Морошка Глава 46

            
            Ближе к обеду в реанимации хирургического отделения городской больницы вдруг поднялась небольшая суматоха.  Это туда на подмену по просьбе одной из дежурных там медсестер появилась Татьяна-Вероника, Капитолинкина подружка, выручая коллегу, вот и увидев на койке спящего без маски больного, она разом рухнула своим тощим седалищем на стоящую рядом с ним пустующую кровать, и запричитала тихо с завыванием.

            - Господи!  Горе то какое.  Господи, – закрутила она слезливую карусель.

            - Чё с тобой, Тань? – удивилась устало ночная сиделка.

            - Петровна, да ты хоть знаешь кто это лежит то здесь у тебя? – с расширенными от ужаса глазищами уставилась появившаяся сменщица на пожилую свою коллегу.
            
            - Откуда, – настороженно призналась та.
          
            - Это же Сёмка!
            
            - Какой такой ещё Сёмка? – не врубилась полусонная квашня.
          
            - Капитолинки нашей законный муж!
            
            - Да какой ещё Капитолинки то? – не понимала Таньку невыспавшаяся Петровна.  И вдруг, осенённая догадкой, тоже шлёпнула себя по толстым ляжкам, - Раскатовой?
            
            - Вот именно! – подтвердила долгоногая оторва бабскую догадку.
          
            - Так ведь Капа-то в роддоме лежит.  Рожает бедная девонька!
          
            - Родила уже, – уточнила ходульное Коромысло, – три дня уж как мальчонкой она благополучно разрешилась!
          
            - Надо же… – удивилась радостно женщина, – а я и не знала!
            
            - То-то и оно…

            - Ох ты, батюшки, – пустила слезу повидавшая жизнь мать, жена и медсестра, – вот ведь, беда то в самом деле какая приключилася!

            - Да перестань ты, Клавдия Петровна, слюни то распускать, – одёрнула её шалавая в сердцах оторва, – лучше скажи мне, как себя морячок то наш чувствует?

            - Да как?  Известно, – поведала, не таясь, тётка Клава, – Юрий Петрович подлатал яво основательно, как и полагается.  Выйдя из операционной сказал, што будем надеяться на хороший исход, дескать, у парня сильный организм, и он должон выстоять!

            - А ведь он тоже не знает, чей это муж? – задалась вопросом подруга жены.

            - Ой што ты!? – замахала крылышками пожившая клушка.

            - Вот и я о том же, – прищурила глаз несдержанная на язык Вероника.

            - Может, это и к лучшему, што не знает он, ково прооперировал то наш главврач, –  поправила в ногах у больного одеяло заботливая нянька.

            - А ведь, у неё, у Петровны то у самой было четверо детей, – пожалела сменщицу с тревогой Татьяна, – недавно вот младшенький её сынишка, наконец то, из армии в отпуск домой с приветом объявился, – кумекала голенастая кума милосердия.
            
            И словно услышав мысли её, счастливая мать поделилась с напарницей радостью.

            - Полгода мы с отцом ни сном, ни духом не ведали, где наш служивый то по стране обретается, – как бы пожаловалась она, – а его, оказывается, послали в какую-то там у них командировку, откуда нельзя ему было письма писать домой.  Одной надеждой только мы и питались с отцом, – собралась идти домой отстоявшая ночь пожилая бабонька.      

            - Да! – согласилась белокурая каланча, – если бы знал наш эскулап, ково он будет в операционной то резать, может быть, тогда и не взялся бы Сёмку то оперировать, а отдал бы это дело другому хирургу?

            - Вот, вот, – последовала старая в кильватере у молодухи, – а всё почему?

            - Знамо дело, – ответствовала её подменная.

            - То-то и оно, – вздохнула сердобольная кума.

            - Ответственность то была бы во много раз больше, – подвела итог Танька верзила,

            – Капка то старому Витаминычу да и самому Петровичу, сама ведь знаешь, што не чужая по жизни то вовсе, хоть и приблуда была военная!

            - Вот я и думаю… – прикусила губу ночная сиделка.

            - Да чё тут думать то, – отрешённо заявила коломенская верста, – рана то у нево, я думаю, очень серьёзная, – указала длинноногая блонда на Сёмку в отрубе.

            - Да кто ж его знает, – развела руками баба, – правда, говорят, што у нево, якобы, и почка была задета, а там, Бог ево разберёт?

            - А чё у нево с головой? – оглядела перебинтованный черепок эта свидетельница со стороны жены на свадьбе у лежащего перед ней пациента.

            - И голова нешуточно пробита.  И вообще… – утёрла слезу жалостливая дежурная, – он ведь синий весь, как покойник был привезён к нам в отделенье то!

            - Скажешь тоже, – упрекнула её ходульная сменщица, вставая с кровати, – и типун тебе на язык, Петровна, покойник!
            
            - Дак ты глянь на него под одеялом то, сама всё увидишь!
            
            Татьяна приподняла Семёнову тёплую накрывашку и сразу же вернула её обратно трижды перекрестив свой лоб.
            
            - Это ж как тебя угораздило то, Сёма, – и тут же с упрёком добавила, – синий, но не покойник же.  Бог даст – всё наладится!

            - А чё? – устыдилась пожилая товарка по службе, – я ничево!

            - Да знаю я, – отпустила грехи ей подъяченица, – привезли то когда ево?

            - В полночь, ноне, – уточнила время уставшая нянька, – и не только побитого, но и пьяного ещё!

            - Естественно, – кивнул белокурой головой осведомлённый болванчик, – отмечал в городской забегаловке вчера наш Семён Аркадьевич с бригадой рождение первенца! 

            - Вот и отметил, – поджала губы солдатская мать.

            - Да уж… – вздохнула жалостливо каланча.

            - Только ты, Татьяна, смотри, своей подружке то пока про мужа – ни гугу.  Знаю я тебя оторву, – строго наказала ей мудрая женщина, – а то ещё от переживаний пропадёт у девоньки молоко, чем тогда она кормить своего мальчонку станет?

            И было почему.  Недалёкая, но прямодушная, смазливая кокетка Танька-Вероника, попросту в народе Коромысло, слыла на всю округу несдержанной на язык болтушкой.  А вот собирать по городу различного рода пошленькие слухи и сплетни – это было её самым любимым занятием.  Хлебом не корми эту ходячую фря-версту, только дай ей посудачить да пошептаться, промывая косточки тем или иным своим знакомым.  Падкая была она на разного рода интимную клубничку деваха, как говорится: по сошке – ложка, а по макушке поварской колпак!
- Ладно тебе, – обиделась на замечание подруга жены болящего.
            - Дак ты, я надеюсь, поняла, – уточнила народная заступница жены подрезанного в ночи бедолаги.
            
            - Поняла, поняла, – надула губы солдатский громобой, а не девка.
            
            - Смотри у меня, – пригрозила ей строгая заступница.
            
            И в этот момент в дверях реанимационной палаты показался в халате нараспашку в окружении свиты главный врач больницы и поликлиники, и заведующий хирургическим в городе единственны отделением. 

            - Этот раненый то в нашей палате, – забыв о своём обещании, указала на Семёна, с таинственным видом, подбежав к вошедшей группе врачей, шустрая Коромысло шёпотом скоропалительно тут же сообщила Юрию Петровичу, – муж нашей Капитолины, которая в роддоме сейчас лежит! 
            
            - Вот тебе и раз, – опешил ученик и друг Бориса Вениаминовича.
            
            На лбу его выступил обильный пот, и рассеянный взгляд растерявшегося человека, тихо блуждал по лицам присутствующего окружения.

            - Как она?  Родила? – задал куда-то в пространство глухо вопрос главный кудесник медицинского учреждения.

            - Родила, родила, – быстро добавила неисправимая сплетница, – мальчишку!

            - Когда? 

            - Да три дня уж как случилось!

            - Надо будет её навестить, – взял себя в руки остолбеневший было светоч местной медицины, – обязательно!

            И тут Светлана Сергеевна – ведущий хирург отделения жёстко подхватила Таньку под руку вместе с халатом и как болтливую сороку, прижав к себе, повелительно отвела в коридоре в сторону.

            - Ты што зде6ь делаешь? – прошипела зловеще она.

            - На подмену вместо Кати Поповой пришла, – ответила ей испуганно подчинённая. 

            И тогда на шипящем страшном звуке, как потревоженная змея, глядя прямо в глаза своей жертве, внятно, растягивая слова, произнесла с нажимом на каждое слово, эта мамка всего хирургического отделения, тем самым давая понять Татьяне, что она с ней вовсе тут не шутки шутит.

            - Если узнаю я, што до роженицы дошла твоя эта новость, то вылетишь ты отсюда с работы, девонька, как пробка из бутылки шампанского.  Поняла?!
            
            Напуганная болтунья, молча, закивала головой, после чего жесткая начальственная дама, как ни в чём не бывало, повернулась к ней спиной, освободив, сжатую в локте руку, и, улыбаясь, предложила.
            
            - Идёмте, коллеги!
            
            - Что вы сказали ей, Светлана Сергеевна, – поинтересовался непосредственный её руководитель, указав взглядом на ополоумевшую медсестру.
            
            - Да так, – отмахнулась та, – кое-что по нашей женской части!

            - Надеюсь, эта часть не касается приёмной дочери Бориса Вениаминовича, которая в данный момент, сейчас находится в роддоме? – вежливо обронил главный медицинский интеллигент в этом захолустном уральском городе.

            - Разумеется, – шире положенного улыбнулась его заместитель.

            На этом их разговор, едва начавшись, и завершился.  И врачи всем гуртом, один за другим, минуя двери в палату, без суеты вошли внутрь её и молча приступили к осмотру единственного в ней больного.

            - Да… – многозначительно произнес главный хирург, – рана кровоточит!  Может и загноится она ещё, не дай Бог!

            - Надо чистить, – уверенно констатировал молоденький врач, ещё вчера

            - Возможно, – согласился с ним главный врач.

            - Но почему?  Вот в чём вопрос, – допытывался до истины скороспелый Айболит.

            - Возможно, в результате транспортировки больного из операционной в палату или он сам мог во сне, что-либо такое сделать, отчего от напряжения и разошлись его швы, – с сомнением высказался кто-то из врачебной свиты.

            - Возможно, возможно, всё возможно, – соглашаясь, откликнулся доктор Гущин.

            - Смотреть надо больного, – сошлись во мнении все присутствующие.

            - Не смотреть, а повторную операцию делать надо, – высказал своё личное мнение единственный в группе врачей молодой человек.

            Сюда, в данную больницу пришёл он, этот по сути вчерашний студент, но уже врач реаниматолог по распределению сравнительно недавно, где-то, примерно, около года или, может быть, немного больше и сразу же после окончания областной ординатуры, и теперь активно работал над диссертацией.  Будучи ещё сравнительно юным по возрастным, да и по профессиональным меркам, он сумел зарекомендовать себя за всё непродолжительное время пребывания в отделении вполне как вдумчивый и грамотный специалист.
            
            - Предполагаю, что всё дело в почке, которую, я надеюсь, ещё можно будет спасти, – первой нарушила молчание строгая Светлана Сергеевна.
            
            - Надо не думать, а надо спасать, – твёрдо заметил ученик и товарищ, соратник во время войны профессора Сомова.

            - Значит, будем чистить его почку, а там уже посмотрим, что да как, – подвела итог осмотра решительная женщина. 

            - Готовьте молодого человека к повторной операции, – приказал Юрий Петрович и быстро покинул палату.  Когда же сопровождавшие его врачи догнали в коридоре широко шагавшего своего руководителя, он на ходу им, не оборачиваясь, тут же добавил, – чистку буду делать, как и первую саму операцию я сам, а вас, коллеги, покорнейше попрошу мне в этом ассистировать.  У мальчика, как вы знаете, есть семья.  И мы с вами не можем ему в его будущем отказывать!  Тем более, что... 

            И его прозрачная недосказанность была расценена всеми присутствующими верно и правильно, с положительно-сочувственным пониманием.  Поэтому, примерно через час, начавшись, вторая операция, пройдя в обычном рабочем режиме, была успешно окончена.  Порушенную в драке подлатанную почку тщательно почистили и вставили туда больному в рану катетер.  Перезаштопали швы и вернули бережно беднягу уже в обычную палату.

            - Я думаю: через пару дней наш больной придёт в себя, – сказал главный местный оператор, – кстати, как его зовут?

            - Кажется, Семёном, – подсказала кто-то из операционных медсестёр.

            - Да, да!  Семён, – устыдился приёмный благодетель жены пациента, – мне ж Капа как-то говорила о нём, – и покинул удовлетворённо операционную, – и не забудьте парня то сейчас разбудить!

            - Обязательно, – заверила своего начальника Светлана Сергеевна.

            - Ну, ну, – обронил по ходу несостоявшийся приёмный тесть.

            И всем присутствующим в операционной стало сразу понятно, что с этой минуты, их только что окончательно отремонтированный подранок будет уже на особом контроле у самого главного специалиста в их больнице.


            Но в этот раз, прежде чем перебраться на лёжку в обычную палату, Семён, ещё как следует не очухавшись от наркотического сна после первой операции, приходил в себя от повторного наркоза намного тяжелее.  Его, как женщину в интересном положении мутило страшно и тошнило.  Свинцовые веки никак не хотели раскрываться.  Нашатырный спирт, хоть и заставил дёрнуться, вдохнувшего его засоню, но не смог ему помочь возвернуться из сонного забытья.  Сознание больного плавало, блуждая, как утлая лодчонка в зыбкой и непонятной круговерти вздыбленного пространства, не находя ни опоры, ни пристанища.

            - Протрите ему виски, – донеслось, как божественное слово до его расхристанного в хлам сознания. 

            И глаза заторможенного лежебоки после процедуры с протиранием висков тяжко, с превеликим трудом, но, наконец-то, разлепились и увидели свет, который упругим, ярким лучом резко ударил ему прямо в лицо.

            - Солнце, – снова, проваливаясь куда-то в тёмную яму, еле прошептал пришедший в себя распластанный на больничной каталке живой человек.
- Нельзя ему спать, – догнала затухающий мозг повелительная фраза, – не жалейте
его.  Надавайте ему, как следует по щекам.  Он же мужчина – должен вытерпеть боль!

            Хлёсткие оплеухи заставили встрепенуться безвольное тело.

            - За што ж его так? – возникла в забинтованной голове обидная мысль.
И ясный, как полуденное солнце, взор уставился, не мигая, на людей, окруживших его, почти бесчувственного лежебоку, в поисках наглого обидчика.

            - Слава Богу, – кто-то из присутствующих облегчённо вздохнул, – а мы уже было с безнадёгой подумали…

            - И думать даже не могите, – грозно сказала какая-то женщина тоном, не терпящим возражения, низко склонившись над своим подопечным, – што ж это ты, мил человек, нас пугать то надумал, – улыбнулась горько она, – не для того же мы тебя из лап смерти здесь сообща пыхтели, вытаскивали, штобы ты взял да от наркоза вдруг не проснулся!

            - А я проснулся? – промямлили вялые губы болящего.

            - Теперь уж точно, можно сказать, што проснулись!

            - Это хорошо или плохо? – растянулись губы молодого мужчины в слабое подобие вымученной улыбки.

            - Это очень, очень даже хорошо, – погладила ласково горемыку по его руке строгая по голосу, но добрая по виду незнакомая дама, – теперь тебе надо немного потерпеть!

            - Я терплю, – выдохнула мрачно морская душа.

            - И не спать два часа.  Зато потом, хоть сутками спи напролёт не просыпайся! 

            - А можно будет?

            - Можно, можно, но только, милый, не сейчас, – просветлела лицом наклонившаяся над Сёмкой его Ангел-хранитель и добавила в сторону, – везите его осторожно в палату!

            И прокатившись по широкому больничному коридору, как по проспекту на личном транспорте, полусонный пассажир медицинской каталки лихо на повороте въехал в какое-то полупустое и гулкое, как церковный колокол обширное помещение.  Кроме него, там, в этом помещении оказались лежачими постояльцами ещё двое или трое таких же, как и он бедолаг, едва живой Семён уверенно не приметил, но ходячих, значится, идущих, похоже, уже на поправку.

            - В нашем полку прибыло, – негромко кто-то из аборигенов местных апартаментов приветствовал вновь прибывшего к ним соседа.

            - Тихо вы! – прикрикнула на них Светлана Сергеевна, – слаб он ещё!

            - Но надеюсь, он нас с вами слышит? – уточнил всё тот же голос.

            - Надеюсь, – прозвучало тихо в ответ.

            - Здорово, болезные, – еле-еле ворочая языком приветствовал соседей их новый по палате прибывший квартирант.

            - И тебе не хворать, – вразнобой ответили ему старожилы обретённого стойла.   

            Больничная койка, на которую бережно переложили прочищенного уже повторно в операционной флотского подранка, стояла возле самого окна.  Радостное, жёлтое светило, как шпион, заглядывая осторожно в зашторенную комнату, указывало на то, что в миру то уже день хозяйничает в полном разгаре и на улице свирепствует полуденная жара, почему и шторы на окнах были тщательно задёрнуты.

            - Вот и пришвартовались, – попытался улыбнуться бывший матрос.

            - Никак наш, флотский? – подошёл к нему один из ещё незнакомых соседей.

            - Ага, – не меньше удивился ослабевший пассажир каталки.

            - Где  служил?

            - На Тихом.  А ты?   

            - А я – на Северном, – помолчали, – а лямку тянул на чём? 

            - На коробке!

            - А я на лодке, – сообщил сосед, – как звать тебя, братишка?

            - Семён, – сонно разлепил свои губы братишка.

            - Давай краба, Семён, – протянул ему свою руку новоиспечённый знакомец, – ну, а меня – Мишкой кличут! 
Давно на гражданке?- Давай краба, Семён, – протянул свою руку новоиспечённый знакомец– а меня – Мишкой кличут.  Давно на гражданке?

            - Будем знакомы, – пожал краба подранок акустик.

            - Будем, – ответил Михаил, – давно на гражданке?

            - Да год как всего с небольшой добавкой, – откликнулся слабым пожатием новый в палате Мишкин сосед.

            - А я, уже три без добавки, – скуксился в улыбку подводник, – сам то ты холостой? -

            - Жена-ат!

            - А я нет пока. 

            - Ещё успеешь, – улыбнулась лежачая мумия.

            - А к нам то, тебя как угораздило, Сёма?

            - Кабы знать, – стиснула зубы дембельская душа, – не лежал бы здесь пластом!

            - От нас, братишка, это часто не зависит, – утешил его сослуживец по роду войск, – прижмёт жизнь, и загремишь, как милый, под врачебный ножик-скальпель!

            - Вот именно под нож, – выдохнул лежачий в палате сосед и закрыл глаза.

            - Не спи, браток, – предостерёг его наметившийся новый друг, – сестра! – позвал он громко дежурную.

            Но вместо неё вбежала ходульная Танька.

            - Сеня!  Сенечка, не спи, – зазвенел на всю палату знакомый голос.

            И Семён через силу разлепил глаза.  Перед ним стояла его любимой женушки Капы долговязая жердь, верная подружка.  И в глазах её ширился, рос неприкрытый панический страх, переходящий в отупляющий ужас.

            - Татьяна? – удивился больной.

            - Я это, Сеня.  Я, – пустила слезу Капкина приятельница, – к тебе посетитель!

            - Ко мне? – ещё больше удивился скиталец по потусторонним мирам.

            - Впустить?

            - Конечно.  А кто это?

            - Увидишь, – улыбнулась сквозь набежавшие слёзы коромысло и выскочила вон из
звенящей палаты.

            Вместо неё появился друг Вовка.

            - Здорово, хворые! – поприветствовал он мужиков, подруливая к Семёну, – ты как, отче? – пожал он протянутую ему ослабшую руку.

            - Сам видишь как, – попытался улыбнуться обласканный ножичком корешок.

            После лёгкого пожатия флотского краба Вовка передал лежащему полену горячие от его работяг в бригаде приветы и сказал, что взяли милиционеры под утро, найдя среди дровяных поленниц одного какого-то ушибленного пацана.  И целый час после этого как верный друг нёс всякую околесицу, лишь бы борющаяся со сном болячка пока не смог до определённого времени снова погрузиться в ласковые объятия волшебника Морфея.  Для этого и пригласили они, через Таньку-Веронику его в палату, врачи.  И вот охальные, да и не очень анекдоты один за другим, как из рога изобилия сыпались из болтливого не в меру Вовки гармониста, вынуждая тем самым смеяться, а порой и, просто, безудержно хохотать и присутствующих в палате больных, и самого лежачего Семёна, хотя тугая повязка через весь его бок не позволяла ему это делать и он только долго, как малое дитя кривился тихо лицом, одними лишь глазами источая нахлынувший хохот. 
            
            Во-первых положительные эмоции для болящего – это тоже лекарство, разрешили посещение врачи.  Близкий друг – не чужой человек, коли жена прооперированного ещё в роддоме и навестить своего слабого подранка пока не сможет.  Да и во-вторых, мужик то мужика завсегда быстрее поймёт, утешит, да и причитать, как баба, над ним не станет.  А, наоборот, грубовато, зато прямо без всякого лукавства поддержит и успокоит друга, если что-то такое вдруг потребуется.  И Владимир Глушков чаянья врачей оправдал.  После его анекдотов, Семён продержавшись два с лишним часа, уснул.  Уставший нести уже всякую околесицу, его друг-балагур облегчённо покинул больничную палату, унося с собой туда, где ждут свежих новостей Раскатовские товарищи по работе во главе с Кузьмичом.

            - Выздоравливайте, мужики!  И присмотрите за другом моим, – махнул он соседям по палате на прощанье и скрылся.

            - Будь спокоен, – ответил ему Мишка за всех, – флотские своих не бросают, – это и значит, мужики, обратился он к товарищам по палате, – полундра!  Осмотреться в отсеках.  Ясно, братва?

            - Ясно, – прогудело неохотно, но дружно в ответ!

            Миха Панченко, коренной абориген посёлка Хохлы, бывший торпедист подводник северного флота в городе был человеком довольно известным, и слыл в кругу у молодёжи, как неприятная мозоль на пятке – болит не сильно, но ходить мешает, при этом полностью соответствуя своей горячей кличке «Утюг».  Скорый на ответ с виду и не крепыш вовсе, и ростом – не великан, он с легкостью управлялся в драках на танцах с любым соперником.  Дерзкий и вёрткий торпедист успевал уйти от у дара, не забывая при этом, нанести тычок свой на сдачу.  Любил он флотский северянин погулять, покуражиться, за что и бит бывал порою сообща нещадно, но редко, и пил, практически, немного.  Работал он на старом ещё демидовском заводе на маневровом мотовозе машинистом, и жил, как Семён в своём доме на дальних Хохлах с престарелыми родителями.

            Ещё в гражданскую войну появились в заводском посёлке многодетные украинские семьи обозом из тамошних, якобы, подкулачников.  Обустроились понемногу, прижились и со временем обзавелись хозяйством да так и остались жить единым кустом, перекочевав из украинских варягов в уральские греки.  Жили и не тужили прижимистые поселенцы из окраинных областей страны в городе тихо и с местным крутым по нраву, промышленным людом старались не конфликтовать.  Годы совместного проживания пришлых хохлов и их заводских соседей стёрли острые грани недоверия и неленивые, работящие поселенцы на полных правах обрели статус своих – война и общее горе постарались.  Но куда девать то силу да разыгравшуюся удаль молодецкую, как у подросших на чужбине юных парубков, так и у окрепших горных птенцов Урала?  Вот и сопрягались, время от времени стихийно в кулачных схватках на танцах городские потешники с хохлятскими отпрысками.

            Девчонки то в Хохлах были, как одна, на загляденье, чернобровые да черноглазые – этакие сдобные да длиннокосые и сладкие пампушки притягивали к себе вожделенные взгляды лихих юнцов всего городка.  А те и рады, спустив ретивое, мутузить друг друга в борьбе за ту или  иную приглянувшуюся красавицу.  Так было и до Отечественной войны, и после неё – всё в том же виде продолжалось.  Кстати, много мужиков из этих самых, что ни на есть уроженцев хохлов, не вернулось к семье с той проклятой мировой мясорубки, а дети их времечко пришло, подросли и оперились.  Вот и дрались парубки с парнями, себе потакая и своему неуёмному гормону, но тут же и мирились сразу после побоища, так как  великая схватка сороковых годов сплотила людей.  Посёлок, ещё не обретя статус города,  половину из всего мужского населения на войну отправил, а вернулись – немногие.  А вот другая половина с бабами и их детьми постарше ломила на фронт и на победу день и ночь и в любую погоду в тылу сообща без продыху, не ропща на усталость. 

            Вот и Мишка Панченко – новый Сенькин больничный приятель тоже не был тихим вывихом, или исключением из общих правил, заведённых ещё с тех, военных времён, как говорили не без юмора в городе о примирении народов.  Куролесил он, морской холостяк, только на танцах, строго по выходным и не смешивал работу с праздником.  Переселенцы то, сказывали в городе знающие люди, и никакие вовсе не подкулачники.  А из драчливых днепровских казаков будут, из тех, что не признали Советскую то власть у себя на Родине.  Вот их и выслали с обжитых мест родных, туда на восток подальше от греха, чтобы они не создавали для новой власти дома всевозможные проблемы.   

            Так как сам посёлок Хохлы образовался рядом с лысым горбом под названием там в народе «Вшивая горка» на самом отшибе затерянного в лесах уральского городка, то его и новых жителей, обитателей с чьей-то лёгкой руки насмешливо прозвали в городе горцы.  И Мишка Утюг, закоренелый в третьем поколении лихой вшивогорец и предводитель без статуса своих подросших чубатых соплеменников загремел в больницу, как и Сенька его новый товарищ после очередной и дружной потасовки на культурном в парке воскресном мероприятии.  Дело то не хитрое.  Стакан – и ты орёл, птица поднебесная.  Второй – и ты уже медведь-шатун хищник бесстрашный.  Третий – и ты великан, тебе уже море само по колено.  Ну и получите вам на радость.  Ахнул кто-то кому-то за что-то на танцплощадке, и понеслось, направо-налево раздаривая тумаки и оплеухи. 

            Нахлеставшись вдосталь после танцев, окровавленные и ушибленные сопернички, разошлись по разные стороны зализывать свои ушибы и раны.  Синяков и ссадин, носов в кровь разбитых и глаз заплывших с обеих сторон хватало под самую завязку.  Хоть они и разошлись, отважные кочеты, по разным углам, то – это, почти, ничего совсем не сказать.
Вместе, как один, толпой обе эти стороны, но на расстоянии дружно подались уже на пруд осмотреться, умыться, почиститься, короче говоря, сообща привести себя в порядок.  Там, наскоро замыв в холодной воде от крови себя, свою одежонку, то есть кровоподтёки, да и ссадины, противники решили вместе вдарить, не отходя от кассы, на берегу и совместную мировую, как это было уже не раз. 

            Кто предложил это сделать первым, истории не известно, но за провиантом живо в складчину обе стороны сбегали, шустро добыв необходимое.  Чтобы одновременно на ход ноги купить на дому у знакомых самогону, так как все магазины уже были закрыты давно, то бегунки навестили вместе соседский посёлок, затарились там, нарвали в нахалку у себя в огородах подножьей закуски, прихватив хлеба, и устроились прямо на берегу справлять как и всегда назревшее примирение.  Выпили.  Закусили.  Повторили.  Слово за слово и по новой нашла опять коса на камень.  Решили товарищи по куражу сызнова начать меряться силушкой – побороться иначе.

            - Ты, Утюг, знатно утюжишь нашево брата, – сказал, чокаясь с ним, Матюха, имея кличку Матаня, – а, слабо, побороться со мной – хто каво?

            Бывший матросик, хоть и невысок был росточком, но духом то был нечета другим: упрям и настырен.

            - Я по пьянке не борюсь, – ответил он.

            - Чё, забздел, – хохотнул Матаня опорожнив посудину с самогоном.

            - Да нет, – на полном серьёзе ответил, выпив, ему и Мишка, – ушибить боюсь!

            - Ты?  Ушибить? Меня? – заржал здоровый, как бульдозер Матвей.

            Он был против юркого Утюга и ростом выше и силушкой поувесистей, так сказать конкретный тип полноватых неуклюжих увальней.  Штамповщик, где мужицкая силушка, как нельзя была кстати на тяжёлой работе, и он с лёгкостью орудовал здоровенными в его руках клещами, так и эдак ворочая раскалённые до красна под молотом стальные чурки да болванки.  По натуре добряк и насмешник Матанька не был, что называется, отъявленным уж уличным кулачным бойцом.  Косолапый гриб-валуй в армии он не служил из-за своего жуткого плоскостопия, да и возрастом был он моложе, чем его визави подводник.  Мотя в спортивной секции занимался, штангу поднимал и имел достойные личные достижения в этом виде спорта – тяжёлой атлетике.   
          
             Мишка же Утюг был сама расчётливая хитрость и собранность.  Его худощавое, но неплоское туловище, взрывную торпеду жилистого моряка, как кринка насаженная на кол, венчала маленькая, коротко остриженная голова абсолютно без шеи, как таковой.  А само его туго скрученное, як корабельный линь вытянутое тело сразу же переходило в крепкие ноги шарнирные коротышки.  Гибкий от природы мотовозник Панченко по характеру был неунывающим хохмачом, поэтому в драке всегда шутил, кривлялся на потеху, под шумок нанося ничего от него неожидающему сопернику ощутимую припарку от сопливой, цвета вечерней зорьки полуночной простуды, за что и был прозван Утюгом.

            - Ну айда, Матаня, – встал уязвлённый насмешкой торпедист, – ты меня будешь на потеху всем щас ушибать!

            - И ушибу, – поднялся и штамповщик, надеясь на собственную силушку.

            Сошлись борцы, ухватились друг за друга и давай яростно уталовывать песчаный с мелкой галькой берег пруда.  Матаня оторвал мелкого Утюга от земли, приподнял его над собой, собравшись бросить сверху всю эту легковесную фигуру сразу ж на обе лопатки да не тут-то было.  Мишаня при броске вывернулся из могутных рук молотобойца, что нежно обнимали его, и дал ему, приземлившись, громиле подсечку, подтолкнув плечом в спину.  Молотобоец, как куль завалился набок, потянув за собой и хохлятского удальца, а тот сам высвободившись из-под рыхлой накрывшей было его массы расслабленного тела, оседлал битюга, намереваясь с наскоку своим петушиным весом дожать его к земле на лопатки, да где уж там.  Встал Матаня, засопел зло от обиды, сгрёб Утюга ручищей за ворот нарядной вышиванки, как шкодливого кутёнка, желая бросить его через себя, но и юркий машинист  мотовоза сумел крутнуться вокруг своей оси и зажал в узел здоровенную лапу у богатыря.  Откинулся горец, резко оттолкнувшись ногами от земли себе на спину, и оба тела неловко повалились, как клубок сцепившихся змей, потеряв опору.  После этого они уже встать не смогли ни тот, ни другой без посторонней помощи.  Мотанина рука, стянутая, как жгутом разорванным воротом крепкой рубахи, тут же хрустнула под собственным его немалым то весом и повисла, как плеть, не выпуская противника.

            - Отпусти! – попытался тот вырвать свою клешню.

            Утюг в ответ только застонал.  Стокилограммовая с гаком туша штамповщика враз придавила Мишку к земле основательно.  Шею бывшему торпедисту скособочило и лицо нижнего борца исказила жуткая боль.  Как маковая головка, сник надломленный черепок морячка и он тут же потерял сознание.  В больнице, куда по просьбе самих же приятелей-соперников доставили на машине скорой помощи обоих покалеченных борцов, безрукому штамповщику вкололи против столбняка, полагающуюся дозу соответствующего для этих мер лекарства, наложили гипс и отправили домой отдыхать по справке.  А вот Утюгу уже пришлось вправлять третий позвонок и захомутать его отросток ставшей подлиннее шеи в жёсткий гипсовый хомут-ошейник.
            
            - Теперь и у меня, как у всех нормальных людей – будет личная шея, – подтрунивал над собой, скалясь, храбрый горе-борец, – ярмо моё – эта штука серьёзная, – стучал он по окаменевшему ошейнику ногтем с усмешкой, как по вытяжной трубе, – точно, всё теперь в рост мою выю вытянет!

            - А зачем тебе твоя шея?, – вопрошали с пониманием приятели по палате.

            - Как это зачем? – выдавал коленце из матросского «Яблочка» мореман.

            - Зачем? - повторялся снова всё тот же вопрос. 

            - Как снимут этот чёртов хомут с меня, сразу же пойду в магазин и куплю себе там самый красивый в городе гальстук!

            - Ради галстука шею растишь?

            - Ради красоты, – поднимал свой указательный палец флотский корешок.
- Да ты и так, вроде, парень то из себя ничево, – в тон разговору подначивали вновь появившемуся любителю галстуков болящие.

            - Вот именно, што ничево, – констатировал Михаил, – а буду ещё симпатичнее!

            - И чё с таво?

            - Женюсь сразу и окончательно!

            - На ком, Михайло?

            - На той, которая меня в гальстуке сама потом и выберет!

            - А без галстука ты, выходит, так ещё никово и не присмотрел себе в жены?

            - Без гальстука я давно уже себе любимую выбрал!

            - Ну и женился бы на ней!

            - Не могу!

            - Почему?

            - Не предлагал ей без гальстука обжениться!

            - А в галстуке сразу же предложишь?
            
            - Само собой, – преклонил слегка колено шут гороховый, – в галстуке то на свадьбе я буду выглядеть намного солиднее!

            - Смотри, Солидный ты наш, не сыскать бы тебе в жизни галстучек верёвошный, – не шутя, но с намёком завершали вдруг в палате его сотоварищи по больнице, – с твоим то норовом пора тебе уже угомониться, обзаведясь семьёй, – не совсем шутейный, разговор.

            - Не найду, не беспокойтесь, – уверенно падал на кровать, посерьёзнев, подручный машиниста заводского маневрового локомотива.

            Он понимал, что пришла пора и ему остепениться и откликнуться на родительский призыв обзавестись, наконец, своей семьёй и домом, и одарить стариков своими детьми – их долгожданными внуками, чтобы те своим присутствием скрашивали бы их старческое  одиночество, тем самым в радостных заботах продлив им жизнь.  Но не хотелось Мишане на абы ком то жениться.  Он точно знал, что женитьба ради самой женитьбы – это годы на свалку кинуты, прожитые впустую.  А пустота для подводника – это, что пузырь надутый в воде, значит, непрочное и нежизнеспособное состояние.