Прабабушкины именины

  Вообще-то мама отправила в баню пятнадцатилетнюю Машу с прабабушкой Марией Спиридоновной, чтобы расторопная,  жизнерадостная, «солнышко для всех»  правнучка за ней поухаживала, помыла, водичку в тазики наливала. Ну и мало ли чего потребуется бабуле, по случаю именин которой, нынче семьдесят девятых,  вся родня ежегодно и собиралась в её крепком и не тесном деревенском доме на ближайшие к четвёртому августа выходные.  Правда, крепкая, самостоятельная Мария Спиридоновна со всем банным обиходом ещё справлялась сама. Но разрешила внучке, «за ради послушания матери», ухаживать за собой.  Однако уход получался обоюдный. «На то она и баня, когда моются сам-друг», - приговаривала  несокрушимая «правбаба», натирая Тане спину своим особым манером. Не торопясь, со знанием дела и вроде без особого приложения сил выводила  она мочалкой кружевные узоры от её поясницы к лопаткам и плечам. По Машиным ощущениям получалось, словно вороночки  у неё на спине одна за другой крутятся, до самых косточек доходит, а нисколечко не больно.
  --  Ох, правбаба, высший пилотаж!
  --  Доходчивая  мочалочка-то у меня!
  --  Ты у меня доходчивая!
  Маша обняла  бабушку сзади за мокрые плечи и с удовольствием чмокнула в мягкую влажную щёку. «Правбаба» - это словечко из Машиного  словаря в нежную пору активного освоения ею устной речи. В то далёкое уже для Маши время прадедушку Михаила Петровича  просто восхитила эта Машина правбаба, и он нередко именно так обращался к своей супруге,  довольно улыбаясь, словно мальчишка, который дёргает за косу нравящуюся ему девчонку.
  -- Тогда ты будешь у нас  главдед! – бойко ответствовала Мария Спиридоновна  на камешек в свой огород.  Причём намеренно с неистребимой повелительностью не допускающего возражений бригадира  молочно-товарной фермы. Тридцать лет из своего сорокапятилетнего трудового стажа она проработала в этой должности.
  - - Всё-таки сделала ты из тракториста  главу на старости лет, неуёмная ты моя  головушка, -  благодушно обласкал её  муж  и голосом своим нежным и хрипловатым, и прищуром зеленоватых, не потерявших от возраста ясности глаз.
  -- Хоть хлеба краюшка, да пшена четвертушка, от ласкова хозяина и то угощение! –  бодренько улыбнулась она ему, явно продолжая какой-то их разговор длиною в жизнь.
   Несхожие нравом, не сразу в мире и согласии, но сразу и всегда в любви прожили они пятьдесят два года.  Но три года назад  мягкого, неторопливого, всё понимающего  главдеда не стало…
  -- Ну вот, всё мыло на мне! Подожди, торопыга, сейчас я с тебя водичкой всю пену смою. Ложись, тебе говорю! Может, уж в последний раз так-то моемся, когда ты ещё приедешь. Силёнки стали у твоей правбабы убывать.
 -- Ох, райское наслаждение, бабуля! 
 -- Вот и слава Богу.
  А когда они погрелись, помылись, и Маша уже налила прохладной воды в тазики для обливания, Мария Спиридоновна достала наполовину заполненную маленькую бутылочку. Перекрестилась, открыла пробку и со словами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» немного отлила из неё в свой тазик.
  --  Что это у тебя, бабуля? – спросила Маша с любопытством.
  -- Святая вода.
  -- А мне можно?
  -- А ты хочешь?
    -- Я хочу, как ты.
   Бабушка  перекрестила её с теми же словами «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» и осторожно влила немножко святой воды и в её тазик.
 - - Теперь говори: «Господи, помилуй» и обливай себя с головы до ног без торопёжки, спокойно.  А я уж буду из ковшика, по своему обычаю.
  На веранде для них готов был чай из бабушкиных травок в большом заварном чайнике, и пыхтел ведёрный самовар, который доставали раз в год на именины Марии Спиридоновны с обширных полатей. На этом деревянном настиле из досок  под потолком между широкой русской печью и стеной выросло не одно поколение Авдеевых. Да и нынешняя городская детвора большого рода Михаила Петровича  и Марии Спиридоновны при своих коротких гостеваниях  всегда облюбовывала  себе это укромное местечко за шторками, где тебя не видит никто, а ты видишь всех.
  «Самовар-то бы в палаты, а не на полати», - говаривала про него хозяйка всякий раз, когда, убирая всё перед своим отъездом, городские дети и самовар водворяли на прежнее место. Но сейчас писаный раскрасавец снова был при деле и глядел, как важная пузатая особа.
  Маша с Марией Спиридоновной отдыхали, попивая в мягких креслах чаёк с мёдом.
  -- Бабуля! Какая ты у нас краса ненаглядная! Ну, правда, что ты рукой машешь! Скромничаешь, да? Мама, - окликнула она проходившую мимо по делам сноху Марии  Спиридоновны, - ну подтверди, что у бабули просто шикарная внешность!
  --  Это точно! Всех за пояс заткнет на любом конкурсе красоты,-  спешащая по делам Наталья с радостью поцеловала в макушку Марию Спиридоновну, а заодно и дочь.
  - - Бабуля, я вот смотрю на тебя и удивляюсь. Какой у тебя  цвет лица! И ни одного какого-нибудь пятнышка на коже! А у меня видишь на лбу какой вчера прыщик выскочил? У тебя такие бяки выскакивали?
 -- Никогда, Машенька.  Жизнь прожила, пятнышка никакого ни на лице, ни на теле не бывало, даже когда детей носила и грудью кормила. Ты-то вроде по всем статям в нашу породу, не знаю, откуда он у тебя взялся.
  -- Это он не от породы, а от плохой экологии. Бабуля, а может это та водичка твоя такую красоту даёт?
  Спрашивая об этом, Маша чуть понизила голос.
  -- Может и водичка. Да на всё Бог, зеленоглазка ты дедушкина!
  Через  два дня все, кроме Маши,  разъехались. Как всегда после этих правбабушкиных  именин одновременно, и умиротворённые, и  как бы повеселевшие душой. И насиделись за столами, полными всякого добра, в том числе именинных  наливок хозяйки, другого спиртного в своём доме она не признавала. И наплясались под гармошку Машиного деда, молодцеватого пятидесяти восьми лет директора сельской школы, и натанцевались под пластинки, и напелись, а с песнями и наплакались.
  Но первым делом в субботнее утро по заведённому  давным-давно обычаю все сходили на погост, к родным могилам. Правбаба всем хоть и рада была всегда от души, но в некоторые моменты их встреч своё главенство хозяйки  рода блюла строго. Например, никаких стопочек на кладбище не допускала.  А вот свечку всегда для этого случая сберегала. Правда, за неимением лучшего, парафиновую, белую, из хозяйственного магазина.  Её зажигали на могиле самого старшего из покоящихся здесь родных – деда    Марии Спиридоновны Корнилия  Евтихьевича  Житова. А теперь вот ещё и на могиле Михаила Петровича. С ним  жена всегда разговаривала, как с живым: «Вот, Мишенька, хозяин ты мой уветливый, не одна к тебе нынче явилась.  Глянь, какой у нас с тобой выводок-то»… И она рассказывала ему, кто с какими новостями приехал, особо выделяя родины и свадьбы. Затем просила: «Мы помолимся, а что неладно будет в словах, ангел твой нас подправит. Простите нас, родненькие наши!» -  и она подходила к каждой дорогой могилке родных, крестилась и кланялась. А их только в этой части кладбища  было больше десяти. Потом тяжело опускалась на колени у могилы мужа, крестилась и истово говорила-шептала: «Господи, Исусе Христе, прости Ты нас, Милостивец! Упокой в Царствии Твоём  веровавших в Тебя, на Тебя надежды не терявших, терпевших  муки, горести, войны, голод, холод, поборы, труды тяжкие и болезни, родных и дорогих наших Корнилия, Серафиму, умученных Федора и Ефросинию, невинных младенцев Савву, Анну и Илью, убиенных Степана, Лаврентия, Николая, воинов, живот свой за ближних положивших  Николая, Владимира,  Василия, Ивана, Александра и Константина, Марию, Николая, Екатерину, Анну, Параскеву, Агриппину, Евгению, Лизавету, Семёна, бедного младенца Степана, Кондратия, Пелагею, Григория, Агриппину, Татьяну, Клавдию…»   Неторопливо вспоминалось имя за именем, и от этого многоимённого помянника  словно бы силы какие-то неведомые касались всех, каждый чувствовал себя погружённым в незыблемую, могучую и беспредельную жизнь, которая творилась задолго до него и которой он тоже навсегда причастен.
 - - Отец наш Небесный! Дай всем им покой, радость и жизнь с Тобою вечную. Прости им, что когда и согрешали по глупости или по слабости, потому что все мы дети Твои. Прости их как прощает отец милостивый и любящий, пожалей их за муки, лишения и труды тяжкие. И нас всех, весь наш род, не оставь Своими заботами, помоги каждому  по-доброму прожить жизнь. От хорошего не вскружиться. И вытерпеть всё, что положено вытерпеть, без зла на сердце.  Аминь.
  Мария Спиридоновна крестилась и кланялась. И каждый чувствовал под этим высоким небом, среди покоя могил, крестов и памятников с красными звёздочками, что нельзя не разделить с этой не согнувшейся от жизни старухой и её поклон, и её крестное знамение.
  …  Проводив всех, Мария Спиридоновна прилегла на диванчик в горнице, а Маша села на скамеечке у её ног.
 -- Ну и чего ты-то, щебетунья, заревела на прощанье? – спросила её бабушка.
 -- А ты чего? Я видела-видела, как у тебя слёзы катились.
 -- Эка, с кем равняешься, со мной. Сколько я прожила-то!  Мне есть от чего и всплакнуть.
 -- Да я не знаю, бабуля, отчего я плакала! Вижу, мама, тётя Таня, баба Света, ну все-все, даже Дашутка, слёзы вытирают, тебя обнимают, все зовут к себе жить, все целуются. И все такие добрые, родные, что от этого всего я и заплакала. Так хорошо мне было! Даже папа, когда со всеми обнимался, чуть не заплакал. Потому и капот на автобусе  пошёл открывать, чтоб никто не увидел. А я увидела! Я всё всегда вижу!
  -- Ишь ты, глазастая! Сколько тебе мать с отцом пожить-то у меня приказали?
  -- Почему приказали? Я сама себе приказчица, бабуль. Попросилась на две недельки.
  -- А не заскучаешь? Ты же любительница по морям, по волнам раскатываться. А у нас тут речка маленькая, да и в Ручейках наших к нынешнему году уж только семь жилых  домов со стариками остались. Остальные пустуют, бесхозные.
 -- Бабуля, ты разве не знаешь, что мне скучно никогда не бывает? Мы же с тобой тут устроим дел невпроворот! А давай ещё одни именины отпразднуем завтра? Все Ручейки в гости позовём, у нас же вкусноты всякой целый холодильник! Одобряешь?
  Мария Спиридоновна на минутку задумалась, а потом улыбнулась и взмахнула своей всё ещё командирской ладошкой:
 -- Одобряю. Зови всех завтра к обеду.