Учительницы первые мои

Во дни торжеств и будней неприметных — 
Неведомо, в каком году, в каком краю — 
Мы добрым словом вспомнить не забудем 
Учительницу первую свою!

(Автор неизвестен)

Часть 1. Нина Николаевна, или самый дорогой подарок

Учитель — одна из древнейших профессий на земле. Образ человека, который сеет разумное, доброе и вечное, всегда светел. Сколько стихов, песен и тёплых воспоминаний связано с этим образом! Первого учителя, чаще всего — как поётся в песне — «учительницу первую мою», помнят всю жизнь. У меня их было три. Три первых учительницы. Самой первой я считаю воспитательницу детского сада — Нину Николаевну Макарову.

Во времена моего детства женщины, родившие ребёнка, могли находиться в декретном отпуске всего три месяца. По истечении этого срока им приходилось возвращаться на работу, а два раза в день их отпускали домой, чтобы покормить ребёнка грудным молоком. В конце мая 1954 года родители отдали меня в ясельную группу детского сада при заводе «Двигатель революции», куда уже возили мою старшую сестру Беллу. В сентябре 1957 года я перешёл в младшую группу, где нам, малышам, предстояло провести четыре года в подготовке к школе. Именно тогда я и познакомился с Ниной Николаевной.

Мне было шесть лет, а Нине Николаевне — всего восемнадцать. Она только что окончила педагогическое училище и была распределена воспитателем в детский сад при заводе, где работали мои родители. Чем я ей так приглянулся, я не знаю, но предполагаю, что её трогало отношение ко мне моей старшей сестры Белки. После «тихого часа», когда наступало время прогулки, из старшей группы приходила Белка, завязывала мне шнурки и, подражая маме, приговаривала: «Дай сюда ножку, горе ты моё луковое». Летом на даче Белка каждый день приносила мне что-нибудь вкусненькое из своей части родительской посылки.

— Белла! Зачем ты приносишь брату сладости? У него ведь всё то же самое есть, — удивлялась Нина Николаевна.

— Но он же ещё маленький! — отвечала сестра, старше меня всего лишь на год и два месяца.

Погладив нас по головам, Нина Николаевна доставала из кармана халата конфеты или шоколадку, делила пополам и угощала нас обоих.

В мир знаний меня ввела не школьная учительница, как это обычно бывает, а воспитательница — Нина Николаевна. За два года до школы нас, малышей, начали учить алфавиту. Мне это так понравилось, что через три месяца я уже читал на уровне ученика третьего класса — по словам Нины Николаевны. Узнав, что дома у меня почти нет книг, кроме Белкиных учебников за первый класс, воспитательница начала приносить свои. О, какие это были книжки! Они и назывались «Сказки». Когда я их возвращал, Нина Николаевна расспрашивала меня о прочитанном и, заметив в моих глазах сожаление, что с книгами нужно расставаться, отдавала мне их со словами:
— Это тебе, Сенечка, мой подарок.

И доставала из сумки новую книжку.
Меня забирали из детского сада поочерёдно родители — работали они в разные смены. Больше всего мне нравилось, когда за мной приходил папа. Он всегда гордился, слушая, как воспитательница рассказывает о моих успехах. Увидев знакомого, он указывал на меня и говорил:

— Смотри-ка, такой шпингалет, а читает как взрослый! Ну-ка, сынок, что там написано? — и кивал в сторону магазина.

«Про-ду-кты!» — отчеканивал я.

Однажды какой-то папин знакомый усомнился:

— Ну, это понятно, магазин здесь тысячу лет стоит. Ты вот здесь попробуй, прочитай», — подвёл он меня к афише клуба.
Я быстро и с выражением, как учила Нина Николаевна, прочитал текст.

— Нет, Миша, ты не прав! У тебя сынок — не шпингалет, а профессор!

Придя домой, я побежал к сестре, которая делала уроки:

— Знаешь, Белка, я теперь профессор, потому что читаю. Это папин знакомый сказал!

— Профессор кислых щей!» — усмехнулась сестра.

Конечно, она была права: первый класс — это не подготовительная группа детского сада. Но именно воспитательница научила меня азам арифметики. До десяти я без труда складывал и вычитал.

На выпускном утреннике Нина Николаевна посоветовала маме записать меня в библиотеку сразу как я пойду в школу. Так я и сделал в первый же день учёбы. Однако мне не дали книг на руки, сказав, что нужна записка от учительницы. Разрешение я получил лишь спустя полгода, когда закончил  изучать букварь. Время без книг было для меня катастрофой, но родители, видя мою тягу к чтению, начали покупать мне книги.

Я всё ещё виделся с Ниной Николаевной, когда с мамой или папой приходил в детский сад забирать младшую сестрёнку Нину. Воспитательница расспрашивала меня о школе, а я неизменно интересовался, как у неё дела и не вышла ли она замуж. Однажды Нина Николаевна, рассмеявшись, сказала: «Выхожу!»

Вечером на семейном совете родители решили вручить ей цветы, но я считал, что нужен настоящий подарок. После долгих уговоров и слёз я решился разбить копилку и купил чашку с блюдцем. Когда мы с папой пришли за сестрой, я вручил ей свой подарок, сказав, что это лично от меня. Впервые в жизни я видел, как взрослый человек плачет. Тогда я не понимал, что это были слёзы радости. Нина Николаевна обняла меня и прошептала:
— Это самый дорогой подарок в моей жизни...

Через несколько месяцев мы переехали в другой район, и больше я с Ниной Николаевной не виделся. Иногда её случайно встречали мои родители, и она всегда расспрашивала обо мне, передавала привет.

В 1976 году, работая мастером на заводе, я встретил её у отдела кадров. Она искала работу после расформирования детского сада. Мы поговорили, и я помог ей устроиться нарядчицей в автомастерскую, где работал её муж.

— Спасибо, Сенечка! — сказала она.

— Это вам спасибо, Нина Николаевна! — ответил я, счастливый, что смог хоть немного отплатить за её заботу.

Позже я перевёлся на другое предприятие, женился, родились дети, а в 1998 году переехал в другую страну. Но где бы я ни был, светлый образ Нины Николаевны всегда остаётся в моих воспоминаниях

Часть 2
Нина Михайловна, или вы ошиблись, женщина!

1 сентября 1964 года. После торжественной линейки, посвящённой началу учебного года, наш новоиспечённый 4-Б класс с шумом ворвался в аудиторию. Мы спешили занять места за партами, стремясь сесть рядом с друзьями.

— Сенька, сюда! — крикнул мой товарищ Игара Пятин, и я, сметая всё на своём пути, устремился к нему.

Место было идеальным: последняя парта у окна! Ты видишь всё, что происходит впереди, но сам остаёшься незамеченным. Можно было играть в крестики-нолики, в морской бой или просто смотреть в окно, наблюдая за жизнью за пределами школы — ведь окна выходили на оживлённую улицу. Одним словом, настоящая «камчатка».

Каждый из нас надеялся, что учительница не заметит «великого переселения народов», и мы весь учебный год сможем наслаждаться общением друг с другом не только вне школы, но и в классе.

Когда битва за парты завершилась,  учительница, к нашему великому разочарованию, не стала спрашивать, как мы провели лето. Вместо этого она произнесла:

— Всё? А теперь у вас пять минут, чтобы рассесться, как в прошлом году.

Игаре пришлось пересесть за первую парту, а мне повезло чуть больше — я вернулся за вторую в третьем ряду, рядом с Лариской Рогановой. Мы уже три года сидели вместе, подружились и часто делились завтраками. В третьем классе Лариска поделилась своей «великой тайной» — показала нательный крестик и спросила, есть ли у меня такой. «Откуда? Я же еврей, а мы крестиков не носим», — ответил я.

Наша классная Нина Михайловна Шкотова, была опытным педагогом за сорок с лишним лет. Преподавала она ещё до войны, но личная жизнь у неё не сложилась. Замужем она не была, хотя сын у неё был — учился в нашей школе классом ниже. Возможно, это одиночество отражалось на её отношении к ученикам.

Через пятнадцать минут после начала урока дверь неожиданно распахнулась, и в класс вошёл завуч Константин Иванович Чернов — он же учитель физики в старших классах. Одна нога у него была короче другой, из-за чего ходил он, опираясь на палку. Из-за этого его в школе прозвали «Костыль». Следом за ним вошли двое старшеклассников с новыми учебниками «Родная речь». Раздав их, они тихо ушли.

— Дети, откройте учебники на третьей странице, — скомандовала Нина Михайловна.

Мы послушно открыли учебники и увидели там портрет Никиты Сергеевича Хрущёва, которого недавно сняли со всех постов. Учительница, подходя к каждой парте, вырывала страницы с его изображением, бросая взгляд на завуча. Он кивал, и она переходила к следующей парте.

— Не дам! — вдруг заплакал Вова Скрипкин, сжав книгу.

— Дай сюда! — строго потребовала Нина Михайловна, вырвала учебник и с рвением сделала своё дело.

Завуч нервно перекладывал свою палку из одной руки в другую, видимо, чувствуя нашу недоумённую реакцию. Наконец, он пробормотал:

— Вы продолжайте, Нина Михайловна. Мне ещё в 4-В надо. И не забудьте принести страницы в мой кабинет.

В третьем классе Нина Михайловна однажды приказала мальчикам положить руки на парты ладонями вниз. Проходя мимо каждого, она с силой ударяла деревянной линейкой и повторяла: «Не кури! Не кури!»

— Я не курю, и папа мой не курит, — возмутился я и убрал руки.

— На место! — рявкнула она.

Пришлось подчиниться.

— Не куришь, так закуришь! — сказала учительница и ударила линейкой так, что мне захотелось заплакать. Ведь я действительно не курил, в отличие от Игары и других одноклассников.

Когда я в семнадцать лет впервые попробовал сигарету, Игара вспомнил тот случай и засмеялся: «Не зря нас училка била!»

Часто Нина Михайловна за какие-либо провинности называла Игару «татарской мордой». Он не обижался, лишь отмахивался: «Пусть говорит что хочет, я русский, просто мама наполовину татарка». Меня же она иной раз называла «жидовской мордой», и это меня задевало.

Прошло много лет. Однажды на улице мы встретили Нину Михайловну. Она, увидев нас, улыбнулась:

— Как дела, мальчики?

Игар моментально нахмурился, готовый высказать всё, что накопилось за годы. Я, не желая обострять ситуацию, сказал:

— Вы ошиблись, женщина!

Нина Михайловна удивлённо оглядела нас и, не понимая, о чём речь, поспешно ушла.

— Ты бы ещё цветы ей подарил! — вскипел Игара, явно раздосадованный, что не смог выплеснуть свою злость.

Сейчас, вспоминая ту встречу, мне становится неловко. Мы с другом поступили неправильно. Надо было поговорить, расспросить о её жизни, вспомнить школьные годы. Ведь, несмотря на всё, было в них и много хорошего. А это моё «вы ошиблись, женщина!» до сих пор мучит меня…

Часть 3
ИринаКонстантиновна, или три недели счастья

В конце учебного года, когда мы учились в третьем классе, Нина Михайловна заболела, и ей на замену пришла пожилая учительница, которая уже несколько лет как вышла на пенсию. Войдя в класс, она, прежде чем сесть за учительский стол, вытащила из сумки пачку папирос, пепельницу, закурила и, выпустив первый клуб дыма, сказала:

— Давайте знакомиться. Меня зовут Ирина Константиновна. А тебя как зовут? — обратилась она к мальчику, сидевшему за первой партой у окна.

— Игара Пятин, — представился мой друг.

— Игара — это имя или кличка? — спросила учительница, продолжая выдыхать дым. — Как тебя мама с папой дома зовут?

— Игара, — невозмутимо ответил он, и это было чистой правдой.

— Его Игорем зовут, — выкрикнула с последней парты староста класса Ленка Уланова.

— Я тебя не спрашивала, — спокойно осадила её учительница. — Ну что ж, Игара — это даже как-то романтично. Но позволь, я буду звать тебя Игорем, — сказала она, выпуская новый клуб дыма.

«Наш человек», — подумали мы, мальчишки. Раньше нам не доводилось видеть, чтобы учительница в вечном споре между девчонками и мальчишками принимала нашу сторону. А слово-то какое красивое: «романтично».

Когда дошла очередь до меня, я представился:

— Сёма Риц.

И тут же спросил:

— А почему вы курите?

Учительница, как будто ожидая этого вопроса, ответила:

— Расскажу только один раз. Во время войны я работала санитаркой в партизанском отряде, ухаживала за тяжелоранеными. С едой там было туго, и чтобы утолить постоянное чувство голода, я начала курить махорку. Знаете, дети, это действительно помогало. Война закончилась почти восемнадцать лет назад, я больше не голодаю, но привычка осталась. Только махорку на папиросы сменила. Если хотите, после уроков расскажу вам про партизанский отряд.

— Хотим, хотим! — закричали мы хором.

С тех пор мы спешили на уроки с небывалым рвением, чтобы после занятий слушать рассказы Ирины Константиновны о войне. Когда она начинала рассказывать о погибших товарищах, то всегда закуривала новую папиросу и просила Игару открыть окно. Я абстрагировался от её рассказов о рутине санитарки, закрывал глаза и фантазировал: передо мной вставал образ Зои Космодемьянской, которая, прежде чем взойти на эшафот, просила закурить. Немцы, жадные до жестокости, отказали ей, но двое мальчишек выскочили из толпы, неся ей папиросу и спички. Так как руки у Зои были связаны, один из них сам закурил папиросу и поднёс ей. Естественно, этими мальчишками были мы с Игарой.

Или я представлял себе Александра Матросова, совершающего свой подвиг. И вот к нему подбегает Ирина Константиновна, оттаскивает его от амбразуры, перевязывает раны и успокаивает: «Потерпи, миленький, потерпи. Сейчас станет легче». Матросов, который удивительно похож на нашего завуча Константина Ивановича, еле слышно говорит: «Спасибо, Ирина Константиновна». А тут подбегают два бойца с автоматами — это мы с Игарой. «Нужна помощь?» — спрашиваем мы. «Нет, я сама справлюсь. Главное, что он жив. А вы, мальчики, вперёд, добивайте врага!» — отвечает она.

Я заворожённо следил за тем, как дым от её папирос медленно уносится в окно, и  фантазировал,фантазировал...

Прошло много лет, и преподавала у нас эта удивительная учительница всего лишь три недели, но её уроки и рассказы я помню так, словно всё это было вчера.

И ещё одно: никто из наших родителей не жаловался на Ирину Константиновну, несмотря на то, что она курила при детях. Думаю, что третьеклассники, полюбившие её с первых минут, просто не рассказывали дома о её привычке.

2015 г.