Первая любовь

ИЗ ЦИКЛА ПРОЗЫ «ЛЮДИ ИЗ ПРОШЛОГО ВЕКА»

РАССКАЗ
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
или 
В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ВСЁ БЫЛО НЕ ТАК, КАК НА САМОМ ДЕЛЕ.


Вступление    
  Валерий приехал из другого города в город своего детства и юности на поминки. Десять лет, как мать умерла. Случилось это неожиданно в конце прошлого теперь 20 века. Обнаружили запущенный рак – угасла быстро, и осознать тогда ничего не успели. Затосковал и ушёл следом за ней – и полгода не прошло, отец…
  Поехали ранним утром с младшим братом, так и оставшимся для него Павликом, прежде всего на кладбище. Там обновили краску на оградке, скосили и убрали траву вокруг аккуратных могилок, на которых они установили  хорошие, недешёвые памятники. Заменили поблекшие венки на новые – радостных, ярких расцветок. Потом, молча, посидели за столиком. Выпили из одноразовых стаканчиков. Закусили из собранной женой Павлика провизии. Слова, которые были бы те самые, не выговаривались. Где-то внутри застряли и сидели без движения. Каждый знал, что они там живут. Но на язык почему-то не просятся. Была бы с ними сестрёнка, та бы нашла, как их легонечко и незаметно выманить наружу. И помолилась бы, и утешила, чтоб по-человечески сердце погоревало и отпустило бы. Умеют женщины слёзы выплакивать и слова нужные находить. Да нынче не смогла вырваться  Светланка  из своего  Воронежа – парнишка их пятнадцатилетний гонял на скутере, вылетел из своего «коня» и ногу подломил. Куда семья сейчас без матери?
  -- Ладно, Валера, я побегу на работу. Надо уже! Ни за что не дали выходной, заразы, - сказал беззлобно Паша, вставая.
  -- А я посижу тут. Хорошо. Тихо. Спешить мне некуда.
  -- Да… К вечеру уж поминки настоящие соберём. Наши все будут. Соседи придут.
  Паша со своей семьёй жил в тюменской зареке в родительском доме, построенном отцом. Соседи, многие из которых знакомы с детства, тут были почти что роднёй. Они опять обнялись. Редко теперь виделись. Жили по разным регионам. Младший в родной Тюмени. Старший на родине жены – в Омской области.
  Высокий плотный Валерий слегка прижал невеликой телесной конструкции Павлика к себе. «Ничего, костистый, крепкий, в отца», -- подумал одобрительно. И хлопнул слегка по плечу – ласка у него такая была к братишке. В голове возникла фраза из какой-то нынешней песни: «Тогда поймёшь, как дорог друг, как дорог каждый свой». Да, это понимаешь по-настоящему только с годами…
  -- Ладно, беги, братуха, до вечера.
  Проводил глазами невысокого сноровистого Павлика, пока тот не скрылся за кладбищенскими деревьями. И опять сел. Стал вслушиваться в это особое место. Нигде время не настояно так густо, как на кладбищенской тишине. Здесь даже и себя начинаешь слышать, когда один, ничем не занят и никуда не торопишься. Такого времени у него, семейного, много работающего, мало выпадало. А сейчас текущая жизнь с её насущными и обманными заботами, вперемешку с настоящей злостью и настоящей же добротой словно бы отстранилась от него, стала маленькой, потеряла значение. От покоя, хвойного лесного духа, птичьего пения и стрёкота в траве не хотелось шевелиться, чтоб не потревожить чего-то такого, что рукой не потрогаешь и  потом, вспугнув, так просто не вернёшь. Тишина и одиночество не угнетали. Наоборот, душа погружалась в них, как в свою свободу, свой свет и своё тепло.
  «Марианна Николаевна…» Отец звал мать Мара. Иногда, обычно по праздникам, когда немного выпьет, Маруся. Отцу нравилось произносить её имя. А вот «Марианну» Валера никогда от него не слышал. Хотя вроде и впору по матери было это имя – красивое, звучное, гордое, певучее, как и она. Правда, и чужое на слух – южное, лёгкое, не для их сибирского климата.
  Сам Валерка коротенькое слово «мама» сокращал до одного слога «ма», «мам». Но «мамка», как многие его сверстники в их рабочем заречном околотке, не говорил своей матери никогда. Так было заведено в их семье. Чувствовал, что она его любила больше, чем младших брата и сестру. В детстве просто, не осознавая, пользовался своими особыми привилегиями на мать. Став старше, стал понимать это. А мать и не могла скрыть своего предпочтения. Вообще слишком открыта была на свои чувства. Формально Валерка был пасынком для Гриши, мужа его матери. Но никто бы не сказал, что отчим относится к нему хуже, чем к родному сыну. Валерка теперь понимал, что он получал на равных с родными детьми любовь отчима просто потому, что был сыном его любимой Мары. Всем было известно, что Марин Валерик ему неродной, хотя он дал ему свою фамилию и отчество, заботу и внимание. У Гриши предпочтения в отношении к детям, в отличие от жены, не чувствовалось. Он одинаково требователен был к обоим сыновьям. К дочке же ласковее, бережнее. Что понятно. Когда она крохой по-хозяйски усаживалась к нему на колени, он гладил её прямые, светлые, как у него волосики и говорил, как ворковал: «Девчонки, они из особого теста – сдобного, нежного… А мы, мужики,- обращался к сыновьям, - хлеб ржаной. На воде с подсолкой взойдём».
  Отчим был лица и телосложения неказистого, роста маленького, но с большими, мастеровыми рабочими руками. Не только болтливостью, но и разговорчивостью не отличался. Был человеком на слова очень умеренным. Мать Валеры была полной ему противоположностью. Статная, с копной тёмных, вьющихся волос, яркими карими глазами на смуглом с точёным носиком круглом лице. Речь её лилась плавно, певуче и без заминки.
  Валера не помнил, чтоб отец когда-нибудь говорил жене что-нибудь вроде комплимента. Нет, спокойно переносил рядом с собой её красоту и особо вроде за женой не ухаживал. Но тяжёлой и грязной работы его Мара не знала. Отцом было так заведено, что мать к ней и не притрагивалась. А в доме без всякого благоустройства – так жили тогда все в зареке, – такой, не для женских рук и сил работы, было полно: рядом огород, воду из колодца надо наносить, отопление дровяное, в сарайчиках мелкая живность. Отец, работавший токарем на Весовом заводе, в двадцати минутах ходьбы от дома, как-то успевал всё тяжёлое делать сам. Маленький был, да удаленький. И дом  какой построил --  подобных домов тогда в зареке было раз-два и обчёлся… Валерий хорошо понимал теперь, как он любил мать! И ещё -- как легко жить с таким, как его отчим, который спокойно делал то, что надо, а не только то, что хотел. И от работы никогда не увертывался. Он, к примеру, рабочую свою одежду исключительно своими сильными мужскими руками отмывал. И даже стиркой постельного белья на стиральной машинке занималась мать только с Гриней – так она называла мужа. Отец  сам полоскал и выжимал пододеяльники, простыни, покрывала. По его разумению это были усилия не для маленьких Мариных ручек. Даже половики хлопал сам и вытрясал их так, как ни один пылесос, наверно, пыль не высосет. А когда сыновья подрастали, их ко всему пристраивал.
  Вообще рано стал их, мальчишек, подключать к своим заботам. Но мать у него не надсажалась, как другие женщины по соседству. Она управлялась, вернее сказать, царила в доме: готовила вкусную еду, пекла, пальчики оближешь, пироги, булочки, печенье. Даже торты по праздникам, что было тогда в диковинку. Всё у неё спорилось в руках, ловкая была и быстрая. Вот тут они с отцом были парой, в одну дуду дули! Чего  только мать ни умела делать своими маленькими ручками! Дома всегда было чисто, уютно, свежо, на подоконниках – герани и алой. А весной всё заставлено рассадой. Когда делала уборку, всех из дома выдворяла, кроме Светланки. Тут она обходилась без мужской помощи. «Мешаетесь только!» Очень любила в огороде возиться. Нравилось ей всё садить, выращивать. И теплица у них поэтому раньше всех появилась – отец постарался для матери. В огороде у неё был такой же порядок, как дома. Всё красиво росло, цвело и плодоносило. Но опять же грядки копали, перегной на тележке и воду в бак для полива носили они, мужики. И Валерка не помнил, чтоб когда-нибудь мать одна занималась большой поливкой, как другие женщины. Но распоряжалась всеми работами на огороде исключительно она. Отец бодро говорил в этом случае: «Ты только указывай нам, Марочка, что делать!». И всегда сам показывал сыновьям пример работы -- добротной, спорой, с настроением! А ещё мать хорошо вязала, вышивала, шила. Сама стригла мужа и мальчишек. И за своими делами по дому часто напевала. Песен она знала много. Но все они были грустными…
  На работу мать, как другие женщины, не ходила, была домохозяйкой. Отец считал, что у неё дома дел хватает. И одобрительно смотрел, когда в свободное время могла жена усесться в удобное кресло перед телевизором с вышивкой или вязанием.
  Младшие дети в их семье были похожи на отца – белобрысенькие, светлокожие. А Валерка был явно не их гнезда птенец: высокий, ладный, с красивой, вьющейся шевелюрой, смугловатый.
  Про родного отца своего решился спросить у матери лет четырнадцати. Но ответа не получил – получил только материнскую улыбку и ласку – погладила по стриженой  голове, которая летом и без волос, за счёт своей формы, была, как она говорила, красива. Сказала:
  -- Разве Григорий тебе стал плохим отцом?
  Так и вырос с материнской лаской и без отцовского ремня. Понятливый умом. И сердцем чуткий. Характером тоже Бог не обидел – постоять мог за себя и младших. И выстоять, если что. Однако всю жизнь чувствовал в себе какое-то недостающее мужское звено. Хотя с отчимом, как теперь особенно понимает, сильно повезло. Классный мужик. С взрослой уже благодарностью глядел сейчас на его карточку на памятнике. «Григорий Константинович Смирнов»… Многому научил он его, научил, почти не применяя слов. Благодаря отчиму, ни перед какой мужской работой Валерий не спасует. Да и от женской не отвернётся при надобности. Понял многое через него и в жизни, и в людях, и в семье. Главное, про отношение к женщине всё понял, что надо. «Нас, мужиков, рожает на свет женщина. Всю жизнь помни об этом!», -- сказал как-то к случаю ему, подростку, отец. И по его отношению к матери Валерка рано уразумел, что значат эти слова в повседневной жизни.  Без этих мужских понятий и отцовской строгости кем бы он стал со всегда обращённой к нему материнской нежностью и потачкой?
  Сидя теперь у их могилок, не мог он не думать и о перевернувшем его душу признании матери незадолго до смерти. Нельзя сказать, чтоб он вспомнил тот разговор только теперь – нет, как-то так живёт, не забывая его. Просто припрятал в памяти подальше, чтоб душу не бередить.
  -- Валерик, не могу тебе сейчас не рассказать, как всё было на самом деле в  вашем детском любовном треугольнике. Как понимаю, Ясенька -- твоя единственная, настоящая любовь… Однолюбы мы с тобой, сынок. Может, потому и счастья нет? Да и бывает ли  оно, счастье на всю жизнь? Помнишь, в школе тебе задавали стихи Пушкина наизусть учить: «На свете счастья нет. А есть покой и воля»?... Такие стихи не напишешь, если не выстрадаешь… Мне воспоминаний о своём коротком счастье на всю жизнь хватило. В одной книжке прочитала, что в горькой несбывшейся любви так много силы… Это правда… Да и с мужем у меня всё сложилось. Очень я Григорию благодарна: щадил, жалел, любил… Но у меня было взрослое счастье, взрослая любовь. Ты вот остался… Тебе не так повезло. Влюблённым мальчишкам вообще меньше в жизни везёт… Теперь слушай и не осуждай свою мать…
  С тех пор носил он с собой, как документ, удостоверяющий личность, подробности того, по сути, предсмертного материнского откровения. Места они в его душе заняли много. И вес имели особенный. Разделить их было не с кем. Да и для кого, кроме него, эти признания имели тогда, а тем более сейчас, значение? Мать посоветовала, когда случится встретиться, не рассказывать Ясе ничего.
  -- Жизнь у неё уже сложилась. И, похоже, неплохо. А мне, сынок, хоть и полегче стало после нашего разговора, но моя вина на мне остаётся. С нею и явлюсь на суд Божий, если он есть… Один умный человек из телевизора сказал, что сроки рождения и смерти не в наших руках, а в Божьих. Я вот тоже себя глупой не считаю, однако уверена, что все мы друг другу или прибавляем жизни или отнимаем её… Как всё обернулось тогда! Если бы знать!.. Застило моё сердце, Валерик… Думала, дорогу к счастью открою тебе, моему соколику. Ан нет… Судьбу не проведёшь.  Но себя  ни в чём не вини. Просто знай, как всё было. И держи про себя. В жизни каждого человека есть то, что надо держать про себя…
Глава 1
  Валерке нравилось произносить про себя её редкое имя – Ярослава. Так Ясю назвал, по рассказам её матери, полуграмотный отец. Мама её хотела назвать модным тогда городским именем -- Валечка. Но отец где-то услыхал это «образованное», как он выразился имя. И, во избежание споров даже не ставя жену в известность о своём желании, пошёл и оформил свидетельство о рождении дочери с полюбившимся ему книжным именем.
  -- Очень хотел, чтоб выросла учёная. Стыдился Ефим своей малограмотности, два года только в школу ходил… А сам взял и убрался молодёхоньким, оставив меня 32 лет с двумя сиротками, - жалела себя тогда уже почти сорокалетняя тётя Фрося, мать Яси, сидя в своём палисаднике под тополем за грубо сколоченным столиком. Она распивала с заводской незамужней, помоложе неё, подружкой красненькую по случаю первомайских праздников. Валерка в это время помогал Ясе и её младшему братишке Ильюхе красить заборчик этого палисадника.
  -- Вон, видишь, какая настырюга моя доченька с книжным отцовским именем! Как смотрит на мать! Ну, выпиваю! И что с того? А как я надрываюсь, вас с Ильюхой поднимая! Кому ночь – а мне всё день! Рима, ты же знаешь, у меня и дрова вовремя куплены и высушены к зиме, и огород вскопан и засажен, и к ноябрьским и майским – всё побелено. А какая баня! Успел Ефим построить! Да ведь её надо поддерживать! Вот пол нынче перестелила, печку подштукатурила! Всё вот этими руками! А в шифоньер ко мне глянь – всё чистое, выглаженное, в стопку сложено! А моей-то исетской бандитке – всё не так да не по нраву! Ну выпьет мать с устатку… Так надо ж и мне отдохнуть. Надо, Рима?
   Рима соглашалась, кивая головой.
  -- А что мать уже третий раз на доску почёта сфотографировали – это ей ничего не значит! Ей значит, что вот я сижу и в свой законный праздник выпиваю с подругой… А сколько у меня учениц, Рима? Скажи! Ты ведь тоже моя ученица.
  -- Много, - опять соглашается Римма.
  -- Да у меня значок – «Лучшей наставнице молодёжи». Зазря не дадут. Зазря только октябрятскую звёздочку дают! – тётя Фрося сама пьяно засмеялась своей шутке. И тут же заплакала.
  -- Отец-то как уж любил свою Ярославу! И играл с ней, как той вздумается. Она «хирург»  – он, пожалуйста! На лавку ложился, рубаху снимал – режь его! А то придумает его прынцесса на скрипке играть – он слушает, как она по дощечке палочкой водит, улыбается, как будто настоящая музыка! И в парикмахерскую даже брал с собой. Потом придут, она его на стул усаживает, и давай заново стричь, брить, одеколонить --  насмотрится там! Ножницами щёлкает над его головой, станком без бритвы водит по щекам. А тот сидит, улыбается, довольный… Как будто больше делать нечего, как играть с ней! – она опять засмеялась сквозь слёзы.
  --  Нет, Рима, не попрекну, лентяем не был! Работы никакой не боялся! Уж его заставлять не надо было! Летом, ещё чуть рассветает, я встаю поросятам варить, чтоб до смены успеть, а он уж дрова колет! До работы-то целую гору нарубит! Грузчиком был в порту. Что этих мешков перетаскал на своём горбу!  А Ясю баловал и меня не слушал! Говорила ему, мол, построже надо, своевольная! Куда там!..
  Мать Яси снова пригорюнилась, жалея то ли мужа, то ли себя, то ли Ясю, то ли всю свою несчастную семью. И опять взяла в руки бутылку. Налила в стаканы. Но не пить стала, а петь много раз петую-перепетую ею песню:
Что стоишь, качаясь, горькая рябина?
Головой склоняясь до самого тына?..
  С чувством и хорошим певческим народным умением доведя до конца эту тоскливую красивую песню, закончила последний куплет:
Но нельзя рябине к дубу перебраться.
Знать, судьба такая – век одной качаться!..
   И заплакала. Потом они опять выпили из стаканов.
   --  Рима, а ведь Ефим покойный никогда Фроськой меня не назвал! Всё Ефросинья да Фросенька! И матери своей - справедливая старуха, двоеданка старой веры, и по сей жива, босиком по снегу ходит – и хоть бы хны!..Нас с тобой переживёт! Вот, значит, этой своей матери-двоеданке говорил: «Ефросинья у меня, матушка, сто сот стоит!» Сто сот, Рима!
  -- Может быть, хватит уже пить? – резко сказала ей Яся. Как помнит Валерка, ей тогда было лет одиннадцать, наверно. Но он чувствовал в тот момент, как будто она  старше его.
  -- А ты меня не учи! Яйца курицу не учат! Давайте красьте палисад. Мать заработала на краску. Ишь ты, начальница какая растёт! Только надо мной не покомандуешь! Молоко на губах не обсохло, а туда же, матери указывает!.. – она строго погрозила в сторону дочери пальцем.
  -- Рима, а какую привёз ей шубку, - голос её опять помягчел от хороших воспоминаний. - На север завербовался и ездил на три месяца на заработки.  Цигейковую! Коричневую. Оленьи белые рога рисуночком по подолу! Ни у кого такой не видела! На что уж свою Тонечку  Сергей Семёнович, врач, одевал! А и у неё шубейка до нашей не дотягивала! И беленькие валеночки Ефим Ясеньке с севера привёз! Уж всегда её Ясенькой да Яснышкой звал! Приговаривал ещё: «Моя Ясна такова прекрасна!» Или Ярославой величал, как большую. Люби-и-ил!  Такие, Рима, валеночки - игрушечки! Прямо как прынцессу в садик повёл!
  Мать Яси снова всхлипнула и снова налила себе и подруге.
  -- Сколько уж можно всё это рассказывать! – опять не вытерпела Яся.
  -- А ты не слушай! Я не тебе рассказываю. А своей ученице. Ты знай, крась! Валерка вон с Ильюхой помалкивают. И ты бери с них пример! Пионер – всем пример! Так? А ты командир пионерского отряда. Вот и будь примером. И своих пионеров одёргивай. А мать – не смей! Вас в школе чему учат? Старших уважать! Родителей уважать! Вот и уважай … командир отряда. А мне таких командиров сопливых не надо над собой!
  -- Рима, - снова обратилась она к подруге, которая старалась изо всех сил поддерживать компанию, но получалось у неё уже не очень. Мать Яси была покрепче,  - а и правда Яся у меня -- командир! Ничего не боится! Я после смерти Ефима стала темноты бояться. Свет выключить и до кровати к своим малюткам через комнату дойти - мне страшно! Я первое-то время  вместе с ними на своей кровати спала. Не могла одна, без Ефима. Чо-то всё в темноте мерещилось! Так эта моя командирша, ей тогда только пять исполнилось, сама табуретку подставит – у нас выключатель-то высоко, щёлкнет, слезет с табуретки и идёт к нам с Ильюхой. «Не боишься, - спрашиваю. - Нет, - отвечает,- мамочка». Мамочка! Такая ласковая  была! А теперь вот выросла – исетская бандитка! Ефим-то  Исетского района, там у него вся родня, -- пояснила она подруге. -- Отец бы поглядел теперь на тебя!.. Не одобрил бы, что с матерью препираешься! Не одобрил бы, Рима, не дал бы меня в обиду…  Правду сказать, сильно баловал её! То мороженое запросто так купит, то захочется ей газировки с двойным сиропом – опять купит. А ведь денег-то в обрез! Все до получки сосчитаны, куда какую копейку пристроить! А он раз – и выбросит, считай на ветер, на эти лакомства! А какие ей туфельки купил весной, в тот год, как убрался-то. Надо было с получки поросёнка купить на откорм – мы всегда по весне брали. А он вместо поросёнка туфельки приносит домой своей любимице. Посадил на табуретку, вот на эту, на которой я сижу, -  мать Яси встала уже не очень уверенно на ноги и показала для убедительности на освободившуюся табуретку. Потом снова села на неё. – Ну, вот посадил её на эту на самую табуретку, которая сейчас подо мной, сам на колени перед ней присел. Одевает ей туфельки и приговаривает: «Вырастешь большая, будешь ходить на высоких каблуках и будут тебя звать-величать Ярослава Ефимовна…»
  -- Не купили поросёнка-то? – поинтересовалась заплетающимся языком ученица.
  -- Как не купили? Ты что, Рима? Подхалтурил Ефим, и через неделю принёс в мешке.
  -- Хватит все эти истории рассказывать! И пить хватит!
  -- Вот характер, Рима! Ты только погляди на неё! Ещё одна двоеданка растёт! Во – характер! Пожалеть можно того, кому достанется эта настырюга! Спуску не даст! Валерка, слышь, не даст спуску! Так что в зятья не меть! --Она пьяно рассмеялась.
  -- Рим, мне как-то после смерти Ефима сон приснился про эту мою супротивную дочь. Будто пошли мы втроём на центральный рынок, где Дом крестьянина: я, в середине Яся, с другой руки Ильюшка за неё держится… Идти далеко, ребятишки у меня махонькие. И вроде как не они устали, а я. И вдруг смотрю - Яся становится такая большая ростом, как взрослая. Хотя по виду всё дитя. А я делаюсь маленькая, как Яся, хотя вид у меня взрослого человека. И вот идём мы дальше и у меня такое чувство, что не я веду детей, а Яся идёт со мной в одной руке, а с Ильюшкой в другой… Вот приснится же такая несуразица и гадай – к чему? И ведь, бывает, забудешь, что снилось. А тут нет! Не забывается, уж сколько лет прошло… Вот как тебя, Рима, вижу этот сон!
  И она ещё отпила из стакана.
  -- Что ты там видишь! Напилась опять!
  -- Молчать! Ты пока что ещё не Ярослава Ефимовна! Пока что ещё…, - не договорив, она покачнулась и упала на траву с табуретки.
  Валерка помнит, как Яся покраснела от стыда. Но они с Ильюхой бросились к матери, помогли ей встать под её протестующие возгласы про то, что она не от вина, а от жизни своей вдовьей пьяна! Но что пока и сама в состоянии… С трудом поднимаясь и всё же опираясь на Ясю, она в то же время хорохорилась перед своей, уже плохо соображающей подругой:
  -- Вот видишь, Рима, какие у меня дети, какое моё воспитание! Не дадут матери валяться! Знают, мать не пьянчужка у них! Подумаешь, когда от горя и выпью! Что они могут понимать, Рима! Обуты, одеты, накормлены…
  И уже, поднимаясь вместе с ничего не соображающей подругой в сопровождении дочери и сына на высокое крыльцо дома, под осуждающий взгляд непьющей соседки тёти Веры почти выкрикнула: «Третий раз на доску почёта карточку сняли! Вот! Пьян да умён – два угодья в ём!» 
Глава 2
  Да,  Яся всегда была девчонкой с характером, сколько помнит её Валерка, который был старше своей соседки года на полтора и учился классом выше. Поселилась её семья прямо по соседству с ними в одном из новых домов речпорта, когда Валерка ещё в школу не ходил. Яся и маленькая отличалась от других девчонок – умела играть с ними, мальчишками, не нюнила, не боялась драться и никогда ни на кого не жаловалась взрослым. Сама разбиралась. Когда подросла, постоянно что-то придумывала. С ней было весело и интересно. И с дровяников в картофельную мякину прыгала, и в снежки и разбойники играла не хуже мальчишек, и на самодельных плотах по весеннему разливу не боялась с ними сплавляться.
  Он не удивился, когда услышал, как тётя Надя, сестра отца, работавшая детсадовской нянечкой, рассказывала как-то его матери о Ясе, которой учительница на зимние каникулы в третьем классе поручила подтянуть по русскому языку её сына, одноклассника Яси:
  -- И в садике Ясну все выделяли за самостоятельность. Надо в другую группу книжку для занятий передать или игрушку какую, да даже записку – всегда Ясне доверяли. А у нас садик-то двухэтажный большой – да никогда не заплутает и ничего не спутает. Всё отнесёт-принесёт, точно скажет. Её Фрося в первый день к нам привела, а заведующая – не знай, в бумажки что ли плохо посмотрела, отвела в группу на два года старше. Она, Ясна-то, конечно, рослая и тогда была. Да заведующая не только по росту, а по разговору с ней отправила к старшим. Мать вечером приходит за ней, и найти не может в младшей группе. Потом нашли со старшими - думали, ей уже пять лет. Чисто и бойко говорила уж тогда. А ей только-только три  исполнилось. И на утренниках она завсегда у нас главная выступальщица была. И стихи, хоть какие, быстро выучит, и песенку споёт, и попляшет. И ведь всё с настроением – прямо артистка! У нас музыкальная воспитательша Клара Викторовна так её и называла! Одна, говорила, такая на весь садик. И с моим-то двоечником прямо как учительница занимается. Строго. И ведь слушается! Учит правила. Пишет диктанты.
  Да, одна она такая была в их округе. К шестому классу Яся подошла признанным лидером в школе и на улице, способной ученицей примерного поведения. А сколько она хороших библиотечных книг прочитала! Почему-то у неё тогда не было подружек, как у её сверстниц. Только девочки из ребятишек помладше, которых она наряду с мальчишками близкого ей возраста около себя любила собирать: читала книжки, рассказывала книжные истории и сказки, водила в кино и в походы, устраивала дворовые соревнования и концерты. Все родители охотно доверяли ей своих ребятишек, от грудных до дошкольников. А дальше те уже и сами вокруг Яси хороводились.
  И их, мальчишек, ровесников Яси и чуть постарше, таких, как он, была у этой особенной для него девчонки к подростковому возрасту своя команда человек в пять. Не то чтобы они во всём ей подчинялись. У них, детей рабочих с городской, в массе своей совсем не зажиточной и не благонравной окраины, была и своя, чисто мальчишеская, озорная  жизнь. Но вот именно этой Ясиной компании пацанов казалось интересным всё, что она делала с ними и чего требовала от них со вполне не девчоночьей прямотой и точностью. И слушались они свою командиршу, как миленькие, когда она уверенно «читала им» интересные в её изложении нотации о вреде курения, спиртного, мата. А всего этого в изобилии хватало вокруг, в мире взрослых, которые смолили, как паровозы, регулярно пили, а некоторые и пьянствовали, не помня себя. Знаменитый тост одного из них -- дяди Коли Петрова был известен всем: пей перед ухою, за ухою, после ухи и поминая уху! А уха из речной и озёрной рыбы в их зареке была одним из самых популярных блюд. И, конечно, матерились пьяные. Да и трезвые тоже. Не все подряд.  Но охотников до нецензурщины хватало. Особенно по пьянке  грубые, непечатные слова были в ходу и дома, и на улице. Нередко и они, пацанва, этими срамными словами клеймились. У немалого числа зареченских мальчишек мат дома и в будни, и в праздники висел в воздухе так же густо, как папиросный дым и водочный дух. 
  Валера, вспоминая сейчас своё детство, взрослым уже умом понимал, что все эти пороки не были для них, подростков семидесятых годов из простых семей, запретным плодом. А вот тайной за семью печатями казалась жизнь, в которой жили воспитанные и культурные люди из книжек и фильмов, дамы и господа, которые ели на белой скатерти, умели пользоваться тремя видами вилок, играть на рояле и танцевать вальсы. В эту жизнь увлекала их Яся со всей своей недюжинной убедительностью и умением самое недоступное и книжное превращать в своё, вполне возможное. Валерка вспомнил любимый  фильм своего подросткового детства -- «Два капитана». По предложению Яси они смотрели его всей компанией у Валерки дома. Телевизор у них на то время был самый большой в округе. Отец постарался, купил с премиальных. А мама потом всех напоила чаем с пирожками. Уже за чаем они стали высказываться про картину. И потом ещё долго не могли остановиться. А заводила всех, конечно, Яся. Да и всем им в отличие от композиторов, писателей, иноземных рыцарей совершенно  понятными были герои типа Сани Григорьева. Хотелось быть такими же! Хотелось так же жить! Валерка навсегда запомнил слова Яси: «Надо не просто мечтать и фантазировать, а действовать и добиваться цели, как Саня! Ничего не бояться и сражаться за правду!»
  Все были согласны. Но Ясе согласия было мало.
  -- Чтоб быть такими, как Саня Григорьев, надо хорошо учиться. Двоечники и троечники лётчиками не становятся! И уж тем более, какой правды можно добиться, борясь с такими, как брат капитана Татаринова, если ты даже писать не можешь без ошибок?!
  Старшие мальчишки, среди которых ударников не было, в том числе и Валерка, недовольно хмыкали. Им казалось, что и с ошибками по русскому можно быть такими, как Саня…
  Но Яся оказалась права. Никто из той её команды высоко не взлетел. Хотя и в тюрьму никто не сел, все в армии отслужили, профессии получили, женились, детей растят, вкалывают. Сегодня Валерка уже понимал, что это тоже результат, а  для некоторых и победа. Хотя тогда казалось, что победы в другом. И Яся, конечно, именно такие победы имела в виду! Да, в общем-то, так и есть, настоящих побед, о которых книги пишут и фильмы снимают, в жизни ни у кого из них не было. «Троечники»…
  Валерка вспомнил, как Яся ставила им у себя дома пластинку с «Патетической сонатой» Бетховена.
  -- Слушайте настоящую музыку. И представляйте характер и жизнь Сани из «Двух капитанов». Эта соната про таких, как он.
  Валерка бы может никогда в жизни и не услышал этой сонаты. И не узнал, что такая музыка вообще существует, если б не Яся.
  Он и по сей день хорошо помнит, как Яся усаживала свою мальчишескую команду и детвору помладше у себя дома и рассказывала им о великих и интересных людях, многие из которых пробивались к своим жизненным победам из самых низов жизни, показывала иллюстрации из библиотечных книжек. Причём, она представляла великих людей из книг так, как будто ей лично они хорошо знакомы. Про Чайковского много рассказывала, про его бедность и унижение. Про то, что уже став самым знаменитым композитором России, он не почивал на лаврах. А каждый день садился за свой композиторский труд, как рабочий ежедневно идёт в свою смену на завод. Хочешь-не хочешь, есть вдохновение-нет вдохновения, есть настроение-нет настроения, нужен заработок-ни в чём не нуждаешься – в любой ситуации человек должен каждый день работать с полной отдачей! Это было его правило. «И какую музыку он написал! -  У Яси глаза горели от восторга. - И стал первым русским композитором, который покорил весь мир!»
  Много чего тогда она им рассказывала. Не всё в памяти осталось. Потому что часто он просто смотрел на неё и слушал её голос, не слыша, что она говорит. Но вот иностранное слово «баркарола» на всю жизнь запомнил. В тот раз Яся рассказывала им опять про своего любимого Чайковского и художника Левитана. Показывала иллюстрации пейзажей и потом ставила мелодии из «Времён года»: весна, осень, зима, лето. Настаивала: закройте глаза, представляйте осеннюю речку, озеро, лес, поле… Это было нетрудно. Такие природные картины – не хуже, чем у Левитана, но живые, они могли видеть вокруг в изобилии и в лесу, и в поле, и на речке. Но музыка говорила о явлениях природы гораздо сильнее и ярче, чем они были в жизни. Во всяком случае, для него, Валерки. Он никогда и не представлял, что классические мелодии могут захватывать и быть нечужими, как вот эта «Баркарола». Или «Полонез Огинского».
  Потом, уже через много лет, когда он отслужил в армии и устроился работать на завод там же, в Омске, как-то по радио в общежитии услышал имя Чайковского. Передавали первый концерт. В комнате был один. И что он пережил, слушая эту музыку! Она без слов говорила и о том, как он любил и любит Ясю, как «бился и бьётся головой о стенку», понимая, что эта любовь на всю жизнь. И на всю жизнь без ответа… Всё-таки утихомирил, в конце концов, Чайковский душу Валерки, уговорил, что надо научиться жить, приняв жизнь свою такой, какая есть. Без слов уговорил. Только звуками. А скажи он тогда про это ребятам из своей общаги, не поняли бы, о чём он?.. Много таких тайных островочков образовалось в его душе благодаря Ясе. К ним он «причаливал» всегда один, потому что предназначались они в его душе только для него и для неё…
  Вскоре после этого концерт он и с Надей познакомился. Через год женился. Но перед тем всё рассказал ей про себя, про свою первую и единственную безответную любовь к Ясе. Про то, какая она необыкновенная девчонка. И про то, что он не сможет никогда полюбить её, Надю, так же. После этих его признаний они две недели не встречались. Но потом Надюша позвонила ему – она работала телефонисткой, пригласила поехать в деревню к её родителям – помочь с уборкой картошки. Там всё и решилось. Жили они просто, дружно. Жена ему досталась хозяйственная, добрая, спокойная. Чувствуя свою вину перед ней за то, что стоит между ними его юношеская влюблённость в Ясю, он к Надюше относился с удвоенной заботой и вниманием, оберегал, старался больше заработать для семьи. И у него это получалось. Денег на жену и детей не жалел. Делал своими умелыми руками для семьи всё, что мог. Двоих ребятишек Надя ему родила, сына и дочку. Обрадовала и утешила сердце детьми. Согрела своим теплом, постоянством, успокоила, примирила, как сумела, с судьбой. Про любовь они никогда не говорили. Не касались этой темы, как оголённых проводов с током высокого напряжения. И без того жить было нелегко и любить нелегко. И всё-таки Валерка с течением времени смог оценить жену по взрослому, уразумел уже матёрым мужиком свою ответственность за неё и почувствовал благодарность к ней как к матери своих детей и надёжной спутнице жизни. Но Яся продолжала жить и царить в его сердце негаснущей звездой! В любой момент для неё он был готов на всё! Что тут поделаешь! Не хлебом единым жив человек!..
  В лихолетье девяностых годов прошлого теперь уже века завод, на котором производили продукцию в две смены – и всё было мало, оказался почему-то не нужен стране. И он, высококвалифицированный токарь, был выброшен за проходную. Как и тысячи других работяг. Что-то в нём в ту пору сломалось. То, что итак заедало время от времени, вызывая непонятную тоску. И Валерка запил. Запил, как следует. Как пили в зареке отпетые алкаши его детства и юности. И вот тогда, когда никакие Надины упрёки и обиды до него не доходили, в очередной период тяжёлого протрезвления она сказала ему, как ведром воды плеснула в опухшую, заросшую щетиной рожу:
  -- Вот бы Ярослава сейчас полюбовалась на тебя! Во что ты превратился!
  Этого оказалось достаточно, чтоб Валерка очухался и перестал спиваться.
  До этого пятнадцать лет прожили – о Ясе ни он, ни она друг другу ни гу-гу. Но оказалось, что оба не забывали…
Глава 3
  Среди компании, которая сложилась вокруг Яси к её шестому классу, крутилась разная детвора. Почти все были картёжники – игра в подкидного дурака была общенародным развлечением тех лет.  Валерка вспомнил себя лет восьми, когда он только ещё учился играть во дворе в подкидного. Обучал детвору отсидевший двухлетний срок за хулиганство Жорка, по кличке Фикса. С азартом и радостью ударив козырным королём его простую девятку, Валерка почти выкрикнул тому в лицо: «А вот тебе, Фикса, валет!»
  -- Сам ты – «валет»! – со злостью ответил ему Фикса, ловко и больно хлопнув веером своих карт по носу Валерке. Потом закурил, забрал колоду и ушёл от них, презрительно сплюнув и матюгнувшись в сторону «мальков». Яся лет до двенадцати тоже играла с мальчишками и взрослыми в карты. Причём, с увлечением, как и всё, что она делала. Выстраивала в голове  разные многоходовые комбинации. Тут и память нужна была, и интуиция, и умение рисковать. Каждый стремился к эффектным победным концовкам! И у Яси они часто получались! А потом вдруг, как отрезало! «В шахматы надо играть, а не в карты! Ну, на худой конец, в шашки или Чапаева!» И всё! Больше он карт в её руках не видел. Характер! Права была её мать, тётя Фрося.
  Мишка появился у них в зареке зимой, в седьмом классе. В их 23 школе седьмых было четыре класса. Человек по сорок в каждом. Как и на других параллелях, с первого по восьмой. Зарека тогда была богато утрамбована ребятнёй. Мишка попал именно в тот класс, где учился Валерка. Он был старше всех в классе. Пропустил в начальной школе год по болезни. Может быть, поэтому учился без напряжения. По математике, например, сразу всем утёр нос, ловко у него и задачки, и примеры получались. И жил он недалеко от Валерки, в затоне. Но перед тем, как он объявился в школе, Мишка засветился на их большой горке. Пришёл и, ни с кем не знакомясь, стал кататься стоя, на аккуратных, подшитых валенках. Валерка был на тот момент на горке самым старшим среди ребят. Здесь же была и Яся в своём тёмно-зелёном зимнем пальто с короткими уже рукавами и тёплым вязаным платком на голове. Валерке не понравилось, что чужак пришёл и катается так, будто он в их местах всегда жил и был. Чувствуя себя хозяином, он с горы крикнул этому новенькому, когда тот, игнорируя лесенку, ловко забирался по уступам сбоку горки на её верх:
  --Ты кто такой? Откуда взялся?
  Парень спокойно забрался на верхнюю площадку, встал рядом с Валеркой, ростом они были вровень, снял уже подмёрзшую рукавицу и, протянув Валерке руку, сказал:
  -- Будем знакомы -- Медведь.
  Пятилетняя Танюшка Сидорова с восторгом повторила:
  -- Вот это да – Медведь!
  Валерка её восторгов не разделил:
  -- Посмотрим, что ты за Медведь? И вообще, почему ты не в берлоге – зима всё-таки?!
  Все засмеялись. В том числе и Яся. Ответной руки Валерка не подал, а, устойчиво расставив ноги, гоголем покатился с горы. Обычно он не падал. А тут на  шероховатом месте не удержался и растянулся. Ребятня опять захохотала. Теперь уже над ним. Особенно ржал ехидный третьеклассник Борька по прозвищу Подножка. Любил, паразит, всем подножки ставить. Медведь следом изготовился, а Борька мигнул Валерке: мол, ты ему подножку сделай! Но Валерка не Борька. Хотя и очень хотел, чтоб этот незнакомый уверенный мальчишка тоже свалился на лёд у всех на глазах. Но тот съехал – и на своих двоих остался, хоть и покачался немного. Всё это Валерке опять не понравилось.
  -- Давай, отойдём за сараи, - с вызовом сказал он новому мальчишке, - Или слабо? Только с горки умеешь кататься?
  За сараями было скрытое от глаз место мальчишеских разборок. Место обычных драк. И по серьёзному поводу, и тогда, когда любой повод годен. А иной раз руки у пацанов так чесались, что и повода не искали. Совсем как у Крылова, которого в школе проходили: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»… 
  Большинство ребят с горки прибежало за ними. И Яся. Как следует, они тогда друг друга отмолотили! По обычаю – до первой крови или до слёз с просьбой о пощаде. Кровь пошла у Мишки из разбитого носа. Он останавливал её, стирал кровавые следы с лица снегом, отказавшись от Танюшкиного платка, который имелся в кармане у неё единственной – дочки фельдшерицы из заводского здравпункта. После этой драки они и стали с Мишкой друзьями – не разлей водой! Но не из-за взаимных синяков, конечно, подружились --  просто оба дрались по честному, без подлянки. И в драке поняли что-то главное друг про друга. Сошлись характерами. Детство и юность быстро своих опознают. И на доверие и дружбу легки. Вот так, вместе с Валеркой, этот новичок и вошёл в их среду и во вполне определённую Ясину компанию.
  Валерка считался и сам себя чувствовал  физически крепким, сильным. К тринадцати годам тайком от родителей  он отведал и папироски, и выпивку, стараясь не отставать от других. И матюгаться по-мужицки пробовал среди пацанов, демонстрируя свою взрослость. Медведь снисходительно смотрел на эти его «опыты», но сам в них не участвовал. Он вообще был как-то самоуверенно молчалив и сторонился, как он говорил Валерке, блатных базаров.
  --Хочешь, выпендриваться – давай! А я уже всё это прошёл.
  -- И как?
  -- Не пошло.
  Сказал коротко, как мужики, бывает, выражаются про тройной одеколон, который «когда позарез!» употребляют внутрь.
  Характер у Валерки, как и его смугловатое лицо, были  как бы выточенными из твёрдой породы. Русоволосый и светлокожий Мишка смотрелся менее определённым. И взгляд его был мягче. Было в нём какое-то обаяние, чуждое для здешних мест, ненастырность  и неназойливость. Всё это сквозило почти неуловимым лучом в глазах, в хрипловатом голосе, в несуетливых складных движениях. Он всегда был аккуратно подстрижен. Чисто, хотя,  как и все, небогато, одет. Вообще внешне был всегда весь чистый, будто только что помытый. Обычно мальчишки из зареки выглядели совсем иначе. В том числе, несмотря на все старания матери, и Валерка. Но он знал, что его друг, похожий на отдраенную палубу, где надо не закачается и не даст течь.
  На Ясиных культурно-просветительных беседах Мишка вопросов не задавал, как другие мальчишки. И глупых реплик не кидал по поводу героев её рассказов. Но слушал внимательно. И не разваливался на диване, как некоторые.
  Валерка с самого начала их дружбы признался Мишке, что любит Ясю и готов ради неё на всё!
  -- А она?
  -- Знает.
  Вот и весь был их разговор на эту тему. Но Валерка не сомневался, что Мишка всё понял.
  Да, Яся знала уже с четвёртого класса, что Валерка хочет с ней дружить. Не всей честной компанией, а с ней лично. Но Ясе это Валеркино намерение казалось и тогда, и через несколько лет смешным. «Мы итак дружим! А за ручку ходить и целоваться я ни с кем не собираюсь! Тебе этого, что ли надо?» Валерка смущённо замолчал, покраснел и отрицательно помотал головой.
  Конечно, Яся видела, что Валерка не как все. Предан ей, как говорится, душой и телом. И по мере их взросления его преданность только укреплялась и росла. Валерка готов был сделать для неё с радостью всё, лишь бы только Яся дала ему задание в компании с кем-то или лучше - одному. И Яся всегда без смущения командовала и им, и другими, когда ей надо было наносить в баню или в огородную бочку воды, сложить поленницу, прополоть  и окучить картошку, расчистить снег, убраться у поросят, нарвать им травы, вытрясти половики. Даже гору посуды он помог ей однажды перемыть после большой взрослой гулянки. Вообще, домашних обязанностей при неблагоустроенном быте было у них, подростков,  полно. А в Ясиной семье без отца и старшего брата и подавно.
  Валерка вспомнил, как в седьмом классе на день рождения Яси он составлял для неё поздравительное послание. Сочинил стихи о своей к ней любви.  Старательно выводил каждую букву… А как выписывал её имя! Вокруг каждой буквы любимого имени рисовал жёлтым и оранжевым карандашами снопы фейерверков-лучиков. «Я это чувство берегу, как вазы нежную хрусталь»… Для Валерки в ту пору не было ещё такого препятствия, которое бы заставило его молчать о своей любви! Ясю, конечно, стихами было не удивить! Она сама их писала. Даже в школьной стенгазете печатали. Только не про любовь. Про речку, про небо и птиц, про школу, про Павку Корчагина, про молодогвардейцев. И стихи на конкурсе чтецов читала лучше всех в школе. Вообще Валерке казалось, что она всё делает лучше всех!  Валеркина открытка ей понравилась:
  -- Постарался! Красиво получилось. Спасибо!
  А сколько цветов он передарил Ясе! Начинал весной с первых подснежников, за которыми гонял на велике в лес. Голубыми всполохами сквозили и трепетали они, пробиваясь сквозь холодную, прошлогоднюю ещё траву с силой, которой нет равных. Эта же сила жила и в его сердце! Весь мир она делала нарядным, праздничным и дорогим! Как веселило эту силу весеннее синее небо! И облака причудливых очертаний, разбросанные по нему с талантом, на который неспособен, как ни крути, ни один из замечательных Ясиных художников. Даже Левитан. А какие букеты черёмухи и сирени с фонтанчиками благоухающих, неповторимых ароматов рвал он для Яси! И разве счесть  ромашки и васильки, которые он для неё собирал в букеты! Яся как само собой всё это принимала. «Спасибо» всегда говорила. И улыбалась.  Но когда в Ясином шестом после того, как она промыла, смазала йодом и заботливо забинтовала ему хорошо пропоротую гвоздём ногу, он чмокнул её в щёку, любимая девочка отвесила ему такую звонкую оплеуху и была так возмущена его выходкой, что бросила ему в лицо оставшийся бинт и убежала. Больше он никогда не повторял своей попытки. Зато потом долго упрашивал её, чтоб она разрешила ему по-прежнему помогать в домашних делах и не выбрасывала его букетов. Но воспоминания о нежном прикосновении её пальчиков, ласковом сочувствии его стойкости, когда обрабатывала рану йодом – чуть ли не детские, смешные, в сердце до сих пор живут и греют! А ведь он уже почти старик! И эта упругая, гладкая Ясина щёчка! Надо же – он помнит её всю жизнь! 
  Да у каждого, наверно, бывают такие мгновения в юности, когда как-то одним духом попадаешь в другой мир, таинственный и неизведанный. Когда сам плохо понимаешь, как ты в нём очутился и что это за загадочная тонкая сфера? Как в ней дышать и жить? Здесь всё может случиться. И всё здесь может  рухнуть. Кто побывал там, забыть об этом не сможет… 
  Валерка никогда не скрывал своего отношения к Ясе. Все знали, что у него ЭТО с детства. Он был видный, сильный и независимый парень из крепкого дома. И никто около Яси с такими особенными чувствами больше не крутился. Тем более, не крутился Мишка, ставший его лучшим другом.
  Мишка тоже доверил ему свою тайну – рассказал об отце. Он работал вертолётчиком в одном из северных городов Тюменской области.  У отца его была другая семья. Но фамилия его была Медведь, как у Мишки. У его матери тёти Лили и  старшего брата была другая обыкновенная фамилия --Пономарёвы. Мишка даже принёс ему зачитанную и хранящуюся в большом конверте без марки газету, где на первой странице под словами «С днём гражданской авиации!» было помещёно большое фото на фоне аэродрома  улыбающегося пилота в форме. Мишка и впрямь был очень на него похож! И главное --  фамилия такая же редкая –  Медведь. Имя – Николай. И отчество у Мишки было «Николаевич». Мишка сказал, что тоже хочет стать лётчиком, как отец! И тогда в форменной одежде поедет к нему знакомиться. Валерка очень понимал его чувства! И подумал почему-то, что его родной отец тоже, наверно, не хуже Мишкиного! Но ничего не сказал вслух. Они тогда доверили друг другу самое главное, что было в жизни каждого.
  Когда Яся начала Мишку выделять из всех? Может быть, тогда, когда он выучил знаменитые «три аккорда» на подаренной ему старшим братом гитаре? Уверенно держа в руках медиатор, он наигрывал на гитарных струнах  мотивчики популярных тогда песен. И сам негромко пел своим хрипловатым низким голосом. Никто из подростков в их околотке на гитаре не играл. Все слушали, словно завороженные. Яся первая стала подпевать. И у них с Мишкой сразу хорошо получилось. Валерке стало тогда как-то не по себе от этого их лада. Хотя Мишка и пел  отстранённо, слово бы для себя, никак не реагируя на Ясино участие. Звуки «р» и «л» Мишка слегка картавил. Кадык на его шее двигался. И если у других это могло бы быть смешно, у Мишки, наоборот, получалось привлекательно и уже как-то не по-детски. Валерка никогда не выпускал Ясю из внимания. И глядя, как ей ловко поётся вместе с Мишкой, скорее почувствовал, чем осознал опасность и тревогу.
  Мишка не был задирой и силачом, но держался всегда спокойно и независимо. Хотя вроде положение его было не из завидных. У него не только не было отца, но и мать была постоянно пропадающая куда-то. И, как Валерка услышал от соседки, «неосновательная». У неё даже имя было, как у девочки – Лиля. Взрослых женщин с таким именем Валерка не знал. Она была, несомненно, добрая. Но вид имела несчастный. И всегда, как чувствовал Валерка, держала себя виновато со всеми. Даже с детьми. Она разительно отличалась от его знавшей себе цену матери. Да и от других взрослых женщин их округи, как правило, умевших за себя постоять. Вот этого она как раз не умела. Подростки того времени, у которых была полная семья, пусть даже и с отчимом, как у Валерки, чувствовали себя в жизни более защищёнными, чем безотцовщина. Даже если и мать, как говорится, не подкачала в общественном мнении, но «тянула лямку» одна. А если подкачала, как явно чувствовалось в Мишкиной матери? Тогда её отпрыски были для всех, конечно, вдвойне ущербными. Валерка чувствовал, что Яся, сама сирота при пьющей матери, сочувствовала Мишке и как бы ненароком демонстрировала свою дружескую с ним солидарность. И, кстати, всегда называла его не «Мишка», а «Миша» или «Медведь».  Не то что его, бывшего для неё само собой «Валеркой». А у Яси был и среди взрослых, и среди подростков особый статус, перед которым и народные, уличные обычаи отступали.
  Мишка и его мать по приезде в их район поселились в доме семейного старшего брата Мишки, Петра. Было ему уже за тридцать. С Мишкой они внешне были совершенно не похожи – разной породы. Петро был среднего роста, чернявый,  открытый, разговорчивый. Но от рождения инвалид. Одна нога у него была короче другой. Поэтому он ходил, смешно переваливаясь, как утки ходят. И опирался на тросточку, которая всегда была при нём. Работал часовым мастером. И дома после работы халтурил: со всей округи ему носили часы в починку. Он никогда не унывал. Никогда не раздражался и не сердился. И улыбался охотно. Так, что хотелось и ему в ответ улыбнуться. 
  А вот Мишка особо улыбчивым не был. А когда улыбался, то как бы слегка. При этом лицо его словно бы тихо освещалось и становилось очень добрым. Но он улыбался мало. И вряд ли многие видели эту его улыбку. Есть такие люди, которые так улыбнутся, что понятно – к ним на козе не подъедешь. Есть другие, которые так улыбаются, что ясно – не обидят. Бери их голой рукой.  Мишкина улыбка многое в нём рассекречивала. Если не дурак, такую улыбку всем показывать не будешь. Мишка был не дурак. Однако Валерка видел, как Мишка, разговаривая с Ясей, именно так ей улыбается. Конечно, Ясе можно доверять. Но то, что этой таинственной Мишкиной улыбкой словно бы начинало в ответ светиться и Ясино лицо, Валерку как-то расстраивало. Он забрасывал Ясе в открытое окно её комнатки цветы, писал записки, стихи, исполнял все её повеления – и скорее чувствовал, чем понимал, что в её глазах всё это не стоит одной  Мишкиной улыбки. Но Мишка был настоящим другом --  за его любимой девушкой не ухаживал.  До поры, до времени…
  Однажды они всей компанией пошли купаться на озеро, где росли кувшинки. Шли по полю, которое начиналось прямо за их домами. После ежегодного разлива на нём и в засушливое, и в дождевое лето травы росли буйные, высокие, сильные. То тут, то там белыми, бордовыми и сиреневыми головками качали цветочки клевера. Они его звали – кашка. И впрямь --  вкусная травка. Приятно было пожевать. Жёлтые, длинные и тонкие кисти донника, как солнечные брызги светились по всему этому запущенному, не знавшему настоящего покоса лугу. Подорожник, пижма, полынь. И репейник с крапивой -- что за детство без репья на штанах и без крапивных укусов!
Плавали, дурачились в воде, выделывали разные штуки с помощью надутых камер от автомобильных колёс. Потом Валерка поплыл далеко за кувшинками. Нарвал целый букет. И принёс к Ясиному платью – она ещё не выходила из воды, плавала. И вдруг он увидел лежащую прямо на её платье одну-единственную кувшинку. Цветок не бросался в глаза, потому что ситчик её платья тоже был жёлто-зелёный. Валерка сразу почувствовал, что это от Мишки. Когда он успел его сорвать и положить? Прямо на платье! Валерка бы не отважился. Он положил свои кувшинки рядом с платьем. А эту хотел смять и выбросить в кусты! И уже руку протянул. Но почему-то ему стало стыдно. Он так и оставил свой букет и Мишкин цветок. Яся про эту кувшинку, как ему показалось, ничего не поняла. Думала,  что один цветок просто нечаянно выпал из Валеркиной охапки. Она взяла их все в руки, когда одела платье. И по своей привычке открыто поблагодарила Валерку, любуясь букетом. Сама мокрая и солнечная, как кувшинка…
Глава 4
 Через два дня, когда они вместе рвали в поле траву для кроликов Валерки в мешок, Мишка вдруг своим ровным голосом сказал ему:
  -- Я хочу пригласить Ясю в кино, на 19-00. Говорю, чтоб ты знал.
  -- Да ты что! – Валерка задохнулся от возмущения. – Гад!
  И ударил Мишку мешком с травой, который держал в руках. Он не ответил ударом на удар. И не разозлился.  Просто молча сел на землю. Валерка смотрел на него со злостью. Со злостью же и сказал:
  -- Да она не пойдёт вдвоём. Я сто раз приглашал.
  -- Не пойдёт, так не пойдёт. Это её дело.
  Но Яся пошла. Клуб Весового завода по вечерам – какой-то там был график, работал как кинозал. До него минут 15 ходьбы. В самых мельчайших подробностях об этом их походе в кино Валерка узнал позже. От самой Яси. А в тот вечер он просто умирал от ревности. И чтобы вынести это ожидание – Мишка обещался после к ним прийти ночевать, он взял острый ножичек и ушёл с ним в поле, в их заветный с Мишкой шалаш в высоком бурьяне. Там он на левой руке, которая ближе к сердцу, ножичком стал вырезать её имя. Было больно. Кровь сочилась по руке. Но он безжалостно резал. Слезы текли, мешались с кровью. Жить совсем не хотелось. Не за чем было больше жить...
  Мать нашла его в этом шалаше. Как нашла, так для него и осталось загадкой.
  Три дня Валерка пролежал в больнице. Когда температура спала, его отдали матери домой. Мать пришла за ним с Мишкой.
  Как только они остались дома вдвоём с другом, Валерка сразу спросил:
  -- Ну как сходили?
  -- Нормально.
  -- Интересное было кино?
  Мишка просто кивнул головой.
  -- Когда ещё пойдёте?
  -- Да вроде не намечали.
  -- А что так?
  -- Валер, давай сменим пластинку. У меня совсем другое на уме. Поехали с тобой на рыбалку завтра с утра пораньше. Петро лодку резиновую даёт.

  Больше они к этой теме не возвращались. Считали себя, восьмиклассников, уже почти мужиками… Но и рыбалка тогда как-то не задалась…
  Да и дружба их стала ощутимо разваливаться. Мишка перестал ходить в их общую компанию с Ясей во главе. А пристал к другой стайке ребят, где и покуривали, и попивали, и матюгались. И вообще вели себя свободно. Валерка почему-то всего этого старался не касаться мыслями, как не касаются заживающих, но от любого неловкого прикосновения готовых кровоточить ран. Сам упорно уводил свои мысли с этой темы, и Мишку не спрашивал. Решил, что его дружок напросился у Яси, как и он тогда, на оплеуху. В этих киношках парни любят в темноте свои «чувства и руки распускать», так однажды выразилась Яся. А она хоть кого на место поставит, зрительного зала не постесняется! Валерка даже в душе посмеялся над Мишкой – уж он-то знал Ясину натуру!
  Дружок его перестал теперь и к нему заходить домой запросто, как раньше. Валеркина мать всегда ласково привечала Медведя. А теперь о нём даже и не спрашивала. И тем более кончились их нередкие совместные ночёвки у Валерки на уютных полатях с доверительными разговорами о жизни. А однажды он увидел Мишку вдвоём с Розкой в этой новой для него компании. Розка в прошлом году закончила восемь классов и поступила учиться в ПТУ на продавщицу. Она шла, плотно прижавшись к Мишке. Девчонка эта была младшей в своей разудалой семье, где были постоянные гулянки с песнями, шальные деньги и драки. Отец дважды сидел. Старший её брат тоже побывал за решёткой. И средний был известный жиган. Розка, похожая на мать, чернявая, с большими, красивыми и какими-то влажными, почти чёрными глазами, сияющей, ровной, смуглой кожей, с женственной, привлекательной и рано сформировавшейся фигурой, пожалуй, была самой броской девчонкой их округи. Училась она в школе неважно, была ленива и умом не блистала. Зато красота её для всех была бесспорна.
  Валерка видел, что Яся затосковала, когда Мишка стал игнорировать её компанию. А когда узнала и своими глазами увидела его вместе с Розкой, просто поникла, как сорванная и надолго оставленная без воды кувшинка…
  Но долго тосковать, ничего не предпринимая, его любимая девочка не могла. И тогда она, ничуть не смущаясь Валеркиными чувствами к себе, а напротив, именно поэтому, доверяя ему и его преданности, сделала из него задушевного друга своего, как оказалось, влюблённого в Мишку сердца! В этом смысле все неясные сомнения Валерки подтвердились полностью! Он видел, что его страдания Ясю мало волновали. Она этого не скрывала и вообще считала его любовь к ней чем-то детским и несерьёзным. Её волновали собственные чувства, которые она не ставила ни в какое сравнение с Валеркиными! Однако Яся была ему так дорога, что он готов был и здесь служить ей верой и правдой.
  Она рассказала ему всё про их поход в кино. Впервые Яся не могла понять, что происходит? Она была уязвлена, растеряна. Ей нужен был совет и помощь. И никого, вернее Валерки, у неё не оказалось! Для всех она оставалась прежней --  уверенной в себе, активной и положительной. А с Валеркой  даже плакала… Всё было не так с тем их походом в кино, как придумал Валерка.
  -- Я, когда Медведь пригласил меня в кино, спрашиваю его: «Мы что, вдвоём с тобой пойдём?» Он так спокойно говорит, мол, если хочешь, Валерку с собой возьмём. Но я, не сердись, захотела с ним вдвоём пойти. Я ещё раньше поняла, что он мне нравится, и я хочу с ним одним дружить. Ничего такого особенного он мне не говорил. В основном, молчал, как обычно. Я по дороге рассказывала ему про фильм «Овод», там же такой сюжет, что про всё забудешь! И спросила, о чём «Летят журавли»? Фильм, на который он меня пригласил. Сказал, что вроде про войну. А оказалось главное – про любовь! Хотя и про войну тоже. Знаешь, Валера, я всё про этот фильм думаю. И про героиню. Почему она стала женой нелюбимого человека? Может быть, поэтому её любимый погиб на войне?
  Сердце у Валерки тогда сладко заныло от этого её «Валера», а не «Валерка», как обычно. И он многое пропустил из того, что Яся рассказывала о фильме. Но когда речь зашла о Мишке, он весь превратился во внимание.
  -- И в темноте Медвель ко мне не наклонялся и за руку не брал. И поцеловать не пробовал! Как некоторые!
  Валерка покраснел. Хотя, видя Ясины чувства, он понял, что Мишка вряд ли получил бы от неё такую, как он, со всей силы гнева, затрещину. Скорее всего, вообще никакой бы не получил…
  На обратном пути, по рассказу Яси, она опять всю дорогу, в основном, сама говорила. Валерка это хорошо понимал. Проблем с темами для разговора у неё никогда не возникало. Она в свои 13 лет знала много чего интересного. Уйму хороших книг прочитала. А как умела рассказывать! Понимал и Мишкино молчание. Ясю бы слушал и слушал… Даже он, Валерка, который и сам всегда не прочь поддержать разговор. А тем более, молчун Мишка. Яся упорно называла его теперь по фамилии.
  -- У поворота на затон Медведь остановился, попросил меня протянуть руку. Я даже не спросила: «Зачем?», протянула. Он положил в неё три конфетки. Было темно. Сказал мне, что до самого моего дома не пойдёт меня провожать, но посмотрит, как я зайду в двери, и только потом к себе отправится. Я не трусиха, ты сам знаешь. Да и кого мне здесь бояться? Просто приятно было, что Медведь обо мне думает! А к тебе ночевать, как собирался, он решил не идти. Я ему с крыльца махнула рукой. Я была под лампочкой, освещена. А его в темноте не видела. Но не сомневаюсь, что он тоже махнул мне рукой.
  -- Конфеты были две мои любимые -- «Белочки» и одна вафельная «Мишка», тоже вкусная. Я вообще такие конфеты только из новогодних подарков ела. Помнишь, мы зимой играли в «Отгадай, что задумано?» Запомнил Медведь, что у меня  любимые конфеты - «Белочка»! Смотрю на них – и как будто Новый год наступил! Такая радость меня переполнила! Можешь ты понять или нет? Никогда я ещё так не радовалась! У меня было такое чувство, что он мне не конфеты в ладони положил, а весь мир! Я их спрятала подальше! Я их не могла съесть! Думала, вместе с ним завтра чай будем пить! Я не знала, как мне дождаться этого «завтра»! Но назавтра было не до конфет и не до чая– ты вон какой номер учудил! Хоть бы про мать подумал --  тётя Мара чуть с ума из-за тебя не сошла!
  Валерка хотел сказать, что это он из-за неё, Яси, чуть с ума не сошёл. Но промолчал, поражённый яркостью и напором её чувств к Мишке! Что бы он ни сделал, чтоб оказаться на его месте!
  А Яся продолжала припирать его к стенке своими вопросами про Мишку: не мог же он просто так пригласить её в кино, на фильм про любовь? И припас для неё любимые и очень дорогие конфеты разве случайно? Конечно, он ничего словами ей не говорил, не объяснялся в любви, не лез целоваться. Но разве слова имеют значение, когда она понимала, что для него – единственная! Что же произошло? Почему он после этого похода в кино стал избегать её? Что в ней оказалось не так? Почему с Розкой стал гулять? Конечно, эта Розка -- самая красивая, куда Ясе до неё! Все мальчишки влюбляются в красавиц! Розка была действительно хороша, и Валерка предпочёл о ней ничего не говорить. А о своих чувствах и о том, какая красивая Яся, она ему говорить запретила строго-настрого.
  Трудно бывает оставаться в своём уме, когда одолевают чувства. И тогда, какая бы ни была у человека сильная воля, она уже может ничего не значить. Но как бы ни страдала Яся, она и мысли не допускала, что может сама спросить Медведя о его чувствах. Промучившись неделю, Яся стала допускать, что «Миша» имеет полное право её не любить. Она не сногсшибательная красавица, чтобы в неё влюбляться! Он, наверно, и в кино её пригласил, чтоб это понять…И при этом она плакала, не стесняясь Валерки. И винила себя в том, что чего-то важного, того, что делает девушку привлекательной и любимой, в ней совсем нет!...
от мысли, что Медведь, как бы он к ней ни относился, должен просто знать, что она его любит, Яся отказаться не смогла! Молча отпустить его, она не сумела. Да и надеялась ещё самой последней надеждой на силу своей любви! Надо ему прямо сказать! И тогда – будь что будет! Пусть он решает! Но сама она не сможет признаться! И вообще выяснять отношения с ним ей самой стыдно! Она решила поручить это Валерке, доверяя ему свой секрет! И он не расстроился от этого поручения, а, странное дело, вдруг почувствовал себя её щитом и мечом, тем, кто ей нужен! Да, Ясе было плохо, зато он был единственным, кому она позволила быть в это время с ней рядом! Однако его любимая дала ему трудное задание -- он, Валерка, лучший друг Медведя, должен был найти ответы на все мучившие Ясю вопросы. Причём, такие ответы, которые бы её сделали счастливой! Он так это понимал. Да и сам хотел видеть её не удручённой и поникшей, а, как всегда, уверенной и радостной. В порыве самопожертвования и жалости к слезам и переживаниям Яси он решил доставить ей «шкуру этого Медведя» во что бы то ни стало! И пусть они будут счастливы! Он, Валерка, настоящий друг Яси и Мишки, будет радоваться их счастью! А Яся, наконец, оценит и дружбу его, и любовь!
  Но разговор с Мишкой вышел коротким и совсем не таким, на какой Валерка в порыве своих лучших чувств рассчитывал.
  Он сказал тогда:
  -- Почему ты сторонишься нас? Яся переживает, что ты ходишь, как она говорит, в дурную компанию.
  Мишка переспросил:
  -- Переживает?
  Валерка кивнул.
  -- А ты за неё переживаешь? И хочешь, чтоб я тоже начал переживать? Не много ли получится переживаний?
  Помолчали. Валерка думал о том, как сказать главное -- про её любовь.  И сказать так, чтоб Яся осталась на своей высоте. Но молчаливый Мишка на этот раз не стал его дожидаться, а сказал насмешливо:
  -- А я не хожу к вам, потому что это может моей девушке не понравиться. Тоже запереживает.
  -- Какой такой девушке?  -- не сразу сообразил Валерка, но потом до него дошло:
  -- Розке что ли?
  -- А хоть бы и ей.
  -- И что, так и сказать Ясе про Розку?
-- Так и скажи.
  -- И что -- у тебя с ней всё серьёзно?
  -- А вы  не видите разве?
  -- А зачем Ясю в кино пригласил?
  -- Тебя, дурака, хотел подразнить! Ладно, закроем этот базар. Меня ждут.
  И, резко отвернувшись, ушёл. Валерка так ничего и не сказал ему про Ясину любовь. Но может и к лучшему, решил он. Ему было обидно и за Ясю, и за себя, и за свою благородную готовность пожертвовать собою ради счастья Яси и Мишки! Оказалось, ему это не нужно… А уж «дурака» и «подразнить» он от друга совсем не ожидал…
  Как мог очень осторожно он старался передать Ясе свой разговор с Мишкой. Но Яся до самого дна, до интонации Мишкиной всё вычерпала из него – и была просто сражена! Вот тогда начались их почти ежедневные гуляния с Валеркой по самой безлюдной дороге – по полю на Нахаловку с одной повесткой дня: Яся ему рассказывала, как она любит Мишку, а он своими разговорами её утешал и отвлекал на другие темы. Это продолжалось не больше недели. Но никакая погода в ту холодную зиму не была препятствием для их вечерних прогулок по этому безлюдью. Яся, такая всегда самоуверенная и сильная, ревела вовсю на пару с крутящим позёмки, завывающим февралём! Могла говорить и говорить про одно и то же. И его расспрашивать всё об одном и том же. Валерки она не стыдилась –  плакала и говорила ему всё-всё, что чувствовала. Она точно знала, что он не обсмеёт, никому не расскажет и не предаст её. Так и было. А о том, что чувствовал он, Валерка, она и не думала. Ей вся его любовь в сравнении с её сердечной катастрофой казалась детской, не стоящей внимания. Стоящей и настоящей была только у Яси. И Валерка  всё ей прощал, продолжая восхищаться ею. Дорожил её доверием. Утешал, как самый благородный рыцарь из книжек, изо всех своих мальчишеских сил!
  -- Ты очень, очень хороший, Валерка! Я никогда в жизни не забуду, какой ты хороший! – сказала Яся ему однажды, вытирая слёзы, и ухватившись за его крепкую руку, так как  пурга разыгралась в тот вечер не на шутку.
  Валерке тогда казалось, что он может сделать Ясю счастливой, что она, в конце концов, разрешит ему это…
Глава 5
  В это же время Мишка с матерью переехали жить к кому-то на квартиру по ул. Осипенко, ближе к центру города. Мишка перешёл учиться в другую школу. Адреса своего он Валерке не сказал и в гости не пригласил. Яся же как-то ушла в себя и все их свидания с Валеркой прекратились, как и разговоры про Мишку. Валерка чувствовал, что она отстранилась от него. И именно потому, что он про неё всё знает, ей стало в тягость общаться с ним. Своим любящим сердцем Валерка это понимал. И теперь вспоминал их гуляния по полю как счастливейшее в своей жизни время.
  Сколько их бывает в жизни каждого из нас --  коротких, хрупких, пронзительно доверчивых мгновений, которые скрыты в тени больших событий. Но может быть только ради этих мгновений и стоит жить? Может быть, только они и дают ту тёплую радость, которая греет и живит как чистый ключик в глубине души?..
  После восьмого класса Ясю приняли в спецшколу. У неё появилась другая компания, в которой все сплошь были хорошие ученики и ученицы. Но даже и среди них Яся опять стала особенной --  именно её избрали комсоргом класса эти «спецученики». А  комсоргами те, кто не мог быть для всех примером, не становились. Уроков у неё прибавилось. Но, Валерка знал, это Ясю никогда не тяготило. Однако даже на малышню у неё больше не находилось времени. Тем более, на них, «оболтусов». Так Яся называла мальчишек из-за нежелания хорошо учиться. И он, Валерка, оказался не нужен больше взрослеющей Ясе. Всё свободное время она теперь проводила в областной библиотеке, которая располагалась в здании бывшей церкви на углу улиц Челюскинцев и Ленина.
После восьмого класса он поступил в техникум. Потом была армия. И его письма к ней, на которые он не просил Ясю отвечать. Она и не отвечала. Поэтому он так и остался в Омской области, где служил. Решил не возвращаться назад. Зачем? А родные на то и родные, что всё про него понимают. Не уговаривала вернуться в Тюмень, даже мать…
   Яся успешно училась в университете, активно занималась научной и общественной работой. У неё был свой круг общения, а Валерка, как ступенька космического корабля, отпал от неё, взмывавшей вверх. Так Яся стала для него недосягаемой, но не меркнущей всю жизнь звездой…
Глава 6
  Он встретился с ней, уже когда им было за сорок. Приезжал в Тюмень к родным. Узнал у Ильюхи её адрес и телефон. Созвонился, и она пригласила Валерку в гости. Познакомила с мужем – он оказался  обыкновенным врачом  из поликлиники. Но видно было – воспитанный, культурный человек. Сразу же оставил их одних – уехал с тремя их детьми на дачу. Все поцеловали Ясю. Чувствовалось, что в этой семье любят обниматься и целоваться. На прощание сказал вполне по-дружески: «Вам с моей Ясей дорогу в детство ни у кого спрашивать не надо – сами найдёте».  Когда он улыбнулся при этом, Валерка вдруг увидел явное  сходство его улыбки с Мишкиной…
  Яся пригласила друга детства «попить чая». Стол заставляла быстро и ловко разными вкусными блюдами. Кухня у неё была великолепно обставлена. И хозяйка она была хоть куда. Но именно хозяйка, а не домохозяйка. Валерка мысленно вспомнил дом, в котором выросла Яся. Разница была просто огромная.
  Но он не стеснялся шикарной для него обстановки и высокого социального статуса Яси, которая давно уже была Ярославой Ефимовной, а недавно стала доктором биологических наук, профессором университета, где начала преподавать сразу после его окончания. К тому же она уже несколько лет была  лидером серьёзного экологического движения. Подробно расспрашивал её о жизни, детях, муже, работе --  обо всём. Те, кто знаком с детства, имеют друг на друга особые права. Для него Ярослава Ефимовна по-прежнему была Ясей. И она по-профессорски «щёки не надувала», рассказывала о себе легко, свободно, просто, шутила и улыбалась. Не смотря на эту простоту, Валерка хорошо понял, что теперь Яся и её жизнь для него абсолютно недосягаемы. Хотя вот она – рядом, такая любимая и родная…
  Яся тоже расспрашивала (конечно, не с таким пристрастием, как он) о его родителях, работе, жене и детях. Много чего вспоминали они из своего заречного далека. И оба действительно почувствовали себя детьми и подростками. Причём, гораздо более счастливыми и довольными, чем тогда, в детстве. Много разных трогательных и смешных историй и эпизодов, которые не имеют никакой цены для постороннего, приходили им на ум. И для обоих были такими дорогими, значительными и неповторимыми. Ведь это была их жизнь, их детство, их ранняя юность! Но вот о Мишке и своей детской любви к нему Яся не заговаривала. Валерка, честно сказать, боялся этого. Судьба оказалась к его другу жестока. Почти в шестнадцать лет Медведя зарезал один из Розкиных дружков. Яся узнала об этом уже после похорон, т.к. трагедия случилась в весенние каникулы, которые она проводила за городом в лагере комсомольского актива…
  Зато о своей любви к ней Валерка не промолчал. Не побоялся признаться, что он однолюб и так, как её, никого больше полюбить не смог. И ещё заверил, что всегда готов ей послужить в любом качестве. Приедет, прилетит, сделает для неё всё! И даже жизнь за неё готов отдать! Говорил он об этом спокойно, без пафоса. Как о деле давно решённом. И ещё сказал, что благодарен ей за то, что она по-прежнему всё такая же необыкновенная! Некоторые разочаровываются в своей первой любви, встретившись взрослыми, повидавшими жизнь людьми. А Яся, как была лучше всех, так и осталась!
  Она посмотрела на него своими лучистыми глазами, взгляд которых с годами стал мягче и ласковей.
  -- Правда?!
  При этом весело и довольно засмеялась -- простая девчонка! Он залюбовался ею. И видел, что это её теперь не раздражает, как в их детстве.  Взрослая, уверенная, привлекательная и счастливая женщина. Да, счастливая… Этого не скроешь. А ведь тогда говорила, что не сможет жить без Мишки! Смогла. И мужа своего, похоже, любит. Тот тоже показался Валерке, надо честно признаться, счастливым мужиком. Да с такой, как Яся, трудно что ли быть счастливым!…
  Жизнь и любовь для Валерки стали испытанием, болью, самопожертвованием. А хотелось когда-то от них радости, счастья, наслаждения. Яся держалась так, как будто у неё всё получилось. Хотел спросить её об этом. Да не посмел. Пусть всё будет так, как хочет его любимая…
  Но всё же на каком-то бессознательном уровне он понял, что не только он не получил в жизни того воображаемого, прекрасного и недоступного, о чём мечтал в юности. Но и Яся тоже. Потому что не могла же она мечтать о таком обыкновенном счастье?!! И если его ни с кем несравнимая Яся этим довольствуется, будет довольствоваться и он тем, что дала ему судьба.
  После встречи с Ясей что-то внутри него окончательно законсервировалось. Он успокоился. И вернулся домой уверенный, переполненный нежностью к жене, детям и своей семье.
Заключение
  Много лет прошло с тех пор. Ему скоро шестьдесят. И Ясе следом, через год. Но Павлик говорит, что выглядит она на пятёрку. По телевизору недавно видел.
  Да, одна она такая на всю зареку. Да, что – зареку. На всю Тюмень! Приятно, что это его первая любовь! Но теперь уже не единственная. Может, тоже благодаря ей?
   И, конечно, ей совсем ни к чему теперь знать о признании его матери перед смертью: уговорила она Мишку тогда, после Валеркиных порезов, отстать от Яси, не вставать между ней и Валеркой, «задружить с какой-нибудь девочкой -- да вот хотя бы с Розой! Ведь красавица и на тебя, Мишенька, давно смотрит!». Обезумела от страха за своего любимого сыночка! За него, Валерку!  Плакала перед мальчишкой! Но своего добилась! Вырвала из Мишкиного сердца обещание!..
  Зачем всё это знать благополучной Ярославе Ефимовне? Жизнь заново не проживёшь. Что было, то было. Да быльём поросло. Не повезло Мишке. Да, может, не так уж он и любил её? Валерка бы тогда от Яси никогда и ни за что не отказался! Тем более, если бы он нужен был ей, как тогда нужен был Мишка!…
  Но небывалое доселе при этих мыслях острое чувство вины вдруг крепко «схватило его за жабры». Он хорошо помнил своего друга. Знал его душу – не было между ними никаких тайн. И смутно понимал уже тогда своим мальчишеским сердцем -- что-то совсем не так у Мишки с Розкой на самом деле, как кажется в действительности. Ведь Розка и её компашка -- какая-то несуразица в жизни Медведя! Всё стало понятно через много лет после признания матери…
  Он вспомнил, какой увидел случайно Розку в свой приезд на первую годовщину смерти матери. Пошёл тогда за продуктами на Центральный рынок. Среди уличного сора, на картонных ящиках по обычаям того времени продавали семечки в стаканчиках и сигареты поштучно. Среди продающих  сидела и Розка. Не видел её лет двадцать. Но узнал. Она же никак не выделила его из потока прохожих. Прежняя красотка превратилась в оплывшую, запущенную, стареющую тётку. Взгляд у неё был тупой. Она выглядела старше своих лет. По виду похожая теперь на цыганку из заречной Нахаловки, Розка торговала сигаретами, лениво лузгая семечки и сплёвывая кожуру тут же, где сидела. Валерка не святой, никакой жалости к её пропавшей сияющей юности не почувствовал. А вот горький счёт в своём сердце за Мишкину несчастную судьбу так хотелось тогда, после смерти любившей его и любимой им матери, предъявить ей. Этой чужой, теперь неопрятной и неприятной женщине, прямо виновной в смерти его друга. Но легче ему от этого не стало. Ни тогда. Ни тем более теперь. Сейчас он окончательно понял, что эта нелепая красавица Розка тут совсем ни при чём. 
  Дело было не в ней. И ведь Мишка тогда откровенно смеялся над ним и над собой, когда называл её «своей девушкой»!.. А он, Валерка, сделал вид, подлец, что поверил его словам! И ещё Ясе их передал! При этом смел считать свою любовь к ней бескорыстной и благородной!..
  Он застонал вслух и даже прикрыл глаза от невыносимой душевной боли, источником которой стал он сам! Причём неожиданно! Откуда-то со дна души явилось это чёткое понимание давнишней и незабытой, конечно, истории! Но вдруг в таком нестерпимом свете!.. Почему ТАК он до сих пор не видел эту их детскую драму, которая стала для Мишки трагедией?
  А ведь было у него, подростка, и тогда внутри неясное беспокойство. Но он не давал в себе ходу этому чувству. Делал вид, что и нет  вовсе никакого беспокойства за Мишку. Сам перед собой делал вид! Как всё отчётливо вырисовывается теперь!  Яснее дня ведь было, что терял друга, а друг терял себя… А он, Валерка, упорно продолжал делать вид, что всем его словам верит, что он-то ни при чём, что Мишкины поступки и чувства от него не зависят, что тот сам волен выбирать, кого любить! Ещё и обижался на него за «дурака» и «позлить», за то, что Ясю обманул своим приглашением в кино и этими «Белочками»! А по сути он, Валерка, действительно свалял дурака… А кино и конфеты были у Мишки совсем не обманные… Стыдно… И горько… Не будь его истерики с этим ножичком могли бы быть счастливы Яся и Мишка.  Неужели надо прожить жизнь, чтобы понять себя самого и свои мальчишеские поступки?..
  -- А ведь это было с моей стороны предательство! --  вдруг выговорил он вслух. И словно получил вторую пощёчину от Яси -- зазвенело в ушах! Голова стала тяжёлой. Опустил её, всё ещё красивую и всё ещё кудрявую, но седую уже. Глубоко вздохнул...
  Долго сидел он и думал, подперев крепким ещё кулаком хорошо выбритую щёку. Невиноватым пришёл он сюда. А теперь как жить, когда всем кругом должен? И отдать нечего… Да и не надо уже никому его долгов… Сердце, не в силах терпеть накопившуюся горечь, начало выливать её из себя слезами. Они подступали к  глазам. Но глазам было непосильно держать в себе эту боль. И она, скатываясь в капельки, торопилась отбежать от него подальше, падая на землю с лица и рук…
  Как же тяжко бывает человеку! Вокруг тихо, благостно. Земля дышит и без особых усилий выталкивает из своих недр и цветочки, и всякую травинку. Столько чистого, лёгкого воздуха вокруг, а дышать нечем!
  -- Простите меня, Мишка и Яся! Прости меня, мамочка!
  Постепенно теснота в груди немного ослабла. Умудрённый жизнью, дед и по возрасту и по наличию внуков, совершенно ясно понял и принял он то, что не понимал и не мог принять тот заречный мальчишка Валерка Смирнов…
  Тяжело казнил он его…
  Но, в конце концов,  пожалел…
  И помирился с ним.
  Здесь, где всё – небо, земля, деревья и тишина дышали вечностью, легче  примириться со всем, что было в жизни… Радость ли, горе ли, прав ли, виноват – птицы поют, солнце светит… Всем – помилование …   
  А что они вместе, дед и мальчишка, в тот день на кладбище пережили, это сможет понять только тот, кто сам побывал на их месте. Если читающий эти строки, побывал, то поймёт. Остальным придётся во всё поверить на слово.