У горы Волошина
Литературные портреты участников Волошинского фестиваля в Коктебеле (2003 – 2021 гг)
Харченко Вячеслав
Автор благодарит Александра Барбуха
за доброжелательные советы и
всемерную поддержку.
;
Оглавление
Вместо предисловия 4
Бахыт Кенжеев 5
Алексей Цветков 6
Валерий Лобанов 6
Юрий Кублановский 7
Кирилл Ковальджи 7
Андрей Василевский 8
Владимир Алейников 9
Светлана Василенко 10
Саша Соколов 10
Андрей Поляков 11
Алексей Пурин 12
Павел Крючков 13
Ольга Сульчинская 13
Ольга Ермолаева 14
Геннадий Калашников 15
Александр Тимофиевский 15
Александр Анашкин 16
Евгений Мякишев 16
Алексей Рафиев 17
Ната Сучкова 18
Алексей Ефимов 19
Андрей Новиков 20
Елена Семенова 21
Наталия Демичева 22
Герман Власов 23
Данила Давыдов 23
Булгаковский салон Андрея Коровина 24
Елена Левина 25
Юрий Коньков 26
Алёна Бабанская 26
Алконост 28
Александр Переверзин 29
Дмитрий Плахов 31
Дмитрий Легеза 32
Даниэль Орлов 33
Ирина Евса и Анна Гедымин 34
Алиса Поникаровская 35
Рука Москвы (Рукомос) 36
Дмитрий Мурзин. 39
Ганна Шевченко 39
Ербол Жумагулов 40
Мария Маркова 41
Евгений Никитин 42
Алексей Алехин 43
Журнал «Сетевая поэзия» 44
Геннадий Каневский 47
Алексей Свинухов 48
Александр Чернов 49
Ольга Аникина 50
Елена Усачева 52
Александр Либуркин 53
Ирина Горюнова 53
Илья Леленков 55
Евгений Степанов 55
Лев Болдов 56
Лера Манович 56
Вадим Месяц 57
Александр Кабанов 58
Дмитрий Коломенский 59
Саша Николаенко 60
Дмитрий Артис 61
Евгений Сулес 62
Владимир Шевчук и сайт ТЕРМИтник-поэзии 63
Лилия Газизова 63
Елена Исаева и студия «Луч» 65
Ян Шенкман 65
Виктория Лебедева 66
Борис Панкин 67
Михаил Квадратов 69
Станислав Ливинский и «Кавказская ссылка» 70
Виталий Науменко 71
Татьяна Бориневич 72
Дмитрий Тонконогов 73
Алексей Остудин 74
Юрий Ракита 75
ЛИТО ПИТер 76
Максим Гликин (признан иноагентом) 77
Мария Ватутина 79
Светлана Михеева 80
Николай Коляда 81
Илья Плохих 81
Вадим Жуков 82
Анна Маркина, Евгения Баранова и журнал «Формаслов» 83
Катя Малиновская. 84
Иван Клиновой 85
Глеб Михалев 86
Леонид Костюков 87
Александр Зайцев 88
Элина Сухова 89
Дарья Верясова 90
Андроник Романов 91
Владимир Шпаков 92
Михаил Свищев 92
Анжела Богаченко 93
Наталья Полякова 94
Вселенная Андрея Коровина 95
Вместо послесловия 97
Вместо предисловия
Поэт Мария Затонская попросила меня написать критическую статью об ушедших поэтах Волошинского литературного фестиваля, который проходит с 2003 года уже более двадцати лет в Коктебеле. Я отказался. Во–первых, ушедших поэтов не существует, они живут, если это были поэты. Во–вторых, я не критик, стихи я помню неотчетливо, строки у меня путаются, голоса, произносившие эти строки, перемешиваются, что я о них могу написать критического, к тому же я не филолог, к тому же сказали, что это должно быть не эссе. Отправил Марию Затонскую к поэту и критику Герману Власову, но Герман Власов вернул Марию ко мне обратно.
Волошинский фестиваль организовал Андрей Коровин. Ему помогали. Например, Наталия Мирошниченко, заместитель директора Дома–музея Волошина. Основные участниками были, так называемые, поэты сетевые, поэты круга Рукомоса и ЛИТО Пиитер. Именно они и ездили в Крым читать свои стихи, именно они и подавали свои работы на рассмотрение жюри, высокого ареопага, но всегда, на протяжении всей 22–летней жизни Волошинского фестиваля его участниками также являлись и высокие гости, поэты, создавшие себе имя намного ранее, поэты на поколение старше нас. Им сейчас лет по 70 – 75, кто–то из них уже ушел из жизни, кто–то еще здравствует и активно пишет. Они приезжали, как гости или как члены жюри, они вели свои мастер–классы, они читали с уютной сцены Дома–музея Волошина свои стихи, некоторые вели активный образ жизни, кто–то был затворником.
Вот об этом поколении волошинцев я и хотел в начале написать статью, но в процессе статья превратилась в книгу, а писать я стал не только о старшем поколении, но обо всех, кого помню и люблю, зачастую даже если они и не были на фестивале, но как–то входили в круг любимых мною поэтов, прозаиков, критиков и художников.
Бахыт Кенжеев
Бахыта Кенжеева все любили, и он всех любил. Он был на Волошинском фестивале не менее трех раз. Он относился к тем людям, от которых шел свет, которые собирали вокруг себя читателей и поэтов. Он первый из больших авторов дал свои стихи в журнал Рукомоса «Сетевая поэзия» и всегда любил молодость. Кенжеев и был сама молодость. Открытый, смеющийся, веселый, акынный. Он и читал свои стихи со сцены, как акын. Он в такт двигал левой рукой, покачивался, иногда прерывал свое чтение на глоток воды, и я боюсь, что в его бутылочке была отнюдь не вода. Поредевшие его волосы развевались на ветру. Какой–то иконный ареол образовывали его волосы, они шевелились, они сверкали, а он то ли пел, то ли играл на домбре. Акын, что с него взять.
Когда он читал, то казалось, что вся его эмиграция – это дурацкая ошибка, блажь, чушь. Вот где ты есть, вот где ты нужен, вот где ты живешь по–настоящему, вот где твои настоящие читатели. Они сейчас возьмут тебя на руки, вы купите пару бутылочек розового вина «Монте Руж» и после окончания вечера пойдете к морю, слушать море и чаек, купаться, радоваться, петь, читать стихи. И Кенжеев будет читать стихи, возможно, даже не свои, чужие, великих поэтов прошлого, и мы будем читать стихи, а самое главное Кенжеев без какой–либо позы гениальности будет слушать стихи молодых поэтов, а еще, самое главное, не давать им оценки, потому что акын не может давать оценок, он не критик, он философ, а философу, что стихи, что море, что Коктебель, что сияющая бездна, что ночная набережная – все едино.
Ну и романы. Да были романы. Кенжеева любили женщины (и молодые женщины), это нормально. Свет должен тянуться к свету, а женщины – это свет.
Кенжеев лучше всех из известных мне мэтров понимал слово братство. Ты можешь быть дворником, слесарем, врачом, бомжом, мэром, программистом, блогером, ассенизатором, чиновником, но здесь в Крыму, сочинив пару бессвязных строк, мы тебя принимаем в братство поэтов. Вот тебе татарская шапочка, вот тебе бутылка вина, вот тебе шашлык, вот тебе пара веселых подружек, рапаны и креветки – и ты наш, ты вечно наш, тебе от нас не уйти. Ты нас теперь не бросишь. Ты познал. Ты поэт, пусть и сочинил всего две строки, пусть и приехал на последние деньги, пусть ты валяешься в канаве или спишь в отеле Камелия–Кафа, ты наш.
Кенжеев был наш. И все это понимали, и он это понимал, и он понимал, что жизнь поэта бесконечна, даже если ты написал две строки. Даже если ты ничего не написал. Не важно.
А еще Кенжеев вел мастер–классы и был в жюри.
Алексей Цветков
Когда я увидел Алексея Цветкова, то вспомнил Флавия Аэция – последнего римлянина, хотя внешность Алексея Петровича к этому не располагала. Он был худ, небольшого роста. Сед. Нахмурен. Он хромал. У него была палочка. У него была военная кепочка.
Алексея Петровича нельзя было назвать Алексей, он был Алексеем Петровичем. На вечере он читал и ранние стихи. Я запомнил свой любимый стих о Люблинской Московской больнице из книги «Дивно молвить». Понимаете, Цветков, был трибуном. Он читал свои стихи, как воззвания, ему было важно отношение зала и отклик читателя, ему всё было важно, любая мелочь, любое движение. Казалось, что Цветков должен быть на баррикадах, в бурлении, в толпе, взывать, он должен владеть умами и нести вечные истины о справедливости, о долге, о любви, о войне, о мире, но читал–то он очень проникновенные лирические стихи, и это несоответствие трибуна и глашатая с лирикой, так оглушающе действовало на публику, что оторваться от стихов было невозможно. Он был настоящий карбонарий Великой Французской Революции. И видимо он любил революции, он любил борьбу, споры и поиски. Он был гуманистом в трактовке Западно–Европейской цивилизации. Вольтер. Дидро и пр.
И мастер–классы по поэзии он вел так же. Ему было важно сказать истину. Ему было важно, чтобы молодой поэт нашел свой путь к правде и поэзии, и эту правду Алексей Петрович и озвучивал, пускай она и была нелегкой и нелицеприятной. Пускай молодой поэт и страдал. Сейчас, через события, ты понимаешь, что путь к правде тернист и неясен, но вся жизнь Алексея Петровича была путем к правде, как он это понимал, как он понимал правду.
Мне кажется, что хорошие посиделки, доброе вино, приятное женское общество способствовали тому, чтобы Алексей Петрович и дальше писал свои замечательные стихи. Алексей Петрович был тверд, но Крым его смягчил. Мне кажется, последний римлянин чувствовал себя в Крыму, как дома. Крым и есть наш дом.
Валерий Лобанов
После чтения прозы на Волошинском ко мне подошел сухой и задумчивый человек. Лицо его было грустным, но глаза очень теплыми. Он дернул меня за руку и, даже не поздоровавшись, что–то достал из брезентовой сумки. Это была 150–граммовая медицинская мензурка.
– На, – сказал он мне.
Я опешил, но собравшись с мыслями произнес:
– Что это?
– Чистый спирт, – произнес незнакомец.
– Я не пью, – ответил я. К сожалению, у меня был период в лет пять, когда я не пил. Потерянные годы.
Незнакомец удивился. На его лице отобразилась невидимая борьба.
– Бери, – ласково сказал он мне.
– Бери, бери, – еще более ласково повторила женщина, стоявшая за плечом незнакомца. Видимо, его жена.
– Не могу, я не пью, – ответил я решительно.
Незнакомец удивился и расстроился.
Но тут ко мне подбежал Саша Переверзин:
– Ты что, – воскликнул он.
– Чего, – ответил я непонимающе.
– Это же – Валера Лобанов. Последний раз он давал спирт Саше Соколову и Саше Николаенко.
Валерий Лобанов – уникальный русский поэт и читатель, что редко сочетается в одном человеке. Он медик, работал на скорой помощи, сейчас на пенсии. Кроме прекрасных стихов он отличается необычайной бережностью ко всему, что дышит в русской поэзии и прозе.
Валера читает свои стихи, немного наклонившись вперед. Клетчатая рубашка. Седина. Тихая спокойная лирика. Это тот незаметный быт русского человека, когда он сам не знает, можно ли в это верить. А самое главное, что понимает: незаметность – это обыденность.
Со стихами Валеры Лобанова я познакомился благодаря Саше Переверзину. Нотка Георгия Иванова, но это свой голос. Даже не знаю, что Валера сейчас об этом подумает.
А мензурку мне жаль. Жаль мензурку. И спирт жаль.
Юрий Кублановский
Юрий Кублановский на Волошинский фестиваль приезжал один раз, в 2015 году. До этого я слушал его стихи в Москве, в 1998 году в студии «Луч» Игоря Леонидовича Волгина. После возвращения Юрия Михайловича из эмиграции он представлял свою книгу «Число» – лучшие его стихи за 60–90 годы. Кублановский читал вдумчиво. Он и в 2015 году на Волошинском читал вдумчиво. Орнаментальный стих Кублановского сразу же захватывал слушателя, но в него надо было войти, как входишь в поток чего–то неизвестного, но притягательного. Над всеми его стихами витал дух какого–то прекрасного заряженного действа. Кто–то сказал: «византийства». Довольно высокий ростом он читал загадочно и с паузами. Рядом с ним сидел Андрей Поляков.
В Партените в Крыму живет давняя подруга его семьи Ольга Дарфи. В 2024 году Кублановский с семьей приезжал к ней в Партенит и оставил книги с автографами моим Симферопольским друзьям прозаику Александру Барбуху и поэту Андрею Полякову.
Кирилл Ковальджи
Кирилла Ковальджи тоже все любили, но если Кенжеева любили, как брата, то Кирилла Владимировича, как учителя. Он вел свою студию молодых поэтов в Москве и в Коктебеле органично продолжил эти занятия на мастер–классах. Живой и обаятельный он легко и искренне говорил о главном.
В 2008 году мы ехали с фестиваля практически в одном купе. Ну как в одном купе. В одном купе с ним ехали Герман Власов и Андрей Коровин, а я бегал к ним из своего купе, в котором ехал с главным редактором «Нового мира» Андреем Витальевичем Василевским.
Мы вели поэтические беседы. В процессе беседы Андрей Коровин заговорщицки достал бутылку массандровского вина «Мускатель», его глаза сверкнули и он, подмигнув, сказал:
– Мёд.
Так любил говорить о вине покойный наш друг–поэт Андрей Новиков.
Мы все (и Ковальджи) согласно закивали – мёд.
В процессе потребления и разговора Кирилл Владимирович вдруг откуда–то, как герой Леонардо де Каприо, достал карандаш, вытянул его в руке и произнес:
–А вот что вы Герман Евгеньевич напишете нам об это карандаше.
– Экспромт? – спросил Герман Власов.
– Экспромт, – кивнул Ковальджи.
На лице Германа отразились творческие, поэтические муки. Наконец он выдохнул и произнес:
Я сжимаю в руке карандаш.
Дашь ты мне или не дашь!
Мы все задумались. Экспромт был философский, но грустный. Нам стало тревожно и тоскливо за Германа.
– Нет, нет, – закричал Ковальджи Герману, – не так, – и произнес:
Я сжимаю в руке карандаш.
Дашь ты мне? Дашь, дашь, дашь.
Мы все повеселели. Повеселел и Кирилл Владимирович. Повеселел и Герман.
Андрей Василевский
Андрей Витальевич Василевский, главный редактор журнала «Новый мир», приезжал на фестиваль не раз. Он выступал с чтением своих стихов и вел мастер–классы, был в жюри.
С ним у меня связано одно забавное воспоминание. В каком–то году мы ехали с ним в одном купе обратно в Москву с Волошинского фестиваля. Купе было почему–то пустым. Мы сидели на нижних полках. Я что–то читал, Набокова или Фаулза «Женщина французского лейтенанта», Андрей Витальевич сидел напротив меня и смотрел в окно. Мелькал степной крымский пейзаж, беленые хатки, желтая безграничность пространства, золотозубые торговки продавали на остановках вареную картошку, огурцы, помидоры, персики и инжир. Жара уже спала, было комфортно, кондиционеров в то время в поездах не было.
Всю дорогу у меня было смутное чувство, что я должен дать Андрею Витальевичу подборку своих стихов для печати в «Новом мире». Перед выездом на фестиваль я распечатал десяток таких подборок и раздавал их в Коктебеле своим друзьям поэтам. Поэты внимательно их читали. И вот, теперь мне представился шанс в пустом купе, в молчаливой дорожной обстановке отдать подборку стихов главному редактору «Нового мира» прямо в руки, а не на почтовый электронный адрес, а раз прямо в руки, то их точно прочтут, а если прочтут, то точно напечатают, потому что я считал, что мои стихи нельзя не напечатать.
И вот, когда я полез в чемодан за стихами, я вдруг понял всю странность и ненужность этой ситуации. Вот я устал. Возможно, устал даже от стихов. И Андрей Витальевич, возможно, устал. Возможно, устал от стихов, и вот теперь он спокойно едет в Москву, в столицу, тихий и светлый, и никто его не трогает, и никто не дает ему своих стихов. Ему, наверное, хорошо. И мне хорошо. И я тоже еду в Москву. Нам вместе светло и хорошо, хоть и немного печально.
И тогда я подумал и не дал своих стихов Андрею Витальевичу Василевскому. Мы молча доехали до Москвы и только на вокзале, поскрипывая чемоданом, я прошептал:
– До свидания.
И Андрей Витальевич прошептал мне:
– До свидания.
Потом мы виделись в редакции «Нового мира» в Москве и очень тепло всегда здоровались, а однажды, когда мы с Германом Власовым летали читать лекции на Чукотку в Анадырь, он с радостью подарил нам номера журнала Новый мир, чтобы мы представили их далеким чукотским детям.
Владимир Алейников
О Владимире Алейникове, одном из основателей СМОГА (вместе с Леонидом Губановым), довольно много написал Эдуард Лимонов в своей «Книге мертвых». Мне эта книга не нравится. Все в его книге непонятно кто, а сам Лимонов в белом пальто на белом коне. В ней представлены странные комментарии не только об Алейникове, но и о Губанове, Сапгире и Холине.
Лимонов вообще, мне кажется, не любил людей искусства, считая себя человеком действия и дела. Но разве заниматься искусством – это не дело?
Владимир Алейников приземист, бородат и усаст, глаза немного в глубине. В Коктебеле у него дом, поэтому он не раз бывал на Волошинском фестивале. В этом доме много кто останавливался, например, Саша Соколов.
В Коктебеле Алейников выступал, как со стихами, так и с прозой. Мне даже кажется, что с прозой ему выступать больше нравилось. Он садился за столик под шум прибоя и доставал листы с текстом из огромной папки, видимо, в то время это была рукопись, и книга еще не была издана.
Читал он не очень громко и, видимо, гул набережной и шум моря возле Дома–музея Волошина доставляли ему изрядные неудобства.
Проза была густой, все в ней выдавало мастера, но прозу всегда сложно читать вслух, очень сложно.
Он достаточно много печатается, в Неве, в Звезде, в Детях Ра. Это скорее проза поэта, что и немудрено. Алейников поэт. Недавно вышли его воспоминания о 60–х. Кто хочет, может найти в сети и почитать.
Светлана Василенко
В году 2007 в Доме–музее Булгакова в Москве в рамках поэтического салона Андрея Коровина образовался семинар прозаиков. Семинар поэзии–то редкость, а тут семинар прозаиков. Нам выделили комнату за столом, возможно за которым сидел сам Булгаков и мы стали обсуждать свои рассказы. Я, Саша Барбух, Алиса Поникаровская, Виктория Лебедева, Ирина Горюнова, Евгений Сулес, Ганна Шевченко, Евгений Беверс, Юлия Шералиева и еще многие, многие и многие. Руководителем семинара была Светлана Владимировна Василенко. Так случилось, что почти весь этот семинар ездил на Волошинский фестиваль в Крыму, где мастер–классы тоже вела Светлана Владимировна. За 22 года не помню ни одного фестиваля, чтобы Светлана Владимировна на него не приехала и не возглавила прозаические мастер–классы.
Отличительная черта Светланы Владимировна необычайная доброжелательность и точность оценок. В любом тексте она умеет видеть главное и способна помочь и направить.
Светлана Владимировна не раз выступала на фестивале со своими стихами и рассказами. Я люблю ее книгу «Капустин Яр». Столь глубоко сейчас не пишет никто. Молодой писатель открыт ветрам. Ему кажется, что до него никто ничего не писал, а при его жизни, тем более, никто ничего не пишет. Даже сейчас, когда мы живем в информационном буме, тебе кажется, что весь мир сосредоточился лишь на тебе. Такой писательский нарциссизм. Это не так.
Саша Соколов
Я называю Сашу Соколова Сашей, потому что он везде сам называет себя Сашей, и в литературу вошел, как Саша Соколов.
Саша Соколов выступал на Волошинском фестивале в 2007 году, и «Независимая газета, приложение ExLibris», назвала это выступление событием года. Мне вообще непонятно, как при довольно закрытом образе жизни Соколова Андрею Коровину удалось уговорить его выступить. Это была случайность. Это было внеплановое внепрограммное событие. Саша Соколов в тот год гостил в Коктебеле у своего друга Владимира Алейникова и, видимо, Андрею Коровину удалось решить этот вопрос через Алейникова.
Помню я сидел и курил на веранде Дома–музея Волошина (тогда это было возможно), и ко мне подошел Валерий Лобанов и шепотом, но как–то восторженно, сказал, что сейчас, буквально через 15 минут будет выступать Соколов. О Соколове в тот момент я слышал («Школа для дураков», «Палисандрия»), но ничего у него не читал. Точнее, была попытка в 1997 году прочесть «Школу для дураков», но что–то не сложилось. Попытка не удалась.
Я не помню такой тишины, которая сопровождала выступление Соколова. Он читал отрывки из новой своей прозы, читал довольно тихо, но зал (не зал, открытый зал, на улице, забитый до отказа зал, стульев не хватало) внимал каждому слову. Было какое–то невообразимое количество молодых светлых лиц, молодых девочек, молодых поэтесс, молодых поэтов. Был счастливый Коровин, счастливый Валера Лобанов. Все были счастливы. После выступления Соколов так же незаметно исчез, как и неожиданно появился. Мне кажется, он даже не посидел за огромным накрытым яствами и напитками фуршетным столом. Волошинский фестиваль – это сбывшиеся мечты.
Это выступление послужило мне толчком для запойного чтения книг Соколова. Сейчас все они стоят в моей библиотеке.
Андрей Поляков
В далёком, загадочном, таинственном, но притягательном Крыму, на высоких и скалистых отрогах Чатыр–Дага, на верхнем плато, стоит высокая каменная башня, в которой живёт знаменитый русский поэт Андрей Поляков. Он встаёт на заре, когда на пахучие крымские травы опускается роса, выходит из башни, восходит на близстоящий утёс и пишет обыкновенным карандашом на обыкновенной бумаге фирмы «Снегурочка» замечательные стихи. Каждый день к нему прилетают птицы и кружат над его головой. Каждый день к нему приходят полевые мыши, послушать его стихи. Каждый день к нему приходит прекрасная любимая женщина, приносит кувшин родниковой воды, две татарские лепёшки, козий сыр и забирает листы бумаги с написанными стихами, чтобы поздним вечером при свете тусклой лампочки набить их на компьютере и отослать в далекую северную Москву в журнал «Знамя» редактору Ольге Юрьевне Ермолаевой.
В 2001 году мой друг поэт Андрей Новиков принес мне тоненькую книжку, изданную Пушкинским фондом. Называлась она «Орфографический минимум». Автор мне был неизвестен. Помню я сел в электричку на Казанском вокзале и поехал к маме в деревню Давыдово.
Я доехал вместо 2 часов за мгновение. Мир то ли Таврический, то ли Древнегреческий, то ли Римский или Средневековый, но близкий и живой, мир современный, где все происходило тут же, буквально на соседней скамейке электрички, буквально за окном, где плыл бесконечный снежный пейзаж Подмосковья, бесконечные домишки под снегом с дымком из труб шиферных крыш, не то, что потряс, а перевернула меня. Какое–то время я просто жил в мире стихов Андрея Полякова, какое–то время я носил эту книгу с собой в заплечной сумке, как оберег. Для меня и для многих моих друзей имя поэта Андрея Полякова стало неким кодом, по которому мы отделяли своих от чужих, по которому мы понимали наш ли это человек или не наш.
– Слав, ты Оксану Тимофееву читал, – говорит мне Андрей с кресла своего балкона на Лермонтова в Симферополе.
– Кого? – спрашиваю я.
– Оксана, философ.
– Нет, – отвечаю я.
– А принцип неопределённости Гейзенберга помнишь, ты же математический закончил, – спрашивает меня Андрей.
– Помню, но смутно.
– А Гегель, вот Гегель теза и антитеза.
«Андрей», – думаю я, – «какая теза, какая антитеза, какой синтез», – и смотрю, как стрижи стремительно чертят линии на горизонте за окном.
«Боже, Боже, Андрей, сколько премий у тебя – Премия Андрея Белого, Русская премия, Волошинская Премия, Парабола – а ты как был так и остался ребенком, одиноким, загадочным, может даже заброшенным, капризным, но ребенком!».
– Слава, ты прочтешь Оксану Тимофееву? – спрашивает меня Поляков.
– Прочту, Андрюша, прочту, – отвечаю я и гуглю книги Тимофеевой.
Алексей Пурин
Алексей Пурин – главный редактор отдела поэзии питерского журнала «Звезда» – приезжал на Волошинский фестиваль в 2021 году. Огромный задумчивый человек, погруженный в себя. В день его назначенного выступления мы все долго его ждали, но он не смог прийти, и чтения его стихов не состоялось или состоялось, но на другой день.
Пурина мы встретили почти ночью на набережной Коктебеля у кафе «Московское». Он шел с прекрасной незнакомой. Мы – я, Либуркин и Даниэль Орлов – остановили его:
– Это же, это же, это же! – воскликнул я.
– Пурин, – подсказал мне Алексей Пурин.
– Пурин! – воскликнул я.
Мы восторженно загалдели.
– А присылайте свои стихи, – неожиданно сказал нам Пурин.
– Мы не поэты, мы прозаики, – хором сказали мы: я, Саша Либуркин и Даня Орлов.
– Тогда прозу высылайте, – сказал Пурин.
– Вы же ее не напечатаете, – немного обидел я Пурина.
– Почему? – немного обиженно спросил Пурин.
– Вы же Либуркина не печатаете, – сказал я и показал на Либуркина. Либуркин и Пурин были оба из Питера. Либуркин не раз носил свою прозу в журнал «Звезда». Либуркин мечтал о «Звезде».
– Высылайте, высылайте, – сказал Пурин и пошел в ночь дальше гулять с таинственной незнакомкой.
Павел Крючков
Павел Крючков, заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир», как-то привез на фестиваль коллекцию своих записей чтения стихов поэтов Серебряного века. То есть, подлинные записи, как классики Серебряного века сами читают свои стихи.
Мы все в предвкушении чуда собрались на открытой сцене Дома-музея Волошина и замерли, потому что событие было необычным и неожиданным. Еще когда мы услышим классиков.
Долго налаживали аппаратуру. Помню был ноутбук и огромные колонки. Кажется, записи запустились не с первого раза.
Был Блок. Блок читал грудным задумчивым голосом. Неспешно и уважительно к своим стихам. Потом был Волошин. Волошин читал трубным голосом, он гремел и временами пел. Было очень странное ощущение. Вот во дворе стоит памятник Волошину, вот на набережной стоит второй памятник Волошину, и вот Волошин сам, собственной персоной читает нам свои стихи.
Потом еще был Гумилев. Гумилев эпичен. Солдат и стоик.
Его зычный голос до боли ощущался, как невидимая тонкая связь (простите, Господи, за штамп) времен.
И мы понимали, что вот они здесь сидели, они здесь ходили, вот по этой же набережной, может этот камушек держала в руках Черубина, а на уступчике сидел Мандельштам с Наденькой, а здесь бродили Гумилев и Волошин.
Потом Крючков сам бродил по набережной, наверное, заходил в кафе, рестораны, дул вечерний бриз, шумели волны, плыл сладкий запах водорослей и шашлыка.
Ольга Сульчинская
Ольга Сульчинская – поэт и прозаик. Она дважды была лауреатом Волошинского конкурса, как в поэзии, так и в прозе. По-моему, этого была удостоена еще только Лера Манович.
Два самых любимых слова поэта Ольги Сульчинской – это ангел и любовь, что и понятно, где ангел, там и любовь, но это какой-то странный ангел. Он обещает показать дорогу из Ада (то есть лирический герой намерен спуститься в Ад), он сожалеет, что у него не шесть плеч, а только два, то есть, он сожалеет, что у него не шесть крыльев, а всего два, а где шесть крыльев там и шестикрылый Серафим, а это высший ангельский чин, любитель любви, собиратель любви, но в то же время этому серафиму своих крыльев не жаль, так все равно летать ему не ими. Как же летает ангел Сульчинской? Отчего же лирический герой Сульчинской хочет стать высшим ангельским чином?
Может оттого, что он любит так сильно не столько лирического героя, сколько все пространство в целом, весь мир, не конкретного мужчину, а мужчину, как некий общий единый образ. И тут нет науки расставанья, тут наука того, что если я когда-то любила тебя, то буду любить и потом, то есть, вечно. А если я буду любить тебя всегда, то и нет ненависти от расставаний. И правда, высший ангельский чин Сульчинской решает сложную задачку, как подобраться ближе не к любимому человеку (Сульчинская любит не конкретного человека), а ко всему миру, то есть решает задачу, как ближе подобраться к вечности, ведь только вечность бесконечна и всеобъемлюща.
От этого вера в благие вести, вера в знаки. Лирический герой Сульчинской верит в знаки, а раз верит в знаки, то готов совершить какое–то важное действие. Важный поступок. Без этого важного поступка лирический герой Ольги не может не жить, не умереть, то есть он, либо существует вечно, либо обитает в каком-то ином измерении, неподвластном обычному человеку, но почему-то его (иного) принимают за своего все обычные взрослые люди, но люди эти грустные.
Да это грусть, но грусть эта светлая, как у классика, грусть лирического героя Ольги Сульчинской. Может, эта грусть от того, что лирический герой знает свою судьбу и ему от этого страшно, ведь он живет все–таки под знаменем искусства.
Тончайшая психологическая ткань же прозы Ольги Сульчинской поражает своей одухотворенностью. Все ее персонажи вдохновенны, все влюблены в жизнь, чисты и сердечны, это настоящие люди. Море, рыбалка, охота, одинокая палатка на берегу залива, горы, виноград — все это проявления жизни, как ее видит лирический герой. Но в то же время этот лирический герой чем-то неумолимо связан с городом, с большим, гремящим и шумным мегаполисом, и это что-то не дает ему стать частью природной жизни и гонит в гнетущее жерло цивилизации. А что остается? Остается жизнь, остается любовь, остается вечный, прекрасный мир и шестикрылый ангел.
С Олей я не раз пересекался в Коктебеле, один раз мы очень проникновенно беседовали в Доме-музее Булгакова в Москве. К Ольге нельзя не испытывать симпатию.
Ольга Ермолаева
С Ольгой Юрьевной Ермолаевой редактором отдела поэзии журнала «Знамя» я знаком очень давно. Лет 20. Для меня это значительный срок. Мы даже как-то раз жили в соседних номерах. Ольга Юрьевна первой из редакторов толстых литературных журналов стала возиться с, так называемыми, сетевыми поэтами, которые сформировались в начале нулевых вокруг Рукомоса, ЛИТО Пиитер и Волошинского фестиваля.
Ездила она на фестиваль неоднократно. Не удивлюсь, что раз десять. Возилась с нами. У нее были прекрасные и доброжелательные отношения с Андреем Новиковым. Посмертная книжка стихов Андрея Новикова «Нерасчетливый наследник» вышла с предисловием с обширным комментарием Ольги Юрьевны. Все чемоданы и сумки Ольги Юрьевны после каждого фестивали были набиты книжками стихов и подборками стихов волошинских поэтов.
Доброжелательный мастер, поэт. Если не ошибаюсь, у нее тоже был как-то вечер стихов на Волошинском.
Существуют замечательные фотографии и видео, как Ольга Юрьевна летит на мотодельтаплане над Коктебельской бухтой. Да-да. Летит на мотодельтаплане.
Если честно за 21 год существования Волошинского фестиваля я так и не решился полетать на параплане или мотодельтаплане.
Ольгу Юрьевну я бы назвал хранителем. Для любого поэта (если это поэт) она готова сделать очень многое, готова возиться с ним и пестовать, собирать стихи, терпеливо сносить все чудачества и странности.
Геннадий Калашников
– Слава, привет, – сказал мне поэт Геннадий Калашников.
– Привет, – ответил я.
Мы стояли у вешалки в Доме-музее Булгакова в Москве после какого-то выступления. Все одевались и собирались идти к Патриаршим прудам немного прогуляться.
– Вот что у меня для тебя есть.
– Что?
Гена порылся в своей заплечной сумке и протянул мне тоненькую книжку. Я подумал, что это стихи. Я люблю стихи Геннадия Калашникова.
– Спасибо, – сказал я и поехал домой в Люблино.
Если я скажу, что сразу дома открыл книгу Калашникова, то это будет неправда. Не сразу. Какое-то время она лежала на подоконнике, а потом в какой-то вечер я ее приметил, раскрыл и ахнул.
Это были не стихи, а проза. В ней голые мальчишки скакали в ночном на конях, слышалось степное пение, всходила луна и сверкали звезды. Это была книга прозы поэта о своем советском детстве.
Геннадий Калашников не только поэт, но и прозаик. Он не раз приезжал на фестиваль в Крым, а на последнем фестивале в Дагестане вел мастер-классы с Анной Гедымин. Стихи его лиричны, полны радости и глубины.
Александр Тимофиевский
Над Александром Тимофеевским поэтическая судьба сыграла злую шутку. Его «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, а вода по асфальту рукой» известны больше, чем сам поэт, написавший эти стихи. Мультипликационный персонаж Чебурашка почти насильно забрал себе стихи поэта, заслонив собой прекрасного стихотворца. Тимофеевский попал на фестиваль уже в солидном возрасте и вел довольно тихий и незаметный образ жизни, но возраст никак не сказывался на этом энергичном и жизнелюбивом человеке.
Почти всех нас поразило, как Александр Александрович взобрался на гору к могиле Волошина. Могила Волошина расположена на крутой возвышенности, и путь к ней труден и нелегок даже для подготовленного человека. Я, к своему стыду, могу признаться, что ни разу туда так и не дошел.
Помню восторженный разговор с Сашей Переверзиным:
– Представляешь, Тимофеевский, взобрался к могиле Волошина.
Помню, как мне было стыдно.
Переверзин вообще довольно много занимался поэтическим наследием Тимофеевского.
Книги стихов Тимофеевского вышли поздно: в 2016 и 2017 годах, а в 2018 в издательстве «Воймега» благодаря стараниям Александра Переверзина вышла книга избранного Александра Тимофеевского.
Во всем облике Александра Александровича виделся ореол искренности. Добродушие, простота, нежность. К Тимофеевскому можно было испытывать только теплые чувства.
Александр Анашкин
Саша Анашкин любил Крым и, в частности, Коктебель. Он с большим удовольствием приезжал на Волошинский фестиваль и участвовал в программе фестиваля. Читал Саша свои стихи довольно мрачно. Он поднимал свой телефон на уровень глаз и читал с него тексты. Иногда казалось, что Саша прекрасно помнит свои стихи и мог бы их читать по памяти, но видимо, телефон был нужен ему для страховки. Стихи Анашкина со слуха производили впечатления яркой загадки, тем более что он любил вставлять в текст научные термины. Мы уже тогда понимали, что это что-то значительное.
Ходил Саша в Коктебеле в темно-оранжевой косоворотке с крымским орнаментом, на седой голове его красовалась крымская шапочка. Чем-то он напоминал Максимилиана Волошина. Такой же плотный, коренастый и веселый. Казалось, если дать ему посох и снять сандалии, то можно спутать с Волошиным.
В Коктебеле Саша не то, чтобы только читал, но любил гедонистический образ жизни, пиршества с утра до вечера, внимание девушек, долгие купания у подножия горы Волошина, походы на рынок за домашним сыром и кефалью, прогулки от эллингов до Дома–музея Волошина, прогулки до холма Юнге, татарский ресторан и кафе «Московское», ночные бдения, бесконечный литературные беседы с друзьями поэтами, полеты на параплане.
Мне кажется, Саша так и не удостоился никакой премии Волошинского фестиваля, в лучшем случае был дипломантом.
Запомнился какой-то год, когда он для участников фестиваля придумал свой собственный приз – набор серебряных рюмок и фляжку (кто бы мог подумать!). Вручала этот специальный приз девушка, Саша был непубличным человеком. Его жизнь протекала далеко от глаз публики.
2006 год был значимым для Саши. В издательстве Руслана Элинина выходит его первая и единственная прижизненная книжка «Другая метрика».
Последние годы Саши прошли в кругу семьи. Он тяжело болел. К нему приходили только друзья детства. Хоронили его тоже близкие родственники и друзья детства.
Евгений Мякишев
Евгений Мякишев знаковая и легендарная фигура Санкт-Петербурга. Стихи Мякишева я оценил довольно поздно, только после его смерти, при жизни у меня к ним было прохладное отношение, да и слышал я их только с голоса, как в Коктебеле, так и в Казани в Доме-музее Аксенова, но это были уже поздние стихи Мякишева, странные и эклектичные. В круг Мякишева входили поэты Бауэр и Сева Гуревич. Они всегда были втроем и устраивали долгие и хлебосольные застолья.
Мякишев в Питере – герой фольклора. О нем ходит десятки анекдотов. Жизнь Мякишева была за гранью добра и зла. Существует огромное количество ее оценок, причем нелицеприятного для Евгения свойства, но не мне судить, Мякишева я знал опосредованно.
Как фольклорный персонаж Мякишев проходит во многих рассказах Саши Либуркина, к ним я и отсылаю въедливого читателя, а с другими историями и происшествиями Мякишева можно ознакомиться на просторах сети Фейсбук (запрещена в России).
На Волошинском фестивале Мякишев красовался только в плавках, в одних плавках. Высокая атлетичная фигура, бритый череп. На голом торсе висел фотоаппарат. От Мякишева всегда исходила опасность и, если честно, я с ним просто не общался. Он был завсегдатаем нудистского пляжа у холма Юнге и как-то его фотоаппарат там и украли, когда Мякишев купался в Черном море.
Впрочем, оставим самим питерцам писать о питерской легенде.
Мякишев написал огромное количество гениальных стихов в конце девяностых. Ко мне они попали только после загадочной смерти Мякишева. Эти стихи вполне достойны премии имени Мякишева, которую организовал Сева Гуревич.
Алексей Рафиев
12 июля 2023 года на пятьдесят первом году жизни умер поэт Алексей Рафиев. Отказало сердце. Леша никогда не был на Волошинском фестивале, но какое-то время был близок кругу поэтов Рукомоса. Имя Алексея Рафиева в последние годы его жизни было связано с карнавальной шутовской городской культурой. Если вы хорошенько покопаетесь в социальных сетях, то найдете не одну запись его художественных акций, композиций с различными группами, всё больше психоделическими, записи выступлений и перформансов, сообщения о различных поездках и посиделках, описание всевозможных сейшенов и приключений, что заслонило от нас Алексея Рафиева, как поэта и прозаика. Поэзия Алексея Рафиева имеет отчетливый водораздел – 2011 год, когда он стал больше уделять внимания театральным действиям и перформансам. Две ранние книги стихов Алексея вышли в начале нулевых, его проза была напечатана в малотиражном альманахе в то же время. Существует множество его публикаций в газетах. Он учился в Литературном институте, но не доучился. Он имел проблемы с законом, он имел проблемы с запрещенными веществами и алкоголем, но в то же время был глубоко верующим человеком, погруженным в православие. Лёша был против войны. Был период, когда он просто странствовал по монастырям, и его даже считали юродивым. До конца своих дней это был единственный человек, с которым я мог в любое время поговорить о религии. Он помог огромному количеству людей. До сих пор его статьи о борьбе с наркозависимостью ходят по сети в качестве предупреждений и предостережений. Как человек сложный, эмоциональный, вспыльчивый и острый на язык, он также имел и недоброжелателей, которым насолил не только словом. Он имел проблемы в семье, точнее в семьях. Без Алексея жить было сложно, долго находиться рядом было невозможно. Немыслимая энергетика, которая шла от этого человека, могла, как и обогреть, так и сжечь. Он знал огромное количество стихов и мог цитировать их часами. Его любила литературная и музыкальная Москва. Да и провинция тоже любила. Он общался с каким–то неимоверным количеством людей из абсолютно разных миров (включая власть имущих и власть неимущих) и миры эти не пересекались, точнее пересекались именно на нем. Он умел любить и ненавидеть, а этого наш порядочный расчетливый буржуазный век никому не прощает. Если можно сказать «человек без кожи», то это об Алексее Рафиеве.
Несмотря на скудные публикации стихи Алексея знали благодаря сети интернет. Он был активным участником не одного сайта со свободным размещением стихов и прозы. Лексика его произведений такова, что даже 15 лет назад было сложно все это опубликовать, тем более это сложно сделать и в наше время. Печать же искореженных текстов принесет мало радости.
Его повесть «Уличный цирк рабочих кварталов» повествует о маргинальных городских низах и чем-то напоминает «Страх и отвращение в Лас–Вегасе» Хантер С. Томпсона. Его недописанная «Автобиография» так изощренно и сатирически издевается над порнографией, которая буквально пронизывает наш мир, что видимо так и останется ненапечатанной и будет ходить по рукам в электронном виде.
Столь остросоциальный и даже маргинальный подход к литературе, рассчитанный на народную славу, на «движуху» привел к тому, что Алексей Рафиев превратился в персонажа фольклора. Нам еще предстоит разобраться с его наследием.
Ната Сучкова
рыбка, рыбка, чудесная рыбка моя,
голубая форель, серебро на солнце,
как не пораниться о тебя,
не уколоться?
В мире поэта Наты Сучковой малый уездный мир стала точкой сборки Вселенной, причем не просто земной вселенной, а Вселенной, как некоего надмирного устройства. Морем стало озеро Неро, а океаном река, на которой рыбачат старики; играют дети, но в воротах стоит ангел с ключами от Рая (апостол Петр?), а не сопливый пацаненок; население этого мирка, то ли божественное, то ли бомжеватое; родственники на погосте спят под смоляными соснами, а не просто лежат в могилах, и кажется сейчас проснутся, воскреснут, встанут из могил по всем канонам русского философа Николая Федорова разбредутся по этому уездному миру по своим нехитрым делам, не вызвав никакого удивления у окружающих. Если все живы, то значит никто и не умер, и их воскрешение вполне естественно.
В таком странном месте на самом деле забудешь, как хлопают двери в ад, и не потому, что знание о нем какое-то смутное, и не потому, что ад и так на земле, и не потому, что рай и так на земле, а от бессознательного обожествления всего сущего, а может и от непонимания того, что же это такое это самое божественное, если мы тут и так живем, как земные боги.
А раз мир идиллический, непонятный и смутный, то и души у всех живущих в этом мирке сродни бабочкам – они летят, куда их несет ветер, по зову сердца, по зову этих, то ли внешних, то ли надмирных обстоятельств, и кажется что все эти обстоятельства созданы не этими самыми душами, а чем-то или кем-то совсем несоизмеримо могущественным, но каким-то расплывчатым и непроявленным, а если и проявляется эта божественная сущность мира, то в совсем обыденных событиях: сбор меда под гудение пчел, белый дым бань, работа, семейные обстоятельства, школа, влюбленность. То ли обитатели не верят в чудо, то ли считают, что их ежедневная рутина в этом ржавом разнотравье божественным чудом и является.
Может это эстетика распада? Да нет, ведь над всем этим миром как музыка небесная плывут какие-то неведомые голоса неведомых существ, а если раскроешь ладонь, то с небес в нее спустится благодать, но почему-то жители этого мира не воздают хвалу Господу, а уверены, что он повинен в создании их мира. И вот возникает вопрос, в чем же вина надмирных сил, если такой мир существует?
Может потому, что обитатели этого мира чуют небесную дрожь, но никого не ждут. И правда, какого второго пришествия ждать, если все и так произошло, если это и есть точка сборки Вселенной, мир после пришествия. Они считают, что небо говорит с ними на чужом языке и чужим языком, хотя вроде ничего дурного или противоестественного жители не делают. Они просто не замечают надмирных сил, они и так сами по себе без внешнего участия едут в рай.
Старухи едут в рай, набилися в автобус,
Водитель ждет старух, кондуктор ждет чудес.
Старухи едут в рай – не очень далеко.
Но тут вдруг в этом Раю лирического героя Наты Сучковой пошел снег. Снег, снег, снег, рай, рай, рай. И все встало на свои места. И язык стал своим, а не чужим, и благодать разлилась естественно и всемирно, и апостол Петр вставил ключ в замочную скважину и щелкнул замком.
С Натой Сучковой я познакомился в конце девяностых в Литературном институте и в двухтысячных на Волошинском фестивале в Крыму, но пересекались мы мало, зато Ната довольно много общалась с моей женой Левиной Леной и один раз даже останавливалась у меня с ночевкой в моей квартире в Люблино.
Ната лауреат премии «Московский счет», «Волошинского конкурса» за книгу «Деревенская проза», на Волошинском фестивале выигрывала поэтический турнир.
Автор многих книг стихов, печаталась в толстых литературных журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Волга», «Дети Ра» и других.
Алексей Ефимов
Алексея Ефимова (сам презентовал себя: Алеша Ефимов) я впервые услышал и увидел в Кабаре Дидурова. Он читал завораживающе. У него был грудной дикторский обволакивающий тембр голоса. И он еще активно жестикулировал не только руками, но и всем телом. Мне почему–то кажется, что манера чтения с голоса своих стихов Ефимова больше всего подходила для чтения поэм о Теркине Твардовского. Да и сами стихи несмотря на отчетливый и необычный поэтический голос Ефимова имели под собой театральную основу великих шестидесятников – Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной, знаменитые стадионы шестидесятых.
Из запомнившегося – поэма «Курск». Я не помню, где ее читал Ефимов, видимо, все-таки в Доме-музее Булгакова или может в Кабаре Дидурова или на Волошинском в Крыму. Это была не политическая поэма, скорее драматическая, я даже не уверен, что она имела под собой какие-то реальные события.
Ефимов очень много помогал Андрею Коровину и в Доме-музее Булгакова и на Волошинском фестивале. Больше отвечал за аппаратуру, пока не отошел от организационных вопросов.
А потом он пропал. Пропал и все. А потом я увидел на одном из Волошинских фестивалей какого-то шамана. Густая седая борода, густые седые волосы, девочки послушницы. Говорили, что Ефимов занялся расстановками. Я ничего в этом не понимаю. Мне, кажется, все-таки к психологии Ефимов относился с долей отстранённой философичности.
Не знаю, пошла ли эта перемена на пользу Лешt, но с того времени его новых стихов я не читал и не слышал, даже не знаю, писал ли он, хотя дома у меня лежит его ранняя книжка с автографом.
Умер Алексей Ефимов внезапно в достаточно молодом еще возрасте. Оторвался тромб. В ранние годы от его лица шло сияние.
Андрей Новиков
15 марта 2014 года в возрасте сорока лет ушел из жизни талантливый поэт и культуртрегер Андрей Новиков. Мой старинный приятель и товарищ, прекрасный и душевный человек. Один из основателей литературного общества «Рука Москвы», бессменный администратор сайта «ТЕРМИтник поэзии», создатель и главный редактор журнала «Сетевая (Современная) поэзия» и его поэтической книжной серии, организатор международного поэтического фестиваля «Порядок слов» в Минске, создатель сайта «Литафиша», издатель альманахов и книг.
Нас связывала с ним настоящая дружба с литературными спорами, совместными поездками, затеями, посиделками и собраниями. Мы были близки настолько, что казалось, что жить будем вечно, что этому счастью не будет конца. Но судьба распорядилась по-другому.
Я познакомился с Андреем в начале нулевых. Это был энергичный и жизнерадостный человек, полный ярких и смелых идей. Казалось, он кипит новыми поэтическими проектами и готов жертвовать свободным временем, деньгами, собственной работой и жилплощадью ради поэтов. Совместно с Юрием Ракитой и группой поэтов почти в два десятка человек им было основано общество новой буржуазной поэзии «Рука Москвы» («Рукомос»), наделавшее много шуму. Сайт и манифест общества и сейчас можно обнаружить в сети.
Многочисленные поэтические чтения, совместные поездки на фестивали и слёты, поэтические турниры, форумы и даже аудиокаталоги сопровождали это весёлое и разгульное молодое общество, полное задора и огня, любви, временных ссор и радостных примирений.
Андрей был настоящим любимцем сообщества поэтов. В 2003 году он совместно с Юрием Ракитой, Олегом Шатыбелко, Андреем Коровиным, Натальей Демичевой, Константином Прохоровым и мной основал журнал «Сетевая поэзия» (с 2006 года «Современная поэзия»), в котором были впервые напечатаны такие авторы, как Геннадий Каневский, Сергей Шестаков, Михаил Квадратов, Александр Переверзин, Герман Власов, Андрей Коровин, Марианна Гейде, Алексей Рафиев, Ася Анистратенко, Александр Анашкин, Юлия Идлис, Екатерина Боярских и др., с легкостью потом перекочевавшие на страницы толстых журналов.
В рамках журнала Андреем была основана поэтическая серия книг современных авторов, в которой были изданы стихи Ильи Леленкова, Анны Логвиновой, Дмитрия Тонконогова, Натальи Поляковой, Валерия Прокошина и др.
В это же время Андрей Новиков стал организатором Минского поэтического фестиваля «Порядок слов». Было проведено четыре фестиваля, и благодаря Андрею мы познакомились с белорусскими поэтами, а поэты Белоруссии узнали стихотворцев из России и других стран.
Немало хорошего Андрей делал и для Волошинского поэтического фестиваля, организованного Андреем Коровиным. Эта была как финансовая помощь, так и организационное участие.
В 2007 году Андреем был основан сайт «Литературная афиша» (Литафиша), который содержит информацию обо всех значимых современных поэтах России, литературных событиях, а также литературные критические статьи и информацию о вышедших поэтических и прозаических книгах.
На протяжении пятнадцати лет Андрей Новиков был бессменным администратором литературного сайта «ТЕРМИтник поэзии» и участвовал во всех его событиях: в работе редколлегии, издательстве альманахов, реальных встречах авторов, в литературных спорах и основных решениях редколлегии.
У Андрея осталось много нереализованных проектов. Так, он хотел начать выпускать в рамках новой книжной серии журнала «Современная поэзия» сборники статей современных литературных критиков, создать в рамках Литафиши большой раздел литературной периодики… Но хрупкий и предательский мартовский лёд (Андрей Новиков утонул) так рано, неожиданно и некстати оборвал все его замыслы.
Андрей был всегда вдохновенным и влюбчивым, окрылённым кучей новых идей, юным, нежным, лёгким, поцелованным Музой, невероятно тонкокожим, чувствительным человеком. В этой смерти есть какая-то поэтическая закономерность, какая-то метафора — цветущая сорванная ветка, первая весенняя оттепель — он ушёл так рано, не с больничной койки, а погрузился в холодные воды. Андрей сам был, как мартовский лёд, звенящим, весенним, хрупким, цветущим, юным, навсегда молодым.
Елена Семенова
Есть люди, которые несут радость и свет, и тем более ужасен их уход. Лена Семенова умела быть счастливой не только сама, но осчастливливать людей, которых встречала, и все пространство, в котором жила. Впервые я с ней познакомился в Литературном институте в году 2001 или 2002-ом.
Я знал, как её зовут, она тоже знала, как меня зовут, но на протяжении всех 30-ти лет, что я прожил в Москве, мы с ней пересекались разве только на литературных вечерах, где немного церемонно (что в принципе для Лены нехарактерно было) раскланивались. У нас было много общих друзей и знакомых, возможно, даже общие интересы, но раскланивались мы почему-то церемонно.
Лена до мурашек, до щенячьей радости любила Крым, а литературный Крым — это Коктебель, а Коктебель нулевых и десятых это Волошинский фестиваль. Я тоже люблю Крым, я тоже люблю Коктебель, и эта любовь к Крыму нас сближала.
Кара-Дагские рассветы, ласковые волны Черного моря, Херес и Коктебельский коньяк три звездочки, чтение стихов, слушание стихов, написание стихов, друзья и единомышленники – всё это Коктебель нулевых и десятых.
Но даже на фоне всего литературного сообщества тех лет, местами странного и противоречивого, межнационального и межгосударственного (тогда это было возможно), Лена Листик (так ее все вокруг называли) выделялась необычайно: свобода суждений, свобода дружбы и литературного высказывания, свобода в одежде.
Мы все носили Листика на руках. И да это был листик. Настоящий листик. Тонкокожий и легкий, летящий и парящий, любящий и любимый, вечно улыбающийся, звонкий, готовый к поцелуям и объятиям.
Но, как ни странно, даже Коктебель нас не сблизил, хотя мы стали намного лучше понимать друг друга, но все равно какая-то церемонность присутствовала. Почему? Отчего? Бог его знает.
Возможно, так нужно было. Нас сблизили только последние события. Я переехал в Крым, а Лена раз за разом настойчиво ездила в Коктебель, словно пыталась там найти нулевые, но это были не нулевые, давно не нулевые.
Лена останавливалась у меня в Симферополе, и мы ели инжир и персики, козий сыр и хамсу, пили Мускат Белый Красного камня, и нам было так хорошо, словно всё вернулось, словно ничего не изменилось. И волны, и Черное море, и дельфины, и чайки, и эпоха.
Теперь я могу сказать, что мы понимали друг друга. Понимали, когда встречались в Крыму и в Москве, понимали на литературных вечерах и сейшенах, понимали в «Чебуречной СССР», понимали в «Булгаковском доме». У нас появились свои словечки и свои темы, даже свои какие-то перемигивания и перешёптывания, свой понятный только нам язык. Я ей дарил свои книги, она дарила мне свои книги и книги тех поэтов, в издании которых она принимала участие. Она писала прекрасные стихи. Листик любила поэзию. Нет не так. Листик Любила Поэзию. В ней я нашел еще одного друга, но наша дружба оказалась короткой. Спасибо тебе Лена за то, что ты была. Спасибо тебе Лена, за то, что ты есть!
Наталия Демичева
Наталья Демичева – моя первая жена. Она никогда не была на Волошинском фестивале. Врачи запретили ей юг. Зато Наташа принимала самое активное участие в делах Рукомоса, сетевых поэтов и поэтов близких к Волошинскому фестивалю. Она бессменный и лучший редактор журнала «Сетевая поэзия».
Наташа была творческим человеком. Почему была? Она и есть. Она писала стихи, танцевала, пела, расписывала фужеры и вазы, занималась наукой.
Однажды она решила варить и продавать мыло.
Мыло она делала эрмитажного свойства. Я помню мыло-кораблик. Величественный фрегат блистал 28-ю пушками, развевались на ветру белые паруса, крошечные матросы тянули канаты, негритенок барабанил в барабан. Усатый капитан в белоснежном кителе стоял на мостике и командовал в рупор. Ещё я помню мыло-пещеру. Со стен свисали матовые сталактиты, по дну пещеры струилась зелёная река, два аквалангиста, мужчина и женщина, в огромных масках плыли по зелёной реке. Ещё я помню эдемский фиговый сад. Ещё я помню дракона и чудо-богатыря. Ещё помню дельфинов, прыгающих по глади моря, и рассвет помню, и синие-белый троллейбус, медленно поскрипывающий по московским бульварам, и помню Эверест и яркую жар-птицу.
Все это Наташа продавала через интернет. Её страница в фейсбуке (запрещена в РФ) представляла собой музей.
За полгода мы продали всего два мыла: чебурашку и деда мороза. Как они попали в Наташин музей, я не знаю, но именно их почему-то и купили. Ни Эверест, ни фрегат, ни пещеры были никому не нужны. Нам звонили, писали, но всё бесполезно.
Окончательно убило мою первую жену, когда один мужчина спросил ее не продаёт ли она дегтярное мыло. После этого ещё долго в нашей квартире был мыльный музей, а потом все это куда-то рассосалось. Наташа увлеклась рисованием и видимо раздала мыло нашим друзьям.
Герман Власов
Гофмановская поэзия Германа Власова поражает своей орнаментальностью и зыбкостью речи. Сказочные герои: полевки, трясогузки, бабочки, ящерки, серебряные рыбы, летучие мыши, дачные обитатели, деревья, травинки, паутинки, промокшие рыбаки, раскаленная печка в зимнюю непогоду живут в волшебном мире, который и создал Герман Власов. Как студент Ансельм, тонкокожий, душевный, ранимый и прозрачный, Герман ищет в этом мире незримые и мистические ингредиенты, без которых невозможно представить Вселенную. Мир его Галактик тянется к звездам и поражает своей отточенной красотой.
Дачный затворник Герман сродни Пастернаку принимает природу, как единственную основу бытия и выращивает смородину, жимолость, виноград, а ели его участка вечно новогодние, вечно праздничные и кажется, что этот праздник природы, это пиршество природы и есть природа поэзии Власова.
С Германом мы знакомы со времен расцвета сайтов со свободным размещением и времен «Рукомоса», то есть с года 1999. Его ник в сети был Прочие Опасности. Какие прочие опасности могли подстерегать поэта 25 лет назад? Видимо, главная опасность для поэта — потерять мир поэзии, мир тонких материй, связь с миром тонких материй, чего Герману удалось избежать. Он так же, как и 25 лет назад любит веселые компании, красивых женщин, ночные посиделки, поэтические чтения и встречи и видит те детали повседневности, мимо которых мы проходим.
Я не раз бывал на его даче в Конаково, да и многие поэты и прозаики моего круга были на даче Германа в Конаково. Она стоит на берегу Иваньковского водохранилища, и каждое утро мы ходили купаться, удить рыбу, жарить шашлыки и собирать грибы.
Спокойный размеренный быт и душевные бесконечные литературные разговоры, видимо, подпитывают поэзию Власова столь необходимой поэтической энергией и позволяют ему быть в поэтической форме.
По большому счету, что надо поэту? Состояние влюбленности. Влюбленность в мир обязательное условие для поэта, а проводником этой влюбленности может быть что угодно: лишь бы была влюбленность.
В Крым на Волошинский фестиваль Герман приезжал бесчисленное количество раз. Он был лауреатом, у него Волошинская премия. В ипостаси фотографа он выигрывал конкурс фото-поэзии. Хорошо известна его серия фотопортретов писателей. Книга избранных стихов Германа Власова была удостоена премии имени Фазиля Искандера.
Данила Давыдов
Данила Давыдов никогда не ездил на Волошинский фестиваль и никогда не был в Доме-музее Булгакова. У него были очень напряженные нелицеприятные отношения с Андреем Коровиным, но он очень взвешенно относился ко всему кругу поэтов, о которых я пишу.
Однажды в Зверевском центра искусства… О! Этот Зверевский центр искусства в Москве. Какие там были возлияния, как я его боялся, еще до выступления поэты там радовались жизни и выходили на сцену столь возвышенные, что бывало, не могли связать ни слова и только многозначительно молчали или лежали. Как-то там умер поэт. Он сидел во дворике в кресле и взял и умер.
Ну так вот, однажды в Зверевском центре искусств мы стояли в толпе поэтов и Юра Коньков произнес:
– Без двух живительных глотков
– Я вероятно не Глазков, – продолжил Данила Давыдов, стоявший за нашими спинами, и доброжелательно улыбнулся. У Давыдова прекрасная и добрая улыбка.
– Косые косы причесав, – опять сказал Юрий Коньков.
– Очаровательная, идешь, как с куклой, это Георгий Оболдуев, – опять продолжил Данила Давыдов.
Данила Давыдов живет в мире русской литературы и органично дышит её воздухом.
Булгаковский салон Андрея Коровина
Булгаковский салон Андрея Коровина существует очень давно, поэтому я ничего не помню. Дат не помню, кто был, кто не был не помню, знаю только, сколько я пишу, столько он и существует. Перед глазами один бесконечный поэтическо-прозаический вечер, который длится, уже не прекращаясь, лет двадцать. Когда-то туда пришли юные и веселые, потом юные и веселые повзрослели, потом юные и веселые постарели, на смену им пришли новые юные и веселые, которые тоже повзрослели и постарели, а потом, видимо, придут еще одни юные и веселые, которые тоже повзрослеют и постареют.
От всего этого фестиваля лиц у меня в мозгу только яркие вспышки, как будто я долго-долго хотел увидеть полярное сияние и вот ехал, ехал, брел, брел по арктической тундре и вдруг всё небо среди вечной тьмы и мерзлоты озарилось невиданным дотоле светом.
Многих, кто участвовал в этом карнавале уже нет, кто-то уехал, кто-то затих, но все равно их живые лица, их голоса никак не уйдут из моей памяти, потому что человеческая память имеет странное свойство: запоминать все хорошее и прекрасное, пусть даже даты и числа стерлись и померкли.
Иногда я понимаю, что постоянно слышу какие-то разговоры за кулисами, какое звяканье бокалов с шампанским, меня кто-то куда-то тащит, меня кто-то зачем-то целует, потом обнимает, потом читает новый свой стих, или стих какого-нибудь классика, например Мандельштама или Багрицкого, или стих не классика, но очень хорошего, потом мы обязательно спорим, потом мы обязательно миримся, потом снова звон бокалов, и мы уже какой-то неимоверной толпой оказываемся во дворе у памятника героям Булгакова или в каком-то кафе или, прости господи, в ресторане. Кто-то поет, кто-то танцует, мне опять читают стихи, потом яркий, яркий свет – это я на сцене – я тоже что-то читаю, мне хлопают, потом свистят, я тоже хлопаю и свищу. Снова звон бокалов, но теперь уже почему-то всплывают Тредиаковский, Гандлевский, Кублановский, Слуцкий, Гандельсман и Параджанов. За Параджановым я узнаю Моне или Мане, кто их там разберет. Потом Эйнштейн, Эпштейн и Эйзенштейн.
Потом мы все куда-то едем. На метро. Нет на такси. Нет! Мы летим на тройках! Удалой ямщик поет что-то нечленораздельное, но долгое, справа прижимается очаровательная красотка, слева прижимается очаровательная красотка, вокруг вопят друзья, метет знаменитая русская поземка и где-то в глубине, в самой душе царит какая-то невыразимая легкость, счастье рвется наружу, словно это всё и есть счастье (тут кто-то цитирует Рубцова и кого-то ругает, мы тоже что-то цитируем, возможно Ерофеева, и кого-то ругаем, потом целуемся и снова читаем стихи, теперь уже свои), словно мы там в вечной России и нам вечные 18, и мы только что познали настоящий русский дзен.
И это то ли безобразие, то ли просветление длится так долго, что ты уже и не замечаешь, как новое безобразие перетекает в следующее просветление, а самое главное ты и не хочешь иной жизни, потому что, оказывается, что настоящая жизнь состоит не из работы, семьи и выхода на пенсию, а вот из этих цитат, из этих стихов, из этой прозы, из этих строчечек, из этих лиц, из этой сцены, из этого вечно меняющегося кота, который из поколение в поколение получает одну и ту же кличку Бегемот, и тебе уже непонятно – эта раздвоенность жизни – это нормально или ты живешь именно там, а не здесь, и именно в этих поэтических строках, в этих поэтических вечерах, среди этих зыбких, но таких реальных и нужных друзьях.
И ты вдруг начинаешь понимать: что бы не произошло, что бы не случилось, какие бы кони Апокалипсиса не застучали своими чудовищными копытами, какие бы не случились войны и конфликты, как бы ты не переругался и не перемирился, куда бы тебя не забросило, ты все равно останешься частью этой маленькой замкнутой вселенной, куда тебя занесло по своей (по своей ли?) воле или же по воле проведения.
А затем, вдруг, ты отчетливо и как-то всеобъемлюще начинаешь принимать и понимать всех литературных героев прошлого, весь этот Золотой век, весь этот Серебряный век, Политехнический, Московское время, понимать, что они чувствовали, как жили, чем дышали, к чему стремились и к чему пришли.
И вот это вот понимание к чему пришли прошлые и дает тебе то ли мудрость, то ли силу ценить этот замкнутый и чудаковатый мир дома Булгакова, потому что на самом деле ничто не ушло, никто не умер, все живы, все целы, просто перешли в совсем иное измерение, заглянуть в тайны которого тебе позволили судьба и эти зыбкие, тонкие, нежные и вечные литературные материи.
Елена Левина
Елена Левина моя жена. Она пишет стихи и критические статьи, но написала безумно мало. Лена часто была на Волошинском фестивале. Там мы и познакомились. Она лауреат Волошинского конкурса по видеопоэзии.
Жена у меня давно живет заграницей. Из заграницы она мне шлет фотографии. Из Норвегии она прислала лосося. Из Чехии пиво. Из Дублина портрет Джойса. Из Пекина – летающего дракона. Из Израиля – арабов. Из Парижа тоже арабов и Эйфелевою башню. Я ей шлю из Алушты фотографии миндального дерева, которое растет у подъезда нашей квартиры. Миндаль в цвету, зеленый миндаль, миндаль в плодах миндаля, миндаль под снегом, хотя это бывает редко.
– Что ты ищешь? – спрашиваю я жену. Приходит фотография капибар.
– Бразилия? – спрашиваю я.
– Нет Чили, – отвечает она.
– В чем смысл жизни? – спрашиваю я жену и шлю фотографию цветущего в Алуште персика. Приходит фотография обезьян.
– Африка, – пишу я.
– Нет, Берлинский зоопарк, – пишет жена.
– Зачем мы живем, – отвечаю я и шлю фотографию Черного моря на закате. Приходит фотография пингвинов.
– Антарктида, – пишу я.
– Нет Кейптаун, – пишет жена.
Когда-нибудь, когда я совсем состарюсь и мои суставы станут не только хрустеть, но и перестанут гнуться, когда мои волосы не только поседеют, но и выпадут, когда кожа моя из мягкой и влажной превратиться в асфальт, я приеду в Кейптаун, зайду в таверну «Хромой Пью», возьму крепкий старый эль, и морщинистый негр мне будет рассказывать байки о белой женщине, которая здесь была давным-давно, каталась на дельфинах и выдувала чарующие звуки из морской раковины в брызгах штормовых волн под пение опасных сирен.
Юрий Коньков
Юрий Коньков самый загадочный поэт, которого я знаю. Дело не в текстах, хотя и тексты его требуют вдумчивого исследования (книга РжаВоронок одна из моих любимых), а в самой загадочности Юры. Его всегда окружает ореол таинственности. Я много с ним общался и дружил, бывал у него дома, у него очаровательная жена и очаровательные дети, но поступки его все-таки до конца не понимаю.
Юра Коньков долгое время был главным редактором сайта «ТЕРМИтник-поэзии». Сайт достался ему в плачевном состоянии, долгое время до него литературная работа не велась. Ему удалось наладить работу, заново осуществить встречи авторов, издавать альманахи. Он даже выпускал рекламную продукцию с атрибутикой сайта. В 2014 году погиб Андрей Новиков и журнал «Современная поэзия» остался без попечителя, но Юра решил вести свой проект и создал журнал Homo Legens, куда и пригласил меня в редколлегию. За семь лет журнал опубликовал огромное количество уникальных авторов и вошел в Журнальный зал, но видимо какие-то трудности заставили Юру закрыть журнал, хотя можно было его, как Новая Юность, вести в электронном виде или кому-то отдать, но, видимо, окончательное мучительное расставание с проектом не входило в планы Юры Конькова.
Журнал Homo Legens был домашним. Редакция пересекалась только в сети, по-моему, была только одна реальная встреча редакторов за 7 лет, многие разделы Юра вел самостоятельно, а это сверхнагрузка.
Читал свои стихи Юрий Коньков отрешенно, не смотря в зал, как бы внимательно вчитываясь в то, что он сам написал. Смотрел немного в сторону.
На Волошинском фестивале его любили, он не раз туда приезжал. Надеюсь, еще не раз и приедет.
Алёна Бабанская
Кругом снега, снега, снега, снега
Прозрачны словно патока–нуга.
Поэзия не терпит целеполагания. Если вы проснётесь утром и вас вдруг попросят написать поэму о Братской ГЭС, просто потому что вас очень-очень попросят написать поэму о Братской ГЭС, даже если вас самолётом свозят на эту Братскую ГЭС или даже через всю страну отвезут для закрепления успеха на длинном зеленом поезде, то у вас получится не поэма о Братской ГЭС, а поэма, где вас попросили написать о Братской ГЭС. Стихи возникают тогда, когда вас не просили, стихи возникают от нечего делать, от дуракаваляния, они бесцельны, а раз бесцельны, то вечны, потому что вечное искусство не имеет цели, если только вы не художник и вас не попросили написать портрет знатной аристократической вельможной особы, но и то, если вы большой художник, то даже портрет вельможи у вас будет бесцелен.
Алёна Бабанская из всех известных мне поэтов лучше всех валяет дурака, а если поэт валяет дурака, то ему открыты все поэтические бездны.
Вот он едет по бесконечной снежной тундре и валяет дурака, вот он рассматривает красноперых молчаливых рыб и валяет дурака, вот он выращивает и собирает кубанский сладкий виноград и гонит из него терпкое пьянящее вино, или жует спелые жардиолы и сливы, выплевывая на чернозем крепкие косточки, но он все равно валяет дурака, потому что не валять дурака не может.
Но проблема дуракаваляния в том, что оно незаметно и окружающими зачастую воспринимается, как не дело. Мы же не можем назвать певчую птичку дельным человеком. Певчая птичка на то и певчая птичка, что поёт о чем хочет и как хочет: то есть ни о чем, никак, как ляжет на душу, как захочется, как чувствует, как видит Вселенная и поэтическая судьба, как распорядились Олимпийские боги и Эвтерпа. Внутренняя напряжённая духовная жизнь таких поэтов скрыта от широкой публики, они незаметны, хотя и явственны. Вы не увидите птичек на литературных собраниях и фестивалях, вы ничего не узнаете об их личной жизни, их успехи не будут будоражить заголовки центральных литературных газет, вы не будете смаковать в курилках их куртуазные похождения. Они просто поют, их просто надо читать, их книги надо просто знать, их просто надо любить.
– Ну вот, – сказала мне Алёна и улыбнулась широкой открытой улыбкой.
Я тоже улыбнулся, я не могу не улыбнуться в ответ, когда улыбается Алёна.
Она залезла в сумочку и достала черно-белую квадратную книгу. На обложке было написано "Акустика".
Акустика – это учение о звуках, слышимых человеческим ухом.
Я поднял книгу на уровень глаз и прислушался.
Мы стояли в центре станции метро Китай-город, бежали пассажиры, гудели поезда, уборщики толкали свои моющие гранит машин, было шумно и громко, но я отчетливо слышал, как через эту плотную толстую обложку поёт звонкая птичка.
Алёну я знаю ещё со времен сайта ТЕРМИтник поэзии, где она была редактором, да и сейчас редакторвствует в электронном журнале Формаслов.
Алена хорошая.
Алконост
С поэтами «Алконоста» я столкнулся давно. В 1997 году. Это широкий круг поэтов, но я был знаком с Ольгой Нечаевой, Григорием Петуховым, Михаилом Свищевым, Алексеем Тиматковым, Андреем Чемодановым, Евгением Лесиным, Севой Константиновым и Натой Сучковой.
Со всеми ними я пересекался в годы обучения в Литературном институте. Оля даже была у меня в московской квартире в Люблино, помнится мы обменивались видео-кассетами. С Михаилом Свищевым одно время писали в один журнал, что-то типа «Алло». На вечерах Андрея Чемоданова бывал неоднократно. Чемоданов каждый год отмечает в Зверевском центре Хелуин с черепами и атрибутами темной силы. У Леши Тиматкова и Кати Соболевой оставлял на передержу своего кота Феника. С Евгением Лесиным сталкивался в редакции «Независимой газеты», Ната Сучкова с Машей Суворовой останавливались проездом из Вологды у меня дома в Москве. С Гришей Петуховым дрался в подвале Литературного института в бытность, когда проректором по хозяйственной работе был Тиматков.
Драка была странная. Я не помню из-за чего она началась. Видимо, из-за моего длинного языка.
Я как-раз привстал и вдруг услышал свист кулака Петухова. У Гриши хороший джеб.
– На, – донеслось. А потом я завертелся, полетел, открыл спиной дверь в туалет и ударился затылком о край унитаза. Я лежал и смотрел в потолок. По потолку ползала зеленая жирная муха.
Но затылок во времена моей молодости у меня был крепкий. Я только крякнул, задумался и медленно произнес:
– Ничего себе.
Потом я потер затылок, выскочил из туалета и сбил высоченного двухметрового, тощего Гришу с ног.
Гриша завалился на стол. Я молотил его кулаками, но Гриша был не только высокий, но и очень вёрткий. Он вертелся, как уж на столе, ни один мой удар не доходил до его лица.
Я бил и бил, а Гриша Петухов вертелся и вертелся. Шло время. На стене в подвале тикали огромные часы. Секундная стрелка сделала ни один оборот.
И вдруг хрупкий, интеллигентный и образованнейший Гриша совершил замысловатое па ногами, и я снова отлетел к унитазу и снова ударился о него головой.
Я лежал и опять смотрел на зеленую жирную муху, которая ползала по потолку.
«Ничего себе», – снова подумал я.
– Ну хватит, – вдруг услышали мы голос Тиматкова.
–Ну хватит, – повторила Нечаева.
Я привстал, потер затылок и нос, ни синяков, ни царапин не было. Гриша тоже потер нос и ощупал лицо. У него тоже ни синяков, ни царапин не было.
Гриша, кстати, эту драку не помнит. Мы потом говорили с ним о ней уже в году 2020-ом в кафе «Жан-Жак», но Гриша ничего не помнил. Мы просто обнялись и посмеялись. Гриша же добрый, отзывчивый и доброжелательный человек.
Каждый поэт Алконоста заслуживает отдельного разговора. Мне ближе всего стихи Севы Константинова. Задумчивые и светлые. «Дорожка, перебегаемая гномом» Это из него. Стихи Михаила Свищева очень любил Леша Рафиев. Мне посчастливилось слышать, как у Светы Хромовой на «Литературном радио» свои стихи записывает Ольга Нечаева (любимое «Офелия»). Все было очень неожиданно и необычно. Мы просто стояли с Олей и смотрели друг на друга даже не поговорили. Оля изменилась мало. Те же смеющиеся глаза и короткая стрижка.
В девяностые я очень хотел, чтобы мои стихи напечатали в журнале «Алконост», который выпускало это одноименное общество поэтов. Он был оригинальный, приятно было держать в руках. Ранние номера были чуть ли не на картоне, а поздние номера выпускали уже в типографии с ярким красно–зеленым символом Алконоста. Журналу уже лет тридцать. Не так давно вышел юбилейный номер. Но так и не сложилось.
Александр Переверзин, Ольга Нечаева и другие поэты позже создали знаковое издательство «Воймега», в котором издавались все значительные поэты моего поколения. Дома у меня лежит книга избранного Дениса Новикова и книга стихов Андрея Полякова, вышедшие в этом издательстве.
Из этого круга поэтов завсегдатаями Волошинского фестиваля были Ната Сучкова, Мария Суворова и Александр Переверзин. Ната Сучкова в один год победила в турнире поэтов (на Волошинском проходили турниры поэтов и турниры прозаиков), а Саша Переверзин не раз читал свои стихи с различных сцен Волошинского фестиваля. Вел он и мастер-классы. О Саше можно много писать, и о нем, и о его стихах. Культовыми были его стихи о чайнике и о папе.
В 2023 году он с миссией АСПИР вместе с Марией Базалеевой приезжал ко мне в Крым, мы посидели в Алуште, потом в Симферополе у меня в квартире проходил вечер любимого моего поэта Андрея Полякова.
Александр Переверзин
Мне обещали: ты умрёшь.
Но это ложь, да, это ложь,
ведь ночью, вызвав uber,
я до утра не умер.
У лирического героя поэзии Александра Переверзина странные отношения со смертью. Он сам не понимает: умер он или не умер. Это не скитание между миром живых и мертвых, не Чистилище, не Лимб или Араф. Это какой-то выдуманный мир поэта, который он сам же призывает и сам же отвергает. Такой дуализм сознания лирического героя Переверзина приводит одновременно к отрицанию мира земного и призыва к смерти и к восхвалению мира земного и ожиданию бессмертия.
Вот он говорит о нежном чувстве и сложном искусстве, которые разлиты в воздухе, слышит музыку, но одновременно констатирует, что память об этом чуде недолгая. Вот он видит ангела над головою, но почему-то облик ангела едва различим. Более того, как бы застряв между мирами, лирический герой Переверзина считает, что именно это состояние позволяет ему говорить с вершин невиданных высот.
Смерть у Переверзина пахнет известью и карбидом (сероводород и фосфин? запах серы?), то есть смерть – это проявление Ада, а никак не переход в мир иной, в мир Райский, но в то же время по своему выдуманному миру лирический герой Переверзина бродит в обнимку с Творцом и, видимо, ему (лирическому герою) абсолютно не страшно с этими высшими силами. Ему темно, но не страшно.
Получается он не верит в чудо, но, видимо, чудо в его жизни уже произошло, это какое-то прошлое чудо. Может быть, сам факт творения мира Перверзин считает чудом, или факт своей жизни, пусть и скитальческой, пусть его и постоянно тянет на погост, или в храмы, или к святым, или в Шатуру, слушать и ощущать церковный мир? Может – это и есть то чудо, которое фиксирует лирический герой Переверзина. Но почему же оно прошлое?
Мрачный северорусский Овидий, которого сжимают какие-то страшные тиски, но что это за тиски, которые, чем сильнее сжимают поэта, тем бессмертнее поэт становится? Что за тени видит лирический герой Переверзина, если он живет в обнимку с Творцом? Тени собственной тоски?
Но откуда эта среднерусская тоска? Откуда эти страдания и ощущения, будто ты плывешь в одиночестве в одноместном кораблике, если о тебе помнят высшие силы и ты не забыт?
Этот парадоксальный дуализм поэзии Переверзина остается не раскрытым.
Мы только можем предполагать о каком-то страшном (странном?) событии, которое произошло с лирическим героем Переверзина в прошлом. То ли чудо, то ли темная тайна.
и жизнь, как паучок живая,
и смерть похожа на часы.
Переверзин одновременно создал мир живой и разнообразный, мир яркий и дышащий: хрупкая скорлупка, огонь, сияние, полет шмеля, тихое, одинокое, непонятое слово, но почему-то считает, что миром правит пустота, а раз миром правит пустота, то лирический герой поэзии Переверзина постоянно сомневается нужен ли вообще этот мир. Нужен, Саша, нужен. Может быть, мы и не знаем, зачем нужен этот мир, но он нужен, потому что без знания того, что нужен этот мир, нас ожидает безмирие.
Мне обещали: погоди,
всё впереди, всё впереди,
заглохнет твой пропеллер.
Но я им не поверил.
И вот с этим обещанием нужности мира лирический герой Переверзина день изо дня едет в электричке из Люберец куда-то на восток, то ли в ожидании чуда грядущего, то ли в ощущении уже прошедшего чуда земного, как бы оберегая свой внутренний мир (а значит и весь мир в целом, потому что внутренний мир и есть целый мир) парадокса Переверзина от того внешнего мрака, от той пустоты, которая может навалиться, от которой не продохнешь, которая давит и давит, но никак не выдавит, потому что поэзия и есть тот мир, который построил Александр Переверзин.
Александр Перверзин не раз ездил на Волошинский фестиваль в Коктебель и был его лауреатом, вел мастер–классы и выступал с чтением своих стихов. Александр лет двадцать возглавлял издательство «Воймега», в котором вышли книги значимых поэтов моего поколения. Александр бережный хранитель поэтического мира многих стихотворцев: Денис Новиков, Александр Тимофеевский и др. Входит в редколлегию толстого литературного журнала «Просодия». Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Арион» и др. Автор нескольких книг стихов.
Дмитрий Плахов
– Слава, – написал как-то раз мне Дмитрий Плахов в мессенджер (я буду звать Дмитрия Дмитрием, хотя в обществе его часто зовут Митя Плахов, да и сам Дмитрий часто называет себя Митя Плахов. Мне имя Митя не нравится, поэтому Митю Плахова я буду назвать Дмитрий Плахов).
– Чего, – ответил я.
– У меня есть двоюродная сестра, из старинной артистической семьи.
– Это хорошо.
– Она объездила весь мир. Париж, Лондон, Гваделупа, Мадагаскар, Непал, Антильские острова, Рейкьявик и прочее, прочее, прочее.
– И.
– Она сейчас в Крыму.
– Встретим Дима, не беспокойся, это не Гваделупа, это Крым. Здесь хлебосольные и миролюбивые жители.
– Ты не понял.
– Чего не понял?
– Она в беде.
– Спасем.
– Ты не понял.
– Чего я не понял.
– Она в психбольнице в Крыму, денег нет, родственников нет, телефонов нет, надо ее забрать.
Я присвистнул. Без ближайших родственников это сделать сложно.
– Заберем, – написал я, – если что Саша Барбух поможет или Костя Ковригин (мои крымские друзья), адрес только дай, ты адрес хоть знаешь?
– Напишу через час, – и Плахов исчез.
Он не написал ни через час, ни через два, ни на следующие сутки, я уже ему сам написал, но он все равно молчал.
Ответил он только через неделю.
– Помощь еще нужна? – еще раз спросил я.
– Нет, – написал Дима.
– Не понял.
– Все разрешилось.
– Ну хорошо, – сказал я.
Какое всё вкладывал в свои слова Дима я до сих пор не понимаю.
Диму я знаю довольно давно. Года с 1999. Он был завсегдатаем сайтов со свободным размещением стихов. Позже в году в 2003-ем он вступил в Рукомос и был действительным его членом.
Знаменита его поэма «Маршалы», напечатанная в журнале «Новый Берег». По воздействию на меня я ее сравниваю с поэмой «Кыё» Олега Чухонцева, хотя она совсем о другом. За «Маршалы» Дмитрию не раз прилетало с разных сторон.
Дмитрий по виду – настоящий мачо. Суровое выражение лица, татуировки, сверкающие глаза, бобрик и щетина. Каждый год в Крым он приезжал с новой очаровательной девушкой, и мы ему все завидовали. Если бы был 13-ый подвиг Геракла про нимф и мужскую сил, то это о Мите Плахове. У него было много жен и огромное количество детей. В сети можно найти фотографии Дмитрия Плахова в окружении симпатичных дочек. У Димы будет хорошая старость.
Дмитрий Легеза
Дмитрий Легеза – настоящий самурай. Однажды мы с ним снимали эллинг у горы Волошина. Эллинг – это комфортабельное жилье в двадцати метрах от воды, переделанное из лодочного гаража. Было раннее рассветное утро. Я вышел покурить под шум бирюзовых волн, как увидел: Дима Легеза в японском белом кимоно сидит у кромки прибоя и медитирует, а в руке у него настоящий самурайский меч. Какое-то время я не решался отвлекать его от созерцания Вселенной, но он сам обратил на меня внимание.
– Ну-ка, подбрось платок, – сказал Дима.
Я подбросил свой носовой платок.
Вжик свистнул его стальной клинок. Дима разрубил падающий на песок платок пополам. Не помешал даже легкий бриз.
– Ого, – сказал я.
Потом Дима пошел в эллинг и вынес настоящий самурайский лук.
– Смотри, – сказал он и сильно натянул звенящий лук и послал яркую стрелу прямо в сторону горы Волошина, и стрела взмыла прямо в небо, и достигла вершины горы Волошина, а потом улетела в море, к горизонту, перемахнув вершину горы Волошина, где с брызгами шлепнулась в воды Черного моря.
– Ого, – сказал я.
Мне вдруг представилась суровая средневековая скалистая Япония. Отряд самураев во славу императора Итидзё скачет на коренастых лошадках к горе Фудзи, чтобы наказать непокорных взбунтовавшихся буракуминов. На первом скакуне в самурайском шлеме несется Дима Легеза, в руках его императорский флаг и самурайский меч.
Дима Легеза – прекрасный питерский поэт. В 2006 году вышла его книга «Башмачник», которая хранится в моей библиотеке. В 2007 году вышла его подборка в журнале «Знамя» и называлась она «Настоящие самураи».
Кроме написания великолепных стихов и самурайских подвигов Дима занимается врачеванием. Он врач. Он кандидат наук. Кажется, в году 2010 он спас от страшных болячек в Коктебеле какого-то польского поэта за что был награжден оргкомитетом фестиваля медалью «За неоценимую помощь».
– Хочешь быть самураем, – спросил меня Дима.
– Хочу, – радостно закивал я головой.
– Борись, – сурово сказал Дима и медленно, как подобает настоящему самураю пошел в эллинг.
Дима один из основателей ЛИТО ПИИТер и организатор фестиваля «Петербургские мосты».
Седой и величественный, с умными глазами, каким и должен быть настоящий самурай.
Даниэль Орлов
Даниэля Орлова я впервые увидел в Доме-музее Волошина в Москве в году 2008-ом. Он читал свои рассказы со сцены большого зала, который расположен в подвале и сейчас в основном используется для проведения театральных спектаклей.
Что меня поразило – это звук. Это был чистый филологический звук великого литературного русского языка. Все переплеталось, пело и гремело, завораживало и сверкало. Тонкая мелодия Моцарта неясно переходила в Нью–Орлеанский джаз, а потом описав петлю звучала Богемской рапсодией Фредди Меркури. Оторваться от это чистейшего звука было невозможно.
После выступления Орлов подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:
– Славик, мы будем издавать книги!
– Чего, – спросил я.
– Мы будем издавать настоящие стоящие книги современных русских писателей, а не все это барахло, которое выпускает ЭМО. Посмотри, – сказал Даня и обвел полный зал Булгаковского дома, – сколько здесь замечательных русских писателей, прозаиков поэтов, мы будем их издавать!
Я задумался.
– Наши книги будет читать настоящий вдумчивый читатель, умный читатель, образованный читатель, они будут стоять в школьных библиотеках наравне с Чеховым, Бабелем, Достоевским, Хемингуэем, Лондоном и Толстым, наши книги хлынут заграницу, их переведут на тысячи языков, Нью–Йорк, Париж, ежегодная Лондонская книжная ярмарка. Вечность, Славик, это вечность!
И самое главное Даниель Орлов открыл такое издательство и печатал книги. Кажется, у него вышел Миша Квадратов.
Даниель живет в Кронштадте у Финского залива, вместо южной черноморской хамсы и сладкого ялтинского лука он жует соленую балтийскую кильку, ядреный чеснок, корюшку и пишет настоящие толстенные русские романы.
Я часто звоню ему. Он показывает мне своего мопса Черчилля и милых дочек, а я показываю ему своего рыжего кота Феника и свою библиотеку.
Его романы «Чеснок» и «Саша слышит самолеты» полны музыки настоящей прозы и не раз входили в короткие и длинные списки различных литературных премий.
В 2023 году Даниель с писателями Дмитрием Мурзиным и Андреем Полонским после волонтерской миссии на Донбассе заехали ко мне в гости в Алушту. Мы бродили по практически европейской набережной, ничем не хуже, чем в Греции или Испании, слушали рокот славного Черного моря и обсуждали судьбы нашей Родины.
На Волошинском фестивале Даня тоже был не раз. Один раз мы сидели на балконе гостиницы Камелия-Кафа на третьем этаже и кормили кошек. Полосатые кошки были на первом этаже. Худющие. Половина из них были одноглазы и без хвостов. Мы бросали им вниз домашнюю жареную колбасу. Кошки ели эту колбасу. Я уважаю Даниэля. У него собака Черчилль, а он кормил кошек.
На Волошинском фестивале он вел прозослэм, который сам и создал. На первом слэме победил Саша Либуркин со своим знаменитым рассказом «Куннилингус».
А еще Даня пишет стихи и песни поет под гитару. А еще он бывший геолог, а геологи бывшими не бывают. У него есть отличный роман про геологов.
Ирина Евса и Анна Гедымин
Ирина Евса и Анна Гедымин столь значительные поэты, что каждая из них заслуживает отдельного воспоминания, но в моей памяти почему-то всплывает, как они приболели. Жили они в одном номере. Слово «приболели» до конца не отражает того состояния, в которое погружались многие славные персоналии на берегу Черного моря в Коктебеле. Неокрепшие организмы попадали в руки необъяснимой лихорадки, которая валила их как зубастый африканский вирус. Все это сопровождалось температурой и извержениями. Я, как давний гость фестиваля, хорошо знал все особенности этой лихорадки и всегда возил с собой большой запас всевозможных лекарств. У меня даже была своя методика, которую я опробовал на многих страдальцах. Сначала надо выпить 10 таблеток активированного угля, потом две таблетки аспирина, потом две таблетки парацетамола, потом таблетку энтерофурила, и на утро все будет замечательно. Именно эти события и послужили причиной моего сближения с Ириной Евсой и Анной Гедымин. Они потом так активно благодарили меня за спасение, что пришлось им запретить активно благодарить меня за спасение.
Ирина Евса читала стихи отстранённо. В её жизни было много мировоззренческих поворотов, но я ее помню, когда она представляла книгу «Юго-Восток» на Волошинском фестивале, за которую получила премию. Если честно это единственный поэт, при чтении стихов которого у меня выступали слезы. Она вела мастер-классы и была в жюри.
Анна Гедымин восторженный поэт, поэт восторга. Она так необъяснимо открыта миру, что каждое мгновение проживает в невероятной радости. В ней живет большой ребенок, и это очень важно для писателя, для поэта. С Анной Гедымин я много раз пересекался в Москве в Доме-музее Булгакова и всегда рад ее видеть и слышать ее чудесные стихи.
Алиса Поникаровская
– Ты где, – пишу я Поникаровской в вотсапе.
– В Феодосии.
Вообще-то Алиса должна была час назад быть у меня в гостях в Симферополе.
Пишу через час:
– Ты где, Алиса?
– В Севастополе.
Пишу через час:
– Ты где?
– В Ялте.
Пишу через час:
– Ты где.
– В Алупке.
Пишу через час:
– Ты где?
– В Таиланде.
– Что ты делаешь в Таиланде, ты же обещала заехать ко мне в Симферополь пять часов назад.
– Я ненадолго.
– А сейчас где, – пишу еще через час.
– В Бахчисарае. На Чуфут-Кале.
«Хотя бы в Крыму», – думаю я.
Алиса Поникаровская, либо танцует, либо фотографируется, либо пишет, либо сочиняет сценарии, либо куда-то едет. Я ее называю – танцующий Шива. Себя она за бурную рок-н-ролльную молодость называет бабушкой сибирского рока, а хорошо известна, как сценарист и прозаик.
Её роман стоит у меня в библиотеке на почетном месте. Когда я смотрю на роман, то вижу:
Алабама. Жара. Хайвэй через прерии. Мчит открытый автомобиль Тесла. Из динамика звучит Джим Моррисон, Алабама сонг, за рулем сидит Алиса Поникаровская, черные очки на пол-лица, яркая красная помада, пальцы в серебряных украшениях, красотка, развевается лиловый шарф. Я стою у дороги. Я устал. Я долго шел и взмок. Стою потный, толстый и старый. Седой. Вдруг электромобиль Тесла на всем ходу тормозит возле меня. Алиса, делает глубокую затяжку, снимает черные очки и лениво говорит: «Что парниша, поедем?». И мы едем куда-то вдаль. Не едем, а мчим. Едем и едем.
С Алисой я познакомился на семинаре прозаиков у Светланы Владимировны Василенко в Булгаковском доме, а потом уже пересекался на Волошинском фестивале.
А в 2023 году она ко мне доехала. Доехала вместе с Еленой Посувалюк, известным театральным критиком. Мы хорошо посидели и долго смеялись, а на утро Алиса мне сварила борщ.
Рука Москвы (Рукомос)
Литературное объединение Рука Москвы (в просторечии Рукомос) неразрывно связано с Волошинским фестивалем. Многие поэты этого общества постоянно ездили на фестиваль и организационно помогали Андрею Коровину. Образовалось оно в 2003 году и просуществовало до года 2014-го.
В обществе были действительные члены (кто платил взносы) и ассоциированные, кто взносов не платил.
На 2011 год действительными членами являлись: Александр Анашкин, Андрей Новиков, Анна Павловская, Вячеслав Харченко, Геннадий Каневский ака Гай Катулл младший, Герман Власов ака Прочие Опасности, Дмитрий Артис, Дмитрий Макаров, Дмитрий Плахов, Елена Генерозова, Елена Гончарова, Елена Пестерева, Илья Леленков, Ирина Рубанова ака Ёлка Моталка, Константин Прохоров, Мария Ватутина, Наталия Демичева ака BHF, Татьяна Бориневич ака Эклога, Юрий Коньков ака Joker, Юрий Ракита.
Ассоциированными членами являлись:
Алексей Свинухов ака А.В., Анна Асеева ака Графоманка, Галина Давыдова ака Argentum, Глеб Бардодым, Дмитрий Три, Евгений Орлов, Елена Гуляева, Ербол Жумагулов, Игнат Галкин ака Игнат, Катерина Молочникова ака Stray Cat, Лариса Грановская ака Kler, Максим Василенко, Маргарита Светлова ака Пума, Мария Жук ака ariadna, Михаил Гофайзен, Михаил Шерб ака ms, Наталия Осташева, Нелли Ткаченко ака Бемби/Shishiga, Нелли Якимова ака lila, Олег Горшков, Олег Шатыбелко, Полина Арнаутова, Рита Бальмина, Серафима Чеботарь ака Сима, Сергей Косяшников ака Plunger.
Здесь я только приведу манифест, написанный мной.
Рукомос. Новая Буржуазная Поэзия.
Написание настоящего манифеста вызвано скорее внешними обстоятельствами, которые вовлекли достопочтенное в узких и широких кругах литературное объединение "Рука Москвы" в некое подобие дискуссии, что и заставило нас (людей, в общем-то, недалеких и не обладающих систематическим университетским образованием) взяться за столь неблагодарный труд, как написание некоего пространного заявления.
Мы не пытаемся избавиться от навешенных на нас ярлыков творцов нетленок, проповедников мещанской морали и оправдателей виртуозов–шестидесятников и в полной мере осознаем всю литературную ответственность (все-таки, littera scripta manet), которая ложится на нас. Но деваться некуда, ибо от классического "и эти люди запрещали нам ковыряться в носу" никуда не уйти.
Сразу заявляем честно, что термин "новая буржуазная поэзия", приведенный в заголовке, частично нами заимствован (впрочем, это отдельная история)1 , да и видится он нам скорее забавным, нежели вдумчивым, потому что ничего нового в наших поддатеньких читках "тварей дрожащих, а не право имеющих" нет, так же, как не было в России старой буржуазной поэзии.
Акмеизм в этом контексте следует отнести к явлению мира аристократического и ушедшего и, несмотря на наше пристрастие и даже любовь к нему, все наши потуги к нему подтянуться будут выглядеть как стремление буржуа достойно занять средневековый замок, не потревожив вишневый сад.
Прилагательное "новая" в таком случае надо адресовать эстетическим пристрастиям участников общества. В противовес утвердившемуся в широких литературных кругах мнению о сетевой поэзии как о поэзии экспериментальной, члены этого сборища придерживаются взглядов, в некотором роде, классических, ни в коей мере не озаботившись поисками и построением нового языка. Мы считаем, что новый язык нельзя построить – можно лишь пристроиться к языку современному.
Впрочем, не стоит думать, что какие-либо неореалистические идеи или вообще какие-либо идеи могли способствовать тому, что группа лиц организовалась motu proprio.
Организация столь славных и достойных авторов, придерживающихся разных стилей и направлений, произошла по признакам внешним. Дело в том, что общество "Рука Москвы" буржуазно по своей природе. Типичный его представитель – это молодой человек (молодая дама), независимый (ая) финансово до такой степени, что может позволить себе купить компьютер и модем, подключиться к Интернету, регулярно оплачивать хостинг и платить литературные взносы, то есть это хорошо оплачиваемый западноевропейский яппи, или много думающий (любящий подумать) новый русский, или отпрыск нового русского, озабоченный проблемами самосовершенствования, а никак ни поисками ниши (братэлло, какая ниша, "не видишь, мы играем").
Когда нам со сцены кричат: "Поэзия – это серьезно! А ты бы мог умереть за свои стихи?" – мы отвечаем, дрожа и слегка заикаясь: "А к–к–как же Ан–н–на Андревна и другие умные люди ?"
Игра – и только игра. В игре игрушечный критик убивает игрушечного поэта игрушечной эпиграммкой, из-за чего тот падает в игрушечный зал на колени игрушечных зрителей, театрально закатывая глаза и монотонно декламируя: "А–а–а. Злодей уничтожил искру божию". Нас всегда пугало серьезное намерение поскидывать всех, кого ни попадя, "с парохода современности". Что, местов, что ли, мало? Если нет денег на пароход – купите байдарку и плывите спокойно.
Вследствие этого, рукомос – аморфное существо с остатками "сырокопченой колбаски в бороде", сидящее в полумраке своей каморки в рваном махровом халате и старых стоптанных тапочках возле светящегося квадратика экрана компьютера с твердым намерением познать себя (ибо: "познай себя и познаешь мир") и жаждой самосовершенствования в душе.
Поэзия, как образ бытия; поэзия, как "способ не сойти с ума"2 ; поэзия, как "бегство от свободы"; поэзия, как веселое и легкое времяпрепровождение.
В свете вышеизложенного никому из рукомосов никогда не придет в голову c комсомольским задором бродить по общагам современной литературы, выискивая ночных бабочек, чтобы громогласно выставить их за дверь литературного процесса, уподобляясь тем самым Булгаковскому Шарикову.
Более того, если нас спросят "Что ты сделал для хип–хопа?" (простите, опечатка закралась, имелось в виду "Что ты сделал для литературного процесса?"), то мы с гордостью ответим, что ничего, если литературный процесс трактуется, как обязательное кривляние и отрыв от пристрастий пусть мало знающего, но – читателя. Мы хотим "использовать стихи по прямому назначению" ибо понимаем, что стихи без читателя – не живут.
Говорить о том, что мы призваны исправлять нравы, мы не решаемся, и даже более того – считаем, что любое заявление такого рода есть признак собственной гордыни и безответственности, что, конечно, никак нравы не исправляет.
Скромно потупив взор, мы нимало не смущаемся своей банальности и наготы, тем более что мы прекрасно осознаем свои недостатки и пороки, главным из которых является наша буржуазность со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И если вдруг где–то в наш стих попали "брабантские кружева" во время описания процесса бритья лирического героя лезвием фирмы "Жиллет", то мы готовы стерпеть обвинения в пошлости и театральной тоске по декадансу, понимая, что буржуазная природа имеет и положительные черты: отсутствие агрессивности, отсутствие фанатизма, терпимость, постоянное общение с читателем (популизм в самом хорошем смысле этого слова), самоидентификация, самопознание, самосовершенствование.
От того, что Рукомос не рисует на стенах рунические символы, выдавая их за супер-гипер-сверх-ретурн-живыемертвецывозвращаются-II, поэзия Рукомоса понятна обычному слушателю, будучи полностью сориентированной на "постбродскую эпоху" и эталоны поэзии шестидесятых.
Если же происходят в среде Рукомоса какие-либо футуристические, неофутуристические или обериутские опыты по созданию нового языка, то никакой паники или же недопонимания среди рукомосов не возникает, лишь бы опыты не сопровождались громогласным воплем "Я – Великий Русский Поэт", а в окружающую поэта добропорядочную публику не летели кусочки фекалий, подкрепляемые заумью. Мы предпочитаем жить в новом языке, а не создавать его.
Для упорядочения и оценки мы скажем просто: "Пишите, Шура, пишите". Гений от человека обычного отличается лишь тем, что "гений написал тома, а простой человек – несколько строчек".
Понимание предназначения поэта и писателя тем более важно, что в наше время мы переживаем небывалый интерес широкой читающей и пишущей буржуазной публики к современной поэзии, равный по своему значению и своему охвату буму шестидесятых. Отличие лишь в том, что нынешние стадионы виртуальные, а публика не интеллигентская, а буржуазная. Этот факт можно порицать, сердобольно качать головой по поводу падения нравов и вкусов, но отрицать его бессмысленно.
Рукомос надеется, что со временем вкусы исправятся, а нравы изменятся, и гордится тем, что является полноправным участником "новых шестидесятых".
Рукомос любит читателя таким, какой он есть, любит мир таким, каким он является сейчас, и уверен, что новые Вознесенские, Бродские и Губановы появятся в самом скором времени или уже появились.
Смешно находиться в дальнем углу, жаловаться на то, что тебя не читают, не сделав даже попытки войти в "новые шестидесятые". Если же такая попытка не делается, то огорчаться не стоит: все равно, задача поэта одна – писать, а судьи его – читатель и время. Литературное объединение "Рука Москвы".
1.Сочетание слов "буржуазная поэзия" подсказано одной нашей общей знакомой. Прилагательное "новая" было добавлено в результате диспута между Харченко, Новиковым, Ракитой и Власовым на кухне у Новиковых (кажется, еще кто–то был, всех не упомнишь, извиняемся).
2.Впервые этот термин был услышан от одного очень уважаемого нами поэта и литератора, потом его повторил Олег Шатыбелко.
Дмитрий Мурзин.
– Слава, что тебе привезти, – спросил меня в вотсапе Кемеровский поэт Дмитрий Мурзин.
Я задумался, в принципе у меня в Крыму всё есть: Чёрное море, хамса, песчаные пляжи, высокие горы, прозрачные водопады, кот и виноград, рассветы и закаты, яхты, пальмы, девчонки и жена.
– Ну не знаю, – сказал я Диме.
– Ну что, не знаешь, – обиделся Дима.
– А снег у тебя есть, – вдруг спросил я Диму.
– Чего, – переспросил Дима и рассмеялся.
– Снег, – повторил я.
– Слава, – давясь смехом, сказал Дима, – я в Сибири живу, у нас снег утром, вечером, на завтрак, на обед и на ужин, снега у меня завались, ты что снега давно не видел.
Снег в Крыму бывает раз в пять лет. Лежит он восемь минут и тут же тает.
– Привези мне Дима из Сибири настоящий сибирский снег.
– Хорошо, – сказал Дима и снова захохотал.
Дима я знаю давно, с года 1998-го. Мы вместе учились в Литературном институте. Он даже как-то у меня дома был в Москве с двумя миловидными девушками. Девушки были аппетитными и соблазнительными, впрочем, как и всё в молодости. Кажется, ещё Саша Мызников был.
Мы сидели и пили чай, читали стихи, ругали постмодернизм, он тогда был в моде.
Ну так вот. К снегу. Пошёл я и купил 2 килограмма татарской баранины, кинзы, лепешек, картошки, куда без картошки, морковки, сладких помидоров, огурцов, ялтинский лук и стал следить в телефоне за картами, потому что ко мне ехал Дима Мурзин с сибирским снегом. Вот он проехал Москву, вот он проехал Воронеж, вот он проехал Краснодар, вот он проехал Феодосию, а я тушил баранину и ждал Диму с сибирским снегом.
А потом они застряли на Перевале, а потом позвонили ко мне в квартиру, а потом вошёл Даниэль Орлов, Андрей Полонский и Дима Мурзин. И тут в Крыму в апреле пошёл снег, настоящий сибирский снег.
А ещё Дима на Волошинском брал турнир поэтов. Он был королём поэтов, кажется в 2013–ом.
Ганна Шевченко
– Как мой дуб? – спрашиваю я в вотсапе Ганну Шевченко
Ганна шлет мне фотографии дуба. Дуб я посадил лет 12 назад на своем дачном участке в Подмосковье, в деревне Давыдово, который сейчас достался Ганне Шевченко и Сергею Золотареву.
– Большой совсем, – пишет Ганна.
– Ты обещала его не рубить.
– Мы никогда его рубить не будем, Слава, это же твой дуб, – пишет Ганна.
С Ганной, которую я зачастую зову просто Аня, я познакомился на Волошинском фестивале в начале нулевых. Она была совсем юной и приехала из небольшого шахтерского городка. Тогда Аня писала обычные стихи и ни что предвещало, что она вырастит в большого поэта и замечательного прозаика. Ее повесть «Шахтерская глубокая» удостоилась премии имени Фазиля Искандера и престижной итальянской премии «Радуга». Несмотря на актуальное название повести описывается в ней старинная готическая шахтерская легенда о духе шахтера Шубина, который живет глубоко под землей и заманивает в подземные недра неокрепшие человеческие души.
Мой дуб когда-то был совсем тоненьким, с мизинец толщиной, а сейчас это огромное дерево, под которым князю Андрею было бы не стыдно прочитать свой знаменитый монолог.
– У нас в Подмосковье грибы пошли.
– Подосиновики?
– Подосиновики, рыжики, опята, полно просто.
Здесь на юге я лишен радости сбора подмосковных грибов. Виноград собираю, абрикосы собираю, иногда дикий инжир, а грибы высоко в горах, на Перевале. Да и южные грибы сами по себе какие-то странные. В средней полосе я бы прошел мимо и не заметил.
Книга стихов Ани «Домохозяйкин блюз» в миг стала библиографической редкостью и повествует о метафизических глубинах жизни домохозяйки. Борщ сравнивается со Вселенной, а помешивание половником вдруг образует спирали нашей Галактики. Я помню, как Аня выступала со стихами из этой книги в редакции журнала «Новый мир».
Но все-таки в начале у Ани была проза. Ее книга малой прозы «Подъемные краны» вышла в 2009 году. Ранняя проза Шевченко — это абсурдизм в чистом виде, что-то ОБИРЕУТское слышится в ней.
С Аней я много лет ходил на семинар прозы Светланы Василенко в Булгаковском доме, там мы и подружились и сблизились.
Еще у Ганны на даче растет яблоня. В первый раз она дала необычайный урожай сладких огромных поздних яблок. Они висели как стоваттные лампочки на высоченном дереве. Видимо, Аня сварила из них варенье.
На следующий год яблоня не уродила, и Аня с Сережой спрашивали меня, что же делать. Но что делать, что делать?. Яблони родят не каждый год. Пусть каждый год у тебя Аня выходят и выходят новые книжки.
Ербол Жумагулов
Ербол Жумагулов родился 1981 году в Казахстане, в Алма–Ате и закончил академию туризма и спорта. В юном возрасте он играл в футбол, за ним охотились спортивные школы Реала, Барселоны и Манчестер Юнайтед, но однажды во время большого матча, когда решалась судьба международного кубка во время очередного удара по мячу Ербол понял, что он поэт и стал сочинять стихи. А где надо сочинять стихи? Правильно, в Москве. В 2000 году он приезжает в столицу и приходит в Рукомос, куда легко, под овации всех тогдашних членов и был радостно принят.
Ербол — любимый ученик Бахыта Кенжеева. Они оба казахи, их тянуло друг к другу. Видимо, Кенжеев видел в Ерболе самого себя, только юного. В знаменитом альманахе «Девять измерений» 2004 года, вышедшего в издательстве НЛО, его стихи включены по рекомендации Бахыта Кенжеева.
В Рукомос Ербола отправил тоже Кенжеев. Кенжеев вообще очень тепло относился к Рукомосу. Например, он также отправил в Рукомос замечательного поэта Елену Генерозову, ознакомившись с ее стихами. Не в Вавилон, не в Алконост, а в Рукомос.
Юный Ербол артистично читал свои стихи. Это был жар юности и света, прорыва и порыва, нам всем хотелось его обнять, прижать, тем более, что он был самым молодым из нас. В Москве он, кажется, пытался поступить или даже поступил в Литературный институт, но видимо его не закончил.
Всем нравилось какое–то ироничное и самоироничное начало в стихах Ербола. В 2006 году в Астане выходит книга его стихов «Ерболдинская осень» (какое название!). Примерно в то же время публикуются подборки стихов в толстых литературных журналах: Знамя, Дружба народов, Континент и Октябрь. О-о-о-о-о! Какое это было многообещающее начало, какая слава была у Ербола в начале нулевых. Его любили, и он всех любил. Светлый и звенящий.
На Волошинском фестивале я помню его всегда в круге Бахыта Кенжеева, они по-настоящему дружили и ценили друг друга. А потом Ербол уехал к себе в Казахстан, и наши пути разошлись. Я только иногда вижу его посты и заметки в социальных сетях. Говорят, он написал роман. Говорят, он ушел в кинематограф.
Мария Маркова
Поэт Мария Маркова живет в Вологде. О ней много пишут и много писали. Ее стихи регулярно выходят в толстых литературных журналах: «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Просодия» и др. Она автор не одной книги стихов. Лауреат множества премий, в том числе и Президентской. Она дважды дипломант Волошинского конкурса.
Лирический герой Марии Марковой осуществляет переход между мирами, причём сам лирический герой не знает, то ли его душа сама надмирно скитается уже какие сутки, то ли её ведёт проводник разматывая красную нить, то ли она переплывает Лету в сопровождении хмурого неприветливого спутника. Мир этот зыбкий и иллюзорный, иногда похожий на морок, иногда на стремительные фантомы, но обязательно он белый, как снег или полуденный свет. Чтобы не приключилось в этом мире с душой или же с самим поэтом, Маркова знает, что в конце её ждёт яркая сияющая вспышка и откроется проход во что-то иное, и это иное будет намного ярче, богаче и чувственнее, чем её прошлый мир хмари и иллюзий. Такая вера в лучшее мироздание, в будущий мир несмотря на постоянные прижизненные бесконечные вопросы к мирозданию, и отличают стихи Марковой. Маркова уверена, что несмотря на конечность реального материального мира или субъективного мира иллюзий и фантомов (Маркова сама не знает, что же это такое, она находится в вечной неуверенности и в противоречиях) все обернётся чем-то новым, и этого нового Маркова, если и побаивается, то несильно: ведь любой путешественник хотя и боится конечной цели, так как за ней его ждёт неведомое и неизвестное, но любимыми своими силами эту цель приближает.
Способы приближения цели могут быть разными: детальное, любопытное всматривание в пространство (пространство у Марковой обычно зимнее, ледяное); игра со смертью в прятки (ты не придешь, ты не придешь, тебя нет) или диалог с ней; заглядывание одним глазком в хаос в желании извлечь из него вселенную с черновиками рая; плачь об ушедших, даже о самоубийцах, но после всех этих приближений лирический герой Марковой остается только с любовью, но она скорее к нему привязалась, чем его поддерживает.
От этого душа лирического героя скитается между мирами, как бы пустая, но в то же время, как воспоминание, хранит уверенность о своем бессмертии. То есть здесь не задается вопрос о бессмертии души. Лирический герой и так в этом уверен. Здесь задается вопрос о глубине бессмертия: что, собственно, носит с собой и в себе душа, и куда и к кому она в конечном счете стремится. Если придет новая, вторая жизнь, а первая исчезнет без следа, то, собственно, где хранятся воспоминания о прошлой жизни и как они влияют на бессмертие души.
С Машей у меня связана одна смешная история. Мы сидели в Коктебеле в 2011 году в легендарном кафе «Московское» (был еще Герман Власов), и Маша читала свои стихи. На один стих я заметил, что не хватает одного слога. Маша задумалась. Потом мы какое-то время спорили, и я признал, что был не прав. Маша погрустнела и вдруг произнесла:
– Никогда, Слава, больше этого не делай.
В 2012 году у Маши вышла книга «Соломинка» в издательстве «Воймега». Я был на презентации этого сборника в Москве, в ОГИ, мы очень тепло общались. Я записал на видео несколько стихов с чтением Марии и выложил на Ютуб, но к сожалению (просто непонятно как) это запись из Ютуба исчезла.
Кроме подборок в толстых литературных журналах, которые легко найти на сайте Журнального зала, у Маши до сих пор есть страница на сайтах со свободным размещением, где любой читатель может ознакомиться с полным архивом стихов Марии Марковой.
Евгений Никитин
Мы сидели спокойно с Евгением Никитиным в шахматном клубе и играли в шахматы. Я проиграл ему три партии подряд, но на четвертой в клуб вошла толпа китайцев и стала за нами наблюдать. То ли я подсобрался, то ли Женя от активного иностранного внимания опешил, но я у Жени выиграл, а бывает это по большим праздникам. И тут китайцы, кланяясь и что–то бормоча на ломанном английском, подвели ко мне кого-то из своих.
Я спрашиваю Женю (он хорошо знает английский):
– Чего, они, Жень хотят?
– Да вот выбрали самого сильного своего международного гроссмейстера рейтинг 2500 и просят с ним сыграть?
– Они что с дуба рухнули, у меня второй разряд, может ты сыграешь?
– Нет, они так впечатлены твоей последней партией, что просят тебя.
"Ладно", – думаю, – "хрен с вами".
– Только чур я белыми, – говорю, а сам думаю, пойду с какой-нибудь ерунды типа h3, они же все дебюты знают.
Ну и пошел h3. Китайцы аж все задумались, тишина висит страшная, гроссмейстер потом покрылся и стал какие-то свои комбинации проводить, но я в дебюте пешку взял, в миттельшпиле коня у него хапанул и сижу полностью довольный. Партия вошла в эндшпиль и понимаю я, что хваленого китайского гроссмейстера разбил в пух и прах, но только не заметил, как ладью зевнул.
Вот что бы сделал настоящий русский человек, Женя, например, он бы сказал:
– Слава, ты зевнул ладью, переходи, мне такие нечестные выигрыши не нужны, – а китаец молча взял и не поперхнулся. Международный гроссмейстер с рейтингом 2500 выиграл из-за моего зевка.
Сижу красный, злой, вот ведь морда китайская, еще руку жмет и говорит: " Как вы хорошо играли".
В общем сыграл я с ними партий десять. Каждый раз мне давали соперника все слабее и слабее и у каждого я по началу выигрывал, но в конце зевал, то ладью, то коня, то слона.
А под конец меня вообще какой-то замухрышка обыграл. Я ему ферзя зевнул, пока мат в три хода ставил.
Ехали мы с Женей в метро, как оплеванные. Его тоже китайцы унизили. Тоже он им комбинации делал, а эти все наши зевки ловили. Машины, а не люди, без души человеки.
Я не знаю был ли Евгений Никитин на Волошинском фестивале, просто не помню, но мы давно с ним знакомы еще со времен сайта ТЕРМИтник-поэзии, основанным Владимиром Шевчуком и Андреем Новиковым. Мы часто читали с одних и тех же площадок, много пересекались в литературной студии Леонида Владимировича Костюкова (требует отдельного разговора), Женя много печатается в толстых журналах, его первые стихи выходили в журнале «Знамя» чуть ли не в 2004 году, а замечательная и смешная книга «Про папу» вошла в шорт-лист премии «Нос» и, кажется, взяла там читательское голосование.
Женя прекрасный прозаик, поэт и замечательный человек. В году 2011 у него вышла книга прозы совместно с Аленой Чурбановой.
Алексей Алехин
В молодости я писал стихи. Я честно носил свои стихи в журналы «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов» и «Октябрь», но их нигде не брали. Тогда мне Ян Шенкман посоветовал отнести стихи в журнал Арион. Я как раз в 1998 году написал новую поэму «Тьма» и считал ее прорывом в области написания стихов. Мне конечно хотелось ее отнести в «Новый мир» Андрею Витальевичу Василевскому или в «Знамя» Ольге Юрьевна Ермолаевой, и я долго сомневался, но все-таки решил попробовать журнал Арион. Яна Шенкмана я очень уважал и прислушался к его совету. Журнал Арион все хвалили. Во-первых, там главный редактор лично принимал поэтов, во-вторых, он их не гнал из кабинета, а любил посидеть с ними, попить чай и даже выпить коньяка. Выпить чай с главным редактором поэтического журнала – это было неплохо, и я пошел в журнал Арион.
Было морозное утро, я шел по набережной Москвы-реки, долго искал стильный особняк, а когда вошел, то там оказалось именно так, как рассказывали. За огромным дубовым столом сидел редактор (Алексей Давидович Алехин) в оранжевой бабочке, вокруг его стола столпились молодые поэты, они пили чай и обсуждали поэзию. Какое-то время я стоял у порога и мялся, но меня заметили:
– Вы к кому, – спросил меня главный редактор.
Я не знал, как зовут Алексея Давидовича и поэтому мрачно, застенчиво и тихо произнес:
– У меня стихи.
Все замерли. Ложки перестали звенеть в стаканах с чаем.
Алексей Давидович немного подумал и произнес:
– Ну-с, давайте-с.
Я достал рукопись (а тогда бумажные рукописи носили в редакции, а не отправляли по электронной почте) и положил ее на стол перед главным редактором:
Все замерли. Алексей Давидович углубился в чтение (да прямо при мне!) и вдруг громко крякнул:
– Ого!
Я взбодрился. На звук его ого сбежались молодые поэты, которые в это время пили чай вокруг главного редактора, они тоже склонились над рукописью. Рукопись пошла по рукам.
Я уже ощущал, что меня безусловно напечатают
– Ну и кто это первый сделал? – вдруг спросил Алексей Давидович.
Все стали оглядываться. Кто-то неуверенно сказал:
– Нарбут?
– Нет Нельдихин, – сказал кто-то другой.
Главный редактор хмуро мотнул головой.
Я уже понимал, что меня напечатают.
– Так кто? – еще раз строго сказал Алексей Давидович, тыкая в мою рукопись
Посыпались еще фамилии. Редактор все это время мотал головой. Разыгрался бурный спор, все спорили и махали руками.
Я кхыкнул и спросил:
– Так вы меня печатаете?
– Нет, конечно, – ответил Алексей Давидович.
Я был в недоумении, в недоумении и ушел. Позже знакомые мне все объяснили.
Я в своей рукописи стихи расположил не по левому краю, а по центру, использовав возможности Ворда. И вот, оказывается, Алексей Давидович и присутствующие там поэты просто вспоминали, кто из поэтов Серебряного века впервые расположил стихи по центру.
Алексей Давидович Алехин приезжал на Волошинский фестиваль с поэтом Владимиром Салимоном один раз в 2015 году. Он читал стихи и вёл мастер-классы. Один мой стих в журнале Арион Алексей Давидович в 2001 году все-таки опубликовал.
Журнал «Сетевая поэзия»
Журнал «Сетевая поэзия» был тесно связан с Волошинским фестивалем. В нем печаталось очень много поэтов, посещавших Волошинский фестиваль в Крыму.
Если честно, то я не помню, когда возникла идея создать журнал «Сетевая поэзия». Помню только год: конец 2002-го, начало 2003-го. Помню главных генераторов идеи: Андрея Новикова и Юрия Ракиту. Помню, как мы сидели на маленькой кухне Андрея на Профсоюзной и курили. Или у меня на Волжской сидели? Наверное, что-то выпивали. Чай или кофе. Возможно, вино или коньяк. Что поделаешь, в молодые годы мы монахами не были.
Помню, были еще Костя Прохоров, Олег Шатыбелко, Наталья Демичева и Лена Гончарова. Присутствовал Андрей Коровин, он там недалеко живет, в Подольске. Добирался на электричке.
Как видите, в зарождении журнала участвовало очень много людей, хотя главным редактором был Андрей Новиков, а заведующим отдела критики – Юрий Ракита.
Мы сидели и размахивали руками, перебивали друг друга, спорили до хрипоты, ссорились и мирились. Мы были единомышленниками, но у нас не было единоначалия, хотя и группировок не наблюдалось.
Мы много смеялись, мы вообще тогда очень много смеялись и сильно любили друг друга. Какой-то постоянный карнавал. Иногда мне кажется: хорошо, что журнал не дожил до наших времен, мы остались друзьями. Как бы мы пережили все то, что сейчас происходит?
Сама идея журнала как органа поэтов, которые публикуют свои стихи на сайтах со свободным размещением, лежала на поверхности. В то время «толстые» журналы неодобрительно относились к размещению поэтами своих стихов в Сети. Считалось, что электронная форма – это вторичный формат, который не может передать шуршание страниц, запах типографской краски, где не пощупаешь бумагу рукой и не оценишь, как стихотворный текст расположен на странице. Помнится даже высказывание одного мэтра, работавшего в «толстом» журнале, что сетевая поэзия годится только на то, чтобы прийти утром на работу, выпить кофе, включить компьютер, зайти в Интернет, прочесть стишок, хмыкнуть, закрыть интернет–страницу и заняться делами.
Нам же казалось, что сайты со свободным размещением – это такие виртуальные стадионы «шестидесятых», на которые валит валом народ, чтобы приобщиться и прикоснуться к чему-то трудноуловимому, неосязаемому, чтобы найти себе подобных, несмотря на разногласия и расстояния.
И это на самом деле происходило. Километровые отзывы под стихами, споры до вызовов в реальный мир на дуэли, ночи без сна, работа на фоне ленты стихов и новые замечательные поэты. Вот их-то мы и печатали: Александр Кабанов, Геннадий Каневский, Сергей Шестаков, Михаил Квадратов, Герман Власов, Александр Анашкин, Анна Аркатова, Лена Элтанг, Юрий Коньков, Илья Леленков, Ербол Жумагулов, Дмитрий Артис, Мария Ватутина, Дмитрий Плахов и многие, многие другие.
Пройдет пять-шесть лет – и все эти люди со своими подборками перекочуют в «толстые» журналы: «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Арион».
Тогда, в конце 2002 года, нам казалось, что мы стоим на пороге чего-то совсем нового, чего еще не было в истории русской поэзии. Так, наверное, думает каждое поколение тридцатилетних. Поэтому нам хотелось и журнал сделать принципиально отличный от уже существующих.
«Сетевая поэзия» финансировалась нами самостоятельно, вскладчину. Кто-то вносил деньгами. Наташа Демичева верстала номер и выводила его на пленки, кто-то был просто редактором. У каждого номера был свой выпускающий редактор. Замечательных поэтов было так много. Казалось, что в одиночку выпускающий редактор не справится, поэтому мы придумали механизм ротации. Это позволяло не зацикливаться на вкусах и пристрастиях одного человека, а представить на суд читателю целый поэтический спектр. Для издания номера санкт-петербургских поэтов мы привлекли питерца Диму Коломенского.
Еще, как ни странно, нам очень помогли уже известные и признанные на тот момент литераторы. Они, практически ничего не зная о нас, давали в наш начинающий, скажем честно, сделанный на коленках, да еще такой претенциозный журнал, свои стихи. Бахыт Кенжеев, Юрий Кублановский, Игорь Волгин, Кирилл Ковальджи, Константин Кедров, Татьяна Полетаева. Спасибо им большое.
Номера, как правило, создавались тематические. Первый номер вышел под заголовком «Существует ли сетевая поэзия», а второй был посвящен клонам известных поэтов в сети Интернет. Именно в этом номере была напечатана подборка стихов Ремонта Приборова, известного клона (псевдонима) Бахыта Кенжеева.
Тираж журнала, сколько мне известно, не превышал пятисот экземпляров. Издавался журнал четыре раза в год. Реализацией занимался Андрей Новиков, и основная масса продаж приходилась на встречи сетевых поэтов в реальном мире. Например, в «Театральном особняке» или на встречах авторов сайта «ТЕРМИтник-поэзии», создателем которого был Владимир Шевчук. Журнал также разносили по редакциям «толстых» журналов и по газетам.
Что заставило нас отказаться от издания журнала? Просто с каждым месяцем, что отдалял нас от 2003 года, становилось все более понятно: явление, которое мы привыкли именовать «сетевой поэзией», было в своем роде случаем единичным и говорить о каких-то законах и канонах для него нельзя, а если и можно, то с явной осторожностью и с долей здорового скепсиса.
Скепсис был вызван в основном тем, что со временем стало понятно: Сеть живет по тем же законам, что и литература реальная. На тысячу попыток написать здравый и ясный текст приходится ноль целых пять десятых попытки, имеющих поэтическую ценность. Если раньше все это богатство валялось в пыльных кладовых отделов поэзии «толстых» и прочих журналов, то теперь оно переместилось на интернет-страницы, а каждый жаждущий славы и публикации получил свой индивидуальный журнальчик, в котором он сам является и автором, и корректором, и редактором.
Виртуальные стадионы двухтысячного года с длиннющими отзывами и тысячами читателей под одним стихотворением сменились унылым запустением. Деградировали и сами сайты. Если раньше литературным сайтом со свободным размещением мог являться лишь тот, где существовала редакционная коллегия, отбор произведений на конкурс и колонка критики, то, примерив это в 2007 году на существующие ресурсы, можно было сделать вывод, что из шести–семи таких сайтов осталось не более пары.
Любительская (неоплачиваемая) непрофессиональная работа в литературной области не могла продолжаться вечно. Литература не может быть просто так, литература не может быть между делом. Либо это цель жизни человека пишущего, либо человек, имеющий к писательскому делу способности, прекращает всякие попытки терроризировать бумагу и спокойно посвящает себя другой, не менее достойной стезе, ибо всякий труд почитаем и уважаем.
Оказалось, что бесконечно играть в свою маленькую литературу со своими маленькими конкурсами, критиками и поэтами невозможно, так как жизнь – суровый цензор – выставила свои жестокие правила игры. Игры особого рода.
Оказалось, что русское поэтическое провидение на этот раз избрало сеть Интернет для того, чтобы авторы одного поколения со схожими мировоззренческими установками встретились и познакомились друг с другом, создали литературные объединения с манифестами, основали журналы, провели реальные выступления на реальных площадках, организовали поэтические фестивали в Москве и других городах.
Революционный бум начала двадцать первого века прекратился. И вот уже бывшие сетевики со своими подборками разгуливали по редакциям «толстых» журналов (и, надо признать, небезуспешно), выступали на реальных раскрученных поэтических площадках Москвы и Санкт-Петербурга; проводили чтения в других городах России и сопредельных государств. Наступило время, когда представители консервативной профессиональной среды, которые первоначально с предубеждением относились к стихотворению, размещенному в Сети, начали понимать, что место размещения текста не имеет никакого значения.
Интернет, в большей мере благодаря ресурсу www.livejournal.com, превратился в обыкновенное информационное пространство, где размещали свои произведения как авторы, называющие себя «сетевыми», так и авторы, считающие себя более «реальными» персонажами, более профессиональными.
«Живой Журнал» дал пишущей братии то, чего ей недоставало на сайтах со свободным размещением, – возможность самостоятельно выбирать читателя, формировать именно тот круг людей, для которых твое творчество интересно, то есть избегать встречи с откровенным хамством и глупостью.
Так сложилось, что поэзия – дело сугубо индивидуальное, но она требует постоянного общения с существами, близкими как по мировоззрению, так и по поэтической манере. Поэт должен находиться в гуще литературного процесса. Авторы самостоятельно решают для себя, в какой форме и как они готовы участвовать в литературном процессе, и практически это означает вынесение строгого вердикта собственным творениям. В случае, если внутренние весы Фемиды склонились в сторону ценности поэтической работы, возникает желание, чтобы работу эту оценили люди знающие, имеющие вес, обладающие правом голоса, так как хотя поэзия и демократична, но Поэзия с большой буквы – элитарна.
Сетевая поэзия – это поэтический бульон, выварившись в котором каждый должен был вынести для себя суждение, его ли это ремесло и стоит ли им заниматься. Великий скачок сайтов со свободным размещением начала двадцать первого века – это страстное желание необъяснимо огромного числа людей понять: кто я, что я и с кем я?
Так как большинство авторов «Сетевой поэзии» выбрало именно поэзию, то в 2007 году мы посчитали, что журнал главное свое дело сделал: открыл литературе целую плеяду прекрасных поэтов.
В 2007 году журнал «Сетевая поэзия» был переименован в «Современную поэзию» и им практически в одиночку стал заниматься Андрей Новиков вплоть до своей трагической смерти в 2014 году.
Геннадий Каневский
На станции метро «Римская» в переходе на станцию «Площадь Ильича» стоит скульптурная композиция: младенцы Ромул и Рем взгромоздились на лежащую древнеримскую колонну. Проходя мимо, я всегда вспоминаю стих Геннадия Каневского, в котором упоминается станция Римская. Со стихами Гены я познакомился на сайтах со свободным размещением в 1999 году, на которых он публиковался под псевдонимом Гай Катулл Младший, а в реале мы с ним пересеклись уже на заседаниях ЛИТО «Рука Москвы», в которое он входил. В начале нулевых мы часто читали с одной сцены театра «Театральный особняк». На ранние стихи Геннадия Каневского я даже в свое время написал критическую статью. Посмотреть ее можно в архиве интернета сайта rukomos.ru. Стихи у Гены очень разные, в свое время он как отдал дань регулярному стиху, так и верлибру, когда отдрейфовал от Рукомоса к литературному обществу «Вавилон». Его подборку на сайте этого общества можно обнаружить и сейчас. «Ахтунг ахтунг покрышкин ин дер люфт» — это из известного стиха Гены тех лет.
Книги, которые я люблю у Гены — это «Провинциальная латынь» (2001 год) и «Мир по Брайлю» (2004 год)
Гена в 2005 году входил в команду «Рукомоса» на Открытом командном чемпионате Москвы по поэзии. Победила команда толстых литературных журналов, в финале они встречались с командой «Алконост». Рукомос вылетел то ли в полуфинале, то ли в четверть финале.
У Геннадия Каневского был период неимоверного признания, когда они в дуэте с Анной Русс выступали по литературным заведениям Москвы в 2006–2007 годах. Прекрасную поэзию Анны Русс, к сожалению, заслонил стих об Олеге Кошевом, который в то время бродил среди читающей публики. В 2007 году они совместно с Аней взяли «Большой поэтический слэм».
Читали они с Аней дуэтом, попеременно. На Гене красовалась татарская шапочка, ритм стиха он отбивал правой ногой. Чем-то это напоминало артистичное исполнение Виктором Ковалем своего знаменитого стиха Нина Риччи.
Кажется, в году 2013 в Москву из Казани приехал замечательный поэт Глеб Михалев. Его домашний вечер проходил в квартире Геннадия Каневского. Собралось человек двадцать. Как мы тогда уместились в небольшой комнатке Гены, не представляю.
Глеб Михалев заслуживает отдельного разговора. Его книга «Жизнь насекомых» в свое время наделала много шума. Глеб Михалев большой поэт, он входил в шорт Григорьевской премии.
На Волошинский фестиваль Гена приезжал не раз и был его дипломантом или даже лауреатом. В 2017 году книга Геннадия Каневского была удостоена премии «Московский счет», также у Гены много премий толстых журналов, кажется Октябрь и еще что–то.
Сейчас Гена трудится литературным редактором раздела поэзии в электронном журнале «Формаслов», который создали Анна Маркина и Женя Баранова. Журнал «Формаслов» требует отдельного разговора.
Алексей Свинухов
– Осторожно, не тряси только, – сказал мне Леша и бережно передал две двухлитровые баклажки разливного жигулевского пива, которые он вынес из знаменитого бара при Самарском пивном заводе.
Я взял баклажки неаккуратно, и пузырьки взметнулись вверх, прямо к горлышку.
– Что ты делаешь, осторожно!
– Чего? – переспросил я.
– Это же ПИВО, а не пиво! – воскликнул Алексей Свинухов, – его вкус меняется от времени, от тряски, от температуры, его нельзя возить в багажнике, это же не пиво, а состояние души! У тебя, Слава, есть состояние души? – спросил Леша.
– Есть, – неуверенно, сказал я.
В 2013 году мы с поэтом Германом Власовым ездили на выступления в Самару. Выступления в Самарском авиационном университете и в Городской библиотеке Тольятти организовали Алексей Свинухов, Эдуард Филь и Ольга Вавилина. Леша и Эдуард прекрасные поэты, Ольга Вавилина культуртрегер.
Ольга и Эдуард также бессменные организаторы Грушинского бардовского фестиваля. Как-то раз я даже у них был в жюри в номинации «Проза».
А потом мы ехали по трассе Самара — Тольятти с Германом Власовым и пили пиво. Это был удивительный напиток, его тонкий и прозрачный вкус менялся от километража и времени. Сначала это была удивительная сладость, потом легкий океанский бриз, потом нам захотелось петь и смеяться, потом жить и любить, а потом появилась легкая насмешливая горчинка.
– Вы верите в переселение душ, – спросил нас Леша, который всю дорогу был за рулем.
– Мы верим, Леша, верим, – хором ответили Леше мы с Германом Власовым и что-то там процитировали, кажется про паучков, бабочек и Платона. И нам вдруг показалось, что настоящая колыбель цивилизации — это русская река Волга, это Средне-Русская возвышенность и что нет ничего более желанного, чем ехать по трассе Самара-Тольятти, и что настоящее переселение душ может быть только в Самаре и только на Волге.
Алексей не раз приезжал на Волошинский фестиваль в Крым и был ассоциированным членом «Рукомоса», его стихи печатались в журнале «Сетевая поэзия». Алексей Свинухов — настоящий богатырь, у него широкие, добрые, богатырские объятия, открытое лицо и добродушный нрав.
Александр Чернов
Стихи Александра Чернова известны довольно узкому кругу читателей, он живет вдалеке от Москвы и Санкт-Петербурга, хотя и закончил в 1981 году Литературный институт и публикуется с 1974 года.
С Александром Черновым я познакомился в начале нулевых на выступлениях поэтов в театре «Театральный особняк». Его привел Андрей Новиков и как–то очень восторженно говорил о его стихах, а Андрею я привык верить. Мне кажется, в тот день Чернов не выступал, или, по крайней мере я этого не помню.
Со стихами Александра я познакомился уже позже из журнальной периодики, сайта «Сетевая словесность» и благодаря подборке в журнале «Сетевая поэзия», которую собрал Новиков, но это были уже публикации 90-х и 2000-х годов. Как я понимаю, какой–то большой корпус стихов Чернова, которые он публиковал в СССР, для меня остался недоступен.
Из метаметафористов нам хорошо знакомы Александр Еременко, Иван Жданов и Алексей Парщиков, но круг их был шире. Так вот, Александр Чернов – это такой всеми забытый метаметафорист. Хотя об этом факте ходят разные сведения и толки. Из одних источников я слышал, что это именно так и есть. Из других источников доходили слухи, что это совершенно не так. Наверное, более точно нам смогут это объяснить только участники тех событий, а это 70-80 гг, но, к сожалению, у меня таких источников нет.
Но если внимательно вчитаться в стихи Чернова, то вывод будет однозначен.
Вот, например:
Замурован в чертеж землеройки
небосклон под вербальным огнем
Или вот:
Дряблою косточкой персика
канул на дно Колизей.
Или это:
Раздирает горлянку привычка
саблезубый заглатывать зонд,
и елозит скрипичная смычка,
нарываясь на острый резон.
Чернов – самый настоящий метаметафорист, и пусть о принадлежности к этому направлению свидетельствуют только сами стихи, а не отголоски ссор и сплетен уже ставших классиками поэтов.
Лирический герой поэзии Чернова – это вечный скиталец, возможно, даже перекати-поле. Москва, Киев, Владивосток, Одесса, Череповец, Донбасс, Алупка, Коктебель, Барнаул, Керчь, Судак, Гибралтар. Нехило, правда. «Чтобы шляться, не чувствуя ног, / по кустам, по пивным, по траншеям» – так о себе сам высказывается лирический герой Чернова.
Что и куда его гонит? Преодолел ли он себя? Готов ли он молиться на солнце Богу, или считает, что Бог обитает во тьме?
Покорно ли лирический герой, очистивших, движется вперед или все-таки болеет тяжелой болезнью?
Да нет, видимо, все нормально, странствия закончены, герой боится потерять деву Марию. Причем именно Деву Марию. Видимо, именно божественное женское начало ему важнее, чем все остальные высшие силы. А может, высшие силы – это и есть женское начало. Мне кажется, именно это нам и хочет донести лирический герой Чернова.
За спиной Чернова стоит скрытая, неявная, местами непонятная драма, которая читателю не видна, но он чувствует, что драма присутствует.
Эта драма остается за кадром. Нам стоит лишь принять желание Чернова измениться и полюбить мир. И мне кажется, что Чернову это удалось.
Александр Чернов не раз был на Волошинском фестивале в Коктебеле и в 2010 году стал его дипломантом.
Ольга Аникина
Лирического героя Аникиной отличает умение видеть мир. Даже не видеть, а разглядывать детали, фиксировать малейшие изменения. Это очень сложное и болезненное искусство, но умение это стоит той боли, которую испытывает лирический герой Аникиной. Как тонкий, лекарь, как уверенный диагност, она перебирает тончайшие волокна этого мира, и, если не выносит суждение, то открывает нам неведомые грани этого мира, от которых неопытный читатель может прийти в ужас, а опытный почувствует просветление, сатори, и поразится еще более как велик, прекрасен и многогранен мир.
Семейка малорослых смазливых маслят в темном сыром сосновом бору, настенные потемневшие от времени бабушкины часы с кукушкой, которые сейчас и не встретишь в квартирах, массивные, железные ножницы швеи-раскройщицы, смиренные могилы пустынного русского погоста – ничего не укроется под пристальным, изучающим, немного недоверчивым, но ласковым и душевным взглядом диагноста.
Аникина дарит нам если не лекарство, то сострадание, хотя и не понимает, зачем это сострадание нужно и зачастую уходит, если не в неприятие мира, то в бесконечную череду главных вопросов к пространству. Это не богоборчество, а сомнения, это не отрицание, а легкая неуверенность человека, постоянно видящего, как все-таки устроен мир, этот реальный жестокий мир, мир повседневной действительности маленького современного человека.
Как каталог, как бесконечный ряд, литературный архив Аникиной вмещает все события: от томного покачивания самой последней травинки, до еле заметного дрожания самой последней ниточки на обветшалой юбке маленькой девочки родом из 80-х. Поэтому каждый волен находить в литературном мире Аникиной, если не ответ, то облегчение от боли.
Лирический герой Анкиной верит в божественное предназначение человека, но постоянно, то ли под влиянием повседневности, то ли под грузом собственного дара диагноста подпадает под влияние мира земного, но не пытается этого избежать, а старается зафиксировать.
Лирический герой Аникиной – это такой биограф мира, который сидит в келье в провинции, неподотчетный ни перед властью, ни перед высшими силами, и поэтому способный выносить собственное беспристрастное суждение.
Но остается один главный вопрос: что это за суждение, если это даже диагност от Бога? Ведь лирический герой испытывает разлад не только с высшими силами, но и с реальностью: с империей, с обществом, с собой. Но видимо эта внутренняя проблема лирического героя Аникиной и позволяет ему балансировать на тонкой грани между миром земного и небесного.
И да, лирический герой Аникиной одинок, но это такая правда одиночества, плата за дар.
Ольга Аникина в десятых годах начинала, как сетевой поэт, и даже один сайт со свободным размещением вручил ей свою премию «Поэт года». Ольга долгое время была звездой этого сайта и возглавляла литературные рейтинги, а потом разом и, как–то триумфально, вошла в литературу серьезную. На Волошинский фестиваль она ездила не раз и дважды была лауреатом его конкурса. Также она была удостоена премиями «Заблудившийся трамвай», «Пушкин в Британии» и премии журнала «Зинзивер».
Ольгу печатали «Новый мир», «Дружба народов», «Сибирские огни», «Октябрь», «Волга» и другие толстые литературные журналы, известна как поэт, переводчик, прозаик и критик. У нее выходило 5 книг стихов и три романа.
Ольга Аникина прекрасный врач, она помогла несчетному количеству людей, в том числе и моей семье.
Елена Усачева
– Дети, вы кто, – громко и задорно кричит Елена Усачева в мегафон, и дети, идущие за ней колоннами и толпами, громко и задорно отвечают:
– Мы волошинцы!
– Дети, мы где? – опять, веселясь и смеясь, спрашивает у детей Елена Усачева. Она говорит чётко и звонко, мне кажется ей даже не нужен мегафон.
– Мы в волошинском Крыму, – отвечают Лене дети.
Где бы не появилась Лена Усачева за ней следуют дети. Если в советском литературоведении был раздел "Ленин и дети", то в российском литературоведении обязательно будет раздел "Лена и дети".
Детям Лена читает стихи Агнии Барто и Лукомникова, читает собственную прозу, водит детей по литературным местам и рассказывает истории о писателях прошлого и настоящего.
К детям Лена летает по всей стране Калининград, Ростов, Санкт–Петербург, Челябинск, Красноярск, Барнаул, Анадырь и Владивосток.
Не удивлюсь, что Лена летает и к заграничным детям: сербские дети, французские дети, габонские дети, китайские дети и чилийские дети.
Однажды подул холодный северный ветер. Море в Коктебельской бухте взволновалось, спасатели закрывали пляжи, МЧС засыпало все мобильные телефоны предупреждениями о шквалистом ветре и надвигающемся шторме, огромные пятиметровые волны обрушились на побережье.
Я стоял на балконе гостиницы Камелия-Кафа и в страхе смотрел вдаль. Вдруг я услышал:
– А пойдём купаться, – это была Лена Усачева.
– Чего? – переспросил я и тревожно посмотрел на Лену.
– Купаться пойдёшь? – повторила Усачева.
– Куда?
– В море!
– Там шторм, – сказал я и поёжился.
– Ха, разве это шторм, – ответила Усачева, взяла купальник, полотенце и пошла купаться в шторм.
Я долго ещё наблюдал с берега, как она каталась на волнах, взбиралась на самые высокие гребни и с диком восторгом сигала с них в глубины штормового Чёрного моря.
Вот таких детских писателей вырастил Волошинский Коктебель!
Мне кажется, мы знакомы давно, очень давно, ведь Волошинскому фестивалю не менее 20–ти лет. Вот двадцать лет и знакомы! Уже у детей, которым Лена двадцать лет назад читала свои книги, родились свои дети, уже сменились эпохи и страны, вот как мы давно знакомы.
Александр Либуркин
Александра Либуркина я буду называть Сашей, так как все его книги выходят под авторством Саши Либуркина.
Однажды я шел по набережной Коктебеля, светило яркое крымское солнце, я ел янтарный чебурек и думал, что жизнь бесконечна и вечна, как хороший русский рассказ, но вдруг от Дома-музея Волошина я услышал звук. Хороший стих, да и хороший рассказ всегда определяется по звуку. На этот звук с набережной Коктебеля в Дом-музей Волошина бежали поэты, прозаики, отдыхающие, их маленькие дети с леденцами на палочке и их маленькие собачки на длинных и тонких поводках.
Этот звук говорил о том, как хоронили знаменитого питерского критика Топорова — грозу литературных графоманов и литературных приспособленцев тогдашней России. Да что там России — всего читающего мира.
Я тоже побежал за всеми и увидел, как на открытой сцене Дома-музея Волошина небольшой абсолютно бритый человек с еврейским прононсом, размахивая руками, то ли поет, то ли говорит, активно жестикулирует, обращается к залу, как библейский пророк, будоражит зал, то затихает, то изливает в зал громовые раскаты, и зал стонет, зал охает. Вот падает гроб с Топоровым, и Либуркин вместе с залом ловит этот гроб на узкой питерской лестнице, и Либуркин вместе с залом согнувшись в три погибели несет этот гроб с критиком Топоровым и, как былинный богатырь, удерживает его над краем бездны.
Либуркин долго жил обыденной жизнью провинциала, попавшего из молдавских Бельц в культурную столицу России, и ничто не предвещало его преображения, пока его жена (известный филолог, доктор наук) не ушла к знаменитому питерскому поэту Евгению Мякишеву.
Другой бы загрустил и впал в депрессию, но наш герой в пятьдесят лет неожиданно расцвел и стал писать в жж удивительные рассказы, в основном о поэтах и прозаиках Санкт-Петербурга. Буквально за два-три года Либуркин превратился в знаковую фигуру литературного андеграунда, у него появились публикации в литературных журналах, вышли книги. Я очень люблю его сборник рассказов «Иностранка».
Чтение рассказов Сашей невозможно представить без Саши. Иногда мне кажется, что если я или мой друг Саша Барбух прочтут эти рассказы вслух вместо Либуркина, то того эффекта узнавания и приятия не будет.
Рассказы Саши напоминают прозу Георгия Иванова, и их дальнейшая судьба зависит от того, станут ли их герои литературными звездами будущей читающей России.
Саша Либуркин и сам стал персонажем и героем многих анекдотов Санкт–Петербурга. Можно уже сейчас сказать, что Саша — это литературная легенда и в какой-то мере литературный персонаж, персонаж-философ, персонаж-пророк.
Саша часто приезжает ко мне в Крым, и мне его постоянно не хватает.
Ирина Горюнова
– Ну вот, – сказала мне Ира и протянула мне из кармана смятые 500 рублей.
500 рублей были даже не из конверта, они были из кармана. Первый мой гонорар в жизни за писательские труды.
Это был 2006 год. Накануне я написал гениальную повесть «Клцо», ее опубликовал журнал Октябрь. Ира нашла эту повесть в журнале и предложила опубликовать ее в сборнике «Свадебные истории» издательства «Олимп». Даже подписали договор.
И вот мы встретились, чтобы я получил гонорар.
В том момент мне показалось, что 500 рублей — это оскорбительно мало, что это какая-то насмешка — за повесть 500 рублей. Я даже подумал, что Ирина Горюнова часть моего гонорара хапнула себе. Мне захотелось в тот момент внимательно изучить карманы Ирины Горюновой. Наверняка, она присвоила себе, как редактор, пару десятков тысяч, чтобы провести яркий отпуск на Бали в окружении дельфинов, пальм и обезьянок.
Я много читал как жили писатели при советской власти. У них были государственные квартиры, дачи в Переделкино, ежегодные командировки в дома творчества в Пицунде и Коктебеле, ресторан Центрального Дома Литераторов на Краснопресненской, персональные секретари и даже персональные машины Волга. Я давно уже к своим 35-ти хотел персонального секретаря и машину Волгу. На эти же пятьсот рублей я мог всего два раза пообедать в рабочей столовой.
– Что? – вежливо спросила меня Ирина Горюнова и заглянула в мои глаза. Видимо, в моих глазах зияла разверзающаяся Вселенная и Ира поспешно отвела от них взгляд.
– Это всё — спросил я.
Ира еще раз посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
– Все, – повторила она, – вот еще надо подпись поставить в акте, – и достала откуда-то, почти из воздуха Акт выполненных работ, и мне показалось, что если сейчас я подпишу этот акт, то совершу сделку с дьяволом: я им свою блестящую повесть, а они мне жалкие пятьсот рублей и вечная посмертная жизнь в Аду.
Эх-хе-хе. В тот момент я просто не понимал, что пройдет какие-то пять-шесть лет, и я привыкну к бесплатным публикациям, безгонорарным книгам и сборникам-братским могилам за свой счет. Я даже не представлял, что пройдет пять-шесть лет, и крупные издательства будут платить автором за пятисотстраничные романы, которые пишутся пять лет какие-то 8 тысяч рублей. По крайней мере, так у меня произошло с моей первой книгой, которую я писал 5 лет.
А в тот момент я мрачно поставил подпись, мрачно развернулся и не попрощавшись пошел от Иры в сторону памятника Пушкину. Пушкин смотрел на меня, и я думал, что вдохновение не продается, но ведь можно же за рукопись платить нормальные деньги.
Ира старинный волошинец. Её приключения в Коктебелю подобны буйному урагану или торнадо. Иру Горюнову я всегда называл — Торнадо.
В область притяжения этого Торнадо попадали молодые юноши, взрослые юноши, молодые девушки, взрослые девушки. Все это радостно плясало, пело, вертелось и двигалось в сторону холма Юнге, потом к горе Волошина, потом к Коктебельскому заводу коньячных вин, потом на Биостанцию, потом в Феодосию, потом снова на набережную и наконец в Дом-музей Волошина на выступления и греческие симпозиумы.
И это Торнадо никогда не заканчивалось.
Илья Леленков
Анна Ахматова научила говорить женщин. Илья Леленков научил говорить шпалоукладчиц, барменш, ментов, бандитов, воров, грузчиков, барыг, вахтеров, дальнобойщиков и весь тот подвальный прокуренный пропитый мир пивных и харчевен с сосисками, с зелёным горошком и яйцом под майонезом, мир накаченных, но задушевных и меланхоличных самцов в майках-алкоголичках, которых незаметно и видимо уже навсегда сменили элегантные бородатые хипстеры и кофейни с тыквенным лате на соевом молоке.
Если лирический герой Бориса Рыжего девяностые так и не пережил, оставшись лежать на русском погосте, то лирический герой Леленкова – это пятидесятилетний мужик, прошедший разборки и стрелки и вспоминающий свою молодость. Центральная тема поэзии Леленкова – это любовь сквозь призму времени.
Светки, Ленки, Нинки, Вальки, Таньки, крашенные пергидрольные блондинки в коротких юбках и в чулках в сеточку придорожных кафе, к которым у лирического героя осталась если ни любовь, то что-то глубокое, что-то навсегда утерянное, но родное. Может молодость в рабочем посёлке, может юность в Мытищах, может склад в Подмосковье, на котором лирический герой был сторожем и охранял контрафакт и чудом спасся от подстроенного конкурентами пожара.
Красногорский хоккейный клуб Зоркий, портвейн три топора, вишневые девятки и какая-то метафизическая вселенская русская тоска, которая бывает только в романах Достоевского. В поэзии Леленкова подмосковные Мытищи становятся депрессивным районом классического Петербурга девятнадцатого века.
Илья Леленков не зря получил Григорьевскую премию. Мир альфа-самцов с чувствами уходит, и кто-то должен был его восславить. Кто-то должен был объяснить читателю, что эти лысоватые полноватые коротышки в раздутых на коленках трениках с запахом пива и воблы тоже способны на глубокое чувство и тонкий трепет.
Илью Ленелкова я знаю со времен сайта ТЕМИтник поэзии, главным редактором которого он был какое-то время. Илья также активно помогал Андрею Новикову в издании журнала Сетевая поэзия, когда он уже стал журналом Современная поэзия и много сделал для Андрея в его последние годы, когда на Новикова обрушилась волна несчастий. Илья член Рукомоса. Был ли Илья на Волошинском фестивале я не помню. Впрочем, это и неважно.
Евгений Степанов
Евгений Степанов обладает одним замечательным свойством, характерным талантливому филологу и поэту – видеть литературу за гранью литературного процесса, видеть фигуры, которые находятся в тени, но требуют повышенного внимания любителей литературы.
Вдохновенный издатель десятка журналов и необычайного количества книг, поэт и подвижник литературной действительности, он как никто другой может отыскать зерно истины и зерно литературы, казалось бы, в том, мимо чего проходят другие исследователи литературы.
На Волошинском фестивале я помню его неотчетливо. Он высок и как-то слишком скромен в быту. Он выступал, вел мастер-классы. Именно на его мастер-классе была моя жена Лена Левина и потом в его замечательном журнале «Дети Ра» вышла подборка ее стихов.
Ближе я познакомился с Евгением Степановым совсем недавно. Мне посчастливилось быть в махонькой комнатке его издательства, которая находится в центре Москвы.
Огромные стопки книг, много работы и заботы, отчётливо наблюдаемая любовь к книге. Потом мы тепло посидели в холле издательства, много что вспоминали, оказалось круг наших общих друзей значителен. Я рассказал о себе, Евгений рассказал о себе. Иногда я спрашиваю у Евгения Викторовича совета о том или ином поэте, которой мог бы попасть в круг наших общих интересов.
Лев Болдов
Льва Болдова я впервые услышал в Кабаре Дидурова в 1997 году. Кабаре Дидурова располагалось в Москве в Булгаковской нехорошей квартире по адресу Садовая–Кудринская дом 10 на пятом этаже. Весь подъезд, в котором располагаясь эта квартира, был исписан граффити с героями романа «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича. Сейчас этого нет. Все граффити смыли жильцы, а сама квартира превратилась в обычное жилое помещение.
В Кабаре Дидурова были свои звезды. Во-первых, сам Алексей Дидуров. Хорошо известна его мелодичная, стилизованная под рок, песня про трамвай «Аннушка. Во-вторых, Леша Ефимов, а в-третьих, Лев Болдов, а также Дмитрий Быков (признан иноагентом). Дидурова, Болдова и Ефимова сейчас уже нет с нами. Лев Болдов собирал полные залы. Он читал о чем-то важном, возвышенно и довольно пафосно, стихи Болдова были мелодекламатичны и хорошо подходили общему тону выступающих в Кабаре Дидурова. Ажиотаж был полнейший. Поэта любили, ценили и обнимали. После выступлений вокруг него всегда образовывался круг восторженных поклонников, которые души не чаяли в своем кумире. Помню я сразу купил книгу стихов Льва Болдова и с воодушевлением сразу же кинулся ее читать, но, к сожалению, стихи Льва с бумаги не произвели на меня такого же впечатления.
Надолго я забыл о Льве Болдове, Лев переехал в Ялту, образовав круг своих крымских почитателей, и я часто его слушал на фестивале, но впечатление уже было иное. Я, да и многие, нелестно в то время говорили о Болдове. Помню я даже это сделал прилюдно, не заметив, что Болдов стоит за моей спиной, чем создал очень неприятную и агрессивную атмосферу. Лев еле сдержался. Возмущение отразилось на его лице. А потом Левы не стало. Буквально неделю назад я забил в поиске в ВКонтакте «Лев Болдов», и тут же поисковая система высветила десятки, десятки стихов Льва Болдова, которые живут своей жизнью, которые бродят по сети и имеют неимоверное количество лайков и комментариев. Так что спи спокойно Лев Болдов, и прости меня, если сможешь.
Лера Манович
Пишет ли Манович смешно? Да пишет, но это юмор сродни юмору Олега Григорьева. Пишет ли Манович грустно? Да, пишет, но это грусть пушкинская, светлая, скорее печаль, а не грусть. Пишет ли Манович трагично? Да пишет, но эти трагедии отстраненные, которые воспринимаются как обыденность, а что обыденно, то может быть сюрреалистично, но не трагично.
Лера Манович пишет скорее кинематографично, и любой ее рассказ можно взять за основу для написания сценария кинофильма. Это не плохо и не хорошо, просто в прозе Манович нерв кино отчетливо присутствует и придает прозе сценическую и драматургическую красоту.
Герои Манович все какие-то дерганные. То ли это специфика большого города, где некогда придаваться идиллическому дзен-буддийскому созерцанию, то ли нервический южный тип ближе Лере, но ее псевдоюжные герои действуют в тисках московского севера и выносят свои внутренние психологические конфликты в область противостояния характеров и обстоятельств.
Первая книга Леры «Первый и другие рассказы» тоненькая, но это ого-го какая тоненькая книга. Добычин тоже тоненький. Это сборник рассказов, который можно перечитывать и перечитывать, что я и делал, когда он попал мне в руки. Я ходил с ним и там и сям, ездил с ним в метро и электричках и многое помню дословно.
В этих рассказах описан мир, который будет всегда, то есть внешний антураж не имеет большой роли, что позволяет переносить героев в любой временной отрезок и в любые исторические события, как в хорошей чеховской пьесе.
Верлибры же Леры из книги «Стихи для Москвы» мне когда-то не приглянулись, я даже написал о них довольно резкую статью, но сейчас, через десять лет, сам написавший книгу верлибров «Счастливое детство», я понимаю, что был не прав. Мне казалось тогда, что проза — это проза, стихи — это стихи, а верлибр — это верлибр, и смешивать их не стоит, но сейчас, когда Лера кроме прозы стала писать глубокие и пронзительные регулярные стихи, мне кажется, что зря я свое время ей всего наговорил.
Мне кажется Лере нужна сцена. Хороший театр в каком-нибудь закоулке старой Москвы, хорошие благородные аристократические актеры, теплый выставленный свет, шум фойе, суета гардероба, легкое покашливание зала, звон чайных ложечек в буфете, все то, что придаст прозе Леры Манович ее изначальное предназначение — быть не только прочитанной, но и услышанной и увиденной.
Лера не раз ездила на Волошинский фестиваль. С ней я познакомился в Доме-музее Брюсова в Москве, где она читала со сцены свои замечательные рассказы. Я их услышал, сразу подошел, и сразу с Лерой познакомился. Лера лауреат всего и вся.
Вадим Месяц
26 мая 2018 года мне позвонил Вадим Месяц и предложил что-то сказать о его прозаических книгах на площадке «Китайский летчик Джао Да». Я немного задумался, но от предложения отказался. Не потому, что мне проза Вадима не нравится, я читал его рассказы в толстых журналах и слышал, как он исполняет их со сцены, но такого короткого знакомства недостаточно для понимания.
Но чуть позже Вадим подарил мне две свои книги прозы.
Воспользовавшись подаренными Вадимом книгами, я углубился в чтение. Книгу рассказов «Стриптиз на 115–дороге» я скорее просмотрел, а роман «Искушение архангела Гройса» прочитал внимательно и с большим удовольствием.
Рассказы Месяца у меня всегда вызывали противоречивые чувства. Истории, где описывались незнакомые мне ситуации (американские рассказы — «Шарон-Спрингс», «Запах женщины» и другие), звали и манили меня четырнадцатилетним школьником, впервые попробовавшим американскую жевательную резинку. Все эти хайвэи, стриптизы, Гудзоны, Нью-Йорки и прочая заокеанская лабудень, которую я никогда не знал (и узнаю ли не знаю) завораживала, как рассказы Довлатова и Буковски.
Но стоило Вадиму начать описывать свою юность, как вера в его миры пропадала, может быть потому, что мы примерно одного возраста и я застал все описанное им. Конец восьмидесятых, когда разворачивается действие этих рассказов («Книголюбы», «Трусость», «Дикие» и другие), показан, как мне кажется, однобоко, и моя «рядовая правда» в нем не учтена, хотя, возможно, это у меня какие-то маразматические старческие очки, ведь человек свое детство видит в розовом цвете.
Такое же отношение у меня возникло и к рассказу «Дириндл», в котором показан мир победного Берлина 1945 года. Но опять же, вполне возможно, моё восприятие военного времени сформировалось не мною, а если хотите, общественным мнением, к которому я привык. Возникло противоречие между миром, который органичен мне, и авторским видением.
Вот в таких смешанных чувствах я взялся за роман «Искушение архангела Гройса» и окунулся в таинственную атмосферу современной Белоруссии, где с первой страницы на вас обрушиваются фантасмагорические события: смена фамилии главным героем и бегство из России в Белоруссию, находки таинственных знаков, воскрешения давно умерших друзей, встреча с Архангелом Михаилом, война со знаменитыми сябрскими кабанами за второе пришествие и восстановление Великого Княжества Литовского. Убойная смесь Лукашенко, Горбачева, Сталина и Гитлера с Витовтом, Ягайло, первым оппозиционером Курбским и его продолжателями Солженицыным и Сахаровым.
Сравнить автора романа с Гоголем, Маркесом, Булгаковым или Сорокиным — это значит обидеть Вадима, потому что это именная проза Месяца, с его исключительным чувством юмора и завораживающим, порою странным взглядом на мир. Но главное в романе не зацепки, раскиданные вплоть до 134–й страницы, не неожиданно разматывающийся клубок причинно-следственных связей, не то, что текст читается на одном дыхании, а искреннее сочувствие и любовь, которые автор, несмотря на кажущую абсурдность и ироничность повествования, испытывает к Белоруссии, России, Литве, СНГ, Америке. Это проявляется в каком-то бережном отношении к читателю, которого если и дурачат, то по каким–то своим вадимовым законам, отчего остается в сердце теплое и радостное чувство, как будто тебя пятилетнего папа вывел в зоопарк на Баррикадной, тычет в клетку с жирафом и говорит: «Смотри, сынко, это слон». Ты вроде и понимаешь, что это жираф (воспитательница в садике картинки показывала), но ведь тебе папа сказал!
Вадим основатель журнала «Русский Гулливер» и одноименного издательства. Одно время существовала премия Русского Гулливера, и я даже попадал в ее шорт–лист. На Волошинском фестивале Вадим знаменит своей фашисткой каской и наградами.
Александр Кабанов
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я не сторож сердцу своему.
Если вы забьете эти строки в Яндекс, то поразитесь необыкновенному количеству ссылок, перепостов, песен, оценок, восторгов и комментариев. Стихи Александра Кабанова давно уже в отрыве от автора живут своей жизнью в поле русскоязычной словесности и ничего с этим поделать нельзя.
Александр Кабанов – поэт нарастающей эклектики. Он начинал, как сетевой поэт на сайтах со свободным размещением. Первая книга, которая сделала ему имя, называлась «Айловьюга» и вышла в 2003 году (хотя до нее тоже выходили книги). Уже само название книги говорит о поэтическом стиле — совмещение несовместимого, но в начале нулевых стихи из этой книги пользовались бешеной популярностью и получили признание, как у широкого круга читателей, так и у литературной богемы.
В этой книге литературная эклектика была менее заметной и перевешивалась необычайной лирической составляющей, а многие стихи из этой книги были растащены на цитаты и ушли в народ.
В 2005 году вышел «Крысолов», который фактически продолжил стихи из прошлых книг и отчетливо обозначил поэтический мир балансирования на тонкой словесной грани возможного и невозможного. Кабанов предложил новый непонятный язык, но оставалось открытым — этот язык мода времени или знаковая тенденция литературы.
Но уже в книгах «Аблака под землей» и особенно «Бэтмэн Сагайдачный» эклектика новояза стала отчетливо переходить в языковую энтропию, отчего эти книги были восприняты не всеми.
В дальнейшем, особенно в последнее время, стихи Александра Кабанова приобрели четко выраженный вектор прямого действия, но, видимо, вектор прямого действия просто характерен для подавляющего числа поэтов настоящего времени и оценивать эти стихи будут другие люди и, возможно, по совсем другим критериям.
Александр Кабанов заслуженно в свой время получил всевозможные премии Волошинского фестиваля. Он лауреат Григорьевской поэтической премии за 2011 год, главный редактор журнала «Шо».
Дмитрий Коломенский
Дмитрий Коломенский поэт, которому эмиграция после начала СВО, пошла на пользу. Видимо только вдали от своего любимого Санкт–Петербурга он почувствовал, как важны ему Санкт-Петербург и Россия. Великие слова Гумилева о молодом Георгии Иванове, что ему нужны потрясения (привожу по памяти), видимо, относятся и к Дмитрию Коломенскому. Искренняя любовь к новому миру и новой стране, только ещё более подчёркивает любовь к Родине бывшей, потому что только глубокое доброжелательное любопытство ко всему новому на новой земле отражает теплоту чувств к миру прошедшего. Новые стихи и новая проза Коломенского дышат теплотой принятия и любви, что редкость в нынешней волне эмиграции. Дубы Германии как дубы средней полосы России, бомбёжки Израиля, как СВО в России, жар хамсина, как ветер русской южной бесконечной степи.
С Димой я знаком довольно давно. В редакции журнала Сетевая поэзия в 2003 году он собирал номер питерских поэтов. ДоСВОшная поэзия Коломенского песенная. Он известный бард, надеюсь бард бывший, потому что то, что он пишет сейчас песенной поэзией не является. Если в русской поэзии 20–го века была парижская нота, то почему в современной русской поэзии не возникнуть иерусалимской ноте, израильской ноте.
Иванов, Адамович, Поплавский, Одоевцева – вот те имена, на которые может ориентироваться новая израильская нота, но для этого необходимы принятие и любовь, или боль, или скорбь, или утраты.
Поэзия не может возникнуть из ненависти. Хотя, конечно, может, но это не поэзия. Поэзия может возникнуть только из любви. Нынешние стихи Коломенского любви и полны. На Волошинском фестивале Дима кроме чтений также занимался организационной работой и в свое время много помогал Андрею Коровину. Сейчас я могу пожелать Диме только сил, сил остаться собой и сил остаться поэтом.
Саша Николаенко
Букероносный Роман Саши Николаенко «Убить Бобрыкина или История одного убийства» мне не близок, там мало света, но я очень люблю ее роман «Небесный почтальон Федя Булкин».
Роман «Небесный почтальон Федя Булкин» художника и писателя, лауреата премий «Нонконформизм» и «Русский Букер» Александры Николаенко, проиллюстрированный автором, за один присест не прочтешь, но оторваться от него невозможно, потому что 90-летний старец в образе пятилетнего ребенка завораживает. То, что автор вкладывает в уста ребенка, в устах умудренного опытом человека выглядело бы странно и, возможно, банально. Но, по сути, атеистический и богоборческий порыв, высказанный ребенком, выглядит местами смешно и так неожиданно, что без улыбки это читать невозможно: «Я тогда от обезьяны произошел, а бабушка, раз ей так хочется – от этих голых людей под яблоней, и ребра... Учебник истории сказками не опровергнуть… Каменный век моя бабушка! Доисторическая. От Бога произошла…»
Фактически Федя Булкин – это автор, а его антагонист – бабушка Феди. Но если за духовным развитием мальчика (от отрицания мира до его принятия через любовь к кошкам, зайцам, мухам, собакам) наблюдать любопытно и легко, то бабушка, несмотря на отсылки к фольклору, временами выглядит неестественно правильной, и только на последних страницах повести мы узнаем о той боли, которую пережила она: «…Это Венечка, Федь, Брусилов, друг Федин. Они к нам, когда школы объединяли вместе, втроем пришли, Волька Ферсман. Так и звали их, три танкиста. В танке Ферсман сгорел. С фронта ни один из трех не вернулся».
Мировосприятие Феди Булкина чем-то напоминает взгляд на мир главного героя повести «Охота на майских жуков» Вечеслава Казакевича: такое же доброжелательное, лиричное и живое всматривание в каждую детальку мира, хотя, конечно, по построению это два абсолютно разных произведения.
«Федя Булкин…» наводит на мысль о предсмертном размышлении, о последнем подарке любимому человеку, не зря же Федя так старательно в последних строках вписывает свое имя в поминальную молитву, но, слава богу, смерть не случается – я все же надеюсь, что автор не ставил цели в конце повести свести счеты с Федей. Его встреча с погибшими родителями – это просто сон или горячечный бред ребенка, болеющего простудой, закутанного в одеяла и замученного антибиотиками.
«Слышу, как скребет уже во дворе снег дворник лопатой, тикают за стеной кухонные часики. Кончится завод в них, остальные дальше пойдут, а я к папе с мамой полечу в Град Небесный. И сквозь сон слышится мне за стенкой, тикают часики… Бог-есть, Бог-есть…»
Хочется верить, что эта встреча на земле, а не в Граде Небесном.
В последнее время стало немодно писать о любви к жизни, кажется, что главный залог успеха – это некоторая ироничная отстраненность вкупе с описанием страданий и мучений.
Федя Булкин, как ребенок 70–х, жизнь любит, хотя живет в нужде без родителей с бабушкой, едва сводя концы с концами. Эта такая странная любовь к миру, которая выражается в том, что постоянно спрашиваешь: «Зачем?» – и в конце концов сам находишь ответ, пусть даже для этого тебе понадобились литературные персонажи: мальчик–старичок Федя Булкин, его религиозная бабушка, кошка Пуня, Царь Заяц, пес Шарик и Град Небесный. И бесконечные детали социалистического быта середины 70–х: «Морозом свистит через щелочку форточкой, часы тукают, бабушка клеенку кухонную скатертью белой сменила к празднику. Елочка, на ней шарики. В шариках лампочки отражаются, включишь фонарики, они мигают, мигают… и так хорошо становится… очень!».
Саша желанный волошинец и лауреат. Я очень рад, что знаком с ней.
Дмитрий Артис
В Москве на станции метро Римская или даже Площадь Ильича в подвале обычной кирпичной пятиэтажки (вход со двора) расположен маленький театр с двумя небольшими залами на 50 человек и крохотным фойе. Театр называется величественно "Театральный особняк", хотя на особняк совсем не похож. В начале нулевых это было место встречи сетевых поэтов – поэтов сайта ТЕРМИтник-поэзии и Рукомоса. Залы театра были выкрашены в черный цвет, невероятный белый яркий свет освещал сцену и от этого выступления поэтов были похожи на священные действа.
Многочисленные спектакли поэтов и сольные выступления проходили в этих небольших залах, чаще всего в зале правом от входа. Именно здесь и был оглашен знаменитый манифест «Новой буржуазной поэзии» – манифест литературного общества «Рука Москвы». Именно здесь давало свои красочные представления ЛИТО ПИИТЕР, которое до сих пор существует в Санкт–Петербурге. Именно здесь в начале нулевых происходил и бурлила настоящая поэтическая жизнь сетевых поэтов.
Самым театральным поэтом был Дмитрий Артис, его выступления всегда были похожи на небольшие красочные спектакли, что и немудрено, Дима закончил театральный институт. В то же время Дима был директором этого театра и отвечал за многие организационные вопросы.
В году 2009 у Димы вышла книга «Мандариновый сад», книга номинировалась на премию Сергея Есенина, со стихами из этой книги Дима выступал на телеканале «Культура». Стихи Артиса – это всегда стихи мизансцен. В них присутствует явственный конфликт и отображается не только психологическая составляющая, но и связь с внешним миром действия.
В отличие от многих поэтов (а поэт – это зачастую существо асоциальное) Дмитрий никогда не боялся публики. На Волошинском фестивале Дима часто выходил на набережную прямо к памятнику Максимилиана Волошина и читал свои стихи отдыхающей публики. Было в этом что-то от поэтов шестидесятников, которые собирались в Москве у памятника Маяковского и читали свои стихи всем желающим.
В поэзии Дмитрия Артиса существует явственный водораздел – стихи до начала СВО и стихи после начала СВО. Уход на СВО перевернул мир стихов Артиса и придал им совершенно новое и своеобычное звучание. Вторым событием, событием страшным для Димы, стало семейное несчастье с родным сыном. Многие ранние стихи Артиса зазвучали по-другому, приобрели трагичный оттенок, как будто поэт сам предсказал свое будущее.
Дима сейчас один из главных голосов военного направления. Стихи о войне тех, кто был на СВО и тех, кто не был различаются разительно. Так отличаются стихи поэтов, которые были на Великой Отечественной и тех, кто не были.
Евгений Сулес
Евгений Сулес известен, как замечательный актер, но я его знаю, как отличного прозаика и основателя Клуба «ЛЖИ», клуба живых историй. На заседании этого клуба я был лишь однажды. На нем выступающие рассказывают публике свои истории с голоса, какое-либо чтение с листа запрещено. Этот формат еще до массового распространения стэндапа в России придумал Женя и круг его друзей-актеров.
Также Женя был организатором вместе с Евгением Беверсом турнира смешных рассказов в начале нулевых, который проводился в Доме-музее Булгакова. Евгений Беверс – самая таинственная и загадочная фигура Волошинского фестиваля. Он написал всего один рассказ «Шайтанчик» и стал с ним лауреатом фестиваля. Всплыл Беверс из какого-то другого мира, чуть ли ни уголовного, чем-то болел и одолел свою болезнь изобретенной им же гимнастикой, потом протусовался с нами где-то год и как всплыл, так и исчез. Я даже не могу найти его следов в социальных сетях.
Жени вели турнир смешных историй, я им немного помогал с подсчетом голосов (голосовал весь зал в бюллетенях) и даже купил им фарфоровый колокольчик, в который звонили, если чтец превышал лимит в 5 минут. Я в турнире побеждал нечасто, точнее никогда, а Сулес и Беверс не раз.
Турнир жил бурной и разнообразной жизнью, пока в нём не победил какой–то несмешной прощелыга. Он привел своих друзей, которые ему поставили пятёрки, а всем остальным нули. Это сейчас в век массовых пиар-кампаний нормально обежать все домашние чаты и попросить проголосовать в конкурсе кошечек города Усть–Бугульма за свою любимую собачку, и никто не видит в этом ничего странного и постыдного, тогда же нас так поразил этот накрученный в реале победитель, что мы, кажется, после этого и закрыли турнир, так как никак не могли контролировать такие маркетинговые кампании.
У Жени Сулеса вышли две книги прозы «Сто грамм мечты» и «Письма к Софи Марсо», проза Сулеса не то, чтобы юмористична, но это такой взгляд на мир, когда юмористичной может быть не сама рассказанная история, а стиль изложения истории. По большому счету – что такое хорошая проза? Это правильные слова в правильном порядке, как говорил классик.
Какое-то время Женя не писал после личной трагедии с отцом, но чуть позже у него вышли замечательные рассказы в журнале «Знамя».
Потом Женя вел дегустации виски и у него даже вышла довольна известная энциклопедия виски, а сейчас он почти полностью погружен в жизнь актера. Даже не знаю, пишет ли он еще что-нибудь сейчас.
С Женей Сулесом мы пересекались на семинаре Леонида Владимировича Костюкова и на Волошинском фестивале.
Владимир Шевчук и сайт ТЕРМИтник-поэзии
Владимир Шевчук ака Терми – это пример того, когда репутация программиста, системного администратора и создателя сайта ТЕРМИтник поэзии отодвинула на второй план собственно стихи. Мне кажется, Володя, это хорошо понимал и поэтому сильно мучился. Шевчук написал код сайта, администрировал сайт вместе с Андреем Новиковым, но признания, как поэт при жизни не получил. Может потому, что его собственные стихи заслоняло целое соцветие поэтов, которые размещали стихи на его сайте: Сергей Шестаков, Герман Власов, Александр Кабанов, Михаил Квадратов, Яна-Мария Курмангалина, Юлия Сычева, Алексей Рафиев, Юрий Коньков, Борис Панкин, Илья Леленков, Алена Бабанская, Дмитрий Артис , Георгий Чернобровкин и многие многие другие.
В 2012 году Александр Мухарев пригласил меня выступить в Днепропетровске и презентовать свою новую книгу прозы. Днепропетровск – это родной город Володи Шевчука. Практически все свободное от выступления время мы вместе с Володей и поэтом Евгением Капшуком провели вместе. Лет 15 назад мне очень тяжело давалось чтение прозы со сцены, и я всегда просил помогать мне замечательных поэтов. Я читал минут десять, потом Володя и Женя минут по пять, потом я опять минут десять, так мне было легче.
Днепропетровск – город-красавец. Он раскинулся на берегу Днепра и поражает своей величественной красотой: парки, каштаны, набережные. Мы много бродили по всевозможным закоулкам и предавались гедонистическому времяпрепровождению. Уже тогда Володя сильно хромал и ему было тяжело ходить, к сожалению, я тогда не расспросил его, что с ним, а потом его уже довольно быстро не стало. Случилось это еще до возвращения Крыма в Россию.
У Володи огромный круг почитателей в Днепропетровске. Выходило огромное количество альманахов с его стихами, посмертно вышло чуть ли не полное собрание сочинений, помню в один сборник я отправил и свой стих с посвящением Володе. Но, к сожалению, российским читателем, читателем Москвы и Санкт-Петербурга, Шевчук не прочитан. Большой корпус его стихов находится на локальной копии сайта ТЕРМИтник–поэзии в моем архиве. Сайт после смерти Шевчука прекратил работу. С сайтом вообще смешная история. После ухода Шевчука и Новикова административные пароли оказались в руках людей, далеких от поэзии и культуры. Они запросили за эти пароли такие непомерные деньги, что мы даже сообща не сумели ничего собрать. В Москву локальная копия сайта попала из семьи Володи и днепропетровских друзей Шевчука, которые ее сохранили, но даже тут в Москве мы не смогли ее восстановить сайт.
В Коктебеле на Волошинском мы с Володей, его тогдашней женой Наташей и Андреем Новиковым жили в одном эллинге у горы Волошина, и каждое утро мы встречали рассвет под мерный звон бокалов.
Лилия Газизова
Лилия Газизова – официальная жена Андрея Новикова. Она не раз была на Волошинском фестивале.
Здесь я приведу рецензию на ее книгу «Люди февраля», которую мы написали совместно с Леной Левиной. Книга вышла в 2013 году в издательстве «Воймега».
Цветущей веткой сирени (канафер) раскрывается книга стихов Лилии Газизовой «Люди февраля». В ней окружающий мир окрашен в сиреневые цвета, погружен в глубокую задумчивость и меланхолию, склонную к печальной самоиронии и к восточной созерцательности.
Когда разговор заходит о верлибрах, как правило, не зная, что сказать об этой стихотворной форме, пишут о кинематографичности стиха; о сухости стиха; о том, что автор застегнут на все пуговицы; о том, что стихи похожи на переводы с какого–то другого языка, например, европейского; о том, что стих скуп и математичен.
В какой-то мере это относится и к верлибрам Лилии Газизовой.
Вместе с тем, при первом прочтении части «Канафер» тут же возникает мысль, что автор, возможно, еще и переводит с восточных языков. Уж очень много в верлибрах Лилии витиеватости, яркой, неевропейской образности, свойственной восточной поэзии: «время тает, как пахлава во рту», «в эфире стынет протяжно–сложная песнь муэдзина». Здесь можно вспомнить о поэзии «ренга», блиставшей в XIV веке, например, в соотнесении групп слов с определённым временем года. Так, палитра «Людей февраля» — это нежно-фиолетовые оттенки февральского свежего снега. «Они одеты в синее и лиловое». Они «фиолетовые и жёлтые / В засушенном букете». Хрупкие, нежные, «Люди февраля» — как чашечка соцветия сирени, такой чудесно–душистой, но так быстро увядающей.
О кинематографичности стиха Лилии Газизовой можно говорить, ознакомившись с частью «Попытки киносценария». Её образы зримые, вещественные, почти классика мирового кинематографа — девочка, гуляющая по шпалам, сплющенные на рельсах монетки – чем не образ из черно-белого, неторопливо-вдумчивого, доброго кино? Молчаливый старик, перебегающая дорогу серая кошка, монетка на рельсах перед стремительно катящим поездом, чай с жёлтыми мармеладками. «Молчаливый старик / (О нём все забыли) / И грустная девочка / (Она станет через много лет балериной) / Сидят на крыльце», «Старик курит папиросы / И старается ни о чём не вспоминать. / Девочка сидит рядом и шепотом разговаривает с куклой».
Кажется, можно потрогать каждого из героев, настолько они близкие, погладить их по головам, присоединиться к их нехитрой трапезе. Но: «В фильме ничего не происходит», картинки из прошлого статичны, они останутся такими навсегда, как и воспоминания детства, в которых уничтоженные улицы: переименованные, перестроенные, стёртые. Как это все попадает в стихи, из каких глубинных пластов подсознания?
Математичность верлибров Лилии заключена в том, что то и дело на поверхность стихотворной речи всплывают математические задачи и «неевклидова геометрия». Неожиданной подсказкой звучит фраза незнакомца: «как пройти к библиотеке Лобачевского» или кофейня, расположенная на той же улице.
«Неевклидова геометрия объясняет многое». Мир выстраивается прямо перед нашими глазами, авторская рука вычерчивает его карандашным рисунком в графике. «Все рядом в Казани, всё пересекается». Рисунок приобретает объем и выпуклость, узнаваемость, появляются оттенки и тени: нехитрая геометрия улочек, башен, кафешек, «преимущественно в тех, что возле метро «Маяковская», «девять ступенек Стамбула», развалины Белграда. Оживают дорогие автору места, выстраиваемые пушкинским приемом («алгеброй гармонию»).
В стихотворении «Любовь и математика», автор решает любимого человека, как сложную, бесконечную математическую задачу, но ответ постоянно ускользает. «В течение дня условия задачи меняются». Ответ – невозможен, потому что любовь – это непостигаемая тайна: «К утру ты превращаешься / В новую математическую задачу. / И я снова решаю тебя».
И все же текст становится стихами не благодаря сметливому математическому расчёту размера и рифмы, а исходя из чувств, которыми он написан. В главе «Нелепый город» с любовью изображен Казань-Стамбул, город, конечно, по видимости, европейский, но в душе абсолютно восточный, с муэдзинами и татарским колоритом. Только преданно влюбленный в свой город может с упоением и радостью бродить по его улочкам, ощущать себя его крохотной частью. «Рыжеволосой бестией / Красться / Вдоль ночных кварталов Казани», «с тоской открывать дверь музыкальной школы», возвращаться с сестренкой домой, по улице Тукая: «удивительно, / Как в моём городе / Всё связано с Тукаем – / И детство, / И юность. / Когда–то будет и старость».
Почему в верлибрах этой части город нелеп? Может от того, что он протянулся от Камы до Средиземного моря, невзирая на расстояния и ландшафты? Магия неевклидовой геометрии, открытая Лобачевским, позволяет воплотиться невозможному – никогда непересекающиеся в классической геометрии греков прямые, люди, улицы, здания могут пересечься в сердце поэта. «В стеклянном городе / Ночи хрупкие. / И прохожие редки. / Здесь эха нет. / А люди ищут своё единственное отражение».
В воздухе, которым дышат стихи этой книги, разлито состояние влюблённости «мир задыхался без наших встреч», «перенимаем друг друга, манеру молчать и манеру курить», «Ты слушаешь всю меня! Ты слышишь меня всю!», «но так хочется написать о любви безоглядной в сорок лет или даже ее испытать!». Влюбленность в само состояние влюблённости, несущее вдохновение: «в беззащитные свойства фарфора». «Люди февраля» — это нежнейшее признание в любви, посвящение и надежда на нее, робкая, чистая, сиреневая: «Миру не всё равно! / Мы нужны миру – я и ты! / Что бы плохого о нем ни говорили…». Самые искренние и проникновенные строки написаны о чувстве к любимому человеку, это то, что создает книгу, — трогательная сентиментальность, хрупкие, бережно сохраненные и переданные детали и дорогие сердцу вещи, настоящее теплое чувство.
Елена Исаева и студия «Луч»
Впервые со стихами Елены Исаевой я познакомился в церкви святой Татьяны на Моховой, когда она еще принадлежала журфаку МГУ. В ней Игорь Леонидович Волгин проводил занятия своей поэтической студии «Луч». Студия известна с конца шестидесятых годов вплоть до сегодняшнего дня, из нее вышло всё «Московское время», Казинцев, Бершин, Вишневский, Степанцов, Ватутина и другие. Я сам ходил в эту студию около 10 лет, пока не поступил в Литературный институт. Впрочем, я не буду подробно писать об этой поэтической студии, а всех заинтересованных лиц отсылаю книге «Аlma mater. Литературная студия Игоря Волгина Луч. Поэты МГУ. Стихи. Воспоминания.». Там же можно ознакомиться с вступительной Игоря Волгина.
Лена Исаева представляла свою новую книгу стихов. Начинала Исаева, как поэт. По Москве ходил ее стих про двух охранников в форме, с аллюзиями, как бы сказать в наше время-то. Скажем так на нелестных героев фильма «Семнадцать мгновений весны». Лена приезжала на Волошинский фестиваль, как драматург, да и в русскую современную литературу вошла в дальнейшем как драматург. У нее куча премий, например «Триумф» (молодежный). Кажется, у нее сейчас свой театр в Москве, театр Автора. Там часто выступают прозаики и поэты Москвы. Знаю, что выступали Женя Сулес, Евгений Никитин, Лера Манович, Вадим Месяц. На Волошинском она вела мастер-классы по драматургии и выступала со стихами.
Ян Шенкман
С Яном Шенкманом я впервые столкнулся в конце девяностых годов в студии «Луч», где он представлял книгу своих ранних стихов, выпущенных в издательстве «Красный матрос». Ян с молодости отличался очень экспрессивной манерой чтения своих стихов. Стихи были абсурдистские с некоторым влиянием митьков, но в то время я митьков не знал и был неимоверное впечатление. Помнится стих про тачанку, но потом я искал его в сети, но так и не нашел. Я даже не уверен, что в сети есть ранние стихи Яна. После выступления мы постояли с Яном на крыльце, и именно он посоветовал мне отнести стихи в журнал «Новая юность», где их потом напечатал Глеб Шульпяков.
Ян вообще очень тепло ко мне относился. Именно он номинировал мою первую книгу прозы на премию «Национальный бестселлер», где она вошла в лонг–лист. Именно Ян взял у меня мое первое интервью и напечатал его на портале Полит.ру. Именно Ян пожелал мне светлого литературного будущего и даже немного благословил. Спасибо Ян. Видимо, будущее у меня сложилось.
С Яном на Волошинском связана смешная история. Как-то Ян и Инга Кузнецова встретили на набережной Коктебеля поэта Александра Переверзина. Саша был уставшим, он долго предавался радостям жизни и поэтому шел с трудом. Ян и Инга вошли в его тяжелое положение и посадили Сашу на ослика (в то время в Коктебеле был ослик, который возил детей за деньги). По дороге в гостиницу Саша на ослике и уснул, и Ян и Инга решили разыграть Сашу. На утро они сказали Саше, что его по дороге домой вывернуло на ослика и распространили эту историю среди волошинцев. Саша очень переживал и страдал, он очень эмоциональный человек и тяжело переживает неудачи и тяжелые истории. Непонятно куда бы Саша зашел в своих переживаниях, но добрые Ян и Инга рассказали Саше, что это выдумка, но дух ослика еще долго преследовал Александра Переверзина.
Какое-то время Ян много писал в толстые литературные журналы, у него выходили книги стихов, но позже с головой ушел в журналистику. Сейчас Ян живет и работает в Армении.
Мы с ним немного переписывались в сетях, но честно даже не знаю, чем он сейчас занимается.
Виктория Лебедева
– Слава!
– А?
– Почему у тебя кот на третьей странице называется Феник, на 27 Малыш, на 155 Мурчалкин, а заглавие «Кот Беня, Лена и окрестности»?
Это Вика Лебедева. Она прекрасный прозаик и редактор. Вика редактировала ни одну мою книгу, в том числе про кота Беню.
– Понимаешь, – пишу я, – он призрак, он эпос, он летучий голландец, он, как верховный египетский бог Амон-Ра имеет два имени Амон и Ра.
– У тебя минимум четыре, ты понимаешь, что это нехорошо?
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Нехорошо, говорю.
– Да нехорошо.
– Хорошо, пусть будет просто Беня.
– А почему он у тебя кот летит в Крым, но оказывается на даче в Подмосковье?
– Он прилетел в Крым, походил по побережью, посмотрел на море в Ялте и улетел на дачу в Подмосковье.
– Может тогда надо написать, что он походил по побережью в Крыму, а потом улетел на дачу в Подмосковье, а не сразу очутился на даче в Подмосковье.
– Хорошо, напишу.
У Вики мне очень нравится роман «Без труб и барабанов», который я с огромным удовольствием прочел в свое время. Он вышел в 2016 году, а еще Вика много пишет для подростков. Ее книги переводились на разные языки, выходили в Латинской Америке.
Один раз мы с ее мужем и моей женой хотели пойти жарить шашлыки в парк «Кусково», и Вика закупила два килограмма мяса, но в последний момент всё по моей вине нарушилось, отчего мне до сих пор стыдно, потому что мясо, видимо, есть оказалось некому.
Вика много лет отработала редактором прозы в журнале «Октябрь», она член экспертного совета литературной премии «Лицей», секретарь приемной комиссии «Союза писателей Москвы», печатала свою прозу в «Новом мире», «Дружбе народов» и «Октябре».
– И еще у Вагнера нет прелюдии «Приезд гостей в Магдебург», – пишет Вика.
– А что есть?
– «Тангейзер» есть, «Нюрнбергские мейстерзингеры», «Фауст» есть.
– Хорошо, пусть кот увертюру «Фауст» напевает.
– Ну не знаю. Не слишком ли это для кота?
– Ну пусть «Полет валькирий» напевает тогда.
– Хорошо пусть напевает полет валькирий.
На Волошинском фестивале Виктория совместно со Светланой Василенко вела мастер-классы по прозе. Познакомились мы с Викой на семинаре прозаиков, который в начале нулевых годов был в Булгаковском доме.
Борис Панкин
О Борисе Панкине сложилось мнение, что он поэт мрачный, иногда даже гнетущий, рассуждающий в своих стихах о каких–то метафизических проблемах, находящихся на черте принятия мира таким каким его видит обычный человек и каким его видят высшие силы. Верил ли Боря в высшие силы, в провидение? Видимо, верил, потому что богоборчества в его стихах нет, но есть то ли боль то ли мучительные страдания. Отчего страдал Боря? Принимал ли Боря мир таким каков он есть? С виду Борис был высокий, очень спокойный, медлительный и доброжелательный человек, но, когда дело касалось стихов, он становился довольно резок в оценках. К славе он не стремился, к известности тоже, к своим стихам относился не то, что бы наплевательски, но никогда не трясся над рукописями. Начинал он на сайтах со свободным размещением, но даже там почти не вступал в споры и дискуссии, иногда только, когда его «доставали», нелицеприятно высказывался.
В какой-то момент, когда все вокруг сетевые поэты стали массово выпускать книги и печататься в толстых литературных журналах, он просто самотеком разослал стихи в журналы, и его из обычного самотека в 2004 и в 2005 годах напечатали «Дружба народов», «Звезда» и «Нева». После этого Борис просто охладел к толстым литературным журналам, а на стенания молодых поэтов, что в журналах сидит литературная мафия и напечататься там можно только по большому блату, отвечал не только улыбкой, но и довольно резко. Он победитель международного литературного конкурса «Заблудившийся трамвай» за 2014 год.
Книги свои он собирал в электронном виде и выкладывал в свободный доступ на общедоступных сайтах. Последние годы, как полагается русскому поэту, Борис жил у моря, в Керчи.
Умер Борис Панкин 2 ноября 2023 года от острой сердечной недостаточности довольно молодым человеком 57–ми лет.
Борис очень часто ездил на Волошинский фестиваль в Коктебель, но ближе я с ним сошелся в Вологде на фестивале в литрезиденции «Дом дяди Гиляя». В сентябре 2023 года, за месяц до своей смерти он приезжал на моё выступление в Доме-музее Волошина.
Наверное, поэт и должен жить тихой и незаметной жизнью затворника. Он нем должен знать узкий круг ценителей поэзии, филологов, литературоведов. «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум».
Утром поэт пишет в окружении семьи, потом работает на человеческой службе (в наш век, к сожалению, а может и к счастью, поэт должен обладать обычной профессией, которая его кормит), вечером, взяв фотоаппарат он гуляет на побережье, среди узких улочек старого крымского города, снимает закаты, керченских кошек, обитателей таверн и кафе, а потом в ночи разглядывает фотографии и снова пишет стихи.
Борис Панкин был удивительным фотографом. Острый взгляд дотошного наблюдателя выхватывал счастливые лица из толпы, детали быта, деревья, цветы, детей, красивых женщин, рыбацкие шаланды.
Многие его фотографии не только можно найти в сети, но также они участвовали в выставках Дома–музея Волошина. Борис Панкин не только участник поэтической и литературной программы Волошинского фестиваля, но конкурса фото-поэзии.
Мне же Борис Панкин дорог не только своими метафизическими стихотворениями, но доброй, любовной шуткой о Чебурашке, которую он написал на рубеже девяностых-нулевых годов.
Чебурашка выйдет в чисто поле,
Меховые уши навострит,
Слушать станет: как там мумитроли
В мумидоле? Как там айболит?
…
Он стоит на страже мирной жизни.
Дрозд щебечет, яблони в цвету...
Дышится легко в моей отчизне,
Ибо Чебурашка на посту!
Так что несмотря на общепринятую мрачноватость Борис Панкин обладал хорошим чувством юмора и любил жизнь.
Михаил Квадратов
Ундины, зайцы, големы, лилипуты, гномы, хряки, эльфы, элементали, волкодлаки, медведики, ангелы, волчья ягода, бересклетик, суккубы, масоны. Что это, Миша? На дворе третье тысячелетие, двадцать первый век. Суровые кирасиры в железных шлемах танковыми колоннами вдавливают цветочки в бетон, смертоносные мухи смердят в небесном голубом пространстве, летят истерично и надсадно воющие ракеты и не дают спокойно спать розовощеким младенцам. Всё трещит, ломается и несется к чертям. Что это, Миша?
И тут среди всего этого действа вдруг возникает костюмер. А-а-а-а-а, мы поняли, Миша. Это маскарад! Средневековый венецианский маскарад. Грим, маски и парики, хохочущая толпа, Дзанни и Пульчинелла – итальянские шуты, благовоспитанные дамы высшего общества в роли развратных куртизанок, благородные донны, соблазняющие в подворотнях благовоспитанных дам, смех и притворство, радость жизни назло нечистой силе, игра и фантазии, братство и единение, сатиры и муза Эвтерпа.
Тут можно приплести Бахтина с его концепцией карнавальной культуры, но мы не будем вдаваться в литературные дебри.
Первая публикация Михаила Квадратова произошла довольно поздно, ближе к пятидесяти, зато сразу у Ольги Юрьевны Ермолаевой в журнале «Знамя» в 2007 году, а познакомился я со стихами Квадратова на сайте «ТЕРМИтник-поэзии» в начале нулевых, где Михаил не только размещал свои стихи, но и был редактором. Редакторскую ношу Михаил несет и до сих пор, сейчас в электронном литературном журнале «Формаслов». Благодаря его стараниям напечатан обширный круг молодых поэтов и прозаиков.
Книги стихов «Делирий» и «Землепользование» вышли у Михаила Квадратова в 2004-ом и в 2006-ом годах, соответственно. Книга «Тени брошенных вещей» вышла в 2016 году.
До сих пор стихи Михаила Квадратова печатаются в толстых литературных журналах.
Миша обладает природным даром разруливать нестандартные ситуации. Однажды только его вмешательство помогло не произойти моей ссоре с поэтом Дмитрием Плаховым.
Внешне Михаил Квадратов похож на доброго сказочника. Видимо оттуда истоки всех его волшебных миров. Он как чародей рассказывает нам истории своих героев, которые из мира чудес и превращений благодаря его таланту входят в наш реальный и жестокий мир.
Ожившие, они бродят среди нас и, порой, мне кажется, что если бы не было сказочных героев Квадратова, то и не было бы нашего мира, потому что мир реальный держится именно на мире грез и волшебства, только большинство этого не осознает или просто не замечает, замученное повседневной жизнью.
Ближе к двадцатым годам Михаил Квадратов увлекся прозой и написал два замечательных романа «Гномья яма» и «Синдром Линнея».
Романы входили в длинные списки литературных премий, например, премии имени Фазиля Искандера. Книги стихов Михаила входили в шорт–лист Григорьевской премии.
Также Михаил Квадратов тонкий и доброжелательный критик, у него есть канал в «Телеграмме», где он регулярно обозревает книжные новинки.
Не помню, был ли Михаил Квадратов на Волошинском фестивале в Крыму, но это и не важно.
Станислав Ливинский и «Кавказская ссылка»
Поэт Станислав Ливинский не обделен вниманием. О нем писали Александр Кушнер, Евгений Абдулаев, Виталий Науменко, Анастасия Ермакова, Борис Кутенков, Дмитрий Артис, но несмотря на это разговоры о нем всегда немного шепотом, немного кухонные. Это связано в первую очередь с тем, что Станислава Ливинского практически нет в социальных сетях, живет он не в столицах, а в Ставрополе, а в громогласных оценках текущей действительности, которые могли бы вызвать широкий резонанс и ответную реакцию никак не замечен.
Со Станиславом профессия сыграла злую шутку (он фотограф) – все критики, как сговорившись, отмечают фотографическую природу и кинематографичность его стихов, уделяя внимание точности деталей и яркости сюжетного повествования, но не замечают, что лирический герой Ливинского одновременно присутствует как бы в двух мирах: мире обыденном, мире советского двора с водяной колонкой, дембелями, армейской службой, мире закадычных корешей и бросившей девчонки, переданного, и в правду, с фотографической точностью, но и в понимании существования мира другого, из которого лирическому герою уже скоро-скоро пришлют повестку на Страшный суд, но он (лирический герой) ее не примет, не встанет во фрунт, а сожжет и подастся в бега. Лирический герой Станислава Ливинского, хотя и носит крестик, но на ночь его снимает, ангелы его мира похожи на пограничников в белой парадной форме и в погонах, а одежда лирического героя должна истлеть как плащаница, ведь он, простой человек, тоже носитель божественного.
Такое отношение к миру надмирному, как к некой официальной и довольно принудительной структуре приводит к тому, что лирической герой Ливинского понимает, что конечно что-то есть еще кроме обыденного мира, но видимо не понимает какое оно это "что-то", а раз не понимает, то это иное, непонятное, вызывает у него скорее страх, чем принятие, хотя какого-либо бунта тут нет. На необъяснимый мир иного лирический герой Ливинского смотрит, как на дедовщину, хотя и чувствует себя в этой дедовщине, как рыба в воде.
Многие теперь скажут, что это рационализация, но это скорее мир подростковый, мир срочной армейской службы, мир инициации мальчика в мужчину, мир несогласия и щенячьего восторга, когда противоречия еще не решены (и будут ли решены), а цели смутны и неясны.
Основной корпус своих стихов Ливинский напечатал в 2012 – 2015 годах. Хочется отметить его подборки стихов в журналах «Знамя» и «Дружба народов». К сожалению, у Станислава за все время вышли всего три книги стихов «А где здесь наши» в 2013 году в издательстве «Воймега», "Оглазок" и "Непостоянный постоялец".
Станислав лауреат Волошинского конкурса за 2012 год и премии «Согласование времен».
Станислав Ливинский член ставропольского литературного объединения «Кавказская ссылка», из которого также хочется отметить поэтов Андрея Недавнего и Игоря Касько.
Андрей Недавний поэт эсхатологического одиночества. Он как бы постоянно живет в ожидании конца истории и поэтому мир его стиха похож на череду разочарований и утрат, его провинция – это провинция изгнания, изгнания Овидия, из которой лирический герой хотел бы вырваться, но что–то, видимо, понимание неизбежного конца истории, его постоянно удерживает от перемен и действий.
И со Станиславом, и с Андреем, и с Игорем я познакомился на Волошинском фестивале, где они не раз выступали, как в рамках «Кавказской ссылки», так и со сольными выступлениями.
Виталий Науменко
О Виталии Науменко мне тяжело писать. Мне, как человеку южному, легковесному и смешливому всегда претила его северная тяжеловесность и желание разобраться в основах бытия. Что такое Бог? Что такое человек? Человек – это Бог или Бог – это человек? Что такое любовь? Можно ли любить и ненавидеть? Можно ли ненавидеть и остаться человеком или ненависть – это прерогатива богов? Что такое поэт? То есть Науменко интересовали все те вопросы северного человека, от которых меня, как человека южного воротит. Иногда, впав в глубину всех этих метафизических вопросов, Науменко углублялся в алкогольный штопор, от которого не было спасения ни ему самому, ни его друзьям, ни его любимым женщинам. Как человека тяжелого, его любили лёгкие невесомые порхающие соблазнительные женщины, которые искали в его тяжеловесности объяснения для чего они живут, для чего создан мир и что такое Вселенная.
Науменко был рожден для Средневековья. Монахи иезуитского ордена сохраняют тайное знание древних от невежд и дебилов. Кругом разврат и скрытые страсти, неверие, похожее на веру, и инквизиция.
Вот подборка Виталия в Новом мире: смерть, психея, перевёрнутый человек, воздух, тяжелая муза, человек, Бог.
Виталий Науменко умел оставаться серьезным, когда кругом грохотала хохочущая глумящаяся повсеместная толпа. Вера в то, что поэт создан для великого и вечного – это вера Виталия Науменко.
Это вера приводила к тому, что Виталий не мог общаться с теми, кого мог заподозрить несерьёзности или графомании. Если у Пушкина поэт живет один, то у Науменко поэт живет не только один, но и всегда один. Он впускает в свой мир не то, что достойных, а достойнейших и по-другому он жить не то, что не может, а не хочет. Желание оставаться поэтом, как это считали древние, то есть неким существом, общающимся с богами – это главное, что было в Виталии. Но на дворе был 21 век, и поэты были не нужны не то, что цивилизации, а и Вселенной. Бог Виталия Науменко не ницшеанский, который умер, его бог затаился, забыв не язык поэзии, а язык общения с человеком, ибо человек забыл богов поэзии и молчание возмездие богов.
Виталий приезжал на Волошинский фестиваль в году 2010–ом и был победителем Волошинского конкурса за поэму Радищев.
Виталий прожил всего 42 года, его не стало в 2018 году. Печатался в Новом море, Октябре, Арионе, Интерпоэзии. Автор пяти книг стихов и прозы.
Татьяна Бориневич
У Татьяны Бориневич была феноменальная слава в начале нулевых годов. Она звезда сайтов со свободным размещением стихов, она собирала огромные залы почитателей и поклонников. Не раз была на Волошинском фестивале.
Здесь я приведу свою вступительную статью к книге Таниных стихов «Образ жизни», вышедшей в 2003 году.
Как сказал философ – нет ничего проще, чем описывать исторические отрезки прямые и ясные, где царствуют дух волевой и цельный, рассказывать же о временах перелома, эпохах перемен, где всё съежилось до капиллярности, всегда сложно.
Тяжело, скорее всего потому, что окружающее человека пространство не только превратилось в клубок противоречий, но и душа человека раздвоилась, растроилась, или просто разлетелась на миллионы частиц, миллионы кристалликов, столь различных и изменчивых, что и непонятно, как они когда–то могли составлять единое целое.
Мир стихов Татьяны Бориневич – это мир индивида с сознанием надломленным, с привкусом нищеты на губах, мир существа на грани, из атеизма ушедшего, но в храм входящего с трудом, христианского по духу, но языческого по мировоззрению.
В них цивилизация вновь переживает времена начала первого тысячелетия, когда умирающие олимпийские боги в страхе и ужасе, но с плохо скрываемым облегчением, ожидали прихода новых времен.
Поэтому исповеди здесь сумбурны, второпях, сквозь зубы, а собственные страдания и мучения обязательно сравниваются и оцениваются.
Я практически Мафусаил, как железная я
Вновь и вновь провожаю усопших, уснувших, умерших.
Вроде бы становится человеку светло в бревенчатой часовенке, но выстраивает он свои отношения с окружающей действительностью только через иронию и самоиронию, только с помощью бубенчиков шутовского колпака, только спрятавшись под непроницаемый панцирь, чтоб не оцарапаться, не пораниться о спрессованное время, суженное в точку.
И какие тут институты власти, и как можно их искренне принять, и как можно каждой клеточкой уверовать, если на деревенском кладбище всюду мальчики лежат, раздавленные смутой.
Да и сам человек – волк, выступающий то как животное свободолюбивое, независимое, одинокое, гордое, воющее, а не лающее, то как злобный хищник со сладким запахом серы из пасти.
Кто я? Низвергнутый ангел с фантомной болью в крыльях? Романтик, склонный к садизму? Мученик, преступник, герой Достоевского с совестью – молчаливым конвоиром?
Где вы милые близкие сердцу злодейчики и душегубчики, лешие и домовые, русалки и нежити, «птица Гамаюн», «канарейки и геранька»? Не оставил двадцатый век ничего. Выжженная пустыня
В лучах весенних от гардин
Пыль, видишь, Маша, кружится?
Ах, Маша, где мой криналин?
Где лиф с брабантским кружеов?
Эпоха Водолея истекает по каплям, век-волкодав обернулся крысоловом с обманчивой дудочкой в руках. Слово, бывшее прологом раньше бога и раньше индивида, породило позолоту цинизма и публичные исповеди, которые хуже мерзости.
Человек частный, но бунтующий. Человек, запутавшийся в пустой, холодной гостинице рационализма, переходящий по гулким коридорам идей и философий из одного номера в другой. Человек, искренне желающий верить, но вере необученный. Словно начинал он свой путь исповедью Августина, а закончил путешествие утешением в рациональном разуме.
Поэтому все чувственное, все эмоциональное скрывается, ибо, если покажешь сострадание – сам испугаешься, полюбишь – отнимут. Но нерастраченная любовь и душевная щедрость рвутся наружу.
И если любви не находится применения, то и творческий дар – обуза, черная метка, тяжесть, мешающая скрыться в толпе среди серых пальто.
Ведь счастье – это когда изнанка души не вывернута наружу, когда в мир дамского рукоделия не врываются трубные звуки бравурных маршей, а бог склонив лицо свое над миром новым разглаживает клеймо на влажной щеке страдальца., поняв и простив, потому что поняв, судить невозможно.
Дмитрий Тонконогов
Дмитрий Тонконогов – поэт, критик, редактор, а иногда и прозаик, которого, по-видимому, уже давно просто замучили сравнениями с Хармсом и «Столбцами» Заболоцкого, но на прикроватной тумбочке Дмитрия лежат Ахматова, Рейн, Набоков, Байрон, Ронсар, Бодлер, Толстой, Грин, Чухонцев, Дьячков, журнал «Иностранная литература» и т.д. и т.п. Я прям так и вижу, как Дмитрий перед сном берет один из этих уютных томов с тумбочки и погружается в сладкое чтение.
Поэзия Дмитрия – это калейдоскоп миров. Маленькому советскому мальчику папа принес на день рождение трубу, в которую он теперь, запершись в своей детской комнате, приложив глаз к белому окуляру, может рассматривать миллиарды звездных галактик, а если чуть повернуть, то эти звездные галактики–кристаллики начинают вращаться и двигаться, чтобы перейти в новое состояние.
Звездные кристаллики поэтики Дмитрия легко могут нырнуть в городе Вильнюсе, вынырнув в Марианской впадине, по пути посетив Бронную улицу в Москве и деревни Канада и Дедково, а в момент путешествия неожиданно объявятся Каддафи, Патриарх Московский и Галилей – необычное соседство
То есть, такое странное сближение различных и противоположных миров, видимо, и дает поверхностную оценку стихам Дмитрия, как абсурдистским, если бы не та тонкая малозаметная на первый взгляд ниточка культурного кода, которая эти миры и связывает и вопреки абсурдизму вполне логично объясняет и утверждает, отчего эти миры становятся не противоположными, а едиными.
Если старухи Хармса просто выпадают из окна, то старухи и старики Дмитрия Тонконогова с величественными именами Фаина Ионтелевна, Новелла Николаевна, Иван Иваныч Береговой, Белла Исааковна, глухая Анна Павловна – живут русской дореволюционной жизнью с дворянскими ассамблеями и журналами "Нива" и "Вестник Европы" в эпоху не победившего социализма, а в эпоху смешения эпох и культур, отчего калейдоскопичность их жизни считается вполне нормальной, так как культурная связь времен несмотря на все казалось бы жуткие потери никогда не прерывалась, а была сохранена пусть и небольшой, но значимой группой хранителей.
Этих стариков скорее интересует вопрос, когда же в России умрет Достоевский (поразительное прозрение Дмитрия – Достоевский умер, но не умер), чем обаятельный кипучий всеобъемлющий мир материального достатка, но когда эти старики и старухи вступают в мир текущей действительности, то становятся необъяснимо смешны, отчего при чтении вслух многие стихи Тонконогова вызывают громкий смех в зале, какой–то закадровый смех эпохи немного кино.
Я помню выступление Дмитрия в полном зале сетевых поэтов, это был год 2003–2004-ый, это был не зал «Театральный особняк», какой–то другой зал, может в Липках, в зале было человек 200 слушателей. Таких оваций я не слышал никогда, это было поразительное принятие публикой стихов Тонконогова. Да и был ли потом подобный успех у Дмитрия? Хотя его книжка «Темная азбука» за 2004-ый год взяла премию «Московский счет» и поощрительную премию «Триумф».
С Дмитрием я пересекался в театре «Театральный особняк» и на Волошинском фестивале. В 2019 году он приезжал в Коктебель и в Севастополь.
Алексей Остудин
С казанским поэтом Алексеем Остудиным я знаком довольно давно, с года 2002-го. Мы не раз общались и сидели за одним столом на Волошинском фестивале, один год наши номера были по соседству, потом я приезжал в Казань на фестиваль Лобачевского, соучредителем, которого Алексей является, и выступал вместе с Остудиным в Доме–музее Аксенова. Алексей не раз помогал Андрею Коровину в организационном и ином планах в проведении Волошинского фестиваля в Коктебеле и был лауреатом Волошинского конкурса и Волошинской премии. Алексей приобрел известность давно, еще в СССР вышла подборка его стихов в Новом мире в 1989 году, и в круг сетевых поэтов он вошел довольно состоявшимся автором.
В начале нулевых Алексей был дружен с Александром Кабановым, их поэтики в том время были очень близки. Стоит лишь сравнить названия книг – «Айловьюга» и «Бэтмэн Сагайдачный» у Кабанова и «Вишневый сайт» у Остудина, но кто у кого черпал вдохновение надо еще посмотреть.
Поэтику Остудина отличает тонкая работа с языком, игровая вариация слов, чаще использующая ассоциативную направленность, чем логическую структуру. Это не эклектичность раннего кабановского стиха, а скорее направленная вариативность изменённого сознания, не переходящая в создание новояза, но открывающая новые отдаленные смыслы поэтическая ткани. Такой подход к запредельной игре иногда давал что-то совершенно необычное, именное, исконно остудинское, но иногда приводил к непониманию читающей публики. Вообще желание в начале нулевых на фоне вошедших в жизнь интернет-технологий создать новый поэтический язык было заметно почти у всех, но именно Остудин и был родоначальником этого направления, а Александр Кабанов в нем активно работал.
К сожалению, новомирскую подборку за 1989 год Алексея мне найти не удалось, ее просто нет в Журнальном зале, поэтому сложно сказать был ли ранний Остудин так же ярок и своеобразен, как Остудин нулевых.
Если Кабанов постепенно, особенно после начала СВО ушел от этого игрового языка и перешел к языку прямого действия, то СВОошные стихи Остудина нисколько не изменились, смысловая размытость и словотворчество приобрели только явную яркость на фоне военных тем.
Поэтому в ряду поэтов СВО Остудин стоит особняком. Он вроде и выступает с ними на одних площадках и публикуется в тех же пабликах, но выражает витающие в воздухе настроения столь пугающе поэтично, столь неожиданно, что до сих пор остается достоянием и предметом пристального изучения скорее университетских филологов, чем широких народных масс.
Эта нацеленность на будущее признание в академических кругах, как индивидуального остудинского проекта, является не только положительной стороной поэзии Остудина, но и отрицательной. Трудно представить, чтобы стихи Остудина бродили по народным пабликам в сети, ну разве только в виде неожиданного исключения или при желании Алексея поиграть не на своем поле.
В наше время очень мало осталось поэтов, обладающих своим голосом, своим неповторимым стилем, Алексей Остудин пронес же свое видение поэзии через всю свою жизнь, как это не высокопарно звучит. Он узнаваем. Я всегда отличу строку Остудина от строки кого–либо. Остудин остается таким уже последние двадцать пять лет, как я познакомился с его стихами. И в этом сила поэзии Алексея Остудина.
Юрий Ракита
Сейчас Юрий Ракита абсолютно забыт, да и вошел он в историю Волошинского фестиваля скорее, как организатор, культуртрегер и критик, чем поэт. Он заведовал отделом критики в журнале «Сетевая поэзия», с его критическими статьями можно ознакомиться в бумажных экземплярах этого журнала и в Журнальном зале, его статьи были напечатаны, например, в журнале «Октябрь». Юрий Ракита был одним из основателей ЛИТО «Рукомос» наряду с Андреем Новиковым, он написал альтернативный манифест, но принят был манифест «Рукомоса», написанный мной. С этим манифестом вообще вышел курьезный случай. Дмитрий Кузьмин, лидер Вавилона, пригласил сетевых поэтов на выступление в клуб «Авторник», а после выступления разразился ужасной критикой. Вот из-за этой критики и возник «Рукомос», как противодействующее Вавилону движение поэтов, вот из-за этой критики и был написан манифест «Рукомоса».
Юрию Раките принадлежит множество знаковых поэтических инициатив. Он помогал Андрею Коровину в организации первого Волошинского фестиваля в Коктебеле в 2003 году, он провел фестиваль сетевых поэтов в году 2003–2004 в подмосковном пансионате «Липки». Да-да, параллельно с известным бюджетными Филатовскими Липками там проводили свои сейшены сетевые поэты, из которых вышли многие известные современные реальные поэты.
Юрию Раките принадлежит идея проведения командного чемпионата Москвы по поэзии, который прошел в 2006 году. Участвовали команды Рукомоса, Шутояна, Осумбеза, Толстых литературных журналов, Алконоста, Вечернего Гондольера и еще команды две, которые были разбиты на две подгруппы. Сначала происходили соревнования в группах, а потом уже полуфиналы и финалы. На этих встречах каждая команда представляла поэтов и критиков своего круга. Оценивалось выступление поэтов, как самим залом, так и литературным жюри, в которое входила, например редактор журнала «Знамя» Ольга Юрьевна Ермолаева.
В рамках же ЛИТО Рукомос Юрию Раките принадлежит идея создания печатного каталога новой буржуазной поэзии, который был издан в виде отдельной брошюры. Совместно с Натальей Осташевой и Андреем Новиковым Юра Ракита создавал аудиокаталог Рукомоса, который и сейчас можно найти в сети.
У меня с Юрой были сложные отношения. Я тоже претендовал на роль критика в среде поэтов Рукомоса и сетевых поэтов, поэтому мы довольно ревностно относились к статьям друг друга, но в целом поддерживали хорошие отношения.
В театре Дмитрия Артиса «Театральный особняк» Юра вел вечера, встречи, заседания Рукомоса, летучки, кажется, именно он организовал встречу сетевых поэтов с поэтами круга Алексея Алехина – Тонконогов, Шульпяков, Инга Кузнецова, Ян Шенкман и пр.
У Юры были близкие отношения с покойным поэтом и культуртрегером Андреем Новиковым. Многие идеи они рождали совместно в результате неких мозговых штурмов.
Писал Юра кроме критических статей шуточные стихи и эпиграммы. У него было много клонов. Был, например, клон юной девушки с подростковыми стихами, были серьезные клоны.
В году 2006–2007-ом, когда журнал «Сетевая поэзия» был переименован Андреем Новиковым в «Современную поэзию», Юра полностью отошёл от дел и ушел с головой в науку. Юра доктор наук, то ли математических, то ли физических, то ли технических. Не знаю, не помню, кажется, все–таки математических, он заведовал отделом в научном институте. Мы Юру не раз потом пытались вытащить опять в поэзию, но он давал твердые отказы. С чем это было связано я не знаю, но, видимо, Юрий был таким настоящим игровиком. Когда дух безбашенной игры стал покидать Рукомос и сетевых поэтов, а многие из них стали реальными поэтами, стали выпускать свои книги, печататься в толстых литературных журналах, когда возник ореол некой серьезности, Юре то ли это стало неинтересно, то ли непонятно. Впрочем, это всего лишь моя догадка, подробностей я не знаю.
С семьей Юрия Ракиты я еще раз столкнулся в 2023 году после смерти поэта Алексея Рафиева. Она поучаствовала довольно значительной суммой в сборе, который мы устроили для кремации тела Рафиева.
Как ты, Юра? Помнишь ли ты все, что с нами было 20 лет назад? Пишешь ли ты стихи? Не мечтаешь ли вернуться в литературный процесс? Не жалеешь ли о чем-либо, или всё произошло так, как и должно было произойти?
ЛИТО ПИТер
ЛИТО ПИИТер, Санкт–Петербургское объединение поэтов, возникло в начале нулевых (год 2001–ый) и в отличие от Рукомоса, который развалился где–то к году 2014–му существует до сих пор, что доказывает: Питер намного организованнее и солидарнее Москвы. Возникло ЛИТО еще до Рукомоса, его члены очень часто выступали в Театральном особняке в Москве и приезжали чуть ли ни каждый год на Волошинский фестиваль в Коктебеле. У него также существует свой манифест и свой устав. ЛИТО ПИИТЕР и его члены, а именно Галина Илюхина и Дмитрий Легеза являются организаторами фестивалей «Заблудившийся трамвай» и «Четвероногая ворона».
Я не буду писать, кто сейчас в него входит, напишу, кто их них приезжал в Москву на выступления в начале нулевых. Это уже вышеупомянутые Дима и Галя, Виктор Ганч, Владимир Борискин, Оля Хохлова, Анастасия Казанская, Катерина Молочникова, Светлана Бодрунова, Михаил Усов, Владимир Захаров, Любовь Лебедева и еще множество других поэтов, которых я просто не помню или не знаю.
Выступление ЛИТО ПИИТЕР всегда красочны и театральны. Поэты наряжалась в различные костюмы и разыгрывали поэтические спектакли, текст к которым они же сами и писали. Они выступали и со своими стихами. Помню Владимира Борискина в образе медведя, Олю Хохлову в тельняшке, Настю Казанскую в образе толи котика, толи мышки.
ЛИТО ПИИТЕР всегда держалось собрано и немного отдельно, отличалось хлебосольными застольями в Коктебеле и какой–то необычайной спаянностью.
На фестивале «Четвероногая ворона» я тоже бывал в Питере. Это был юмористический фестиваль, в традициях Хармса или Горчева. Туда был предварительный отбор, а потом прошедшие отбор поэты и прозаики соревновались на прозослэме, но тогда это так еще не называли. Оценивал выступление участников зал.
Фестиваль же «Заблудивший трамвай» приобрел просто необычайно знаковое значение для культурной жизни Санкт–Петербурга. В последние годы он проходит чуть ли не в центре города около Невского проспекта, огромная многодневная программа, яркие зажигательные поэты, конкурс и награждение победителей.
Я был на нем в году 2013–ом скорее проездом, чем целенаправленно, и весь фестиваль мы пробродили по городу вместе с Дмитрием Плаховым. Потом я много общался с Дмитрием Легезой и Ольгой Аникиной.
ЛИТО ПИИТЕР – это не просто литературное объединение в советском узком смысле этого слова. У них есть свой сайт, у них есть закрытая часть сайта, куда участники могут постить свои стихи, у них проводятся регулярные заседания и довольно строгая дисциплина, контролируется посещаемость. Есть действительные члены и что-то вроде ассоциированных, которые должны доказать, что достойны носит высокое звание ПИИТерца.
Многие члены Рукомоса, особенно приехавшие в Москву из Питера были членами, как Рукомоса, так и ЛИТО ПИИТер. Например, моя первая жена Наталья Демичева.
Яркие, яркие ПИИТерцы, что сказать. Умение веселиться и играть у них в начале нулевых было в крови, умение смешить и бескорыстная любовь к поэзии – отличительная черта этого ЛИТО.
Как оно сохранилось на протяжении 25-ти лет – просто загадка. Это Питер, детка, тут поэты могут не ссориться и не ругаться четверть века, а просто тихо и незаметно писать стихи.
Максим Гликин (признан иноагентом)
Было яркое солнечное крымское утро. Волны ласкового Черного моря одна за одной набегали на берег Коктебельской бухты и облизывали наши сандалии. Я, Андрей Новиков, Володя Шевчук и Максим Гликин (*) сидели в шезлонгах у воды у входа в снятый нами эллинг у горы Волошина. На нас были поэтические панамы и яркие плавки. В руках мы сжимали бокалы знаменитого коктебельского Хереса и нежились от счастья и радости.
Что еще надо настоящему поэту для вдохновения кроме легкого дыхания утреннего бриза, хорошего напитка и пары веселых и легких муз. Музы наши заплыли уже далеко в море, и мы заинтересованно и тревожно следили за ними. Стоял бархатный сезон. Сентябрь начала нулевых. Что может быть лучше и приятнее коктебельского сентября начала нулевых. Что может быть лучше эпохи нулевых и молодости.
– Эх, – вдруг сказал Макс.
Мы все лениво покосились на Макса. Макс почему-то грустил.
– Выпей, Макс, – сказали мы, – тебе полегчает.
– Эх, – опять сказал Макс.
– Да что же с тобой друг! – воскликнули мы.
– У меня сегодня день рождения, – ответил Макс.
Наши лица помрачнели. Мы явно оставили друга без подарка. Это было нехорошо, это было неправильно. Настоящий друг, настоящий поэт всегда должен быть с подарком, его должна обнимать муза под мелодичную приятную музыку.
– Может тебе подарить стих, – сказал я.
– Зачем ему стих? – сказал, подумав, Новиков.
Макс кивнул.
– Может ему подарить это море и эти горы, – сказал я и показал рукой на гору Волошина, у которой мы сидели.
– Зачем ему море? – сказал Володя Шевчук, подумав.
Макс кивнул.
Мы все опять помрачнели, но тут Андрей Новиков воскликнул:
– Мы подарим ему эллинг!
Мы непонимающе посмотрели на Новикова.
– Он чужой, мы его арендуем, в долях, – сказал я.
– Ты не понял, Слава, мы подарим ему его долю аренды в эллинге, – еще раз воскликнул Новиков.
– Точно, точно, – загалдели мы и обрадовались. Макс тоже обрадовался.
Это был прекрасный подарок. На будущий год мы ему его тоже подарили.
Максим Гликин (*) известен скорее как журналист, чем поэт, но его подборки замечательных стихов можно найти в Журнальном зале, например, в журнале «Октябрь».
Как-то раз я был у него дома на день его рождения. Особенно запомнились портреты его родственников, висевшие на стене и уходящие в глубь веков.
Максим не раз, до отъезда в Израиль бывал на Волошинском фестивале со своей женой Сарой Зельцер. Сара тоже поэт, поэт удивительный, умеющий под тонкой маской женской невозмутимости скрывать разрывающую ее бурю чувств.
(*) – признан иноагентом.
Мария Ватутина
О Марии Ватутиной сложно писать. О ней написано много критических статей, она выступала на телевидении и радио, про ее стихи написаны диссертации, ведущая мастер–классов и студий. Лауреат множества премий, в том числе премии «Поэт» на Красной площади, и т.д. и т.п. Она один из лидеров группы поэтов, пишущих на темы СВО. Была адвокатом, журналистом, заведовала литературной частью в одном из театров (МХАТ имени Горького), на ее стихи неоднократно ставили поэтические спектакли, существуют песни на стихи Ватутиной.
С Марией я познакомился в году 1999–ом в студии «Луч» Игоря Леонидовича Волгина, которая проходила в те годы в Литературном институте. Мария училась в институте, а я ходил на занятия студии, как студиец.
Мы часто неформально собирались после занятий, гуляли по Тверскому бульвару, ходили друг к другу в гости. Мария не раз была у меня в квартире в Люблино, я не раз бывал у нее квартире, правда немного позже. Один раз я был приглашен в гости к ее папе, известному художнику.
В наш круг также входили поэты и прозаики Алексей Рафиев, Олег Железков, Дина Сабурова, Анна Аркатова, Ольга Нечаева и др.
Примерно в это время у Марии выходит одна из первых ее книжек «Четвертый Рим», которая очень благожелательно была воспринята читателями и критиками. В толстых литературных журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» выходят ее первые подборки стихов.
Стихи сразу же стали довольно известны, а некоторые даже разошлись на цитаты. Например, я помню строку «А у нас либералы справляют своё торжество», воспринятую очень ярко литературным кругом.
В это время, в начале нулевых, мы написали друг другу стихи-посвящения и общались довольно близко.
Чуть позже в году 2004–2005, когда я немного отдалился от Литературного института и активно общался с поэтами «Рукомоса» и ЛИТО ПИИТер, Маша как-то раз пришла на заседание Рукомоса в Театральном особняке Дмитрия Артиса и предложила свою подборку стихов для вступления в ЛИТО Рукомос.
Я хорошо помню обсуждение ее стихов на летучке, это было довольно благостное обсуждение, тем более что стихи Ватутиной этого заслуживали. Маша несколько раз потом читала свои стихи на выступлениях поэтов Рукомоса, но активной жизни с нами не вела. По квартирам она снами не тусовалась.
Стихи Маши имеют в основе глубоко народный зачин, от этого довольно благожелательно воспринимаются широким читателем. В них сквозит нота женской дол, всё литературно и общественно выверенно. Впрочем, как я говорил, о Ватутиной много написано, поэтому отсылаю всех желающих к этим критическим статьям.
На Волошинском фестивале в Коктебеле Ватутина была неоднократно, была лауреатом, вела мастер-классы и заседала в жюри.
Маша необычайно красиво поет глубоким грудным голосом. О ее дуэте с Юлией Белохвостовой (поэт, лауреат Волошинского фестиваля) в Коктебеле ходили легенды. Пели они казачьи и народные песни. «Черный ворон, что ж ты вьешься», «Переведи меня через майдан», «Ой мороз–мороз».
Если я не ошибаюсь, у них даже с Юлией был концерт.
Так что укоренная народность, которая и придает стихам Маши такой резонанс в обществе, глубоко у Ватутиной в крови.
Какое–то время Юлия и Маша были довольно близки, они часто выступали совместно. Стихи Белохвостовой в конце нулевых сближала со стихами Маши некой общий взгляд на мир и, возможно, даже общая тематика.
С Юлей я тоже довольно много общался, мы пересекались на квартирниках и подмосковных дачах.
Светлана Михеева
Непредсказуемость природы, ее закономерные случайности
враждебны человеческой целостности.
Светлана Михеева чувствует древность, как никто другой, которая клубится вокруг нее и не отходит, которая с ней именно здесь и сейчас. Поэтому любовь и смерть для лирического героя поэзии Михеевой безотносительны и непротиворечивы.
И правда, если все уже было и будет, эти ангелокрылые сосны; эти шишечки, которые на них висят; эти полноводные сибирские скрипучие тела-реки исполинского размаха; это бесконечное бескрайнее небо, пенье птиц, розовость солнца, облака-зевки кошалота, где плывет к водопою луна; весь этот извечный земной порядок, то смерть – это просто обморок, обморок человека, а возможно и обморок Родины, женщины которой – почва страны, а мужчины которой – ее ремни и рубашки, где дымы отечества горьки, как самосад.
А обморок – он не страшен, он скорее прелестен своим бледным и негаснущим лицом, надо всего лишь немного побрызгать водой на лицо и обморок пройдет. Вот сейчас дрогнут ресницы, появится румянец на лице, ты откроешь глаза и все вернется обратно, все будет, как и было до этого, как встарь, как всегда. И провинция станет столицей, а столица провинцией.
Отечество не спит, как и лирической герой Светланы Михеевой. Оно просто в обмороке. Тут нет прощального выдоха пустоты. Тут вообще нет пустоты. Природа и пространство пустоты не терпит.
Раз обморок, то тут не важно – на вход ты или на выход, все едино и безотносительно, поэтому природа, где все родится, живет и умирает, чтобы вновь родиться и умереть, где существует скрытый и неведомый порядок и непонятна при такой обморочной жизни лирическому герою.
Но что же так влечет Михееву к природе? Какой–то древний смех, какая–то древняя чудная данность, какая–та силища и неизбежность, в которые в итоге несмотря на обморок, просто вольёшься, исчерпав обыденные слова:
Какие–то вроде слова золотые,
Последние вроде слова.
Светлана Михеева — поэт, прозаик, эссеист, редактор. Живет в Иркутске. Автор тринадцати книг поэзии и прозы, включая написанные для детей. Лауреат премии Сергея Иоффе (Иркутск), Волошинского конкурса и премии имени Сергея Аксакова за сборник эссе.
Это был уже вечер. Мы шли со Светой вдоль побережья к горе Волошина. Где-то чуть выше, в левую сторону от улицы Десантников в Коктебеле Света снимала комнату. Шумели волны, летали крикливые чайки, с каждым приближением волны я думал о том, что все в этом мире происходит неслучайно и вот это встреча и наша беседа и наше прогулка имеет какой-то скрытый смысл, который мне тогда лет 15 назад был просто непонятен.
– Ну вот, я пришла, – сказала Света и посмотрела на меня, тряхнув копной кудряшек.
Я тоже посмотрел на Свету, посмотрел на горы, на море, на алую полоску заходящего солнца и тоже понял, что мы куда-то пришли. Оказывается, мы пришли еще пятнадцать лет назад.
Николай Коляда
Один из известнейших драматургов современной России приезжал на Волошинский фестиваль в 2016 году. Дело в том, что на Волошинском фестивале в его лучшие год был большой драматический конкурс пьес. Николай Коляда в 2016 году был председателем жюри и вел мастер–классы по драматургии.
Я не скажу, что бы это вызвало ажиотаж. Может быть потому, что фестиваль в основном литературный, поэтический и прозаический. Например, на встречу с Николаем в гостинице «Творческая волна» пришло всего человек десять. Кроме разговоров о своем театре, он говорил о пьесах, написанных им и представлял свое собрание сочинений, которое он издал практически на собственные деньги.
У Николая интересный облик. Мне он напомнил актера Николая Черкасова, который сыграл Дон-Кихота в одноименном фильме 1957 года. Во всем облике Коляды сквозила какая-то неуловимая убежденность и одержимость своим делом. Такой же сухой, в татарской шапочке, он вызывал явную симпатию слушателей. Казалось, вот сейчас во благо искусства он поднимет свою пику и бросится на свистящие лопасти бюрократии и мракобесия.
В тот момент я не видел спектаклей Николая, и его имя мне, к сожалению, ничего не говорило, но позже мне в 2019 году удалось посмотреть один спектакль в Москве в театре Вахтангова на новой сцене. Зрелище незабываемое и удивительное. Не зря этот уральский драматург и режиссёр знаковая фигура российского театра.
Илья Плохих
Илья Плохих закончил Литературный институт, но познакомились мы с ним заочно только через ушедшего уже поэта Алексея Рафиева, с которым Илья был очень дружен. В 2023 или в 2022 году Илья приезжал ко мне в Крым в Симферополь со своей собакой, и мы долго сидели у меня во дворе под виноградом и тепло беседовали. К сожалению, мой кот не пустил собаку Ильи в дом, а без собаки он даже не остался ночевать и уехал на своей машине куда-то на побережье.
Собаки (шелти, слюги, пинчеры, колли, спаниели, просто Дружки) медведицы, коты (много, много котов, 16 килограммов), лев, лошади, ослы, муравей, стрекоза, обезьяны, птицы, коровы. Братья наши меньшие. Какая-то прозрачная, незамутненная, кристально чистая поэзия, которую можно было бы назвать детской, если бы ни привкус женщины, которая стоит «с той стороны», которая снится Плохих таинственная и неземная, может даже и потерялась. С ней надо встретиться, нельзя с ней не встретиться, но почему и зачем с ней надо встретиться лирический герой Плохих не отвечает. Видимо, он просто сам не знает, но он просто уверен, что это неизбежно и, главное, так должно быть и будет.
Нет-нет, это не смерть с косой, это тихий таинственный образ, который в мире ином станет ветлою, ни ангелом, ни бледной тенью, а деревом на берегу реки: скромным, незаметным, прекрасным существом, которому тоже есть место в этом мире.
Мир лирического героя Ильи Плохих – мир сказки, доброй и теплой, как правило искренней, но иногда и жестокой (хотя это встречается редко). После смерти лирический герой мечтает стать котом и сидеть у этой самой ветлы (женщины?), то есть эта какая-то буддистская вера в перерождение, эта вера что любое живое существо обладает уникальной единственной душой, и поэтому какая разница кем быть после смерти: котом, собакой, лошадью, если это тоже жизнь. Ведь все равно станет то, что было. Неподвижный мир, колесо сансары. Если кот или собака с душой, то и лирический герой Ильи равен коту или собаке.
Более того лирический герой такое перерождение называет «махнем шило на мыло». Это потому, что лирический герой Плохих обладает тонким слухом: он чуток к волнам темного земного эфира, и поэтому знает, что будет в следующей жизни и в следующем мире. Хороший поэт всегда знает, что будет потом, только молчит об этом. Об этом знают еще собаки и кошки, но тоже молчат. Потому что так надо, потому что любое настоящее знание тайное и не стоит его разглашать по пустому поводу.
Иногда я пишу о поэтах, которые никогда не были на Волошинском фестивале, но я их так люблю, что мне, собственно, все равно – были они на Волошинском фестивале или нет. Илья Плохих живет в Подмосковье, автор одной книги стихов «Черная с серебром», автор журналов «Новый мир» и «Знамя» и «Сибирские огни».
Первые его публикации приходятся на конец девяностых – начало нулевых, потом Илья долго не публиковался (наверное, был период сосредоточенного молчания), и новые стихи появились на страницах журналов только в начале 20–х годов.
Вадим Жуков
Как-то поэт Вадим Жуков влюбился в молодую очаровательную девушку, которая жила в недоступной семнадцатиэтажной башне на семнадцатом этаже в спальном районе города Москвы. Вадим не знал ни как ее зовут, ни откуда она, ни как протекает ее жизнь, но часто встречал ее в радом стоящем магазине «Магнолия». Вадим, будучи блестящим поэтом, никак не мог с ней познакомиться.
Тогда Вадим снял квартиру на семнадцатом этаже в напротив стоящей башне, так чтобы окна его квартиры выходили на окна квартиры очаровательной девушки.
Он убрал тюль и шторы в снятой квартире, повесил неоновые лампы с мягким сиреневым светом, а на подоконнике создал шатер с театром. Механические шуты и шутихи, слоны и кенгуру, мишки и барашки под мелодичные звуки и светомузыку ночью в сиянии софитов выходили из этого шатра и кружились на подоконнике в необычайно фантастическом танце и выделывали акробатические фортеля.
В первую и вторую ночь ничего не произошло, но на третью ночь очаровательная девушка вышла на балкон своей башни и увидела в ночи в окне противоположной квартиры противоположной башни необычайный венецианский карнавал. Парили шарики и сердечки, дух любви и милосердия витал над этим необычайным карнавалом. И так этой необычайно красивой девушке полюбился этот ночной карнавал, что она на протяжении двух следующих месяцев выходила на балкон и наблюдала за театральным действом, происходящим в квартире Вадима, и Вадим мог один, в одиночестве наблюдать необычайную красоту этой прекрасной девушки и чувствовать прилив радости и бодрости.
Но, к сожалению, мы не знаем, познакомился ли в итоге Вадим Жуков с этой девушкой, полюбила ли девушка Вадима и ответила ли она на его пылкие чувства. История об этом умалчивает. Точно, что знает история, что Вадим Жуков посвятил этой прекрасной девушке стихи.
Эту грустную, но красивую историю рассказал мне старинный приятель Вадима, когда мы сидели с ним на холме Юнге в Коктебеле и наблюдали как из теплых, шуршащих и шумящих волны Коктебельской бухты вставало алое светило. Нам было грустно, мы пили розовое вино «Монте Руж» и наблюдали как голый Вадим Жуков плещется в волнах теплого Черного моря.
Вадим Жуков прекрасный поэт. Его стихи отличает необычайная сюжетная предметность и лирический прозаизм. Он не раз ездил на Волошинский фестиваль в Коктебель и был его дипломантом.
Анна Маркина, Евгения Баранова и журнал «Формаслов»
Аню Маркину и Женю Баранову (позвольте мне называть вас Аня и Женя) я помню совсем юными поэтами. Сейчас Аня превратилась в тонкого стилиста, глубокого прозаика, отмеченного многими премиями, ее замечательный, прочитанный мною роман «Кукольня», поражает своей удивительной работой с языком и безусловно является важной вехой современной литературы.
Я помню, как они, когда еще Аня и Женя были участниками литературного объединения «Белка в кедах», пританцовывали после какого–то вечера, а я сидел грузный и уставший на лавочке и очень этому радовался, потому что больно весело и хорошо они пританцовывали. Вообще, Аня и Женя – это вечный танец.
Женя же стала тонким лириком, поэтом со своим языком и своим миром, немного мечтательным и атмосферным, но умеющим (а это главное) быть сама собой.
Женя всегда отличалась литературной уверенностью и убежденностью и не раз выступала перед праздной публикой отдыхающих, шатающихся у памятника Волошина на набережной Коктебеля около Дома-музея Волошина.
Мы часто пересекались и в Москве на всевозможных вечерах, и я этому очень рад: Аня и Женя всегда несут с собой свет и радость.
Пять лет назад они создали замечательный электронный журнал «Формаслов», который, не побоюсь этого слова, сейчас встал вровень с толстыми литературными бумажными журналами и русское литературное пространство нельзя уже без него представить.
Журнал «Формаслов» (я сам в нем проработал пять лет редактором) отличает удивительная, уникальная организация. Все редакторы всех разделов работают самостоятельно, без цензуры основателей и печатают материалы, отвечающие только их вкусу. Евгений Сулес, Михаил Квадратов, Алена Бабанская, Надя Делаланд, Евгения Декина, Андрей Тимофеев и др. – вот только небольшой список редакторов журнала «Формаслов».
Такой подход к организации породил возможность обозреть самые широкие литературные слои, а также удивляет своей самоорганизацией, когда новые имена возникают на его страницах с завидной регулярностью.
Не только молодые писатели печатаются в журнале «Формаслов», но и признанные мэтры, что говорит о необычайной значимости и ценности этого журнала для литературы в целом.
Аня и Женя не останавливаются на достигнутом: они создали и издательство при журнале и выпустили множество книг, как писателей и поэтов своего поколения, так широкого круга литераторов более старшего возраста. У них в издательстве вышло три моих книги прозы.
Я думаю, журнал ждет больше, долгое и блестящее будущее: появятся премии журнала, фестивали журнала, будут проводиться встречи и круглые столы с читателями.
Женя и Аня уже сейчас стали самостоятельными и великолепными наставниками: они являются членами жюри многих литературных премий для молодых писателей и ведут на фестивалях литературы мастер–классы. Например, Женя и Аня вели мастер–классы на последнем Волошинском фестивале, который проходил в Махачкале, в Дагестане.
Мне видится какое–то светлое будущее для них: премии, признание, международные симпозиумы, книжки в школьной программе, поклонники и поклонницы. Пусть так и будет, тем более что многое уже сейчас так и случилось. Обнимаю и целую, ваш Пух.
Катя Малиновская.
Однажды я, Герман Власов, Александр Барбух, Костя Ковригин и Катя Малиновская сидели в номере гостиницы Камелия-Каффа в Коктебеле и обсуждали стихи поэта Бахыта Кенжеева.
Я горячился и говорил, что ранний Кенжеев божествен и горяч, Кенжеев же поздний приобрёл ненужную лёгкость.
Саша, Гера и Костя спорили со мной, что божественная лёгкость – это естественно, я же говорил им, что при существующей божественной легкости теряется метафизическая глубина.
– Какая глубина, – кричали Гера, Костя и Саша.
– Вот такая глубина, – кричал в ответ я.
Очаровательная Катя же сидела на пуфике и удивительно улыбалась, как может только улыбаться красивая молодая девушка-поэт.
– Катя, – воскликнул я, – ну нет же метафизической глубины?
– Катя, – восклицали Гера, Саша и Костя, – но ведь есть же метафизическая глубина.
Но очаровательная и юная Катя только улыбалась. Катя была улыбчивым поэтом.
А потом в другой раз Катя Малиновская, Оксана Горошкина и какая-то юная девушки прилетели на фестиваль из Красноярска.
После выступлений мы сидели в чайхане и пили чай, если плов и бишбармаки, и молодая девушка из Красноярска спросила у прозаика Пупышева есть ли у него молодой сын.
– Есть, – сказал Пупышев.
– А что у него есть, – спросила молодая девушка из Красноярска.
– Лесопилка моя есть, – ответил прозаик Пупышев, он был из Петрозаводска и пилил доски в свободное от сочинения романов время.
– А он красивый?
Пупышев задумался.
– Красивый.
– А он женат?
– Нет.
– А возьмёт меня замуж, – спросила молодая девушка из Красноярска.
Пупышев подумал:
– А ты борщ варить можешь, – спросил Пупышев.
– Я стихи писать могу, – ответила молодая девушка из Красноярска, и мы все засмеялась. Катя, Оксана и Пупышев.
А потом Катя меня поцеловала. О какой это был поцелуй, какой это был поцелуй, но я с детства был тормознут, поэтому лишь опешил, а потом мне позвонила жена.
Иван Клиновой
А ночь, тягуча и черна,
Как битум, тихо остывает.
Лирический герой Ивана Клинового обладает даром, но постоянно сомневается его ли этот дар. Ему все кажется, что вот сейчас над красноярскими снегами разверзнется ночь, ворвется что-то неведомое, и он вдруг станет поэтом при этом, мучаясь и сомневаясь, а надо ли вообще быть поэтом? Поэтому его муза бледная, она качается на волнах сложного и сурового мира и как-бы заставляет лирического героя писать стихи, от которых Клиновой возможно испытывает даже боль, а не радость.
Чулан Вселенной со звездной пылью на древних кожаных книгах, написанных на непонятном языке, лирический герой открывает как-бы нехотя. А вдруг там кроется тайное знание, что души на самом деле нет, что мир конечен и бренен, но самое интересное, что Клиновой не испытывает от это вполне понятного человеческого страха и ужаса, а покоряется судьбе. Лирический герой Клинового в эту судьбу верит, а значит и верит, что что-то высочайшее, твердое и ведущее его все-таки есть в этом мире.
Поэтому слова поэта бесплотны, а раз бесплотны то нашептаны этими высшими силами, хотя лучше бы молчание, но куда уйти от себя, если все слова любви в этой Вселенной написаны в стихах, а любимая женщина этот тяжелый дар лирического героя считают пророческим и бесконечно важным для земного мира.
Поэтому пишет поэт только то, что нашептала муза, стихи из него как бы текут и лезут, а приходя в сознание поэт исчезает. Снова этот серый однообразный мир, бесконечные безумные сибирские снега и леса, гудящие поезда да такие, что каждый из них стремится переехать свою Анну Каренину, своего поэта.
Поэт вроде бы не рад своему дару, но без него жить не может, хотя и с ним ему очень тяжело. Это как неразрывная связь, ее надо бы разрубить, но только благодаря ей мир и держится, благодаря ей и держится поэт и его муза.
Но все-таки раз в стихах есть кометы, звезды, вселенная, душа, ночь, муза, тетрадки со стихами, то все это не зря. Именно поэтому этот дар и существует, именно поэтому он и нужен, а сомнения – это земное, это судьба.
Красноярский поэт Иван Клиновой один раз приезжал в Коктебель на Волошинский фестиваль в году 2011–ом. Он лауреат Астафьевской премии, Илья–премии и дипломант Волошинского конкурса, неоднократно посещал фестивали Татьяны Шнар в Красноярске. Он печатался в журналах «Октябрь», «День и ночь», «Интерпоэзия», «Новая юность», «Континент», «Сибирские огни» и других. Автор нескольких поэтических книг.
Глеб Михалев
Во мне однажды кончится завод,
И мой матрас меня переживет.
С казанским поэтом Глебом Михалевым я знаком по сайту «ТЕРМИтник-поэзии» заочно с начала нулевых годов, а на его выступлении в Москве, в квартире Геннадия Каневского мы развиртуализовались. Потом мы еще встречались на моем выступлении в Доме-музее Аксенова в Казани.
Одушевление предметов быта, ликующее принятие каждой детали мира, упоение созданиями творца, как живыми, так и неживыми – вот то главное, что делает поэзию Михалева по-настоящему уникальной. Если это чайник, то он ворчит, если это матрас, то он бессмертен, если это пазик, то он желтый и задумчивый, если это Казань, то это не просто город, а бездна. Казалось бы, в таком живом мире материального нет места иному смыслу, но одушевление создает мир земной наполненным таким божественным светом, что разговор о чем-то неземном сводится к признанию того, что мир земной и мир загробный в сути своей едины.
А раз едины, то лирический герой спокойно воспринимает, что скоро жизнь сама собой выйдет вся и это хорошо, потому что мы все равно живем предчувствием, мы все равно во сне умираем до утра, потому что сон – это выдумка, это мучительное желание древних признать, что они не властны над реальным миром, а Михалев властен, как не просто сторонний наблюдатель, а как творец этого реального мира по праву поэта.
Ангел поэзии Михалева женский, он и обращается к нему – твой ангел (к ангелу любимой женщины), то есть везде, в каждой строчке, в каждой буковке незримо присутствует какая-то женщина, которая не просто рядом, а хранит поэта, поэтому все детали быта михалевского мира земного (а это михалевский мир) согреты, не только небесным светом, но и дыханием очень важного и очень близкого человека.
В такой парадигме сознания, можно проснуться (хотя сна нет), а рядом с тобой будет сидеть на краешке постели не просто ангел, а дух Святой, а вокруг яркий, яркий светящийся эфир и музыка, то ли возвышенная, то ли вечная. Музыка сфер.
За такое одушевление земного мира поэт просит у этого привнесенного, чужого ангела прощение, словно понимая, что он создал до того ощутимый литературный мир, что это может просто не понравиться создателю. Но поэта простят, простят. И его ангел, и другой ангел, и силы того высшего порядка, который нам неведом.
Есть такое трепетное отношение к стихам человека, что вы даже не решаетесь подойти при очной встрече к этому человеку и поговорить, чтобы не растворить ореол таинственного чуда, который витает над этим человеком. Глеб Михалев автор одной книги стихов «Жизнь насекомых», печатался в толстых литературных журналах «Новый мир», «Октябрь», «Новый берег», шорт–листер Григорьевской премии. Он никогда не был на Волошинском фестивале, но это и не важно.
Леонид Костюков
С Леонидом Владимирович Костюковым я познакомился на его же семинаре, который я посещал без малого десять лет. Через семинар Костюкова прошли такие значительные поэты и прозаики, как Андрей Гришаев, Евгений Никитин, Алена Чурбанова, Евгений Сулес, Ольга Гришаева, Александр Зайцев, Елена Малинина, Надя Делаланд, Борис Кутенков и другие.
Если у меня и были учителя, то это Игорь Волгин в поэзии и Леонид Костюков в прозе. Взгляд Костюкова на прозу известен, но хочется его еще раз повторить. Проза возникает тогда, когда мы в жизненные реалии добавляем вымысел. Без вымысла прозы не бывает. Никто не знает, зачем он нужен, но никто не может без него обойтись
Леонид Владимирович великолепный поэт, прозаик и критик, не раз публиковавшийся в толстых литературных журналах и выпустивший много книг.
Из всего написанного корпуса текстов мне у Костюкова ближе три произведения: повести «Доступные для жизни слои», «О Лене» и книга мемуаров «Где логика».
В повести Костюкова «Доступные для жизни слои» ярко проявилась философия Костюкова: в беллетристическую, игровую манеру изложения включать некий философский подтекст, отчего возникает воннегутовский кадр, за простотой и легкостью изложения проглядывает глубина нерешенных вечных вопросов, которые и стоят в центре повести: бессмертие, смысл жизни, ограниченность творчества, скитания.
О том, что может произойти с литературным критиком–дисграфиком рассказывает повесть Костюкова «О лене»
Оказывается, это просто незначительная мелочь, если вы имеете вкус, прекрасно разбираетесь в предмете и литературное окружение верит в ваш безусловный талант. Ничего не бойтесь и смело идите к своей цели — вот главное, вот на чем стоит этот мир. И это может продолжаться бесконечно, если вдруг обстоятельства непреодолимой силы не заставят вас изменить себе и задуматься о преградах в реализации своей профессии. В этой повести Костюков, видимо, бросает перчатку всему литературному сообществу.
В книге мемуаров и прозы «Где логика» Костюков фактически излагает свое личное видение мира.
Прозаическая ее часть проявляется во всем объеме только при прочтении полного корпуса текстов. В ином случае читатель рискует составить превратное мнение о стилевых особенностях рассказчика. Более того, может возникнуть соблазн насильно отнести автора к какому-нибудь направлению. К постмодернизму, например, прости господи. Тем более что основания имеются. Один рассказ соотносится с Лоренсом Стерном, другой — с Даниелем Дефо, третий — с Юрием Трифоновым, четвертый — с Конан Дойлем. Повсюду рассыпаны цитаты из Иванова, Набокова, Ходасевича, Цветаевой. Упоминается целый пантеон поэтов, писателей, художников, философов. При этом книга не звучит как филологическая проза для своих. Она не сводится к жонглированию стилями и текстами или версификации, скорее, существует, в неком зазоре между реальностью и литературным миром, который если и можно обвинить в конструкциях, то лишь отчасти.
Тонкая грань между жизнью и фантазиями не порождает вторичное, а создает нечто новое. Текстуальная игра, которая может быть понята превратно после поверхностного знакомства, позволяет проникнуть в стройную философскую систему автора, а понимание этой системы выводит книгу на абсолютно новый уровень прочтения. В этом смысле все мемуары, приведенные в этой книге, — это не разговоры об увиденном, прожитом, о встречах с интересными людьми (Веденяпин, Рубинштейн, Гандлевский, Цветков, Быков (признан иноагентом), Кибиров и т.д), хотя все это тоже есть, а скорее, — изложение собственного взгляда на жизнь.
Леонид Костюков заходил в Дом-музей Булгакова в Москве на вечера, организованные Андреем Коровиным, поэтому мне и захотелось о нем написать.
Александр Зайцев
Александр Зайцев – прекрасный прозаик круга писателей семинара Леонида Костюкова, который не раз бывал в Доме-музее Волошина. Здесь я приведу рецензию на его книгу прозы.
«Убежище Бельвью» – сборник повестей и рассказов прозаика, лингвиста Александра Зайцева о духовном кризисе немолодого человека. Безусловной удачей является повесть «Синий ладан», открывающая повествование и рассказывающая о филологе, преподавателе в университете, жизнь которого зашла в тупик. В «Синем ладане» одна проблема – это начало. Когда я открыл сборник и прочел первый абзац про двойника из ФСБ, то подумал, что это опять белиберда с погонями и перестрелками, и отложил чтение. Пересилить себя сумел только через две недели и оказался в восторге. Повесть, рассказывающая о желании 40–летнего человека прожить свою жизнь, близка мне. Близки размышления, чувства, разговоры, мир героя: «Ничего нельзя вернуть. Нельзя перемотать время и исправить реальность, чтобы все снова жили здесь, вся семья и все друзья, и все были живы, и не бедствовали, и влюблялись, и плодились, и размножались, и ходили бы друг к другу в гости, и создавали красивые и полезные вещи, и честно трудились бы так, чтоб это вознаграждалось».
Ты живешь, живешь, скрываешь эмоции, тянешь лямку, как ломовая лошадь, жена тебя давно не любит, а ты все ее любишь и любишь, детей нет, карьера зашла в тупик, работа однообразна и изматывающая: «Люди вокруг на каком–то серьезном уровне были мне чужими. Никто из них не вызывал во мне сильного интереса; отчасти, возможно, потому что никто всерьез не видел меня».
Это страстное желание главного героя быть самим собой приводит рассказчика к странному поступку. Ему просто хочется уйти в сторону и начать новую жизнь, оставшись в старой в виде двойника, который сделает за героя все, на что он не способен или не может сделать по слабости души. Двойник становится ректором, увольняет никудышных сотрудников, разводится с женой. Все это происходит под покровом внутреннего превосходства главного героя повести над своим двойником и победителями жизни: «Безостановочные конкуренция, оценивание, бесконтактная борьба. Думают, только так и надо жить. Думают, все хорошо. И ведь они никогда не станут слушать чудиков вроде меня. А когда захотят, будет поздно. Но большинство не захотят». Мысли двойника, мысли жены. Фантасмагория жизни, где непонятно, кто прав, кто виноват, кто кого любит. Двойник любит жену главного героя, жена любит американца, а герой стремится к покою, ради которого все и затевалось.
Повесть «Убежище Бельвью» – удачная, стильная, но, как мне показалось, в ней автор оставил много загадок для читателя, остановив повествование на самом интересном месте. Выжившие в результате техногенной катастрофы полярники, пережив ряд злоключений и убедившись, что они остались одни на всей Земле, потеряв интернет, связь и всякие контакты, вдруг вступают в переписку с неизвестным редактором журнала по электронной почте. «Думаете, львам ваша статья будет интересна?» – пишет неизвестный адресат. То ли выжившие львы научились писать, читать и говорить, то ли для укрощения расплодившихся после катастрофы львов неизвестному редактору журнала надо прочесть статью-сказку главного героя львам. Мистика, столь интересная читателю.
Повесть «Слезинка» изобилует жуткими подробностями телевизионного мира, а все рассказы, включенные в этот сборник, замечательны и имеют легкий бунинский привкус. Хочется выделить рассказы «Одна любовь» и «Несколько пасмурных дней», хотя, возможно, именно за них автора и будут ругать, обвинив в излишней сентиментальности и слезливости, но мне они нравятся, а рассказ «Одна любовь» – просто брильянт, рассказывающий о любви молодых людей: «Были вещи, которых они в разговорах не касались. Он чувствовал – не надо спрашивать о том, с кем она должна была встретиться на «Третьяковской», кто был до него, почему она подошла в том, первом кафе именно к нему и часто ли подходит к незнакомцам вот так, запросто».
Несмотря на желание Александра Зайцева быть в тренде приключенческой литературы, все-таки сборник «Убежище Бельвью» не о агентах, перестрелках, полярниках и телеведущих, а о человеке, которому некуда идти. Об одиночестве.
Элина Сухова
– Слава, ты зачем это сделал?
Эля смотрела на меня грустными глазами ничего непонимающего ребенка. В них не было боли или огорчения, в них было какое-то надмирное непонимание происходящего.
За полчаса до этого я вылетел в полуфинале прозаического слэма с участием Орлова, Либуркина, Сулеса, Эли и еще толпы народа. По условиям полуфинала, все проигравшие в нем попадали в жюри, вот и я попал в жюри. Мы должны были поставить оценки тем, кто вышел в финал. Причем прилюдно.
Настроение у меня было чудовищное и, видимо, я решил отыграться на финалистах. А как можно отыграться? Вместо пятерки поставить единицу. Либуркину я не мог – мы с ним пили, Орлову я тоже не мог. Мы тоже с ним пили. Сулеса я знал лет 15, мы с ним пили 15 лет. Тяжело поставить прилюдно единицу тому, кого знаешь лет пятнадцать, очень тяжело. Оставалась Эля. Элю я знал совсем немного и Элю мне было не жаль.
Эля читала замечательный проникновенный рассказ, в нем происходило что-то теплое и божественное, готовое обнять все пространство кругом, несущее свет и радость, но Либуркину я поставил пять, и Орлову поставил пять, и Сулесу пять, а Эле поставил единицу.
За что? Как это случилось? Что такое произошло, что я Эле поставил единицу за этот божественный рассказ. Я не знаю. Что–то темное навалилось, и я поставил. Права не имел, а поставил. Прости меня Эля, так бывает. Единственно в оправдание тебе могу написать, что больше я так никогда ни с кем не делал, и старался не попадать в жюри, а если и попадал, то всегда помнил и помню об этом случае. Прости.
Эля замечательный прозаик и поэт. Она не раз была на Волошинском фестивале и выступала со своими замечательными стихами и прозой. Печаталась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Арион» и др.
Дарья Верясова
У поэта и прозаика Дарьи Верясовой в Коктебеле был велосипед. Красивый, блестящий, "Кама". Было что–то необычайно эротическое и трогательное в том, как Верясова ездила на велосипеде и как на него садилась. Она вставала рано утром на заре у горы Волошина, ела козий сыр и татарскую лепёшку, купалась в море, а потом ехала на велосипеде под восторженные взгляды отдыхающих: мимо эллингов, мимо дома музея Волошина, мимо татарского ресторана Эминей к холму Юнге, где тоже купалась. Волосы ее развевались на ветру, и казалось сейчас Даша полетит в тонком прозрачном сарафанчике прямо к звездам, чтобы читать свои замечательные стихи галактическим инопланетянам. Жаль, что нет созвездия «Велосипед», а то бы это так прекрасно смотрелось. Даша на велосипеде лети по небу в созвездие «Велосипед».
Мы частно спрашивали Дашу, кто ей подарил велосипед. Наверняка какой-нибудь поклонник ее таланта, наверняка какой-нибудь преданный читатель ее стихов и прозы, но Даша лишь таинственно и загадочно улыбалась, что еще более распаляло наше любопытство.
Как читает стихи Даша я слышал не только в Крыму, но и в Доме Брюсова в Москве. Собрался весь московский бомонд, набился полный уютный зал, и вот Даша, приложив правую руку к сердцу, а левой, активно жестикулируя, читала как над миром летит Гагарин, как рыжий кот лижет сметану, как шатается по садам безжалостное лето. Естественность и личный взгляд на мир отличает стихи Верясовой.
Чуть позже Верясова стала писать прозу, она довольно автобиографична и изобилует деталями из жизни, как бы высвечивая опыт пережитого, и дает читателю возможность сопереживать лирическому герою.
Повесть «Муляка» рассказывает о волонтерстве лирического героя в Крымске, когда случились всем известные ужасные события и погружает нас в дневниковые рассказы.
Роман «Великий пост. Дневник неофита» рассказывает читателю о каждодневном монастырском быте и повествует о преображении героини, погруженной в религиозный мир со своими тайнами, страстями и духовными мытарствами.
Дарья Верясова печаталась в толстых литературных журналах «День и ночь», «Дружба народов», «Октябрь».
Лауреат «Илья–премии» (2009), премии «Пушкин в Британии» (2012), премии фонда В.П.Астафьева (2016). Автор нескольких книг стихов и прозы, во многих театрах идут спектакли по пьесам Дарьи.
На Волошинский фестиваль она ездила не раз и была его лауреатом.
Андроник Романов
«Если Бог везде, в каждой видимой и невидимой части мира,
значит Его можно сфотографировать»
Андроник Романов – писатель, прозаик и поэт. Герои Романова всегда попадают в точку столкновения двух миров, но исход этого столкновения всегда неожидан и непредсказуем.
В рассказе «Нигма» уверенный в своей правоте интеллектуал вдруг становится способным на жестокое убийство, а мир обыденной неправой простоты остается пострадавшим. Такой взгляд на соотношение заповедей и мыслящей современной «культурной» цивилизации оставляет читателю возможность самому сделать выбор, что же важнее: правила русского языка или уникальность жизни.
В рассказе «Совпадение» герой старается совместить мир реальных событий с миром мистического подсознания. Сталкивая возникновение неожиданного мира галлюциногенного эффекта от принятия запрещенных веществ с существующим миром или даже с прошлым миром, материалистический герой впадает в состояние непонимания и позволяет остальным событиям повествования приобрести характер необъяснимого явления. Это не рассказ о маргинальном сообществе, в котором есть даже любовные повороты, а разговор о необычном и непонятном.
В рассказе «Необратимость» события происходят на фоне боевых действий, и опять же возникает столкновение двух точек зрения: мира убийств ради забавы, пусть и подкрепленных высокими идеалами, и мира отказа от убийства, хотя убийства и существуют, но по мере необходимости и для защиты собственной жизни. Два антагониста попадают в ситуацию, когда они вынуждены совместно спасаться от военных обстоятельств и как-то мириться с обоюдным существование, но выход из этого состояния мы опять же видим в смерти главного героя.
Романов, как хороший драматург, всегда держит читателя в напряжении, повышая градус повествования, но всегда кульминация – это какой-то важный вопрос к мирозданию, который можно решить только радикально, то есть практически изменить мир главного героя или даже привести главного героя к исчезновению. Причем происходит это как-то буднично, словно рассказчик показывает читателю, что выбор в своей жизни мы делаем постоянно, практически ежеминутно.
Мне довелось слышать, что Андроник Романов на даче Гармана Власова читал отрывки своего нового романа. Я бы удовольствием с ним ознакомился. По крайней мере, пожелаем Андронику его дописать и опубликовать, потому что я уверен, что этот роман будет знаковым явлением для литературного сообщества. К тому же автор – человек интересной судьбы.
Поэзия Романова несет отпечаток прозы, что и понятно. Некая метафизическая составляющая присутствует, но довлеет сюжетное повествование.
Андроник не может сидеть без дела. Он родоначальник огромного количества успешных литературных проектов, например, портала «Литерратера», и участвовал во многих знаковых мероприятиях, например в качестве куратора.
Пожелаем ему только хорошего. Андроник не раз ездил на Волошинский фестиваль в Коктебель. Публиковался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Новый берег» и «Дети Ра».
Владимир Шпаков
Владимир Шпаков, прозаик, драматург, автор девяти романов и множества пьес, критических статей, публикаций в толстых литературных журналах, приезжал в Коктебель на Волошинский фестиваль ни раз в составе сообщества питерских поэтов, но в Коктебеле мне не приходилось с ним общаться, хотя сидели за одним столом. Он практически не выступал, вел замкнутый образ жизни, замкнутый до незаметности, общался в основном с питерцами. Вообще, эта всё принимающая незаметность, свойственная хорошему наблюдателю, присутствовала в характере Владимира.
Близко я с Владимиром сошелся только тогда, когда стал публиковать свои рассказы в журнале Евгения Степанова «Зинзивер». Под его редакторством я опубликовал пару–тройку подборок своих рассказов.
Я был на выступлении в Москве Владимира Шпакова в редакции «Нового мира» в 2019 году, где он презентовал свои книги. Он читал очень интеллигентно, не интонируя повествование, от этого его проза с бумаги, глазами, выглядит намного лучше, чем его самостоятельное чтение вслух.
В его чтении было что-то совсем уютное и питерское, теплое и камерное. Словно в этом зале собрались единомышленники и друзья, и просто нельзя по-иному выразить свое видение мира, как чего-то хрупкого, призрачного и прозрачного, хотя проза Шпакова довольно реалистична.
После выступления мы очень долго на улице говорили, он делился своими планами и впечатлениями, звал в гости в Питер, мы очень тепло попрощались, но вскоре его не стало. Он никому не говорил о своей болезни, с которой боролся долгое время, поэтому эта весть стало для всех неожиданной. Он оставил после себя обширное литературное наследство, и его, конечно, надо читать.
Михаил Свищев
Главное действующее лицо поэзии Михаила Свищева – это память. То она его забрасывает к красным командирам и звучит монгольское танго; то в далекое уже школьное детство с седой учительницей и первой любовью, которая снимает с себя ответственность, когда снимает платье через голову; то в советский татарский Крым, который прищурил жалюзи глаз и зеленью светит солнце; то в Туркмению – чай в пиале; плов в казане.
Память у Свищева – это вечность, она всё делит на своих и чужих. Кто свой для лирического героя Свищева? Может тот, кто видит все эти перемены, тот для кого все эти небольшие пустяки перемен намного дороже и важнее перемен общественных и экранных. Тот, у кого бьется бабочкой душа. Кто видит пустяки быта. В поэзии Свищева пустяки быта пронизывают каждую строку.
Для Свищева даже ангел – это не нечто абстрактное и выдуманное, а реальный абонент, с которым можно поговорить даже по мобильному телефону про все эти почти забытые мелочи.
Времени теплый наручник – вот что для лирического Свищева память. Тут главное не в том, что это наручник, а в том, что он теплый. Идеализация прошлого – это некий капкан, некий кокон, в котором и живет лирический герой Свищева, а мост между прошлым и будущем всего лишь правильно поставленная запятая в тексте стихотворения, так чтобы текст прочелся совсем иным. Помните «казнить нельзя помиловать». Свищев милует прошлое, для него нет загадок в нем, черноты и темноты, его прошлое идеально, он как-бы находится в стеклянной сфере. И хотя его школьная подруга давно выросла, он все равно ждет от нее письмо из прошлого, потому что это так необходимое Свищеву эхо памяти.
Впервые я пересекся с Михаилом в Литературном институте в конце девяностых, а потом в начале нулевых, когда я писал статьи о спутниковой мобильной связи в журнал «Алло», в котором работал Михаил. Один раз мы очень хорошо поговорили и посидели, когда вместе выступали в одной библиотеке в начале десятых годов.
Большой корпус стихов Свищевым написан в конце девяностых, потом он долго молчал и начал снова активно писать только в начале десятых. На это же время приходится и первая книга стихов Свищева. Позже он выпустил еще несколько поэтических книг.
Печатался в журналах «Октябрь», «Нева», «День ночь», «Дети Ра», «Новая юность», «Сибирские огни» и др.
Михаил неоднократно ездил в Коктебель на Волошинский фестиваль и был его дипломантом.
Анжела Богаченко
– А я еще империю любил, она б любить меня не стала.
Я посмотрел на Богаченко – она Мальвина, огромные голубые глаза в пол-лица, юбка колокол, полная иллюзия бесконечной кукольности и нежности, будто розовая Барби сошла с экранов и бродит теперь по побережью Черного моря в поисках своей поэтической судьбы.
– Ну а потом, когда она пропала, не по моей вине пропала, – продолжила Богаченко.
– Я никого не полюбил, – закончил я.
Мы сидели у воды. Жена моя Лена готовила борщ в эллинге, а я сидел с Анжелой у кромки волны и бросал в море камушки. Камушки бултыхались, и мне казалось, что вот сейчас бултыхнется моя судьба вдаль за этим камушком, и я полечу с Анжелой куда–то далеко–далеко, прямо в небо, где нет правительств, нет армий, не государств, нет разделения, нет войн, нет истерики, нет СМИ, нет Интернета, нет газет, нет журналов, нет журналистов, а есть только один бесконечный Воденников в компании с поэтами, музыкантами и художниками.
Анжела родилась в Николаеве и приехала в Коктебель из Киева. Тогда это было возможно, и сейчас ей казалось, что здесь в Коктебеле и происходит настоящее слияние культур, именно здесь еще со времен Серебряного века и происходило то главное, что определяло русского человека независимо от того из Москвы он, из Питера или из Киева. В конце концов, Булгаков писал о Киеве, а стал русским писателем.
– Борщ будете, – я обернулся на голос жены, – все за стол.
За стол и захотели пара котов, которые с утра крутились у наших ног.
Мы встали с Анжелой от воды и пошли в эллинг. Нас ждал настоящий дымящийся вкуснейший борщ, приготовленный моей женой.
Сколько времени прошло. Лет 15. Анжела художник. Сижу в интернете и рассматриваю ее картины. Зайцы в сарафанах, коты в костюмах, Гари Поттер, роботы, инженеры и писатели, тонкая и дрожащая линия, бывает и китч. Что поделаешь, мы живем в эпоху китча.
У Анжелы все сложилось. У нее муж-немец – востребованный композитор с мировым именем, огромная квартира в Берлине, куча иллюстрированных книг по всему миру, интервью, статьи и прочее.
Как там в песенке Мальвины из Буратино – добро побеждает зло.
Наталья Полякова
И вот, пока я тебя била,
ты обнял меня за плечи
Дар не дается даром, ты можешь его загасить, но все равно будешь светиться изнутри. Этот внутренний свет не подделать, не исправить. Даже если возникнет прореха, то все равно кто-то или что-то поставит тебе заплатку и останется только смириться с тем, что тебе с этим жить, хотя, конечно, заплатка останется.
А что такое дар? Все-таки это просто игра в слова, но это слова судьбы, они всегда в запасе, потому что вечность пахнет сургучом, а судьба проходит красной нитью сквозь угольное ушко. Ведь тебе отомстят за все твои «не могу». Возможно, дар – это просто музыка, но мы-то знаем, что слово было до всего, даже до музыки, даже до дара, даже до мира.
Дар дает возможность, как воспарить ввысь, так и посмотреть на простую жизнь без прикрас, в которую и выпадают твои слова будто из забытых несбывшихся снов. Но сны ли это? Вот в чем вопрос. Иногда сны реальнее реальности, и кто там разберет, где сон, а где реальность. Хотя мы не будем впадать в классическую китайскую философию.
Лирический мир Натальи Поляковой полон примет жизни: проросшие зерна, вишни на ямочке живота, чьи–то губы, собаки, вороны, гадание по годовым кольцам, дороги, сырой валидол ночи, серые птички, голубые бабочки, нечеткие края облаков, размокшие газеты улиц, зайчата, волчонки, деревья.
Полякова ловит мир на живца, но живцом является ее лирический герой. Вот такая вот усмешка судьбы. И все что происходит с лирическим героем – любовь, дети, мужчины, расставания, бури, невзгоды, ветра и штили – это все взрыхленная почва слов, из которой стихи и прорастают. Жизнь любит лирического героя, если мучит и бьет под дых.
Кому еще ты нужен с потрохами,
Давлением, истерикой, стихами?
Кому, кому? Видимо жизни, видимо кому–то неведомому, видимо миру, видимо дару, а от дара, как я писал выше, не убежишь и не спрячешься. Он либо есть, либо его нет, а там уже лирическому герою самому решать: подарок это или обуза. Хочется верить, что не обуза.
Наталья Полякова не раз была на Волошинском фестивале в Крыму и была его дипломантом. Лауреат премии имени Риммы Казаковой (2009). Главный редактор электронного журнала «Лиterraтура». Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Новая Юность», «Новый Берег», «Урал» и других. Автор нескольких книг стихов.
Вселенная Андрея Коровина
когда поэты были большими
а земля – маленькой
Поэт Андрей Коровин за более чем 20 лет существования Волошинского фестиваля создал свою маленькую вселенную. В этой вселенной есть все: пики и ложбины, впадины и равнины, пескарики и синицы, мегаполисы и Крым, реки и океаны, любовь и ненависть, страдания и прозрения, мучения и восторги, большие поэты, малые поэты, просто поэты и выдающие поэты. Выдающие прозаики и критики, просто прозаики и критики, просто читатели и выдающиеся читателю. В конце концов, без выдающегося читателя настоящий поэт жить не может. Да это и бессмысленно. Читателей может быть много, а может быть и один, и это равнозначные величины.
Во многих своих стихах и статьях Андрей Коровин сам рассказал об этой вселенной, без которой уже невозможно представить русскую поэтическую словесность начал третьего тысячелетия нашей эры.
Стихи, поэмы, рассказы и даже романы этих писателей уже попали в капкан времени, и если даже и уйдут в небытие, чего нам всем не хотелось бы, то все равно останутся временным отрезком, когда целое поколение неогосударвствленных писателей пели о чем хотели, писали как хотели, встречались с кем хотели, ездили куда хотели, жили, любили и страдали, как хотели.
Это чувство свободы, когда нет никакой предписывающей цензурирующей институции (они, конечно, обязательно появляются – это карма) является незыблемой и самой главной основой любого творчества, даже если вы поэт приближенный к венценосным особам или к партийным структурам.
и среди льдин теряются слова
зажатые в игольчатом капкане
Настоящие слова не могут быть подцензурны. Чтобы не случилось, какие бы ветра не веяли и какие бы силы не главенствовали, настоящий поэт может и должен себе позволить, как лежать в канаве, так и выступать на стадионах или с экрана телевизора, потому что поэт общается с богами, и боги его любят, потому что в начале было слово. Все боги тоже поэты, конечно, если они настоящие Боги.
тело земное, но дело моё не земное
Все, что может быть написано, должно быть написано, даже если все, что написано, написано до нас, но до нас писали другие люди: люди своей эпохи, люди своей культуры, люди своих стремлений и люди своих трагедий. Любой поэт в любое время должен найти свои трагедии и свои стремления, потому что без этих трагедий и стремлений мир земной, как и мир и неземной не существуют.
и позднее дальнее зренье
сочится с притихших небес
Если вселенная и пространство иллюзорны, то должны быть источники иллюзий, которые и создают это иллюзорное пространство, переходящее в самую реальную земную твердь, от которой нельзя отмахнуться.
Поэтому и говорят поэты с этими мирами на иллюзорном языке, который передается из поколения в поколение, и должен быть сохранен даже при самых страшных и ужасных обстоятельствах. Иначе произойдет коллапс, закроется люк в небо, законопатят все щели, и цивилизация, щедро одарившая нас языком разговора с небом, вдруг превратится в безжизненные скальные породы. По нашим головам пройдут какие-нибудь талибы или оголтелые варвары и наступят темные века, а какой разговор с неземным в темные века. В темные века люки законопачены. И да, за эти иллюзии у поэта могут отнять жизнь земную, а могут и дать жизнь вечную.
Поэта должны облака хлопать по плечу, солнце должно озарять его лицо, легкий бриз Коктебельской бухты должен развевать его каштановые волосы, гора Волошина должна давать прохладную тень, должны кричать чайки и летать альбатросы, должна быть братская дружба и братская любовь несмотря ни на что, должны быть поэтические бури и штили, так как только они и создают поэзии такую, какую мы знаем уже тысячелетия существования цивилизации.
кириллица беглого взгляда
штормящий слегка алфавит
Несмотря на все свои организаторские таланты или вопреки им Андрей Коровин остается поэтом, и поэтому пожелаем ему, чтобы его поэтическая вселенная длилась как можно дольше, не сжавшись в холодную и одинокую точку.
Андрей выпустил множество книг, организовал выпуск множества книг, не раз печатался в толстых литературных журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал», «Дети Ра» и других. Он был на всех Волошинских фестивалях).
Вместо послесловия
Если честно, я не знаю, что со всем этим делать. По идее хороших поэтов на Волошинском фестивале было так много, что портреты можно писать и писать, но надо, в конце концов, остановиться, книга должна закончиться. О ком-то я не написал, о ком-то забыл, но я, в принципе, пока не ставил цели вспомнить всех и всё. Возможно, я еще вернусь к этой книге.
Сентябрь 2024 г. – январь 2025 г.
Симферополь–Алушта.
Дополнительные главы
Яна-Мария Курмангалина
плывет ладья по шахматной доске
и бьется тонко жилка на виске
Жизнесмерть или смертижизнь? Казалось бы одно и то же, но какая разница восприятия. Если это смертижизнь, то вы хоть и умерли, но еще живете, а если жизнисмерть, смертебытие, то возможно вы и не умрете, потому что ваша жизнь и есть смерть, а раз ваша жизнь есть смерть, то и жизни у вас не было.
Лирический герой поэзии Яны-Марии Курмангалиной всегда пытается совместить несовместимое – он пытается придать мертвому материальному миру оттенок живого мира, одухотворить то, что по мнению материалиста одухотворить невозможно.
Эта та еле заметная попытка поэта вырваться из оков реальности в то, что, если и непонятно, но все равно видится как единственное спасение ото сна жизни, а жизнь здесь сон, и последний шанс проснуться живой - это отметафорить бытие.
Если это механическая зеленая электричка, то она зеленеет, если это кромешная метафизическая темнота (темнота разума?), то она густа, как загустевший ил, а ил - это донные отложения жизни.
Если это мост через реку (железнодорожный мост), то у него есть хребет, и он обязательно переломлен (как жизнь?).
Механические скрипучие руки у живых деревьев, а белые гетры на тополях.
Белые цеппелины – это морские чайки. То есть лирический герой спасает мир мертвых.
Эта странная особенность жизнесмерти воспринимает мир детства, как некий идеал, даже не мир детства, а мир юности, отрочества. В нем хрустящие яблоки памяти и туманный пломбир утра, а глаза прозрачные, даже не прозрачные, а прозрачнее чего-то. Чего могут быть прозрачнее глаза?
Неба? Воздуха? Жизнесмерти? Это тот мир детства, когда ты веришь ответу мамы, что мама никогда не умрет: не умрет мама - не умрешь и ты.
Эта попытка спасти материальный мир сродни испарине тумана – в ней видится если не единственная надежда на спасение, то хотя бы некий порыв прийти в равновесие с этим миром. Точка росы.
А раз ты спасаешь мир, то ты герой. А раз ты герой, то ты девочка-одиночка. А герой ощущает только героическое, для него не находится слов любви, а если и находятся, то они горчат во рту, превращаясь в кислоту.
И вот течет эта бесконечная, безбрежная жизнь-сон, как река, как теплокровная сеть капиллярных рек, но берега ее болят, осыпаясь вниз под той тяжестью, которую взвалил на себя лирический герой: спасти все живое, дать материальному миру живые названия, оживить камни.
когда же судьба обрывая звенья
раскрутит свою пращу
Герою-одиночке судьба видится пращой. Видимо, лирический герой сам не верит в то, что он герой: жизнесмерть или смертижизнь? Вопрос остается открытым. Сон или действительность?
С Яной-Марией я познакомился в начале нулевых (год 2001 – 2002) на сайте ТЕРМИтник поэзии. Потом мы не раз пересекались на различных литературных посиделках и, в частности, на Волошинском фестивале в Коктебеле. Она дипломант этого фестиваля. Автор четырех книг стихов. Редактор и литературный критик. Имеет множество публикаций в толстых литературных журналах.
Анна Аркатова
Литературный портрет
Я жду ребенка. Он не твой
Мифологизация эротизма лирической героиней Анны Аркатовой подобно встрече с миром, где женщина, если не правит, то постоянно не соглашается с мужчиной и подвергает сомнению его главенствующую роль.
Это тот вид ласки, когда слова играют более важную роль, чем собственно любовь, что-то похожее на тихую незаметную прозу, за которой если не стоит запах эмоций, то кроется принятие мира, как поле битвы полов: солнце заходит, чувства остывают, но стоит ли это беречь, если тебя преследует гнетущее состояние, что он ушел: пробуждение в холодном поту.
Хочется сказать, что это любовь, но это скорее рутина любви, когда как не уйдешь от мужа, а он все глядит вослед, но если тут и есть страх перед жизнью, то скорее это страх, что замолчит голос.
Один регистр не дарит серости и однообразия, а скорее приводит к графическому рисунку, когда за пунктирной линией видится айсберг, из воды торчащий лишь на одну десятую часть.
При такой картине мира смысл жизни всегда находится между строк.
Стеклянный деревянный оловянный,
Родной язык, не умирай во мне
Мольбы о вечной жизни родного языка сродни мольбе к мужчине, который то ли уходит, то ли приходит. Любовь висит в воздухе, но не делает последнего шага: кажется, что это шаг и не нужен. Лирической героини вполне комфортно в этом состоянии полунамёков и полужизни, а если возникает желание совершить категоричный и резкий поступок, то это быстро тонет в объятиях рационального мира: любовь гудит, но лирическая героиня этот гул не слышит.
Казалось бы, это какой-то иллюзорный мир, но лирическая героиня видит в этом счастье, а не морок и дым. Видимо, находиться в вечно подвешенном состоянии, состоянии неопределенности, вечного выбора столь привычно для Аркатовского эротизма, что просто не замечается ни лирической героиней, ни окружающим ее мужчинам.
Счастье вышло на арену,
Счастье, счастье, а не сон
Здесь не просто мифологизация эротизма, а мифологизация подросткового эротизма, когда чуть выпуклые формы колет значок с портретом Ленина, а легкие и пытливые взгляды взрослых мужчин превращаются в недвусмысленные намеки.
Героиня застыла в этом мире подросткового восприятия и переносит его ужас на всех окружающих ее мужчин, отчего мужчина и женщина – это две отдаленных точки на земле, и можно ли соединить их прямой линией просто непонятно.
Скорее всего можно, но лирическая героиня в череде уходов-приходов не ищет ответ своей подростковости, а пытается понять нужен ли ей этот эротизм вообще.
Это как просмотр фильма или сериала. Чтобы там не случилось, но ты знаешь, что все будут спасены. Хеппи-энд, но главную героиню, выросшую, но не повзрослевшую девочку так и не спасли, потому что она и не хотела, чтобы ее спасли.
Спи-спи купальник мой спортивный
спи-спи виталик мой противный
Сон все-таки сбылся. Снился, снился и сбылся, что-то пришло или прошло, и понять уже невозможно привела ли мифологизация эротизма лирическую героиню к выходу в мир иного измерения или так и оставила в подростковых сомнениях, эмоциях, предчувствиях, чувствах и сантиментах.
Анна Аркатова – поэт, эссеист, переводчик. Лауреат Международного Волошинского конкурса (2006 год). Дипломант премии «Московский счет» (2012 год), автор пяти поэтических книг, неоднократно печаталась в толстых литературных журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и др.
Всеволод Константинов
Литературный портрет
Впереди было время, ползущее вспять
Лирический герой поэзии Всеволода Константинова постоянно куда-то движется. Вот он идет вдоль моря, вот он проходит сквозь лес, потом луга, поля, горы, родник, птицы, животные, ягненок, собаки, кошки, можжевельник, неизвестное красное растение, а вот и погост. Кажется, что он бродяга, что он движется без какой-либо цели, тем более что дом лирического героя скорее похож на шалаш, он готов жить в таком доме из веток, он готово строить такой дом из веток, но он знает, что любимая женщина в таком доме жить не станет.
Он бродяга? Скорее странник или даже паломник, но паломнические места очень странные, это не святыни, а скорее природные символы. Паломник не идет на богомолье, а бредет бесцельно. Бесцельный паломник, наблюдатель.
Корабли, баркасы, поезд, автобус. Какие-то приметы цели этого бесцельного путешествия появляются только в поздних стихах: Италия, Франция. Израиль.
Женщины тут вскользь, дети тут вскользь, любовь тут вскользь, они не главные герои поэзии Константинова – главный герой это время, которое почему-то движется не вперед, а вспять. Корпус стихов за 25 лет только один раз содержит упоминание девяностых, словно все бури и невзгоды страны прошли мимо лирического героя Константинова. Эмиграция в паломничество, в мир выверенный, степенный и спокойный, где если что-то и происходит, то медленно и тихо, а медленная смена картинок жизни сродни кадрам из фильмов Тарковского или документального кино.
Быт этого паломника-наблюдателя прост и груб: очаг, деревянный стол, деревянный стул, если дом, то он недостроен, если скитания (не скитания – паломничество), то в потертой и незамысловатой одежде.
В этом мире не то, что бы время течет вспять, в этом мире вообще нет места времени, а обитатели этого миры были всегда, еще до нашего рождения. А возможно и до рождения мира вообще.
Любимые слова: глядеть, рассматривать, наблюдать. Это шепот человека, который боится даже тихим шёпотом навредить вселенной, потому что знает, что мир очень хрупок и даже слова, которые было до этого мира, произнесённые вслух, могут этому миру навредить. Еле заметное шевеление губ, возможно молитвы, молитвы если не Богу, то миру, как явственному проявлению Бога.
Идти по полю, не ища дороги
В этом мире лирический герой держит свой путь по звездам и возвращается домой тоже по звездам, но это не мир ночи, это мир предзакатного сумрака, когда так надо найти дом, но он тонет в предвечерней мгле. Нашего паломника – бросили? Оставили? Его паломничество - это поиск ответов на вопросы, которые он сам себе не поставил, потому что само формулирование этих вопросов есть вызов этому вечному домирному миру.
И смерть проходит мимо, приглушив
Свои шаги, ключи за пояс пряча,
Смерть здесь тиха и незаметна, она бессмысленна и бесцельна, потому что умирать нечему и некому. Как может умереть, то, что было всегда до смерти и будет всегда после смерти. Тонкий эфир молчания и моления пронизывает тусклым светом мир поэзии Всеволода Константинова и заставляет читателя, если не задуматься для чего он живет, то хотя бы понять, что все, что есть, должно быть цельно и вечно, а не утекать в песок, в тартарары. Щит и меч ботинок. Медленное движение, как медленная жизнь, как медленное чтение.
Мои ботинки на подошве твердой,
Как щит и меч, стоящие в углу
Всеволод Константинов родился в 1972 году в Перми. Окончил географический факультет МГУ (1996), учился в Литинституте. Сценарист и режиссер документальных фильмов. Книги стихов: «Седьмой путь» (2004), «Побег»( 2013). Публиковался в толстых литературных журналах.
Андрей Гришаев
Литературный портрет
Мне стало грустно, что любовь и смерть не пришли ко мне в этот раз.
Но быть может, подумал я, придут в другой.
Андрей Гришаев – поэт мгновенной чуткости. Если кто-то знает, что смерти нет, а кто-то уверен, что смерть существует, то лирическому герою поэзии Андрея Гришаева мнится, что смерти нет (есть?). Именно мнится. Поразительная способность дать четкий ответ нечеткому, расплывчатому, едва уловимому запаху жизни, разлитому в каждой капельке бытия.
Лирический герой поэзии Андрея Гришаева не просто верит в чудо, а постоянно видит его и постоянно сталкивается с ним. Лапка кота, паучок на ветке, тонкие руки парикмахерши, тень, теплая ладонь, светящаяся девочка все это воспринимается не как детали материального мира, а как приметы мира иного, чудесного (но не сказочного!). Жизнь в чуде до того привычна лирическому герою, что, видимо, даже досаждает ему, ведь только в глубокой досаде можно просить мир избавить тебя от чуда. Невозможно жить с ангелами, если ты не ангел. Невозможно постоянно видеть чудо, зная, что всего лишь донашиваешь чужие сапоги чужого чуда. Герой хочет совершать чудеса?
Эту странную особенность можно было бы спутать с инфантилизмом и юношеством, но скорее это просто другая оптика., жадное всматривание, принятие всех пылинок бытия, как равных себе, равных человеку. Божественная несерьезность, которая сродни правоте ребенка.
И жизни целой было мало,
И я, как ты, серьёзен был.
Человек в мире Гришаева – это существо одухотворённое. Нет, тут встречаются мертвецы, но это скорее мертвецы духа, чем загробные жители. Гришаевские полутона никогда не дают прямого ответа: жизнь за окном не заканчивается, а пропадает (ухает в бездну?); если герой выходит из комнаты, то выходит куда-то дальше (то есть окружающий мир – это не всё, там что-то еще есть); водитель такси не везет вас из пункта А в пункт Б, а принимает (ключник?); мелькающие комарики, мушки, насекомые – это не жизнь, а то, что кажется жизнью (есть еще одна жизнь? многие миры жизней?), а самое главное мы не то, что должны понять эти полутона, а мы именно не должны их понимать, мы не должны понимать зачем и почему, потому что если мы поймём почему, то полутона исчезнут и разольется мрак определенности и предопределённости.
…И этот набор звуков я называю музыкой.
Из любого набора звуков лирический герой Гришаева создает музыку. Это как письмо из ненастоящего и исчезающего – вечная попытка запомнить мир перед его потерей. Желание Гришаева зафиксировать мир сродни попытке удержать вечность. Если это все существует, то должен быть тот, кто все это если не восславит, то хотя бы сохранит. Должно быть то, что хотя бы сохранит: музыка, поэзия, скульптура, картины. Пусть властвует все то, что может убежать от смерти. Может быть, поэтому Гришаеву так и нужно чудо? Чтобы зафиксировать мир? Чтобы убежать от смерти, от праха и тлена.
А если мы убегаем от смерти, то мы бегаем по кругу. Наше жизнь всего лишь кольцо без начала и конца. Слово – это то, что не имеет ни начала, ни конца, а поэтому бессмертно, а поэтому это и есть чудо. Оказывается, всё обратимо? Всё цветет?
Прямая речь сгибается в кольцо.
И слово есть. Но нет его начала.
Гришаев Андрей Робертович родился в 1978 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор двух поэтических книг: «Шмель» (М., 2006) и «Канонерский остров» (М., 2014). Лауреат журнальных премий «Нового мира» (2007, 2019) и «Знамени» (2009), а также первой независимой премии «Парабола», учрежденной Благотворительным фондом имени Андрея Вознесенского (2013). Живет в Москве.
Ирина Каренина
Литературный портрет
сказочка-сказочка мы в гостях
незабудки цветут на наших костях
наши звонкие бусики динь-динь-динь
серебристое ложе трава полынь
Бумажный журавлик, нелепая, слабая птица, вдруг ставшая отчётливо не то, чтобы сильной, но поставленной в положение, когда надо принимать решения. Это двоякость лирического героя Ирины Карениной проявляется пунктирно, но не дает покоя ни автору, ни читателю.
Если тут вслух читают Пушкина, то губ не разжимают, то ли боясь произнести слова вслух (произнесённое слово – это зло), то ли оттого, что святость слова такова, что эти слова и произносить вслух страшно.
Если тут несут крест, то он странный, хотя несут его и безропотно; если тут пытаются умереть, то говорят: это не страшно, но тут же призывают не умирать; слова вроде темны, а истина — во лжи, но лирический герой все равно на что-то уповает.
Мир – как свеча в темноте, тусклый свет, по стенам огромные пугающие тени, слабый сквозняк из утлого окошка, но несмотря ни на что – это все-таки свет, но несмотря ни на что – это все-таки свежий воздух. Свежий воздух утлого света.
Быт то ли надломленный, то ли искривлённый, мир деревьев, которые тянутся от смерти к жизни. Заметьте не от жизни к смерти, а от смерти к жизни? Из конца в начало – это если не прославление живого начала, то борьба за живое начало, борьба живого с неживым.
Поэт если не певец, то борец с тихим легким ужасом жизни, стихи с привкусом противостояния и некоторого борения, если ни с главными законами мироздания, то с естественным ходом вещей, с естественным природным ходом вещей. Огонь -течет, ночи дышат холодной ртутью, мы несчастны навек, русская речь – это уголек спасения во рту.
оставь мне дождь, оставь мне темноту,
рассветный бред – как гибель на посту,
Поэт – стражник, поэт охраняющий мир от чего-то? От энтропии? От хаоса? От безумия? Поэт, воспринимающий себя как носителя сокровенного знания, которое надо уберечь и спасти. Спасти от кого? Возможно, даже от себя самого, потому что нет гарантии, что полученное знание, если не обожжет, то не уничтожит, что полученное знание это вообще именно то самое знание. Потому что мы души, а не мясо! Потому что мы, как мотыльки, летим на свет, потому что мы хотим света, пусть он всего лишь от маленькой тусклой свечки в законопаченном доме.
Забыв, что тело – горстка праха
И черепком идет ко дну.
Спасение тут в музыке мира, в музыке сфер, но почему-то эта музыка доступна лишь частично, то есть, лирический герой говорит о каком-то первородном изъяне в человеке, каком-то барьере, который не дает ему слиться с этим миром. Одновременно поэт охраняет музыку мира от какого-то насилия, и в то же время, понимает, что вся глубина этой музыки ему недоступна. Парадокс Карениной, а может это и парадокс любого хорошего искусства. Поэт не должен понимать, что он творит, поэт не должен логически планировать свои хотения и желания, он должен безвольно и безропотно отдаться этой музыке, иначе все его мыслительные стремления просто извратят эту небесную музыку.
Музыка, совершенная вполне,
Но недоступная тебе и мне,
Но непонятная, как ни лови,
2014 год явный водораздел в поэзии Ирины Карениной, когда четкость поэтических формулировок приобретает законченную форму. Все что до этого было размыто, расплывчато и еле заметно, приобрело явные ориентиры, а на многие мучавшие поэта вопросы, были получены ответы.
Ирина Каренина. Родилась в г. Нижнем Тагиле. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор 6 книг стихов. Лауреат премии журнала «Знамя» (2011). Живет в Минске.
Елена Жамбалова
Литературный портрет
чтоб не ругались мама с папой
я в бога начала молиться
Лирический герой Жамбаловой не гарантирует постоянства, но с ним никогда не бывает скучно. То спасение, которое Жамбалова ищет в потере себя, оборачивается откровением слова. Энтропия тела переходит в восходящие потоки строк.
Это не чистилище для младенца (младенцы слишком чисты, чтобы попасть в Чистилище ), ни индивидуальный европейский ад, выданный по подписке, а некое пространство, которое существовало до Бога, поэтому лирический герой Жамбаловой дорелигиозен. Это не язычество во всем проявлении своей скудости, это не поиски богов, а некий континуум любви, который не требует опоры заповедей. Жамбалова любит не себя, не бога, не мир, созданный высшими силами, а его обитателей и её не волнует ни отношение богов к этим обитатели ни отношение обитателей к богам. Бытие этого мира - это быт. Заповеди этого мира больше любви Бога, они безрассудочны, не женские и не мужские, они принимают пространство, как данность, которое необходимо восславить без присутствия высших сил. Это восславление сродни песни трубадура, когда печка, коровы, дети, мельчайших детали быта, одноклассник, учительница поставлены в один ряд с законами философии.
Так сладок воздух после горьких слёз.
И кажется, он пахнет детским мылом,
И мамой, и подаренным щенком.
Бог мира Жамбаловой спит, в его сне Жамбалова и существует, а Бог существует во сне Жамбаловой. Герои этого мира - это герои эпоса ежедневного быта, когда обожествляется все, что окружает Жамбалову. Если нет спичек - Бог даст спички, если нет Бога, спички дадут Бога.
Священный мир Жамбаловой не терпит резких движений. Возвышенный буддийский покой, умиротворение сравни с нирваной. Всё, что происходит, не имеет смысла, потому что в нирване не может быть смысла, потому что нет мира, который этот смысл и несёт. Поэтому в этом мире энтропия тела не вызывает энтропии разума, потому что с точки зрения европейской философии разум просто отсутствует. Есть поток светлых чувств, которые выше разума. Щенок важнее Шопенгауэра, а кот умнее Ницше. Скорбь этой картины в том, что не даёт нам привычной основы и все разлито в гуще созерцания, как кефир в стакане.
господи покачай кровать
стоя падать легко
страшнее когда лежа
В этом свете энтропия тела видится всего лишь переходом к нирване, которая если не физическая, не религиозная, то хотя бы словесная. Свет слов этого мира имеет ту особенность, что не отражает света. Это не мир без света, а мир, которой вместо отражения выдает некий сгусток энергии, но не энергии в терминах некого действия, а энергии спокойствия. Быт кочевника 12 века, перенесённый в век 21, когда вместо коней жужжат автомобили, а вместо кумыса в кровь входит алкоголь.
когда ты бессмертен зачем тебе пить ты и так везде
лежишь на земле и говоришь звезде
Елена Александровна Жамбалова родилась в 1986 году в Красноярском крае. Закончила филологический факультет Бурятского государственного университета. Лауреат литературной премии «Лицей» имени А.С. Пушкина в Москве в 2018 году, второе место.
Елена Генерозова
Ольга Хохлова
Анна Долгарева
Мария Косовская
Юлия Сычева
Георгий Чернобровкин
Эдуард Ротарь
Максим Ненашев
Только о смерти
Александр Правиков
Александр Павлов
Сергей Золотарев
Елена Лапшина
Елена Гончарова
Андрей Баранов
Портреты Волошинского литературного фестиваля
© Copyright: Харченко Вячеслав, 2024
Свидетельство о публикации №224101301628
Свидетельство о публикации №224101301628
Рецензии
Эпохальный труд, Слава!
А жаль, что Термитника не стало...
Но то была поэтическая ЭПОХА и ты классный ПАМЯТНИК воздвиг ей!!
:-)
Жму руку!
Сергей Белый 23.01.2025 01:16 • Заявить о нарушении
А жаль, что Термитника не стало...
Но то была поэтическая ЭПОХА и ты классный ПАМЯТНИК воздвиг ей!!
:-)
Жму руку!
Сергей Белый 23.01.2025 01:16 • Заявить о нарушении
Вот бы еще про "Термитник" отдельный рассказ... С упоминанием редакторов, звёзд и тд...
Сергей Белый 09.02.2025 13:57 Заявить о нарушении
Сергей Белый 09.02.2025 13:57 Заявить о нарушении