биясь о стенку головой. От ее изысканной прически не осталось и следа – волосы, спутанные, растрепавшиеся, торчали космами в разные стороны; лицо, дышавшее болью и гневом, было все перемазано тушью и губной помадой; чудесное голубое платье, лучшее платье из ее гардероба, все измялось и перепачкалось.

Между тем разговор у лифта шел своим чередом.

– ... а что касается оргий, – медленно, как бы нехотя, говорила Лена, – ну, я попрошу... ее... словом... чтобы вели себя поприличнее... в-общем, чтобы Вас не беспокоили.

При этих словах кровь бросилась Кларе в голову – будто плотину прорвало, и на несколько минут она потеряла сознание. Когда она очнулась, вокруг стояла полная тишина. С трудом поднявшись на ноги, спотыкаясь и чуть не падая, то и дело хватаясь рукой за стенку, Клара побрела к лифту.

В квартире никого не было. Сбросив туфли, Клара прошла на кухню. Ей нестерпимо хотелось пить, в горле как будто полыхал пожар. Она протянула руку за чашкой, и ... пораженная, застыла на месте. На сушилке стояли две рюмки. Клара вгляделась внимательнее. Рюмки были вымыты сравнительно недавно – на одной из них еще серебрились водяные капли. Клара пошарила глазами по кухне – так и есть, бутылка, пустая, стояла под окном. Клара, пошатываясь, шагнула к окну, подняла бутылку и уставилась на нее бессмысленным взглядом. “Херес, – отметила она совершенно машинально. – Крымский”. Значит, в ее отсутствие хозяйка веселилась тут в чьем-то обществе... Клару как будто вдруг осенило; она поспешно прошла в спальню: кровать, ее кровать, которую она всегда заправляла очень тщательно, – ее кровать была самым безобразным образом смята – как будто на ней долго и упорно прыгали или, скажем, отчаянно дрались! Клара стояла у дверей, бледная как полотно, с трясущимися, искусанными в кровь губами. Теперь, наконец-то, все разложилось по полочкам: и жалобы соседей, и хозяйкино смущение, и то, что в последнее время Лена стала с ней особенно предупредительна и заботлива, и насмешливый, совершенно издевательский тон последних трех писем, которые она получила от Кики... Нет, разумеется, бесспорных улик у нее не было и каждый факт, рассмотренный сам по себе, можно было интерпретировать самыми разными способами. Но очень уж складно они ложились в одну картинку... Клара и сама не смогла бы сказать, почему, но почему-то она была твердо уверена в том, что не кто иной как Лена с Кикой издавали те самые вопли, которые так возмутили соседку с хриплым голосом.

Клара стояла не то что потрясенная, а скорее опустошенная – как будто все, что было в ней живого, – все было высосано до последней капли, вычерпано до самого дна. Она сделала шаг вперед и бессильно опустилась на краешек кровати. Ее голова безвольно упала на грудь, спина ссутулилась, веки опустились – она впала в полубессознательное состояние. Через какое-то время она встрепенулась; вместе с сознанием к ней вернулось ощущение ужаса и острого отвращения, отвращения ко всему на свете: к мерзавке-хозяйке, к этой смятой чужими телами кровати, к людям, оскорбляющим ее на каждом шагу, к этому мерзкому, исписанному ругательствами дому, к этому свихнувшемуся городишке, глумящемуся над ее чистой душой...

Здоровенная муха, с громким жужжанием кружившая под потолком, неведомо как забралась за задернутые шторы и принялась нудно и методично биться о стекло. Раздраженная назойливым шумом, Клара подняла голову. Муха перестала биться, выбралась на стол и побежала по большому белому конверту, прижатому к столу простенькой пепельницей. Клара поморщилась. Опять Кика? Нет, у той конверты поменьше. Клара глянула на обратный адрес: Зета-банк, Живописная, 2. С тяжелым сердцем разорвала она конверт. “Уважаемая... довожу до Вашего... Вы уволены...” Далее шли пространные рассуждения о том, что в наш век разнузданности и испорченности, к счастью, осталась еще пара-тройка заведений, дорожащих своей репутацией... И подпись: С. А. Ковалев, исполнительный директор.

Пробежав глазами письмо, Клара пришла в неистовство: да, у нее не было дома, да, у нее не было мужа, не было детей, не было друзей, не было родителей... Да, у нее не было никого и ничего – но у нее была работа! Двадцать пять лет она упорно лепила свою карьеру и к сорока пяти годам достигла высот, о которых женщина может только мечтать – она была директором валютного отдела одного из столичных банков, солидного банка, между прочим. И вот теперь, по прихоти какой-то полусумасшедшей идиотки, в один момент все рушится – плод кропотливого, самоотверженного, многолетнего труда!

С остервенением порвав письмо на мелкие клочки, Клара вскочила на ноги и суетливо забегала по комнате. Лицо ее было искажено какой-то странной гримасой: здесь были и боль, и негодование, и ужас, и ненависть, и страх... Она металась по комнате как угорелая, заламывая руки и бормоча себе под нос что-то невразумительное. То вдруг она принималась разрывать на себе одежду, а то, вцепившись обеими руками в волосы, начинала со стоном раскачиваться из стороны в сторону. Она как будто не могла найти себе места: присядет на кровать и тут же вскочит как ужаленная; на мгновенье остановится и в ту же секунду опять сорвется с места.

В голове ее было не то чтобы пусто, нет, как раз наоборот, в ней тучей роились обрывки каких-то мыслей, которые, однако, как ни крутились – а все не могли сложиться во что-нибудь цельное и осмысленное. Перед ее глазами мелькали все какие-то странные картины: то ей виделось кораблекрушение и она сама, обессиленная, изнемогающая, в обнимку с какой-то хилой дощечкой – против взбесившейся стихии; то вдруг оказывалась она посреди знойной пустыни, где на много километров вокруг нет ни единой живой души.

В ее голове был какой-то невообразимый винегрет; казалось, она потеряла способность думать и соображать; душа ее целиком находилась во власти чувств. Но если некоторое время назад ее переполняла жгучая обида и ненависть, то теперь на смену им пришло острое ощущение бессилия и безнадежности. Она была в беде; каждой клеточкой своего тела она ощущала эту беду, более того – ощущала непоправимость этой беды. Ей вдруг совершенно явственно представилось, что будто бы она находится на дне глубокой-глубокой пропасти и, куда ни глянь – кругом уходят ввысь отвесные, голые, скалистые стены... И не за что ухватиться рукой да даже и взглядом зацепиться не за что... И темно, как в колодце, и кругом ни души. Мертвый мрак, мертвый мрак! И холодный, липкий, безотчетный страх, словно туман, обволакивает ее с головы до ног, ледяными стрелами пронизывает ее трепещущую душу... Минута, и страх переходит в панический ужас: ее тело дрожит, зубы стучат, сердце не бьется, дыханье остановилось... А в душе ширится, крепнет, набухает и разрастается одно желание – кончить муку, прекратить пытку, прекратить любой ценой – вырвать сердце, погасить разум, умереть… Что угодно – лишь бы только вырваться из этого мрака, из этого склепа... Под конец желание становится просто непреодолимым – оно давит, давит все сильней и сильней, грозя разорвать на части тело и душу...
 
В узкую щелку между задернутыми шторами вдруг ярким лучиком блеснула вечерняя заря. Вот он, свет! В исступлении безумия Клара подбежала к окну. Отдернула плотные, тяжелые шторы. В тот же миг комната осветилась последними лучами заходящего солнца. От неожиданности женщина отшатнулась. Но в следующее же мгновенье она снова бросилась к окну и настежь распахнула его. Теплый летний ветер вихрем ворвался в душную комнату.

Широко раскрыв рот, Клара с жадностью вдохнула полной грудью: вот он, свет и воздух – там, за окном! Прозрачная синева неба, разорванная кое-где мягкой, пушистой пеленой облаков, заманчиво сверкала перед ее воспаленным взглядом. Солнце наполовину скрылось за горизонтом. Бесконечное, безмолвное, незыблемое – небо манило ее к себе, обещая покой и избавление от страданий... Улыбаясь тепло и ласково, как милая добрая подружка, солнышко как будто раскрывало перед ней свои гостеприимные объятия... Одним рывком Клара вскочила на подоконник, развела руки в стороны и с радостным криком шагнула навстречу вечности...