Человек русской культуры

РАССКАЗ ИЗ ЦИКЛА «ЕЩЁ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ»

ЧЕЛОВЕК РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ


  Вот возьму и напишу обо всём ручкой -- обыкновенной оранжевой с синим колпачком за 10  руб., на белом бумажном листе. Не притронусь ни к мышке, ни к полным рядам зубов с буквами на клавиатуре компьютера. Его вообще тогда в нашей жизни и в помине не было. Пишущая электрическая машинка «Ятрань» с заправленным в неё стандартным А-4 была высшим пилотажем. Впрочем, это всё неважно. А что важно? Что сохранилось? Да уж кое-что поважнее «Ятрани».  И про это ниже.
     Я тогда -- была звезда! Вот прямо в рифму написала. Это потому, что и жизнь у меня тогда была в рифму. Приехала из первого в своей жизни трудового южного отпуска к себе на север город N. Соскучилась по нему, как будто это был пуп земли, а не стотысячный, наскоро застроенный нефтяной городок. Здесь, по месту распределения, началась моя профессиональная деятельность. По ней тоже соскучилась. Ничего не делать, валяться на пляже, жариться на солнце, поедать фрукты, любоваться чужими красотами надоело. Возвращалась домой на крыльях. Не только аэрофлота. Вся в шоколаде! Это сегодняшнее выражение – в те времена такой оборота речи в обиходе не было. Но состояние было. Загар, походка, фигура, модная пшеничного цвета чёлочка, под ней -- серые, ещё сияющие лёгкой морской голубизной глаза  – ну и всё такое прочее. Это я. Светящаяся, звонкая. Иду, покачиваясь от удовольствия, которое в такт моему настроению самоуверенно цокает на высоких каблуках. Сама себе нравлюсь. А когда сама себе нравишься, тут хоть кто поверит, что ты – звезда. И вот такая вся из себя завернула, можно сказать, почти случайно после первого рабочего дня в Дом культуры. Проходя мимо, увидела на стене здания объявление большими буквами про начало сезона в народном театре и рядом -- расписание занятий. Время совпадало. И хотя сезон начался месяц назад, я не прошла мимо – знакомый режиссёр давно приглашала. Да раньше всё как-то было не до художественной самодеятельности. А тут только-только после отпуска. Любимая работа ещё за горло не взяла. Вот я и явилась из любопытства и ещё не прошедшего послеотпускного куража к местным театралам.
     Ну и, конечно, главная женская роль сразу ко мне в ладони – как блюдечко с голубой каёмочкой или журавль с неба, на которого я и глаза-то не успела положить. А почему? Потому что всё при мне. Но про то, что тут обычно имеют в виду, я не имею. Хоть и, действительно, при мне всё. Но в театре не это главное. А другое совсем. И вот этого другого совсем -- во мне тоже было навалом. Вернее, не тоже. А в первую очередь оно-то и было.  Это все сразу поняли, когда режиссер дала мне в руки текст пьесы и попросила  «с листа» попробовать сыграть на пробу с одним парнем по имени Лёва сцену из пьесы для  новогодней постановки.
  Я попробовала. И тут же  получила эту главную роль. И все очень обрадовались, что «настоящая Маша явилась». Такие были времена и люди такие простые и щедрые в своих чувствах – восхищались талантами друг друга.
  А я всегда про себя главное знала. Чёлочка моя, ноги-руки и прочий фасад --  это так, для одномоментного настроения. Потом даже мне самой бы надоело, если бы это и было всё, что есть. У меня это было не всё. А так только – прелюдия перед настоящей мелодией. А мелодия откуда-то изнутри меня рождалась такая, что когда я была в ударе, все замирали и слушали только меня. В неожиданно возникшей на моём пути театральной среде всё это тоже, как-то сходу материализовалось. И я в неё нырнула, как рыбка в родные воды. Это случилось настолько же естественно, насколько и неожиданно. В первую очередь для меня, ведь я зашла практически случайно, под хорошее настроение, на людей посмотреть и себя показать.               
   - Вот только голосу Татьяны Дорониной подражать не надо, - посоветовала мне режиссёр со знанием дела.
  Кстати, тоже Татьяна. Совершенно русская, но по мужней фамилии  Тимерханова. Я её сразу для себя окрестила Ханшей. Так вот  на это замечание Ханши я внимания особого не обратила. Сама себе была авторитет. Потому что никому не подражала. А озвучивала своим собственным голосом что и как понимало моё молодоё тогда ещё сердце в этой пьесе, в этой героине и в этой жизни вообще. А если я оказывалась на одной волне с Татьяной Дорониной, тем лучше. Со всеми её героинями я всегда оказывалась на одной волне.
  Лёва Хачатурян был в этой замечательной дружной театральной команде ведущим актёром в пьесах остросоциальной направленности. Сегодня про него сказали бы  - брутальный парень. Тогда опять же такой фигуры речи в обиходе не было. Но парни были. Даже больше, чем теперь, когда это слово стало общеупотребительным. Наряду с подготовкой новогоднего спектакля, в народном выступали и с готовой постановкой конца прошлого сезона по пьесе Александра Гельмана «Мы, нижеподписавшиеся…» И надо было видеть Лёню Шиндина в исполнении Лёвы – это был настоящий герой нашего времени! В нём, как и в самом Лёве, пылала энергия борьбы за правду и справедливость, бескомпромиссность и решимость  характера, сердце, полное огня. Всё было в Лёве без обмана. Согласно заявленной в фамилии и внешности крови. Но всё-таки как-то по-русски. И даже его нередкое среди русских имя, тоже было в тему. Лёва-то он Лёва, этот Лев. Но  исключительно для друзей и близких. И это имя, и грамотная русская речь, и вполне советское правильное поведение и мировоззрение – всё указывало в Лёве на то, что он человек русской культуры. Как я замечала по опыту, кто говорил на русском, как на родном, тот и был русским. Когда нерусский по крови человек говорит на русском без всякого акцента, это значит, что первым его языком был русский. И учился он произношению среди чисто звучащего «великого и могучего», без искажения на  чужеродный фонетический лад. Если это не так, никакое самое высшее образование не может в дальнейшем избавить от нехарактерных для нашего языка, пусть и самых лёгких созвучий, воспринимаемых ухом, как нерусский акцент. У Лёвы Хачатуряна таковых не имелось. Он и сам как-то заявил, что он человек исключительно русской культуры по образованию, мыслям и чувствам.
  Так получилось, что буквально через два занятия  после моего вхождения в местный мир театра, сюда же, просто за компанию с другом-театралом Женей, впервые заглянул на огонёк после работы Илья. Русский парень, махнувший пару лет назад в тюменскую нефтегазовую провинцию из столицы нефтеносной Башкирии. Его складная высотность прибалтийца, где он, кстати, отслужил в своё время в десантуре, сразу заполнила какой-то пробел в репетиционной комнате, который до него вроде и не ощущался. А с его приходом вдруг стало очевидно – был, оказывается, пробел там, где теперь без лишней суетливости разместился он, стараясь не привлекать к себе внимания. Что сделать было непросто ввиду как значительности его телосложения, так и притягательности излучающих свет сказочно-добрых, ласкающих своей мягкостью глаз, уютно устроившихся  на хорошем русском лице.
  Что у него  было в наличии помимо внешности для сцены, имело значение, конечно. Но в данном случае, не решающее. Решающим для нашего режиссёра было то, что он идеально подходил мне по росту, которого у меня было один метр семьдесят без одного сантиметра. Этот недостающий сантиметр я с хорошей лихвой перекрывала высокими всегда на моих длинных ногах каблуками. Так что даже Лёва с его полными ста семьюдесятью сантиметрами, но без моих каблуков, на сцене рядом со мной при всей своей брутальности не мог смотреться достойной парой. Тем более, у него и амплуа было совсем другое. Не героя-любовника, а борца со свинцовыми мерзостями жизни. Илью же наша Ханша, умело пользуясь своими режиссёрскими накоплениями, сразу увидела в паре со мной. Тем более, что на брутального Лёву у неё, дамы достаточно ещё молодой, хотя и вполне замужней за потомком татаро-монгольского племени, были свои творческие планы. Итак, рост Ильи решил его судьбу. Тем более, разводить турусы режиссёру было некогда. Спектакль, который был у нас в разработке, должен, во-первых, после новогодних праздников подтвердить перед комиссией из областного комитета культуры право нашей самодеятельности по-прежнему называться народным театром, во-вторых, через два месяца с небольшим – и сам Новый год. По этому случаю уже в течение 5 лет ставится в афишу на  главной сцене северного городка N театральная новогодняя премьера. 
  Все мы на ту прекрасную пору жизни в нашей труппе, как кто-то однажды  пошутил,  «были совсем не труппы», а напротив даже – молодые, живые и к тому же «ни разу не замужем». Так что реальные события, подогретые чувствами влюблённых героев из разыгрываемой нами пьесы, стали развиваться стремительно. К примеру, наши с Ильёй сцены объяснения в любви превратились для всех в настоящий спектакль в спектакле. Ему никак не удавалось, как требовалось по сценарию, положить мне «в порыве чувств руки  на плечи», «посмотреть пронзительно в глаза» и «сказать дрогнувшим от волнения голосом»: «Машенька, я тебя люблю!». Руки его приближались к материи моей кофточки на плечах, вытянутые ладони, как в упражнении утренней гимнастики, застывали над ними в миллиметре, не касаясь даже моей одежды. И хотя зазор был практически не виден из зрительного зала, но само поведение Ильи, чуждое умению открыто на публику транслировать свои чувства, выдавало в нём всю несостоятельность случайного в театральной самодеятельности человека. Режиссёр терпеливо помогала осваивать ему, как и всем нам, азы актёрского мастерства. И показывала богатыми артикуляционными возможностями своего голоса диапазон звуковых речевых колебаний в человеческом исполнении.
  -- Голос не должен быть деревянным, оловянным, стеклянным, он должен быть живым, любящим, страдающим! – спокойно, со своим всегда  умеренным энтузиазмом внушала Ханша Илье. – И ты не должен напоминать, извини за сравнение, телёнка. Телёнка может любить только корова. Дойная. А Маша – королева.
  Для наглядности она приглашала на сцену Лёву. И они вдвоём показывали моему партнёру и всем нам, как надо объясняться в любви по-настоящему, чтобы зритель поверил. Брутальный, щедро одарённый Лёва с уверенной мужской пластикой, не скупясь, черпал из кладезя своих талантов полными пригоршнями: клал руки на плечи нашего кудрявого с загадочными глазами и волнующим голосом режиссёра и, глядя прямо в её открытые навстречу его желаниям глаза, произносил с чувством: «Машенька, я тебя люблю!» Режиссёр со своей стороны блестяще доводила мизансцену до логического конца. И это была потрясающая наше воображение сцена любви.
  После этого она уже не Машенькиным, а своим режиссёрским, очень колоритным, властным, но никогда не включённым на всю громкость голосом, спрашивала моего партнёра: «Теперь понятно, Илюша?»
  «Илюша» склонял голову то ли в знак согласия, то ли как повинную. Но на сцене опять повторял со мной своё гимнастическое упражнение и голос у него был, каким угодно – деревянным, оловянным, стеклянным, но только не голосом, какой требовался по сценарию. Мне лично его объяснение нравилось. Однако я не была докой на театральных подмостках. Запланированной драматургом любви у нас, по авторитетному мнению режиссёра, не получалось, хоть тресни.
  Лёва предлагал показать эту сцену в паре со мной. Но Ханша насмешливо, актёрским зрелищным приёмом смерила его рост и мой и сказала своим, с многоходовыми интонациями контральто: «Хачатурян, у нас не комедия, а драма». Лёва покраснел, и глаза его метнули молнии в сторону ханши.
  Илья, наблюдая эти театральные изыски и, видимо, примеряя их на себя, вдруг просто, без обиды, как обыкновенную констатацию факта, подбил итог всех усилий вылепить из него героя-любовника: «Какой из меня актёр!». И ушёл с репетиции. Неожиданно. И довольно быстро для своих обычно неспешных телодвижений. Никто и опомниться не успел. И вроде не Бог весть, какой артист. Тем более, совсем не душа компании, как некоторые. Но сразу стал угнетающе зиять в нашей говорливой дружной самодеятельности  какой-то большой человеческий пробел. Не так тепло и не так светло без этого молчуна оказывается…
  Странное дело, исчезновение внешне маломощного творческого излучения Ильи возле меня вмиг погасило все мои сверкающие сценические и душевные киловатты…
  Заменить его было некем. Хотя Лёва и считал, что в театре рост не главное. Как и в жизни. Однако творческое видение режиссёра было иным. И «наша Таня» сама нашла способы вернуть Илью. На то она и режиссёр с глубоким знанием всех струн человеческой души, на которых можно играть, как по нотам. Или импровизировать на слух. Она умела и то, и другое.
  Я снова заполучила своего Светлячка, как я про себя окрестила партнёра. И все лампочки внутри меня включились на полную радостную мощность.
  -- Илья, делай всё так, как считаешь нужным, - сказала ему Ханша вполне ободряюще, -- так даже будет естественнее. Чего только в жизни ни бывает! К тому же мы всё-таки самодеятельность. Как говорится, землю попашем, попишем стихи…
  В общем, к Новому году мы помчались со своим спектаклем на всех парах. И тут вдруг сдвинулись сроки защиты на звание «народный». Потребовалось подтвердить свою творческую состоятельность раньше запланированных сроков. Как водится, по причинам вполне бухгалтерским: для отчётности и внесения нашего коллектива в реестр народных на год предстоящий.
  -  Эх, где наша ни пропадала! –  в необычной для неё весёлой манере сказала Ханша и сжала свой энергичный кулачок. -  Председатель комиссии  уверена, что им по нашей репетиции даже удобнее оценить наличный творческий потенциал, чем на показе готового спектакля. Ну что ж, против рожна не попрёшь. У начальства всегда аргументов и чувства юмора  больше, - почти угрожающе улыбнулась она каким-то своим мыслям. - Оценивать будут через четыре дня.
  Но в связи с этим никакого аврала самоуверенная и невозмутимая Ханша нам не устроила. Всё продолжалось в штатном режиме, без никакой нервотрёпки. И когда восседала в пустом зрительном зале  комиссия, наша Таня, которая была, конечно, как и всегда, исключительно по имени-отчеству, проводила такую же репетицию, как и без комиссии. Никакого натяжения нервов.
  Разбор начался строго. Хотя вроде как доброжелательно. Асы театральных подмостков советской областной массовой культуры дали общую оценку нашим творческим трудам, профессионально проанализировали увиденное и услышанное, на что-то указали и что-то подсказали. И режиссёру, и нам. Восхитились Лёвой. А им и нельзя было не восхищаться. Но и у каждого заметили какую-то изюминку. Илью, например, назвали «симпатичным увальнем, в котором всё главное недосказано. И это интересно». К концу разговора в наше общение и вовсе влилась совсем неказенная теплота. Появилась скатерть-самобранка с закуской и выпивкой, за ней вышколенный советской партийной системой и всегда самодостаточный директор – кореец русского происхождения по имени КИМ. Что, как всем известно, является аббревиатурой  Коммунистического Интернационала Молодёжи. У него было и вполне русское отчество. Но сейчас не вспомню уже, какое? В общем и целом, всё сводилось к тому, что все мы остались довольны друг другом. И нашему народному пожелали многие лета. Про меня лично председатель комиссии ещё в первой, официальной части, сказала с учёным видом знатока, мнение которого по определению не подлежит обсуждению: «Ну, эта девушка у вас, безусловно, талантлива!» Нашими это было воспринято, как само собой. Да и я по молодости в своих талантах не сомневалась ни капельки. Считала себя талантливой в любом деле, за которое бралась.
     С 28 декабря начались наши новогодние выступления, расписанные на 10 дней. Через день да каждый день. При полных аншлагах. Известное дело,  что в те годы и наши труды, и все эти зрелища были абсолютно некоммерческим предприятием. А удовольствие артистов и зрителей взаимным. Народный же театр. Наши советские люди ещё и не такое могли. Всерьёз и забесплатно.
  На сцене я вообще забывала, кто я по паспорту, трудовой книжке и учётной комсомольской карточке. С упоением жила жизнью своей героини Машеньки и её проблемами. На полном серьёзе, без всякой лицедейской фальши. Мой партнёр считал себя персоной, случайно угодившей  в жаркие объятия Мельпомены. Но я, например, думала иначе. Илья всегда так вдохновлял меня своей  осторожностью – прямо, как мой любимый Маяковский про себя говорил «не мужчина, а облако в штанах»! От этого его отношения то, что происходило со мной и с ним на сцене, всё больше становилось центром всей моей жизни. На гребне захватывающей волны моего артистического девятого вала оживал для публики и сам Илья. И в нём было чему оживать! Конечно, не совсем так, как написано в ремарках сценария и как видела в своих проектах наша режиссёр, но, мне казалось, что ещё лучше. Хотя руками моих плеч Илья по-прежнему почти не касался. Но за это моя Машенька влюблялась в него ещё больше.
  Так или иначе, но наша постановка неизменно сопровождалась вовлечённостью зрителей во всю эту остросюжетную историю, герои которой не только влюблялись, но и искали корень зла, а также активно выкорчёвывали его на радость зрителям. Интерес в зале на протяжении всего действия был неослабевающий. Более того, события развивались словно бы при непосредственном участии публики. Рук на аплодисменты после счастливого окончания всех злоключений героев нашей пьесы никто не жалел.
  Параллельно сценической фабуле развивался сценарий и нашей личной жизни в засыпанном снегом молодом нефтеносном городе N. За несколько дней до Нового года  вечерком после дневной субботней репетиции  в общежитие квартирного типа, где мы жили вчетвером в двухкомнатной малосемейке, Илья без всякого предварительного намёка принёс мне ёлочку. Как в кино, через полчаса с ёлочкой же и тоже без предупреждения заявился и Лёва. Девчонки были в восторге! Я тоже. Дарители ёлочек, столкнувшись на нашей тесненькой жилплощади, где оказались впервые и буквально нос к носу, старались также изо всех сил переживать светлую предновогоднюю радость. Мы весело в знак благодарности и просто от полноты души поили их чаем с собственноручными печенюшками нашей Валечки-повара. Отмеренного миниатюрной кухонькой объёма движений для такой величины гостя как Илья  было маловато. Поэтому когда случайно, просто от перемещения Илюшиной руки, за спиной Лёвы грохнулся фарфоровый заварной чайник, никто не посчитал это неловкостью. А все дружно засмеялись: «К счастью. К счастью. Посуда бьётся, жди удач…». Удачу долго ждать не пришлось. И буквально через пять минут со стола слетели ещё две чашки. А могло бы и больше, если б Илья развернулся во всю ширь. И снова все дружно, как в первый раз, порадовались свалившемуся счастью. Однако его виновник стал выглядеть неважно. Инцидент загладил Лёва, спев что-то предновогоднее, из своего ещё студенческого репертуара под гитару. После его исполнения, а у Лёвы был богатый голос и коричневые тёплые глаза, девчонкам, как я почувствовала, и сервиза уже было бы не жалко. Правда, всё бьющееся на кухне после разбитых чашек воспитательница детсада Наташа предусмотрительно задвинула в безопасные углы.
    Ушли Илья и Лёва дружно. Я имею ввиду – вдвоём. Через полчаса  Лёва вернулся со слегка припухшим глазом. Оказывается, забыл перчатки. Девчонки ему разыскали их на полочке в прихожей среди наших шарфиков и шапочек. На вопрос обо мне, ответили, что упорхнула с его ёлочкой к подружке в другое крыло общежития. Лёва стукнул своими перчатками по своей же пустой руке и пошёл на выход. Время подходило к 23-00. Все лица мужского пола должны были очистить наше девичье общежитие к этому часу. «Его и так, наверно, пустили туда-сюда только за перчатками. Мороз же на улице». Так описала, если коротко, Валя мне  повторный визит Лёвы. Но она рассказала об этом не так коротко, а со своими комментариями…
  Вечер понедельника был свободен от выступления. Когда я возвращалась с работы, Илья ждал меня у вахты в общежитии с кульком новогодних апельсинов, которые тогда завозили к празднику на север и отоваривали ими строго по норме. Свою праздничную норму он и принёс мне прямо из магазина в подарок. Я – ничего, не смутилась этим щедрым жестом. Взяла бумажный кулёк, из которого выглядывали круглые оранжевые новогодние шарики. Красивые, яркие и съедобные. Илья предложил через часок сходить покататься на высокую городскую горку, которую сооружали в зиму для развлечения детей и молодёжи. И я согласилась без всяких проволочек.
  Поужинала на нашей счастливой от битья посуды кухоньке. Благо, ещё осталось, во что налить горячего чая. Оделась теплее. В три слоя. Форс мороза не боится – это не про меня. Я любила чувствовать себя зимой комфортно. И всегда удивлялась тем, кто «дрожжи продавал» в тоненьких колготочках в наши-то минусы. Зимние сапоги на каблуках – в сторону. Валенки на ноги. Енотовую боярку  на голову. Пальто на двойном ватине у меня было сшито на заказ по последним лекалам у лучшей портнихи в городском ателье - удобное, ниже колена, тёплое, красивое, с модным тогда капюшоном, отороченным пушистым мехом. Подружки потом следом такие же стали шить. А тогда я ещё одна в новинке щеголяла.
  В семь часов у нас зимой уже темно. Но народу на улицах ещё полно. У всех  прохожих настроение - предновогоднее. Тут и там бегут с ёлочками, с праздничной продуктовой отоваркой. А мы идём с Ильёй рядышком, никуда не спешим. Снежок под валенками скрипит. Звёзды в небе горят, фонари на улицах светят – всё, как по заказу. И даже, как по заказу, я поскользнулась на незамеченном раскатанном зеркальце пешеходной дорожки. Сейчас таких катушек в большом городе, где мы живём, почему-то совсем не попадается на пути. А тогда в нашем молодёжном городке мы просто так не ходили, а всё подкатывались «своими двоими» по маршруту следования. Как моя мама говорила, «стирали подошвы у обувки». Веселей, что ли, жизнь была, беззаботнее? И обувка крепче? Так вот, я поскользнулась, а Илья тут же подхватил. В  таких случаях в те времена всегда шутили: «Реакция есть – дети будут!»  И, правда, детей нам Бог дал. Но это впоследствии. А тогда Илья сказал серьёзно: «Держись за меня, если тебе так будет удобно».  Мне так было удобно. Я вообще в валенках, существенно уменьшавших мой рост, рядом почти с двухметровым заботливым Ильёй чувствовала себя очень удобно. Даже непривычно маленькой быть рядом с ним мне тоже было удобно. Хотя я вообще-то ценила свой рост.
  Пока шли к горке, говорили о том, о сём. В основном, конечно, я, как белка, прыгала словами с ветки на ветку. Бросала в него шишками фраз, грызла их как орешки, крутила пушистым хвостом своих интонаций. А заодно и весёлой мордашкой в еноте. Знала, как к лицу мне эта шапка! Знала, что – хороша! В общем, белочка была не хуже, чем у Пушкина, где она не только орешки грызла, но и песенку пела. Петь и я могла! Да и вообще чего я только не могла в ту пору! Но главное - чувствовала себя очаровательной и видела влюблённые глаза, смотрящие на меня и словно бы обещающие, что я буду и любимой, и счастливой! И так уже хотелось этого простого и  невероятно нужного счастья.
  Казалось, звёзды улыбались только нам. А они, должно быть, просто смеялись, глядя на новую молодёжь.  Уж кто-кто, а звёзды-то всего навидались за тысячелетия. Свиданий в особенности. А нам казалось наше свидание непохожим ни на какое свидание в мире! И новенькая песня, которую пели в ту зиму и по радио, и на ТВ, и из «каждого утюга» была словно бы музыкальным аккомпанементом к нашим зарождающимся чувствам: «Снег кружится, летает, летает, и позёмкою кружа, заметает зима, заметает всё, что было до тебя…»
  Добравшись до места, мы  просто с упоением катались на залакированной под лёд высокой деревянной горе! До сих пор вспоминаю об этом – и настроение поднимается! Особый шик - стоя, паровозиком, с самого верха в компании таких же любителей острых ощущений. То-то было радости, когда докатывались на ногах до полной остановки внизу. Но, зато, сколько визга и хохота, когда, потеряв равновесие и устойчивость, падали дружно или один за другим, смешно пытаясь балансировать теряющим равновесие телом до последнего. А то мчались с горы, как в детстве, классическим способом, сидя на фанерках, которые валялись в изобилии тут же, рядом с горкой. Набрав хорошую скорость - со свистом, иногда в конце маршрута и в сугроб залетали – всё лицо в снежных брызгах!
  Потом мы с Ильёй гуляли по всяким улочкам, делились детскими воспоминаниями и взрослыми, тогда казалось, мечтами. Любимых поэтов читали. Сегодня надо обладать незаурядным воображением, чтобы верить в то, что народ читает стихи. А в нашей молодости при Советской власти это было фактом повседневной жизни граждан. В одномерности обычного бытия было тесно, а стихи вмещали то, что порою трудно или невозможно было сказать обычным текстом. Ведь стихи расширяют невидимое пространство человеческого взаимопонимания. К тому же оба мы оказались поклонниками Окуджавы и дуэта Никитиных. А, кто, услышав этих исполнителей хотя бы раз, не начинал напевать с удовольствием песни их сочинения? Мы даже вместе спели вполне слаженно: «В поход на чужую страну собирался король. Ему королева мешок сухарей насушила…». И вдруг посреди этого головокружения снежных улиц, звёзд и стихов я слышу не очень громкое: «Я тебя люблю». И тишина. Я тоже язык прикусила. Молчу. Идём, не останавливаемся, снег хрустит – что будет?!  И дальше слышу через такие длинные несколько минут: «Но разве такая девушка, как ты, может меня полюбить?»…
   Мне кажется, только  после этого дополнения к объяснению, произнесённого упавшим голосом, я и начала его любить по-настоящему. И ещё отчётливо поняла, что и до этого тоже уже любила. Но ещё не очень всерьёз. А вот  теперь-то всё и начинается как следует. На всю жизнь...
  Теперь всё свободное время мы стали проводить вместе. Также катались на горках, лежали в сугробах глазами в небо. И чувствовали, что всё вокруг в нашем формально атеистическом тогда пространстве пронизано высшими силами, как их ни назови – судьбой, Богом, вечностью! И о чём только мы ни говорили! Обо всём нам интересно было вместе говорить. Совпадение чего-то важного, глубинного и каких-то мелочей – любимых книг, фильмов, мелодий, впечатлений, переживаний просвечивало нас друг для друга до потаённых уголков души, рождало понимание, что я нуждаюсь в нём, а он нуждается во мне. И даже молчать с Ильёй было хорошо. Он вообще уютно умел молчать. Молчание Ильи совсем не отдаляло его от меня. И, конечно, мы обнимались, как медведи, в своей по северному зимнему сезону одежде,  цело…Можно, я не буду договаривать это сокровенное слово, итак всем понятно из контекста, что мы делали в том нашем первом зимнем месяце. 
  На театральной сходке после Нового года были замечены, конечно, наши новые отношения. Как всегда, в таких творческих молодых коллективах, замечены с интересом и одобрением. И только один человек не проявлял интереса и не выражал одобрения. Лёва замкнулся. От всех. Он был против того, что «жизнь прекрасна!» И это всех отчасти выбивало из праздничной колеи.
  Совсем скоро он пришёл на репетицию злющий. И не собирался хоть как-нибудь маскировать своё настроение. Ко всем он стал обращаться  с таким ожесточением, как будто сегодня все перед ним были виноваты. Меня же он принялся называть исключительно по фамилии. Моё имя он в этот день напрочь исключил из своей речи.
  Куда девался прежний интеллигентный Лёва, человек русской культуры? Глаза его яростно отплясывали «Танец с саблями». И взмах каждой сабли  нацеливался на то, чтоб снести мне голову, вонзиться в сердце, проколоть насквозь! Кто там ещё довольный жизнью попадётся под его горячую руку – пеняй сам на себя. Казалось, останься мы с ним один на один, Лёва меня задушит, как Отелло Дездемону. И так же --  совершенно без всяких оснований.
  Когда он, глядя на меня с нескрываемой злобой, без всякого повода и никого не стесняясь, беспощадно и медленно с обращением опять исключительно по фамилии, процедил ошеломившее всех: «Как я тебя ненавижу!», повисла тяжёлая пауза. Ханша, правда, спокойно молчала, как будто разыгрывалась очередная мизансцена, и она оценивала, так или не так играют её артисты?
  Ильи в этот день среди нас не было, он был занят какой-то срочной работой. Я поняла, что наступило время мне самой войти в клетку с этим разъярённым Львом и остаться с ним там один на один. Характер у меня был такой, что при соответствующем раскладе судьбы укротительницей диких зверей я бы сделаться не побоялась. Я попросила оставить нас вдвоём в репетиционной комнате. Ханша, иронично и спокойно глянув на нас, сказала: «Хватит ругаться, пора и подраться, так?» - и пошла на выход. Она умела спокойно обходиться с любыми вывихами настроения в своей команде. За ней смыло и всех остальных. И двери «клетки» плотно прикрыли снаружи. Мы остались вдвоём.
  Присмиревший Лев на меня не смотрел. Зато я смотрела на него. И понимала, что он ждёт резких слов и энергичных действий. Но после прощальной реплики режиссёра я как-то перезагрузилась, говоря сегодняшним языком. Хотя этот «царь зверей» и заслуживал для начала продуктивной беседы хорошей затрещины. И, чувствовалось, ждал её. Конечно, я могла красиво влепить ему вполне заслуженную оплеуху с первого дубля и без единой репетиции. И даже без зрителей. В отличие от его публичного объяснения в ненависти ко мне. И руки у меня, честно сказать, чесались. Лёве не надо было обладать большой догадливостью, чтоб понимать это. Тем неожиданнее было то, что последовало. Отчасти неожиданно даже для меня – бессознательно и одномоментно сработала, надо думать, женская интуиция.
  -  Слушай, Лёва, -  сказала я спокойно и доверчиво, как обращаются исключительно к преданному, проверенному другу, от которого не видели и впредь не ожидают никакой пакости.
   Он слушал. Настороженно. Но молчал. Застыл как-то неестественно, как дверь, повисшая на одной петле. Я слишком остро ощущала идущие от него токи. Но они воспринимались мною как нечто чужеродное,  как детали от чужого  конструктора, не встраивающиеся в мою душу.
  --  Лёва, за что ты меня ненавидишь?
   Я держу паузу. Он тоже держит. Тишина звенит в ушах.
  --  Лёва, я тебе что-нибудь обещала?  Я с тобой заигрывала? Я тебя обманывала? – спрашивала я притихшего Льва, бессознательно обращаясь к очень развитому в нём чувству справедливости, правды, честности, - у нас вообще разве были с тобой какие-нибудь особые отношения?
   Я снова держу паузу. Уже длиннее. Чтоб хоть что-то дошло до этой онемевшей, угрожающе нависшей в проёме моей жизни «двери». Он снова молчит. И молчит ещё сильнее. Я держу в ответ уже неконтролируемую мною вторую паузу. Но говорить дальше приходится всё равно мне.
  -- Ты играешь роли таких правильных людей, борцов  против лжи, против давления на человека, против грубой силы, ломающей личное достоинство. Рыцарей без страха и упрёка. А сам ты - какой? Почему, скажи мне, Лёва, ты решил меня незаслуженно обижать и оскорблять своей ненавистью как какую-то предательницу? Разве я тебя предавала?
  У меня неожиданно дрогнул голос. У дрессировщицы в клетке он не должен так подламываться от жалости к себе. Я это знала. Но мой зверь вместо того, чтоб, почуяв во мне жертву, начать меня терзать, неожиданно покинул клетку, так ни разу и не рявкнув. Даже на прощание.
  В следующий раз репетиция за день до выступления была на главной сцене в зрительном зале. Это всё уже было после Нового года, который мы встречали вместе с Ильёй.  Лёва пришёл с гитарой и впервые за всё время заметно подшофе.
   Посередине зрительного зала, как известно, есть широкий проход. Там в нашем ДК стояли столы. За ними во время больших концертов сидел в наушниках  звукооператор Дома культуры Миша Цукерман, невозмутимо управлявший своими подмигивающими ящиками с проводами. Сейчас эти широкие столы пустовали. На них, игнорируя текущие и перспективные задачи нашего драматического сообщества, демонстративно улёгся непривычно пьяный Лёва с гитарою в обнимку. И поставил рядом с собой  захваченный для убедительности образа живописный реквизит - початую бутылку водки, предварительно ещё, явно на публику, «хлебнув из горла».  И даже слова этому гитаристу не сказал никто про то, что вообще-то ему место трезвому на сцене, а не пьяному на столе Цукермана. Только уже на большом удалении, поднимаясь на наши подмостки, Ханша заметила негромко, ни к кому особо не обращаясь: «Ну вот, сегодня ведёт себя как человек. Как человек русской культуры…»  И что удивительно, наши артисты, не смотря на все его выходки, отнеслись с уважением к переживаемому Лёвой моменту. Как, впрочем, и заведено у людей русской культуры. Даже репетировали на сцене с учётом состояния товарища. Каждый как-то не «во весь голос» своей роли, тем самым деликатно выражая солидарность с его пьяным самочувствием.
  Во время  перерыва все спустились в зал для короткого «перекура». Да и любителей посмолить по-настоящему тоже среди нашей самодеятельной советской богемы водилось в немалом количестве. Во главе с невозмутимой, красующейся и в сигаретном дыму Ханшей. Илья тоже был в числе курителей. Спортивный и правильный Лёва обходился без табака.
  В зале мы, некурящие, остались в своём  благоразумном, притихшем меньшинстве. Лёва в нашем беззащитном тылу независимо пощипывал струны гитары. И от этого мой затылок и спина самопроизвольно спазмировались. Вдруг он резко встал и прошёл на сцену. Похожий на трезвого почему-то человека. Сел на краю, свесив ноги в зрительный зал, и ударил по струнам. Да как ударил! Неистовое по темпу и накалу музыкальное вступление  - и голос Лёвы заполнил весь немаленький зрительный зал. Так мог петь только  Лёва. Смотреть на него было невозможно, душа не выдерживала глазами смотреть на всё это. Зато Лёва не сводил глаз с моего лица. И пел исключительно для меня. И хотя бы сейчас был полный зрительный зал, а не горсточка наших товарищей, – для него это не имело никакого значения! Для него сейчас имели значение только он и я. А я готова была испариться со своего места, как вода испаряется под действием клокочущего огня.
       Поздно. Мне любить тебя поздно.
       Ты уходишь, как поезд, поезд, поезд…
       В этом поезде только мне места нет!..
   Ну и так далее. Всю эту песню пропел, не выпуская из глаз своих, как из мягких, львиных лап, моего лица. Я только иногда взглядывала на него –  смотреть на него было просто нестерпимо. И голос его,  и струны гитары действительно стонали, как рельсы под железными разогнавшимися на всю скорость поездными колёсами. Казалось, сейчас этот «поезд», который мчится, как бешенный, слетит в какую-то бездну. Но он не слетал. И скорости не сбавлял. Этот живой, словно схлестнувшийся с врагом в кровавой схватке поезд был неукротим в своём желании «простучать по рельсам» всем своим сердцем. И он стучал. Это было так откровенно и зрелищно - до невыносимости. И эта невыносимость пробивала в повзрослевшей моей голове слепоту моего счастья и крепость моего эгоизма…
   Человек в нём вытягивал артиста?  Или артист – человека?  Человека русской культуры…
   После последнего аккорда Лёва положил рядом с собой гитару, опустил руки на колени, склонил к ним  голову. Он выглядел измученным. Я тоже чувствовала себя неважно. И другие наверняка пережили Лёвин «номер» не без последствий. Все молчали. И слушали тишину в зале с хорошей акустикой, приходя в себя и понимая, что этого им никогда уже не забыть. Понимала это и я.
   Не знаю, сколько длилась пауза. Почти все наши любители подымить к концу этого незапланированного выступления были уже на местах. Лёва посмотрел долгим взглядом со сцены на всех. Как артист смотрит на зрителей, которые сейчас в его власти. Он сказал всё, что хотел. Сказал так, как хотел. Сказал тому, кому хотел. Всё – по полной, до дна, на пределе. Он стал какой-то просветлённый, спокойный и совершенно трезвый. Потом установил свой оптический фокус на мне и, выдохнув междометие «Эх», как музыкальный аккорд произнёс дважды моё имя. И потом после паузы – опять это же междометие, но с прибавлением моей фамилии. На этот раз он произнёс её медленно и, словно бы прощаясь с ней. И это прощание было так печально и так прекрасно, как всякое прощание с тем, с кем расставаться не хочется. Оно было переполнено и сегодняшними чувствами, и той любовью, которая могла бы быть, но не суждена…
  Я как-то сразу поняла, что пора и мне прощаться со своей фамилией. Что женское назначение – не красоваться на высоких каблуках и звездить, а любить мужчину и не дать ему разбиться вдребезги…
  Но из Дома культуры я в этот день ушла одна. Илья только молча посмотрел мне в глаза. По его доброму и понимающему взгляду я видела - он знал, что я ухожу не от него, а к себе. Что сейчас мне никто не нужен, даже он, любимый на всю жизнь.
   А Лёва, не дожидаясь нашей свадьбы, на которую мы с Ильёй пригласили, само собой, и всё наше театральное содружество, уволился и уехал из молодёжного северного городка, где подобных историй было пруд пруди, а такая – одна. И, уверена, не пропал на просторах русской культуры огромного СССР…