Козак Зозуля. Старый курган. книга 2

- Погляди, разве может быть такая чудесная ночь? Ведь это - месяц! Просто месяц! Но сегодня он так блещет, что сердце заходится!
- И куда же, твое сердечко собралось заходиться? Разве ему плохо со мной?
- Перестань, Янка! Тебе бы все только обниматься! Ведь погляди, какая тишина над селом! Даже собаки не брешут!
- Так оттого и не брешут, донюшка моя, что тихо! И что ты видишь? Ночь как ночь, звезды как звезды. Только мы с тобой, любовь стережем.
- Все равно….
Девушка умолкла. Проворный парень, отыскав минутку, жарко прильнул поцелуем к ее мягким губам.
- Янку! – взволнованно дыша, девушка уперлась руками в рубаху на груди милого: - Не давай до поры воли рукам! Узнает тату, придешь со сватами – быть тебе с кавуном…
Не слыша слов, распаленный чувством парень, снова потянулся к ней. Ветхий плетень качнулся от их движений, под старую грушу покатился упавший с колышка глиняный глечик.
- Янко! Я буду сердиться! Ей богу, уйду в хату…
- Не гневись, мое сердечко. Не стану более. – паренек крепко прижал к себе Ганку. Задумчиво поглядел на сияющее месячной чистотой небо. – Твоя правда, чудная ночь! Вон, как – вызвездило! И ни одна веточка не ворохнется. Говорят что сегодня, она не простая. Схизматики, слышал, твердят, что в эту ночь – нечисть, на шабаш сбирается! Вальпургиевой ночью – это время прозывают…
- Ой, страшно! – затрепетала Ганка: - Но все равно, говори! С тобой не так боязно…
- Донюшка! – парень снова потянулся к подружке, но девушка решительно откинула назад красивое лицо:
- Люди идут! Гляди, из корчмы кто-то на свет вышел!
Янка вгляделся в освещенный ярким светом месяца соседний двор. Там, за таким же плетнем, белела крытая камышом большая хата, в которой старый еврей Янкель устроил корчму с проживанием для проезжих и гуляк. С низкого крылечка сходил плечистый козак в богатом кунтуше. Его лихо заломленная набок, серой мерлушки, папаха, отсвечивала под ночным светилом тусклым серебром завитков. За поясом козака блеснули рукояти сабли и пистоля.
Козак недолго постоял, присмотрелся к начинавшему розоветь небу. Невысоко над землей ярким зеленым цветом выплывала утренняя звезда: крупная, мохнатая. Поправив на себе пояс с воинской справой, козак пошел в глубину двора, где под камышовым навесом стоя дремали кони.
Отсвечивающий синью вороной жеребец, признав хозяина, коротко всхрапнул, заплясал тонкими ногами.
«Тпру же! Тпруженьку, мой товарищ!» - услышали молодые негромкий возглас козака. Тот любовно оглаживая шею и холку коня. Парень с девушкой притихли, вжались в тень старой груши
- Кто это, Янку? – тихонечко прошептала Ганка.
- Наверное, я знаю его, – также шепотом ответил ей парень: - Если глаз не лжет, то должно быть – это Зозуля!
Девушка затрепетала, услышав это имя, еще теснее прижалась к дружку.
- Добрый козак, и добрая у него козацкая справа! – продолжал Янка, восхищенно всматриваясь в играющего с конем человека: - Видишь, конь у него словно сам дьявол, даже во тьме видно как он жаром пышет. Никто не знает что за человек Зозуля. Откуда приходит, куда уходит, про то только он сам, да господь бог ведают! Только – богат он неимоверно! Червонцы - шинкарю да козакам загулявшим, не скупясь, горстями кидает. Видать, удача с ним рядом ходит…
- Не надо, Янку! Не говори так! – боязливо зашептала Ганка: - Тату мой другое говорил. Говорит, что прошлый год увел он с собой чуть не сотню забияк разных. Слышно было, крепко они по степи погуляли. И с ляхами переведались. Да только вернулся он сам, один! Никому не говорит, где его сотня сгинула, пропала…
- То правда! И кто осмелится спросить его про такое? Всякое про него говорят. Только он сам по себе, даже товарищей по воинству в друзьях не держит. Слышно, что к ведьме Явдошихе иной раз наведывается, а больше никому сердца не раскрывает. А летом, козаки нашли в степи – мертвяков истлевших! Много! Говорили, что это и есть, пропавшее Зозулино воинство! Страшные они вояки были, кто их смог победить? Перед Зозулей, слышно – сам Сатана трепещет!
- Не надо, не надо! – побледневшая девушка быстро перекрестилась: - Чур нас, чур! Спаси бог! Видели козаки, как их, мертвяков, в кургане молнией запечатало!
- А я бы пошел к нему в товарищи! Он такой козак, что и самого черта обманет! – зачаровано прошептал Янка: - Знаешь…
Но он не договорил. Скрипнула дверь и из нее вышел укутанный в теплый плат корчмарь. В руке он нес тускло светившую лампаду.
- И до кого же, добрый пан, собрался? – послышался скрипучий голос корчмаря: - Разве есть нужда, не дождавшись рассвета покидать теплую хату?
- Есть, Янкель! Есть! Не теплая хата манит козака, а степь да забота.
Зозуля вынес из телеги убористое седло, накинул его на присмиревшего коня.
- Послушал бы пан, старого человека! – настойчиво продолжал корчмарь; - Он плохого совета не даст. Подождал бы утра, откушал. А там и в путь. Не зря старые люди говорят, что ночь эта – ведьмацкая! Всякое может с паном козаком случиться!
- Умен ты, Янкель! А того не понимаешь, что справный козак - никакой нечисти не подвластен! Особенно я! – Зозуля весело улыбался, под черным усом блеснули белые зубы.
- Что же! Вольному воля! Может, что собрать пану в дорогу?
- Нет! - отказался козак: - А вот запасной конь мне, чую, понадобится. Видел я у тебя одного, без дела стоит. Продай!
- Так, конь не коза! – замялся корчмарь.
- Держи! И веди коня! – Зозуля, достав кошель, бросил Янкелю монеты. Старый еврей ухватил деньги: глаза его алчно блеснули, золото исчезло под платом.
…Янко с подружкой затаили дыхание. Мимо них тихо преступали по мягкой земле копыта вороного коня. Это проехал Зозуля, ведя в поводу купленную у корчмаря лошадь. Миновав старую грушу, козак, уловив под ней легкое движение, усмехнулся…
- А я бы пошел, к нему – в товарищи! – снова прошептал Янка, глядя вслед Зозуле.
- Что ты, Янка! – всполошилась Ганка: - И думать не смей! Знай: пойдешь к Зозуле, не станет меня! Уйду от тебя!
Небо на востоке розовело светом нарождающегося утра. По селу, извещая о грядущем рассвете, задорно повели свои песни голосистые петухи. От Днепра тянуло холодком остывающего тумана. Вдали робко щелкнул первый соловей. Глухо завела свою тоску зозуля, разнося ее эхом по сырым логам и лощинам: ку-ку, ку-ку…
- Пора мне! Уже и зозуля прокинулась! – Ганка торопливо поцеловала Янку в щеку и побежала к хате, остановилась: - Янка! Помни! – тихонько окликнула она: - Надумаешь к Зозуле, меня потеряешь!
- Эх Ганю, Ганю! Донюшка ты моя! – парень влюбленными глазами провожал растворяющийся в сумраке девичий силуэт: - Да разве поймешь ты, что никакая сила не сможет удержать козака, когда его поманят товарищи и воля. Даже ты не сумеешь.
…Янка пристально посмотрел в след, скрывшемуся в рассветном мороке тумана, Зозуле. В глазах его горели восхищение и желание быть рядом с прославленным козаком. Надев на голову косматую баранью папаху, которую до этого держал в руке, казуня, молодецки расправив плечи,  пошел вдоль улочки, напевая про себя удалую песню про козаков, ушедших собирать славу на Диком Поле…
…А Поле, тоже, как и весь белый свет – просыпалось от ночного сна. В логах и овражках собирался туман, чтобы с первыми лучами солнца уйти в просветлевшее небо тонкими, невесомо парными нитями. В еще серой вышине заливисто рассыпал ласковую песню жаворонок, рассказывая всем, что он первым, поднявшись в поднебесье, увидел восходящее светило.
На развалистых степных подъемах отчетливо выступали контуры редких перелесков и курганов. На одном из них сидел орел: взъерошив перо, он пристально смотрел в округу немигающим, отливающим синью стали, взором…
Зозуля, направляясь к заросшему лесом логу, неторопливо ехал по степи.
Лог был длинным. Тянулся через поле на много верст, доходя до самого Днепра: широкий и глубокий, густо проросший самыми разными деревьями и кустарниками. Из рваных боковых промоин выступали каменистые россыпи. Спешившийся Зозуля провел коней через заросли орешника, туда, где в глубине яра, на небольшой полянке, из-под корней дуба бил родник.
- Ну вот, товарищ мой, здесь и передохнем! – обратился козак к коню. Затем расседлал обеих лошадей. Тщательно растер им спины пучком прошлогодней травы, разнуздал. Надев на ноги путы – треноги, отпустил на выпас.
- Снабдил, таки, корчмарь провизией! – сказал Зозуля, увидев наполненную переметную суму на седле запасного коня: - Что там? Эге-е! Хлеб, рыба… Баклага вина! Добре! – одобрительно крякнул козак, сделав порядочный глоток из глиняной сулейки: - Помнит, старый жид, какое вино я пью!
Плотно отобедав, Зозуля улегся на мягкую землю в тени дуба. Тихонько журчал родник, навевая прохладу и сон. Остро пахло конским потом положенное в изголовье седло. Козак задремал.
Через какое-то время, Зозулин вороной, пасшийся неподалеку от хозяина, что-то почуял: поднял голову, прижав уши громко всхрапнул, глухо ударяя в землю передним копытом. Козак вздрогнул, но не подал виду, что уловил тревогу коня, только его правая рука опустилась на пояс, сжав рукоять кремниевого пистоля.
Зозуля проследил за направлением взгляда коня и расслабился. Лениво приподнялся, с хрустом в суставах потянулся, разминая слегка занемевшие члены сильного тела.
- Что ты, добрый человек, не выходишь? Иль худое задумал? – внятно сказал козак, обращаясь в сторону густого орешника, росшему по другому бережку ручья.
- Ты ли это, Зозуля? – ответил ему густой, низкий голос.
- Я это! Выходи!
Из зарослей вышел невысокий, щуплый мужичок. Одет он был в просторную рубаху и порты из беленого холста. Странно было видеть небольшого обладателя столь грубого голоса, настолько это не вязалось с его внешностью. Зозуля давно был знаком с этим человеком, и знал, что, несмотря на внешнюю моложавость, тот давно уже перешагнул седьмой десяток своей жизни, добрую половину из которой прожил в этом логу.
Конечно, обладая теми возможностями что козак получил по договору от своего Хозяина, самого Властителя Тьмы, ему было несложно проследить всю жизнь днепровского отшельника, но он не стал этого делать: в своих делах и своей жизни Зозуля не видел места такому странному человеку, справедливо рассудив, что тот и сам, может рассказать про себя, если только пожелает того. Бывая в этих местах, козак часто останавливался на отдых возле ручья, и нелюдимый прежде хозяин яра постепенно пообвык, иногда выходил к нему. Особых дел между ними не возникало, и их устраивали редкие, ни к чему не обязывающие, встречи…
В глубине яра отшельник вырыл себе сухую землянку. Жил он скрытно, к себе никого не звал. Лог был богат живностью, орехами, ягодами. Недалеко Днепр, в котором водилось несметное рыбное богатство. Кроме того, затворник занимался бортничеством: имел с десяток пчелиных семей, которые размещал в дуплах старых деревьев. Отслеживал он и диких пчел, шмелей. Жившие в округе люди знали о его отдельном проживании, но беспокоить по пустякам опасались. Водилась за отшельником дурная слава колдуна. Тот же, никого в этом не разуверял, как впрочем, и не убеждал. Подобные слухи шли ему на пользу, избавляя от назойливого присутствия людей, от которых он добровольно затворился в глухом логу. Знали о нем и татары, но тоже побаивались, принимая его за человека помеченного самим Аллахом, наградившим его прозорливостью, граничащей с безумием.
По осени за медом приезжал богатый скупщик прасол, из местечковых евреев: в обмен привозил кой какие продукты, холст на одежду, железную утварь или плотницкую справу…
- Отведаешь? Есть солонина, доброе вино! – предложил гостю Зозуля, кивнув на лежавшую рядом суму.
- Нет! – отказался мужичок: - Рой ищу! Не уследил, снялась семья с маткой. Вот и хожу…
- Нашел?
- Пчел – нет, не нашел! – покачал мужик седой, но на редкость кудрявой головой. Было в нем что-то от цыган: смуглая, загорелая до цвета дубовой коры кожа, черные глаза. Бородка же, напротив, была редка и клочковата.
- Что доброго у тебя в логу, Федотий? – без особого интереса спросил Зозуля, больше для того, чтобы поддержать не увязывающуюся беседу.
- Какие вести могут быть у того, кто живет один? Все как всегда! Птица гнездится, рыба плавает в Днепре. Пчелы берут взяток. Слышишь, как цвет вокруг отцветает?
Зозуля кивнул. И впрямь, налетевший ветерок нанес на козака густой запах разогретого полуденным солнцем разнотравья и шиповника. Пахло медом и хмелем.
- Видел вчера козаков, с полдюжины. Верхами к Днепру проехали, – после долгого молчания прогудел Федотий: - Не знакомые мне. Видать из пришлых, может из низовых…
- Что с того? Немало козаков по Полю гуляет!
- Угу! – согласился отшельник, кивнув взлохмаченной головой: - Только, помстилось мне, что в ночь, в след им татары проехали. Как бы козакам беды не вышло…
- Давненько о басурманах не слыхивали. Отчего же ты не упредил козаков?
- Далеко ушли, мне не успеть! Они верьхи, я пеший! Сам не пожелаешь глянуть?
- Нет! – хладнокровно ответил Зозуля: - Мне до них дела нет. А коль что случилось, так на то воля божья. Не мне за него решать...
- Угу! – снова прогудел Федотий.
Он долго молчал. Сидел по татарскому обычаю, поджав под себя босые ноги. Его цепкий взор внимательно следил за прожужжавшим рядом полосатым шмелем. Крупный, мохнатый, тот опустился на цветок шиповника, деловито обследовал его своим черным хоботком. Замер на время, вытягивая из лепестков жизненный нектар – влагу, и, умывшись лапками, полетел дальше…
- Что людям надо? – внезапно заговорил Федотий: - Рубятся, жгут… В полон уводят, мстят! И нет конца этому кругу…
- Что же! – снова спокойно ответил ему Зозуля: - И такое, видать - от Бога идет. А может и от Сатаны! Только, по всякому, не нам решать как людям жить полагается! Думается мне, бессмысленно спасать тех, кто сам – не ищет спасения! Мир не переделать!
- Оттого я и ушел от людей! – вздохнул отшельник: - Смрадом душит меня запах кострищ да мертвечины. И сам не мало пожег, людей порубил.
Зозуля внимательно всмотрелся в бывшего рубаку козака. Но тот, выговорив то что думал, замолчал, не продолжил. Через время забасил снова, говоря совсем о другом.
- Слышал я, что за рекой паны конфедераты зашевелились! Должно, скоро быть разорению да битвам…
- А вот за это я не слышал! – оживился Зозуля, и весело засмеялся: - Это кто тебе такие вести носит? Уж не пчелки ли?
- Пчела тварь божия! – прогудел Федотий, поднимаясь с места: - Она по закону, ей даденному, живет! Прощай, козак! Пора мне!
- Прощай! А что тебе еще пчелы принесли?
- Дождь! – буркнул недовольный чем-то Федотий: - В ночь гроза будет! Лютая гроза!
Мужик ушел. Зозуля недоверчиво поглядел на чистое, без единого облачка, небо. Тоже поднялся, пошел к лошадям.
- Что же! Гроза мне не помеха. А может даже и к лучшему складывается. Пора, товарищ! – он приласкал вороного жеребца: - Ну, ну! Не балуй! Ишь, разыгрался как, знать отдохнул. Ничего, к ночи успеем. До кургана  рукой подать. А там, как дело покажет - так и решим.
…Уже в темноте Зозуля подъезжал к знакомому кургану. Он не ощутил никаких чувств и сожалений при воспоминании о том что произошло здесь более года назад. Ему не было жаль внезапно сгинувшей сотни, отдавших ему свои души козаков. Только снова, как и тогда, возникло недоумение: для чего, как ему казалось, так бездумно и легкомысленно утратил его благоволение Степанка? И на что он истратил свое желание, получив взамен полную смерть? И главное: как сам Зозуля мог проглядеть, что в бездушном теле козака осталось жить то, чего не должно было оставаться! «Возможно, что это – любовь. Любовь и совесть, подтолкнули его к такой глупости. Но тогда выходит, что прав был и я: может и есть, весь человек – любовь? И где-то живет она в его теле, даже без – души».
Так думал Зозуля, вплотную подъехав к кургану в котором были захоронены тела, и запечатаны самим Господом души, ступивших на путь неслыханных злодеяний, козаков. Ветер свежел. К темноте он задул яростными порывами, пригибая к земле высохшие прошлогодние травы. С северной стороны набежало маленькое облачко, быстро переросшее в грозовую тучу. Глухо рокотали пока еще отдаленные раскаты грома. Далеко за холмами багровым цветом разрывали мглу сухие молнии.
Зозуля особым способом связал меж собой беспокойных коней: так они могли только вертеться по кругу, не имея возможности уходить в сторону от обозначенного для них места. Неторопливо поднявшись на вершину кургана, козак прислушался. Курган за прошедший год еще не успел полностью улежаться, местами Зозуля скользил по рыхлой земле. Не доходя до вершины он остановился, вгляделся в темноту. Там, у камня, что-то белело.
Приблизившись, козак увидел тонкий силуэт, прильнувший к могильному камню. Светлая рубаха плотно облегала девичью фигурку. Разметав по камню пышные волосы, дева обнимала его, водила по холодной поверхности белыми руками, слышался ее неясный, монотонный голос. Завидев подошедшего Зозулю, девица вздрогнула, подняла голову, и козак, невольно поразился открывшейся ему красоте ее лица. Большие глаза горели словно уголья, полные губы сложились в приветливую улыбку.
- Что же ты остановился, козаче? Иди ближе! – позвала она его мягким, грудным голосом.
Зозуля не шелохнулся, только рука его помимо воли потянулась к сабле
- Зачем сабля? Чего ты боишься, козак? Иди ко мне, я согрею тебя! – девица поднялась и легко поплыла в сторону Зозули.
- Стой! – властно ответил ей козак: - Разве ты не видишь, кто перед тобой?
Девица, словно споткнувшись о невидимую преграду, остановилась. Взор ее потяжелел, она молча, смотрела перед собой. Приветливо протянутые руки бессильно повисли вдоль стройного тела. Лицо ее начало меняться: глаза зажглись еще ярче, алые губы, открывая острые, белые зубы, искривились в злобной усмешке.
- Я вижу тебя! – прошипела девица, и вдруг, закричала, громко и пронзительно: - Зачем ты пришел сюда? Тебе мало того что ты имеешь! Оставь, что-нибудь и мне…
- Нет! – также твердо, ответил Зозуля: - Уходи! Эти души заперты самим Господом, и не тебе, ведьма, владеть ими!
- Это моя добыча! Я все равно возьму их! Сегодня наша ночь, и больше ничья! – ведьма визжала в полный голос. Леденящий холод ее слов пронзал, испещренную всполохами молний, темноту.
Зозуля стоял недвижимо, только его взгляд тяжелел всё более и более. Охваченная гневом ведьма яростно шипела, пригибаясь к насыпи начавшего содрогаться кургана. Скоро, жуткий хрип ее сдавленного горла умолк: вместо прекрасной девицы перед Зозулей предстала уродливая старуха с редкими, седыми космами, взамен пышных волос. Бросив заполненный злобой взгляд на козака, она тяжело заковыляла вниз и скрылась в черноте надвигающейся грозы.
Зозуля стоял у испещренного трещинами камня: сверху тот выглядел как оплавленный, обожженный сильным жаром. Внутри кургана глухо шумело, словно в его глубине ворочалось что-то большое и толстое. От этого, могильник, схоронивший сотню человеческих тел и душ, тоже, подрагивал.
Козак положил руку на ставший горячим камень. В это время рядом с курганом, ярко освещая округу, блеснуло сразу несколько молний, через время ударил невиданно громкий и трескучий раскат грома. Курган задрожал сильнее.
- Видать, гневается на меня Господь! – промолвил Зозуля: - Но что поделать? Нужно исполнять обещанное! – и уже громко, прерывая волны бури, прокричал: - Именем Хозяина моего, силой мне даденной, дозволяю – выйди наверх, тот, кого я искал… Я, называю - тайное имя моего Господина!
…После грома хлынул ливень. Яростно хлестали тугие, словно свернутые в жгуты, водяные струи. Дождь был короток, но очень обилен. Распадки и овраги наполнились мутью вод, стремительно понесшихся к растревоженному яростью стихии Днепру. Следом уходила гроза.
- Славно, вымыло меня! – весело сказал Зозуля, отряхивая одежду и шапку. И только потом, обратился к тому, что предстало около него. Рядом с козаком колыхалась серая масса, напоминающая фигуру человека одетого в просторную рубаху. Тень шевелила длинными подобиями рук.
- Говори! – приказал Зозуля: - Я слышу тебя!
- Здравствуй Зозуля! – раздался глухой, невнятный голос: - Не думалось мне что ты придешь!
- Отчего? – пожал плечами козак, равнодушно разглядывая вызванное им видение: - Я помню наш уговор! И не забыл, что говорил тебе напоследок: «Мое слово верно, и на том, и на этом свете!»За мной последнее твое пожелание. Зачем звал?
- Верни меня к жизни! – прохрипела тень: - Ты сможешь это сделать!
- Смогу! – легко согласился Зозуля: - Бесконечно велика сила Господа, но и Хозяин мой, не менее силен! Наделил он и меня кое чем! Только, зачем тебе возвращаться? Разве ты не получил того что пожелал?
- Там, в могильной тьме, я много думал! В черном мороке, в глубине кургана, бессильно и злобно ворочают слепыми очами души твоих козаков, которые отдали себя – тебе! Они отдались на злобные дела, потому что – так захотели сами. Жутко завывая, они в медленном исступлении рвут друг друга тупыми зубами. И пожирают, сильный – слабого! Даже там, их злоба не ослабела. Они тихо тают, покрываясь неслышным смрадом неугасимой ярости убийства и ненависти…
- Да! Знать, не просто тебе, Степанко, было с ними! – Зозуля внимательно вглядывался в серое марево перед собой. Бесплотное тело Степанкиной души местами зияло рваными прорехами: - Ишь, как прохудилась твоя душа! Еще немного и истает! Так что спасало тебя в могиле?
- Чую, кто-то помнит меня! Видать крепко молит за меня Бога! И это придавало силы оставаться тем, кем я был при жизни!
- Может ты и прав! Но ты не ответил, зачем желаешь вернуться?
- Что бы творить добро! Ты сам говорил: добро, можно сотворить даже через зло! Но у тебя не вышло, как ты хотел! Ты не сумел! Верни мне мою душу, и дай мне силу! Я смогу сделать то, что не смог ты!
- Эге! Вон ты как повернул! – козак призадумался. Думал он долго, следя за уходящей к Днепру грозой. «Степанко» терпеливо ждал.
- Как быть? – спросил сам себя Зозуля: - В твоих словах я слышу правду! Может я поступал не верно, и шел не тем путем? Как быть? – и вдруг, решившись, хлопнул в ладони: - А быть, по твоему! Да и слово свое мне держать надо! Верну я, что просишь! Но силу, дам тебе самую малую, ту – что тела касается! Не более! Взамен, ты дашь слово служить мне, пока я не порешу как с тобой поступить далее!
…Зозуля спускался с кургана. Вслед за ним сквозь ночь плыла тень Степанкиной души. Когда козак садился на коня, прямо из очистившегося от туч неба полыхнула ослепительная молния и ударила в камень. Могильник затих, но Зозуле показалось, что он услышал идущий из-под земли тоскливый, полный злобного разочарования и зависти вой и зубовный скрежет…
…Копыто коня грузло в размокшей степи. Но корни древней залежи были настолько крепки и переплетены меж собой, что даже весенний паводок не мог размочить ее в, обычную для пашни, роскись. Не каждый плуг возьмет подобную целину. Прошлогодняя трава была высока, и полы Зозулиного кунтуша быстро замокрели. Но козак не обращал внимания на подобные мелочи. Он уверенно направлял своего коня к известной ему цели
- Куда ты меня ведешь? – прошелестел Степанка.
- Скоро увидишь! – лаконично обронил Зозуля.
Он ехал в сторону вздувшегося от прошедшего ливня Днепра, почти вровень с Федотиевым логом. Степанко, легко и неслышно, скользил по воздуху рядом с ним. В низине, острый Зозулин взор заметил темную массу, похожую на крупного зверя. Подъехав ближе, Зозуля удовлетворенно крякнул.
- Вот мы и приехали! Видишь?
- Это конь! Должно быть сбег от хозяина!
- Нет, Степанка! – возразил Зозуля: - Я точно знаю, хозяин лошади где-то рядом! А вот и он сам, сердешный!
Обостренное «зрение» Степанкиной души ясно увидело лежащего у ног коня молодого козака. Широко и вольно раскинул тот свои сильные руки, крепко смежив глаза. Конь, поджав переднюю ногу, понуро стерег покой своего хозяина.
- Он умер! – произнес Степанка.
- Нет, брат! – Зозуля спешился, наклонился над козаком: - Еще жив! Но смерть уже встала у его головы, ждет! Неужели не видишь?
- Вижу! – прохрипел Степанко, узнав свою давнюю знакомую, приходившую за ним самим в землянку бабки Явдошихи. Узнал он и светлую Деву: она приветливо смотрела на умирающего козака, и на самого Степанку.
- Ну, сестра, нынче я тебе перечить не стану! – обратился Зозуля к темной фигуре: - Козак в поле – твоя добыча! Только, я возьму то, что вам обеим ни к чему! Тут уж не обессудьте, сестрицы.
Смерть и дева Ангел придвинулись к козаку. Месяц высветил его бледное, с правильными чертами, лицо. Со стороны можно было подумать, что загулял молодец, перебрал крепкой горелки да и уснул там, где сразил его хмельной морок. И лишь приглядевшись, можно было отметить, что сон его был не похож на тот, которым спят добрые люди. Рубаха на груди козака слегка топырилась, замаравшись темным пятнышком. Зозуля разорвал грубое полотно.
- Вишь, как пустил стрелу татарин? Видать вдогон бил, в спину. Добрый козак был, сильный. СтрЕлка, и та, едва пробила его тело. Кончиком вперед вышла…
Степанко понял: молодой козак лежит, придавив собой сломанную стрелу, пронзившую его насквозь, и только ее острие, на выходе пропороло белую кожу груди.
- Зачем он тебе? – спросил Степанко: - Дай ему уйти с миром!
- Не мне, тебе он нужен! А так, конечно, пусть идет туда, куда ему назначено. Сдается, унесет его душу Светлая Дева. Знать, еще не успел нагрешить козак. А ты, иди мне в руку!
Зозуля взмахнул рукой, и Степанкина душа, уменьшившись в размере, порхнула на крепкую ладонь. В это время лежавший без памяти гуляка встрепенулся, глубоко зевнул ртом. Тело его свела слабая судорога.
- Отходит! – проговорил Зозуля: - Отгулял свое, козаче! А ведь еще совсем молод! Верно - как ты, годами был!
Умирающий расслабленно вздохнул, медленно выпуская воздух из пробитой острой стрелой груди. Черная тень Смерти придвинулась к нему поближе. Степанко видел, как вместе с теплым дыханием из козака неслышно вышла маленькая его копия. Светлая и невесомая, она удивленно взирала через темноту ночи на собравшихся вокруг тела ее хозяина земных и не земных существ. Вспорхнув повыше, увидела зловещую тень мрачной Смерти и зависла в воздухе, в ужасе трепеща маленькими крылышками. Но тут, к ней подплыла светлая дева Ангел, и ласково улыбнувшись, протянула сложенные лодочкой ладошки. Маленькая душа отпрянула от смертного холода и взлетела в теплые руки. Смерть, молчком отступила!
Что было потом, Степанко не видел: Зозуля быстро поднес его в своей ладони к холодеющим устам козака. Сделав последний выдох, козак на время замер, и вдруг тихонько потянул в себя ночную прохладу, вбирая при этом в грудь Степанкину душу. Мертвенно бледное лицо его порозовело, разгладилось. Печать смерти, присущая всему умирающему живому – исчезла…
- Вот и сладилось, дело наше! – Зозуля удовлетворенно потер руки: - Пусть теперь поспит козак! Немало ему пришлось перетерпеть-пережить! А я пока, коня погляжу! Что-то неладное с ним случилось!
Оставив спящего козака, Зозуля осмотрел понурого коня.
- Вот оно что! Снова стрЕлка! Видать долго татары гнали козака! Добрый конь, сумел вынести своего хозяина, хоть и сам был ранен! Не беда, поможем! Стой, отважный товарищ, не бойся меня! – Зозуля бережно погладил коня по шелковистому храпу.
Выше сустава, в передней ноге скакуна торчал обломок стрелы, пробившей насквозь тугие мышцы лошади. Еще одна стрела глубоко вонзилась в круп, сразу за седлом. Зозуля пошептал что-то коню и тот затих.
- Вот и все! – сказал Зозуля, отбрасывая в сторону обломки стрел: - Часок, другой и ты здоров! Повезло тебе, что я встретился! Иначе, терзали бы ваши тела черные вороны! А так…
Он вернулся к крепко спавшему козаку. Раздвинув его рубаху, сделал ножом тонкий разрез на коже, высвобождая из плоти граненое жало стрелы. Ухватив за него крепкими пальцами, тихо потянул ее через тело. Зозуля обнюхал почерневшее от крови древко.
- Не пахнет! Значит не отравленная! И то добро, меньше возни с телом! «Зарастет рана, как зарастает временем любая беда или боль…» - забормотал он тайное заклинание…
Он водил руками над сочащимся кровью разрезом. Кровь остановилась, и рана стала быстро затягиваться тонкой, розовой кожицей. Козак зашевелился.
- Пора, козаче! Пробудись, скоро рассвет! Негоже такому молодцу от царапины с ног валиться! Поднимайся брат…
Козак пробудился. Приподнялся. Сидя на траве, с недоумением повел вокруг себя мутными со сна глазами.
- Где я? – прохрипел он.
- В поле! Где ж еще быть?
- Что со мной?
- Теперь уже ничего! Как ты видишь себя, Степанко?
Козак, услышав обращенное к нему имя, вздрогнул. Взор его стал проясняться, наполняясь проблесками жизни и сознания.
- Так это – я? Почему я другой?
- А как иначе! Старое тело твое, по твоей же милости, давно истлело! Надо было новое найти, вот я и нашел! Или не хорошо оно тебе?
Молодой козак неуверенно шевельнул плечами. В степи уже зарозовело. Подали голос первые птахи.
- Что скажешь? – настойчиво спросил Зозуля.
Степанка поднялся. Прошелся, размял онемевшие члены.
- Чужое все! Как новая одёжа!
- Привыкай! Тебе с этим жить…
- А что случилось, с ним… Со мной? – поправился Степанко.
- Ему и так Смерть пришла! Душа на небе, а тело – я оставил жить с тобой!
- Велико твое могущество, Зозуля! Вернуть к жизни человека, такое только Господу под силу…
- И мне! Помни кто я, кому в службе вечной слово дал! И ты, сейчас мне такое слово дашь! Что молчишь?
- Даю слово! Быть мне под волей козака Зозули! Порукой тому моя душа, вернувшаяся на грешную землю.
- Быть по сему! – утвердил договор Зозуля: - Садись на коня! Видишь, как пляшет конь? За хозяина тебя признал. Добрый конь, ох добрый. Цены ему нет. Береги его, и он тебе славно послужит! И второго, что я у Янкеля выкупил, с собой бери. Сгодится.
- Ты не ответил, что было с козаком? И как теперь меня звать по имени, роду?
- А так и зовись, Степанкой! Тебя здесь никто не узнает. Видишь ли, козак этот, он из пришлых. В степи его никто не признает, а кто знал, те уже предстали пред Божьим судом. Побили их в эту ночь татары. Наскоком взяли.
- Ты знал про это?
- Знал. Потому и ехал так уверенно. Искал его, пока он еще жив был. А теперь, дело слажено. Живи, Степанко! Все к месту вышло: видать, в жизни такое часто случается, что беда одному, другим на пользу идет. Странно такое, но случается. Так что, едешь ли ты со мной?
- Едем!
Степанко вскочил на седло. Спасенный Зозулей конь призывно заржал. Круто изогнул шею, бил копытом землю. Почувствовав на себе привычную тяжесть опытного седока, конь, желая показать свой горячий нрав, слегка вздыбился, и с рывка помчался вслед зозулиному скакуну, увлекая с собою в поводу янкелева коня. Густые травы, отсыревшая после грозы земля, мягко гасили топот копыт.
Степанко подставил лицо под прохладный ветерок, чувствуя, как его новое тело наполняется силой и жаждой жизни.
….Прошло время. Степанка встал на высоком берегу. Прямо под ним плавно катил свои воды Днепр. В этом месте река была не широка. Неподалеку находился брод, у которого жила бабка Явдошиха.
После расставания с Зозулей, Степанко поехал прямиком к ней. Поехал потому, что некуда и не к кому, ему стало обратиться на этой земле. «Вот уж не подумал бы, что колдунья родным человеком будет! Но так вышло, значит, так тому и быть!» - думал козак, подъезжая к броду.
Совсем рядом было то место, где его с Галей перехватили татары. Горько и тяжело защемило Степанкино новое сердце, и он с радостью отметил, что доставшееся ему тело погибшего козака отзывается на печаль и горе. Но легче от такого открытия не стало. Перед взором прошли страшные картины гибели их с Галей любви, принесшие обоим несоизмеримо великие страдания и муки.
- Дорого мне стоит та любовь! – грустно проговорил козак, опустивши чубатую голову: - Да только, слаще, она через это стала! Видать, чтобы познать всю радость, следует пройти через адские муки! Да только зачем так устроено? Не проще ли – просто жить, и просто – любить! Эх, Галю, донюшка моя! Как так вышло? Встретимся ли мы с тобой на белом свете, или я так и закрою свои очи, более никого не полюбив… Потому как люблю я, только одну тебя…
Захваченный воспоминанием, Степанка остановил коня возле землянки ведуньи.
- Здравствуй Явдошиха! – козак поясно поклонился вышедшей на волю старухе: - Признала ли ты меня?
- Как не признать? Хоть и сменил ты обличье, только не для меня! Значит, так и водишь дружбу с Зозулей?
Козак промолчал.
- Зачем приехал?
- Прости, бабка Явдошиха! Некуда мне идти да ехать. Не гневайся на меня, окажи милость людскую.
- Что же! Проходи во двор. Там, в малом закуте, с конем вместе поживете.
- Благодарствую! – снова поклонился Степанка, и повел в поводу коня.
- Саблю отцову, забирать станешь?
- А можно? – вскинулся Степанка. Глаза его загорелись надеждой.
- Когда удержишь ее, стало быть – можно!
Бабка вынесла из землянки сверток. Степанка бережно прикоснулся к нему.
Простая, без всяческих украс, рукоять сабли легла в Степанкину ладонь. С легким шипением вышел из ножен клинок, тускло блеснув на солнце матово – серым лезвием. Бабка Явдошиха тихонько ушла.
Замутненными слезою глазами смотрел Степанка на отцовское наследие. Он помнил, как будучи мальцом, вот так как и сейчас, вынул тяжелую для детских рук саблю. Отец тогда засмеялся, и подхватил сына на руки. Поднял его к верху, и, подбрасывая к небу, шутливо запел: «Під горою там тихий гай. Там на горі стоїть, на горі стоїть хата. А в хаті жде його, в хаті жде його мати.» …И скажи мне, козак? Долеко ли ты собрался! Может быть, мы про это спросим нашу маты - матусю?- и, засмеявшись, понес его в хату.
Степанкина рука крепко ухватила рукоять. Она была холодна и более не жгла ладонь. Козак привесил ножны к поясу. «Стало быть, снято с меня отцовское проклятие, наложенное за отступничество от своей души! Спасибо вам батькИ. Видать, слышите вы на том свете, как я проживаю, откликнулись на мое доброе желание: быть человеком!»
…На другой день Степанко выехал в сторону своего родного хутора. Неодолимая сила тянула его туда, где он провел свое детство, где осталось то последнее, что вызвало его к новой жизни. Козак ехал, и все больше боялся: как примет его родная мать и сестры? И есть ли нужда открывать им, ни в чем не повинным, свое прошлое и новое сердце. Поймут ли они тот страшный путь, который вывел из родной хаты юного козака, вернув на место другого: умудренного жизнью, которую он успел познать по обе ее стороны, и совсем непохожего на себя…
За прошедшее время на хуторе ничего не изменилось. Из беленой хаты вышла мать. Увидев у плетня козака с конями в поводу, женщина подошла, поклонилась. Неподалеку от хаты зашелся в злобном лае пес цепняк. Рванувшись в сторону пришельца, он вдруг сник: прижался к земле, заюлил тощим задом. Желтые глаза налились жалобной радостью, пес тонко, признательно заскулил…
- Здравствуй, ненько! – глухо произнес Степанко, низко склонив в поклоне широкую спину.
- Здравствуй козак! Коль притомился, так заходи во двор!
- То можно! – согласился Степанко, открывая плетеную из хвороста калитку.
Проведя коня, он привычно зашарил рукой по столбцу: когда-то там висел на веревочке малый колышек, запиравший свитую из краснотала задвижку. Не найдя ее на обычном месте, плотно притворил воротца и повел коней к крытому камышом чаканом навесу, под которым стояли хозяйские лошади.
Степанко узнал их, это были те самые кони, на которых он когда-то поехал за своей невестой. Признали его и они: старая кобыла вытянула к бывшему хозяину шею и тихо всхрапнула. «Узнала!» - екнуло внутри козака. Кобыла, ласкаясь к загулявшему так долго где-то хозяину, играла, мягко нажимая на него широкой грудью. Степанкин вороной, почуяв матку, раздувал горячие ноздри, запрядал ушами… Женщина пристально наблюдала за козаком. Ничего не ускользнуло от ее внимательного взгляда, ни пес, ни калитка, ни старая кобыла. Но она молчала, только побледнела, и схватилась рукой под левую грудь.
- Кто ты будешь, хлопче? – неживым голосом спросила она.
- Вольный я, ненько! Как ветер в поле, так и я! Нет у меня теперь, роду племени…
- Что так? Не может человек сам быть! Знать, где-то плачет по тебе мать, только ты не слышишь ее голоса!
- Нет, ненько! Слышу! И даже очень хорошо слышу!
- Что за долю ты себе выбрал? Для чего так сложно?
- Судьбинушка! От добра – не доброе, вышло! Прости ненько, что не так!
Из двери хаты прошла девушка в нарядной, вышитой сорочке кошуле. Смущенно улыбаясь, она разглаживала слегка помятый передник, одетый поверх праздничной поневы. Видать, заметив гостя, девица успела принарядиться. «Сестрица!» - рванулся было к ней Степанка, и сник. Девушка по своему, оценила его перемену, и заалела ярким румянцем смущения.
- Дочка моя, Одарка! – указала на нее хозяйка.
- Знатная невеста живет у тебя, ненько! – преодолев смятение, Степанка поклонился девице и перевел разговор на другое: - А что хозяина не видать? Верно, делом каким занят?
- Нет у нас хозяина! Давно как сховали его! Сами живем: я да дочки. Две их у меня, Одарка и Яська, младшая… Был сын, годами такой как и ты, да сгинул где-то в степи…
- Что так вышло?
- Вышло, сынок! Может, и скажу тебе, как вышло! Хотя, про то – хорошо знает Явдошиха. Слышал за такую? Только молчит она. Как я ее молила: скажи хоть словечко про Степанку… Нет, не говорит. Привела коней с бричкой, кровью залитой, да денег оставила… Да разве золото заменит сына? И откуда оно взялось, проклятущее! Те монеты мне руку жгли! Выбросила я их в Днепр! И все, более ничего не слышно, про кровинушку родную…
- Не плач, ненько! – сердце Степанки зашлось от боли при виде материнского горя: - Забудь печаль. Вернется твой сын, вот увидишь. Случается, годами козаки гуляют, а все к родному, ведутся. А пока, будь ласкова: назови меня сыном названным. Будь мне матерью, а дочерей твоих – я буду сестрицами величать. Один я, на всем свете нет никого. Видит Бог, не лгу я, и крест в том – целую…
Степанка вынул из-за ворота рубахи висевший на шелковом гайтане крест, и приложился к нему горячими губами. Лицо женщины просветлело. Только дочь ее огорчилась: по красивому лицу пробежало облачко невольного разочарования. «Пусть будет так! – подумал, заметивший это козак: - А то, не дай бог, что ей привидеться может. Молода, глупа ещё про любовь, сестрица!»
- Все вы, до первого Поля клянетесь! – уже более ласково проворчала мать.
- Так на то и козак, ненько! Много дел у него на Поле!
- Иди в хату, гулящий! Снедать будем! А что рубаха у тебя штопана, и пятна на ней бурые? Никак, кровь замывал?
- Было дело, да прошло.
- Идем! У меня от Степанки, одёжа осталась. Переменишь.
- Благодарствую ненько! – низко поклонился козак. На душе у него стало так светло и радостно, что даже небо просветлело еще ярче, и льющий с высоты свои песни жайворонок, казалось, заполнил своим пением всю исстрадавшуюся, изболевшую во тьме кургана, душу.
- Как зовут то тебя, сынок?
- Степаном! – чуть помедлив, отозвался козак.
Женщина побледнела еще больше. Вытерла передником скупую слезу и ничего не ответив прошла в хату. Степанка вошел следом за ней.
…В ночь, Степанка ушел во двор. Лег на пахучее сено, что было сложено в телеге рядом с конями. Лежал на спине, заложив за голову крепкие руки и бездумно смотрел в просыпанные по небу мохнатые, ярко блещущие звезды. Скрипнула дверь: из нее вышла Яська. Девочка тащила с собой большой тулуп. Деловито взобравшись на телегу, пристроилась рядом со Степанкой.
- Я с тобой буду. Ты не бойся, я тихая. Только, Одарка говорит, что я во сне ногами сучу, словно бегу куда-то! А я не помню такого, крепко сплю.
Девчонка поерзала по сену, укрылась тулупом. Как только она увидела Степанку, так больше и не отходила от него. Отлучилась ненадолго, пригнала с полянки стайку гусей с гусенятками, и снова привязалась, прилипла к козаку.
- Мамо плачет! – доверчиво шептала она Степанке: - Она всегда плачет, как братка сгинул. Только сегодня по другому… И не понять, где плачет, а где смеяться хочет. А ночью была гроза! Страшная престрашная! Люди говорят, что ее бабка Явдошиха наколдовала, и что в такую грозу, мертвяки и вурдалаки, которые от нас хоронятся – на землю сходят! Только мне теперь не будет так боязно. Мамо говорит, что ты теперь - нашим станешь, как Степанка! Хорошо-о!
Снова отворилась дверь. На двор вышла Одарка: девушка положила еду в мису собаке и демонстративно не глядя в сторону телеги вернулась в хату. В занавешенных вышитыми холстами окошках мелькнула ее тень: она гибко изогнулась, снимая с себя одежду. Лампада погасла.
Ночь была столь тихая, что казалось, стало слышно саму тишину, заполонившую просторы и небо. Похрустывали сеном кони, вздыхали жующие даже во сне свою жвачку коровы и два вола. В закуте ворохнулся кабанчик: сыто хрюкнул и затих. Знакомые, родные звуки и запахи умиротворенно успокаивали козака, заставив забыть обо всем на свете…
- А Одарка сердится на тебя! – продолжала шептать Яська: - Что ты ей слелал? Только ты ее не бойся, она добрая и хорошая. Она непременно перестанет сердиться и полюбит тебя… Как я! Ты ж не оставишь нас, правда?
- Не оставлю! Спи, Ясынька! Спи, звездочка наша! Будь ласкова во сне, а я тебя беречь стану! Всегда!
- Всегда – всегда, как Степанка? Не обманешь?
- И я тоже, Степан! – уверенно успокоил девочку козак: - Спи! Не обману!
Яська повозилась под пахнущим овцами тулупом. Долго расчесывала поцарапанные ноги и уснула. Доверчиво уткнулась в Степанкину подмышку, задышало редко и глубоко. Козак подоткнул под нее полы отцовского тулупа.
«Господи! Как мало нужно человеку для счастья! Зарок даю: голову положу за сирот да матерей, за правду людскую!» Так думал Степанка, пока темное небо не опрокинуло на него свои звезды, укутав теплым бархатом темноты. Угретый телом сестрицы, он уснул…
…Снилось Степанке дивное дело. Сначала ему стало страшно: вновь он оказался в непроглядной тьме могильника. Рядом, в неслыханной злобе ворочались грешные души погибших в ненависти Зозулиных козаков. Иногда, они вероятно сталкивались меж собою: слышны были урчащие звуки насыщения, сильные рвали слабых, выедая из их душ куски. Изорванные тени обиженно воя уволакивались во мглу, чтобы в свою очередь, найдя более слабого - начать грызть его, утоляя бесконечную жажду убийства и исступления. Иногда им попадала и Степанкина душа, но он отталкивал от себя дьявольские создания, и ему помогало в этом что-то невидимое и непонятное. Словно кто-то укрывал его истрепанную душу, не давая погибнуть навсегда.
И вдруг – все прекратилось. Исчезла тьма, исчез страшный зубовный скрежет и пришли тишина и свет. Из этого света вышли две женщины. Степанка узнал их: это были его мать и Галя. Они ласково улыбались ему, и от этого черные прорехи его изъеденной души стали понемногу зарастать. За ними стоял Зозуля. Козак весело потирал руки и хитро подмигивал Степанке: «Эге! Вот как у вас все сладилось!». Степанка рванулся было к ним, но они, покачав головами, тихо уплыли в сторону. Исчез и Зозуля. Вместо него пришла бабка Явдошиха: старуха сурово смотрела на козацкую душу. «Ты про все знаешь, Явдошиха! Скажи, как мне выйти отсюда?» - спросил ее Степанко. «Через кого зашел, через того и выйдешь!» - ответила та, и повернувшись спиной ушла в бесконечный свет. Степанка понял ее слова, и в нем ожила надежда на жизнь…
Козак, прижав к себе сестрицу, крепко спал. По его лицу катились и исчезали в черных усах крупные капли… Но он не слышал этого: из его очей сбегали счастливые слезы. Возможно, что вместе с ним, плакала его избавленная от мучений, изорванная бедами душа, нашедшая успокоение в простом человеческом участии…