часть 1. Родина-Мать...

И небеса падут стеклом сожженных душ,
А от земли чадит надежда еле слышно.
За нами вновь пока что не придут
Пока любить способны, верить, слышать

И волнорезом небоскребов до Звезды,
Одной единственной, такой родной навеки,
Уходят тропкой снов твои мечты
О том, как быть и оставаться человеком.

В четыре-пять лет мир — это сплошная магия! Всё вокруг кажется чудом! Нигде нет зла, отчаянья и боли, ещё не все открыты острова и океаны и за каждый углом ждут сказки с обязательно добрым концом. Меня учили любить жизнь, ничего не бояться. Мать ещё требовала молиться Богу_на_дощечке и держаться правильных людей, но гены… Гены заставляли искать, Служить и выбирать свой Путь.

Мы в тот год решили забрать из Волгограда бабушку к нам, в Москву. Этого требовала мать, мотивируя что так можно будет отправлять меня ей на всё лето и каникулы, а также бабушка старенькая — можно будет присмотреть. Я тогда не понимала почему отец срывается и орет на странного парнишку с дергающимися руками, который регулярно заходился смехом. Хорошо же человеку — пускай смеется! Не знала я что мало найти денег и купить квартиру в Москве, нужно чтобы кто-то выписался, чтобы ты мог в место него туда прописаться! Не помнила я и кучи бумаг, оформлений, толкотни, уговоров и угроз, возни с большой грузовой машиной, воплей что грузчики что-то пока везли сломали, а что-то продали на сторону. Но помнила их: пластиковые бутылки с крупами. Их было много, наверное, даже слишком — половина грузовика была мебель, книги, а половина крупы. И тогда, грузчикам, за работу кроме денег отец отдал по паре двухлитровых бутылок pepsi каждому, наполненных волгоградским пшеном. Парни были в восторге и радовались. Небо было пронзительно голубым, а трава ещё стояла зеленой. Все были ещё живы.

Мы тогда забирали бабушку из Волгограда к нам, поближе, в Москву, Парень, с которым мы менялись квартирами, согласился переехать в бабушкину «трешку» в центральном районе Волгограда, оставив нам уютную однокомнатную квартирку на окраине столицы. Шестой этаж, окна на детский сад и остановку, уютный дворик рядом с бомбоубежищем и громыхающий старый лифт. Это потом я узнаю что парень был «психически больной», переселялись мы по какой-то трудно доставаемой квоте, документы на его согласие были чуть ли не принуждённо оформленными, а обмен был для нас баснословно грабёжным, но тогда меня это не волновало. Рядом наконец-то была любимая бабушка, солнце светило и казалось, что жить можно вечно.

Через месяц в Волгограде умер дядя Витя.

Я его никогда не знала, ни разу не видела живым. Он жил в своём доме, где-то на окраинах Города. Рядом с кладбищем и памятником солдату. Детская память причудлива. Уже потом, много лет спустя, когда я искала по карте адрес, то это были совсем не окраины. И кладбище, оказывается, тоже было далеко, а памятник Паникахе вообще стоял на одной из центральных улиц. Но тогда, мне казалось, всё совсем иначе, словно весь огромный Город сжался до маленькой улочки, всё было близко и рукой подать и только адреса почему-то разные.

Дом у дяди Вити мне показался большим. Он был одноэтажным, но с подполом. Помимо сеней с инструментом там была зала, кухонка и три отдельные комнаты — дядя слыл «зажиточным». Вдова оказалась женщиной дородной со сварливо звонким голосом, а дочь высокой, стройной и спокойной. Вообще две ветки старого Города не очень ладили. Макаровы вечно фыркали на Наливаевых что подобрали к себе служивых дворняжек. Наливаевы обычно огрызались, что в Революцию таких «белоручек» стенке ставили и были правы.

Макаровы были потомственными управленцами. Это сейчас называют «менеджмент», а тогда были другие названия и определения: партийный человек, управленец, производственник, кулак… И Макаровы подходили под них подо все сразу. Свои посты они часто занимали ещё с царизма, но делали это так, что даже в Революцию их почти не тронули.

Наливаевы были из потомственных стрельцов, а после служивых. По части сохранившихся документов они восходили к сотнику и его дружине, которых во времена Ивана Грозного послали в охрану южных рубежей и основание аванпостов, одним из которых и станет град Царицын. Служивых род поставлял исправно: наши мальчишки и девчонки уходили и несли службу до Романовых, при и после. Своей стране, земле и людям, оставшимся за спиной.

И как бы две ветви не ссорились, как бы не ругались, но было то что объединяло их: родная земля. И тут выяснялось, что каждый был на своём месте: одни умели рассчитывать и управлять, вторые это исполнять так, чтобы был нужный результат был правильно достигнут! Когда грянула Великая Война, Сталинград выставил всех: и белоручек управленцев и закаленных служивых. Единым фронтом, под одну шинель. Не щадя ни жён, ни стариков, ни детей… И об этот слаженный сотнями лет костяк сломался хребет чуждой этим степям военной машины. Война, которую потом будут учить по книжкам и кино, пропитала каждый сантиметр земли и саму душу Города, но тогда, впервые отправляясь туда я всего этого не знала. Усталый состав с номером 001 неспешно полз из Москвы на юг. В купе было скучно, а пейзаж за окном не отличался разнообразием. Для маленького ребенка восемнадцать часов без права выйти из купе, если только в туалет, были форменным адом. Но всё изменилось утром… За ночь лесополоса отступила, открыв степь до самого горизонта, казалось, стало только скучнее, но мы уже подъезжали.

Когда я впервые увидела Её, то поняла, почувствовала, приняла где-то внутри ещё не осознавая, всю эту мощь и силу как эталон. Она возвышалась над Курганом, подняв меч, а мы неслись, стуча колесами, ей на встречу. И даже теперь, столько лет спустя, тот монумент так и останется в душе негасимым символом самого выбора: Служить. Своей земле и людям за спиной. Мать тогда ещё ругалась, требовала, чтобы я села спокойно и не елозила у окна… Ей было не понять. Зато поняла я! Это было похоже на зов, словно сам Город улыбался и ждал. На вокзале нас, конечно же ждали, встречали. Вечные таксисты старались урвать клиента, звонко голосила бабка с пирожками, чинно вышагивали милиционеры. Первый прибыл! Толкучка в вокзале, передохнуть, поздороваться. Несмотря на хорошее освещение, сам вокзал мне всегда казался тёмным. Свет не мерк, не тух, но словно становился искрящей тьмой в этих стенах. И мы прошли сквозь это здание в залитый светом и зноем Город. Тут уже солнца было непривычно много. Свет пронизывал Город, заглядывал в окна, окунался в зелень листвы и, словно калейдоскоп, отражался от ряби волн Волги. А под тенью натянутых тентов и листвы везде ждали Имена… Именно таким в первый раз меня встретил Сталинград. Почти на каждом доме были памятные доски, а почти в каждом дворе стоял или памятник, или бюст или стела. И насколько Город купался в солнечном свете, настолько же от земли прорастали Имена. Они сталкивались где-то посередине, образуя едва заметную рябь воздуха над асфальтом: Свет жизни и Тьма расплаты…

А мне было без месяца пять лет, и я не могла до конца это понять. Не хватало детству в мирное время именно понимания боли, смерти и ужаса случившегося на этом клочке земли. Понимания не было, но ощущения и принятие были. Они проникали под кожу с яркими солнечными лучами, сухим ветром и едва заметной зыбкой рябью раскалённого асфальта. Они звали за собой исполнить долг. Старый, незыблемый долг крови. И я окуналась в улочки и дворы, как в обещание вернуться, исполнить… Это потом, тридцать лет спустя, выросшая, но так и не повзрослевшая девчонка напишет Городу: «И небеса падут стеклом сожженных душ…» И Сталинград откликнется, узнав, признав и ожидая.

Останавливались мы тогда у родственников. Бабушка Валя поехала сразу в дом умершего, как такого требовал внутренний протокол, а мы поехали к родителям моего отца. Бабушка Нелли жила недалеко от вокзала. И всего в квартале от Планетария. После войны ей и моему ещё живому деду выдали двухкомнатную квартиру под самой крышей в свежепостроенном пленными немцами доме. И вот там, спустя пол века, под всё той же крышей остановились мы. Вечерами там трындели птицы, а ночами попискивали летучие мыши. Вторая бабушка оказалась человеком удивительно светлым. Если Валя, бабушка по матери, была местная и прошла войну в самом Городе, то Нелля была родом с Новосибирска. Она вся была под стать молодому сибирскому Городу: сильная, двужильная, светлая и умеющая любить. Невысокого роста, сухая, она прижилась на волжских ветрах природной стойкостью и непоколебимостью. Придя на Волгу в качестве операционной медсестры вместе с медсанбатом сибирского пополнения, она штурмовала Волгу и шла до самой Европы вынося, леча и спасая. И потом, вернувшись в перемолотый этими военным жерновами Город, она снова шла туда, где нужно было выносить, лечить и спасать… А Города живут дольше людей, они умеют помнить, любить и ценить нас, скоротечных, спешащих, мелькающих в их истории. Они умеют быть благодарными и самим людям, и их потомкам.

На следующий день, пока бабушка Валя выполняла обязательные процедуры, мы с родителями поехали в Город. У подъезда нас нагнал тощий мужчина в черной одежде. Гражданский костюм смотрелся на нем неуверенно, словно это он одолжил себе человека на какое-то сверхсекретное задание. Поговорив с полчаса, он о чём-то договорился с родителями, и мы наконец поехали гулять! Меня ждал музей, аллея героев, панорама и Мамаев Курган.

Курган — это не просто главенствующая высота над Городом, не просто мемориал о прошедших боях, нет! Где-то там, глубоко внутри, спит чутким сном душа и сердце этого места. Под огромными бетонными плитами, защищенное списками имён, они жили и поддерживали живущих тут. И в это самое место привели меня. Я осторожно и тихо бродила по залу, восхищённо любовалась этими грубыми, словно рубленными из камня, скульптурами и замирала от звука в ретрансляторах. Потом мы вышли на улицу у самого подножия скульптуры. Город был как на ладони: он жался к воде, словно его сдувало с пылью степей в эту бескрайнюю синь Волги.

Когда мы уже уходили, я не выдержала и уже у самой остановки обернулась к монументу. Сложно сказать почему, но тогда я ощущала этого Город, и весь мемориал, как его часть, живым. Словно это человек, с которым можно было сесть рядом на лавочку и молчать. Говорить не хотелось, как не хотелось расспрашивать о той войне ни бабушку Валю, просидевшую всю Сталинградскую битву в щели-полуземлянке на окраине Краснооктябрьского района, ни бабушку Нелли, прошедшую всю битву медсестрой при хирургии. С ними хотелось об этом молчать и понимать. Осознание, тяжесть, невозможность того подвига губили любые слова. И только молчание оседало, просачивалось под кожу, пытаясь заполнить мелкое тельце и отыскать в нём родную душу.

На остановке было немноголюдно. Мы ждали трамвай, который должен был увезти нас в сторону обширного частного сектора на Баррикадах. Я любовалась монументом, а когда обернулась на звук трамвая, то поняла, что стою на остановке одна.

Совсем…