Мальчик который умел летать. Часть первая

Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет.   Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.
Луки 8; 16–17


В те лучшие из всех времён времена, когда маленькая кружка кваса из жёлтой бочки стоила три копейки, а большая – в два раза больше, когда товарищеские суды направо и налево карали блудливых мужей, лишая их тринадцатой зарплаты, а из каждого «Старта» и «Рекорда» звучал узнаваемый всеми голос чернобрового лидера компартии, случилась эта незатейливая история. При всей своей простоте она не лишена, тем не менее, своей назидательности и вполне достойна быть рассказанной уважаемому читателю. Не хотелось бы вводить читателя в заблуждение относительно того, что Мальчик действительно летал в реальной жизни, потому как крыльев у него не было совсем. И можно бы было пройти мимо этого ничем не примечательного Мальчика. Мальчик как Мальчик. Заурядный, не броский, ничем не выделяющийся из череды подобных мальчиков. Можно было даже не глянуть в его сторону, если бы не одно знаменательное событие, которое случилось с ним год назад, а именно в самом начале прошлогоднего июня. Тогда Мальчику только–только исполнилось шесть лет.

В тот памятный день с утра солнце вальяжно выплыло из–за горизонта золотым огненным шаром и сразу взялось нещадно раскалять прохладный с ночи воздух. К полудню, когда Мальчик с мамой вышли погулять, в находившийся неподалёку парк, задул вдруг знойный ветер. Он поднял вверх конфетные обёртки и прошлогоднюю листву вперемешку с сухой хвоей. Спустя какое–то время воздух резко похолодел, и ветер превратился в шквал. Свинцово–фиолетовая туча над головами отдыхающих брызнула первыми крупными каплями. В ядовитой черноте низко висящего Апокалипсиса заплясали серебристо–голубые паутинки высоковольтных разрядов, и земля содрогнулась от канонады тысяч небесных крупнокалиберных орудий. После этого залпа ливень Ниагарским водопадом упал на людей, а вместе с ним и град величиной с крупную черешню, лавиной ударил сверху, срывая с деревьев зелёные летние одежды.

Градины резво запрыгали в траве, и отдыхающие, мокрые и всклокоченные, махая руками и крича, побежали под защиту летней эстрады. В то время как мама в сыром облегающем платье торопливо тянула Мальчика за руку под спасительный навес, из чернильных небесных недр сорвалась огромная, размером с теннисный мяч, градина и со свирепым гулом устремилась вниз. Мальчик услышал этот нарастающий гул и невольно на бегу повернул голову в направлении звука. Кусок льда по одной ему известной траектории с невероятной скоростью и силой саданул ребёнка в правый висок и разлетелся на сотни острых осколков.

Лишь на одно невесомое мгновение в глазах у Мальчика заплясали весёлые красные чертенята, и обычный летний день с хлюпающими лужами, кричащими в панике людьми и запахом грозовых разрядов оборвался в беспробудную вязкую пелену сумрака. Когда Мальчик открыл глаза, солнце уже шпарило во все лопатки. Ливень с градом прошёл, и антрацитовая клякса тучи сместилась далеко на восток. Первое, что увидел перед собой Мальчик, было лицо мамы с мокрыми то ли от дождя, то ли от слёз глазами. Её губы что–то шептали, и поначалу было непонятно, что именно. Потом над ребёнком склонился угрюмый, с родинкой на носу человек и мрачно, не без пафоса, словно актёр Большого театра, изрёк: "Удар был очень сильным. Мало сказать просто сильным. Он был невероятно сильным. Очень обширная гематома, вероятно, сотрясение мозга, а может статься, сломана височная кость. Ну, впрочем, не будем гадать. Сейчас поедем в стационар, сделаем рентген и тогда решим, что и как. И куда–то в сторону: «Загружайте ребёнка».

Мальчика уложили на носилки чьи–то решительные руки и поместили в карету скорой помощи. Пока его несли, он боковым зрением сумел увидеть участливые и любопытствующие лица окружающих, что тесной толпой собрались вокруг носилок. И, как Мальчику, возможно, только показалось, кто–то недобро в этой разношёрстной толпе трагически произнёс: "Угробила ребёнка мамаша. Теперь локти будет кусать". При обследовании в больнице подтвердилось самые худшие опасения: и сотрясение мозга средней тяжести, и трещина в области височной кости. Мальчика продержали в стационаре около недели, ставили компрессы на место ушиба, пичкали горькими пилюлями, ставили болезненные уколы. Ребёнок почти всё время спал, потому как был слаб, и когда ненадолго просыпался, видел перед собой маму, которая сразу начинала хлопотать, причитая: «Ах ты, мой малыш, как же это случилось? Как же я тебя не уберегла? Прости свою маму. Я тебя очень люблю. Может, чего покушать хочешь. Ты только скажи, чего хочешь, я всё принесу». Но Мальчику почти ничего не хотелось, кроме разве что спелой сладкой клубники. Через неделю его выписали. Специалисты сказали, что состояние постепенно стабилизируется, а продолжить лечение можно и в домашних условиях. Со временем всё пришло в норму, и неприятное событие изначально смазалось в сознании, а в последствии позабылось и совсем. Но...

Как–то по прошествии, кажется, месяцев трёх или чуть более того, когда мама, как это было принято в семье, пожелала Мальчику спокойной ночи и ушла к себе в комнату, начала Мальчика одолевать дрёма. И вдруг пригрезилось ему. Чтобы пролить свет на некоторые моменты касательно жизни Мальчика, спешу вкратце пояснить, что рос ребёнок в полной семье. У него были мягкая, добрая мама и строгий, требовательный отец, которые любили его и любили друг друга. И он их любил. Мама работала в воинской части, находящейся неподалёку, в должности бухгалтера. Утром она отводила Мальчика в детсад, вечером после работы забирала. Что касается отца, дома он бывал раз в три месяца, поскольку мыл "золотишко" где–то в глухой забайкальской тайге кустарным дедовским способом летом и осенью. В зимне–весеннее время переходил на основное производство. Так продолжалось уже лет десять, а началось ещё до рождения Мальчика. Денег привозил с избытком. Жил дома с месяц. Водил мальчика в зоопарк глядеть на слона, лакомиться мороженым из блестящих креманок в ближайшем кафе, в кино на «Неуловимых». Потом всех обнимал – целовал и срывался в свою богатую, звенящую комарами и гнусом Сибирь, на следующие два месяца, где в глухой, почти заброшенной Богом и людьми деревеньке на самом краю околицы проживала его единородная тётка Евдокия, травница и знахарка, у которой он с ватагой останавливался на постой. Как только Мальчика начала одолевать дрёма, ему внезапно показалось, что он не спит вовсе, а находится в соседней квартире за стенкой толщиной в половину силикатного кирпича. Со слов родителей Мальчик знал, что парня, живущего в этой квартире, зовут Скай.

Он был долговязым, нескладным, с длинными, цвета топлёного молока, волосами, украшенными хайратником. Носил белую, свободного кроя рубаху и расклешённые вытертые джинсы. Скай был хиппи, так все называли его за глаза. Ещё к нему приходили такие же, как он сам, друзья и красивые девушки в цветастых балахонах. Что они там делали, доподлинно не известно, но часто, бывало, так, что их разгоняла милиция. На лестничной клетке почти всегда стоял пряный запах какой–то жжёной травы, и поднимающиеся по маршевой лестнице к себе на этаж взрослые укоризненно и осуждающе качали головами: «Опять накурились». Оказавшись в соседней квартире, Мальчик осмотрелся. На столе тускло мерцала настольная лампа. Свет её был призрачен из–за тонкой пелены синеватого дыма, стекавшего струйкой с деревянной палочки, покоившейся в чугунной пепельнице. Дым был приятен и нежно щекотал ноздри. Тут же на столе лежала пустая бутылка из–под "Портвейна 777" и ещё одна, ополовиненная, стояла рядом. На старом выцветшем диване, раскинув руки в стороны, возлежала совершенно голая девица животом вниз. Ягодицы её были упруги и белы. Мальчик почувствовал смутный и сладостно волнительный интерес к этому обнажённому телу исключительно потому лишь, что в нём спал будущий мужчина. – Это любопытное зрелище, не правда ли, парень? – Мальчик услышал чуть хрипловатый голос хозяина квартиры прямо у себя в голове. Мальчик обернулся, но никого не увидел. – Да ты не пугайся, амиго. Я там лежу в ванной на полу. А здесь только моя заблудшая душонка. – А почему тогда Вы со мной разговариваете? – в недоумении спросил Мальчик. – Тут как раз всё просто. «Потому что я умер и оставил эти грязные телесные лохмотья валяться на полу», –невозмутимо произнёс Скай. Мальчик вдруг осознал, что ему абсолютно не страшно, и спросил: – А отчего Вы умерли? – О, дружище, портвейн и омнопон – не самое слабое сочетание, чтобы улететь. Это я тебе как знаток говорю. Вот я и улетел. Мальчик догадался, что портвейн – это то, что было в полупустой бутылке. А про омнопон он переспрашивать постеснялся. – Я вижу, тебе не всё понятно, бразер – Скай как будто читал мысли собеседника. – Омнопон – это такое аптекарское ширево. Дорогое, но клёвое. Мягкий приход, сплошная радуга. Но, впрочем, тебе ещё рано. – и после некоторой паузы, пока Мальчик переваривал сказанное: – Но, если честно, бебис, что омнопон, что ЛТД – одна дрянь. Хотя с помощью ЛТД я иногда мог себе позволить сотворить целый мир. – И как же теперь Вы жить будете – полюбопытствовал Мальчик. Ведь Вы же умерли. – Да уж, теперь, пожалуй, что никак. Заколотят, что осталось от меня в ящик и скинут в яму. И поверь мне, ни одна гёрла не заплачет. Даже вон та, с божественными титьками, которая кайфует на диване. Хотя и клялась, что только со мной слетает в нирвану. Не верь бабам. Бабы – это яд. Сладкий, но яд. Бывало, правда, редко, что и бабы штырили почище любой "дури". Но в целом тебе ещё рано. Как зовут–то тебя, френд? – Меня зовут Мальчик. Просто Мальчик. – Ну, Мальчик так Мальчик. Меня вот знаешь, какой вопрос гложет? Если мы с тобой разговариваем, то, значит, и ты тоже умер. – Нет, я не умер вовсе. Я сплю у себя в кровати. Наверно, на мгновение Мальчик засомневался, что он действительно спит, и ему захотелось вернуться обратно и проверить. Но Скай, словно прочитав его мысли, попросил: – Подожди. Не торопись, бразер. Не торопись. Поболтаем ещё. Я за всю свою никчёмную жизнь ещё ни с кем так душевно не разговаривал. Даже с ней. Не было времени с кем–то поговорить, всё понты кидал, а поговорить ни с кем так и не успел. Конечно, ты ещё маленький и многого не поймёшь, но кому же мне сейчас исповедоваться, как ни тебе. Может, тебя послал тот, кого я так долго искал в своей душе и сердце. Ты будешь меня слушать, Мальчик? – Я буду Вас слушать. Мальчику стало любопытно, что же может ему рассказать человек по имени Скай на краю вечности. Скай как будто собирался с мыслями, чтобы сказать самое важное, не размениваясь по мелочам. – У меня тоже было когда–то имя. Звали меня Славиком, и я был славным мальчуганом. Я когда–то учился в школе и был даже пионером. У меня были и отец, и мать. Хочу сказать, что я видел твою маму. Она очень даже ничего себе. Было бы у меня ещё время, я бы к ней подкатил. Я думаю, она была бы не против. – Моя мама не такая. Она любит папу. Мальчика задели слова Ская. – Не говори, малец, о том, чего не знаешь. Даже самая верная и преданная женщина при определённых обстоятельствах готова поступиться своими принципами. Проверено. Инстинкт размножения и сохранение рода – парень. И никуда от этого не деться. А ещё есть такая штука, как женская блажь. Будь ты хоть принцессой Уэльской, красавицей, ну прямо Джиной Лоллобриджидой. И охаживает тебя, может сам Элвис, а вот так порой засвербит, что готова бросится под грязного алкаша. И бросается потом, коря себя и проклиная. А всё потому, что блажь и любопытство. Словно у этого алкаша в штанах золотой лом, а не комариный хоботок трясущийся. А потом оказывается, что у него всё в миллион раз хуже, чем у самого захудалого Элвиса. Не с чем и сравнивать. Однако поздно. Поезд ушёл и честь поругана. Любопытство и блажь правят миром. Прости, чел, я груб и циничен, но это неприкрытая правда жизни. Вот вырастешь, сам во всём разберёшься. Мальчик действительно практически ничего не понял из того, о чём поведал ему Скай. Тем не менее, тот продолжал: – Склеить любую овцу – ума много не надо. Будь она хоть трижды самая ярая суфражистка. Главное – развести на ха–ха. Пару–тройку анекдотов затравить или просто юморнуть с огоньком. А уж если на бухло поведётся, считай, все звёзды вселенной у твоих ног. Психология, брат, великая штука. Но я не об этом хотел сказать. Вот я всю жизнь искал свою житейскую философию. Через синьку искал, через траву, через марфушу, даже через псилоцибы. И в чём она, эта философия? А философия в удовольствии. Получил человек удовольствие и счастлив. А счастья много не бывает. И подогревается оно всё тем же удовольствием. Замкнутый круг. Есть удовольствие, есть счастье и наоборот. И стоит только на мгновение выскочить из этого круга, так тысячи какашек на твою голову. Вот сейчас я ближе всего к Всевышнему, с которым я разговаривал, бывало, под кайфом. Но Он никогда не отвечал на мои вопросы. Может, я зря к нему обращался. Может, нет Его и не было никогда. Может это плод изуродованного бухлом и ширевом воображения? Или меня просто закопают с моей никому не нужной философией? Как считаешь? Мальчик промолчал, потому что не знал, что ответить. Он был ещё очень маленьким, чтобы рассуждать на такие тонкие темы. Однако в том, что он сейчас здесь вёл беседы с умершим, было что–то таинственное и сверхъестественное. На диване зашевелилась голая пассия Ская. И он усмехнулся: – Вот встанет сейчас и пойдёт в ванную, а там я лежу дохлый. Вот будет смеху. Жаль, конечно, оставлять её здесь. Столько ещё не изучено, сколько ещё не изведано. Но если мне в раю подгонят небесных апсар, тогда, пожалуй, можно и смириться с потерей заурядной по****ёшки. Наверно, тебе ещё рано слышать такие слова. Извини, вырвалось ненароком. Знаешь, кто такие апсары? Не знаешь? Это такие небесные куртизанки. А кто такие куртизанки? Знаешь? Не знаешь. Не парься. Придёт время – узнаешь. Мне так много ещё хотелось бы сказать тебе, Мальчик, но думаю, что тебя хватятся дома. А теперь проваливай и не огорчай маму. Утром Мальчик проснулся оттого, что в окошко скреблась старая, с корявыми ветками берёза. Он услышал, как скрипит дверь маминой комнаты, как кто–то большой и тяжёлый топчется в коридоре. Может быть, папа приехал, но ему ещё рано. Потом зашаркали шаги в сторону входной двери, а за ними засеменили мамины тапочки. Этот кто–то басовито прошептал:
– Пока. И голос мамы: – Да иди ты уже. Входная дверь тонко пискнула и защёлкнулась на английский замок. Через минуту мама заглянула к Мальчику и спросила: –Ты уже проснулся, малыш? Тогда заправляй постель, умывайся и выходи на кухню завтракать. Мальчик никогда не перечил маме и старался её не огорчать. Он заправил кровать, умылся и вышел завтракать. Мама уже нажарила сырников и приготовила глазунью. – Будешь какао? Холодное или погреть? – Не надо греть, и так сойдёт. И задал вопрос, который не давал ему покоя. Мама, а кто это приходил с утра? Мама на секунду смутилась и как–то неуверенно соврала: – Соседка со второго этажа заходила, – подумала и добавила: – За солью. – Мама, а ты папу любишь? Мама округлила глаза. – Так. Дожили. Я что–то не поняла. Что за дурацкий вопрос. Ты же знаешь, малыш, прекрасно знаешь, что папа для меня самый дорогой на свете человек. Кроме тебя, конечно. Ты то для меня всех дороже, малыш. – Мама, не называй меня больше малышом. Ведь я же Мальчик. – Хорошо, не буду, – улыбнулась мама и подумала: «Растёт». – Мама, а кто такая куртизанка? – полюбопытствовал Мальчик, поддевая на вилку куриный желток. Вопрос оказался настоль ко неожиданным, что поставил маму в тупик. Она не знала, что ответить. Потом собралась с мыслями и, растерянно растягивая слова, уточнила: – Малыш, ты где таких слов нахватался? Я тебя этому не учила. – Ну вот опять. Малыш! – упрекнул обиженно Мальчик. – Прости, солнце моё, просто вырвалось, – опять улыбнулась мама. У неё была красивая улыбка. И с утра было хорошее настроение.
– Мама, ну и кто такая куртизанка? – не унимался Мальчик. Мама подумала. Коль скоро он так настойчив, то этого разговора не избежать, и надо что–то отвечать. – Я даже не знаю, как тебе толково объяснить значение этого слова. Если я правильно его понимаю, то это не очень хорошая женщина. – А чем она плоха? – теребил Мальчик. – Ну, чем плоха, чем плоха – мама явно подбирала слова. –  Скажем так, это такая женщина, которая любит не только одного мужчину, а и многих мужчин тоже. Тебе ясно? Мальчику явственно представилась обнажённая девушка из сна. И он согласно кивнул головой: – Конечно, ясно. Но не совсем. – Когда вырастешь, многое прояснишь для себя и поймёшь. А пока мой тебе совет: поменьше слушай сторонних людей. Бывает, что они говорят то, что совсем не предназначено для детских ушей. Уже допивая своё какао, Мальчик как бы про, между прочим, произнёс: – Мама, а ты знаешь, мне сегодня приснилось, что наш сосед, который хиппи, умер. – Да что ему будет – отмахнулась мама. У таких здоровье покрепче любого из нас. Вон, пьют чего не попади, курят всякую гадость, а всё нипочём. Такие долго живут. В дверь позвонили. – Кого там принесло? Пойду посмотрю. Английский замок клацнул, и Мальчик услышал мужской голос: – Здравствуйте. А Вы хорошо знали вашего соседа? – Ну, так не то, чтобы очень. А что случилось? – Да, умер он сегодня ночью. Вам что – нибудь известно? – Ничего. – Всего доброго. Если возникнут вопросы, мы Вас вызовем повесткой. – Да, да, конечно, – растерянно сказала мама и закрыла дверь. Она появилась на кухне, побледневшая, опёрлась о косяк и растерянно сообщила: – Странно. Сосед умер. Ты откуда об этом узнал, Мальчик? – Ни откуда. Просто приснилось, – обыденно обронил он.

Отчего–то следующей ночью Мальчику захотелось снова поговорить со Скаем, прояснить для себя некоторые моменты. Он невольно подумал об этом. Стоило ему только пожелать, как следующим мгновением очутился он в сквере у серого двухэтажного здания с табличкой «Отделение судебно–медицинской экспертизы № 8». Осенний промозглый ветер трепал тряпки мокрых листьев, моросило, и на деревянном столбе тонко повизгивал, словно больная собака, фонарь с лампочкой в 60 ватт. – Привет, дружище! – услышал Мальчик у себя в голове и ответил, как старому знакомому:
– Привет, Скай. – Смотри, как здорово быть мёртвым. На улице холодно, дождь фигачит, а мне хоть бы хны. И тепло и сухо. А там, где я сейчас лежу, меня лихо распахали от подбородка до самого. Ну, короче, до самого этого. И в череп залезли. А там мозги больше, чем у Эйнштейна. Они там так и офигели, когда заглянули в мой череп. Один другому говорит: «Гляди–ко Иваныч, какие шикарные мозги. Совсем как у Эйнштейна или даже больше». Другой ему и отвечает: «Да я таких оптимальных мозгов ещё отродясь не встречал. Без патологий. Девственно свежие мозги.». Залез рукой в череп и хрясть мои мозги в тазик. Печально, но Эйнштейна из меня не вышло. А ты знаешь, у меня новость. После того, как ты ушёл, ко мне приходил Бог. Прикинь, сам Бог и вдруг ко мне. Упасть не встать. Я думал, он такой, каким его рисуют на иконах, молодой и бородатый. А он оказался совсем другим. Ну вот на улице встретил бы, не узнал. Хотя я слышал когда–то, что у каждого свой Бог. У него такой обалденный хайер. И штанишки. Фирма. Чистые Левисы. Ну так вот, он припёрся ко мне и говорит: – Много ты, паскудник, нафокусничал в этой жизни. Много людям дерьма в карманы разложил. Но я милостив и тебе эти твои выкрутасы прощаю. И скажу тебе по большому секрету, что твой психоделический опыт вполне приемлю и кладу камнем в здание постройки психоделического опыта народов мира. Я ему отвечаю, что я, мол, ребёнок цветов, что с меня взять. А он мне: – Ребёнок то ты ребёнок, и никто в этом не сомневается, но уж больно на говняной грядке ты вырос. В руки мерзко взять. Вон валяешься в ванной весь обосаный и облёванный. Ну и кому нужен такой ребёнок. Вспомни своих в бозе почивших друзей Боба и Хаокина. Так же захлебнулись собственным дерьмом. Этим ли гордиться. А Женевьева с красными волосами так и вовсе повесилась. Сколько вам, дуракам было говорено, не мешайте синьку с ширевом. Грех это, грех. Я киваю. Да мол, грех, да ещё какой. А он мне: – «Спидолу» крутил? Вражьи голоса слушал? Севу Новгородцева боготворил? Отвечай! И это грех тоже. Для чего жил. Для чего небо коптил? Каешься? Говори. – Каюсь, конечно, каюсь. А Севу слушал чисто от безысходности и глупости. Больше не буду, клянусь! – Попробуй не покайся. Засунут в котёл какой–нибудь закопчённый или в яму с помоями.
– Ладно, – говорит Бог, – вижу деятельное раскаяние. У нас там, в раю, вакантно место миколога. Грибы уход любят, от зелёной плесени страдают, а народу толкового не хватает. Пойдёшь? – А чего не пойти, пойду, конечно. У меня же опыт. Правда только в употреблении. – Не бери в голову, научим. Только Светку жалко, а может и не Светка она вовсе. Законопатили её в каталажку так, что выбраться из такой выгребной ямы будет ой как непросто. Они ей сразу предъяву кинули, что это она меня траванула, она ещё и трусы не успела одеть.  Я смотрел, как протокол составляли, только ни фига сделать не мог. А она сидит как курица и молчит. Они на неё всех собак вешают, а она молчит, дура. Они бы на неё могли и убийство Кеннеди повесить, она бы так и молчала. Похоже, не оклемалась ещё совсем, кумарная. Ну, думаю, разберутся. Выпустят. Лет так через десять. У них это запросто. – Через пять, – поправил Мальчик. Он увидел, как со скрипом отворилась дверь в трёхэтажном кирпичном здании, и оттуда, с узелком в синем, севшим от частой стирки платочке, вышла сгорбленная, скрученная жизнью женщина с чёрными подглазинами на лице. Она воровато огляделась, ещё не веря в своё счастье, и усталой походкой побрела в сторону остановки автобуса.
– Ну, через пять тоже не сахар. Жаль, что я не могу прийти и сказать, что она не виновата.
– Я могу, – успокоил Ская Мальчик. – Ты же Мальчик. Тебе никто не поверит. В лучшем случае угодишь в психушку. Знаешь, что такое психушка? Это больница для просветлённых. Весь мир – гипертрофированная модель психушки. А про Бога я тебе наврал. Никто ко мне не приходил. А я ждал. Если не пришёл, значит, я для него просто кусок дерьма. Ступай, Мальчик, к себе, а у меня впереди вечность, чтобы разобраться в своих отбросах. Вот и буду разгребать. А если уж реинкарнируюсь вдруг, ну вдруг получится, отмолю всё, чем эту жизнь запоганил. Мальчику так захотелось, чтобы к Скаю пришёл–таки, наконец, так долго ожидаемый и желанный им Бог. И он успокоил: – Подожди, немного подожди. Может, он и придёт. – Да, нет времени ждать. Ушло моё время. Прощай, Мальчик.

Вот с таких эпизодов кратких по времени начались путешествия Мальчика во время сна. Случалось это не каждую ночь, а раза два–три в неделю, на протяжении полугода или чуть дольше и отчего–то ближе к выходным. Мальчик перемещался в пространстве только лишь силой мысли, мог улететь куда угодно, стоило об этом подумать. Надо сказать, что переносился он не только в рамках установленного и отведённого времени, но и мог сдвигаться из ночи в день, из лета в осень, из прошлого в будущее исключительно по своему желанию и, можно сказать, прихоти. Ему очень нравились эти вне телесные прогулки. Он познавал мир и набирался житейского опыта. Мало того, он видел так много столкновений человеческих характеров, так много борьбы мнений и взглядов, что перед ним начала постепенно складываться картина окружающего человеческого мира. И она была далеко не радужна. Мир был лжив и лицемерен. У него имелись, как у монеты, две стороны. Одна – парадная и показная, где все друг другу улыбаются, где справедливость ставят во главу угла. И другая – скрытая и тёмная, где человек старается обмануть ближнего, обокрасть, оклеветать, убить и за счёт его положить себе в карман, обогатиться, получить удовольствие, значит, и счастье. Вот тут философия Ская и обрела свои реальные очертания. Причём, если разобраться, то парадная сторона мира строилась на обмане и лицемерии, а тайная и закулисная была единственно правдивой. А именно, как оказалось, на этой, спрятанной от посторонних глаз стороне и жило большинство людей.

Конечно, познание таких глубинных процессов было обременительно для маленького человека и его неокрепшей в жизненных коллизиях психики. А поскольку он был воспитан на самых светлых идеалах и примерах, в душу невольно закрадывалось чувство недоверия и подозрительности к окружающим. Большей частью во время своих полётов Мальчик старался тешить свои детские причуды и фантазии. Любил он забираться в цирк. Гремит оркестр. Сотни софитов. Клоуны с красными носами, кувыркающиеся через голову белые собачки. Миниатюрные гимнастки слетают на страховочных ремнях из–под купола. Народ кричит, народ ликует. Это ли не удовольствие. Это ли не счастье от которого замирает сердце. Свирепые тигры прыгают с тумбы на тумбу. Але! Але! Щёлкает хлыст, и вот уже слоны встают на задние ноги, как по взмаху волшебной палочки. Оркестр играет туш. И вот он, апофеоз. Смертельный прыжок на мотоцикле под куполом цирка. Народ с открытыми ртами застывает в изумлённом ожидании. Томительная тишина. Раз. И всё свершилось. Публика рукоплещет, публика беснуется, публика безумствует от полученного удовольствия. Скай! Где ты, Скай? Вот оно, твоё счастье. Иногда Мальчика, помимо его воли, как лист по ветру, заносило в такие дебри мироздания, в такие трущобы человеческого бытия, в какие заказан путь даже самым отважным и авантюрным представителям рода прямо ходячих.

Случилось как–то, что Мальчик оказался на верхней палубе большого круизного двухпалубного теплохода, по белому борту которого золотыми буквами шла надпись: «Академик Темирбаев». Теплоход, обходя отмели и банки, неторопливо двигался вниз по реке. Осеннее мягкое тепло обволакивало уставшую от летнего зноя природу, и берега проплывали тускнеющей уже зеленью с золотыми и багряно – красными заплатами.

Ночами уже подмораживало, и вода остыла.По палубе ходили взад–вперёд рослые накаченные парни в строгих тёмных костюмах, вытирая платками вспотевшие красные лица и подозрительно озираясь.

Здесь же, под навесом, в тени был накрыт огромный дубовый стол, который ломился от изысканных закусок и экзотических напитков. Мужчины, количеством чуть более десятка, сидевшие вокруг стола, были со вкусом одеты и внешне суровы. Один из них, небольшого росточка, в белой рубашке с воротником апаш, поднялся, держа за тонкую прозрачную ножку бокал с янтарным содержимым. Мелкие пузырьки поднимались струйками со дна.
– Многоуважаемый народ, братья. Мы собрались здесь в этот благословенный день за этим столом, чтобы обсудить некоторые вопросы, касающиеся нашего уклада. Мне, уважаемыми коллегами по воровскому цеху, доверено сегодня председательствовать на нашем собрании. Представляюсь всем, кто видит меня впервые, а таких здесь, как я, вижу, немного. Зовут меня Мальчик. Корону мне надели на Пресненской пересылке уважаемые всеми достойными людьми Жора Макинтош и Большой Джон. «Надо же, дядю тоже зовут Мальчик. Только он взрослый Мальчик, а я маленький.» – удивился Мальчик.

– Знаем, знаем! – раздались голоса. Вместе с тем говоривший продолжал:

– Два вопроса предстоит нам сегодня решить. Два вопроса, неравнозначных по своей важности. Первый вопрос. Самый важный, пожалуй. Как нам всем не так давно стало известно, смотрящий за общаком Саратовского филиала Гурам Руставский проявил недальновидность и халатность и просрал часть Саратовского общего котла. Смотрящим был поставлен грузинскими «апельсинами» Ревазом Рыжим и Мамукой Циклаури. Все со мной, полагаю, согласятся, что у нас «апельсины» не канают за полноценную масть. Заплатить за корону не значит заслужить её. С них бы тоже, по большому счёту надо спросить за такого никчёмного смотрящего. Но и Реваз и Мамука были поставлены на ножи тамбовской гопотой. Виновных, конечно, нашли и наказали, но сейчас речь не об этом. Гурам накосячил и нам предстоит решить его судьбу. В ближайшем его окружении оказалась «сука», которая за тридцать сребреников сдала и кассу, и некоторых правильных пацанов. Есть одна хорошая новость. Общак с своё время был разложен в разные корзины. Пацанов выкупили, «суку» отправили в Сочи, но часть котла так и не нашли. Кто–то из "мусорят" похоже, спроворил. С Гурама надо спросить по всей строгости. Почему не углядел рядом с собой «ссученого»? Почему был так беспечен, что допустил утрату общего имущества? Гурам сегодня здесь и ждёт, что скажет сообщество. Приведите его.

Гурам ждал в каюте на нижней палубе. В помещение ввалился рослый детина, наклонив голову в проёме двери. – Гурам, ты меня помнишь? – почти прошептал он, закрыв за собой дверь. Гурам посмотрел на парня и покачал головой: «Не помню» – Гурам, шестьдесят третий, «Бутырка», я тогда ещё пацаном был. – Чика, ты ли? – Чика кивнул: «Ага». Как давно это было. Тусклая сороковка в жёлтом непрозрачном плафоне, закованная в железо. Обычный бестолковый вечер в обычной общей камере. Все заняты своим пустым времяпровождением. Кто-то за «дубком» разыгрывает закрытые шахматные дебюты, кто-то травит скабрезные анекдоты под одобрительный хохот сокамерников, кто-то за занавеской плывёт, гоняя сеанс на клочок газеты «Советский спорт» с изображением гимнастки. Все заняты, всем скучно, всем нечего делать. Камера равноправная, мужицкая, нет таких, чтобы вся жопа в шрамах. Все в основном по незначительной бытовухе: слив бензина из государственной машины, семейный мордобой, присвоение профсоюзных взносов. Всякая мелочёвка. Только у Гурама здесь более-менее устойчивый авторитет, он в статусе вора. К нему прислушиваются, впрочем, без подобострастия, по-мужицки, просто, уважительно.

Шнифт металлической двери открылся и в камеру глянул «цирик», всё ли спокойно. Потом с лязгом отскочил засов «тормозов» и на пороге вырос, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, незрелый, чуть ссутуленный паренёк, с матрасом и ещё каким-то постельным под мышкой.

Вертухай весело прокричал: – Принимайте новенького – и захлопнул громыхающую железом дверь. Паренёк, явно первоход, застыл на пороге, не зная, что ему делать и как ему быть. Стушевался. – Опаньки, пися в жопоньке – крикнул кто-то и по-жеребячьи рассмеялся. И тут не со зла, а со скуки больше, на новичка посыпался весь нехитрый тюремный фольклор. Наперебой, сидельцы упражнялись в своём остроумии. – За что, малой? «У бабки сметану слизал?» —спрашивает с издёвкой кто-то. Кто-то совсем озабоченный предлагает сыграть в «буёк»: – Знаешь, что такое «буёк»? Твоя жопа, мой х..ёк – и ржёт как мерин. – Распрягайся, будем знакомиться. – Вилкой в глаз или в жопу раз? «Затюкают» - решил Гурам и выйдя на «пятак» веско, без возражений сказал: – Ша, бродяги. Чего не видите, парень первоход, необстрелянный, испуганный. Все по первоходу такими были, или нет? А сейчас все сплошь весельчаки и балагуры, оперились. Всё бы вам глумиться. Дайте парню оклематься – в душе Гурам отлично понимал; голодные мужики, без женской ласки. Однобокие шутки с однозначным подтекстом.
– Так ведь скучно, Гурам. И над кем поглумиться, как не над первоходом. Уж больно они зашкаленные с воли. - кто-то прогнусавил в своё оправдание. – А скучно, иди дербань кожаного – засмеялся грузин, и обращаясь к новенькому поинтересовался – Как погоняло твоё, малец? – Чика – неуверенно ответил тот. – Обживайся, Чика. Падай на ту вон шконку. Свободна. – показал Гурам Два долгих месяца Чика ждал своего приговора, с сидельцами поладил, въехал в тюремный быт. А к Гураму относился по-сыновьи с почтением, и старался лишний раз не докучать.

– Так ты чего, теперь в быках у Мальчика? – удивился Гурам. Чика приложил палец к губам: «Т-с. Молчи», и потом шёпотом произнёс: – Чика добро помнит. Парни привели к собравшимся человека в безукоризненно пошитом чёрном костюме. Он шёл с высоко поднятой головой и смотрел вперёд острым пронизывающим взглядом. – Что скажешь, Гурам, в своё оправдание братве – спросил человека Мальчик. Гурам не опустил глаза под осуждающими взглядами законников и без содрогания в голосе произнёс: – Братья, честные воры. Мне не в чем перед вами оправдываться, и я не буду вымаливать пощады себе. То, что случилось – мой косяк и только мой. Когда меня ставили смотрящим, я знал, какая ответственность на меня возлагается. Ибо, как сказано в Евангелии от Луки: «И от всякого, кому дано много, многое и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут». Скажу только, что малую долю общака я возместил. Хочу сказать ещё, что всё, что произошло со мной, произошло по беспределу. Все причастные рано или поздно ответят. Теперь жду вашего высокого и правильного решения и смиренно приму всё то, что вы мне назначите. – и тут он всё–таки опустил голову, явно понимая свою обречённость. – Братья, – отчеканил председатель. – вот перед вами Гурам Руставский. Он не бегает от судьбы шакалом. Он полностью признал своё упущение. Он стоит перед вами и ждёт вашего справедливого решения. Он готов гордо встретить любой приговор сообщества, даже самый суровый. Итак, ваше решение. Никто не встал на защиту Гурама. Единогласно проголосовали "поставить на ножи". Заверили его, что будут помогать родственникам. Мальчик видел, как Гурама, вывели на нижнюю палубу, и он попросил закурить. Ему дали. Он сделал пару затяжек и выкинул окурок в воду: – Какая дрянь. Всю жизнь не курил, и правильно делал. К нему вплотную подошёл рослый и загородил от второго широкой спиной. – Скажи генацвале, а правда в Грузии красивые горы? Гурам улыбнулся: «Очень, биджо, в Грузии красивые горы». В это самое время парень резко ударил Гурама в область сердца рукояткой заточки и тут же выкинул её за борт. Стало очень больно, и у грузина подогнулись ноги. Он стал медленно оседать, и сквозь пелену, внезапно свалившуюся на глаза, увидел, как с уст парня беззвучно слетело:


– Живи, генацвале. – и уже обращаясь к напарнику, раздражённо распорядился – Чего стоишь, помогай. Они подхватили обмякшее тело за ноги и перевернули через перила в воду. Гурам, нелепым тяжёлым мешком, кувыркнулся за борт, и сразу же пришёл в себя от сырого холода. Открыв глаза, он увидел, выкрашенное в чёрный цвет брюхо теплохода «Академик Темирбаев», обтекаемого серой водой, медленно и величественно проплывающее почти вплотную, унося подальше Мальчика в законе вместе с воровским паноптикумом.

Чтобы не попасть под гребные винты Гурам оттолкнулся ногами от борта и нырнул в сторону, в самую муть. Почему-то стало жалко бостонового костюма, сшитого на заказ. Клифт и шкеры портняжил Рубен Зингер через больших людей за большие деньги. В таком в Ялте на набережной с женщинами знакомиться. Не прикид, а чистое золото.

– Ну, что там, Чика? – спросил председатель. – Всё нормально – Чика сложил руки на груди крестом – Концы в воду. – Ну и слава воровскому Богу. Вслед за этим председатель, будто бы ничего не случилось, обыденно произнёс: – Давайте, братья, выпьем, покушаем, чем Бог послал, и решим второй вопрос. Все налили, выпили и закусили. – Итак, второй вопрос на повестке нашего заседания, – вернулся к обсуждению Мальчик. – Назначение смотрящего за общаком в Саратовском филиале. Есть две кандидатуры: Перчик и Счастливый. Какие будут предложения. – Братья воры! Хочу высказать своё мнение, – скрипя стулом, встал лысоватый долговязый человек с испариной на лбу. – Говори, Удав! – раздались одобрительные возгласы – Слушаем, брат. – Я знаю Перчика по Крестам, – продолжал Удав – Фартовый малый. Чтит воровские понятия, не прогибался под администрацию, ходил в статусе «отрицалово». За него и будет моё слово.
– Что скажут другие уважаемые люди – обратился к собравшимся Мальчик. – Честной народ. Опираясь на палочку, попытался подняться пожилой мужчина с седыми, гладко зачёсанными набок волосами. – Иван Семёныч, не вставай. Говори с места. Тебе можно, – одобрительно закивали сошедшиеся. – Ну так вот, я что хотел до вас донести, бродяги. За Перчика я слышал много хорошего от уважаемых людей. За него многие правильные люди мазу тянут. Сам лично не встречал. А Счастливого знаю ещё по прежнем делам, да и по Зеленодольской 5–ой ИК.  Скажу так, Счастливый под кумом никогда не ходил. Ценит наши законы, уважает воровскую масть. Я сказал, а вам, братья, решать.                – Иван Семёныч, мы тебя услышали, – произнёс председательствующий. – Ещё есть кому чего сказать? – Да чего говорить! – раздались голоса. Давайте уже голосовать. – Честные воры. Поступило предложение голосовать. Начнём с Серёжи Тюменского – Я за Счастливого. – Так. Вадик Черныш? – Счастливый. – Что скажет Вацлав? – Перчик пусть будет. – Вацлава поняли. Теперь Гера Гвоздь. – Счастливый достоин быть. – Дальше Искандер. Твоё слово, брат? – С Перчиком отдыхал у кума. Лучше кандидатуры не вижу. – Ясно. Хотелось бы услышать мнение Шурика Жареного. – Счастливый, опытный сиделец. Уважаемый братвой. Ему и быть. – Шурик сказал своё слово. А что скажет Аслан Бесланский. Восточный человек с кучерявой чёрной бородой раскусил виноградину и вальяжно, словно не видя никого вокруг, протянул: – Счастливый – правильный каторжанин. Помните кипеш в Соликамской ИК. Ну, когда активисты хотели по беспределу зафаршмачить Файзулло Казанского. Счастливый всё разрулил. Правильно себя повёл, грамотно. Пусть будет Счастливый. – Благодарю Аслана за его мнение. Удав и Иван Семёныч озвучили свою точку зрения. Остался Петрович и Черешня. Что скажете, братья? – Я за Перчика. Видел в деле. Крепкий вор. Справедливый, – высказал своё мнение мужчина с золотыми фиксами во рту. – Я целиком поддерживаю Петровича, – вторил ему другой, которого, вероятнее всего, и звали Черешня. – Все своё веское слово сказали. Нами был приглашён ещё Витя Шитый, но он приболел. Прислал маляву за Счастливого. Очередь за мной, – подытожил Мальчик. – Я знаю и Перчика, и Счастливого лично. И с тем, и с другим доводилось чалиться. Не хочу показаться несправедливым, но считаю, что Перчик немного молод для смотрящего. Будет ещё и его время, уверен. А сейчас Счастливый. Итак, подведём итог: пятеро за Перчика, восемь за Счастливого. Счастливый проходит. Быть ему смотрящим. Все облегчённо вздохнули и откинулись на спинки стульев. – Кто это тут следит за делами взрослых. Что ты тут делаешь, бичи – услышал Мальчик у себя в голове голос Гурама, как будто внезапно включилось радио. Нехорошо подсматривать, нехорошо подслушивать. Кто ты, ребёнок? Мальчик неожиданно понял, что общается с Гурамом, который вовсе не умер, на каких-то невероятных частотах и запредельных волнах. Несколько удивился, но без тени испуга, ответил: – Я здесь совсем случайно. Я хотел в зоопарк, а попал сюда. Я Мальчик. Такой же, как тот дядя, только маленький. – Ну считай, бичи, что в зоопарк ты уже попал. Много тут разных всяких животных. А тот дядя очень нехороший дядя. Не вздумай быть таким, когда вырастешь, – звучал голос в мозгу – Имей я возможность, зарезал бы его, как мерзкого шакала, и глазом не моргнул. Подлый он, гнилой. Помяни моё слово, через некоторое время он Счастливого сольёт также, как и меня. Знали бы они, те, кто пьёт с ним одно вино и ест один хлеб, какой он паршивый, никогда бы руки ему не подали. Под шконкой в петушатнике ему кукарекать, а не судьбу честных пацанов решать. Меня под ножи подвёл, сестру с матерью в подвале держит, общаковое бабло зашхерил. Тварь он конченная, паскуда последняя. Если бы я ему сейчас предъявил, его шестёрки моих женщин порешили бы. А я за них жизнь положить был готов. И положил бы, если бы не Чика. Благодарить буду сколько буду жив. Пусть будет так, как есть. А час этой лживой собаки тоже настанет. Вскроется его сучье нутро, выпустят ему наружу всю его вонючую требуху. Я его ещё достану. Только то, что я говорил тебе, забудь и никогда не вспоминай. Не твоя это тема, бичи. Не твоё это дело, Мальчик.

Как только Мальчик вернулся в себя, он услышал, как дверь маминой спальни жалобно застонала, и мужской голос отчётливо произнёс: – Сегодня приду? – С ума сошёл, – отвечала мама. – Боря сегодня приезжает. И не вздумай звонить. – А когда? – спросил мужчина. – Через месяц. Только через месяц. Защёлкнулся английский замок входной двери. В спальню заглянула мама, и, как всегда, приказала: – Убирать постель, чистить зубы и за стол. Сегодня должен приехать папа. Позвонил. Едем встречать в аэропорт. Я сегодня дома. У меня отпуск. Папа везёт тебе большую радио управляемую машину, и кедровые орешки от тётки Дуни. – Мама, а кто приходил? – Опять соседка, – солгала неумело мама и, подумав немного, уточнила: – За дрожжами. Но я сказала, что дрожжей нет, у самой немного на пироги осталось. Ведь сегодня приезжает папа, а он любит мои пироги. – А что, – проявил интерес Мальчик – соседка в магазин не ходит? Может, у неё денежек нет? – Да что–то она зачастила, – сокрушённо промолвила мама. Мальчик почувствовал фальшь в её голосе. Было ему ясно, что общество этой так называемой соседки маму не только не раздражает, но и не обременительно ей как минимум. Папу поехали встречать на такси. Начало мая грело уже нешуточным летним теплом. К полудню разжарило градусов до тридцати. Пока, равномерно покачиваясь, машина катила по ровному асфальту в обрамлении начинающих зеленеть уже деревьев, Мальчика укачало, и он заснул на заднем сидении. Получилось так, что Мальчик вышел из тела и оказался в месте не ожидаемом и незнакомым. У забора, который сооружён был из торчащих в разные стороны жердей, стояли два бородатых мужика неопределённого возраста. Бороды их были черны и суровы. Одеты они были в длинные рубахи, подпоясанные кушаками и свободного покроя штаны, заправленные в начищенные до блеска, цвета вороньего крыла сапоги в «гармошку». У Мальчика не вызвал удивления тот факт, что он уже откуда–то знает имена этих двоих. Ему был слышен их негромкий разговор меж собой, но многие слова, произносимые бородачами, были новы и непонятны.

– Позырь, Проша каку штуку я тебе, моя, покажу. Озираясь по сторонам, с осторожностью, воровато, тот, кого звали Егором, запустил руку за пазуху серой домотканой рубахи и извлёк наружу что–то тяжёлое, завёрнутое в грязную тряпицу. – Эх ты, паря! – восхищённо крякнул Прохор, увидев, как сверкнул на ладони приятеля жёлтый, покрытый чёрными оспинами слиток золота. – Кака красуля. Дай пощупаю.

Егор переложил металину в грязную руку Прохора, заметив, как рука собеседника невольно дрогнула, а в глазах блеснули завистливые искорки. Подкинув кирпичик несколько раз, словно пробуя на вес, Прохор авторитетно заключил:
– Здоровенький какой, мать его! На пять коров потянет, а то и поболе. – Ладно, харэ. Вертай обратно. – Егор протянул ладонь. – Погодь, погодь, – воспротивился Прохор. – Чёй–то тута писано. Цифири каки–то. И башка бабья. Глянь на супружницу Ермолаева купца шибко сшибат. – Харе, говорю тебе, вертай взад! – Егор чуть ли не силой вытащил свою находку из рук товарища. – Погодь, Егорка, ты отколь, моя, таку красоту надыбал? Када я в Читу уезжал о прошлом годе, у тебя такой штукенции не было. Может, банку закарабчил, аль жирного купца задербанил, ага? – Чё буровишь? Шалабол. Поднял. Истый крест поднял. Вот в аккурат, когда ты в Читу за сытой жистью поехал, тады и поднял я его, стало быть. – Каво, ты моя, болташ–то? Где ж тута можно таку металину поднять? Тута вкруг на сто вёрст такех отродясь не водилось. Ежели нюхтить, даже слишка мелкого не найти. Всё золотарники под чистую вымели. А тута, эвон кака загогулина. – Ладно, – махнул рукой Егор. – Ежели взаболь не тутошний, эвто буз. Токмо потому как ты мне самый что ни на есть корешок с измальства ещё, скажу по великой тайне. Скажу. Только не банзай на каждом углу. – Ты каво, моя, на счёт меня сумлевашся. Ты ж меня знаш. Я могила. В Акатуй пойду, сто кандалов сотру, а никому ни за какие витушки не скажу. Чо не знаш, што ль, ага? – Слухай тады. – Егор бережно завернул слиток в тряпицу и с уважением спрятал за пазуху.   Потом долго собирался с духом, словно что–то взвешивая. Открыл берестяную банку, набил бурмы в чибак, высек чикалкой по кремню искру, глубоко затянулся и, не торопясь, начал свой рассказ.
– Случилось это, задним летом, стало быть, в аккурат на Акулину Заедалу. Скрутила бравеньку мою насевку Дуняшу, вешня болесть лихоманка–комуха, и слегла она, значит, горит вся и турусит. Ись ни ист, – мечется в бреду. А в дому, кроме картохи и нет ни рожна. Да и та прошлогодня, морожена, в рот не заколотишь. Да затирка, мать её. Злыдни одне. Была насохлина изюбрина, да вышла вся. Да ещё как на грех супружница понесла. Когда уж успела? Всё одно в одному. Бяда. Вота она, супружница, стало быть, и толкат меня. Взял бы ружьишко да зазверовал какунито живность. Наварю избоины, можа, и оклемается девка–то. А у меня, стало быть, старо–то ружьишко в негодном виде, самопалка тобольска, прозванье одно тока шо ружо. Пружина на курках вытягнулась, через раз стрелит. Что крупнее вещицы, то из его токмо живить и возможно. Пердушка, как есть, галиха. Так вот, стало быть. Да и патронов три штуки всех с утиным дробом, мелка как песок. Может, уж и отсырели, кто знат. Ещё при царе императоре Николае Ляксандровиче на Анинской ярманке куплены. Ну, тута деваться некуды. Взял из бутора нож, лонок, в кисечек жмень мохового и подался до Ерофеевой балки. Смекаю: може, хоть куропаток набью али рябков. А уж ежели фарт выйдет, кабы и дунду какунито тощеньку спроворю. Так вот, стало быть. Блукаю, блукаю, ни одной куропатки, одни кавки прыгут. Пропинал ображком, глядь на елани, мать его в лососину, хабарга ушами шевелит, травкой, стало быть, лакомится. Худенька маленька. Подумал, поблазилось. Протёр зенки– не пропадат, не оморок. По всему видать, не похимастилось. И что само главно, не видит она меня. Стало быть, приладился я к колесине, взял на прицел, да сам в сумленьях, тока бы ружьишко осечку не дало. Знаю, что ней мои дробины, как мёртвому припара. Однако ж, думка у меня, живить бы, дай Бог, а там ножичком дотюкаю. Стало быть, целюсь, значит, в башку. Тумкаю, може, хошь, одна дробина в глаз заскочит. Тады уж далеко ей не ускакать. Жму курок тихохонько, и бяда, ветка подо мной схруснула. Хабарга сиганула в сторону. Тут–то я и лунул. Ну она ходу, в кусты и пошла, стало быть. Побёг я туды, где она скакнула, глядь, а с листа кровя стекат. Всё, думаю, живил, однако. Топерь тока не упустить бы и ходу за ей. Так, значится, поспехаю я за ней, табулки ножом ставлю, а она хошь и обранена, а идёт пылко. Пристроился я за ей ровно и иду по халгану. День и ещё ночь плутал я наследом. Вселды заутро догнал. Она пристала и встряла копытом под занадрину. Вся кровенит сбоку, хлобыскатся, вырваться хотит. Ну и закурпетила она меня, загоняла. Сел я поодаль на падун, покурил, да и добил её. Пока бегал, промялся, как следоват, ажно животина к хребтине прилипат. Сонку я ей перерезал, да крови из четырок и напился. Ещё отец, упокойный, учил: ежели чё, кровью напиташся, не брезгуй. Тут меня, стало быть, сморило маненько. Утыркался. Добычу под головашку и привзуклался прям туток, на земле. Сколь дремал, не ведаю, кабы часа через три прочкнулся. Потом закинул трохфею на плечо и попёр. По табулкам, стало быть, выбрался. Супружнице отдал, вари. А она: наперво разделай, а опосля и сварю. Ну, мне разделать не бяда, эфто я запросто. За ножичек хвать в закладину, а его нету–ка, сгинул. Ну, смекаю, профунькал. Обида меня взяла. Пальма–то у меня, куды с добром, знатна, дедова ишо. Хаждак, стало быть, тунгусского валхида будет. Дед ево язышнова зимой из тайги вынес, спас от капца. Вот тот в благодарность и отдал. Жалко мне пальму стало. Стегновал хабаргу топором. Чёрт с ей, со шкурой. Пожрал варёной избоины, пердушку схватал и в тайгу по своим табулкам, стало быть, искать пальму. –Ты, Гора, всё моя, про чё–то друго мне тут баешь, а про металину ни слова, – упрекнул приятеля Прохор. – Уж ты давай, ежели вякнул "а" тады и "б" пой. – У тебя, Проша, никакого терпежу нету. Поспех он кады нужон? Кады бохона имашь. Эфто тока зачин был. А вота, что со мной сталось дале. Чухай, стало быть, не перебивай.

Белая "Волга" с чёрными шашечками плавно въехала под шлагбаум аэропорта и, упруго затормозив, остановилась. Мальчика качнуло, и он моментально оказался в теле. Мама повернулась с переднего сидения и с улыбкой мягко спросила: – Тебя укачало? Мальчик? – Немного, совсем чуть–чуть, – улыбнулся Мальчик ей в ответ, всё ещё находясь под впечатлением увиденного. Водитель в чёрной фуражке из кожзаменителя и белой буквой "Т" над чёрным блестящим козырьком деловито вежливо поинтересовался: – Вас подождать или не надо? – Да, пожалуй, что и нет. Наш самолёт будет только через сорок минут, так что спасибо и до свиданья– так же вежливо отказалась мама. Но, как говорится, «человек полагает, а Бог располагает». Минут за десять до времени прибытия динамики затрещали, и хриплый женский голос сообщил: «Рейс из Читы по причине метеоусловий задерживается на два часа». – Вот так–так, – огорчилась мама. – Может, пока время есть, пойдём в кафе, съедим что–нибудь. Ты не против, маленький? – И никакой я не маленький. Папа говорит, я ведь будущий солдат. Я уже на следующий год в школу пойду, а ты всё маленький да маленький, – обиженно пробурчал Мальчик.

Мама согласно кивнула головой и потянула Мальчика за руку в кафе с картонным самолётом на крыше под названием «Полёт» стеклянные двери которого были призывно настежь распахнуты. Несмотря на обеденное время, в кафе народу было немного, можно было пересчитать по пальцам. Семейная пожилая пара, уплетающая пельмени местного приготовления, две девчонки с одинаковыми тощими косичками в очереди на кассу, да двое мужчин, тянущих "Жигулёвское" из огромных ребристых, не совсем чистых кружек, содержимое которых отчего–то нисколько не убывало. И Мальчик понял – они только делают вид, что пьют. Эти дядьки отчего то сразу бросились Мальчику в глаза. Была в них какая–то странность. Такая жара, а они в пиджаках и шляпах. И мало того, очень сильно похожи, ну прямо как братья. Мысленно Мальчик прилепил им имена героев одной книжки, не так недавно прочитанную мамой. Чук и Гек. Он и сам уже умел читать, правда, с грехом пополам, но мама читала совсем по–другому, в ролях расставляя акценты, что Мальчику очень нравилось. – Ты что будешь кушать, выбирай! – здесь на столике, который они заняли, лежало засаленное, тонюсенькое, в две странички, меню, которое в качестве взлётно–посадочной площадки облюбовали уже ожившие после спячки, похожие на самолёты Ан 2, тощие наглые мухи.

Под потолком размеренно крутились два пропеллера вентиляции, гоняя тугой спёртый воздух. С самого потолка свисали липучки–ловушки, в которые намертво вклеились самые неосторожные и самые надоедливые насекомые. Мама наскоро пробежала глазами меню и спросила: – Вот пельмешки есть. Блины с маслом. Сосиски с горошком. Пельмешки будешь? – Пельмешки буду и мороженко, – кивнул головой Мальчик. Пельмени, заправленные сливочным маслом, оказались вполне съедобными. Чтобы сделать маме приятное, Мальчик заверил, что домашние всё–таки куда как вкуснее общепитовских. Мороженное, пломбир. Целых три белоснежных шарика, сверху залитых клубничным сиропом, в такую жару пришлись как нельзя кстати. Однако надоедливые, словно озверевшие мухи–камикадзе, которые так и норовили спикировать прямо в криманку, отчасти испортили впечатление от полученного удовольствия. – Мама, а кто такой амператор Николай Ляксандрович – поинтересовался Мальчик, вспомнив, что это имя упоминал в разговоре бородатый Егор. Мама округлила глаза. – Ты, милый, не перестаёшь меня удивлять. Откуда ты про него знаешь–то. Я тебе не рассказывала. – Сам не знаю, откуда знаю. Приснилось просто. – Странно. Мне вот ничего такого не снится. Особенно этот, как ты говоришь, амператор.
– Не снится, потому что ты взрослая и всё уже знаешь, а я ещё Мальчик – решил для себя ребёнок. – Ну, если тебе это действительно интересно, постараюсь объяснить. Только учти, в рамках своих представлений. Так вот, не амператор, а император. Это раз. Николай Александрович Второй был царём России до революции. Это два. Фамилия его была Романов.
– Как у меня, как у меня. И как у тебя и папы – изумился Мальчик. – А ничего удивительного. Эта фамилия очень распространена. – Он был наш родственник? – Нет, просто однофамилец. – И он был самый главный, что ли? – По тем временам. Самый главный. – А почему второй? Ещё был первый? – Был. Так вот, Николай Второй носил корону царя. А потом рабочие и крестьяне устроили революцию и прогнали царя Николая, потому что он был плохой. Ты же смотрел фильм "Корона Российской империи". Там корону его показывали. Она золотая, с красивыми драгоценными камнями, вся сверкает. Помнишь? Так вот, это была его корона. Ну не совсем, конечно, его. Это была корона всех царей Романовых, которые царствовали до Николая Второго. Ты понял?
– А такая большая, со стекляшками. Помню. А вот мне приснился ещё один дядя. Его, так же, как и меня, звали Мальчик. Он сказал, что корону ему одели на Пресненской пересылке уважаемые Жора Макинтош и Большой Джон. Так он тоже, что ли, царь? – как–то обыденно полюбопытствовал Мальчик. Мама побледнела и несколько мгновений испуганно смотрела на своё чадо, не в силах что–либо произнести. – Вот что ты мне сейчас сказал? – всё ещё не совсем веря в услышанное, спросила она после некоторого замешательства. – Я спросил про дядю, которого в моём сне звали Мальчиком. Ведь если у него была корона, то он тоже был главный. – запросто, как о чём–то вполне разумеющимся осведомился сын.
– Родной мой, я вообще не понимаю, о чём ты говоришь. Что за Мальчик? Что за Жора? Что за Большой Джон? Причём здесь плащ–макинтош? И что это за Пресненская пересылка такая? Поверь, я никогда ни о чём подобном не слышала. Может, тебе плохо? Может, у тебя голова болит? Скажи, может, тебя тошнит? Может, «Скорую» вызвать – и инстинктивно потянулась рукой ко лбу ребёнка в желании убедиться, не горячая ли у него голова. Мальчик отстранился.
– Нет, мама, голова у меня не болит. и «Скорую» вызывать не надо. Я просто подумал, что если дядя, который Мальчик с короной, как царь, то надо сделать революцию и прогнать его. А то он тоже плохой, как император Николай. Он сказал, чтобы дядю Гурама убили, но его не убили, его Чика спас. «Это всё жара проклятая», – решила мама. – «Но с ребёнком творится что–то неладное. Надо серьёзно поговорить с Борисом и показать мальчика врачу. Может быть, это последствия прошлогодней травмы». Она не стала ничего выяснять у сына, а просто спокойно сказала:
– Здесь такая жара. Пойдём в зал ожидания, там, наверно, попрохладнее. Подождём папу там.

Вор в законе по кличке Мальчик, а в миру по паспорту Мальцев Сергей Владимирович путь свой в криминале начал довольно рано. Ещё лет в тринадцать он с друзьями постарше обокрал киоск "Союзпечати". Более опытные сверстники взяли его «на слабо» и чтобы не прослыть среди таких же, как и он сам, пацанов маменькиным сынком и завоевать их уважение, Серёжа согласился принять участие в этом рискованном деле. Таковы были жестокие правила уличного выживания. Серёжа поставили «на стрёме», потому как был он самым младшим в компании. Утащили, можно сказать, сущую мелочь: ручки с перьями, отрывные календари, какие–то тоненькие детские пятикопеечные книжки, несколько экземпляров газеты "Известия" "Советский спорт" и стопку свеженьких "Крокодилов".
Словом, спёрли то, что и даром никому не нужно. Но не так было важно, что именно умыкнули, как важен был сам факт кражи, факт противостояния общественной морали, общепринятому мнению. Само собой, прятаться никто не собирался. Пацанам было жизненно необходимо, что бы об этом сомнительном подвиге узнали все в округе, чтобы об этом заговорили. Была у мальчишек острая надобность прикинуть на себя героическо–романтический блатной ореол, придающий вес и статус в мире сверстников. И ещё стойкое желание самоутвердиться. Соответственно, через пару дней всех героев и романтиков схватили проворные стражи правопорядка и препроводили в детскую комнату милиции, где с них спросили жёстко, серьёзно, по–взрослому. Всех участников мероприятия, в том числе и Серёжу, поставили на учёт, сделав все мыслимые и немыслимые оргвыводы, не забыв предупредить, однако, что в следующий раз, при таком раскладе тюрьмы уж точно ему не избежать. После этого случая даже незнакомые ребята при виде Сергея таинственно шептались, кивая в его сторону: «Смотри, вон Серый пошёл. Говорят, он в банде», и уже с опаской: «На такого лучше не нарываться». А Серёжа ходил Гоголем, этаким «рыцарем без страха и упрёка». Ведь как никак, а в глазах окружающих он стал теперь фигурой значимой и известной, если не сказать авторитетной. Этому ореолу нужно было соответствовать. И парнишка научился в разговоре пренебрежительно, с видом бывалого, плевать сквозь зубы, курить, материться невпопад и взял за обыкновение носить в кармане нож "Белочка". Каждый представитель местной шантрапы рад был лично поздороваться с авторитетом за руку. Но только немногие потом в разговоре не без гордости могли себе позволить, как бы вскользь упомянуть: «Вот вчера покурили с Серым, потрепались за жизнь. Чего–то он там замутил. И его опять дёргали к следаку». Мать, которая воспитывала Серёжу одна, работала машинисткой в машбюро, зарабатывала свои жалкие семьдесят рублей и не могла обеспечить сыну хотя бы какую–нибудь сносную жизнь. Денег вечно не хватало. Перебивалась случайными заработками, брала работу на дом. Сколько себя помнил Серёжа, в доме постоянно стучала пишущая машинка. Не в силах противостоять наглости быстро растущего, отбившегося от рук паренька, называвшего её не иначе, как "старухой" в конце концов, пустила процесс воспитания на самотёк. Что могла сделать слабая, хрупкая женщина супротив юношеского напора и рафинированного максимализма. Но теперь за дело воспитания взялась улица.

А учителей жизни было предостаточно. У старого сидельца, безногого, с вечным костылём под мышкой Коли Модного, Сергей научился резаться в буру и в очко. Поговаривали, что ногу Коля отморозил на Колыме, да так неудачно, что пришлось её оттяпать по самый агрегат. Тем не менее, отсутствие конечности не мешало ему во дворе за деревянным столом обчищать соседей "по–маленькой". Этого хватало Коле на вечернюю бутылку "Агдама" и на нехитрую закусь. Парнишка долго присматривался к проворным рукам бывалого каторжанина и стал мало–помалу замечать, как тот ловко передёргивает колоду. Как–то, выйдя во двор, Сергей увидел Модного, одиноко сидящего за столом и виртуозно тасующего новенькую колоду карт. Подойдя к нему, попросил: “Научи”. Коля пристально посмотрел на подростка и сказал: "За так не буду. Тащи червонец". Червонец – немалые деньги по тем временам, но он у Серёжи был, и мальчишка положил красную бумажку с ликом вечно живого вождя на стол перед учителем. Модный показал юнцу несколько шулерских приёмов: замес, вольт, вытасовку и ломку карт. Ученик оказался способным. Через пару недель, выцыганив у парня ещё пару червонцев за передачу опыта, одноногий напутственно сказал: – Слышь, малой, то, чему я тебя научил теперь, никак не канает за высокую квалификацию. Не думай, что яйца Бога в твоих руках. Пальцы любят тренировку. Постоянно начёсывай колоду. Мой тебе совет: не коцай стиры, крап – лишние претензии, а лишние претензии – это лишние предъявы. Иди катай, пацан, и помни Колю Модного.

То, что для законопослушных обывателей было запретно и неприемлемо, как магнитом тянуло мальца, и он, словно губка, впитывал сомнительные житейские хитрости. Маргиналы всех мастей стали частью жизни Серёжи, и он с превеликим удовольствием перенимал их криминальный опыт. Милка «Щедрая дырка», как её называли все в округе, за исключением может быть грудничков, немытая, прокуренная, тридцати пяти лет отроду, давно вышедшая в тираж проститутка, научила его любви за гаражами в неполных пятнадцать лет. По молодости за то, что обворовала клиента, ей сломали руку, которая срослась неправильно, усохла и стала походить на кривую скорчившуюся ветку. Эта самая Милка пыталась своей закорючкой направить то, что должно, туда куда нужно, ускорив таким образом воссоединение с любовником, но Серёже такая любовь не понравилась. Несмотря на несостоявшееся соитие, потрёпанная жизнью путана пожелала получить за свои услуги пять рублей, а получила в нос. Спорить Милка не осмелилась, видя, что в пареньке притаился скрытый зверёныш, которого лучше не будить. На своё счастье, она угадала.
Чтобы противостоять жизненным штормам и уметь дать отпор оппонентам, малец повесил дома сделанную из мешка и набитую песком и опилками грушу и старательно её поколачивал, ставя удар. Удар он поставил, и в один прекрасный момент, нанеся со всей дури боковой хук, многострадальную грушу он порвал. Песок и опилки струйкой посыпались на пол. И Серёжа понял – пора выходить на дело.

Воровать в наглую из кармана или из сумки Сергей опасался. На этом можно было погореть очень быстро и безвозвратно. Паренёк был умнее. Он решил обирать тех, кто вряд ли заявит в милицию. Сама экспроприация происходила в дни получки на местном ремонтном заводе, когда изрядно подвыпившие работяги веером расползались от ворот проходной. Подкараулив нетвёрдо стоящего на ногах любителя «синей воды» где–нибудь в подходящим для злодеяния месте, парень появлялся из темноты и отработанным боковым ударом валил несчастного на землю. Пока тот приходил в себя, подросток обшаривал карманы, присваивая честно заработанные рубли. Ему не было жалко этих простых мужиков с набитыми мозолями на руках. Они были для него лишь средством для получения многих жизненных удовольствий. Он мог теперь ходить в кино, когда вздумается, курить "Золотое руно" и лакомиться развесным шоколадом по шесть рублей за килограмм. Хотя все эти похождения подпадали под статью 145 УК "Грабёж", Серёжа об этом не задумывался, ему просто нравилось рисковать. Только не случайно и глупо, а продуманно и взвешенно. И он рисковал до поры и до времени.

В тот осенний, с шуршащими под ногами багряно–золотыми кленовыми листьями день, на ремонтном заводе была очередная получка, или как называли её аборигены, "дачка". Мужики из механического цеха, как, впрочем, и из механосборочного, по своему всегдашнему обыкновению послали гонцов в магазин "Продукты". На проходной гонцов с гремящими в авоськах бутылками встретила стрелок ВОХРа старенькая баба Поля и закрыла своим тщедушным тельцем проход на территорию. Гонцы взмолились, и Полина Мефодьевна, как её уважительно называли за доброе сердце работяги, их пожалела, за что и получила кулёк "подушечек" к чаю. Рабочий класс в лице механиков и сборщиков употребил принесённое пойло и, как обычно, в изрядном хмелю, вышел за пределы предприятия, разбредаясь в разные стороны. Кто–то побрёл к строгим жёнам на взбучку, а кто–то догоняться портвешком. И когда народ подрассосался, из тени соседнего с заводом здания вышел Сергей и пристроился за очередным лопушком. Тот, бормоча себе под нос и загребая ногами листья, скрылся за углом деревянного сарая. Паренёк прибавил шагу и свернул за ним. Подогретый мужичок вдруг остановился, поднял глаза к тёмному небу и кому–то там наверху погрозил кулаком. – Ты знаешь, кто я! – закричал он в чёрное небо, и потом уже спокойно: – Нет, ты не знаешь, кто я. Я слесарь пятого, нет, шестого разряда, не хрен собачачий. Вот кто я. Да я, если хочешь знать, движок с закрытыми глазами разберу, потом соберу, а потом опять разберу. Да у меня, может, руки из чистого золота. Вот кто я.

Пьянчуга остановился возле дерева и принялся справлять малую нужду. Он делал это не торопясь, словно чего–то ожидая. Сергей приблизился и, намереваясь произвести свой коронный хук, выкинул руку по отработанной траектории. Однако рука провалилась в пустоту, и парень, потеряв равновесие, вслед за ней пролетел вперёд. Земля предательски выскочила из–под ног. В довершение всего мужик слегка его подтолкнул, и мальчишка оказался лежащим в мокрых от мочи листьях. Мужик встал ногой ему на спину и заломил руку. – Ну всё, приехали, – мрачно произнёс он. – А мы уж тут всю голову сломали. Кто же это работяг обирает. А вот он какой, наш ночной шалун. Пойдём в отделение, будем писать бумажки. Сергей попытался было надавить на жалость, но все попытки были тщетны. И он оказался в клетке местного отделения милиции вместе с известным в округе деклассированным элементом по кличке Валера Фикса. – Что, хлопчик, влип – проявил интерес Фикса. – Вот они утром на тебе отоспятся. Ты только не колись, от всего открещивайся, мол, не знаю, мол, не видел. Пусть доказывают. А когда им предъявить будет нечего, полетишь ты сизым голубем на все четыре стороны. Я тебя не спрашиваю, где ты накуролесил, мне это без надобности. Спрашивают только подсадные. Надо будет, сам расскажешь. – немного помолчав, спросил: – Чего молчишь, в падлу со мной разговаривать?
– А чего говорить–то? Что скажу против меня же и оборотиться может. Лучше молчать. Не по возрасту рассудил малец. – Слушай, а ты грамотный пацан. В натуре, никому верить нельзя, даже себе. И ничего не бойся. Никогда ничего не бойся. И не проси. Просить – последнее дело. Это я тебе как КОТ говорю. Видишь, у меня на руке наколка Кот. Знаешь, что значит? Вот то–то и оно, что не знаешь. А это переводится как коренной обитатель тюрем. Это я значит коренной. Не рвись туда попасть. Два условных лучше, чем один реальный. Умный не тот, кто у кума загорает, а тот, кто на пляже в Крыму, – назидательно выдал Фикса. В общей сложности инкриминировали Сергею девять эпизодов – столько заявлений было от потерпевших. Сам фигурант насчитывал их более пятнадцати. Доказать же удалось всего один последний, да и то не как грабёж, а как покушение на него. И поскольку Сергею вменялся только этот эпизод, который по независящим от него причинам не был доведён до конца, суд постановил назначить условное наказание с испытательным сроком на три года. Из школы, где паренёк и так учился через пень колоду, его тут же попёрли. Никто из руководства не желал брать на себя ответственность по перевоспитанию будущего уголовника. Все хотели спокойной жизни.

 Его отдали матери на поруки. Предупредили: либо встаёшь на путь исправления, либо пополняешь собой стройные ряды советских зека. Ещё до конца, не веря в своё счастье, подросток подумал, что реально соскочил. Но надзор за ним кратно ужесточили. Проверяли намного чаще, чем раньше, как на дому, так и вне дома. Дёргали на нравоучительные беседы, вызывали в отделение всякий раз, когда в городе случалось какое–нибудь криминальное ЧП на предмет проверки причастности к оному. Даже записали в библиотеку в надежде пробудить в поднадзорном любовь к книгам и хоть таким образом, через прекрасные и вечные ценности вывести его на светлый путь исправления. И Сергей пристрастился к чтению. Но это чтение было строго избирательным. Эдгар По, Сименон, Уилки Коллинз, Артур Конан Дойл, Агата Кристи и Честертон – вот в чему сводился круг интересов подростка. Он перерабатывал содержимое этих криминальных побасенок под свои нужды, старясь вычленить самую суть преступления, все тонкости его, хитрости, уловки. Делал всё для того, чтобы не дать шанса стражам порядка подловить себя на мелком глупом просчёте или хотя бы свести возможность разного рода рисков к минимуму.

Вынуждено, скрывая свои преступные устремления, Сергей на время притворился серой мышкой, спрятался в свою норку, чтобы не привлекать пристального внимания надзирающих, усыпить их бдительность. Но планы юный уголовник вынашивал нешуточные. И не вдруг, а постепенно сколотил вокруг себя ватагу из шести сорванцов, не боящихся ни Бога, ни чёрта.

Сам на дело не ходил, светиться лишний раз было не к чему. Но был мозгом сообщества и его стратегом. Разрабатывал хитроумные комбинации и посылал подручных на их выполнение. Первое, что он придумал под видом шефской помощи по линии пионерской организации – обчищать людей почтенного возраста, одиноких старичков, доверчивых пенсионерок. Для правдоподобности и большего доверия со стороны старикашек, как называли потенциальных страдальцев, в деле нужно было задействовать девчонку. Такая нашлась. Привлекли двенадцатилетнюю сестру одного из сотоварищей, Люську, пообещав ей килограмм конфет "Мишка на севере". Непосредственно самой операции предшествовала тщательная подготовка. Выбиралась жертва, за которой устанавливалась наблюдение. Старались выяснить всё: наличие совместно проживающих родственников, распорядок дня, предпочтения, время отсутствия соседей по лестничной клетке. Предпринимались все меры для того, чтобы избежать случайных проколов и непредвиденных ситуаций. У Сергея, как у руководителя и главаря, оказался изворотливый аналитический ум и звериная цепкая хватка. Он запретил пацанам приходить к нему домой без надобности, чтобы никто не мог проследить преступных связей. Он разработал для необходимых встреч целый ряд знаков, понятный только участникам. А было парню на тот момент уже полные шестнадцать лет. Дверь в серьёзный криминальный мир была распахнута для него настежь. И он, нисколько не сомневаясь, готов был шагнуть через порог. Во время очередной душещипательной нравоучительной беседы инспектор по работе с несовершеннолетними, немолодой уже лейтенант в мятом, мышиного цвета кителе, отметил некоторый намечавшийся прогресс в перековке Сергея из преступного элемента в достойного строителя коммунизма. Но...

– Ты, говорят, стал захаживать в библиотеку? Похвально. Но знаешь, какой вопрос мне покоя не даёт? Какие книжечки ты почитываешь? Почему только одни западные писатели. Почему не русские или советские? Например, вот "Поднятая целина" Шолохова или "Мать" Горького? Чем они–то плохи. – Инспектор ходил по кабинету и размеренно чеканил каждое своё слово.

Сергей сидел на стуле спиной к говорившему и не понимал, чего тот от него хочет, куда клонит. В то же время лейтенант поднял вверх указательный палец, как бы придавая своей, заблудившейся в голове, мысли весомость и значимость. – Советские писатели – наша гордость. А почему? А потому, что они учат нас делу строительства коммунистического общества. А чему нас учат так называемые западники? Деньги, насилие, беспорядочные половые связи и пьянство. Пьянство и ещё раз пьянство. Твой Мегрэ что делал? С утра до вечера прикладывался. Как его ещё к расследованию допускали. А Холмс? Этот вообще был морфинистом. Ты с этих типажей хочешь пример брать? А какой это пример? Антиобщественный, порочный, капиталистический. Не советский пример. Нет, Мальцев, на таких образцах для подражания мы далеко не уедем. Что скажешь? – Пить–то они пили, конечно, но дело–то своё знали. – с иронией заметил Сергей. – Ты хочешь сказать, что мы своего дела не знаем – задело лейтенанта. Вот скажи, ты так думаешь? А я тебе на твои думки вот что отвечу. Я тебе так скажу, а ты послушай. Вот если бы мы не знали, как ловить и карать такую шелупонь как ты, и тебе подобные, то, конечно, грош нам была бы цена. А ты вот сидишь со своей условкой здесь и слушаешь меня. А что это значит? Это значит, что изловили тебя и худо–бедно, но наказали. А это факт. И факт этот – показатель нашей работы. Так то, друг ситный. Но вот вопрос этот прямо свербит у меня в голове: для чего ты почитываешь эти жалкие, чуждые нам детективчики? Вот для чего, в толк не возьму. – А может быть, я хочу по отбытию испытательного срока работать во внутренних органах. Возьмут? Как считаете – посмеялся поднадзорный. – Смеёшься? И где же ты тут, в этих органах собираешься работать – наклоняясь к самому лицу Сергея, с ехидством в голосе вопрошал инспектор. – А акушером, к примеру. Или, скажем, хирургом. Ну чем не работа. Как Вам мыслишка? А? – парень уже явно грубил, потому что всё это переливание из пустого в порожнее ему уже изрядно наскучило. – Иди отсюда, – вышел из себя лейтенант. В библиотеке больше зарубежников не получишь. Я позвоню. Читай журнал "Советский экран". Про Краморова. Шагая домой, на доске объявлений возле аптеки парень увидел нарисованную мелом большую букву "А" и сразу понял, жертву нашли. Это был одному ему известный знак, оставленный подельниками. Сергей достал из кармана платок и стёр букву а, вместо неё мелком написал "19". Друзья должны были понять, что встреча состоится у входа в парк в семь часов вечера. На встречу приходил только один из них, который выслушивал инструктаж и доносил его до остальных.

На улице стоял конец вполне тёплого сентября, а к семи часам вечера достаточно стемнело. Небольшого росточка щупленький паренёк в тряпичной кепке подошёл к Сергею сбоку и протянул руку: – Привет, Серый. – Здорово, Кеша! – поприветствовал паренька Сергей. – Слушай, классно ты придумал. Как у шпионов. – сказал Кеша. – А это чтобы мусорята не встрепенулись. Ладно, давай. Что там у вас. Бабку нашли?
– Бабку нашли. Живёт одна. Блокадница. Пенсия нормальная. В магазине покупает только хлеб, чай, сахар и масло. На круг в день тратит рубль–полтора от силы, остальное чулкует. Мы так думаем. Посчитали – рублей сто в месяц ныкает. Соседка в больнице сейчас, ногу сломала. Так что бабка прямо чистая. Только бери. – Кеша, слушай сюда внимательно. Приходите втроём. Люську с собой возьмите обязательно. Люська – ширма. Галстуки пионерские напяльте. На галстуки бабка поведётся. Так дальше. Пока Люська полы моет, тоже делайте вид, что чего–то делаете. Протирайте там посуду, что ли, или полки какие–нибудь. Сами на месте разберётесь. Один бабку уводит на кухню и ей там забивает баки, другой шмонает хату. У кого лучше получится, решите сами. Если кубышку поднимете, всё не забирайте, сколько–то оставьте. Бабка, думаю, не сразу лукнётся, а как хватится, побежит заявлять. Её спросят, все ли деньги пропали. Она скажет, что не все. Её отошлют обратно, мол, ищи сама запрятала. Никто не подумает, что пионеры дёрнули. А бабка полоумная, сама заныкала, да забыла. Куш делим по–братски. Мне половина за голову, вам всё остальное. Люське не говорите, что и к чему. Пусть лучше не знает. И конфет не забудьте ей купить. Прикармливайте. И напоминаю, ищите карту. Мне нужна карта. Старая карта. За карту отдельно заплачу. Как сделаете, буковку чиркните у завода на доске. Назначу встречу, денежку мне зашлёте, ну и всё что найдёте. Только не вздумайте притырить. Узнаю – убью. – Серый, ты чего, не веришь? – Верю каждому зверю, а тебе... Если вляпаетесь, вы меня не знаете. И учтите, никакой воровской семьи у нас нет. Понял? Всё. Разбежались. Интерес к карте, хотя он даже и не знал как она выглядит, возник у Сергея после встречи с незнакомым мужиком в сквере парка. Произошло это с неделю назад. Парень сидел на облупленной лавке и закинув ногу на ногу, строил в голове свои гениальные криминальные комбинации. Человек, в клетчатой шляпе и твидовом «в ёлочку» пиджаке, показался в начале аллеи. Он на мгновение остановился оглянулся и, не спеша направился прямо к скамейке, которую занимал Сергей. «Иностранец» – определил Сергей – «У нас так не ходят». Человек, подойдя, вежливо попросил: – Я присяду? – Сергей пожал плечами: «Мне–то, что, садитесь, лавка то не моя». Подошедший, не торопясь присел, и тоже закинул ногу на ногу. Вынул из кармана жёлтую пачку с одногорбым верблюдом. Достал сигарету и протянул пачку Сергею: – Угощайтесь. Юноша не стал отказываться, и кивнул в знак благодарности. Таких сигарет он ещё не курил.   «Иностранец» щёлкнул зажигалкой «Zippo». Пламя затрепетало на ветру, но не погасло. Прикурили, затянулись, выпустив ароматный дымок. Некоторое время пришедший молчал.

– Вы Серж? – наконец нарушил молчание «иностранец». – Ну допустим, и что? – сквозь зубы выдавил Сергей. – Если Вы тот, кого мне порекомендовали как человека способного разрешить мой вопрос, тогда у меня к Вам дело. Стало интересно, кто порекомендовал и что порекомендовали этому в шляпе, и Сергей спросил: – Кто Вас ко мне послал? – Выдать источник информации я Вам не могу. Слово дал. А вот дело предложить, хорошо оплачиваемое, могу. Будем разговаривать или разойдёмся? В том, как произносил слова собеседник явно угадывалось что язык, на котором он говорит, ему не родной. «Точно иностранец» – решил для себя Сергей. – А ты дядя, случаем, не мент? – поинтересовался было Сергей, но незнакомец успокоил:

– Я, случаем, как Вы изволили выразиться, не мент. И у меня, как и у Вас нет никакого желания попадать в поле их зрения. Так что успокойтесь, и давайте не будем играть в шпионов.
– Ну давайте не будем. Говорите, что Вам надо. Я слушаю. Обладатель пиджака в «ёлочку», немного помолчал, собираясь с мыслями и затем произнёс:
– У меня, так скажем, есть небольшой интерес к одной старой топографической карте. Она дорога мне как память об очень близком мне человеке. Но находиться та карта, как Вы догадываетесь, не у меня. Она находится у одной пожилой женщины, которая проживает в этом городе. Зовут её Кузьмина Софья Петровна. Мне очень нужна эта карта. И мне порекомендовали Вас как человека, способного мне эту карту достать. Я плачу хорошие деньги. Вы берётесь?
– Сколько дашь? – возможность заработать была не лишней. Иностранец протянул Сергею три сто долларовые бумажки: – Вот это аванс, и ещё столько же по результату работы. – И чего я буду делать с этими фантиками – Сергей стал пристально рассматривать незнакомую валюту. – Ну, что Вы, молодой человек, не надо так демонстративно. – иностранец заёрзал на скамейке – Вы же знаете, что за это уголовная статья. Но у меня, к сожалению, нет сейчас с собой других денег. Так что спрячьте их поглубже. Можете перепродать их потом тем, кто их покупает. Скажем по курсу один к пяти. Очень хороший профит. Но весьма и весьма осторожно. А если вдруг случится выехать за границу, то американский доллар везде принимаем и почитаем.
Сергей спрятал деньги: – Когда нужна карта? – Чем раньше, тем лучше. В течении двух недель управитесь и это будет хорошо. – Я постараюсь, где мне Вас искать? – Не надо меня искать, я сам Вас найду. Как сделаете, зайдёте в букинистический магазин на Восточной улице и спросите, принимают ли они к продаже Энциклопедический Словарь Брокгауза и Эфрона 1907 года издания. Том третий. Запомните, Эфрон и Брокгауз 1907 года, третий том.
– Да было бы чего запоминать. Сафрон и какой–то блокгауз, седьмого года рождения, третий том. – рассмеялся Сергей – да не парься ты, дядя, запомнил, конечно. Не глупее паровоза.
– А вы шутник, как я погляжу. Иностранец встал и быстро пошёл к выходу из парка, не разу не оглянувшись. «Да ты даже и не догадываешься, какой я шутник. Хрен тебе, а не карта. Если ты за неё хорошо платишь, значит она стоит ещё дороже. А если так, то мне и самому сгодится. – подумал Сергей – И кому ты теперь побежишь писать телеги?»

Софья Петровна Мокрицкая, по мужу Кузьмина, нарожденная в 1914, поселилась в этом маленьком городке после эвакуации из блокадного Ленинграда ещё зимой 43–го. Там она работала учителем русского языка и литературы. В голодное время в разорённом войной классе, где почти все парты сожгли, чтобы согреться, Софья Петровна продолжала учить ребят четвёртых–шестых классов правописанию, синтаксису и пунктуации. Читала вслух им Гоголя, Пушкина и с болью в сердце смотрела, как постепенно тает её класс. Ребята умирали от голода, холода и болезней, сопутствующих лихолетью. В январе 43–го, когда Ладога окончательно встала, её и шестнадцать учеников, всё, что осталось от двух, когда–то больших классов в шестьдесят человек, переправили по вздыбившемуся после бомбёжки льду на Большую землю. Здесь Софья также устроилась в школу по своей специальности. Ей дали ведомственную жилплощадь – комнату в коммуналке. Через пару лет после окончания войны она познакомилась с Дмитрием. Он был на пять лет старше, бывший фронтовик, ранен в ногу и контужен. Но это не помешало их маленькому недолгому семейному счастью. Родился сын Васенька, поздний и долгожданный. Так и ютились втроём в коммуналке. Дмитрий ушёл рано, сказалась тяжёлая контузия. В последний перед смертью год перестал узнавать всех и вся. Прятался в угол, при каждом громком звуке думая, вероятно, что это взрывы. Так и остались они вдвоём с сыном. Это уже потом, ближе к семидесятым, она, отказывая себе во всём, накопила на хрущёвскую полуторку. Жила одна, скромно, иногда впроголодь, и опять же копила только уже внуку. Из родственников у Софьи не осталось никого, кроме внучка, жившего со снохой в Ярославле, с которой в силу её стервозности отношения не сложились. Вася, единственный сын, кровиночка, погиб под колёсами самосвала в песчаном карьере, где работал прорабом, в результате несчастного случая. Случилось это уж лет восемь как. Ей иногда представлялось, что он и не погиб вовсе, а просто уехал по каким–то своим неотложным делам. На могилу к нему мать ездила часто. Сидела возле памятника со звёздочкой на деревянной облупившейся скамейке и гладила выцветающую фотографию. Родителей своих Софья Петровна помнила хорошо. Закрыв глаза, отчётливо могла представить себе их лица, которые в большинстве случаев и, как правило, сами по себе стираются из памяти со временем. Она помнила маму ещё молодой. Красивая, с тугой косой смоляного цвета и огромными карими глазами. Её репрессировали в 38–м как жену врага народа по 58–ой статье, вкатили десятку и отправили в лагеря отбывать и исправляться. Случилось это года через два после того, как они из Новосибирска переехали в Ленинград, на Лиговку к больной, очень дряхлой бабушке Елизавете, матери отца, Та вызвала их письмом, с просьбой приехать, так как уже не  в силах справляться с хозяйством. Она занимала комнату в четырёх комнатной некогда квартире, уплотнённую в лихие революционные годы. Бабушка умерла через четыре месяца после их приезда от грудной жабы. После того как забрали маму, Соня больше её никогда не видела. Только в 1969 году ей пришла справка о том, что Мокрицкая Мария Львовна реабилитирована посмертно как жертва политических репрессий. Отец, как тогда, казалось, сгоревший в горниле мировой революции, вспоминался высоким, стройным, с зачёсанными назад волосами, с лихо закрученными напомаженными усами. В одежде был не взыскателен, довольствовался грубой гимнастёркой болотного цвета, синими галифе с красными лампасами и юфтевыми сапогами, вычищенными до металлического блеска. Особо, что больше всего врезалось в память, были три Георгия на груди отца и то, как мама, прижимаясь к мужу, гладила эти кресты и с гордостью говорила: "Тятя у нас герой! "! На это отец, казалось, стесняясь, отстранялся и возражал: "Да полно тебе, Маша". В последний раз Соня видела его в 20–м году, когда она с мамой ещё жила в Новосибирске. Отец приехал весь какой–то сгорбленный, осунувшийся, небритый и без своих знаменитых усов, с палочкой, подволакивая правую ногу. Снял шинель с оторванными погонами в прихожей и повесил на крючок помятый засаленный картуз. – Машенька, Сонечка, девочки мои. Я ненадолго. Скоро мой поезд, еду на восток. Эти озверевшие комиссары гонят меня как волка и скорее всего, достанут не сегодня – завтра. Не хочу быть поставленным к стенке этим красным отребьем. Простите меня. Дай Бог, свидимся когда – нибудь. Хочу вам оставить, – он вынул из–за пазухи сложенную в два сгиба карту. – Спрячьте и храните. Может быть, если будет угодно Всевышнему, воспользуюсь. Если жив останусь. Сокровища здесь спрятаны невиданные. Теперь уже ничьи, а значит ваши. Он поцеловал жену в губы, Соню в щёку, шагнул в непроглядную стылую темень и пропал навсегда. Карту эту Софья хранила даже в годы великих потрясений, как последнюю и единственную память об отце, хорунжие 2–й Сибирской казачьей бригады 6–го Восточносибирского корпуса атамана Г. М. Семёнова Мокрицком Петре Елизаровиче.

Такие воспоминания посещали её в часы одиночества. Но сегодня днём приходили пионеры.   До чего славные ребята. Девочка и два мальчика. Вымыли полы, сходили в магазин за картошкой. Софья Петровна напоила их чаем с сушками, рассказала, что в далёком Ярославле живёт её единственный внучек, тоже такой же славный мальчишечка, как и они. Рассказала, что ближе у неё никого нет, и что с каждой пенсии она, как любящая бабушка, откладывает ему на квартиру. Пионеры внимательно слушали, кивали кудрявыми головками, и Софье Петровне это очень понравилось. «Какие вежливые ребятишки» – подумала она, и попросила их заходить почаще.

Через пару дней буква "С" мелом появилась на доске почёта возле ремонтного завода. Но у всех не виду. Сергей не стал её стирать и рисовать свой знак. Он пришёл тогда, когда стемнело, затёр букву платком. Поверх он написал "19 Ч". что означало У входа в парк в девятнадцать часов четверга.
Кеша, как всегда, подошёл незаметно, почти беззвучно. Протянул руку: – Привет, Серый! – Сергей кивнул в ответ. – Тут такое дело, – продолжал Кеша. Живых денег у старухи не нашли. – А хорошо искали. – Сергей был недоволен. – Поверь, всё перерыли. Денег точно нет. Зато есть вот такая фигня.

В зале ожидания аэропорта было прохладно и почти пусто. Все шаги гулом отдавались в пространстве высокого помещения. Акустика такая, словно в рижском Домском соборе, где они слушали орган прошлой осенью. Мама с Мальчиком присели на деревянные кресла, отделённые друг от друга металлическими подлокотниками. «Рейс из Читы задерживается на час по метеоусловиям пункта отправления» – дискантом доложил репродуктор.
– Ну вот, опять задерживается. Подремли, пока ждём, – предложила мама. – Нам ещё часа полтора. Мальчик снял сандалии, вытянул ноги под подлокотником на соседнее кресло, положил голову маме на бедро и скоро задремал. Как только мысли его ушли из этого мира, открылся мир другой, тайный и известный только ему одному. Мальчик оказался опять в кафе «Полёт», где они с мамой как будто только что ели пельмени. За одним из столиков всё также сидели Чук и Гек, двое в пиджаках и шляпах, делая вид, что потягивают пиво, хотя из кружек по–прежнему ничего не убыло. Мальчик слышал их разговор.
– Петров, А пиво–то здесь хреновое. Как считаешь? – спросил один другого. – Смешной ты, Кузяев. Пиво не пил, а уже знаешь, что оно хреновое, – посмеялся второй. – А чего его пить И так видно. По цвету. На ведро пива ведро воды. – Да уж, воды даже, наверно, больше, чем самого пива. Даже пены нет. Всем жить надо, вот и воруют. – Наш самолёт опять задерживается. Что там у них? Чёрт его знает, – зевнул Кузяев.
– Гроза, наверно, – предположил Петров. – Наш–то точно на борту? – Точнее не бывает. Я Читу перед вылетом запрашивал. – Интересно, сколько они зарабатывают за вахту? Ты как думаешь, Петров? – Всяко поболее твоего, Кузяев. – А чего моего–то? И твоего тоже. Думаю, тысячи две, не меньше. – И чего ты чужие деньги считаешь, лейтенант. Тебе что, государство мало платит? Так, сто семьдесят и за звёздочку червонец. Да ещё за секретность! – Чирик начирикивает. И тебе всё мало. Не гневи Бога, стяжатель, – усмехнулся Петров. Кузяев промокнул платком пот со лба. – Жарища сегодня. А мы вот оделись, как за Полярный круг. – А что поделаешь. Инструкция, директива, форма одежды. – Да над нами уже обыватели смеются. Говорят, вон, оделись, как гебешники. Никакой конспирации.
– А зачем конспирироваться. Пусть видят занесённый карающий меч революции и побаиваются. А то ишь ты, одежда им не такая, – сурово подытожил Петров. Как только шасси не вовремя прибывшего читинского рейса со свистом коснулись бетонки взлётно–посадочной полосы, и как только из–под них вылетел сизый, пахнущий резиной дымок. Мальчик вздрогнул и проснулся. – Ну вот, наконец–то, – устало сказала мама. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять.

Ещё минут двадцать томительного ожидания, которые показались вечностью, и в зону прилёта начали выходить пассажиры. Отец шагнул из стеклянных дверей. Крепко сложенный, коренастый, основательный, в зелёных болотных сапогах и в дождевике. Под мышкой он держал большую картонную коробку, на которой красовался огромный красный автомобиль с антенной на крыше в обрамлении каких–то непонятных значков. В правой руке покачивалась из стороны в сторону большая матерчатая сумка.
– Папа! Папа! – обрадовался Мальчик и бросился навстречу. – Папа! Мы тебя так ждали.
– Здорово, мужик! – Отец положил сумку и коробку на пол, схватил Мальчика и подбросил высоко под потолок. – Вон ты какой большой стал, скоро отца догонишь. Подошла мама, улыбнулась, поцеловала в небритую щёку. – Ну, здравствуй, добытчик. Как долетел. – Представляешь, – рассказал папа весело, – как только вылетели из Читы, попали в грозу. В самую черноту. Сверкает всё кругом, самолёт болтает. Вот летим, летим себе, болтаемся, а стюардесса объявляет по радио, чтобы ремни пристегнули, будем садиться в Свердловске. Сели. Дождь стеной. Кто–то говорит: «Двигатель левый загорелся». Дали другой самолёт. И вот я здесь! – засмеялся папа, обнажив белые крепкие зубы. И, снимая дождевик, сказал недоуменно: – А у вас тут жара. Вот и пойми их. Он передал Мальчику коробку со словами: – Вот тебе, дружище, машинка с радиоуправлением. У нас таких пока не делают. Из Китая привезли. Батарейки вставим, и будешь разъезжать по комнате. Там тебе ещё тётя Дуня прислала пастилы клюквенной и орешков. Мальчик гордо принял подарок и понёс впереди всем на показ. Смотрите, мол, у вас такой нет, а у меня есть. Потому что мой папа – самый лучший папа во всём белом свете.
Сзади шли родители и беседовали о чём–то своём, взрослом. Как только оказались на улице, подошёл спереди Петров. то, что смахивал на Чука в своём смешном, не по погоде пиджаке с каплей пота на носу. Смахнув её, он обратился к папе с мамой со словами: – Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но Вам, Борис Викторович, следует проехать с нами. С Вами хотят поговорить об очень серьёзном и важном деле, сопряжённым с интересами государственной безопасности. Вы не волнуйтесь, мы потом доставим Вас прямо к дому. А сейчас пройдёмте со мной. Машина за углом. Отец не стал возмущаться. Это был не тот случай. Он просто попросил маму: – Лена, поезжайте домой без меня. И коробку, чур, не открывать. Я скоро буду. – на самом деле вовсе не надеясь, будет ли. Романова–старшего привезли в большое серое здание на Революционной. На вахте сидел молодой парнишка в зелёной общевойсковой форме с погонами сержанта и проверял пропускные документы. Петров и Кузяев показали удостоверения и кивнули на сопровождаемого:
– С нами. Пропуск должен быть на фамилию Романова Бориса Викторовича. – Есть такой. Сержант записал что–то в журнал и нажал педаль турникета. Лопасти его крутнулись, пропуская всех троих в холл к лифту. Лифт поднял мужчин на четвёртый этаж и уехал. Выше. – Нам сюда, – Петров пропустил Романова вперёд, открыв перед ним дверь с номером 417 на массивной латунной пластине.
– Прошу Вас, – Кузяев остался ждать. В приёмной сидел старший лейтенант внутренней службы. – У себя – спросил Петров, кивая на дубовую массивную дверь. – Ждёт, – ответил старлей. – Товарищ подполковник Романов, – доложил Петров, приоткрыв дверь. – Чего там топчетесь? Приглашай, – распорядился невидимый пока подполковник мягким оперным баритоном. Он сам вышел навстречу в строгом синем костюме вкупе с накрахмаленной белой сорочкой. Стройный, подтянутый, в начищенных до блеска туфлях, с зачёсанными назад светлыми ухоженными волосами. и, радушно улыбаясь, показал жестом на стул:
– Проходите, Борис Викторович, садитесь, – и, подняв глаза на вошедшего следом Петрова, приказным тоном жёстко произнёс: – Благодарю Вас. Вы свободны. – Меня зовут Евгений Павлович, я подполковник Комитета Государственной Безопасности – представился обладатель начищенных туфель – Но я надеюсь, Вы и без этого поняли, в какое ведомство Вас привезли. Разговор у нас будет долгим, но я думаю, продуктивным. Что будете? Чай, кофе? –спросил светловолосый. – Кофе, если можно. – неудобно было отказываться. Подполковник позвонил в приёмную: – Василий. Два кофе. Сообрази, пожалуйста. Старлей принёс на подносе две чашки крепко заваренного кофе, сахар, порезанный колечками лимон и печенье "Курабье". Запах свежезаваренного хорошего дорогого кофе поплыл по кабинету: – Угощайтесь. Настоящий кубинский, от наших братьев с Острова Свободы – предложил чекист. – Да в тайге такого не подают, –сказал Борис, ловя ноздрями терпкий, отдающий заморским солнцем аромат. – Итак, – начал подполковник, – Борис Викторович. Я не буду ходить вокруг да около. И скажу прямо: нам нужна Ваша помощь. Мы долго советовались с товарищами и сошлись на Ваше кандидатуре. Готовы ли Вы нам помочь? – Простите, но Вы меня прямо в тупик поставили своим вопросом, – удивился Романов такому развитию разговора. Да и чем я, простой работяга, таёжный медведь, могу помочь вашей службе. – А вот не скажите. Очень даже можете. И вот именно как таёжный медведь–улыбнулся в очередной раз чекист. – Вы ведь моете в Забайкалье, где–то на Ильдикане? – Если быть точным, то в районе Большого Сулгуна, – поправил Борис. – Насколько нам известно, Вы не работаете на большом прииске, а моете по старинке. Почему, если не секрет? – Формально мы, конечно, закреплены за прииском "Салют", но работаем, как Вы сказали, по старинке, с лотками в самой глуши, куда добраться только пешком. Есть ещё места, где не всё золото выбили. Труднодоступные и нерентабельные с точки зрения крупного производства. Что намываем, сдаём в контору. Правда, в не промышленных объёмах, но всё же в золотой запас страны капает. А почему именно так, отвечу. Во–первых, кому–то надо это делать. Во–вторых, иначе другими способами золото оттуда не поднять. А оно там есть и немалое. Ну и, наконец, в–третьих. Лично считаю, что золото не любит суеты. Процесс добычи вдумчивый, неторопливый. Поэтому и предпочитаю вдали от сутолоки дело своё делать. Такой у меня подход и такова моя философия, если так можно выразиться. – Вот теперь понятно, что и как – чекиста удовлетворил ответ старателя – А бывают ли хищения, Вы то, как бригадир, должны знать. – Тут дело такое – золото. Металл сразу вытаскивает из человека и зависть, и корысть. и клеймит нечистых на руку. Их немного, но они есть. Если вдруг выявляем – изгоняем нещадно. Но без людей не остаёмся. Люди к нам идут. Трудно, правда. Но оно того стоит. Заработки хорошие. Некоторые только на сезон, не выдерживают, а кто–то со мной уже лет десять моет. Сдружились даже. – А вы умеете хранить государственную тайну – вдруг полюбопытствовал чекист. Борис ответил не сразу, видимо, переваривал про себя услышанное. – Умею ли я хранить государственную тайну? Вот это вопрос. Скажу так, я этого не знаю, поскольку мне её никто и никогда не доверял. – А если вдруг государство доверит Вам её хранить? Справитесь? Борис молчал. – Ладно, – махнул рукой светловолосый. – Не утруждайте себя излишними сомнениями и душевными терзаниями. На этот вопрос никто на моей памяти из прошедших через этот кабинет не отвечал однозначно и утвердительно. Это, скорее риторический вопрос. Я Вам скажу больше – это провокационный вопрос. Ну да Бог с ним. Я должен был его задать, поскольку это ещё и дежурный вопрос. И он не подразумевает ответа. В результате, всё равно, независимо от того, умеете ли Вы её хранить или нет, бумагу о неразглашении подписывать нужно будет, уж коль скоро Вы попали в круг наших интересов. «Чего ему от меня надо? – терзался Романов. – Чего крутит вокруг да около? Хватка у него, по всему, железная. Всё время улыбается, а сам, случись что, не задумается, придавит. Вопросы каверзные задаёт. Плюнуть на всё, отказаться – в покое не оставят. Уж если взяли в оборот, то прикрутят жёстко». – Я знаю, о чём Вы сейчас подумали, – как всегда улыбнулся чекист. – Простите, работа у нас такая. – А Вас и мысли читать учили – не поверил Романов. – Не то, чтобы читать, но по вербальным признакам можно с некоторой долей вероятности сказать, о чём думает человек. Ничего хитрого в этом нет. Дело тренировки.
Подполковник пригубил из фарфоровой чашки и внимательно посмотрел на Бориса. – Понуждать Вас не входит в мои планы. Я думаю, что Вы, Борис Викторович, как и любой сознательный советский человек, безо всякого принуждения примите для себя единственно правильное решение. – А просто встать и уйти. Я могу? – Очень даже запросто. Прямо сейчас выпишу пропуск. Хотите? Но потом всю жизнь будете сожалеть, что отказались от того, что я собираюсь Вам предложить. – Не скрою, заинтриговали, – Романов потёр лоб. Весы сомнения и любопытства пришли в движение, и чаша любопытства медленно, будто бы нехотя, но всё–таки качнулась вниз. Я слушаю.
– Вам что–нибудь известно про золото Колчака? – Да разное болтают. Мне кажется, легенда, не более. – Можно было бы на этом и порешить, если бы не одно «но». Не так давно в ходе одной из оперативных разработок к нам в руки попала старая топографическая карта начала века. Подполковник подошёл к основательному, выкрашенному в зелёный цвет, сейфу с металлической табличкой "Ф. Санъ–Галли" и двуглавым орлом, лязгнул диковинным ключом и извлёк на свет божий старую, пожелтевшую от времени, с порванными краями карту.
– Вот эта карта. На первый взгляд карта как карта. Да что я, смотрите сами. Хозяин кабинета бережно, словно огромную реликвию, развернул карту на массивном дубовом столе. На ней в цвете был отрисован кусок местности. Борис увидел знакомые названия населённых пунктов: Нашан–харсага, Талдын, Верхняя Далга, Кандальный, Ильдикан– Ола, Хора–улус, Гремячая Колода. – Ну что – поинтересовался чекист. – Знакомые места? – Ещё как знакомые. У меня в Кандальном тётка родная живёт. Всё детство считайте там прошло. И территорию эту я с артельщиками облазил за десять лет более–менее обстоятельно. Не скажу, чтобы заглядывал во все уголки, но всё же. Здесь не одна тысяча квадратных километров. Местность дикая, непролазная тайга не тронутая. Сопки, балки, речки, ручьи, болота. Есть топи. Пока, простите, не вижу в этой карте ничего необычного. – Давайте аккуратно перевернём карту наизнанку. Теперь видите. Изнанка карты была исписана выцветшими грязно–серыми чернилами, которые давным–давно были ярко фиолетовыми. «Любимой моей Марiи Львовн; въ днi своихъ мытарствъ по н;объятной Россiи» С трудом, путаясь в буквах старого языка, прочёл Романов. Дальше шли стихи: «Зажги св;чу, мыякъ во тьм; н;настья, Одинъ бр;ду навстр;чу мыяка, Ловлю посл;днiй отголосокъ счастья, Ос;нн;й ночью живъ ещё пока. Твой дивный вздохъ въ душе моей таится Онъ мн; какъ дождь во вр;мя знойныхъ л;т Пр;красный вздохъ, лишь он одинъ хранiтся Одинъ лишь онъ, ос;ннiй сухоцв;т. Доколь мой путь т;рнiстъ и б;скон;чен Каковъ мой рокъ, попробуй угадай Родной страной раздавл;нъ, искал;ченъ ;диный Богъ, ну дай мн; руку, дай. Сомкнi мн; в;ки, успокой нав;ки Твоей любовью не насытишь вс;х. О, какъ нiчтожны люди–челов;ки Мою Россiю обративъ во гр;Хъ.» И в конце: «Н;забв;нныя моя Маша, люблю т;бя вс;мъ с;рдц;мъ. Прости что не могъ стать любящимъ муж;мъ и отцомъ. М;ня позвала Россiя. Б;р;ги Сон;чку, пусть дастъ ей Богъ самаго св;тлаго въ жизнi. Вашъ, вс;гда думающiй о васъ мужъ и от;цъ хорунжiй 2–й Сибирской казачьей брiгадъ 6–го Восточно–Сибирскаго корпуса атамана Г.М.С;м;нова Мокрiцкiй Пётръ сынъ Елизаровъ. 24 сентября 1920 года от рожд;ства Хрiстова».
– Похоже на письмо близкому человеку, – подытожил Борис. – Но пока не вижу ничего такого. Письмо как письмо. – Ладно, не буду Вас мучить. Наши специалисты сумели разгадать тайну этого послания. Здесь в так называемом акростихе зашифрована фраза, указывающая на наличие золота и его местонахождение. Сложите первые буквы стихотворения. Некоторое время Борис, беззвучно шевеля губами, складывал про себя буквы, потом облегчённо вздохнул и с изумлением воскликнул: «Золото под крестом»! – Здесь написано, что золото под крестом, – Он аккуратно перевернул карту. – Здесь нет никакого креста. – Не торопитесь с выводами, Борис Викторович. Крест здесь всё–таки есть, правда, несколько завуалированный. Смотрите сюда, – чекист поднял карту на просвет. – Видите последнее слово в стихотворении. Это слово " гр;Хъ ". Так вот, буква "Х" в этом слове и есть тот самый крест.
– И точно – ещё больше изумился Романов. – И точно. Если проецировать на местность, получается, что золото, где–то на участке между Верхней Далгой и Кандальным. Но между ними километров сто двадцать. – Ну, по меркам Сибири это не такое уж и огромное расстояние. Вы как считаете. – Может и не такое уж и большое, но местность там не гладкая, болота попадаются, перепады высот. Словом, дремучая девственная тайга. На вездеходе не везде пройдёшь. И может быть, что тут речь всё–таки не о том золоте. Может, о каком–то другом. Мало ли золота в тех краях.
– Вот что мне в Вас нравится, Борис Викторович. Ставите под сомнения даже очевидные факты. Может, это и правильно, но вот судите сами. Мы навели справки. Да, такой хорунжий существовал. По бумагам, которые, к счастью, не все сгорели, 30 июня 1919 года в числе казацкого подразделения был отправлен на выполнение очень важного задания Ставки Главнокомандующего по сохранению имущества, принадлежащего Российской Империи. Вот, скажите на милость, зачем его со товарищи понесло в эту дремучую и непролазную тайгу. Не на прогулку, я думаю. Полагаю, золото поехали прятать от молодой Советской власти. Но это чисто моё предположение, хотя с ним согласны некоторые из моих коллег. Мало того, в послании упоминается некая Соня, дочь хорунжего. Так вот эта самая Софья Петровна Кузьмина, в девичестве Мокрицкая, проживает в нашем городе, и есть стойкое предположение, что карта принадлежала раньше именно её.  Всё сходится наилучшим образом. – Ну, если документально подтверждено, тогда не исключаю, – задумался Борис. – Скажу так: вполне вероятно…

… – Поверь, всё перерыли. Денег точно нет. Зато есть вот такая фигня, – Кеша вынул из кармана сберкнижку. – Бабка сама сказала, что копила на квартиру внуку. И чаем нас ещё напоила. А это у неё было под бельём в комоде. Сергей развернул маленькую серенькую книжицу. Номер сберкассы, номер счёта, счёт на предъявителя. На развороте второй страницы: приход, приход, приход. Ни одной операции по расходу. Прижимистая старуха ни разу не снимала. Разворот четвёртой страницы: Остаток: четыре тысячи триста двенадцать рублей сорок восемь копеек. Неплохо, конечно. Только как обналичить? И обналичить нужно как можно быстрее. Потребуют паспорт, а возраст не дотягивает. Ладно, что–нибудь придумаю. И сказал: – Нужно время, чтобы снять. Придётся искать, кто сможет, а значит, придётся делиться. Так что ждите. Встречу назначу, как сделаю. – и потом заинтересованно – Что с картой?
– Карту нашли. Кеша достал из–за пазухи сложенную в несколько сгибов, пожелтевшую от времени карту и отдал Сергею. Как часто потом Сергей думал, что это за карта и куда она ведёт. За много лет он ался сам себе, что на месте выучил наизусть стихи, написанные на обороте твёрдой мужской рукой в далёкие седые времена революционных потрясений. Но разгадать шараду, скрытую в этих стихах, так и не смог. Если б он только знал, если б знал. Карту Сергей завернул в несколько слоёв газеты, завязал бечевой и спрятал до лучших времён за батарею отопления. – Кеша, кто бы не спросил, кто бы на вас не наехал, говорите, что карты никакой не было, что слышите о ней в первый раз. И упаси вас Бог, где–нибудь проболтаться. Не посмотрю, что друзья, зарежу как щенят. Так и передай всем, кто в теме.
– Понял, Серый. Всё понял. Так и передам.

Чтобы заполучить деньги по сберкнижке, пришлось идти на поклон к Коле Модному. Тот брал себе пятьдесят процентов от суммы. Много, конечно, но делать было нечего. Лучше столько, чем ничего. Чтобы не попасть в разработку "мусоров" пришлось выбрать кассу подальше от дома. ведь там, где был открыт счёт, бабку могли знать в лицо. Для такого дела Коля проехал на автобусе несколько кварталов и, громыхая костылём, шагнул в помещение сберкассы. Сергей с трепещущим сердцем остался ждать снаружи. Минут через пятнадцать подъехала милицейская машина и машина инкассации. Сергей подумал, что они спалились, надо уходить и что Модного прямо сейчас выволокут под белые рученьки на улицу и запихнут в «воронок» вместе с костылём. Но время шло, а ничего не происходило. И Мальцев остался. Затем инкассаторы и милиция уехали, а через полчаса из дверей показался хромой уголовник и, словно Джон Сильвер из "Острова сокровищ" с торжествующей улыбкой на лице пошкандыбал навстречу к чуть было не убежавшему сообщнику.

– Чего засал, шкет?  Да я и сам замандражировал, как только менты завалились. Думаю, всё, кирдык. А они инкассаторов прикрывали. Приказ у них такой. где–то опять "касатиков" тряхнули. А зузы вот они. Вот они, милые. Как только они скрылись от людских глаз за углом котельной в кустах, Модный протянул Сергею две пачки красных червонцев, которые тот распихал по карманам, как договаривались, и пошёл себе прочь, стуча костылём. Потом вдруг обернулся и уважительно изрёк: – Это самый крупный выигрыш в моей жизни. Теперь есть на что меня закопать. Благодарю тебя, Шкет. – Сергей только отмахнулся, иди, мол, ты.

«Кто–то инкассаторов потрошит, а мы старух трясём. Мелочь, всё мелочь, – корил себя Сергей, расставшись с Модным. – Не тот размах, совсем не тот». Он вспомнил вдруг про карту. Как было бы здорово, если бы это была настоящая карта Билли Бонса. Конечно, деньги, лежащие в кармане, грели душу. Но получены он были просто, практически без усилий. А это было не интересно. То ли дело карта. Карта – это приключения, это романтика морей и океанов, призывные крики чаек и шлёпанье волны о борт пиратской шхуны. Вот что такое настоящая карта сокровищ. И невдомёк было ему, что карта, волей случая, оказавшаяся в его руках, это та самая карта, которая являлась ключом к пещере Алладина. Но была она теперь завёрнута в газету, перевязана верёвкой и заброшена за чугунную ребристую батарею отопления. Однако движимый каким–то смутным чувством тревоги, боязнью потерять, на следующий же день он перепрятал карту под половицей в тёмном тесном заваленном всяким ненужным барахлом чулане, подальше от чужих рук и глаз.

До "крупных размахов" дело так и не доходило. Команда Серого продолжала промышлять "пионерскими рейдами" ещё где–то в течение года и нигде, слава криминальному Богу, не засветилась. Только со временем пенсионеры, напуганные слухами об охотниках за «гробовыми», стали осторожнее и перестали открывать двери пионерам всех мастей и сословий.

Однако история с картой имело своё невесёлое продолжение. Через две недели, когда Сергей так и не сообщил иностранцу, что карта у него, тот нашёл его сам. – Молодой человек, у меня создаётся впечатление, что Вы от меня попросту бегаете. Я Вам заплатил. Где работа? Где карта? – И не бегаю я от Вас вовсе. Была нужда. Ну не было карты у старухи, не было – развёл Сергей руками – Всё перерыли, нет карты. Мне что теперь, отдать Вам то, чего нет.
– Должна быть карта, слышите, должна. И не надо водить меня за нос. Я Вам не мальчик.
– Ну если должна, так и ищите сами. А я пошёл. У меня дел много. – Как это пошёл? – попытался задержать Сергея за рукав иностранец – Деньги уплачены. Карты нет. Прошу вернуть аванс. Сергей с силой вырвался и даже толкнул собеседника. – А не верну, так что к ментам побежишь? – усмехнулся он – Давай, давай, беги. Они тебя, заморская рожа, в два счёта законопатят. Как пить дать закроют. Это же валюта. А за неё что? Сам же говорил, статья. Так что, вперёд. На следующий день, когда мать была на работе, а Сергей отбежал по своим неотложным делам, в квартиру залезли и перерыли её до основания, вверх дном. Сергей метнулся в чулан, слава Богу, до тайника не добрались. Карта была на месте.

Во второй половине дня приехали милиционеры, два сержанта в сопровождении человека в штатском. Он показал красную в два коробка спичек книжицу не раскрывая и сухо представился:
– Лейтенант Бугров, Комитет Государственной Безопасности СССР – и на миг прикрыл глаза, как бы наслаждаясь звучанием произнесённой фразы.
 – Предлагаю Вам добровольно сдать имеющиеся ценности, в особенности иностранную валюту.
– Да откуда ж ей, родимой, взяться? – растерялась мать – Мы даже не знаем как она выглядит.
Штатский приказал милицейскому сержанту: – Пригласите понятых, будем искать. Позвали соседей и стали в их присутствии перетряхивать всё то, что до них кто–то уже основательно перевернул. Выкидывали из старенького шифоньера ситцевые простенькие платьица, местами траченые молью пальтишки, исподнее. Затем рылись в бумагах матери, трясли библиотечные книжки. В душе Сергей понимал, что навёл этих людей его недавний знакомый в шляпе, и даже сознался сам себе, что на его месте, в отместку, он поступил бы также. Молил про себя только об одном, чтобы не добрались до чулана. И сердце действительно ушло в пятки, когда один из сержантов, производивших обыск, обратился к штатскому: –Там чуланчик, тряпками заваленный. Посмотреть? – И что Вы спрашиваете, смотрите, конечно. «Только не в чулан, только не в чулан» – как заклинание про себя повторял Сергей. Но тут в комнату с кухни вошёл второй сержант, с радостной улыбкой на лице: – Нашёл. – Чего нашёл? – спросил штатский. – А вот – и протянул тоненькую потрёпанную книжицу – второй сержант с любопытством заглянул через плечо, и в чулан не пошёл, так не хотелось перекладывать старые пахнущие плесенью и сыростью тряпки. Он наверняка повёл бы себя иначе зная, что там в тайнике под половицей, вместе с картой, лежали три, пахнущие заграничной свободой, зелёные бумажки, с портретом лысеющего пухлощёкого мужика.
– Ну–ка, ну–ка. – буквально выхватил книжку из рук милиционера штатский – Вот это ничего себе. – И обратившись к матери Сергея задал вопрос, который всегда задавал в подобных случаях.
– Вам не нравится советский строй? Мать растерялась, как–то сразу сникла и глаза её наполнились влагой. – Я Вас не понимаю. – А чего тут понимать, всё и так ясно. Налицо антисоветская организация. Попрошу понятых засвидетельствовать тот факт, что в результате обыска в квартире у граждан Мальцевых была обнаружена, запрещённая у нас в стране литература подрывного и антиобщественного характера. Вот книжонка враждебного издательства «Посев», на титульном листе которой черным по белому по–русски читаем: А.И Солженицын «Один день Ивана Денисовича». Кто из присутствующих знает, что это за щелкопёр? Для непосвящённых объясняю. Это махровый диссидент, антисоветчик, прихвостень западных спецслужб, и ярый сторонник, и пропагандист чуждых нашему государству идеологий. Предатель, которого не так давно попёрли из страны за его писанину, бросающую тень на всё что нам дорого и священно. Теперь ясно? Понятые покорно закивали головами, а мать только и сделала, что развела руками: – Помилуй Бог, какой Иван Денисович? Это не наше. Я даже не знаю откуда в моём доме взялось это чтиво. Люди, посмотрите, как скромно мы живём. Тут на кусок хлеба не всегда заработать удаётся, а вы говорите, какая–то антисоветчина. Да есть ли мне, когда заниматься подобной ерундой. – Вот видите, даже сейчас, когда, кажется, надо сидеть и не высовываться, Вы не удержались от соблазна, не бросить тень на нашу советскую действительность – довольно объявил штатский – Даже сейчас, когда народ в стране живёт счастливо, в достатке, Вы жалуетесь, что вам не достаёт хлеба. А это ли не антисоветская пропаганда, это ли не камень в огород всего нашего социалистического общества. Я сразу раскусил Вашу подрывную сущность, как только вошёл сюда. А вот ещё и машинка печатная. Так–так. Может Вы ещё и антиправительственные манифесты печатаете. Может Вы пасквили на нашу Советскую власть сочиняете? Машинку изымаем, в качестве вещественного доказательства. А Вам предлагаю одеться и проехать с нами, для дачи показаний. И Вас, молодой человек это тоже касается. «Сука, буржуйская. Это он, падаль, нам эту писанину подкинул. Теперь замотают. А у меня ещё «условка». – подумал Сергей. Ладно хоть до чулана не добрались, а то бы ещё и валюту пришили. К удивлению, всё обошлось лишь небольшой нервотрёпкой. Отчего то в этот раз отлаженная работа машины карающих органов дала сбой. В одном из блоков репрессирующих жерновов стёрлась какая–то незначительная шестерёнка, и преступление, обычно жёстко наказуемое, осталось без должного внимания, и без каких–либо далеко идущих последствий.

Их привезли в серый трёхэтажный нахохлившийся дом на Революционной, где медная, покрытая патиной табличка слева от входа, указывала на то, что в здании располагается Управление КГБ по Энской области, а прямо над входом красовалась эмблема организации со щитом по центру. Штатский провёл их через проходную, где на немой вопрос дежурного, кивнул понимающе и сказал обыденно: – Задержанные. Дежурный, как будто что–то вдруг вспомнив, крикнул вслед: – Бугров, тебя патрон искал. Он пока у себя. В коридоре третьего этажа, тот кого назвали Бугровым, указал задержанным на скамейку:
– Ждите здесь, я скоро – и ушёл, наверно к своему патрону. Отдел по работе с населением располагался в этом же крыле здания и Бугров, постучав в массивную дверь красного дерева, вошёл и застыл у порога. – Лейтенант, я тебя целый день ищу. Что там у нас с планом по валютчикам? – немолодой уже седоватый полковник вопросительно поглядел на подчинённого. – Как раз сегодня выезжали по анонимному сигналу. – Что-то нашли нашли? – К сожалению ничего. – Попрятались, боятся. После того как Косого и его компанию расстреляли, фарцовщики стали осторожнее. За здорово живёшь не взять. Под расстрельную статью никому не охота.
– Зато можно привлекать за распространение запрещённой литературы – похвастался лейтенант. Полковник усмехнулся: – Хочешь, Бугров, угадаю, что за литература? – и с прищуром посмотрев на младшего по званию, подумал: «Как хочет выслужиться, карьерист, индюк надутый» – а потом только и спросил, всё зная наперёд: – Опять своего Солженицына подсунул? Кого на сей раз хочешь взять за пищик? Что хоть за люди? – Женщина, машинистка в машбюро, и сын великовозрастный балбес, с «условкой» за попытку грабежа. Она там ещё жаловалась, что на хлеб не может заработать. Налицо недовольство строем. – И ты думаешь, что нас поймут там наверху, если мы начнём изобличать простых сограждан, с зарплатой в семьдесят рублей? Тебе что профессоров и прочей интеллигентской шушеры мало. Вот там, если что, и общественный резонанс и медалька на пузо. А этих гони к чёртовой матери, в шею гони. Это не язвы на теле социалистического общества, это так себе недозрелые прыщи. С ними сплошной геморрой, и ничего кроме. И мой тебе совет, смени Солженицына, скажем на Пастернака или Бродского. А то о твоём Денисовиче уже пол города знает. Так, чего доброго, и почитывать начнут.

Бугров вернулся обратно и всучил Мальцевым пропуск: – Идите отсюда, и забирайте свою облезлую машинку – раздражённо произнёс он, явно сожалея, что сорвалась медалька на пузо, и подумал при этом: «Что–то патрон сдавать начал, теряет хватку. Надо сообщить по инстанции. Может подвинут». Когда вышли на улицу, мать спросила Сергея непонимающе: – Серёжа, а что это было? – А чёрт его знает – недовольно пробурчал сын.

Днём позже обшарили квартиру Софьи Петровны, раскидав в разные стороны её нехитрый старушечий скарб. Она вызвала милицейский наряд и заявила о пропаже сберегательной книжки и кое–каких ценных для её памяти бумаг. Ей было жалко накопленных, путём недоедания, денег. Теперь любимый внучек останется без квартиры. Ей было больно, что исчезла, связывающая её с детскими воспоминаниями, карта со стихами отца.  Ей было гадко и мерзко оттого, что кто–то своими грязными руками рылся в её вещах. Ей было стыдно, в конце концов, потому что она так бездарно утратила всё, что было для неё так значимо и дорого. Она беззвучно плакала в подушку, а когда слёзы кончились, вспомнился ей вдруг отчётливо, один из стылых январских блокадных дней.

 С утра она, как и тысячи полуживых ленинградцев сонно засеменила через железнодорожные пути маленьким жестяным ведёрком на Неву за водой. Ближайший выход к воде был чуть левее моста Александра Невского. Там же была пробита полынья для набора воды. Пока добралась, пришлось прятаться от обстрела. Немцы, как всегда, развлекались, стреляя по живому ещё, но сильно израненному городу, с Вороньей горы. Когда наконец добралась до вожделенной проруби, было уже около полудня и двое, скрючившихся заледеневших и закостеневших лежали на ледяной кромке подле воды, вперясь безжизненными глазницами в серое мёртвое небо.  На них не обращали никакого внимания. Сколько таких же заснувших, с фарфоровыми лицами валялось по всему городу, просто не счесть. Мёртвых, конечно, убирали специальные службы, но от этого их не становилось меньше. Придя домой, где холодно было так же, как и на улице, Софья решила сжечь в буржуйке один из трёх оставшихся венских стульев из гнутого орешника, и хоть как–то согреться. Спички долго не хотели зажигаться, шипели и гасли, и когда наконец, совсем крохотный огонёк прижился и весело заплясал по краешку старой газеты, увидела женщина валяющийся на полу томик стихов Пушкина, с тиснёным корешком переплёта. Может он сам упал с полки во время обстрела. А чего бы ему ни с того ни с сего падать?  Нет, не мог он сам. И она поняла вдруг, в квартире кто–то побывал в её отсутствие. И этот, кто–то что–то искал. Что можно было искать у неё. Всё самое ценное было уже распродано или выменяно на толкучке за ломоть ржаного с лебедой хлебушка. Оттого и было её удивление. Когда буржуйка почти сожрала вычурную порубленную топором ножку стула и в комнате понемножку отошло до маленького плюса, захотелось Софье нагреть было кипяточка в медном чайнике и пошла она за ним на кухню. Каково же было её изумление, когда на столе, давно не видевшего на своей поверхности какой– либо мало–мальски приличной еды, узрела она богатства поистине достойные королевских особ: две буханки белого ситного хлеба, шматок сала с чесноком, весом килограмма в два, пять луковиц и три банки немецкой тушёнки со свастикой и надписью «Fleischkonserbe». Сбоку лежал тетрадный лист в клетку, согнутый пополам. Софья развернула его. Рукой отца было написано. «Соня, девочка моя! Прости меня, что не давал о себе долго знать. Не было возможности приехать или переслать какую–либо весточку о себе. Теперь представилась такая возможность. О том, что бабушка умерла и маму арестовали, я знаю. Горько, очень горько осознавать, что я являюсь этому непосредственной причиной. Сейчас я нахожусь близко от тебя, буквально в нескольких километрах, в Дудергофе. Каждый день смотрю в бинокль с горы на город и представляю, что где–то там живёшь ты, лишённая элементарных человеческих условий для нормального существования. Не знаю, как ты отнесёшься к моему предложению, но хочу верить, что благоразумие возобладает над советской пропагандой. Хотелось бы видеть тебя рядом и увести из этой, забытой Богом, и ненавидящей своих граждан страны. Из этого пресловутого коммунистического рая. Если ты будешь готова, наклей на окно кухни справа бумажную полоску. Мои люди найдут тебя и выведут из города. Мечтаю скоро увидеть тебя и прижать к своему, горячо любящему сердцу. Умоляю, долго не думай. Есть время, но его крайне мало. Неделя, не более. Есаул 102 казачьего эскадрона Всевеликого войска Донского Мокрицкий П.Е. P.S. Смею надеяться что карта, которую я оставлял вам с мамой сохранилась. Было бы неплохо, если бы ты захватила её с собой. То, к чему ведёт эта карта, поможет нам в разгроме большевистской нечисти. Поможет нам, патриотам своей Родины, стереть с лица земли советскую красную погань.»

Противоречивые чувства нахлынули на Софью после прочитанного. Сначала её затрясло в лёгком ознобе, и с ненавистью она подумала: «Какая же сволочь, не я ему нужна, а карта. Не меня от хочет видеть, а карту. Он думает, что купил меня своей тушёнкой. Нет уж дорогой папочка. Умру пусть лучше, а не продамся за твоё сало». И она в гневном порыве смахнула со стола всё присланное ей отцом. Луковицы заскакали по паркетному грязному полу, громкими бильярдными шарами, и банки, колёсами поезда, раскатились с грохотом по углам. Софья присела на стул обхватив голову руками. Да, он безусловно враг, и можно было бы собрать всю эту фашистскую снедь и отнести куда следует, но кому от этого будет лучше. Тем, кто её примет по описи, потом сожжёт эту самую опись в печке и накормит этим своих, может быть, далеко не голодных домочадцев. Но ведь можно сделать по–другому. У неё есть шестнадцать учеников в классе, которые еле передвигают ноги. Которым от голода, может быть всё равно уже что спрягается, а что склоняется. Которые, вероятнее всего, ходят в школу только потому лишь, чтобы не свалиться и не умереть. Чтобы хоть чем–то себя занять, чтобы оттянуть неотвратимое. И она смотрит через день в их впалые голодные глазницы, с чёрными ободками подглазин. Она смотрит в них, и ничем не может помочь. Так может это божье провидение положило на её стол все эти невиданные деликатесы, чтобы хоть на неделю, да хоть на два дня, но оттянуть смерть голодную страшную и неизбежную. Будет справедливо и честно перед Богом и людьми, если она поделит съестное на равные части и будет поддерживать в ребятах ту маленькую искорку жизни, за которую они так цепляются. А ещё будет справедливо и честно сдать куда следует того, кто придёт за ней, чтобы вывести из города. Это враг, и тут никакой жалости. Они стреляют по городу, они убивают и без того замученных людей. И нет им прощения, а тем более пощады. В то же время Софья не имела ни малейшего желания делиться с кем бы то ни было этой самой картой, которую хранила она в течении стольких лет. Однако в письме эта карта упоминалась, и стереть её следы из письма было крайне необходимо.  Вот такая выходила полуправда – полуложь. Софья точно знала, что карту не нашли, да её и не могли найти. Она была надёжно схоронена за одним из изразцов печи, который в своё время Софья специально расшатала, чтобы её спрятать. Карту не нашли даже те, кто делал обыск при аресте мамы.

Она бережно собрала, всё разбросанное по углам съестное и также бережно завернула в полотенце. Потом подумала секунду, развернула полотенце сорвала с тушёнки наклейки и бросила в печку. Фашистские орлы ярко вспыхнули и унесли с собой тайну происхождения мясных консервов. Вслед за этим женщина ещё раз внимательно прочла послание и отчекрыжила ножницами всё что находилось под «post scriptum», скомкала отрезанное и также швырнула в печь. На следующий день к обеду, Софья отнесла на Литейный то, что осталось от письма. Там всё тщательнейшим образом изучили, поблагодарили за бдительность и попросили бумажную ленту на окно кухни наклеить. В квартире в засаде остались трое. Два совершенно молодых паренька, рыжий и тёмненький, и один усатый постарше. Ближе к девяти вечера в дверь постучали. Софья пошла открывать. Чекисты взвели курки своих наганов. На пороге стояла невысокая женщина, лет тридцати пяти, с глубоко посаженными карими глазами.  Она пристально осмотрела Софью с ног до головы: – У Вас есть десять минут на сборы. С собой возьмите только самое необходимое. Я подожду здесь – она не стала заходить в квартиру. Софья прикрыла дверь и прошла в комнату. Усатый, поднёс палец к губам, и махнул своим сослуживцам рукой. Они резко открыли дверь и выскочили на лестничную площадку. Послышался шум борьбы, затем пистолетный хлопок, и всё стихло. В квартиру вошли двое, волоча безжизненное тело кареглазой. Рыжий остался стоять, прислонясь к косяку. Правая рука его безвольно повисла. С кончиков пальцев на пол огромными каплями срывалась густая рубиновая кровь. – Успела, сволочь, отравиться. Федя, что у тебя с рукой? – спросил усатый. – Да, так ерунда, задела собака. Надо было сразу её валить. Хотя она и так уже… – Приказ был брать живьём. Я–то думал, что придёт мужик, а тут баба – разочарованно сказал тёмненький. – Мужик, мужик – передразнил усатый – нас баба сделала, как котят, а ты говоришь мужик. Беги, звони. Будем сниматься.

Тёмненький убежал звонить в отдел. В его отсутствии оставшиеся обыскали покойницу. При ней был носовой платок, пропуск разрешающий беспрепятственный проход во время комендантского часа, пистолет «Вальтер», карточки на хлеб, пять купюр по десять червонцев и три двадцати копеечные монеты. Через час приехали машины, грузовик АМО и чёрный Газик. В грузовик закинули тело, он громко чихнул и покатил в темноту. За всем этим с опаской и интересом наблюдал из парадной соседнего дома коренастый мужичок в овчинном полушубке.


К времени, когда Сергею стукнуло семнадцать в его банде осталось всего три человека: Кеша по кличке Студёный, Федька Крайнов, которого окликали Федулом, и бахур из примерной еврейской семьи, Миха Гольц, известный в районе как Музыкант. Студёный – дитя алкогольного зачатия, резкий, порывистый, наглый, патологический бандит. Федул – ведомый, легко поддающийся чужому влиянию, находился в банде больше по принуждению, чем по идейным соображениям. Что касается Михи, мальчик он был одарённый, с раннего детства имел абсолютный слух и, как большинство еврейских мальчиков, насиловал древнюю облезлую скрипку, извлекая похожие на скрежет железа по стеклу звуки. Его воспитывал дед, старый часовщик, который чинил часы всех марок и сувальдные замки. Иногда в порыве воспоминаний дед с гордостью рассказывал: "Только такой мастер, как я, мог с лёгкость починить любого Мозера и Буре, любого Брегета. Все меня таки уважали. Говорили: вон идёт Нейман, часовщик, его руками руководит сам Бог". От деда к Михе перешло умение управляться с замками. С его слухом он без труда улавливал даже самые незначительные обертона замковых пружин.

Свежая идея, как всегда, пришла к Серому после некоторого совещания с самим собой. Он придумал, как ему казалось, неплохой вариант для пополнения отощавшего кошелька.

Не сказать, что мысль отличалась свежестью и новизной, но при некоторой доле дерзости и артистизма сулила вполне безбедную и сытую жизнь. В качестве фигурантов для совершения экспроприации выбирались супружеские пары, которые накануне должны были отметить золотую или, в крайнем случае, серебряную свадьбу. Сведения об этом Сергей черпал из местной газетёнки "Путь к коммунизму", вернее, из рубрики "Поздравляем". Кого там только не поздравляли. Ветеранов войны и труда, передовиков производства, юнцов и девиц, доживших до своего совершеннолетия, новоиспечённых родителей и, что вполне естественно, людей заслуженных, бросивших свои годы на алтарь семейной жизни. "уж у этих–то будет чем поживиться", думал Сергей, – Наверняка заныкали в чулок за столько–то лет". Но как попасть к ним в дом? Как их выманить на время?

 И тут преступные мысли начинали роиться в голове, прокручивая варианты и ситуации. Не то, не то, не то. И вдруг – вот оно, то самое. – Любонька, свет мой, смотри, что нам с тобой прислали ко дню нашего юбилея. – Что, Миша? – А вот поздравление. Гляди на красивой открытке от Горисполкома. «Уважаемые: Любовь Петровна и Михаил Спиридонович! В этот знаменательный для Вас день от всего сердца поздравляем Вас с пятидесятилетием Вашей совместной семейной жизни. Примите наши самые наилучшие пожелания и позвольте подарить Вам два билета на спектакль городского драматического театра "Волки и овцы" по пьесе А. Н. Островского. Второй секретарь Горисполкома Севрюгов П. Р.» – О, Миша, как это трогательно и неожиданно. – Да, Любонька. Не забывают. Заслуженные люди как никак. Вот где пригодилась мамина пишущая машинка с гордым названием "Москва". Полностью текст поздравления Сергей брал из газеты, фамилию секретаря Горисполкома, оттуда же, из рубрики "Общественная приёмная", а название спектакля – с афиши. Оставалось только на почте купить конверт и красочную открытку, приложить билеты в театр, и вуаля. Точно в нужный день, в строго назначенный час, престарелые молодожёны, до конца, ещё не веря внезапно слетевшему на них счастью, одев лучшие выходные наряды, под ручку покидали своё жилище. И вот тут разыгрывалась самая настоящая драма "Волки и овцы". Овцы уходили из дома, оставляя его на разорение волкам.

На тот момент компаньоны Серого поднаторели и в открывании замков, и в отжимании дверей "фомками" словом, во всём том, что зовётся в определённых кругах воровской сноровкой. Это были уже не те ряженые пионеры, которые от случая к случаю довольствовались сотней–другой. Вихрастые ребята в красных галстуках превратились в клыкастых шакалов, которые не брезговали ничем. Действовали быстро, слаженно, нахрапом. Все роли были заранее расписаны и изучены. Тащили всё более–менее малогабаритное, чтобы не привлекать ничьего внимания. Деньги, облигации, картины, иконы, хрусталь, ювелирку, технику. Словом, всё то, что можно сложить в небольшие лёгкие сумки, сшитые специально из неприметного серого нейлона. Выходили из подъезда по одному и рассеивались в разные стороны. Встречались в условленном месте. Осматривали вынесенное. Определяли, насколько могли определить ценность. Что–то сдавали в комиссионку в соседнем городишке, что–то уносили за двадцать копеек барыгам. Но в результате Сергей, как главарь, получал свои пятьдесят процентов только за то, что занимался разработкой и руководством. И это были вполне не хилые проценты. Это был хороший кусок.

Однажды на него наехали местные блатари. Двое с бегающими глазами и характерной распальцовкой. Подкараулили у подъезда. Как только узнали? – Пойдём побазарим, пацан – подступил вплотную один в чёрной нейлоновой куртке. Сергей понял, кто эти ребята. и сопротивляться не стал, хотя приготовился отбиваться.
– Пойдём. Зашли в тень старого тополя. – Слышь, молодой. Нам тут сорока на хвосте принесла, что ты со своим дружками стариков щемишь. – И что? – спросил Сергей. – А в очо. Ты чё такой резкий? А? – наехал второй в клетчатой кепке. – Бабосы рубишь, а братве на хлебушек не заносишь. Как это понимать? – А должен? – напрягся Сергей. – А то. Ещё как должен. Ты знаешь, чей это район. – Чей? – Ну ты парень даёшь. – и обращаясь к приятелю – Пенёнзы в кармашек наворачивает, а у кого под носом, не в курсах. Дурочку из себя строит. – и уже к Сергею – А за Вадика Весёлого слышал – Слышал. – Так вот, как грамотный пацан, ты должен смекать что к чему. И долю малую отстёгивать на грев сидельцам. Понял? – И какую долю – полюбопытствовал Сергей. – Десятину. Если есть возможность, то больше. Принуждать не в наших правилах. А за это будешь иметь среди людей почёт и уважение. Да и сильно учтётся, когда, не дай Бог, сам присядешь. – Я понял.

С тех пор Сергей десятую часть своей поживы отдавал в общий воровской котёл. Так продолжалось совсем недолго. Случилось, что в один прекрасный момент всю гоп–компанию накрыли прямо на месте. Очередные молодожёны ушли в театр, но на квартире ждали три оперативника. Об этом, что вполне естественно, никто не знал. В вечеру прибежал всклокоченный Кеша Студёный. Позвонил в дверь. Сергей открыл ровно на цепочку и недовольно спросил: – Чего, как бешеный, до утра не мог подождать? Серый, нас замели на хате. Музыканта и Федула прихватили. Я ушёл. Надо линять по рыхлому. Пацаны долго на выдержат, расколются. Музыкант–то ещё помолчит, А Федул сдаст, как пить дать сдаст. Мутный он, гнида. Я побежал. Может, отсижусь где–нибудь в норке.

Сергей быстро прокрутил в голове ситуацию и решил подготовиться к своему задержанию. Деньги. три тысячи сто рублей он разделил на три части. Две отдал матери:
– Мам! – она удивилась и не поверила ушам своим. Так он называл её только в раннем детстве. – Мам, ты уж прости меня непутёвого. Сам живу как собака и тебе жизни не дал. Вот деньги. Тысячу тебе на хозяйство, на тысячу харчей мне будешь присылать. Там, куда меня увезут, кормят наверно плохо. Мать не стала упрекать его, а только отвернувшись, проронила маленькую слезинку. – Хорошо, Серёжа. Я буду носить тебе передачки.

Оставшуюся тысячу, позолоченные часы "Луковица" потрёпанную карту и двух ковчежную, едва читаемую "Богородицу" он завернул в старую наволочку, перевязал капроновой в три сплетения ниткой и надёжно спрятал на пыльном, засиженном голубями чердаке своего двухэтажного коммунального дома, построенного после войны пленными немцами.

На допросе Музыкант молчал. Про участие Сергея в этих делах. Только Федя Крайнов по кличке Федул, за какие–то милицейские плюшки начихал на воровскую солидарность и сдал Сергея с потрохами.

За Сергеем приехали почти сразу же. Он и не думал скрываться, просто ждал своей участи дома. Как не бегай, от судьбы не убежишь. Да и пусть сначала докажут, в чём он там виновен. На допросах он держал стойку и большей частью молчал. На предложение сотрудничать со следствием только усмехнулся и опять молчал. Он словно впал в ступор. Когда следователь, взбешённый таким его поведением, сорвался: "да я на тебя повешу то, чего ты и не совершал"! Сергей с равнодушием в голосе выдал: " А что ещё от тебя ожидать".

Кеша тоже недолго пробегал. Его арестовали ещё через сутки. Прятался он в тёмном подвале чьей–то загородной дачи, оставленной хозяевами на зиму. Однако соседка, которую попросили присматривать за строением, унюхала запах папиросного дыма из подвала и вызвала милицию.

Сергея судили за организацию преступной группы и ряд несложных, но, тем не менее, эффективных криминальных комбинаций. Судили и навесили пятерик строгого режима, так как он достиг уже того возраста, в котором спрашивают по полной программе. До суда он находился в СИЗО, где и получил свою пожизненное воровское погоняло. Когда ему показали в камере место, куда можно упасть, кто–то из бывалых спросил: – Как тебя обзывать? Молодой? – На воле. Серым звали. – Да тут через одного все Серые. Нужна такая кликуха, чтобы только твоя и ни чья больше. Ну, чего будем искать? – Не знаю. Можно, конечно. – Не менжуйся, мы сейчас тебе нормальную человеческую обзывалку смастырим. Ну чего, братва, сообразим пацану погоняло? После этой милой беседы один из сидельцев, молодой, шустрый, весь какой–то дёрганый, приблизился к окну, которое выходило во внутренний двор тюрьмы, ловко подпрыгнул, схватился за решётку и приземлился коленями на высокий подоконник. Чихнул прокурено и крикнул в пространство двора: – Тюрьма. Дай погремуху. Откуда–то извне донеслось: – Фамилия? – Как фамилия? – пацанчик обратился к Сергею. – Мальцев. – Тюрьма. Фамилия Мальцев. И через минуту прилетело: – Мальчик. – Благодарим тюрьму! –прокричал Шустрый. – Ну чего берёшь погремуху? – Беру, – улыбнулся Сергей. Так обычный провинциальный паренёк с асоциальными наклонностями Серёжа Мальцев стал уголовником. с запоминающейся детской, немного даже смешной кличкой Мальчик. После суда в течение месяца собрали этап в Коми. Под лай свирепых псов и властные окрики конвоиров, затолкали всех бедолаг в теплушку. Паровоз печально, с надрывом, как раненый лось, протрубил отправление и, постепенно разгоняясь и стуча колёсами в такт сердцу, потащил теплушку с её пассажирами к новым жизненным горизонтам.

Папа пришёл домой затемно. Мальчик уже улёгся и согрелся, но, заслышав, как прихожая наполнилась папиным присутствием, отбросил одеяло и зашлёпал босыми ножками по линолеуму. выбегая навстречу. – Папа, ты почему так долго Мы тебя ждали, ждали. Даже пол торта съели. Отец, сняв дождевик и скинув сапоги, прижал Мальчика к себе и поцеловал в макушку.
– Ты меня ждал, мой золотой. А папка, гад такой, не мог быстрее. Замотали папку. Дела. Ленок, покормишь скитальца, а то уже кишка кишке бьёт по башке, – обратился к маме, потерев в предвкушении сытного ужина руки. – Проходи на кухню, – мама приоткрыла кухонную дверь. – Я приготовила зразы твои любимые и оливье с языком. За ним специально на рынок моталась. Думала, придёшь, посидим, поболтаем. В холодильнике "Тамянка" стоит, дожидается. А оно вон как получилось. Не успел папка с трапа сойти, а уже всем нужен и всем обязан. – Ленка! – погрозил папа пальцем. – Не бурчи. Сам не рад, а что поделать. – Папа, мы коробку не открывали, Тебя ждали. Мама сказала: давай откроем. А я сказал: папа не велел. А если бы мы открыли, ты бы что, обиделся? – Нет, я бы не обиделся. Только без батареек она не поедет. А батарейки мы купим завтра. Согласен? – Конечно, согласен. Мы завтра прямо как магазин откроется, так и купим эти батарейки.
– Вот и хорошо. А теперь шагом марш спать. Мама накрыла на стол и повела Мальчика в спальню. Ему было легко на душе, оттого они теперь все вместе – и папа, и мама, и он, Мальчик. Лишь только голова коснулась подушки, сон накрыл его скоро и всецело. Это произошло прежде, чем мама прошла свои несколько шагов до кухни, где уже вовсю хозяйничал папа. За этот миг Мальчик вылетел из себя и стал невольным свидетелем разговора родителей. – Борис, ну вот скажи мне, что за нужда была такая – бросать семью и ехать не пойми куда с этим мужиком – подкладывая папе жареной картошки, спросила мама. – Лена, вот почему ты всегда задаёшь вопросы, которые вынуждают меня оправдываться. Зачем, почему? Любопытство тебя когда–нибудь погубит. Мы не виделись больше двух месяцев. Нам что, больше поговорить не о чем? Давай лучше "Тамянку" распатроним.
– "Тамянку", "Тамянку". Конечно, распатроним твою "Тамянку". Только ведь мы за тебя волнуемся, – пеняла мама, доставая вино из холодильника. Кто он такой и чего от тебя хотел?
– Ой, лучше и не спрашивай. Пристал, как банный лист. Всё расспрашивал, пропадает ли золото с прииска на сторону. Любопытный, просто жуть. Следователь какой–то, – соврал папа.
– И что, до самой ночи расспрашивал? Вот прямо часов семь и расспрашивал без перерыва на обед? И почему именно ты должен знать, пропадает ли это чёртово золото? Больше спросить некого. – Ленка, вот что. ты опять заводишься. Ну так надо было. Давай прекратим этот бессмысленный разговор. Лучше выпьем, давай. Так давно не виделись, А ты за какую–то фигню цепляешься. Налили, выпили. Поглядели друг другу в глаза. – Боря, скажи, зачем ты соврал мне? Ты же мне неправду сказал про этого в шляпе. Я же это сразу поняла. Уши покраснели. – Уши с холода покраснели. Сейчас отойдут. – Какой холод, какой холод! На улице теплынь почти летняя. А днём так вообще жарища была. Боря, не ври мне. Я твоя жена и мы твоя семья. Папа налил в бокал и выпил одним глотком. – Лена, ты меня не пытай. Я не могу тебе всего сказать. Это не моя тайна, и я не могу открыться даже тебе. – Какая такая тайна, чтобы нельзя было её раскрыть близкому человеку. У меня вот от тебя секретов нет. – Так уж и нет. А братец твой так и живёт у нас, когда я в отъезде. Ты же знаешь, как я отношусь к этому уголовнику? – И кто это тебе донёс? Кто это у нас такой сознательный? – Да, есть. Добрые люди извещают. Дело в том, что у мамы был родной старший брат по имени Иван, который пол жизни отбывал наказание за свои прежние подвиги. Пару лет назад он освободился и разыскал сестру. Пришёл с каким–то сорванным, явно с клумбы, жёлтым цветком в руках. Пальцы украшали колотые перстни. Протянул цветок хозяйке и улыбнулся рандолевыми зубами: "Это тебе, сеструха, со всем моим почтением". С Борисом у них диалог как–то не заладился, не сошлись они во взглядах и во мнениях. Братцу было негде жить, и он попросился к ним на постой, благо комнат в квартире было три. Прямо так и заявил с порога: – Хавира у вас большая, светлая, не то что камера в крытке. Живи не хочу. А родственник, можно сказать, по вокзалам кантуется, где много богатых углов. Я хоть и не сопчик, но могу и не устоять. Так вот я и говорю, могли бы и приютить подальше от соблазна. Мне много не надо. Чифирьку замутите, Я и рад. После этих слов Борис указал родственнику на порог, пригрозив вызвать милицию, если тот появится вновь. Иван пнул ногой входную дверь и сказал сквозь зубы: – Аукнется Вам ваше гостеприимство. Лена сначала обиделась на Бориса. брат всё–таки не чужой человек. Но Борис обрисовал ситуацию адекватно. То, что братец начнёт водить своих друзей–урок, грязных шалашовок и распивать с ними всякую зимбуру, возымело на жену должное воздействие, и она успокоилась. Но во время отсутствия Бориса с Еленой случилась следующая история.
Дело было в начале марта, когда снег уже начал плавиться на пригревах. Работа бухгалтерии заканчивалась в пять, и Лена спешила домой. Перед этим нужно было, потолкавшись в очередях, закупиться необходимым в магазинах и успеть за Мальчиком в детсад. От войсковой части ходил автобус седьмого маршрута, или, как его ласково называли пассажиры, "семёрочка". Дорога до нужной остановки занимала минут двадцать–двадцать пять и была сродни экстремальному аттракциону. Блаженны были те немногие, кто успел занять сидячие места. Народу набивалось по пути следования по самое некуда. От остановки до остановки количество пассажиров росло неуклонно за счёт входящих. По какому–то не поддающемуся никакой логике закону было их всегда несоизмеримо больше, чем выходящих. Они нещадно напирали на впереди стоящих, матерясь и чертыхаясь, пуская в ход все имеющиеся части тела: плечи, локти, руки, грудь, а иногда и колени. Это походило если не на Вавилонское столпотворение, то на взятие Бастилии уж точно. В процессе кто–то непременно призывно кричал, обращаясь ко всему сообществу: "Товарищи дружно вдохнули!" И все, как один, повинуясь чувству солидарности, дружно вдыхали, давая возможность ещё паре–тройке "счастливчиков" втиснуться в общие ряды. Когда захлопывались двери и автобус трогался, как неотъемлемая и строго обязательная часть аттракциона, вдруг кто–то истошно начинал вопить: "Водитель откройте двери! Пальто прижали"! Но водитель был непоколебим. Он невозмутимо рулил и жал на газ, продолжая нелёгкий, но так нужный людям заезд. Если вдруг старенький дребезжащий Лаз внезапно притормаживал, людская масса с возгласом "ух" приходила в движение, колыхалась вперёд–взад, подобно новогоднему холодцу. За проезд передавали через соседей и робко, будто боясь потревожить остальных, задавали друг другу один извечный, волнующий почти всех вопрос: "Простите на следующей выходите? ", в душе ещё наивно полагая, что выйти на нужной остановке удастся без оторванных пуговиц и оттоптанных сапог. Иногда это удавалось. Впрочем, крайне редко. Лена вышла за ворота КПП уже затемно. Немного задержалась – заблаговременно готовила квартальный отчёт. Она всегда так делала, чтобы не беситься потом. Сегодня, как и в начале любого другого месяца, выдали зарплату целых сто тридцать два рубля. «Побегаю по магазинам, куплю что–нибудь вкусненькое к ужину и сладенькое к чаю. Мальчику ракету с искрами, давно просит» – планировала Лена. Народа на остановке было немного, основная масса схлынула с предыдущим рейсом. Вдруг она увидела Ивана. Брат был на удивление свеж и побрит. От него пахло «Шипром». Приблизившись к ней, он весело сказал: – Привет, сестрёнка! Вот так встреча. – Давай, только не будем целоваться, – недовольно ответила она. В её планы не входило обязательное общение с родственником. – А я всё бегаю, работу ищу. Да с такой анкетой не больно, где и берут. – Ты, наверно, думал, что все к тебе с распростёртыми объятиями. Нет, братец, так не бывает. Сам виноват. – уколола зачем–то Лена. – Ну ты и язва, Ленка! Как в детстве ехидничала, так и сейчас. Ничего не изменилось. А я к тебе чисто по–человечьи. Я ведь свои косяки давно списал и перед законом чист, как слеза Христова. В твою семью не лезу, жить тебя не учу. То, что пришёл один раз побарагозил, за то прости. Понтов захотелось. А так, если что не в жилу тебе скажи, я больше не появлюсь у тебя по курсу. Но ведь ближе–то у меня всё равно никого нет. Отца, мамки нет. Ты одна и то гонишь. – А как прикажешь к тебе относиться, любезный братец? Сто лет не показывался, и нате вам, любите и жалуйте. А я, может, тебя и похоронила давно. – Как всё просто! Взяла и закопала. А помнишь, как я тебя в детстве от соседского пса защищал. Помнишь? Он рычит, глазищи красные, готов на тебя броситься. Чем ты ему не угодила, не знаю. А я прыгнул тогда между вами, и он в меня вцепился. Кровищи–то было. Помнишь?
– Ты бы ещё про Куликовскую битву вспомнил, – усмехнулась Лена и почувствовала, как слова брата задели в ней какую–то живую ностальгическую струнку. Подошёл автобус. Народу набежало не так чтобы уж и много, но всё же. Мест сидячих не досталось. Встали в проходе. Разговаривали ни о чём. Всё больше вспоминали. Про отца, про мать, про деревенского юродивого по прозвищу Соплячёк, про то, как в лес по опята ходили. Про всё. Как –то совсем неожиданно Иван схватил Лену за талию и притянул у себе. Она дёрнулась, вырываясь, и тогда он, наклонившись к её уху, шёпотом сказал: – Ленка, тебя обокрали. Она удивлённо подняла на него глаза и беззащитно спросила: – Кто? Тогда Иван резко отпустил сестру и в одно мгновение схватил за рукав рядом стоящего щупленького паренька в клетчатой кепке. – А вот этот фраерок. Паренёк начал вырываться, при этом возмущаясь на весь автобус: – Чего мужик ко мне прицепился. Еду себе, никого не трогаю. Чего, если вымахал, как каланча. Можно слабых обижать. Помогите, кто может. Защитите от беззакония. – Не базлай, а то стукну. Расталкивая людей, Иван потащил парня к выходу, бросив Лене короткое: – Пошли.

Никто на защиту парня не встал, завидев наколки на пальцах Ивана. Они вывалились на остановке "Лесопарковая" под одиноко висящий тусклый фонарь. Всё так же крепко держа парня за руку и не давая вытащить её из кармана куртки, Иван приказал Елене: – Посмотри, чего пропало. Лена порылась в содержимом сумки и обнаружила пропажу кошелька. –Там же вся моя зарплата! – сокрушалась она и, как тигрица, наскочила на воришку с кулаками. – Отдавай, сволочь. Как таких только земля носит. – Ты слышал, чумазый, что тебе женщина сказала? Выполняй. А то накажу. – Да я чего. Я ничего, случайно зацепил. Если бы я знал! Да ни во веки, да никогда! – причитал испуганный малец. – Я всё верну, я всё отдам. Только не надо меня в милицию.
И он вытащил из карманов три разных кошелька: – Выбирайте, который Ваш. – Ах ты, баклан мелкий, пол автобуса нахлобучил, – то ли осуждающе, то ли с некоторой долей уважения усмехнулся Иван. Забираем весь неправедно нажитый хабар. Хиляй отседа, огрызок.
– Дяденька, – взмолился воришка – Вы своё возьмите, а не своё отдайте, это я честно заработал. А то не по понятиям! – О каких понятиях ты мне тут втираешь, сявка. Хиляй, говорю. А то распишу узорами, как матрёшку. И слезай ты с этой темы. Щипач из тебя, как из урки, кум. Даже лопатник скинуть не умеешь. Пацан скрылся в ночи. А брат с сестрой дождались следующего автобуса. Иван отдал два чужих кошелька водителю, авось найдутся владельцы. – Как же ты его усмотрел? – спросила Лена, всё ещё никак не оправившаяся от случившегося.
– А, ерунда, – махнул рукой Иван – Свояк свояка.

Однако, как только Борис уехал в очередной раз в тайгу, братец позвонил в дверь. С гвоздичкой в руках и с чемоданом. – Здорово, сеструха! А вот и я. Уголок тебе подрезал. Пустишь или прогонишь скитальца? Она впустила его на время отсутствия мужа с условием, чтобы не курил в доме, приходил так, чтобы не видел сын и не попадался на глаза соседям. Чемодан, явно ворованный, вынесла под покровом ночи к мусорным контейнерам. Утром братец укорял её, что она это зря сделала, что в чемодане было богато фанеры. На что сестра поставила ещё одно условие. Ворованное домой не носить. На что Иван только вздохнул с сожалением: – Дура ты Ленка, в чемодане были все мои пожитки.

Так и жил брат нелегально, можно сказать, просто ночевал. Когда же Борис возвращался, Иван пропадал на месяц. Так повторялось из раза в раз.
– Ну, подумаешь, пару раз приходил, – оправдывалась мама. – Он же почти исправился. Работать, говорит, устроился. – Да, конечно, и платит профсоюзные взносы, только не в тот профсоюз, – горько усмехнулся папа. – А работает он приёмщиком стеклотары в винном магазине и живёт там же, в подсобке. Как ещё только не вынес пол магазина. – Потому и не вынес, что исправился. И пьяным никогда не приходил. – Ладно, – махнул рукой папа. – Беспредметный разговор. Пойдём лучше спать. Устал, как чёрт, да ещё с дороги. А сказать я тебе всего не могу, потому как это государственная тайна, и я подписку давал. Вот оно как.

Вестовой по особым поручениям из штаба войскового атамана Семёнова прискакал в Шилку с пакетом для хорунжего Петра Мокрицкого, квартировавшего у одного из помощников начальника станции Симохина. Пакет был опечатан красной сургучовой печатью, по ободку которой читалось "Войсковой атаманъ Забайкальскаго казачьаго войска" и по центру – "С;м;новъ Г.М. ". На пакете рукой атамана: "Хорунжему Мокрiцкому П. Е. лично въ руки. Къ исполн;нiю. По прочт;нiи унiчтожить. ". Хорунжий отпустил вестового и вскрыл пакет. Несколько строк строго делового, убористого текста, не терпящего никаких возражений: "Хорунж;му 2–й Сибирской казачьей брiгадъ 6–го Восточно–Сибирскаго корпуса Мокрiцкому П.Е . надл;житъ въ тр;хдн;вный срокъ съ мом;нта прочт;нiя явится въ ставку Войсковаго атамана по адресу г. Чита, ул. Ср;т;нскыя, д. 35 доходный домъ купца Хлыновскаго для полученiя войсковаго прiказа о порученiи. 30 мыя 1919 года. Войсковой атаманъ Забайкальскаго казачьаго войска С;м;новъ Грiгорiй Михайловичъ". Перед отъездом хорунжий зашёл в храм святых Апостолов Петра и Павла, поставил свечку Богородице на удачную дорогу и осенил себя крестным знамением. С военным грузовым эшелоном, к которому в последний момент прицепили пассажирский вагон, Мокрицкий кое–как, но всё–таки умудрился в трёхдневный срок проехать двести с небольшим гаком вёрст до Читы и поспеть в Ставку ко времени. Замученный паровоз, бьющийся в последних предсмертных конвульсиях, еле–еле тянул девятнадцать вагонов, гружёных фуражом и провиантом. А тут ещё некстати, в районе Карымской откуда–то с сопок свалились красные партизаны количеством около двух дюжин и стали палить из своих винтовок в надежде остановить эшелон. Сопровождающий конвой с открытой платформы показал зубы и парой пулемётных очередей загнал партизан в придорожную поросль. Но через несколько сот метров поезд запыхтел и встал. – Чо там у тебя – кричали сопровождающие машинисту вперёд состава. – Кочегарь давай! Краснопузые напирают. – Пути завалены, мать его, – ругался машинист. – Растаскивать надо.

Старший конвоя поручик приказал освободить пути, и на насыпь попрыгали несколько низших чинов. Партизаны, видимо, только этого и ожидавшие, вылезли из кустов и принялись опять обстреливать эшелон из своих берданок. Вышла сумятица. Кто–то побежал к завалу, кто–то затаился под состав. Под огнём нападавших трое самых отчаянных солдат взялись растаскивать сухостоины и обломки старых шпал. Одного из них вскоре зацепило, и он упал лицом вниз насыпи. Двое других залегли. Пулемёт с платформы сыпанул, как горохом в сторону наседавших поверх голов, по вершинкам уже зеленеющих веток. Срезанные прутья со свистом, словно стая маленьких птичек, разлетелись в стороны. Вторая очередь ушла ниже. Из вагона было видно, как двое из атакующих, нелепо взмахнув руками, рухнули наземь. Мокрицкий и находившиеся в вагоне ротмистр через открытые окна вагона сожгли весь свой наганный боезапас, но, как показалось хорунжему, совершенно напрасно. Расстояние было великовато для прицельной стрельбы.

К этому времени завал растащили. Паровоз прогудел отправление, натужно запыхтел и стал понемногу набирать скорость. Партизаны отстали, но вслед ещё долго огрызались из своих "карамультуков" вышибая занозистые щепки из вагонных дощатых стенок.

Пройдя от станции вдоль путей в обратном направлении, Мокрицкий свернул на Сретенскую. Город, и без того малолюдный, был тих и пуст. Казалось, вымер. Только казацкие конные патрули мелькали то тут, то там. Двухэтажное, красного кирпича здание доходного дома хорунжему было знакомо. Бывая в Чите, прогуливаясь по Старобазарной площади, он каждый раз любовался замысловатой узорчатой вязью его кованных балконов.

Хорунжий доложил адъютанту о прибытии. Адъютант, проворный, молодой достаточно парень из простых казаков, попросил подождать: "У Батьки есаул Белецкий". В кабинете за дверью было тихо. Потом что–то как будто упало, и послышался раздражённый голос Войскового атамана: "Ты что, есаул, вчера родился? Не знаешь, что с партизанами делать? Уж они бы с тобой не церемонились. Иди и выполни свой долг, как подсказывает совесть".
 
Дверь открылась, и пунцовый до мочек ушей, из кабинета вылетел есаул. А вслед ему неслось грозно: "И больше ко мне с такими глупостями не приходи".

Мокрицкий представился по всей форме:
– Здравия желаю, господин Войсковой атаман. Хорунжий Мокрицкий, согласно предписания явился. Атаман протянул руку. – Ну здорово, здорово, Пётр Елизарович. Ты с дороги. Не голоден? Прикажу накормить.
– Никак нет, господин атаман. – Как добрался? Спокойно ли всё? – Не считая стычки с партизанами у Карымской. Всё спокойно, слава Богу. – Шалят злодеи. Как кость в горле. Пакостники. Взяться только и перевешаем всех. Хорунжий согласно кивнул головой. – Пётр Елизарович, не буду тебя долго задерживать. Сразу к делу. Братья–казаки о тебе отзываются, как о справедливом и бескорыстном человеке, как о человеке долга и чести. Мне таких и надобно. Хочу поручить тебе одно очень щекотливое и, вместе с тем секретное дело. С неделю тому мои удальцы задержали эшелон из Омска. Непростой эшелон, а с золотишком. Это наш Верховный главнокомандующий гонит золотой запас на восток, чтобы подмазать союзников из Антанты. Не верю я, что эти заигрывания с союзниками пойдут на пользу простому казачеству и черно – земельному народу. Разворуют всё ещё в дороге, по нашему русскому обыкновению. Сколько таких эшелонов прошло через Читу, один Бог ведает. Но хоть его то мы должны спасти от разграбления. Это золото не красных и не белых, это золото России. И мы должны сохранить его для России. Словом, тебе необходимо набрать отряд надёжных проверенных казачков, человек десять–пятнадцать, вывести золото в тайгу подальше и так спрятать, чтобы не один лягушатник, ни один овсяник вовек не сыскали. Все необходимые распоряжения я уже сделал. Ты откомандирован в распоряжение штаба. Командование тебе чинить препятствий не будет. Выделят всё, что только заблагорассудится и столько, сколько пожелаешь. Заберёшь золото, провианту, сколько надо, в общем, всё, что необходимо. Сроку тебе на сборы десять дней. Через десять дней, ни днём позже, ты с отрядом здесь, на станции. Найдёшь ротмистра Седого, он со своими "нукерами" всё взял под охрану. Доверенный человек, он всё организует. Не буду напоминать тебе, хорунжий, что операция максимально секретна. Никому, ни за какие коврижки не рассказывать, даже близким. Твоим казачкам тоже не обязательно всего знать. Как им преподнести, придумай сам, но, чтобы они даже ни на грамм не догадались, что сопровождают. Понял меня, хорунжий?
– Так точно, господин Войсковой атаман. Всё сделаю в лучшем виде. – Вижу твоё рвение. Похвально. Карту черновую возьмёшь в канцелярии. Нанесёшь место и представишь мне лично после выполнения. Будь осторожен. В тайге много сейчас всякого сброда. Сам знаешь. Японцы, белочехи, хотя вроде и союзники, но сейчас ни на кого надежды нет, а тут ещё партизаны. В душу их язви. – Всё сделаю во славу Отечества, Веры православной и казачества, – клятвенно заверил Мокрицкий. – Ну, вот и славно. До свидания, хорунжий. Ступай с Богом. Готовься. – С Богом, господин атаман!

Хорунжий вышел на улицу. Ему льстило такое доверие со стороны атамана: "В сущности, атаман мой ровесник, а какими категориями мыслит, каким делом руководит. Сделаю, Бог видит, всё сделаю, как д;лжно. Не посрамлю казачьего знамени".

Родители ушли спать, заскрипели кроватью, и Мальчику даже показалось, что мама сквозь сон прошептала: "Как же это хорошо". "Конечно хорошо, когда все вместе", подумал Мальчик засыпая, и оказался опять у забора, построенного из торчащих в разные стороны жердей, где всё так же стояли два бородатых мужика неопределённого возраста, и бороды их были так же черны и суровы.

 Одеты они были, как и водится, в длинные рубахи, подпоясанные кушаками, и свободного покроя штаны, заправленные в начищенные до блеска, цвета вороньего крыла, сапоги в "гармошку".
– У тебя, Проша, никакого терпежу нету. Это только присказка была. А вота, что со мной приключилось, дале. Слухай, стало быть, не перебивай, ага, – сказал тот, которого звали Егором.
– Иду я наборзко старым следом, пальму в траве мотрю. Нет моей пальмы. А тут, как назло, и рябки фиркут в разны стороны, и ольховки. Всякой пернатости полно. Вот когды надоть нету их. А тут хошь грабалками хватай. Прохор торопко скрутил "козью ножку" набив её махрой, жадно втянул горький забористый дымок: – А дале–то, дале–то чо, моя, было? –подстёгивал он рассказчика. – Ты каво, моя, резину тянешь? – Ну вот, – продолжал Егор, – Худо–бедно дошкандыбал я до того места, где хабаргу уработал. Пальма моя туточки прям в падуну и торчит. Пристроил я её в закладину и обратно ходу. Тока я читу прошёл, на иру вышел, впорхнула вещица, кто–то ошабурил. Можа текач, а можа и сам кашлатый. Смекаю, ежели хозяин, надоть драла давать. Не торплюсь, однако, полудник на меня дует. Схоронился я в чепурыжник, зачулел. Чухаю, лошади храпят недалече, можа сажень с двести. И ветки храбостят под копытами. Пойду, думаю, гляну, кто по тайге шарахацца, кто шабарчит. Надошёл скрытно, гля, паря, отряд. Казаки, человек пятнадцать в поводу лошадок ведут, да сзаду ещё с десяток вьючных в караване ящики на себе тянут, сущие киргизы. По всему видать, шибко здоровенькие. Водокаю, чо им тута делать, в такех то дебрях. Я за ими пристроился и хлыняю себе следом. Долго идуть, не становятся. Уж и потух настал. Я уж и сам упаточился, да ещё, как на грех, портянка сбилась, зараза, терёт шибко. Сел перемотать, далеко, думаю, не уйдут. Перемотал и ходу догонять. Так припустил, чуть на их не налетел. Оне встали табором на губе, лошадок к сушнику привязали, задали в торбы овса и уж запалили кострец споро так, как токмо поспели. Мотрю котлярик на жердушку повесили. Мозжуху, стало быть, варить собрались. Не, меня не угостят, думаю. Отломал чёрствый чурек, жую, слухаю. Оснач у их хорунжий стоит, командоват: "Выставить караул, лошадей распрячь, ящики сложить в круг". Видел я такех горластых в войну. Все в штыковую побежали, а он из окопу орёт: "Давай молодцы, задайте им жару". Мы, стало быть, низшие чины то которы, немца бьём и кости свои покладам, а он в окопчику отсиживатся, а опосля медальки на грудь вешат. Разгрузили казачки идуры чёрные, добро сплочены. Посередь губы сложили. Посадили рядком двоих винтовки на изготовку, а сами шулюшку в котлярике шурудят. А она уж булькать зачала, пахнет на всю елань, ажно нутро сводит. Эх, думаю, сейчас бы позов с мясом, да где ж их взять. Тёмно уж стало. Залёг я в чепуру, затаился. Шельнуть боюся. А оне почавкали да спать увалились. Тока двое у ящиков на стрёме, да двое в карауле прямо супротив меня аршинах в семи. Рукой донягнуться можно. Один, значит, засмолил. Дымок на меня порхат, добрый самосад духмяный, заморенный, не чета моей бурме. Лежу, дух гангистый, норками ловлю. Потабачить хоца – спасу нет. Терплю, однако. Тут один другому и бает:
– Как смекаешь, Тимоха, чо везём–то? Хорунжий сказыват, что тугаменты. Тока я сумлеваюсь. Уж шибко ящики–то тяжелы.
– Да кака тебе разница, паря. Хошь тугаменты, хошь не тугаменты – всё одно. Наше дело подневольное, служивое. Надо – везём, не надо – не везём. А что ящики тяжелы – это да, я тоже приметил. Оно ведь как, важные тугаменты завсегда тяжёлые, потому как в их всё до буковки прописано. Вон у меня свояк в штабе писарем пеняет: «Натаскашься за день тугаментов – туды–сюды – руки отваливутся. Выходит, по всему тяжёлы. – А вот мне ешо, Тимоша, один антирес никак спокою не даёт. Сколько мы по тайге слепунами кружать будем? Когда домой к бабе? – Эх ты, чучело замшалое! Тебе бы всё к тёплой сиське притулиться. Забудь про её, пущай к ей ктось помоложе топеря тулятся. А наше дело в чичасное время мать–Росею от краснозадой нечисти спасать. Вот кады всех порубам, тады и к бабе сиську мять. А до того не моги даже и тумкать. – Вот тебе, Тимоша, говорить легко, живёшь без бабы, без детёв. На войну сходить, тока порты напялить. А у меня и баба–краля и робятишков полна изба всех кормить–поит надоть. А я уж с год как в походах. Вон опять чьи–то тугаменты скрытничаю по буеракам. А баба в холодной постели одна мается. Опять же крыша текёть. Пошёл, латку наладил, да надолго ли. Осенью опять потекёть. Робята без присмотру. Пашка–сорванец уж шестнадцатый годок ему попёр. Тусгар, однако, шибко нарочитый. Поди, всех девок в деревне перетискал да перелапал. А девки–то топерь, сам знашь какие, молодые они чо баские шибко, вертлявые. Свистухи через одну. В работе никудышны. Под кого угодно залести могуть, тока за юбку и доржи. А вот случаем задует Пашка, принесёт кака–нито оторва в подолу, опять же лишний рот. А научить некому. Батька по войнам скакат, сабелькой трясёт. – Не пускай сопли, паря, шо баба одна? А можа и не одна она вовсе. Баба, ежели шо, утешника себе завсегда сыщет. А уж брава молодуха и подавно. Ноне, в таке–то военные поры, когда справны казаки все под ружьём, тем боле. Охочих до чужих жонок в достатке, завсегда найдётся вершник у бабского племени. Поблазень то шибко великий. Убожны да калечны, а всё с причандалами. Приголубит, прижмёт покрепше. А им, кобылицам, много ль надоть. Приласкай да пригрей, а они уж и текуть. Где там про свово–то мужика упомнить, когда чужо–то под боком елозит. По мне так пусть кувыркаться, тока бы не прижила каво. Тимоха этот, стало быть, напарника–то подначиват.  А тот махнул рукой, да отвернулся:
– Ботало, ты Тимоха, как есть ботало. Обиделся вконец. Лежу я, значица, эндаким Макаром, хочу слухать про житьё–бытьё, стало быть, ихнее, а слухать никакой возможности не имеется, потому как мураши под гачи да под рубаху залезли и вот жрут меня по всей шкуре, хошь образам свечки ставь во спасение. Думаю, хоть бы скемарило их проклятых, казачков то, стало быть, энтих, можа я тады бы почесался. А оне как на грех, друг с дружкой не размузыривают, а в разны стороны тока и зыркают. Тут уж я, Проша, сам не рад стал. Не утерпел и зачесал себя во все искусаны места. Всё подо мной затрещало и захрустило. А я остановиться не могу, так понравилось, спасу нет.  И вот тут, один из их, который самый то обидчивый и бает другому: – Слышь, Тимоха, ктось в чепуре шабуршит. – Не, ничего не слышу, я ж на право ухо тугой. – Да точно, грю тебе, ктось ворочатся. Дай стрельну, можа партизанский лазутчик. – Не, браток, не стреляй. Звук нонча далеко летит, ночь то беспогодная. Оно правильно будет, ежели мы втихую подкрадёмся и стреножим. – А ежели кабан, али косолапый. Боязно. – Да, незадача. Однако делать неча, хватай винтарь и заходь справа. И окружили оне меня в обхват. Близко не подходют, опасаются по всему, издали шумят:
– Эй, кто там, выползай, а то щас шмальнём, Бог видит шмальнём. Ну, тумкаю, Проша, по всему, капец мне полный выходит, не вылезу, прибьют, как собаку. Сдаваться, стало быть, время пристало. Ну и вылез я. А они меня под микитки и к костерку, на свет божий волокут, значица…


Голубь с выпученными глазищами, стукнул клювом в оконное стекло, оттого Мальчик вздрогнул и проснулся. В окно щерилось щедрое майское солнце. Родители, как казалось, ещё спали. Тогда Мальчик сладко потянулся, расправил затекшие за ночь суставчики, устроился поудобнее и снова закрыл глаза. На сей раз он оказался в большом просторном кабинете с дубовым столом посередине и с массивным старинным сейфом в углу, подновлённым зелёной масляной краской. За столом сидел папа и пил что–то из фарфоровой белой чашки. Здесь же стояли сахар, колечками порезанный лимон на блюдце и печенье «Курабье» в вазочке. Рядом, склоняясь над столом, человек одетый в синее, с ровно зачёсанными назад светлыми волосами, водя пальцем по карте, развёрнутой тут же, что–то, казалось, доказывал: – А я что говорю, карта прямо указывает на наличие и местонахождение золота. Я хочу предложить Вам возглавить поход, нет, правильнее будет наверно назвать эту компанию экспедицией, в тайгу, к месту, указанному на карте. Не подумайте, что я уговариваю. Абсолютно нет. Повторяю, Вы вольны отказаться. Мероприятие отнюдь не безопасное, можно сказать в некоторой степени авантюрное. Людей наберёте себе сами, исходя из того, насколько велико Ваше к ним доверие. Сроки сбора у Вас, правда, не велики, пара недель от силы. Больше дать не могу. Уж, извините – развёл руками светловолосый. – Сами знаете, какое в Сибири лето, а уж если попадёте под заморозки и снег, что уж тут за поиски. Так что и остаётся на всё про всё у Вас месяца три, три с половиной. – Уж мне ли не знать какое в Сибири лето. Предложение, не скрою, интересное. Но подумать не помешало бы. Хотя бы минут пять – усмехнулся папа. – Думайте, Борис Викторович, думайте – заулыбался светловолосый, подошёл к окну, распахнул форточку, открыл пачку с сигаретами «Друг» и закурил, выпуская на улицу сизый порхающий дымок. Пять минут прошло в полном молчании. Потом папа спросил: – Разрешите полюбопытствовать, почему именно я? Собеседник смял окурок в стеклянной пепельнице, стоящей на подоконнике: – Ну а кто как ни Вы? Таёжник с огромным стажем и опытом, знающий местность, с высшим образованием, коммуникабельный, умеющий работать с людьми. Этого достаточно?
–  Это уже явный перебор – казалось, смутился папа. – И никакой не перебор. Приплюсуйте сюда в высшей степени положительную характеристику с прииска, ну и лестные отзывы ваших коллег по золотодобывающему цеху. Мы же Вас всё–таки некоторое время изучали, так сказать, приглядывались. Я вижу Вы уже всё для себя решили. Тогда перейду к главному – папа вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. – А что поделать. Главное и самое вкусное везде и всегда вынуждены оставлять на десерт. Такова специфика. Так вот. Вы набираете людей сами и на Ваше усмотрение. В этом мы Вам препятствовать не будем. Легенда экспедиции будет состоять, скажем, в поиске архива белогвардейской контрразведки. Сейчас сюда подойдёт наш сотрудник, который будет всю эту тему курировать. Полковник поднял трубку телефона и крутнул диск два раза: – Олег Олегович, зайдите ко мне, пожалуйста. Не прошло и пары минут как в кабинет, неслышно прикрыв за собой дверь вошёл, немного полнеющий, чуть лысоватый человек лет сорока–сорока пяти. – Вот, Борис Викторович, разрешите Вам представить майора Бугрова Олега Олеговича, который и будет собственно центром сосредоточения информации по нашему мероприятию, а по–простому куратором. Тот приблизился, протянул руку. – Бугров. Папа пожал чуть влажноватую руку. Мальчик буквально почувствовал её. – Романов. – Олег Олегович, мы тут основные детали проговорили, осталось уточнить некоторые мелочи. Борис Викторович, всё, что касается хода мероприятия будете доводить до сведения куратора. Будет у Вас и рация и волна для связи своя. Есть кто-нибудь на примете, кто умеет обращаться с радиоаппаратурой. – Надо подумать – озадачился папа – А что, разве у вас в ведомстве нет таких специалистов? – Так ведь в том то всё и дело, что с Вами в группе не будет никого из наших работников – уточнил полковник – Я правильно обрисовал диспозицию? – вопрос был адресован куратору.
– Совершенно, верно. Данная экспедиция не предусматривает наличия жёсткого контроля с нашей стороны. Есть рация. Найдёте, известите. Не найдёте, так тому и быть. Никто ведь точно, на сто процентов не уверен, что оно там есть. Как-то так. – Нет, нет – категорически возразил папа. - Брать на себя всю ответственность за успех или провал мероприятия я не могу. Да и не хочу. Как проводник, согласен. Пойду. Остальное Ваше дело. Ваш сотрудник, ваша рация. И его решения это только его решения. Так что с Вашей стороны человек обязателен. – Вот видите, Олег Олегович, как ситуация развернулась? А я в этом направлении уже думал. Раз Борис Викторович настаивает, дадим человека. Товарищ майор, подберите толкового сотрудника.
– Есть! – отчеканил Бугров. – Ну вот, кажется, и всё. Все моменты оговорены, все точки расставлены. Все, как говориться, свободны. Куратор потянулся к выходу, и папа за ним. Однако его остановил полковник: – Борис Викторович, а как же пропуск. Задержитесь немного. И когда Бугров вышел из кабинета и закрыл за собой дверь чекист приблизился к папе и почти на ухо шепнул: – Обратите внимание на брата Вашей жены. Я знаю, у Вас с ним сложные отношения, но присмотритесь. Вдруг не так он и плох. Как знать может и сгодится на что-нибудь – при этом полковник, казалось, улыбнулся, но только казалось – Сейчас ему жить негде, и в Ваше отсутствие он у Вас дома ночует. Вы знаете? И работает в винном магазине приёмщиком стеклотары.  Куда же с его-то послужным списком. А ещё могу сказать, он хорошо готовит, так что будет кому кашеварить. Да и супруге Вашей скрывать будет нечего. Так что не побрезгуйте, а то пропадёт ведь. Потом махнул рукой, разом проясняя свою заинтересованность в мамином брате: – Словом его присутствие, как часть оперативной разработки, обязательна. Только это, между нами. Я на Вас рассчитываю. Не пытайте, большего сказать не могу.