Шутки шутками

Ерофеич продолжал прерванный разговор:
- Шутки, они ведь тоже разные, не только потому, что они … разные, а ещё и потому, кто и как их воспринимает. Вот мы в детстве, как компанией соберёмся, бывало, такие штуки откалывали, скорее даже проделки, а может и хулиганство, смотря как посмотреть. Нам-то смешно. Ровесникам  расскажешь – смешно. А ведь родителям не рассказывали, знали, что не смешно будет, а очень больно. Не родителям, конечно, а нашим задницам. К примеру, безобидная шутка и без всякого злого умысла, а последствия имеет серьёзные…

Брательник мой старший Гринька – большой был безобразник, и дня не мог без этих шуточек прожить. Ещё в первом классе учился, в подъезде попросит какого-нибудь солидного мужчину: «Дяденька, позвоните, пожалуйста, в квартиру, я до звоночка дотянуться не могу!». Ну, дядя и позвонит в чужую квартиру, а Гришка сбежит этажом ниже и слушает, как чужой дядя объясняет чужой тёте, зачем он к ней в квартиру ломится.

Или, скажем, привяжет дворнягу за шею к одной двери на лестничной клетке, за хвост – к другой, за ногу – к третьей. Позвонит во все три квартиры. Те начинают двери открывать и собачку, значит, дёргать во все стороны за эти верёвки. Та визжит, воет, лает, на них бросается. Хозяева думают – бешеная. Милицию вызывают. Весь дом на ушах стоит, а нам, балбесам, смешно.
Правда, частенько нам  попадало, и здорово попадало, за эти шуточки. Батя наш, дай Бог ему здоровья, в своё время к водочке пристрастился, и стал серьёзно закладывать, как тогда говорили, «за воротник». Что ни пятница, то приходит пьяный в стельку, а то вовсе приносят его собутыльники. Маманя его всяко увещевала: «Давление ведь у тебя. Кровоизлияние произойдёт, инсульт как шандарахнет! И будешь прикованный к постеле лежать». Бесполезно!

Вот раз притащили его пьяного и прямо в одёже положили на диван. А Гришка, бесёнок, пока тот пьяный спал, взял да пришил его суровыми нитками к дивану. И рукава пришил и штанины. Крепко так, на совесть, постарался в общем.
Вот батя очнулся, не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Кричит:
- Гриша, сынок, подь сюды! Чегой-то со мной творится – шевельнуться не могу. Дай стакан воды!
Гришка, стервец, напоил его водой из ковша и говорит:
- Это тебя, наверно, инсулит разбил, батя! Правду мамка тебе говорила.
А сам из дому скрылся. А я малой был совсем, захожу в комнату. Отец мне и говорит:
- Сбегай, Митюша, к соседям. Пусть «скорую» вызовут, скажи инсульт у твоего папки. Пущай скорее едут, спасают.

 «Скорая», конечно, приехала, отпороли папку от дивана, а потом он Гришку отпорол так, что у того на заднице кровоизлияние было.
Да ведь его, шутника нашего, могила исправит. Много позже, я уже подрос маленько, послал нас с Гриней отец к тётке нашей, Дарье Ивановне, она в своём дому жила, брёвна шкурить.

Привезли ей на баньку осиновых трёхметровок. Вот батя и поручил нам их очистить от коры, чтобы, значит, они не посинели сразу, а подсохли, как надо. Взяли мы топорики и пошли к тёте Даше. Плотницкому да столярному делу нас батя сызмалетства обучил.

Начали мы шкурить эти брёвна. Гришке лень, мне неохота. Устроили мы меж собой перебранку – обвиняем друг дружку, кто хуже работает. Тётка Дарья – человек сердобольный и набожный, нам и говорит: «Не ругайтеся друг на друга, нехорошо это, грех. Ведь вы же братья родненькие».

Вот тут Гришку опять злой гений шутки посетил. Подговорил он меня, и устроили мы между собой, понарошку, драку на топорах. Ну, я и воткнул ему промеж лопаток, по его просьбе, свой топор. Гришка как заорёт, что есть дурацкой мочи: «Караул! Убили! Помогите, люди добрые!». И ну  по двору носиться с топором в спине. Соседи, кто видел, остолбенели, кто не видел – из домов повыскакивали. Дарья Ивановна, это наблюдаючи, сознание потеряла и с крыльца рухнула.

Мы быстренько топорик из Гришки вытащили. У него там, под фуфайкой, на спине обрезок плахи был, сороковки. В него топор-то и воткнулся.
Привели мы тётю Дашу в чувство. Она, оказывается, ещё и руку, упавши-то, вывихнула и кастрюлю с кашей, что поросёнку несла, всю на себя опрокинула. Подняли мы её, давай она плакать да Гришку ощупывать. Он, понятно, целёхонький, только фуфайку-то, разрубленную топором, не залепишь соплями.

В общем, Гришка в ту пору три дня дома не ночевал. Ну, а я в этот же вечер от бати суровую кару принял по горячим следам. А тётя Даша сказала отцу, что никакой баньки ей не надо – к соседке будет ходить мыться по субботам.
 
Потом, когда уже шестнадцать лет Гришке было, работал он помощником машиниста электровоза на Соколовско-Сарбайском железорудном месторождении, когда ещё Казахстан наш, советский, был. Вывозили, значит, они руду от карьера по одноколейке. Снизу-то её «БелАЗами» поднимали по серпантину, а дальше, значит, в вагоны и через степь к обогатительному комбинату. Машинистом у него был Иван Фадеич, уже пенсионный срок у него вышел, а всё работал. Чего не работать, коли здоровье позволяет, да и деньги не лишние.

Вот везут они ту руду ночью на этом электровозике. Мороз, ветер. Приспичило Фадеичу по нужде сходить. Ну, он электровоз останавливает. Какие проблемы! Степь да степь кругом. Вылез, присел тут же. А у Гришки бес уже свербит, шутковать ему надо. Хвать он совковую лопату и выскочил с другой стороны. Подсунул лопату под электровозом прям Фадеичу под задницу. Ну выбросил потом всё с лопаты и тут же обратно залез.

Сделал машинист своё дело, застегнул ватные штаны, полушубок. Назад-то случайно глядь – а там ничего нет. Вот те на! Это как же он так – неаккуратно? Фадеич снимает валенки, трясёт их. Оглядывает полушубок – нет ничего!  Но ехать-то надо, садится в электровоз. Едут дальше. Фадеич задумчивый такой. А Гришка мается, еле сдерживается, чтоб не расхохотаться.

Подъезжают к полустанку. Гришка первый в помещение заскочил. Там трое их коллег сидят, покуривают. Он им быстренько свою шутку рассказал. Заходит машинист. Молчаливый, серьёзный. Папиросу закурил, сидит, дымит.
Гришка ерзает от нетерпения и вкрадчивым таким голосом вдруг говорит:
- Чё-то пахнет у вас, мужики, нехорошо в теплушке?
Мужики решили шутку поддержать и говорят:
- Да чё пахнет! Не то слово, вообще воняет страшно, а ведь не было, пока вы не зашли.

Фадеич как дёрнется, и прямо с папиросой на улицу. Железнодорожники через минуту выглядывают – стоит Фадеич на снегу, снял с себя всё: валенки, портянки, штаны, полушубок. Словом, всё, кроме шапки. Всё перетрясает, пальцами общупывает, носом обнюхивает.

Мужики прямо на крылечке так и попадали от хохота. Тут только до Фадеича дошло – подшутил над ним Гринька.
- Ну, и что? Обиделся он на помощника?
- Ха, обиделся! Он вообще на следующий день заявление на пенсию написал и в сторожа ушёл. Гришка к нему с бутылкой извиняться ходил, а он говорит: «Тебя, Гриня, я извиняю. Зла не держу. Но машинистом больше работать не буду. Коли уж я такую шутку сразу не раскусил, значит, голова уже не та и память тоже. Мы ведь в молодости тоже так шутили, а я, видать, запамятовал. Так что и ты, Григорий, будь бдителен, когда-нибудь и над тобой начнут шпакулить!».

- И чего – шпакулили? Ну, в смысле, над Гришкой шутили?
- Над им пошутишь! Он после на экскаваторщика выучился. Там же на карьере работал. Экскаватор большой – ковш пятитонный. Халтуры у него было…! Заезжают машины, те, что порожняком в обратку идут, он их за рубь грузит щебнем. Этого добра ведь навалом, кто его учитывает? У Гришки внизу рядом с экскаватором шапка лежала. Шофера прямо туда рубли и складывали. А он заметил одного шутника. Тот руку сунет в шапку для вида, а сам рубль не кладёт. Ну, у Гришки, конечно, взыграло! Тоже решил пошутить. Подъехал тот под погрузку на своём ГАЗончике, а Гришка вместо трети ковша зачерпнул полный, да как с маху ему грузанёт! Рессоры в хруст, шины полопались, борта у кузова разъехались. Шоферюга визжит: « Ты что делаешь?! Ослеп, что ли?».
 А Гришка ему: «Извини, друг! Задумался, на шапочку свою загляделся – на месте ли?».
А тому что, жаловаться-то некому, сам левачить заехал. В то время за это тоже по головке не гладили.

Так вот я и говорю: шутить – это как выпить. Надо знать – когда, с кем, где и сколько! А то вон я тоже, в своё время, пошутил со своей Зиной, а теперь уже сорок лет доживаю.