Планета ГЛГ. Фрагменты

  Егор почти хотел оказаться в детском доме (там хотя бы кормили дешевой вермишелью и полусгнившей картошкой, что уже было много лучше, чем обычный рацион советской семьи). Но (к облегчению практически безразличной матери) его одарили пособием "Врага Народа", пусть небольшим, однако регулярным...
 
  "Колючка" словно зацепила солнце, холодная лампочка которого восходила над ГУЛАГом, будто пойманный в силки феникс. Колыма просыпалась. На воротах лагеря, куда въезжал грузовик с новыми зэками, был распят красный флаг (серп переплетался с молотом в причудливом альянсе, а звезда напоминала предрассветную смерть от расстрела). Шипастая проволока над забором была как розы на могиле (Егору Скобе, во всяком случае, показалось именно так)...
  Построились. Отметились. Товарищ начальник недосчитался четверых. Сдохли, суки (как выразился суровый майор со шрамом через всё лицо). Егор запомнил, как умерли те четверо: от холода снаружи и ужаса внутри; каждый из них просто замерз, уйдя по-тихому от будущих страданий.
  Равнодушный конвой распределил новоприбывших "по домам". Егор угодил в пятый барак (приземистое здание из полупрогнивших досок мрачнело немногочисленными оконцами у самого края лагеря; тут же начиналась лесистая сопка).
  С виду вроде нормальный урка Второй Папа Третий Дед сразу поведал Егору, что смена на вынос параши у всех общая (разумеется - кроме блатных)... В жестяном колодце парашного ведра, помимо дерьма, плавал чей-то глаз без зрачка, огромный таракан, крысиная голова (явно откушенная кем-то из зэков) и несколько ленточных червей...
  - Ничего, привыкнешь, парень, - добродушно улыбнулся черными остатками зубов Второй Папа, уходя к своим корешам доигрывать партию в шашки на душу или на "желанчик".
  Колымская коммуна обладала завидным разнообразием "досуга". Воры в законе, потрахивая молодняк, рубились в карты от заката до заката. Черти то и дело напрягали шнырей, проигрывая их в те же карты блатным и друг другу. А вертухаи тоже были при деле: кто трахал бухих медсестер, кто топил печки в своих бараках (преимущественно отмороженными и ампутированными конечностями заключенных), кто (от случая к случаю) пытался совершать благие поступки: хотя бы не убивать зэков просто от скуки.
  Стукачи регулярно ели "сгущенное молоко" у начальства. А старший кум при пагонах не брезговал бывать в баньке с наиболее симпатичными из "петушков". Голубая каста вообще славилась здесь максимальным упадком нравов.

<* * *>

  Солнце, будто измазанный кровью шар, неспешно влезало на сопки. Ели мрачнели извечной завистью мертвецов (впрочем, местным покойникам не нужно было опять держать лопату или кайло... свой долг государству они уже отдали... и были закопаны в землю очень надежно).
  Мужик, которым топили барак этой ночью, став полуобугленным скелетом, всё равно вылез из печки и направился к выходу.
  Очередной забой ждал своих героев...
 
  Корней Силковский открыл глаза, когда вагон совсем остановился... Лагерь Смерти "отсвечивал" концентрацией бесчеловечной безысходности из пустоты каждого своего барака... Силковский тяжело вздохнул... и пошаркал на выход.
  Корней попал сюда, потому что пытался бежать. Однажды выпала такая (откровенно слабая) возможность: после пленения его запихнули в подобную душегубку, только поближе к границе; там назревали довольно отчаянные мысли по поводу свободы (они действительно думали, что может получиться... напрасно); в итоге Силковский и еще несколько заключенных предприняли попытку побега (уж больно хотелось вернуться домой, снова увидеть родину, глотнуть хоть немного свободы); четверых его товарищей из группы беглецов убили на месте (неплохо постарались собаки-людоеды), зачинщиков повесили на лагерных воротах, а прочих непокорных вместе с Корнеем решили "отправить в отпуск".
  И вот он здесь - в Лагере Смерти... Дахау, Освенцим, какой-то другой. "Работа делает свободным" над воротами и здесь дугой...
  Их выстроили перед комендантом. Тот, лениво прохаживаясь перед новоприбывшим материалом, выбрал троих самых чахлых. И так же лениво их застрелил...
  Затем была дезинфекция. Силковского и прочих заключенных затолкали под душ (пока что, слава Богу, не газовый и не кислотный). Потом всем выдали поношенную полосатую одежду и повели к баракам. Корней удивился тому, что не увидел и даже не услышал какой-либо возни, разговоров или любого другого проявления людского присутствия внутри заклятых помещений. Там будто не было людей, малейший намек на жизнь отсутствовал полностью.
  Однако, войдя под хлипенькую крышу, новоприбывшие узрели своих товарищей по несчастью: чудовищно исхудавшие евреи и еврейки в робах лежали на грубых досках (сразу несколько ярусов от пола до потолка), некоторые всё же вышли поприветствовать новеньких... Мужчины и женщины были заточены здесь вместе (о раздельных бараках немецкое начальство уже не думало: слишком много заключенных, пропорции никак не соблюсти).
  В первую ночь Корней наслушался всякого. Кто разглагольствовал про жизнь за "колючкой", кто проклинал Гитлера и нацизм, кто-то пытался сделать голема из грязи, кто-то надеялся на лучший исход, а кто-то слезно молился.
  Когда настало утро, конвой всех вывел на работу.
  Очередной забег по Аду ждал своих мертвецов...
 
  Золоторудный гранит пылал под полуденным солнцем. Наступило быстрое колымское лето, чтобы, подразнив слегка зэков теплом и скудной зеленью вокруг, схлынуть, уйти, опять явив привычный зимний холод. Осень и весна в здешних местах, можно сказать, не появлялись вовсе.

<* * *>

  Зэк по кличке Толя Имбецил снова полез жрать "ягель" (на самом деле Толя называл так траву, множество раз обоссанную надзирателями и заключенными в специально отведенном для этого месте).
  Затюканный очкарик по кличке Ученый (оригинальностью местные урки явно не отличались) тихонько плакал за камнями, утирая почти уже кровавые слезинки грязным рукавом. Ученый был в одном бараке со Скобой, вот только не сумел поставить себя правильным образом (ему то и дело приходилось "разгадывать кроссворд": копаться в параше блатарей и пытаться угадать, где чья какашка в данный момент расположена; угадал - сегодня бить не будут и по кругу не пустят).
  Старый вор Сова сидел на бревнышке близ черного провала штольни. Он был в авторитете, но к основной массе блатных относился с каким-то странным снисхождением. Можно сказать, Сова их почти презирал, не считая за равных. Но при этом оставался в почете даже у лагерного начальства, которое относилось к старику с особым пиететом (будто к мудрецу-шаману, по глупости судьбы попавшему сюда).
  - Пойди "Левитана" послушай... - загадочно произнес Сова, усмехаясь морщинками вокруг глаз, когда Егор Скоба устало проходил мимо с лопатой наперевес (думая приткнуться хоть куда-нибудь для краткосрочного отдыха).
  Егор опасливо посмотрел на старика, тот одобрительно глядел на него, после повернулся к зенитному солнцу и мягко прикрыл глаза. Мудрец сказал, Егор сделал: про Голос Тьмы (или, как здесь шутили, "Левитана") давно знал весь прииск; это была местная аномалия... нечто магическое... необъяснимое... страшное, но притягивающее к себе страждущих зэков.

<* * *>

  Корней Силковский стоял с тяпкой на краю концлагерного поля, почти что у самой "колючки", которая ощерилась стеной своих уродливых шипов и сочленений. А еще по ней непрестанно бежал ток, способный убить любого неосторожного (хоть арестанта, хоть охранника). Корней сам видел несколько таких случаев за первые недели на новом месте заточения: однажды обезумевший от издевательств пастор-поляк самолично бросился в объятия "колючки" (видимо, решив, что Преисподняя покажется ему курортом); в другой же раз пьяный надзиратель (дело было почти уже ночью), угоняя всех с работы в барак, свалился в ров у забора (пытаясь вылезти, пьяница-фриц попер не в ту сторону, схватился за проволоку рукой и моментально изжарился на потеху изнуренной публике, в принципе равнодушной уже вообще ко всему); а еще одна женщина (средних лет довольно сильно исхудавшая еврейка) вроде как увидела своего сыночка за "колючкой" (мальчик, умерший от голода больше года назад, стоял в десятке метров от лагерной границы и рукой манил маму)... обгоревший труп несчастной обуглился на заградительной сетке почти до костей.
   Корней отчаянно сжал тяпку и с жуткой глубиной решимости во взгляде уставился на смертоносный забор. Почти тут же к нему со спины подошел дядя Марик.
  - Молодой человек, вы таки, надеюсь, не собираетесь нас покинуть? - ироничный взгляд и тон голоса дяди Марика (старого одесского еврея, всё же ушедшего воевать и загремевшего сюда, когда остатки его взвода пленили где-то под Брестом) настраивал на менее пессимистичный лад. Впрочем, как обычно.
  - Нет, дядя Марик... - Силковский даже улыбнулся (пока еще помня, как это делается). - Всё нормально.
   Старик с понимающей ухмылкой кивнул и удалился к своему фронту работы, пока полупьяные надзиратели не заметили их разговора.
  Серое небо, казалось, сейчас заплачет пеплом. Корней почти уже разрыхлил очередную грядку. Их были десятки, если не сотни. На точный подсчет ни времени, ни сил уже не оставалось: привезли новые вагоны "посевов".
  Поезд Смерти торжественно тормозил у местного перрона. Сраные фрицы (под прибаутки и лающий смех) отворяли двери вагонов и под дулами автоматов заставляли Силковского и остальных работников лопатами (да даже просто руками) выгружать, буквально вываливать на землю трупы заключенных из других лагерей...
  Затем останки таких же, как ты приходилось нести к специальным полям, заранее взрыхленным тобой же. Там трупы разрубали/разламывали/расчленяли, после чего закапывали части этих тел в землю (под шуточки всё тех же надзирателей, вконец уже захмелевших).
  А через какое-то время, раньше или чуть позже, появятся всходы. Обязательно появятся. Это будут корявые "кусты" и скрюченные "деревья", которых ожидает только лишь печь в доме местного коменданта. Растопка "всходами" практична и хороша...
  И когда ты уже почти засыпаешь глубокой ночью после изнурительного дня бессмысленной работы во славу Третьего Рейха, то порой можно даже услышать редкие хрипы со стороны тех полей.
  Так растут мертвые. Так засыпают живые.
 
  Но не все спали в бараке после изнурительной работы на холоде. Очередной прикормленный блатными сказитель перевирал классику на свой лад: он "тискал роман", потакая скабрезным нравам слушателей-блатарей...
  Вот избранные моменты (особо запомнившиеся Егору Скобе) из этих полуночных "чтений":
 
<* * *>
 
  И вот ты просыпаешься спустя три часа после работы... И снова надо на каторгу - махать кайлом. За окнами дырявого барака - минус 35 градусов ужаса, смерти и льда во мгле... почти летняя температура по местным меркам... Еще не выползли на улицу, едва передвигая ногами, а кто-то уже остался без пальцев (отморожены... синюшно-черный подарочек от мамы Колымы). Ссать нечем... но некоторые умудряются сделать хотя бы это... везучие. Конвоиры подталкивают в спину отстающих... те уже - просто зомби в фуфайках... впрочем, конвой от них почти ничем не отличается.
  На прииске выдалбливаем чуму из льда... Удар, второй, третий... тысячный... На острие кирки играет ржавым светом солнце (такое же несвободное в своем вечном вращении полета над миром, как и мы)... В краткий момент обеденного перерыва очередная пара-другая совсем свихнувшихся успевает свариться в котле с общим супом из шелухи... И без того сытые конвоиры равнодушно поглощают кашу, сидя у отдельного котелка под навесом из человеческой кожи...
  Затем всех гонят в ледяную шахту, за "золотым" гранитом и парой-другой стандартных смертей... Путь пройден... десятки метров в темноте земли под надзором керосиновой лампы бригадира. Порой, тут кажется, что и до дьявола во льду недалеко... последний адский круг всегда как будто с нами.
  Еще часы ударов и ударов... что дольше выдержит, что дольше проживет: кирка или же я?.. Товарищ справа от тебя оказался несколько слабее своего кайла... и труп его уже перемололи... А крики конвоиров, спустившихся во Ад как будто бы с Небес, далекие, но возвещают окончание мучений... хотя бы на сегодня.
  В конце долгого дня после переклички дощатый барак зовет в трухлявую утробу холода без снов... Судорожно сожрав свою урезанную пайку (опять не уложился в норму... как и все), ты валишься на деревяшки нар, чтобы уснуть... а лучше - просто быстро сдохнуть...
  Но не получится... ты знаешь сам. И чувствуешь всю тьму и холод будущего дня в очередном забое...
 
<* * *>

  Тут началась другая "пляска": звонки в Преисподнюю... Черти прямо на проводе. Каждый из фрицев хочет услышать дыхание Ада (мрачный такой, нездешний, прямо скажем, звук).
  Все рвут трубку друг у друга, кто-то просит родственников к телефону... Даже комендант, зашедший после каких-то своих важных личных дел в веселую обитель конвоя, степенно взял переговорный прибор и едва ли не потребовал немедленной связи с кем-нибудь из адских князей. Впрочем, ему отказали...
  Далее конвой решил "поиграть в ворон": троих евреев из ближайшего барака вывели под холодный свет лагерных фонарей, заставили раздеться и залезть на вышку (проснувшийся вертухай со смехом наблюдал, как несчастных "птиц" выставили на перила); пьяные фрицы начали целиться (их "Люгеры" безжалостно блестели в отсвете прожектора)... По команде "птицы" одновременно спрыгнули вниз...
  Две просто разбились о землю, одна из "ворон" с простреленной грудью и головой грохнулась у забора.
  Довольные надзиратели отправились допивать шнапс. Некоторые под собственное диковатое улюлюканье помочились на свежие трупы...
  И всё закончилось (как обычно) купанием в костях и черепах.

<* * *>

  Было снежно и весело.
  Наш "бугор" Ю Цзынь орал меньше обычного. Почти всё время до обеда отпиливали зэкам руки и ноги. Они (зэки) громко кричали, кровью истекали, быстро умирали. И нам сразу же подвозили новых...
  А после обеда делали "ракеты": запихивали в задницы зэкам динамит экспериментальной модели, затем наш "бугор" Ю Цзынь убивал каждого ударом по голове молотком, а после мы продавали трупы скандинавским идолопоклонникам (они были совсем из другой страны, не Швеции или Норвегии, но выглядели свирепо и сильно пахли спиртом).
  "Скандинавские" поклонники идолов начинали трупы зэков сжигать... И "ракеты" в жопах трупов взрывались, давая прекрасный салют под Новый год...
   Такая наша жизнь длилась и длилась. Пока нас не вывели за ограду. "Бугра" убили первым: ему отрубили руки (сначала пальцы, после - кисти, а затем - по локоть). Наш Ю Цзынь принял смерть смело и почти не кричал... Пока мы (как зэки) покорно смотрели на "красный флаг" (бездушное солнце на белоснежном фоне), а наш "бугор" догорал в ближайшем овраге, солдаты изрубили нас мечами, очень спокойно, без лишних движений и неуместных взглядов на раны, кровь и культи...
   Наши трупы сложили стеной, затем залили бетоном. Затем дождались, когда конструкция высохнет. И массово ее обоссали.
  Было желто и весело.

<* * *>

  За зелеными занавесками со свастикой, заключенной в уроборос, Аман увидел ветки весенних деревьев. На них болтались трое трупов (никчемные польские пленные пекари так и не сумели сготовить для коменданта Амана самый вкуснейший круассан с шоколадным кремом и вытяжкой из шишковидной железы молоденьких евреек). Печальная участь начальника лагеря, оставшегося без заветного лакомства, заставила его натужно вздохнуть, задернуть занавески, отгородив себя от трупов хоть формально, а затем пройти к Зеркалу, которое спокойно ожидало в углу своего часа...
  Аман поднял винтовку, прицелился в зеркальную поверхность, улыбнулся, и нажал на спусковой крючок. Один раз... Второй. Третий... Четвертый. Пятый...
  В тот же миг у молодой полячки Иветты, выходившей из барака на работу, лопнул правый глаз.   Изможденная девушка упала, брызгая кровью и мозгом из глазницы на землю.
  Еврейский мальчик Ицхак, любивший рисовать в мирное время (знакомые его семьи, уже давно сгоревшей в печках, когда-то вполне честно хвалили его рисунки: пейзажи, натюрморты и цветы), повалился на грядку мертворожденных в лагере детей с разваленным затылком. Из раны курился мягкий дымок.
  Сразу двое заключенных (Сергеев и Мальцев, пленные бойцы второго пехотного) приняли смерть у ограды, где по привычке закапывали раковые сердца и мозги. Мальцеву разорвало правое легкое, а у Сергеева лопнула печень. Оба красноармейца облили кровью землю и забор.
  Последняя "пуля отраженной судьбы" отыскала пожилую цыганку, каким-то чудом остававшуюся в живых на протяжении целого года. До этого момента. Женщину отбросило в грязь у туалетной будки. Во взорванном брюхе копошились ошметки глистов...
  Удовлетворенный Аман поставил винтовку справа от Зеркала, подошел к письменному столу, на котором лежало множество донесений и отчетов, взял первый сверху и начал читать... Очередной надсмотрщик, даже младший офицер, а не какой-нибудь солдат-неумеха, отрезал себе член во время минета с заключенной (опять хотел перерезать женщине глотку во время оргазма, но немножечко промазал).
  Аман вздохнул и положил отчет на стол. День только начинался. У коменданта оставалось еще много работы.

  Один парень нарисовал картину.
  Нацисты на ней почти что никого не убивали: жгли книги; громили витрины; насиловали самых красивых евреек; договаривались о предоставлении тайных знаний у тибетских шаманов; зиговали крепкими руками в крови после погромов в Польше; изобретали летательные аппараты новой формы; селились в красивые квартиры и дома, оставленные мертвецами из ближайших гетто; уплывали в Аргентину, Мексику и Бразилию, за деньги Рейха меняя внешность; поспешно вешались в камерах предварительного заключения перед судом; кормили ядом своих жен, детей и любовниц; шпионили друг за другом на кануне неизбежного поражения; горели в "Тиграх" и "Пантерах", истерично поджариваясь на поле боя; лишались отмороженных конечностей под Сталинградом; обучались снайперскому мастерству в спецшколах Вермахта, тренируясь на максимально мелких целях: карликах, инвалидах-"самоварах" и младенцах; снимали культовую кинохронику и фильмы; занимались подлой пропагандой, распуская самые немыслимые слухи про моральный облик неприятеля; превращались в оборотней по ночам на захваченной врагом территории; по-своему любили Отто Дикса и ненавидели Ремарка; напоминали в пьяных путчах про импотенцию своих солдат во время Первой мировой войны; меняли вектор производства на заводах по переработке военнопленных; вырезали желтые "звезды" на платьях и пиджаках; травили овчарками отпрысков инопланетных пришельцев на просторах Антарктиды; пытались отстроить разрушенный Дрезден; играли в "колыбель для кошки" межконтинентальными ракетами с Советским Союзом; молились Черному Солнцу в оккультных кругах старых замков; до умопомрачения глядели на "обратную" свастику, наивно думая, что с ними Бог...
  Нарисовал он всё это. И подписался: Адольф Шикельгрубер.

  Васильева вывели на мороз.
  Три пьяных вертухая приказали раздеться.
  Васильев снял всю одежду.
  Они начали лепить снеговика вокруг него.
  Он просто покорно стоял, уже ничего не боясь и не опасаясь.
  Они лепили из него снеговика.
  А он всего лишь ждал.
  Вертухаи прервали свой несложный труд.
  Каждый из них сделал по глотку спирта из фляжки.
  Затем они доделали снеговика.
  Васильев оказался вмороженным в три снежных шара.
  Его кожа практически слилась со льдом (и предстоящей смертью).
  Пьяные вертухаи отошли на десять шатких шагов.
  Прицелились.
  Шум выстрелов сглотнула мерзлота.
  И снеговик Васильев принял все три пули...

<* * *>

  Новый вылет, холодная ночь.
  Виктор залез в "ЛаГГ", механик сделал "от винта", и самолет (измученный боями) решительно покинул стылую землю взлетной полосы.
  Фридрих пошел на взлет; "Фоккер" рыхлил воздух рылом пропеллера. Фридрих был настроен на бой, а белые облака морозили воздух, когда он взлетел...
  Примерно через сорок минут советский и немецкий самолеты сошлись. Они стали кружить друг возле друга, то и дело заходя на опасный вираж.
  Внизу виднелись концлагеря. Никто из летчиков не покушался на покой наземных обитателей. Истребители продолжали "воздушный танец"...
  Внезапно сзади (в мягкой рассветной дымке) появился английский "Спитфайр". И без всякой жалости к ближним расстрелял оба самолета. Они задымились, куски фюзеляжа посыпались вниз...
  Кресла-катапульты не сработали ни у Виктора, ни у Фридриха.
  Оба летчика с горечью в ухмылке проводили друг друга взглядом.
  "Фоккер" ушел налево, "ЛаГГ" отправился направо.
  Это был последний полет для обоих.

<* * *>

  Сатана рассыпал на небе звезды... А Бог спокойно спал... Но Голод невозможно утолить... Он вечен, неизбежен... И человечество он не оставит никогда...
  Думая об этих вещах где-то на самом конце коридора своего подсознания, Сапожник просто умирал с голодухи. Блокада длилась второй год. И никто уже не понимал, когда она закончится.
  Кварталы качались, грозясь обрушиться на улицы и горожан кирпичной лавиной. Дома дрожали, как дистрофичные призраки. От голода рябило в глазах, шумело в голове, покалывало в сердце...
  Пройдя под арку переулка, Сапожник вдруг насторожился и замер: живая быстра шла в его сторону, абсолютно не замечая его за мусорным баком. Наверное, хотела успеть обменять карточки на скудный провиант. Наивная.
  Рыча на весь двор, Сапожник кинулся к женщине, живая закричала, пытаясь убежать, но нападавший настиг ее отчаянным прыжком, они повалились на стылый асфальт, Сапожник, брызгая гноем из носа и левой глазницы, ударил добычу затылком о землю, живая застонала (как будто в последнем оргазме) и замерла.
  А Сапожник, чуть переведя дух, стал насыщаться...
  Обглодав лицо минут за пять, Сапожник сорвал с жертвы пальто, давно изъеденное молью, и принялся откусывать мясо с предплечий, радостно чувствуя, что голод уходит...
  Поедая еще теплую плоть живой, Сапожник почему-то явственно ощущал вкус пересоленного борща, яичницы с колбасой и курицы на гриле...
  И в этот самый момент Сапожнику почему-то рубанули по шее. Проржавелое острие топора вошло в гнилую плоть наполовину, затем на голову обрушился ряд сильнейших ударов штакетиной, Сапожник зашипел, хрипло и надсадно, а через несколько последних мгновений его отрубленная голова покатилась по асфальту отчекрыженным бескровным кочаном.
  Двое ленинградских подростков-охотников (Мишка и Лешка) стояли над обезглавленным трупом, пытаясь отдышаться. Один сжимал в руках верный топор. Второй держал штакетную биту.

<* * *>

  Егор Скоба, поправив фуражку офицера НКВД и перезарядив наган привычными движениями (на это потребовалась очередная Вечность, но Егор, конечно же, справился), приблизился к следующему несчастному, чеканя твердый шаг кирзачами по грязи. Тщедушный лагерный капо в давно обосраном белье трясся под порывами ветра.
  Скоба равнодушно взвел курок, наставил дуло пистолета в сторону затылка приговоренного и провалился в болото крови, где жуткие пиявки-пули полезли под его мундир, фуражку и веки...
  Скоба распахнул глаза: сон кончился (опять херня про то, что он НКВДшник). И началась привычная судьбина зэка: сейчас погонят корчевать пеньки, таскать камни, мыть золото для советской элиты и добывать руду из черной хтони.
  В честь какой-то там очередной важной даты раздали праздничную пайку: мороженный кусок селедки, почти не плесневелый хлеб и недоваренную картофелину каждому.



Конец ознакомительной части...