Каждая - дочь

О мать, рыдаешь ты в лесу,
Зовя дочь свою по имени Джива.
Приди скорей в себя, Уббири:
Восемьдесят тысяч дочерей погребены здесь,
И все по имени Джива -
О ком из них рыдаешь ты?

Тхеригатха, стих 51



Двенадцать могил встали перед ней. Двенадцать столбов без имени и знака. Двенадцать ям, поднявшихся буграми - землю в них потеснили мертвые тела. Тела убитых девушек. И среди них - её дочь.
- Где же ты, Тиа?.. - звала Альба над серебристым саваном травы.
Если бы Альба успела найти это место осенью, она бы смогла отличить новую могилу от старых, трава бы не успела убаюкать Тиа, земля бы не успела стать твердой. А если бы Альба успела найти Тиа прошлым летом, кто знает, не осталась бы та живой? Но часто судьба благосклоннее к губителю, чем к спасительнице. Всё, чего Альба хотела теперь, это отыскать тело дочери, чтобы поговорить с ней в последний раз.
И вот перед ней поднялось двенадцать деревянных гребней в волосах безмолвной земли. Альба бродила меж ними, пытаясь угадать умом или сердцем, где лежит её Тиа. Иногда Альбе казалось, что Тиа вот в этой могиле, не зря же поздняя черная бабочка так судорожно цепляется оцепенелыми лапками в столб над нею? Иногда знакомый голос, упавший до шепота, слышался со стороны, и Альба шагала к другому надгробию и снова сомневалась.
- Где же ты, доченька? - повторила Альба, не замечая, что на кладбище появилась ещё одна живая душа. Монах в вечно скорбном одеянии откашлялся, привлекая к себе внимание. Альба не хотела никого видеть, но усилием воли сосредоточилась на его облике, медленно читая знаки человеческой жизни. Альба заметила, что ткань у рясы добротная, башмаки сшиты из дорогой кожи, а чётки из красного дерева тускло блестят, как запекшаяся кровь. Да и от скудных храмовых трапез этот румяный мужчина не страдал.
- Ты, верно, ее мать? Славная была девушка… - он перебрал кровавые бусины, словно бы двенадцать раз за каждую казненную герцогом жену. У Альбы дернулась щека.
- Ты знал мою Тиа? - спросила она глухим голосом, какой бы мог раздаваться из глубин земли, рождающей всех живых и поглощающей всех мертвых.
- Я нёс ей слово Солэспады в последний час. Тиа смиренно приняла свою участь. Такая юная, а понимала, как важна её жертва, - с чувством произнес монах, но Альбе не понравился блеск его глаз.
- Жертва? Что за жертва? Расскажи, что это значит!
- Охотно, - монах заложил руки за спину. - Наш герцог одарён многим - долголетием, богатством, победами, любовью короля. Но Солэспада никак не пошлёт ему жены с плодородными чреслами. Герцог отчаялся брать жён из благородных кровей и обратил внимание на цветы нашей осиянной солнцем, благословенной земли...
- Этих дев? - Альба указала пальцем вокруг, словно призывая мертвых женщин в свидетельницы.
- Да, - важно кивнул монах. Возможно, он долго учился, чтобы каждое его слово звучало великодушно и покровительственно. - Эти женщины были приняты в высокий дом герцога, но вера их, вероятно, была так же скудна, как и их лоно. А ведь в этот нелёгкий час, когда с запада на наш край смотрят кровожадные ревтоны, а с востока погрязшие в ереси харасимы, герцогу необходим наследник крови! И герцог не может жить во грехе. Каждая из этих благонравных женщин поняла нужду герцога и освободила путь для новой супруги. Благословенны жёны!
Монах сложил руки в молитвенном жесте у груди, а Альба сжала у живота одной ладонью другую, оставляя белые отметины на коже и сдерживая в себе что-то.
- Скажи мне, отче… - она сделала глубокий выдох и вдох, чтобы продолжить. - Почему же могилы благословенных жен вырыты вдалеке и нет на них ни знака солнца, не имени? Никто даже не принес им хлеба или цветов.
- Таков обычай герцогского дома, заведенный предками. Ушедшие из славной семьи герцога - уходят из памяти, чтобы не вызывать потом кровопролитных споров. Представь только: ушла бы одна из жен в святой дом Солэспады, дала обет быть вечно преданной ему... И не удержалась бы по молодости, и вот уже бастард смущает люд и ослабляет узы нашей отчизны.
- Бастард? - переспросила Альба, не зная, монах сам уже позабыл, что назвал женщин бесплодными, или морочит ей голову.
- Бастард. Это никуда не годится, совсем никуда... Все эти мудрые жены, выслушав рассуждения герцога, пришли в согласие с ним. Славен их подвиг, славно их бескорыстие! Но что же ты мрачна, мать блаженного дитя?
- Мое сердце болит.
Альба опустила голову и руки, словно силы покинули ее. Но упавшие на лицо волосы скрыли ее истинное чувство.
- Материнская боль понятна каждому, - еще благостней произнес монах.
- А гнев?
Монах наконец почувствовал, что женщина противостоит ему.
- Ты гневаешься на герцога? - он погладил бороду, прищуриваясь - как же одолеть ее в споре?. - Да, мать первой жены герцога (да продлит Солэспада его дни!) получила от двора кувшин золота. Вторая - его половину. Третья - четверть. Но герцог всё более понимал, что золотом не унять материнской боли. И я жду здесь встречи с тобой, чтобы указать тебе на подлинный путь утешения.
Альба лишь усмехнулась, не веря, что можно так переворачивать все с ног на голову, а монах продолжил:
- Позволь рассказать тебе одну историю. В некую страну, во всем похожую на нашу, пришла страшная засуха. Как бы люди не молились Солэспаде, ни одна капля не достигала растрескавшейся земли. Тогда одна мудрая дева сказала перед всем народом: «Я буду молиться в солнечном храме днем и ночью, я свою жизнь обменяю на воду жизни! Пока Солэспада не ниспошлет нам дождь, я не приму ни пищи, ни воды!»
- И как же звали эту деву?
- Это неважно, - отмахнулся монах. - Слушай дальше. Шел день, шёл второй, лицо прекрасной девы осунулось, тело ее стало слабым, но она продолжала стоять на коленях у золотого солнца Солэспады. Ее страдания мучили близких, по очереди к деве приходили мать, брат и отец, пытаясь накормить ее или напоить водой. Но дева твёрдо стояла на своём. На исходе девятого дня божий свет осветил ее умиротворенное бледное лицо - она выполнила обещание! Небо потемнело от набухших водой туч, и пролился дождь. Брат и отец восславили подвиг девы и милость Солэспады, но мать была безутешна. Когда на других полях появилась густая зелень, над их полями по-прежнему не было видно ни ростка. Тогда мать поняла, как заблуждалась. Она отправилась в монастырь для вечного покаяния, и Солэспада простил ее. В той стране не осталось ни одного скудного поля. А теперь посмотри на тот храм на холме! В нём ты найдешь и кров, и утешение своему больному сердцу, - казалось, монах сам вот-вот прослезится над своей речью. Глаза Альбы остались злы и сухи.
- Что ж, вон монастырь для меня. А где могила для моей дочери? Которая она?
Похоже, монах и сам не знал, но ему хотелось сказать еще больше слов. Он указал рукою вокруг:
- Каждая из них - твоя дочь, потому что каждая - героиня нашей земли. Зови «Тиа» каждую, - елейно закончил он свою проповедь, и Альбе стало неприятно, что монах вообще зовет ее дочь по имени. Это имя дала она, придумала его, еще только нося дитя под сердцем. Светлое имя для ее светлокосой и доброй дочери... убитой на площади тяжелым топором палача под лживые слова, под лживые песни, под лживым взглядом герцога и его прихвостней!
- А герцог?
Альба с вызовом посмотрела в глаза монаха. Был ли он на казни? Шевельнулось ли что-то в его сердце, когда над ее дочерью была занесена убивающая сталь?
- Что герцог?
- Скоро ли он велит скормить ему новую девушку?
- Что за упрямая женщина! - вскинул вверх руки монах, призывая Солэспаду посмотреть на его муки. - Но наш солнечный князь, смотрящий за всеми нами с небес, простит такую дерзость. Ему ли не знать, как болит материнская душа? Ты исправишь этот свой грех, неугомонная моя. Пойдешь, помолишься на ночь, а утром все поймешь. И, чтобы грех твой был прощен, еще помолишься, чтобы у новой весенней жены наконец родился наследник. Он и будет нашим всеобщим сыном - и их сыном тоже, ведь они пожертвовали ради него.
Альбу всю трясло. Она запрокинула голову, словно готовая помолиться Солэспаде, но вдруг рассмеялась. У Альбы больше не было сил терпеть этого лживого монаха.
- Герцог каждую губит по весне… Что за ужасный ум! Он называет их бесплодными, хотя сам бесплоден, это же очевидно!
Подумать только, ее дочь, свет ее жизни, убили такие никчемные люди.
- Твои слова разгневают Солэспаду, женщина! Опомнись!
- Твой господин уже разгневал меня! - бесстрашно воскликнула Альба, и фигуру ее словно объял зеленый свет. Монах потер рукой глаза, но сияние не исчезло. Он читал, что зеленый свет у духов земли, служащих Солэспаде, но эта женщина не могла быть ни одним из них, ведь она - женщина, плоть тяжелая и бессильная с духом слабым и тусклым.
Альба же воздела руки к небу, но говорила она не с ним, пасмурным и тяжелым, а со своей смущенной до того душой.
- О, сердце моё болит! Но его наконец омывает ярость! И ясность. Я поняла, что же мне делать. Ты прав, бессовестный монах. Все они здесь мои дочери - схваченные герцогом против воли, взятые силой, убитые и брошенные здесь, в безвестности, - говоря это, Альба простерла руки над землей и стала плавно водить ими, словно ведя беседу с колеблющейся травой и дышащей землей. Земля и впрямь затанцевала под ногами, застонала протяжным гулом, который заглушил восклик монаха:
- Ты..!
А голос Альбы стал звонче и яростней - он вплетался в звук начинающейся бури, становясь единым с ее гневной песней.
- И все они, как я, жаждут отмщения! Поднимайтесь же, мои дочери! Я приму каждую из вас!
- Ведьма! - вскрикнул монах, и кровавые бусины его четок рассыпались под ногами.
Альба смеялась, не прекращая колдовства:
- Да, я женщина, ведающая секреты земли, ее печали и радости - и ее боль, когда рожденные жить умирают в слезах или гневе. Я сама и небо, и земля, и я зову моих дочерей к жизни!
Надгробия закачались над вздымающейся травой. Из серебряных нитей ее стали вырываться тонкие руки, лишенные плоти. Двенадцать лживых знаков скорби, двенадцать знаков принужденного молчания, двенадцать отметин преступления были низринуты, а вокруг Альбы появилось двенадцать костяных фигур в призрачной плоти. Лица мертвых женщин были полны ярости.
Альба коснулась каждой из них, едва не плача, и повернулась к монаху. В голосе ее звучала сталь.
- Мы растерзаем твоего герцога и каждого, кто потворствовал ему, каждого, кто скрывал преступления. Куда же ты бежишь, монах? - Альба указала дочерям на его спину, и они двинулись к нему быстрее гончих смерти. Они помнили его бесчувственные проповеди, похожие на издевательства, и помнили его вину. - Разве ты не должен смиренно принять смерть, как твердил моим дочерям?
Ответом Альбе были его крики, когда мертвые рвали костяными пальцами кожу и плоть. Они приносили свою очищающую жертву земле, уставшей оплакивать юных дочерей.
Альба стерла слезы. Она наконец узнала среди призрачных лиц свою Тиа, но время плакать все еще не настало.
Вместе с яростной бурей они шагали к замку герцога. Они и были бурей.



Примечание:
Тхеригатха (VI - III вв. до н.э.) - стихи буддийских старших монахинь, перевод Евгении Евмененко