Козак Зозуля и Степанка. Книга 1

Козак Зозуля.

  Кто скажет, что может быть краше степи в мае, когда поблескивают голубой водой лиманы? Когда щеголяют красками тюльпаны, яркие, словно вырядившийся по случаю праздника краковский шляхтич? Всюду торчат мохнатые папахи алых маков, вперемешку с сочной травой и другим, не менее пестрым цветом. В жаркой вышине млеет сладкой истомой жайворонок, сыплет на поле щедрые звуки. Оно, конечно, до соловья ему далеко, но душу греет не хуже, чем певуны в днепровских зарослях. На взгорках важно сидят куцые байбаки, нежатся, вычесывают кусачих блох из старой шерсти. С курганов настороженно посвистывают пережившие зиму суслики. Выглядывают небо, не летит ли там косматая вражина беркут? А тот и легок на помине: камнем сечет  голубое небо. Пискнет в когтях зазевавшаяся тварь божия, и возносится в небеса на широких, загнутых кверху концами бурых крыльях. И снова тихо. Только ветер колышет белые купы татарника, сушит алые бусинки крови возле опустевшей норки.
Выходящие в силу травы волнуются переливом зеленого моря. Спорят своим простором с настоящим, с тем, в который течет мутный, впитавший вешние воды Днепр. Радуют пышным богатством сердце и душу человека — любящего жизнь, славящего мир своим трудом и силой духа, добром поминающего Христа, вершителя судеб людских!
Только в степи почти всегда пусто. Мало в ней живет народу. Пожалуй, лишь едва приметная, еще плохо укатанная дорога указывает на присутствие человека, хоть не часто, но все же проходящего или проезжающего по роскошному раздолью. И всё.
****

… Мягко постукивали по такой дороге копыта коней. Легкая бричка, на которой сидели двое притулившихся друг к дружке молодых, переваливалась по неровностям земли. Легко катились стянутые полосовым железом колеса. Крепкие шины поставил на них кузнец, вон как мокро поблескивают они на солнце соком давленой травы.

… Степанка почти не тревожил лошадей, сами бежали. Другим делом были заняты его руки. Всем своим горячим телом ощущал он прохладу прижавшейся к нему донюшки Гали, обнявшей его левою рукою за пояс и напевавшей простенькую песню, которую так любили слушать оставленные ею подруги и веселые друзья.

Лёгонько покачивалась бричка, и сладко подскакивало Степанкино сердце, когда встречный ветерок наносил на его загорелую щеку мягкую прядку Галиных волос, выбившуюся из-под увядающего венка, надетого на нее загрустившими  подружками, проводивших молодую в новую жизнь и новую семью.

Некому было, кроме них, собрать Галю в дорогу. Не ломились возы от приданого, не плакала вслед мать, утирая счастливые слезы, благословляя дочку потемневшей от старости иконой. Галя была сирота, росла из милости на чужом подворье у зажиточных казаков.

Нельзя сказать, чтобы люди обижали девочку, но ласка отеческая и особенно
материнская — это то самое главное, что остается в памяти человека во все годы его жизни. И не верьте, люди добрые, даже хмурому и усатому, вечно недовольному всем дядьке, потому как ложно стыдится или скромничает он, когда речь зайдет о матерях и детях, о сынах и отцах. И только тогда, когда вокруг никого нет, такой смурый дядька вздохнёт, и, может быть, на его седых усах повиснет слезинка воспоминаний. И он, стыдливо оглядываясь в стороны, шумно высморкнет мокрый нос, утрётся широким платком, вытащенным из кармана запятнанных дегтем шаровар……
Не было веселой свадьбы и хмельных сватов. Степанка, схоронивши в детстве
своего отца, рос и жил с матерью и двумя сестрицами-погодками. Нет, на жизнь,
конечно, жаловаться грех. Хозяйство, оставленное отцом, было неплохое,
достаточное. Семья не бедствовала, работали не покладая рук на щедрой земле у самого берега Днепра.

Жили на небольшом хуторе вместе с тремя беглыми семьями, московитами, осевшими на окраинной земле лет тридцать тому назад. Мужики, оценив необычайную силу земли, не изменили своей привычной жизни. Казацкая вольница буйствовала на самой Сечи и в крупных Войсковых куренях. Только беглых это не прельстило, и они ажили своим укладом, кормясь от запаханных кусков жирнейшего чернозема.
Богата земля, бросишь в ее распластанное нутро одно семя, двадцать взамен вернет...

   Гулёны казаки недолюбливали мужиков. Обидно прозывали кацапами и плугарями, но терпели, понимая их пользу и даже необходимость, для своего ледащего на работу воинства. Им волю подавай, подраться, а после всласть нагуляться, швыряя шинкарю кровное добро. Но не всегда их торбы раздувались от шелков и парчи, а кошели тянули к низу тяжелым золотом широкие пояса. Бывало, возвертались с гульбы не то чтобы с чужим зипуном, а еще и свой, закладывали проворным жидам скупщикам, смывая крепкой горелкой досаду за неудачу и позор. И хлеб, выращиваемый мужиками, был тогда немалым подспорьем, выручавшим Войско в лихолетье. Без пшеницы да буряков никто не сварит горелки. А без нее что за козак? Так, совсем пустой человек...

Так и жили они – наособицу друг от друга. Но, только внешне. На деле их низка была много крепче, как жесткий аркан, что крутят татары из хвостов своих лохматых коников.

Жизнь на окраинных степях всегда нелегкая. Главная беда, неугомонные татары и разные степняки, издревле привыкшие видеть в городках и селениях неиссякаемый источник своего благополучия.

Но сила крепла. Казачьи ватаги поумерили пыл грабителей, давая им беспощадный отпор. Редко, какая малая шайка кочевников осмеливалась набегать на земли Приднепровья. Стоило только случиться нежданной беде, как легкая на подъем казачья воля поднималась за веру православную и русский люд. И тогда, по степи беспощадным скоком мчалась безудержная ватага, впитавшая в себя разный народ, в том числе и совсем потерянное разбойное отребье, бежавшее в степь от кнута и дыбы царских воевод…

Последствия подобных отмщений были ужасны! Сожженные аулы, порубленные люди: правые и неправые. Растоптанные конями дети, кровь, чадный дым и бабий вой, тяжко зависали над степью…

С собою уводили молодух с блескучими косами и скот. То, что не могли угнать, уничтожали, оставляя после себя едкую гарь сгоревших войлочных кибиток, смрадные трупы людей и животных… Изумленная лютостью степь притихала, надолго.

Впрочем, и татары не оставались в долгу, начисто разоряя в своих набегах селения землепашцев. И кому от этого было жарче, не мог сказать никто. Но наверное допекло до края. Охочие до дармовщины стороны зауважали друг друга, осознав явную бессмыслицу подобного гибельного соседства, и набеги с обеих сторон поутихли. Бывало, что застоявшаяся магометанская молодежь, жаждая ратных подвигов, наскакивала на небольшие селения, угоняя скот и похищая женщин. Но и казаки, время от времени - веселили свою «кровь», отправляясь в степь за тем же самым, что и кочевники.

Все же, надо справедливо сказать, до серьезных грабежей и страшной резни дело уже почти не доходило. Установилось своеобразное, но довольно устойчивое равновесие. Жили, бывало братались, когда и ссорились, но уже не так беспощадно как прежде. Ордынцы не дурни.  Смекнули, что цепляться с расхристанным, голозадым воинством, которое само, как голодный волк клацало зубами по сторонам в приисках добычи, толку мало, и больше бегали на Русь. Там добра на их век хватало. Далековато, но привыкли, наловчились...

Степанка, проживши на белом свете чуть больше двадцати лет, давно не слышал о набегах на днепровский край, однако, как и многие, бдительности старался не терять. С детства, он и его товарищи учились бою на саблях, стрельбе из лука и другим воинским премудростям, которым их обучали повидавшие всякое отцы и деды.

Вот и сейчас, под рукой у парня лежала старая отцовская сабля в почернелых от времени ножнах, а на короткой привязи бежал за бричкой запасной конь, на котором в случае опасности можно было принять бой или уйти от погони.
Путь к хутору невесты был не близкий, и Степанка, по советам старших, постарался как можно больше обезопаситься.

****

… Впервые он увидел Галю в прошлом году, в большом селе на осеннем торгу. Что за божья искра пробежала тогда между молодыми, известно только им и самому Богу! Но Степанка, разузнав все, что можно было узнать про девицу, поклялся своим сердцем смущенно затрепетавшей перед ним Гале, по весне приехать за ней с любовью и лаской…

Так и случилось. С нетерпеньем пережив зиму, отсеявшись в поле, Степанка собрал небогатые дары и вскоре въехал на подворье людей, у которых жила его донюшка.

Хозяева рядиться не стали. Поломались приличия ради и обычаев, но приезду жениха не удивились, и вскоре, выставив в круг четверть бочки вина, захмелевший от счастья Степанка накрыл полой своего зипуна пылавшую красным маком девушку, отдавшую ему свою жизнь и жаркое сердечко.

****

… Дорога, между тем, подводила путников к самому Днепру. Плавно велась на понижение в густые чащобы светлого леса, которым окутал свои берега могучий поток. Среди порослей показалась прогалина, указывающая на брод.

- Смотри, Галя, это брод! Но за ним не наша сторона, татарская! Нам тут поворачивать надо, в другую сторону ехать…

- Страшно мне, отчего-то, Степанко! – девушка боязливо прижалась к суженному еще крепче: - Люди говорят, что возле брода этого живет колдунья! Она не только Господу нашему молится, а еще и другим богам неправедным жертвует! И даже с самим нечистым знается! Может лгут, а может правда. Но все равно страшно! - Галя суеверно перекрестилась: - Чур меня, чур - нас…

- Не бойся, донюшка!* Что нам до нее! Да и не настолько страшна колдунья эта! Боятся люди ее, это верно. Но к ней дорога не зарастает. Лечит она всех, да только не всех – поднимает. Знаю я ту ведьму, батько мой был у нее в болезни… Да видать не судьба ему вышла.

Степанка повесил кудрявую голову, вспомнив об умершем отце.

- Ой, глянь! – вдруг всполошилась Галя, вглядываясь в даль за бродом: - Никак скачут! И много… Верховые все!

Степанка перевел взгляд на реку. Лицо его сразу побледнело.

- Сворачиваем, Галю! В лес! Беда, татары это! Хоть бы не увидели!

Парень резко повернул коней в сторону от реки, к широкой полосе, укрывавшей подходы к Днепру. По броду, вероятно хорошо зная дорогу через перекат, двигались всадники, примерно с десяток…

И все бы ничего, да только конь, который шел за бричкою на привязи, услышав и почуяв чужих лошадей запрядал ушами, высоко вскинул голову, призывно заржал.

Всадники замерли на мгновение, подхлестнули коней нагайками, поскакали еще быстрее. Брод мелкий, маленькие кони бегут резво.

- Увидели! – прошептал побелевшими губами Степанка, погоняя упряжную пару. Но жеребец разгулялся еще пуще. Вороной хрипел, рвал привязь, вскидывался на дыбы, вертелся вьюном, мешал ходу телеги.

- Тпру! Тпру – же, Воронко! – вскричал Степанко, глядя на быстро приближающихся всадников. Уже и лица видно, радостные, потеху увидели. Эх, мамо, не уйти от погони, остановил бричку, подхватился к волнующемуся коню, осадил его твердой рукой.

- Галю, любая! Ничего не бойся! Садись на коня, скачи в лес! Я сам отобьюсь от бусурман!

Испуганная случившимся девушка плакала, не решаясь сесть на спину буйного жеребца, и заминка эта, дорогого стоила молодым. Семеро всадников с визгом подскочили, закружили возле коней и брички.

Степанко крутился, поворачивался лицом к врагам, сжимал рукой тяжелую саблю. Страшный, отчаянный, оскалился зверем. Вокруг пыль, острый конский пот… Оскаленные морды злых коней, на удилах травяная пена. Все в круг свернулось, голова кружится.

Потный татарин осадил мокрого от воды и пота скакуна. Крупный, молодой, но все же много старше Степанки, в самой силе. Голова крупна как черный казан, в железном шишаке, сам мурза широкий, как дубовый кряж.. Под пестрым халатом блеснула кольцами кольчуга, салом бараньим смазана, воняет. Бережет доспех воин, не хочет что б ржа его ела.

- Отдай девку! – медленно заговорил он, сдерживая норовистого скакуна. Говорил правильно, тщательно выговаривал слова: - Вай – вай! Какой хороший девка! – мырза восхищенно зацокал языком, не отрывал узких глаз от смущенно прикрывшейся рукой Гали.

Кружившие вокруг татары остановились, загалдели, загомонили на своем языке, радуясь за предводителя.

- Зачем тебе мужику, такая красавица? Что ей делать в твоем доме из глины? - мырза перевел взгляд на Степанку: - Отдай добром, не хочу такую силой брать! Пусть сама идет ко мне! А ты ей помоги, уговори...

Кружит конем возле молодых, смеется, счастливый.

- Слушай мудрого! – мырза обратился к застывшей в ужасе девушке: - Ты у него скоро состаришься в работе! – ткнул в Степанку плетью, - Станешь черной и страшной, как ведьма, что тут, недалеко живет! Видела ее? Нет? Посмотри, такой же будешь! А я – дам все! Ты будешь жить как ханша, и приносить радость только мне одному! Продай бабу парень! Богатый выкуп пришлю! Слово жигита! – снова повернулся татарин к Степанке: - Это задаток!

Мырза отвязал от пояса мешочек, бросил под ноги парню. Щурился, хитро смотрел узкими щелками рысьих глаз.

- Прочь с дороги! – ломким от волнения голосом выкрикнул Степанка: - Оставьте нас… Она моя невеста!

- Ай – ай! – заохал мырза, насмешливо поглядывая на сжимавшего саблю парня: - Невеста это хорошо! Но невеста – это еще не жена! Невеста как ветерок: сейчас здесь, а завтра там! Но раз невеста, то, значит, я тебе еще больше, пришлю коней и овец! И дам еще серебра! Столько, что ты сможешь построить себе много домов. Купишь хороших жен, рабов! Соглашайся!

Галя спрыгнула с телеги, пряталась за Степанку, со страхом глядела на веселого, белозубого татарина. Степанка ничего не ответил, напрягся, выставил перед собой оружие.

- Ну, что же! – с наигранным сокрушением вздохнул мырза: – Не хочет! Заберите у этого глупца женщину! Он не достоин такого сокровища! – повелительно обратился степняк к своим воинам, указывая плетью на сжавшуюся в комок Галю.

Ярость захлестнула Степанку! Он подскочил к врагу. Страшно вскричал, полоснул лезвием сабли по горлу скакуна. И тут же, стремительно уворачиваясь от вскинувшихся перед ним копыт, забившегося в нежданной боли, коня, со всей силой ударил падающего вместе с лошадью мырзу.

Все сделал, как умел, но одного не учел Степанка! Горячая кровь, из раскрытого горла животного, соленой струей хлестнула в его лицо, ослепила и увела руку в сторону. Он почувствовал, как острая сталь батькиного клинка наткнулась на что-то крепкое, скрежетнула по железу, и, теряя силу, повелась ударом вниз… За спиной звериным голосом, отчаянно и бессильно, выкликнула Галя.

- Беги Галя, беги! – успел отозваться Степанка, выдергивая саблю из земли.

...Беспощадный по силе удар обрушился на его плечо. Ослабевшая рука разжалась, выронила оружие. Степанко мягко опустился на колени и завалился набок. Алая струя потекла по траве и пыли, смешиваясь с кровью убитого им скакуна…

 гл 2

… Степанке уже надоело смотрел в черный потолок. Поворочал мутными глазами, покосился набок. Под ним грубо сколоченный топчан, охапка свежего сена, старый тулуп. А сверху всего этого лежит он, безразличный ко всему и тихий. Привыкнув к полумраку понял, это землянка. Просторная, низкая, с двумя крохотными оконцами и похожим на прямоугольную нору выходом.

В помещении полумрак, прохладно, совсем как в больших погребах. Потолок из камышовых вязок, стены промазаны белой глиной. И все густо увешано сухими и свежими, остро пахнущими, низками разных трав.

Степанка устал, закрыл глаза. Он вспомнил это место и это жилище. Несколько лет назад они с матерью привозили сюда занедужевшего отца к известной всему краю знахарке – бабке Явдошихе…

Отца знахарка выходить не смогла, но юный Степанка навсегда запомнил ее суровое лицо и тяжелый взгляд.

- Ты ли это, бабка Явдошиха? – слабым голосом произнес парень, глядя на темный силуэт женщины, стоявшей у печи, помешивавшей кипящее варево.

- Я, кто ж еще! – ответила, не оборачиваясь к больному, высокая, худая старуха, в темных, поношенных одеждах: - Кому тут еще быть? С добром – вы меня стороной обходите, ведьмою кличете! А как беда, помнить начинаете, именем величать…

- Зачем я у тебя? – спросил передохнувший Степанка, прислушиваясь к звуку своей речи и к самому себе, к глубине бесчувственного тела.

- Татары привезли. Сбросили с телеги, словно пса битого. Бери, говорят, бабка, лечи, может выживет… Коней твоих, да тележку, оставили. Мырзак ихний, говорит: это ему калым за невесту будет! - бабка сердито пожевала губами: - Еще велел сказать тебе: девку, говорит, обижать не станет. Силой, грит – не буду брать… Вот так, милок–женишок. Уж больно понравилась ему твоя девка.

Степанка мучительно застонал, вспомнив произошедшую беду.

- Галя! Где она?

- Галя или не Галя, а только увезли они с собою дуру зареванную… Наверное твоя. Твоя, твоя! – утвердительно закивала бабка длинным подбородком: - Сказывали, что это она умолила татар не бросать тебя в поле, а везти ко мне…

Степанка крепко сжал зубы, подавляя сильное желание закричать, взвыть дурным волчьим воем, от бессилия и тоски.

- Что со мной, бабуля? Скажи, не таись!

- Чего таиться! Николи я не лгала. Плохо с тобой, совсем плохо.

- Так сделай что-нибудь! Нельзя мне помирать! Мне… мне… надо… Галя! Галя! – заметался в беспамятстве Степанко.

- Тебе, милый, не о ней думать надо, – знахарка задумчиво смотрела на впадающего в бессознательность парня: - К другой встрече готовиться нужно…

Бабка Явдошиха тяжело вздохнула, подошла к огню, зачерпнула из котелка варево, и остудив его, влила несколько капель в иссушенные жаром губы Степанки. Парень глубоко вздохнул, раскрыл глаза.

- Не помочь мне тебе. Слишком страшная рана. Огневица тебя охватила, пятый день как с ней лежишь. Кровь твоя уже гниет, зацветает...

- Спаси, спаси родимая! Не за себя молю!

Знахарка долго сидела молча, о чем–то думала, и наконец, решившись, заговорила.

- Есть кому помочь тебе! Да только велика плата у него за помощь.

- Все отдам, бабунюшка! Только помоги! – горячо шептал Степанко, с надеждою глядя в темное, покрытое глубокими морщинами лицо старухи.

- Ин, быть по сему! – после размышлений ответила ему знахарка: - Решать только придется тебе самому… Жди…
*****

Очнулся Степанко от звука голосов. Говорили двое: бабка и незнакомый мужской голос, звучный и громкий.

- Так что, Явдошиха? – насмешливо спрашивал голос: - Опять ко мне привело тебя! Слабы твои силенки, противу моих то!

- Не то говоришь! – отвечала бабка: - Сам он за жизнь просит. Ему и решать. Его никому с добром да богом не излечить.

- Да–а! – протянул, несколько помолчав, мужчина: - Вижу! Стоит у него в головах знакомая моя! Ждет, и не понапрасну. Она свое дело знает. Видишь ли ты ее, колдунья?

- И без тебя вижу кто здесь...Не слепая.

- Ну, так – прогони ее, бабка Явдошиха! Ты ведь у нас особой веры! Многое знаешь! – снова рассмеялся незнакомый голос.

- Верую в Землю Матушку, да Жизнь всемогущую! – отозвалась старуха: - Да только всему живому свой предел имеется, и не все в моих руках. А то, чему людишки молятся, до того мне дела нет.

- И тут ты права, Явдошиха! У кого поп, у кого раввин, а у иного – ксендз, мыслями правят! - мужчина весело захохотал: - Господь одну веру человекам дал, чтобы объединить их, да только и мой лукавый Хозяин не спит! Крепко поработал! Вишь, как хорошо намутил, по сторонам народы развел… Тыщи лет грызутся меж собою не зная за что, и конца и края этому раздору не видать! Всяк по своему доказывает, кто пуще Господа чтит да любит… Добре, ой добре, Хозяин мой назлодействовал!

- Ты дело говори! – сурово прервала его смех Явдошиха: - Раз пришел так делай что ни то! Или уходи!

- Ладно, бабуля! – примирительно проговорил голос: - Буди своего страдальца, говорить станем…

***

- Так что это за козак разлегся здесь на перине, словно важный пан? – услышал совсем пришедший в память Степанка.

Перед ним стоял высокий запорожец, с отвислыми, черными как смоль усами. На широких плечах нарядный кафтан венгерского покроя, с позументами и шелковыми кистями шнуров. Широчайшие шаровары малинового шелка едва не закрывали остро загнутые вверх носки сапог зеленого сафьяна. За парчовым поясом засунут пистоль, дивной узорчатой работы и немалой цены. Впрочем, и сабля его, свисавшая на серебряных цепкАх, дорогого стоила…

Казак усмехаясь разглаживал рукоятью нагайки усы, поглядывал пронзительным взором на лежавшего перед ним Степанку.

Парень только слабо шевельнул рукою. Силы покидали его.

-Эге, брат! Постой! Этак ты и помрешь, не поговоривши со мною. Сейчас я помогу тебе.

Казак положил свою руку на Степанкин лоб, и тот почувствовал, как живительная сила побежала по жилам его застывающего тела.

-Ты кто? – спросил казака приободрившийся парень.

- Я – козак Зозуля! Слыхал про такого? – Степанка отрицательно покачал головой: - Так и не беда, раз не слышал! Теперь, как ты пожелаешь так и будет. А там, глядишь, еще и погуляем с тобою на поле, и немало! … Эх и славно гульнем на воле козацкой! Только гостей твоих проводить надо! – запорожец кивком указал в сторону изголовья…

Парень перевел взор, стараясь разглядеть то о чем говорил казак, но как ни силился – ничего не увидел.

- Не видишь? А так?

Зозуля провел рукою над умирающим. Полутьма землянки рассеялась, и Степанко увидел две фигуры, больше схожие с тенями чем с живыми людьми. Одна из них, светлая - как ясный полдень, показывала собою девицу столь чудной красоты, что возрадовавшаяся Степанкина душа встрепенулась и потянулась к ней всем своим невесомым существом. Дева ласково и приветливо улыбалась в ответ засветившемуся в счастье парню.

Слезы радости полились из глаз Степанки, и никогда еще ему не было в жизни так легко и сладостно томительно!

Но это чувство сразу угасло, стоило только ему перевести взгляд на другую тень, стоявшую поодаль от Девы Ангела. Темная фигура, укутанная в широкие, также, темные одежды, напоминающие балахон бродяги монаха иезуита, скрывала под низко надвинутым капюшоном свое мрачное лицо. И только глаза горели холодными углями, ничего не согревая, едино - неся в себе замогильный холод и безмерную пропасть небытия.

- Вот они, гости твои! – Зозуля жестом указал на тени: - Встречай, кто тебе больше люб их них! Это, сама - Смертушка избавительница, а девица краса – видать, за тобою послана! Не успел ты, стало быть, нагрешить в своей жизни… Ты бы, бабка Явдошиха, вышла куда! Козаки меж собой говорить станут! - обратился казак к знахарке.

Оставшись наедине с собравшейся возле него компанией, Степанко снова закрыл глаза. Понимать что-то не было сил.

- Так говори теперь, чего ты хочешь? – обратился к нему Зозуля. Веселость сошла с казака, он стал спокоен и нетороплив.

- Галя моя…, – начал было Степанко, но Зозуля решительно перебил его.

- Знаю! Увезли ее татары! Только ты про свое дело говори! Мало времени у тебя! Вернуть ее, голубу свою желаешь? Мырзаку отомстить, за честь свою поруганную вступиться?

Степанко слабо кивнул в ответ.

-Так, так! Добре, настоящий козак! Да только не выходит, брат, подобное! Не вылечить тебя! Славно срубил тебя татарин! Лихой рубака! – одобрительно говорил Зозуля, восхищаясь силой и умением неведомого татарина: - Без малого надвое тебя распустил! Удивляться надо, как еще жив ты!

- Помоги! – прошептал Степанко: - Явдошиха говорит…

- Она тебе не в помощь! – снова прервал его Зозуля: - Только я, один на всем свете могу сделать то что просишь! Да знаешь ли ты цену моей услуги? Не каждый согласен был, когда слышал про то! Слушай…

Зозуля покрутил черный ус, внимательно глядел на Степанку.

- Добрые у тебя помыслы, только настоящий козак так мыслит! Только и цена у меня, брат, будет особая! Отдашь мне то, что от тебя и так уходит! – голос у Зозули посуровел, и он, глянув в непонимающие глаза Степанки, добавил: - Душу мне свою оставишь!

Степанко лежал, не в силах пошевелиться. Думал.

- Да что же это за доля христианская, такая страшная! За правое дело и такой неслыханно великой ценой платить! – с горечью произнес он.

Зозуля задумался, внимательно глядя на умирающего. Смотрел пристально и долго, и вдруг, звонко хлопнув в ладони, решительно произнес.

- А пусть по твоему будет! Справедливы твои желания и цена для них не малая! Дам я тебе то, чего никому прежде не сулил! – козак усмехнулся, многозначительно добавил: - Оставлю я за тобою три твоих желания! Исполнятся они как ты их захочешь! И я в том - порукою буду! Ну что, решайся!

- Быть тому! – после тяжких раздумий проговорил Степанка: - Видит Бог, не лгу! Не для себя прошу и жертвую!

- Вот и срядились! – весело сказал Зозуля, потирая ладони: - А сейчас – дохни мне в руку!

Он поднес к лицу Степанки свою ладонь. Парень глубоко вздохнул и выдохнул теплый воздух из груди своей на загорелую, мозолистую руку Зозули. Внутри у него произошло легкое движение, и, изумленный парень увидел, как на ладони козака появился маленький человечек, точное повторение самого Степана, только с белыми крылышками за спиной.

Крылышки маленького Степанки затрепетали, хотели понести своего крохотного хозяина к Светлой девице, которая призывно стронулась к нему. Но Зозуля властно глянул на Деву и крепко сжал свой кулак.

Сердце у большого Степанки охватили непереносная мука и боль, глядя на то как поникла Светлая тень Девы, и на то – как Зозуля, с мрачною ухмылкой торжества, засунул кулак к себе за пазуху, пряча в невидимый карман маленького человечка с крылышками.

***********

… Степанка уже спокойно глядел на происходящее. Он заметил как печально и с укоризною в ясном взоре глянула на него прекрасная Дева, начавшая от чего-то темнеть и таять. Также покойно наблюдал он и за тем, как обе тени удалились, исчезая в стенах Явдошихиной землянки. Ему стало все равно и равнодушно, и только тяжкая усталость начала смыкать его веки…

- Вот и все! – заговорил Зозуля: - Теперь спи! По утру поднимешься как новый! И еще! – казак отвязал от дорогого пояса тяжелый кОшель, в котором что-то звякнуло: - Это тебе! Не жалей! Погуляй, отдохни на славу! Да не забудь купить саблю добрую, да справу нужную, козацкую! Меня не ищи, сам найдусь! Прощай!

Зозуля повернулся к Степанке широкой спиной, и ушел, твердо ступая крепкими ногами по устланному сеном земляному полу.

- Прощай и ты, Явдошиха! – нагибаясь под низкой притолокой двери Зозуля весело подмигнул бабке знахарке: - Не забывай про меня!

Крепкий сон смежил Степанкины веки и он провалился в лишенную снов пустоту…


Глава 3.

 
   Проснувшись рано поутру, Степанка не обнаружил у себя никакой боли и слабости. И даже страшный рубец его раны совершенно затянулся, исчезнув почти совсем.
Молча собрался он в дорогу. Туго затянулся широким поясом, глазами искал свою саблю. Бабка Явдошиха, поняв, что отыскивает казак, протянула ему отцовское наследство.
- Ай! – вскричал вдруг, взявши в руку саблю, Степанка: - Что за черт! Словно раскалилась она, не удержать ее! – светлый клинок упал на земляной пол. Сухое сено, устилавшее его, задымилось.
- Не всякое теперь тебе в руки пойдет! – сказала молчавшая доселе бабка: - Знать, за правое дело, и в честной руке, сабля эта билась! Не про тебя сейчас она… Не про тебя! Узнаю я эту саблю… При отце твоем была!
- Так батько мой также с Зозулей виделся?
- Виделся! Жизни ради вас, ради детей своих просил…
- И что?
- Сам догадывайся, что было…
Степанка ничего не ответил. Уходя совсем, кинул из кошеля на оставленный им лежак несколько монет из чистого золота. Кинул равнодушно. Великое богатство, полученное от Зозули, нисколько не взволновало его.
- Прощай, бабка Явдошиха! - низко поклонился старухе казак и добавил чуть дрогнувшим голосом: - Не обессудь, коли что не так сталось… И… и помолись своим богам за мою душу пропащую! Если еще не поздно...
Явдошиха молчком проводила казака. И только когда тот садился на коня, сурово проговорила:
- А батько твой крепче оказался! А что до богов, так они сами, и без молитв, со всеми разберутся… Прощай, козак! Ты сам решил свою судьбу! Не держи на меня зла...
Что-то дрогнуло внутри у Степанки от ее слов, но скоро затихло, сменившись равнодушием и холодом.
- Забудь, бабка, про всё, что было! Коней и бричку отправь к моим! И денег – несколько… Это для них! А мне к дому своему возврата нету…

Застоявшийся конь с места пустился в намет, направляемый сильною рукою казака.

…Долго гулял Степанко по степи, местечкам и шинкам. Находились новые, такие же забубенные, гулящие, как и он сам, знакомцы. Но только веселья былого уже не чувствовал в своей груди Степанко. Так, выплескивалось иной раз наружу молодое буйство и озорство, но ненадолго.

И сидел тогда он, свесив чубатую головушку к столу, залитому вином и брагой. Не веселили его хмель и песни, распеваемые буйными панами казаками, и ничто не радовало его опустевшее, вдруг ставшее холодным, сердце…

И только одно чувство по-прежнему горело в его разуме – месть! Пора, пора уже было переведаться с обидчиками татарами и ненавистным мырзой!

Скрипя зубами, сжимал хмельной Степанко рукоять новой своей сабли, и холодно было то поручье, не жгло сильной руки. Только стал примечать Степанко, что мысли о потерянной Гале становились спокойнее, не так как прежде жгли его голову, и на место былого жаркого ослепления чувств приходили холодный разум и расчет.

…Двое из новых знакомцев, видя его богатство, пошли к Степанке в товарищи, поклявшись на своих саблях в верности друг к другу и побратимстве. Нашел их казак на окраине большого местечка, спящими мертвецки пьяным сном в прохладных лопухах.
Крепко, видать, подгуляли казаки, если на них осталось только самое необходимое из одёжи, сабли да кресты на засаленных гайтанах. Звали их Васька Ус и Охрым, по прозванью Недайборщ.

Ус, высокий, худой и жилистый, походил на твердое, зачерневшее узлами дерево карагач. Молчаливый, скупой на слова, Васька за один прием выпивал едва не четверть ведра доброй горелки, занюхивал ее своим сивым усом и не пьянел! Впрочем, в таком деле не отставал от своего товарища и низкорослый, подвижный Охрым!

Но Степанкины побратимы отличались не только умением пить вино, были они к тому же бесстрашны и проворны в бою на саблях или кулаках.

До смертоубийства у казаков, как правило, дело не доходило, но буйная натура иных упившихся требовала выхода. И звенели тогда, высекая искры, стальные клинки, мотылялись под ударами увесистых кулаков в стороны бритые головы, разбрасывая вокруг себя кровавые брызги и пот...

Впрочем, чаще всего такое заканчивалось братским примирением и залечиванием увечий и синяков всё той же горилкой, славной утехой казака.

В одном из шинков казаки разгулялись не на шутку! Доброе было бы веселье, когда бы не внезапное буйство Охрыма. Зацепившись нечаянно в пляске за чужого казака, хмельной Недайборщ, не разобравшись в случившемся, выхватил из ножен свою саблю.
Славно разгулялась невиданная потеха… Разметались длинные чубы, разыгралось искрами железо в умелых руках. Но случилось так, что против воли и проворства одного стоял другой, более сильный, и вышло, что все разбуянившиеся панские головы, вынувшие в азарте свои мечи, ахнули, увидев, как попавший под нечаянный удар противника Охрым должен был разойтись как самое малое надвое! Потому что срубившая его сабля накрепко втесалась в опрокинутую скамью, рассекши Охрымово тело от плеча до пояса…. И рубивший казака буян усердно тянул ее из скамьи, ошалело глядя на стоящего перед ним человека, которого все считали непременно убитым.

Потрясенные невиданным люди застыли, глядя на то, как рубленный Охрым стоял недвижимо, не думая разваливаться, как это должно было быть. Мертвенная бледность покрывала лица хмельных гуляк, некоторые крестились. Тишину нарушил вошедший незаметно и неслышно казак. Подошел к изумленным от случившегося забиякам и легко вынул из твердого дерева глубоко врезавшуюся саблю.

- Экий ты, брат, неловкий! – услышали все те, кто были в то время в шинке: - Так хорошо ударить и не попасть! Не ловко... Но, должно быть, хватить вам буянить!
Вошедший в шинок казак был наряден, выглядел богато, и Степанко увидел в нем Зозулю.
- Вам всем показалась глупость, что какой-то человек сумел разрубить надвое другого! Видать, немало вы, браты, выпили вина!
Зозуля, легко вынув из скамьи саблю, прошедшую через тело неловкого Недайборьща, метнул в того искрометный взгляд, заставив его тем самым отойти в сторону и замереть.
- А что ты, шинкарь, стоишь как мертвый! Не слышишь, как тихо у тебя! - Зозуля грозно обратился на испуганного хозяина шинка и, глянув в сторону опешивших людей, кинул на пристолье кабака несколько монет.
Хозяин приветливо кивнул Зозуле, не забыв прикусить, проверить пойманное им серебро…
- Выставь вина доброго братам-казакам, да поболее! – и, повернувшись к народу, Зозуля весело прокричал: - Гуляй, паны, до сини в глазах, до креста на грудях! И ставь, шинкарь, вино, то самое, что я сам днями пил, гулял у тебя! А вы отчего, неверы, застыли в изумлении? Гляньте, лик святой в кабаке на месте висит! Разве место нечистому там, где православный люд веселится?... Гуляй, народ! Помстилось вам…

Кабатчик живо смел деньги, склонил голову под грозным взором Зозули.
Занемевшие было казаки, глядя на живого, только что рубленного перед ними саблей человека, оторопело молчали… Но, увидев выкатываемый служкою большой бочонок, понемногу, хотя и с недоверием, стали посмеиваться, покручивали усы в ожидании богатого угощения… Вскоре о случившемся позабыли, поднимали кубки с горелкой, громко восхваляя щедрого казака.

- Здравствуй, казак Зозуля! - поклонился ему Степанко: - Помнишь ли ты меня? Знаешь, что было у Явдошихи?
- Отчего не знать? Мне ли не помнить тех, за кого Богу отчет отдавать! Мне вас Ему, придет время, вернуть надо, если сами того захотите! Всех вас помню! Так что, шинкарь, молчишь? Аль мало серебра я тебе бросил? Бери золото! Выкатывай еще бочку!

Загулял народ... Гулял хмельно и буйно... Немало стало выпито вина и стоптано в неудержной пляске каблуков.

- Так кто же ты, Зозуля? - спросил его наконец Степанко, улучшив время.

- Зозуля и есть я! – ответил казак, глядя в глаза парня: - Не знаю своего роду и племени, от кого и когда рожден! Словно кукушонка, подкинули меня добрым людям! А нынче – я казак! Перекати-поле и перекати-ветром… Я – как тот курай, что по осени катится колесом по высохшему полю. Знаешь ведь, как такое случается… Иной сгонит нас ветер в овраг, и сгорят наши высохшие души-былинки от огня случайного! Так и я! Зозуля! Ни к Богу, ни к кому не предан! Даже к Хозяину своему, так как и ему нет веры ни в чем!

Степанко подумал про сухой бурьян, который в действительности гонит, катит по степи холодный осенний ветер, пока он где-нибудь не зацепится своими колючками за какую преграду. Собьются тогда такие в кучу в долу или низине, да так и истлеют, если их снова не размечет по миру внезапно налетевшая буря или не сожжет степной пожар...

Смутно стало внутри Степанки, что-то хотело по старой привычке шевельнуться в его сердце, да не вышло! Пустота и холод снова вернулись в его грудь.
- Кто же хозяин твой, Зозуля? – спросил Степанко.
- После! После поговорим! Еще много времени у нас с тобой будет!
К ним нетвердой походкой, весело приплясывая, подходил Охрым, сопровождаемый хмурым, как всегда, Васькой Усом.
- То ладно, что вы успели сдружиться! – одобрительно сказал Зозуля: - Знать, тянет вас друг к дружке!
- Так вот почему Охрыма сабля не взяла! – догадался вдруг Степанко: - Так что? И они, стало быть, тоже, как и я? – договаривать, потрясенный понятым, парень не стал.
- Верно! Не зря они стали твоими товарищами! – веселый Зозуля приветливо обнимал подошедших казаков, усаживая их рядом с собою: - Что, братья, прогулялись? Одни сабли остались? Ничего, это пустяки! Скоро в дело пойдем!
- Пора бы? – прохрипел Ус: - Немеет рука от безделья! Скажи только куда!
- А куда пожелаем! – снова отвечал Зозуля: - Хоть к ляхам, хоть к литовцам! А можем и к татарам! – он многозначительно подмигнул Степанке, давая понять последнему, что помнит его стремление к мести.
Степанко замер, с вожделением глядя на Зозулю. Злоба и ненависть забродили в его холодной крови.
- Терпи, казак! - снова подмигнул ему Зозуля: - Скоро ты утолишь свою первую жажду! И поймешь, насколько сладостно быть с нами! Что может быть лучше, чем власть над жизнью и смертью...


Глава 4.



 
 Степь входила в свое полное цветение. Пышно поднявшиеся травы сплошь пестрели красками жизненной силы. Под жарким солнцем в сочной зелени стрекотали невидимые кузнечики, в синей высоте неба слышались жаворонки, крохотными точками зависающие над землей. Высоко, над самым высоким облачком, медленно парил степной беркут, выглядывал с немыслимого расстояния добычу, готовый в любое время камнем обвалиться в траву, вонзая кривые жала когтей в зазевавшегося зверька или птицу.
Через поле размеренным шагом двигался отряд всадников. Разномастные кони грудью раздвигали волны травяного моря, которому, как и настоящему, не было видно ни конца, ни начала.

Дремали, покачиваясь в седлах, казаки: молодые и старые, седоусые и свесившие набок за ухо черные чубы. Одетые пестро и ярко, кто богато, а кто едва прикрывая наготу, но все при доброй казацкой справе и оружии.
Это был отряд, который собрал Зозуля. Сам он ехал чуть правее основных, вместе со Степанкой и его побратимами — Охрымом и Васькой Усом.
Прошло почти два месяца, как прохмелевшие после недельного веселья в гостеприимном шинке гуляки встали под руку веселого и щедрого Зозули, признав его власть и ум.

У кого не было коня или чего другого, получил это от богатого на золото и щедрые посулы атамана, и вышел в поле — на гульбу и удачу, каждый в поисках своего. Или просто так — оттого, что он казак, а для казака самое важное, пожалуй, даже и не горилка, и не бабы — а воля!

Из шинка Зозуля выбралось едва более дюжины пожелавших пойти с ним, а теперь он вел за собою добрую полусотню лихих и беспощадных рубак. И не в том даже стало дело, что к нему прибивались степные бродяги, а в другом.

Поначалу Степанку удивляло, отчего так жестоко кидал в самые жаркие схватки Зозуля своих казаков, но, приглядевшись хорошенько, понял его дьявольскую затею. После сражения атаман подходил к тяжело израненным буянам, о чем-то с ними говорил, и Степанко видел, как к иным из них он протягивал свою руку и прятал ее потом себе за пазуху кафтана. И в глазах его тогда становилось мрачное торжество победителя.

А поутру умиравшие было еще вчера поднимались как ни в чем не бывало. Только взоры их после такого холодели, и былое веселье менялось на тяжелое, порой доходящее до лютости буйство…

Не протягивал Зозуля свою руку только к тем, кто был с отсеченными членами, и Степанко понял, что атаману чуждо милосердие, даже купленное столь страшной ценой! Ему было нужно крепкое войско, с сильными руками и мертвыми сердцами.
Подходил Зозуля и к поверженным противникам, и в его отряде оставались польские и литовские воины — жолнеры, даже татары… Но кому и какое до подобного было дело, и шел атаман во главе своего воинства, ведомого только им, но не именем Христовым…
Да и не можно под таким именем творить столь великие злодейства, какие шли вслед за Зозулиными казаками! Хотя в жизни, пожалуй, случается всякое! Порой от имени самого Всеблагого творится такое, что даже иной схизматик не сотворяет подобного над православным или жидом…

Дурная и страшная слава бежала перед Зозулиным конём, а позади оставались разоренные поместья, сёла и даже малые городки. Лютой безжалостностью отличалось его воинство, и неважно к кому: какой веры люди, кто они, бедны или богаты, казакам было всё равно. Они гуляли так, как им велел их атаман и как хотели сами. Беспощадность ко всем и полное презрение к собственной судьбе в самой тяжкой битве отличало Зозулино воинство, наводящее страх и ужас на тех, кто выходил с мечом к ним наперехват… Хотя, впрочем, мало кто понимал, кто состоял в страшном войске и кто его вёл! Помнить об этом было попросту некому, так как живых после боя с Зозулей не оставалось.

На одной из стоянок в степи Степанко подошёл к Зозуле, сидевшему на седле у костра. Атаман приветливо встретил казака.

- Так ты хотел знать, кто мой Хозяин? Изволь! Что не сказать? Скажу! – первым начал прерванный довольно давно разговор Зозуля: - Я, брат, ничего не забываю! Так слушай!
- Всякое я повидал на белом свете! Выросши в неволе, стал искать правды и доли счастливой. Да только не нашёл я этого среди беды людской, что веками царствует на грешной земле. И стал я тогда неправдой искать правду, и не только себе! Долго об этом говорить, да и не поймёшь ты меня!
Зозуля молчал, глядя в жаркие, рассыпчато тлеющие багряные угли прогорающего костра.
- Случай свел меня с Самим! И стал я его слугою, сохранив при этом душу свою, но дав клятву в вечной службе. Оттого и знания мои столь велики! Но и неправдой за века, что я живу, я не нашёл того, что ищу! Одно понял я, что самый лютый враг человеческий – сам человек! Теперь я веду войну со всеми! Может статься, увидав умноженное мною омерзение жизни, люди опомнятся сами! Иначе никак: мир не изменить, пока не изменится сам человек! Вот так, казак! А вы – мне в том помощники!
- А что же Хозяин твой? Как он к тебе?
- Мне до того дела нет! – равнодушно пожал плечами Зозуля, помешивая угли толстым сучком: - Должно, видит, как я злодействую! С него и этого довольно! А для чего я всё делаю, ему знать не для чего… Да и сам я давно сам по себе… Не зозулёнок, что к нему впервой попал, а Зозуля!
Начинало светать. Небо на востоке светлело, переходя в лазуревую ясность нарождающегося дня. Над землёй ярко сияла лохматая и зелёная утренняя звезда.
- Что ты про мырзака молчишь? – снова прервал затянувшееся молчание Зозуля. Степанко блеснул глазами, услышав про такое: - Прознал я, что орда его сейчас рядом с нами ходит. Так что жди! Завтра в ночь в гостях у него будем!

…В начале ночи казаки скрытно, словно волчья стая, обложили кругом засыпающий аул. Зозуля сдержал своё обещание, и первым пошёл горящий ненавистью Степанко.
Словно по наитию, ведомый непонятным чувством, казак неслышно скользил среди кибиток, и злобные степные псы, принимая в нём нечто страшное, не лаяли, поджимали хвосты и жалобно скулили, пряча от него заслезившиеся вдруг глаза.
Также неслышно вошёл он, откинув лёгкий занавес, в шатёр, в котором слабым светом горели масляные светильники. В шатре было полутемно, но обострившееся зрение Степанко сразу выхватило постель, разложенную рядом с очагом, в котором тлели кизяки. На ней было движение и шумное, возбуждённое дыхание…

Он увидел широкую спину, бронзово желтеющую под неверным светом, которая ритмично двигалась, блестя от горячего пота. Из-под спины были видны чьи-то безвольно раскинутые белые руки и ноги.

«Галя!» — промелькнуло в холодном разуме Степанки, и он медленно потянул из ножен саблю. Рука его уже совсем было поднялась для удара, когда вдруг Степанка увидел, как тонкие руки поднялись и крепко обняли широкую спину, прочно вжимая ее в себя, и в шатре раздался сладостный стон женщины.

Рука Степанки опустилась. Из-за плеча мужчины он увидел Галино лицо с закрытыми глазами, и на лице том отразилась радостная мука любви.
Глаза Гали приоткрылись в сладостной истоме, и она охнула, увидев казака.

- Степанко!!!!

Мырза мгновенно обернулся. Он был хороший воин. Стремительно кинувшись к стенке шатра, на которой висела его сабля, уже держал ее в руке и, падая на колено, нижним замахом ударил безвольно стоявшего казака в ногу.

- Степанко!!! — снова вскричала Галя, видя, как острая сталь рассекла тело ее бывшего жениха. Она сжалась в малый комочек, притянула к себе легкое одеяло, в ужасе закрыла глаза. По ее лицу текли слезы…

Тяжело дышавший мырза перевел непонимающий взгляд на стоявшего перед ним Степанку… и поглядел на свою саблю. Они были втроем! Плачущая Галя, обнаженный татарин и Степанко, который так и не сказал ничего и не поднял руки в свою защиту. За стеной шатра послышался нарастающий свист и рев пошедших в нападение казаков.

Мырза еще раз глянул на свою саблю и, всё поняв, тяжело опустился на колени, сел на пятки, опустил бритую голову на толстой шее.

- Ты — слуга Шайтана! Казак Зозули! Сегодня ты сильней меня! Руби! — прохрипел он, еще ниже склоняя голову перед Степанкой.

Казак сделал шаг вперед и взмахнул саблей.

- Нет! — кинулась ему под ноги Галя, не думая о том, что она совершенно обнажена. Глаза ее горели безумным огнем: — Степанко! Оставь его… Оставь…

Холодный огонь беспощадности загорелся в глазах казака, и круглая голова мырзака покатилась по ковру, пачкая его и постель. Горячая кровь ударила из обезглавленного тела, заливала тлеющий очаг, шипела на камнях, вздувалась пузырями, издавая едкий запах горелой плоти.

- Нет! — еще раз вскрикнула Галя и лишилась памяти.

- Эге! Да у вас уже всё сладилось! — раздался радостный голос, и в шатер вошел оживленный Зозуля.

- Вот и утолил ты, казак, первую свою жажду! — продолжал он, разглядывая зарубленного мырзу и лежащую без памяти Галю.

Степанко не ответил ему. Он глядел на свою невесту и чувствовал, как из него все больше выходят остатние человеческие чувства, к которым так привыкло потерявшее душу тело. И пустота заполняла его, и месть казалась напрасною…

Степанко словно проснулся от нового крика Гали. Хотя она, пожалуй, и не кричала, а напротив… Безумно блестя глазами, она на коленях двигалась к Степанке и бессвязно бормотала, не отрывая лихорадочного взгляда от застывшего тела мырзы.
- Убей меня! Убей, добрый Степанко! Я не хочу жить! Он хороший, он жалел меня! И я сама позвала его к себе сегодня! В первый раз! Я полюбила его! — Галя тихонько завыла, заходясь в безысходной тоске, прижимая к своей груди обезглавленное тело.
Степанко молчал, держал в руке саблю. Кровь уже не капала с нее, она загустела на сизо-матовом лезвии тонкими багровыми разводами.

- Что молчишь? Тебе решать! — сказал всё услышавший Зозуля: — Твое это дело, с него пошел наш уговор! За него тобою плачено!

Степанко не отвечал.

- Что же! – вздохнул Зозуля, поднимая саблю: - Придется мне! Уважить надо девку, так лучше станет!

- Стой! – остановил его Степанко: - Не видишь, не в себе она!

Галя, отрешенно глядя незрячим взором в темноту, прижимала к себе окровавленное тело, укачивала его, словно мать свое дитя, и даже потихоньку стала что-то напевать.

- Нет! - ответил Зозуля, заглянув девушке в глаза: - В себе она, поверь – уж я людей знаю! Пройдет такое! Горе у нее…

- Все одно, оставь! – упрямо проговорил Степанко.

- Напрасно! – несколько разочаровался Зозуля: - Гляди, пожалеешь потом, что не срубил ее! Только помни, это станет твоим первым желанием! – и, кинув саблю в ножны, пошел на волю.

В шатре по-прежнему колебались неясные тени от светильников. За его стенами нарастали крики буйного разорения. Галя продолжала напевать, и Степанко, прислушавшись, узнал ту самую песню, которую так любил от нее слышать.

- Прощай, Галя! И не поминай меня злом!

***

...Теперь все осталось позади. Сожженный аул, в котором в живых остались только собаки и Галя. И еще одна ночь, проведенная в злодеяниях, не имеющими или не знавшими своей души людьми.

Сонно покачивались в седлах казаки, бесконечно тянулась степь. Рядом с ним ехали Охрым с Усом и Зозуля. И Степанка думал о том, что совершилось то дело, ради которого он просил жизни. Совершилось! Только не так, как он хотел поступить…

- О чем думаешь, брат казак? – атаман, как всегда веселый и бодрый, подъехал к Степанке поближе: - Дело сделано, месть свершилась! Впереди воля! Что тебе не так?

Степанка, как и прежде, молчал, мерно покачиваясь в скрипящем хорошей кожей седле.

- Разве может тебя что-то беспокоить, ответь мне? – настойчиво продолжал Зозуля: - Все твои печали и радости сейчас у меня за пазухой! А тебе остается самое важное – воля казацкая и сила, о которой многие только мечтают! Пользуйся! Только с умом, не как сейчас!

- А скажи, что не так я сделал? – холодно глянул на атамана Степанко.

- А то, что хотел ты сделать – что теперь тебе не по силам! Ты хотел свершить добро, думая, что поступаешь верно, да только позабыл, что добро идет от самого сердца, в котором живет душа.

- Но ведь я спас Галю!

- Так! – легко согласился Зозуля: - Только ты сохранил ей жизнь… Не больше! А она, видать, сердцем беду чуяла, оттого и просила смерти!

- Как такое? – вскричал Степанко, почувствовав, как что-то позабытое ворохнулось у него в груди. Зозуля при этом остановил своего коня, внимательно вглядываясь в глаза казака, прижимал рукой кафтан на груди: - Ты что-то про нее знаешь?

- Знаю! - успокоено отвел руку от кафтана Зозуля: - Ты забыл, с кем повелся? Я, брат козак, многое наперед знаю…

- Говори! – холодно и жестко сказал Степанко, про себя удивляясь самому себе за непонятную вспышку боли, возникшую от предчувствия беды для Гали.

- А почему не сказать? Слушай! Поутру в разоренный аул придут татары и увидят живую Галю. Они обвинят ее в бедах, постигших мырзу, и, поскольку она теперь беззащитна, отдадут на потеху своим рабам, потешившись перед тем сами… Затем Галю продадут в Крым, и много лет она станет рабой для татар. Не выдержав муки, Галя наложит на себя руки и погубит свою душу! Не видела она в своей жизни ничего хорошего, окромя тебя и мырзака, который тоже полюбил ее! Но все свершилось для нее по-другому… Так решай, спас ты ее или погубил навеки?

- Страшен твой рассказ, Зозуля! – промолвил Степанко, опустивши голову.

- Страшен не рассказ мой, а страшна сама жизнь, которой люди живут! Странно ведь, иные, кто по глупости, а кто и по вере своей святой, думают, что живут по правде божьей! Да только правду ту давно уже потеряли! Тот, кто замаливает грехи свои в церкви или костеле, наивно думает, что Господь на его стороне, так как только его правда и вера – одна и истинна! И оттого еще больше неправды творится на этой земле! Так что иные из тех, что осудят тебя за отданную душу, вовсе недалеки от тебя, и судьба ваша одинакова станет! Не многое ты потерял! Оглянись вокруг! Не видишь ты того, что я видеть могу! Ежечасно на Земле гибнут и страдают без числа невинные от тех, кто считает себя вправе решать чужие судьбы! А то дело божье, не человека! Или мое! … А с тебя что взять? Ты и так и этак пришел бы к погибели вечной! Потому как ненавистью и мщением заполнились твой разум и твоя душа! Вот так, брат казак… Выкинь всё это с головы своей! Гуляй, пока время твое не вышло! – Зозуля, весело засмеявшись, подхлестнул коня нагайкой и ускакал вперед.

До самого вечера молчал Степанко. Не стал он пить и есть на ночном привале. В ночь сам вызвался в караульные и проглядел пустыми глазами в темноту степи, пытаясь отыскать в себе хоть что-то, чем он жил прежде и был счастлив.
Искал и ничего не находил! И лишь при мысли о Гале что-то похожее на тепло поднималось в захолодевшей груди. Только теперь, после рассказа Зозули, там поселилась черная тоска, и Степанко чуял, как всё больше и больше из него уходят остатки чувств, присущих даже самому подлому человеку! Подлому, но с душой!
На рассвете Зозулин отряд потянулся в Поле, оставляя за собою широкий росный след в примятой конями траве. Сам Зозуля, как всегда, был весел и оживлен, время от времени поглядывая на смурного Степанку.

- Что ты, казак, молчишь? – наконец спросил атаман. - Что за печаль томит тебя? Разве может такое быть? Позабыл? Вся твоя беда и радость – при мне! – Зозуля, засмеявшись, прихлопнул себя по груди, однако взгляд его, устремленный на Степанку, был остер и холоден.

- Постой, Зозуля! Останови коня! – сказал вдруг казак, вплотную подступив к атаману.

Зозуля остановил коня, поджидая Степанку, а тот, подъехав к нему, нежданно выхватил свою саблю и молча, со страшной силою, удесятеренною самим дьяволом, полоснул атамана по левому плечу.

Настолько силен и нечеловечен стал удар тот, что разрубил он Зозулю надвое, рассекая при этом богато изукрашенное седло и даже самого коня.
Всхрипел конь, распадаясь пополам, вываливая парные внутренности, дурно пахнущие плохой ливерной колбасой, которую иной раз подают у нерадивого шинкаря.

… Зозуля стоял невредим, но только из его рубленного саблей кафтана вдруг выпорхнуло много махоньких человечков с крылышками, что, радостно трепеща ими, устремились в самую высоту чистого, заполненного утренней свежестью неба.

- Экая, брат, досада! Мне ведь теперь их не изловить! - сокрушенно проговорил Зозуля, с некоторым сожалением во взоре глядя на Степанку. - Как глупо истратил ты свое второе желание! Стало быть, ты хотел, чтобы я встал под твою саблю? Я и встал! А что далее? Эх, казак, казак! Извел ты на пустяки мое благоволение…

Но Степанку нисколько не взволновали слова атамана. С изумлением смотрел он на происходящее вокруг него. А происходило то, что казаки Зозули вдруг стали падать с коней на землю, истлевая на глазах Степанки. Испуганные кони с визгом высоко вскидывали задними ногами, словно отбиваясь от невидимой волчьей стаи, разбежались по степи.

И только один Степанко еще держался в седле, чувствуя, как с ним что-то происходит, и недолго осталось ему глядеть на белый свет лишенными души глазами.
- Что же ты, брат, уговор нарушил? – с укоризною спросил его Зозуля.

- Я тебе отдал душу! – прохрипел, теряя голос, Степанко: - Но вечной клятвы не давал!

- Это верно! – согласился Зозуля, глядя на разрушающееся тело парня: - Моя вина, не доглядел! Только помни – мое слово, оно верно и на том, и на этом свете… За мною еще третье твое желание… И я его исполню… Когда позовешь, непременно услышу!
Ничего не изменилось сейчас в степи, и не было ей дела до того, что творят с собою ее неразумные дети.

- Прощай, козак! – произнес Зозуля, глядя на лежащие перед ним одежды, в которых был чистый, словно омытый теплыми дождями, костяк человека, которого совсем недавно добрые люди прозывали Степанкой. И уткнулись в светлые облака черные глазницы, что когда-то так любили глядеть на Божий мир, людей… И на Галю…

- Вот ведь как сильна любовь! – сокрушался оставшийся один Зозуля: - Видать, не только в душе, но и еще где-то живет она в человеке! А может, весь человек и есть любовь?

Зозуля с досадой крякнул, оглядывая на разбросавшуюся широкую ленту костяков, бывших его казаками, и неспешно пошагал по высокой траве…

Эпилог.

…Случилось так, что через три дня по этому месту проезжал отряд казаков. Видавшие виды гуляки, иссеченные шрамами, высушенные солнцем и горелкою, с безмерным удивлением разглядывали открывшуюся перед ними гибельную картину.

- Что за черт! – вскричал атаман, указывая нагайкой в сторону выбеленных, но одетых в одежды костяков: - Разве может случиться такое? Неделю назад тому проезжали мы этим местом и ничего здесь не видели, кроме травы да цветов! А сейчас – целое войско лежит!

Спешившиеся казаки осторожно разошлись по сторонам, разглядывая мертвецов.

- Не можно такое! – крутил головою старый казак: - Смотрите, браты, ведь в полной справе лежат, в казацкой! И даже сабли не вынуты… И кошели при них, и оружие дорогое! Сами истлели, а одежа на них – хоть сейчас надевай! И даже горилки в баклагах предостаточно у некоторых! - Казак поднял одну из фляг, распечатал ее горло, понюхал: - Видит Бог! Добрая горелка!

- Не трожь, Мазуня! – выкрикнул увидавший такое атаман: - Никто не смей ничего трогать! Видать, браты, без врага рода человеческого здесь не обошлось! Гляньте, где их кони? Нет их! Только один валяется, пополам рубленный, и воняет! Разве сможет человек ударом коня разрубить?

- Стало быть, и эти люди, днями погибли и тут же истлели! – подтвердил догадку атамана лихой усач, озабоченно рассматривая труп Зозулиного коня: - Конь тухнет, а люди высохли! И почему они погибли? Ведь не было битвы! Прав атаман, братцы казаки! Нечистого руки то дело! Сам Сатана, видать, тут погулял! Нельзя ничего здесь брать! Погибель станет!

Долго обсуждали казаки увиденное ими, но так ничего и не поняв, все же порешили: негоже бросать в степи тела казацкие, и нужно их захоронить, насыпав над ними курган, оставив при них все до последней нитки.

Казаки долго и бережно сносили в одно место останки погибших людей, а затем насыпали высокий курган. Только когда выбирали землю из лощины, обнаружили большой камень, и кто-то предложил вкатить его на самую вершину могильного холма. Так и поступили.

Когда казаки, совершив святое дело человеческого участия к неведомой доле мертвых, склонив свои чубатые головы, встали у подножия кургана, случилось нечто…
Ясное доселе небо внезапно затянуло черными тучами, и над курганом, блеснув яркою молнией, ударил гром.

Следом за молнией из свинцово-черного облака вниз, в самый камень, заторопились серые тени, скрываясь в глубине кургана. И когда вошла последняя тень, в разверстый камень снова ударила молния, навсегда закрывая в кургане неслыханное зло, сотворенное предавшими свою душу людьми. Изумленные невиданным зрелищем казаки крестились, читали молитвы.

А потом пошел дождь! Частый, обильный и теплый, смывая всё греховное, что наследили люди в чистом мире!

…Больше на том кургане не росло ничего, ни единой живой былинки. Только красная бесплодная глина да желтый песок покрывали его. Не кружили над ним степные орлы, облетали мимо черные вороны. ПрОклятым местом стали прозывать тот могильник.
И через века иной неосторожный путник, поднявшийся на вершину могильного холма, долго с удивлением разглядывал обожженную поверхность глыбы, не понимая, что это печать самого Господа, скрывшего в вечной темноте заблудшие души…

Только стали примечать еще и то, как в сильную грозу курган начинал вздрагивать, словно в глубине его ворочалось что-то большое, и даже слышалось из-под земли глухое, тоскливое ворчание. И когда курган шевелился сильней прежнего, в камень на его вершине снова ударяла молния, наглухо запекая небесным жаром появившиеся было трещины…