Потому что горяч. О писателе Д. М. Балашове

      




                Летом 2025 года исполняется четверть века, как нет с нами Дмитрия Михайловича Балашова. Вот к этой мрачной дате и хочется на основе личных воспоминаний поговорить о знаменитом русском романисте.
                Предлагаю сосредоточить внимание не столько на вопросах его художественного творчества, сколько непосредственно на его личности – посмотреть в ракурсе, в котором глядели на Балашова до сих пор меньше всего – в свете христианской этики.
                Но сначала о терминах.
                Следует между собой различать этику, нравственность и мораль. В науке подобные дифференциации давно приняты. «К началу 90-х гг. установилось следующее терминологическое различение: этика — область философского знания, мораль – система абсолютных ценностей (вектор Добра), задающих устойчивый, объективный порядок миру культуры; нравственность — реальная жизнь с ее запретами, табу, ограничениями, неписанными правилами, часто более действенными, чем писаные правила», – отмечает проф. Н. В. Голик [2, c.50].
                Как Личность будущий писатель решительно заявил о себе в тот момент, когда Эдвард Гипси, получая паспорт, взял свое крестильное имя Дмитрий и стал Балашовым, т.е. уже смолоду он осознал себя православным христианином, а позже всегда подтверждал, что является и русским православным писателем. Таким образом, уже смолоду он вошел в «идеальный возраст» как определенный показатель духовной зрелости – в меру «полного возраста Христова» (Еф. 4: 13).
               Кратко поясню: духовную зрелость надлежит отличать от житейского опыта; она менее всего зависит от величины временного отрезка жизни. Святые младенцы и отроки успели войти в «идеальный возраст», а закоренелый грешник далек от него и в 90 лет.
               Но какое отношение все перечисленное имеет, собственно, к писателю Балашову?
               За минувшие годы, прожитые без него, приходилось читать обвинения, выдвинутые против Дмитрия Михайловича, в том, что со сменой фамилии он выдал себя не за того, кем был в действительности.
               Во-первых, можно подумать, ретивые «прокуроры» знали обвиняемого лучшего его самого;
               во-вторых, подчеркнем: данный поступок юноши явился актом морального приобщения к любимой им Руси и одновременно нравственным актом отречения от известных причуд, свойственных нашей истории в советский период;
               в-третьих, сомневаюсь, что сегодня обвинители были бы довольны, оставь обвиняемый прежнюю фамилию; напротив, именно фамилия Гипси служила бы ныне еще одним поводом для упреков.
               Возвращаясь к нашей теме, следует сказать: личность в пространстве Нового Завета располагает довольно ограниченным этическим выбором. Человек может быть в своих поступках «горячим», «холодным» и «теплохладным». По этой шкале все, кто знал Балашова, несомненно, сочтут его «горячим». Сам Л.Н. Гумилев, автор пассионарной теории этногенеза, находил Дмитрия Михайловича классическим пассионарием. Замечу: Балашов смиренно считал себя учеником Гумилева, хотя ни в каком учебном заведении никогда у Льва Николаевича не учился. Гумилев писал: «Высшая степень пассионарности, которой может обладать человек, — это быть самим собой, неповторимой личностью, полностью отдающей себя своему делу» [3].
              Не могу припомнить момента, когда Балашов не был бы самим собой. Вот и ученый-учитель находил в ученике-писателе отсутствие «и малой примеси интеллигентской позы, эстетского стремления к оригинальничанию “а-ля рюсс”» [4].
А ведь такие обвинения раздавались.
              Не забудем, что известный романист окончил театральный ВУЗ, диплом коего часто позволяет выпускникам прятать лицо под различного рода маски, удовлетворять себя теми или иными мистификациями.
              Естественность была особенно присуща Дмитрию Михайловичу. Этим он напоминал ребенка, ибо ребенку неведом искус выдавать себя за другого. Не случайно же Христос заповедал людям оставаться детьми.
              Протопресвитер Александр Шмеман объяснял: «”Будьте как дети” никак не означает какого-то инфантилизма, не есть противопоставление детства взрослости; это не означает, что для того, чтобы воспринять религию или религиозный опыт, нужно стать каким-то простачком, или еще грубее — дурачком. Я настаиваю на этом, потому что так говорят, так понимают религию ее враги. Они сводят ее к сказкам, басням и выдумкам, на которые только дети, или же взрослые дети — недоразвившиеся люди, — могут клюнуть» [5].
              Такое понимание мало того, что оставалось чуждым Балашову, но он бывал даже суров к примитивности «простачков», ибо не терпел инфантилизма.
              «Ребенок целостен не только в отношении ко времени, но и ко всей жизни, он отдается весь – всему; он воспринимает мир не рассудочно, не аналитически, не каким-либо одним из своих чувств, а всем своим существом без остатка, – но потому и мир раскрыт ему во всех своих измерениях. Если для него звери говорят, деревья страдают или радуются, солнце улыбается, а пустая спичечная коробочка может чудесно засиять, как автомобиль, или аэроплан, или дом, или что угодно, то это не потому, что он глуп и неразвит, а потому что ему в высшей степени дано и открыто это чувство чудесной глубины и связи всего со всем. Потому что он имеет дар полного слияния с миром и с жизнью, потому что, вырастая, мы действительно безнадежно теряем все это». Божественная реальность как целостность и «постигается только целостным восприятием, и вот это-то и значит — “будьте как дети”» [5].
                В этом смысле Балашов не переставал удивлять. Однажды, придя к нему домой по делу, мне навстречу вышел Дмитрий Михайлович в диковинном халатике. Узнав цель моего визита, писатель торопливо произнес: «Посидите. Я сейчас в XIV веке – минут через 10–15 выйду». И исчез за дверью.
               Много позже редактор журнала «Север» Станислав Панкратов (к сожалению, ныне покойный) приватно поведал мне, что, живя в Петрозаводске, вся семья Балашовых, в пору написания Дмитрием Михайловичем очередного романа, разговаривала языком XIV столетия и одевалась сообразно тому времени.
               Это ли не пример полного слияния с миром и с жизнью древней Руси? Не потому ли и средневековый мир раскрывался писателю во всех своих измерениях, как ребенку?
               Но бывали и курьезные случаи. Некоторые древние слова Балашов упорно считал своими, не признавая их позднейшего переосмысления и употребления в другом контексте. Так, наряду с Дмитрием Михайловичем, относился к широко ныне употребляемому ненормативному термину на букву «Б» и Гумилев со своей мамой – великой Анной Ахматовой. Как говорится, учитель воспитал ученика...
              И вот, примерно в 1997–99 гг. пригласил я Балашова на встречу с моими студентами... Молодежь всегда дерзко пользовалась словечками и покрепче, но одно дело келейное их употребление, а другое – публичное, тем более официальное. Из скромности, разговор Дмитрий Михайлович начал советами изучать Гумилевский труд «Этногенез и биосфера Земли». Размышлял долго о древности, потом подошел к современности, помянув писателя Анатолия Кузнецова и официальные мотивировки, связанные с его нелегальным отъездом в Англию. Тут и применил Дмитрий Михайлович названное словцо; после чего, наверное, нарочно выдержал паузу. Тишина стояла гробовая...
             На следующий день студентки сделали мне коллективный выговор. Я объяснил, что средневековое понимание возмутившего их термина не соответствует современному; на Руси это слово означало «обман», «обманщик», в чем легко убедиться, заглянув хотя бы в словарь И.И. Срезневского. Пришлось поведать о привычке профессиональных «погружений» нашего романиста в языковую стихию Древней Руси. Возмущения у студенток поубавилось, но смирение на их лицах прочитывалось все равно слабо.
            Данный случай говорит лишь об одном: сильно ошибутся те, кто станет наводить глянец на Балашова. А я не буду этого делать и подавно. Всякий «гламур» писателя просто бы взорвал.
            Скажу честно: Дмитрий Михайлович плохо знал догматическое и основное богословие. Чего он не скрывал сам и что подтверждает Прологом к «Похвале Сергию». Тем не менее, в последние годы писатель весьма заинтересованно начинал относиться к данной области церковного знания, ибо вплотную приближался в своей словесности к глубоким, чисто православным мировоззренческим проблемам. Не верьте говорившему «чужое это для нас. До того чужое, словно с другой земли, от непонятного языка и народа неведомого» [1, с. 3]. Это типичное византийское самоумаление, связанное с особенностями жанра Похвалы. Во всяком случае, богословскую литературу писатель у меня брал целыми связками.
            Но одно дело знать, а другое – жить. Наши доморощенные и ангажированные западники (полагаю, с перепуга или провокационно) подчас считали Балашова экстремистом. Пусть подобные обвинения останутся на совести тех, от кого они исходили и исходят. Нет, будучи другом писателя, общаясь с ним в последние годы его жизни довольно часто и тесно, могу свидетельствовать: он был не экстремистом, а максималистом. Жил и работал буквально на пределе сил, находя это этической нормой для христиан. Отдыхом считал смену деятельности: например, в последние часы жизни столярничал в мастерской, где и принял смерть. Обладал писатель невероятной работоспособностью, что лишь подтверждает его высочайший класс. Когда он создавал «Похвалу Сергию» и «Бальтазара Коссу», то после чтения друзьям очередных глав через день мог позвать опять и читать следующие несколько глав. [Для сравнения: Флобер сутками мучился над одной страницей.]
            Дмитрий Михайлович ужасно не терпел теплохладности. Поэтому любил цитировать и в романах, и в разговорах фразу из Откровения Иоанна Богослова: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (3: 15, 16). Причем, произносил не русский глагол «извергну», а его церковнославянский аналог «изблюю», даже этим свидетельствуя о своем этическом предпочтении – выборе «горячего».
            Сегодня многие знают: отец Балашова, Михаил Михайлович, был известным ленинградским актером, а мать, Анна Николаевна – театральным художником, т.е. социальное происхождение писателя – чисто интеллигентское. Но он сам себя никогда не считал интеллигентом. И, действительно, трудно поверить, что наш писатель – выходец не из народной среды. Он, будучи аристократом духа, выглядел подлинным русским мужиком (Лелем!) в своей косоворотке, кирзовых сапогах и войлочной грузинской шапочке. Балашов от «почвы» никогда и не отрывался. Ибо дедовскими корнями был из крестьян и купцов.
           Один из культовых большевистских гимнов приучал нас к мысли, что «вышли мы все из народа», а Балашов из народа и не выходил – был с ним до смерти: его и убили в деревне.
           Автору «Государей Московских» с эпическим размахом Бог попустил даже смерть. Изведал писатель ее лютое жало в полной мере, словно рассчитываясь за изображение подобных сцен в эпопее. Завершил свою жизнь он по-евангельски, мученически, достойно. Так иногда умирали и герои его романов. Зная немалую физическую силу, почти не утраченную и в пожилом возрасте, смелость, сноровку Дмитрия Михайловича, я уверен в том, что одного из своих убийц он успел бы протолкнуть вперед себя в мир иной. Но не посмел… По крайне мере, на убийцах не было ни одной царапины, а на Балашове не было… живого места.
           В день своего 70-летнего юбилея писатель входил в филармонический зал, где его чествовали, ведя за руку сияющую девочку в белом платье – свою любимую внучку Настю. Могла ли она подумать тогда, что однажды, уже пребывая в небесных чертогах, дедушка явится ей в тонком сне и скажет: «Передайте Арсению, чтобы шел в церковь и безотлагательно исповедал священнику смертный свой грех, вопиющий денно и нощно к небу». Балашов и после завершения земного пути продолжает по-библейски великодушно оставаться отцом.
           Подводя итог теме христианской этики, мне хочется обратить внимание читающего эти строки на дату кончины именитого православного писателя и нашего дорогого друга. Здесь — знамение не для него, а исключительно для нас, ибо усопшему никакие знаки не нужны. Надо ли говорить, что даты ухода с точностью до секунды назначает нам Господь!
           Балашов был убит в одиннадцатом часу вечера 17 июля 2000 года, после того, как прошли вечерние службы, посвященные памяти преподобного Сергия Радонежского. О Сергие, печальнике земли русской, Дмитрий Михайлович написал один из последних по времени романов, уже методом создания произведения подводя итоговую черту. Балашова лишили жизни в день, когда 826 лет тому назад был изуверски убит благоверный великий князь Андрей Боголюбский; в день, когда 82 года тому назад произошла кровавая расправа над царственными страстотерпцами семьи Романовых во главе с Николаем II; в день памяти святого иконописца преподобного Андрея Рублева.
          В вечности, где-то рядом со всеми ими, душа Дмитрия Михайловича, хочется верить, и пребывает…



Литература:

1. Балашов Дмитрий. Похвала Сергию. М., 1995.
2. Голик Н.В. Этическое в культуре. СПб., 2002.
3. Гумилев Л. Н. Чтобы свеча не погасла: Сборник эссе, интервью, стихотворений, переводов. М., 2002.
4. Гумилев Л.Н. Бремя таланта. Вступительная статья к собранию сочинений Д.М. Балашова // Балашов Д.М. Собрание сочинений. В 6 т. Т. 1 . Младший сын. М.: Художественная литература, 1991.
5. Шмеман Александр, протопресвитер. Будьте как дети // http://kiev-orthodox.org/site/ faithbasis/1022/