Володя Косокривов

В детстве Володя любил говорить: «Я сам»; когда подрос, добавилось: «Вперед и только вперед».

Каждым человеком что-то движет. У Володи всегда присутствовало намерение быть впереди, но его мало заботило, первый ли он, равняются ли на него, восхищаются ли как лучшим или он вызывает у других чувство соперничества или зависти. Ему хотелось узнавать и учиться – ведь это так здорово, что каждый день открывается новая дверь в неизвестное; Вселенная неисчерпаема и таит в себе бесконечность тайн. Это и притягивало, и им владело желание прикоснуться как можно к большему их числу.

Внешне же это был обычный мальчик, потом подросток, потом юноша – вежливый, внимательный, с идеалами в душе, с размышлениями о чувстве долга, о благородстве, о помощи и любви к ближнему. В нем также присутствовали стороны, тянувшиеся к веселой шутке, природе и спорту.

В тринадцать лет появилась у Володи еще одно увлечение, прошедшее рядом через всю жизнь, – дневник предков. Он отдался изучению истории своего рода с пылом и страстью юности. Но это не мешало ежедневной работе по развитию своего ума и тела, учебе и помощи по дому.

И, как большинство детей Советского Союза, он перекочевал из октябрят в пионеры; пионерский галстук сменил значок члена ВЛКСМ, а в свое время и ряды КПССС распахнули свои объятья, которые были открыты далеко не для всех: существовали квоты, регулирующие «количественный и качественный» состав партийцев – рабочих и интеллигенции, мужчин и женщин.

Но старинный дневник приковывал внимание, овладевал всем существом, воспламенял ум, наполнял тело искристой энергией, которая начинала бурлить в жилах и звать к свершениям. Только вот к каким? Непременно к хорошим, достойным и светлым, других он делать не желал. Но дела – не расплывчатый образ, а слиток из знаний и умений. И Володя решил осваивать знания и умения людей, сделавших записи в дневнике.

Для более удобного прочтения записи из дневника требовали перепечатки (почерк был не всегда разборчивый), что это нужно сделать самому – сомнений не было. Да и орудие производства имелось – старинная машинка, отработавшая достойный срок и находившаяся на заслуженном отдыхе в бабушкином музейчике на даче, где хранились милые и дорогие сердцу вещицы. Появилось желание сразу же и начать, но бабушка пристыдила.

– Гоже ли, Володенька, двумя пальцами тыкать да перед предками срамиться. Если решил взяться за дело, сначала освой хотя бы на твердую тройку, а потом и вершить начинай.

Пришлось внуку брать уроки у бабули, которая, к его удивлению, в преподавании оказалась строга, разве что подзатыльников не раздавала за ошибки да нерадивость.

Через месяц ежедневных тренировок «были поставлены руки», получена отмашка и началась перепечатка.

Первая запись автора идеи Игната Косагривова была сделана таким изящным почерком, что Володя долго раздумывал, стоит ли такую красоту перепечатывать, даже с бабушкой советовался. Но бабуля изрекла: то рукописное, а у тебя печатное будет, и там, и там завершенность должна присутствовать.

Каллиграфия пращура увлекала в область изысканного письма. И, вооружившись перьями и кисточками, Володя стал учиться писать-рисовать, иначе и не скажешь, буквы разных алфавитов, а позже и к китайским иероглифам перешел.

Бабушка во всем внуку соучаствовала. Ее заинтересовали и дневник (о котором раньше ничего не знала), и идеи по его изучению. Володя решил, что будет переходить к очередной записи, когда дело, на которое «указала эта запись», будет освоено по оценкам бабушки на твердую тройку.

Посему была составлена схема, включающая в себя имя, годы жизни и профессию предка. Поражала одна особенность – во всех семьях, упомянутых в дневнике, рождалось только по одному ребенку-мальчику. Дед Илья по этому поводу даже запись внес: «…удивительное дело – наследник выдуманной фамилии рождается в единственном числе; почему-то не хочет такая фамилия по свету распространяться, хотя дурного в ней и нет ничего, а почему-то не хочет и все; факт – дело упрямое…»

Предки занимались и торговлей, и строительством, и искусством, были среди них и врачи, и воины.

Володя был в растерянности: профессия – занятие не на полгода, а на всю жизнь. Но бабуля надоумила – каждое дело нужно начинать с общего обзора-знакомства. Вот ты со знакомства и начни, да в эпоху загляни, история – вещь полезная; окружающая действительность подсказывает человеку, что на сегодняшний день нужнее. Конечно, есть такие профессии, как врач, учитель, строитель, хлебопек, которые из века в век кочуют, потому как востребованы каждым поколением.

И Володя, вчитываясь в строчки, оставленные Игнатом Косагривовым, понял: нужно пробираться в глубь веков из сегодняшнего дня, отец и дед под рукой, с них и надо начинать.

Первый разговор состоялся с отцом, и Володя почувствовал, что у отца энтузиазм относительно дневника предков отсутствует. Иван Ильич посмотрел задумчиво на сына и изрек: «Если бы эта вещь попала ко мне в твоем возрасте, может, она бы и воспламенила мой ум, как у тебя произошло. Но твой дед, видно, ждал, когда я до этого дневника созрею; а может, я действительно все еще и не созрел, и не хочется мне в прошлом копаться, когда настоящее удивительно прекрасно, а будущее ошеломляюще привлекательно». Но относительно желания сына познакомиться с профессией врача пошел на встречу.

Коллег-друзей было много, и самое главное – в разных областях медицины. Пока шли занятия в школе (февраль заканчивался), Володя прошел ускоренный курс анатомии и физиологии – отец спрашивать умел, твердая тройка бабушки его не устраивала, врач не может знать на тройку, если ты себе такую планку обозначил, значит, в этой профессии тебе делать нечего.

– Что ж, на отлично – значит на отлично, – упорство и упрямство в семье имелись в избытке. Летом отец устроил сыну двухмесячную практику, и Володя побывал и сиделкой в хирургии, и помощником медбрата в психбольнице, и нянечкой в доме престарелых; побывал и на ознакомительных экскурсиях: в поликлинике, в детском специализированном интернате и в городском морге. У Володи от избытка впечатлений разве что голова не кружилась, но кру;гом точно шла. Бабушка ворчала – зачем ребенку всю неприглядность профессии показывать. Но у отца было свое видение: ребенок должен понимать и видеть разные стороны вещей; и если неприглядность его не испугает и не оттолкнет, тогда по этой стезе можно всю жизнь идти. Но бабуля, не посчитавшись с мнением сына, наложила на его инициативы вето, быстренько собрала Володю и вместе с мужем отправилась к своей родне в Рязанскую область; и в августе внук под руководством деда и неусыпным надзором бабушки начал знакомиться с профессией военного – Родине служить. Он научился строить шалаши, рыть окопы, мастерить и управлять плотом, варить уху и кашу, в сырую погоду быстро разводить костер, ориентироваться по солнцу и звездам; работать над телом: плавать на время, подтягиваться и отжиматься – все это бодрило и придавало сил; и все людские страдания, которых он насмотрелся за два предыдущих месяца, подергивались туманом и становились мороком, который может остаться, а может и развеяться. И Володя понял, что профессия врача, хотя гуманна и необходима, но не для него. Он был рад, что научился оказывать первую необходимую помощь, но дальше расширять познания в этой области не стремился. Военное же дело его увлекало, или дед умел обучать так, что хотелось дальше заниматься и постигать эту трудную науку и ее основу – стратегию и тактику. И Володя поставил себе две стратегические цели – научиться рукопашному бою и прыжкам с парашютом – тактическое решение этих вопросов было отложено на осень.

Только по возвращении домой отец познакомил сына с семьей своего однополчанина, получившего назначение в их городок, и Володя, посмотрев в глаза десятилетней пухленькой девочки, увидел там такие тайны и загадки, что все остальное само собой отошло на второй план, и следующие полгода он находился в юношеских мечтаниях, связанных с первой влюбленностью тринадцатилетнего отрока.

Рядом с Тонечкой было так чудесно, что на остальное тратить время совсем не хотелось. Было даже неинтересно, о чем отец пишет в родовом дневнике – досконально и скрупулезно, как и все за что он брался. Тонечка затмевала все – с ней было удивительно светло и радостно, и что-то в душе пело от счастья. Правда, это счастье было не совсем полным – почему-то в школе к нему прилепился Вовка Оболенский, да так крепко, что и не оторвать. Раньше только приветами обходились, а теперь стали лучшие друзья; «И зачем только ему это нужно?» – задавал себе вопрос Володя, но ответа не находил. И этот самый новый друг и к Тонечке стал ходить за ним, как хвост. Но Володя был уже счастлив тем, что Тонечка хоть и уделяла им одинаковое внимание, но на Оболенского всегда смотрела сдержанным рассеянным взглядом, а на него (и он надеялся, что только на него) – нежно-ласковым, а иногда лукавым.

Прошло полгода, и влюбленность перестала мешать продолжать идти ранее намеченным курсом; и начались занятия в секциях самбо и юного парашютиста – так стал Владимир готовить себя к службе в десантных войсках. Вместе с дедом был разработан четкий план занятий и тренировок. Но дед всегда твердил – не только тело надо укреплять, но и дух. Но Володя за этот аспект не опасался: у него уже была путеводная звезда, его Тонечка, – все мысли, слова и дела он сверял с единственным на его взгляд верным критерием – одобрит ли это Тонечка или нет. В ней он видел те чистоту, свет и непорочность, которые не дадут сбиться с пути, какие бы соблазны и препятствия ни готовила судьба.

Володя продолжал руководствоваться дневником – в течение учебного года изучал теорию, а летом начиналась «производственная практика»: побывал разнорабочим и на стройке, и в типографии, и на молокозаводе, и на уборке хлеба. Сложение было крепкое, физические нагрузки только бодрили: тело тренированное – занятия физкультурой и спортом с детства в ежедневном «рационе». Никакой работы не чурался, делал все, что требовалось, не делил работу на «белую» и «черную». Просто знал, если надо сделать, то надо сделать. У него не возникало ни чувства брезгливости, ни чувства недовольства. Первым этапом наблюдал, как делают другие, обдумывал, как можно усовершенствовать процесс, и потом просто брал – и делал, и делал настолько, насколько мог по своему максимуму.

Рассматривая и обдумывая, с чем соприкасался, Володя все еще не видел занятия на всю жизнь. Твердо знал только одно: Тонечка – его верная спутница, но такой уверенности относительно профессии не испытывал. Даже с родными говорил на эту тему, но из полученных ответов четкая картинка не складывалась.

Дед и отец видели в своих профессиях: один долг перед Родиной, другой – перед людьми, а мама с бабушкой – долг перед семьей. И Володя подумал – может, поговорить с Тонечкой? Но что может об этом знать тринадцатилетняя девочка, и все же что скажет по этому поводу Тоня, ему было интересно.

Тонечка посмотрела ясными глазами, улыбнулась и произнесла: «Это же так просто, спроси себя и пойми ответ, идущий из сердца, это и будет верный путь». Володя знал, что Тонечка права – рядом с ней все становилось просто и понятно, – и из сердца пришло: сейчас время учебы, познавай, наблюдай, думай, иди вперед, и в свое время тебе все откроется.

В трудах и новых открытиях прошли три года.

– Надеюсь, ты готов, – торжественно объявил дед в день восемнадцатилетия, Володя и сам надеялся, что к армии он готов. Взяли в десантные войска – по всем стандартам подходил, и он провел два года «между небом и землей», потому как воспринимал годы армейской службы именно так: земля – это дом родной, где семья и Тонечка; а небо – это обитель ангелов, а он всего лишь солдат, поднимающийся ввысь на железной птице и соскальзывающий вниз при помощи купола парашюта. Ему нравилось Родине служить, но он понимал, что быть всю жизнь военным не для него; военнообязанным – вот это в самый раз, труба позовет, и он встанет в строй, но почему-то хотелось прожить свой век под мирным небом.

В армии одолевали думы о будущем. С семьей все было ясно – Тонечка подрастает и ждет, а вот профессия? И стал Володя всматриваться-вглядываться внутрь себя. Картинки были разные: он химик и разрабатывает новые лекарства от болезней; он технолог – следит за качеством продуктов питания; он хлебороб – и золотое зерно наполняет закрома Родины. Потом открывалась другая сторона натуры, и он представлял себя мастером, изготавливающим музыкальные инструменты. Но каждый эпизод начинался или заканчивался мостом, или мостиком, от самого крохотного, перекинутого через маленькую речушку, до огромного, соединяющего два берега, отстоящих друг от друга на километры. И Володя понял: возводить мосты – вот то, чем он действительно хочет заниматься.

Вернулся из армии и вместе с Тонечкой отправился в Москву, в институт: он – в строительный, она – в библиотечный.

Но строить красивые мосты, соединяющие берега, Владимиру не довелось. Да, институт он закончил, и закончил успешно. Но на первом курсе его окружила зеленая семнадцатилетняя молодежь. Пришлось брать на себя груз общественной работы и становиться комсоргом группы. Потом было бюро курса и факультета, а на четвертом он возглавил комитет комсомола института – деваться некуда, партия направила.

После института пошло-поехало по проторенной дорожке – куда партия направляла, там и «оборону держал». Закончил Высшую партийную школу и попросился на периферию, на трудный участок. Просьбу уважили, и очутился он с женой и дочерью-крохой в небольшом районном центре, в котором стал работать и обживаться. Его карьерный рост завораживал – Володя шагал широко, но от приглашений в столицу отказывался. Не готов он был менять вольную жизнь на столичную кабалу. Да, в глубинке размах не тот, но и надзорных инстанций в разы меньше, хотя Владимир Иванович их не опасался (всегда работал честно и с максимальной отдачей), но он был не готов к московским «интригам» и «чинопочитанию» высшего руководства, считая, что это отнимает слишком много времени и сил. А в маленьком городке и дела все успеваются, и на семью, и на рыбалку время остается.

Но было еще одно «увлечение-развлечение», которое в большом городе осуществлять было бы невозможно.

Владимир Иванович твердо знал, что в большем деле нужна команда единомышленником-сподвижников. Подбором этой самой команды он занимался, но довольно специфическим образом.

Было у него несколько навыков, которые Владимир Иванович освоил в дни юности под руководством деда Степана, жителя дома престарелых, где юный Владимир осваивал азы профессии врача.

Дед Степан был одинокий пенсионер, которого никто и никогда не навещал. Но Степан Егорович был личностью многогранной и разносторонней. Умело развлекался не только сам, но и окружающих тешил и веселой шуткой, и пантомимой, и эпиграммой. Но были у него и периоды затишья, когда он уходил в себя и сидел в комнате, уставившись в одну точку. В такие дни он не только ни с кем не общался, но и в пище себе отказывал. Но проходило два-три дня, и прежний лицедей-хорохор поднимался на поверхность, а тот, другой, отходил далеко в тень.

Володя начал свою деятельность в доме престарелых в первый день черной полосы деда Степана. Сердобольная тетя Паша-уборщица попросила Володю отнести деду Степану крепкого чая со сладким пирогом – может, все-таки поест, в другие дни он до чая со сладким очень охоч, загадочно добавила патриотка своего дела. И продолжила, пристально глядя на Володю: «Может, ты, деточка, ему внуком представишься, он и отойдет от своего уныния». И Володя, вооружившись горячим чаем с пирогом, отправился к деду Степану.

Дед сидел в кресле и смотрел в окно. Володя вошел, поздоровался, представил, что перед ним дальний родственник со своими милыми причудами, и стал расспрашивать, что бы ему такое сделать, чтобы потешить старого человека. Дед хранил молчание, но повернулся, посмотрел на Володю, пересел на стул лицом к молодому человеку и стал его разглядывать. Володе под этим взглядом стало немного не по себе, но стажировка в психбольнице дала себя знать – он глубоко вздохнул, сосчитал про себя до десяти и стал декламировать стих М. Ю Лермонтова «Бородино». Когда закончил, дед поднял большой палец вверх. Одобряет, решил Володя. Стихов он знал много, поэтому продолжил развлекать пенсионера. Дед Степан регулировал процесс: если стих ему нравился – сидел и внимательно слушал, а в конце поднимал большой палец; а если стих его чем-то не устраивал, через несколько строк большой палец направлялся вниз, и глаза закрывались. Володя сразу прекращал, рылся в памяти и выуживал следующий. И что удивительно, он никак не мог понять и ухватить критерий, по которому дед Степан оценивал стихи.

– Да, дедок не прост, – после часового чтения решил Володя; а закончив очередной стих и услышав жиденькие аплодисменты, понял, что концерт окончен. Что оставалось – поклониться и откланяться. Он так и сделал.

На следующий день он опять встретил тетю Пашу, которая сообщила следующее: «Не знаю, что ты там делал, но Степан Егорыч написал записку, в коей просит тебя и сегодня к нему пожаловать». Володе было лестно внимание старика.

– Кстати, – добавила тетя Паша, – дед Егор вчера вечером поужинал, чего раньше с ним в такие дни никогда не бывало. Так что иди, касатик, порадуй и сегодня одинокого дедушку, может, он в тебе своего внучка увидел.

Когда Володя зашел в комнату деда, сначала подумал, что ошибся дверью – перед ним предстал черноволосый мужчина с усиками и бородкой, в хорошо сидящем костюме и явно куда-то спешащий. Володя извинился за вторжение и хотел побыстрее ретироваться. Но когда повернулся к двери, за спиной услышал удовлетворенный смешок. Володя инстинктивно повернулся и увидел, как «незнакомый» человек начинает отклеивать усы и бороду, снимать парик и превращаться в деда Степана.

– Как же все-таки легко человеку обмануться. Побольше растительности на лице и голове, и уже не узнать. Заходите, молодой человек, и позвольте представиться – Степан Егорович Семенов-Стрешнев, провинциальный актер и лицедей, отлученный от театра, но не утративший профессиональных навыков. – С этого момента Володя подружился с дедом Степаном, который отвечал ему тем же. Вот под руководством Степана Егоровича Володя и постиг основы перевоплощения: и как внешность изменить, и голос, и рост, и объем талии. Но дед Степан почему-то упирал на то, что внешние изменения – это игрушки для мало взыскательной публики; основное же – когда ты внутренне научишься ощущать себя другим человеком – что не притворяться ты будешь кем-то другим, нацепив парик да накладной живот, а когда, будучи от природы худощавым, сможешь ощутишь себя грузным, с одышкой, еле волочащим ноги – тогда и никакой парик тебе не будет нужен, достаточно просторной одежды; и серьезно добавил: «Только когда научишься эти самые личины менять, сам себя среди них не потеряй».

Эти уроки мастера Володя помнил и иногда применял. А острая необходимость в них появилась, когда для работы команду себе подбирал.

У Владимира Ивановича была для решения этого вопроса разработана специальная схема. Кандидат на должность принимался обязательно с трехмесячным испытательным сроком, также подписывались должностные обязанности с четким перечнем функций, но туда еще включались нормы поведения, которыми должен руководствоваться претендент. Владимир Иванович писал должностные инструкции сам, советуясь со специалистами; формулировки были четкие, ясные, простые для восприятия, не допускающие двусмысленного толкования, – это закрывало профессиональное направление, а в вопросах чести и достоинства было все гораздо сложнее. У Владимира Ивановича даже отдельная брошюра появилась, где были собраны примеры многочисленных ситуаций из практической работы. Юристы смеялись – как бы нам к прецедентному праву не скатиться, – но Владимир Иванович был в своих позициях тверд и пояснял: «Советский судья стоит на двух ногах: одна – закон, вторая – нормы социалистической морали и нравственности». На этом шутки и заканчивались.

Но кроме проверки профпригодности, была еще одна вещь, которая непременно тестировалась Владимиром Ивановичем, – это умение решать нестандартные и трудные вопросы-ситуации. Владимир Иванович пристально наблюдал, как этот самый новобранец встречает эту самую трудную задачу, которую решить должен. За свою практику Владимир Иванович увидел-нащупал три варианта поведения: первый и для ситуации очень полезный – когда человек старается ситуацию уладить, снять разногласия, прийти к консенсусу сторон – погасить спор-огонь, одним словом; второй – когда попытки решить вопрос не дают никаких видимых результатов и все остается в первоначальном состоянии; и третий – когда человек, может, и сам того не ведая, своими действиями подливает масло в огонь и проблему множит. И если испытуемый относился к третьей категории, Владимир Иванович брал грех на душу и начинал выискивать причины, чтобы от такого человека освободиться, так как был твердо убежден – с таким человеком никаких положительных результатов достичь нельзя, потому как затраты и вложения, сделанные в такого человека, никогда не окупаются, а выходит только одно отрицательное сальдо. Правда, в таких ситуациях он вспоминал одного руководящего работника, с которым его свела жизнь, – тот мог работать, и успешно, с любым контингентом, он никогда никого не искал и не подбирал, а брал, как говорится, что под руку подворачивалось, и успешно дела делал. Но это был единственный человек на памяти Владимира Ивановича, и он хорошо понимал, что он до таких высот еще не дотягивает, да и сомневался, что когда-нибудь дотянет. Поэтому для него подбор работоспособного коллектива, на который он мог положиться, был одной из забот, которой он уделял большое внимание.

Но Владимир Иванович также стремился сделать этот процесс незаметным для постороннего глаза и неощутимым для испытуемого; и, чтобы этого достичь, надевал на себя разные личины – перевоплощался и внешне, и внутренне: у него были и парики разных мастей, усы и бороды; накладные брови, тампоны в нос и в рот; накладной живот и сутулая спина и различная одежда; но иногда ситуация требовала перевоплощения без должной подготовки – и тогда в ход шшли гель для волос – и волосы «прилипали» к голове «политическим зачесом», и очки с затемненными стеклами, а Владимир Иванович превращался в занудливого педанта с тонким брюзжащим и дребезжащим голосом, постоянно срывающимся на крикливые высокие ноты; с какой-то вихлявой походкой, и все тело становилось подергивающимся, как будто от неудовольствия, что его потревожили и сорвали с насиженного места. Выдерживать такого субъекта не мог никто, даже самые выдержанные; все от него старались избавиться как можно быстрее, а дамочки так вообще сторонились.

Этот образ-персонаж однажды сам выскочил-выпрыгнул из Владимира Ивановича, когда одна приезжая фифа положила на него глаз и решила прибрать к рукам. Она довольно давно этим промышляла, используя свое положение, и, увидев видного красавца при должности, мимо пройти не смогла и решила присовокупить в свою коллекцию. Вот тут-то уроки деда Степана обрели реальное воплощение. Володя и раньше пробовал перевоплощаться, только больше на грим надеялся – без грима он чувствовал себя неуверенно. Но случай помог – грубо одергивать московскую гостью при должности и связях в столице благоразумие не позволило, да и с женщинами Владимир Иванович вел себя всегда как рыцарь, но в этот раз понял, что рыцарство только навредит. Внутри что-то щелкнуло – он подошел к барной стойке, хлопнул рюмку водки, заказанную другим, нагловато посмотрел на московскую львицу, которая от него ни на шаг не отходила, и стал тонким визгливым голосом отвешивать ей сомнительные комплименты, шептать скабрезности на ушко, брызгая слюной, цепляться к каждому слову и доказывать свою правоту. Через десять минут Владимир Иванович заметил, что дамочка начинает терять к нему интерес – она стала походить на лампочку, которая горела-горела, да вдруг погасла, по желанию самой хозяйки; еще через десять минут дамочка куда-то заторопилась, и через минуту ее и след простыл. Владимир Иванович поспешил в туалет умыться – пот с него лил ручьем. Но со временем образ хамоватого сплетника-зануды стал даваться проще. Когда стало получаться совсем легко, он провел эксперимент на Тонечке. Но жена быстро вывела своего Володю на чистую воду. Не успел он в роль войти – только глаза стали хамовато-наглыми, – Тонечка посмотрела на него долгим взглядом врача-психиатра, и все желание проводить эксперимент куда-то улетучилось. Правда, он с Тонечкой поговорил на эту тему и добавил, что хотел проверить, хорошо ли ему перевоплощение дается.

– Наверное хорошо, – улыбнулась жена, – но прошу тебя дома таких опытов не ставить; ты только взгляд изменил, а моя чашка уже трещинами пошла, так что пожалей и меня, и посуду.

Пришлось Владимиру Ивановичу анализировать свое перевоплощение самостоятельно. Превращаясь в хамоватого зануду-брюзгу, он ощущал себя как эквилибрист, ловко балансирующий между состояниями хамства, занудства и недовольства. В жизни он с таким «коктейлем» не встречался. Если хам – то хам, зануда – так зануда, брюзга – так всем недовольный тип; но у него, проявляясь одновременно, эти качества давали такую горюче-ядовитую или огнеопасно-токсичную смесь, выдержать которую никто не мог. И Владимир Иванович благодарил небеса, что в обычной жизни он избавлен от проявлений этих субличностей, которым место в сундуке кукольника, и был рад тому, что они обретают жизнь только по желанию кукловода-хозяина.

Владимир Иванович перелистывал свои годы, как страницы старого дневника. Он часто вспоминал фразу одного рабочего, услышанную в юности: «Человеку хорошо живется, когда из дома он спешит на работу, а с работы – домой». И Владимир Иванович испытывал те же чувства – ему было хорошо и на работе, и в семье. На работе ему всегда удавалось решать, и хорошо решать все вопросы, встающие перед ним, а приходя домой, он погружался в атмосферу любви, радости и счастья, которую дарили ему жена и дочь.

Но Лиде исполнилось десять, и от жены поступили первые тревожные сигналы относительно дочери, и Владимир Иванович, как всегда засучив рукава, ринулся в бой решать этот вопрос. Но почему-то этот вопрос с каждым годом не только оставался не решенным, а плодил и множил вокруг себя проблему на проблеме. Он все ожесточеннее бился с проблемой и дочерью, но ничего хорошего ни от одной из них добиться не мог. Синие глаза дочери метали громы, отца – молнии. Активные действия менялись пассивными – оба уходили в глубокую оборону, - переставали здороваться по утрам, но продолжали вести борьбу, пусть и молчаливую. И первый раз в жизни Владимир Иванович почувствовал, что терпит поражение, и от кого? От своей дочери, которую, пусть и тайно, но все равно обожал.

Разговор с женой не помог. Тонечка только тяжело вздохнула и тихо произнесла: «Я не знаю, что делать, но воевать ни на чьей стороне не буду. Вы оба – единственные и самые дорогие мне люди; подумай, может, тебе перестать желать от дочери то, что она не хочет, а может, и не может сделать, позволь ей быть такой, какая она есть. Мне невыносимо наблюдать за вашими поединками – в войне победителей нет, все стороны несут потери, а ваша схватка мне все больше напоминает смертельную; прояви мудрость и прекрати все это и не требуй от дочери того, чего она не в силах совершить. Пусть живет как хочет – прими этот факт и отпусти от себя все те надежды, которые ты с ней связывал и на нее возлагал».

Владимир Иванович хотел последовать совету жены. Но в Лидиной судьбе случилась перемена – она собиралась стать матерью. Девочки перебрались на дачу, и опять в семье воцарилась гармония. Владимир Иванович возблагодарил небеса за то, что все вернулось на круги своя.

Больше года Владимир Иванович блаженствовал – а любимых девочек стало трое. Когда узнал о беременности дочери, подумал – пусть будет внучка, а потом когда-нибудь и внучок. Он захотел излить на девочку всю любовь, которую носил в сердце к дочери, но крайне редко ее проявлял и показывал; и принял решение: к внучке буду относиться по-другому и говорить ей все то, что чувствую, пусть ребенок станет моим другом.

Но вскоре опять заполыхал огонь вражды с дочерью, который за полтора года на месте сада любви оставил черное пепелище, покрытое, как туманом, жгучей обидой. Все это поселилось внутри и стало разъедать и душу, и тело. И только редкие всполохи нежности, которые Владимир Иванович изредка дарил жене и внучке, напоминали ему о том обещании, которое он дал себе, но исполнить не смог: и, попросив прощение у трех своих девочек и поняв, что семейные проблемы для человека самые сложные, – тихо покинул этот мир.