Глава вторая. Двойник

                ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

                Часть первая. «Я пойду по трудной дороге!...»

      Духовной жаждою томим,
      В пустыне мрачной я влачился, —
      И шестикрылый серафим
      На перепутье мне явился.
      П у ш к и н

      Я к добрым людям пойду…
      А добрые люди живут по честности...
      Д о с т о е в с к и й


              II. «Двойник». Психологический этюд

     Ночной приятель его был не кто иной,
     как он сам, — сам господин Голядкин..., —
     одним словом, что называется,
     двойник его во всех отношениях.
     Д о с т о е в с к и й

     Читающая публика с особым интересом и нетерпением ждала нового произведения  молодого Достоевского. Перед автором «Бедных людей» стояла задача представить на суд читателя  такое произведение, которое по значимости не уступало бы его дебютному роману.
     Замысел  новой повести возник у писателя  еще весной и начал осуществляться  летом 1845 года, когда он гостил у своего брата Михаила в Ревеле. «В 1845 году я <...> начал летом, уже после знакомства с Белинским <...> вторую мою повесть "Двойник, приключения господина Голядкина"», —  вспоминал Федор Михайлович. Завершить новую повесть за лето, как хотел, ему не удалось. Работа над «Двойником»  продолжалась  в течение всей осени уже в Петербурге.Об этом Достоевский в шутливой форме сообщал в письме к брату  Михаилу: «Яков Петрович Голядкин выдерживает свой характер вполне. Подлец страшный, приступу нет к нему; никак не хочет вперед идти, претендуя, что еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло, то и он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет? Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру. Он уж теперь объяснился с е<го> превосходительством и, пожалуй, (отчего же нет) готов подать в отставку. А меня, своего сочинителя, ставит в крайне негодное положение».
    
     По возвращении из Ревеля Достоевский часто бывает у Белинского, который, по его словам, к нему «донельзя расположен» и видит в нем «доказательство перед публикою и оправдание мнений своих». Виссариона Григорьевич, с нетерпением ожидавший следующего — после «Бедных людей» — произведения Достоевского, по словам писателя, «с самого начала осени 45 г. очень интересовался этой новой моей работой». Белинский «понукает» Достоевского «дописывать Голядкина» и уже разгласил о нем во всем литературном мире и чуть не запродал Краевскому».
     Позднее, в «Дневнике писателя» Достоевский отметил, что «Белинский, с самого начала осени 45 - го года, очень интересовался этой новой моей работай. Он повестил об ней, еще не зная ее, Андрея Александровича Краевского, у которого работал в журнале, с которым и познакомил меня и с которым я и уговорился, что эту новую повесть «Двойник» я, по окончании, дам ему в «Отечественные записки» для первых месяцев наступающего 46 -г о года».
   
      Связав себя обязательством представить текст повести в «Отечественные записки» для публикации в первом номере  журнала на 1846 год, Достоевский писал брату: «Голядкин до сей поры еще не кончен; а нужно кончить непременно к 25-му числу <…>. Голядкин выходит превосходно; это будет мой chef-d'oeuvre» (шедевр, фр). Однако 25 -го ноября повесть не была закончена, и работа над ней продолжалась вплоть до самого выхода в свет книжки «Отечественных записок». 
    
     В начале декабря  Белинский устраивает  вечер для чтения новой повести Достоевского. На собрании кружка «неистового Виссариона» начинающий писатель прочел несколько глав из «Двойника». «Три или четыре главы, которые я прочел, —   вспоминал Федор Михайлович, —  понравились Белинскому чрезвычайно (хотя и не стоили того)».
     Повествование  в «Двойнике» ведется не в форме исповеди, как в «Бедных людях», а от лица нейтрального фиктивного рассказчика. Действие повести ограничивается четырьмя днями из жизни титулярного советника Якова Петровича Голядкина.
     Сюжет «Двойника» изначально определяется волей  героя  Голядкина к утверждению собственной личности в борьбе за достижение соответствующей ей жизненного статуса. В личном плане пределом его честолюбивых мечтаний становится женитьба на дочери его благодетеля,  Неурядицы на любовном и общественном поприще  он мотивирует кознями врагов, сговорившихся погубить его. И поэтому  причину всех несчастий  ищет в окружающих его людях.
     В отзыве о «Двойнике» Белинский написал: « Герой романа — г. Голядкин — один из тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях нашего общества. Ему все кажется, что его обижают и словами, и взглядами, и жестами, что против него всюду составляются интриги, ведутся подкопы». 
     Робкий маленький чиновник запуган императорским Петербургом, преследующим его своим бдительным оком и окружающим своими тайными силами. Это и приводит его к безумию.  Он сходит с ума «вследствие неудачного разлада бедных остатков его человечности с официальными требованиями его положения». Ему понравилась девушка из высшего чиновного круга; но, как искатель незавидный, он был отстранен — «и вот тут-то перевертываются вверх дном все его понятия». Социальная драма Голядкина перерастает в его душевную трагедию.
    
     Достоевский  создает  «углубленный психологический этюд раздвоения личности, то есть острого душевного страдания одного заурядного чиновника, пораженного грубой и страшной поступью жизни, безжалостно извергающей из своего круга этого незаметного и безобидного человека якобы по доносу тайного соглядатая, созданного его больным воображением». Он «прибегает к фантастическому приему двойничества: рядом с Голядкиным-старшим появляется его близнец Голядкин-младший, схожий с ним как две капли воды и чудесным образом имеющий с ним одно имя и фамилию. Герои-близнецы близки, однако, не только внешне, но и по своей духовной сущности: оба они принадлежат к миру чиновничества, имеют одну и ту же довольно ограниченную жизненную программу — продвинуться по службе и занять достойное положение в обществе. Разница между ними лишь в том, что первый хочет достичь ее прямым и честным путем, а второй — через подхалимаж и интриганство».
    
     На чтении присутствовали в числе прочих И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, П. В. Анненков. Иван Сергеевич прослушал лишь половину того, что  прочел автор, похвалил и уехал, очень куда то спешил. Подробно высказался Белинский. Об этом вечере вспоминали Григорович и Анненков. «Белинский сидел против автора, —  писал Григорович, — жадно ловил каждое его слово и местами не мог скрыть своего восхищения, повторяя, что один только Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей» (Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961). Анненков рассказывал иначе: «Белинскому  нравился и этот рассказ по силе и разработке оригинально–странной темы, но мне, присутствовавшему при этом чтении, показалось, что критик имеет еще заднюю мысль, которую не считает нужным высказать тотчас же. Он беспрестанно обращал внимание Достоевского на необходимость набить руку, что называется, в литературном деле» (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960).  По воспоминаниям Анненкова, Белинский высоко оценил «силу и полноту разработки оригинально странной темы», указав Достоевскому лишь на «необходимость более легкой передачи своих мыслей» и посоветовав «освободиться от затруднений изложения».
    
     Во время работы над новой повестью Достоевский был уверен, что герой удался ему, считая Голядкина своим chef-d';uvre (шедевр, фр.); предварительные отзывы, в которых «Двойник» называли гениальным произведением, вторым по значению после «Мертвых душ». Это воодушевляло молодого писателя. Когда работа приближалась к концу, Достоевский написал брату Михаилу: «Это будет мой шедевр».
     28-го января Достоевский завершает работу на повестью «Двойник» и передает ее редактору-издателю А. А. Краевскому для публикации в его учено-литературном журнале «Отечественные записки». Здесь, во главе с В.Г. Белинским публиковались князь В.Ф. Одоевский,  граф В.А. Соллогуб,  А.И. Герцен, Т.Н. Грановский, М.Н. Катков.
     После передачи новой повести для публикации, Федор Михайлович практически сразу же переезжает на новую квартиру в доме N 9, купчихи У.К. Кучиной  у Владимирской церкви, на  углу Гребецкой улицы и Кузнечного переулка. «Я переехал с квартиры и нанимаю теперь две превосходно меблированные комнаты», — сообщает он в письме брату Михаилу.
    
     1-го  февраля  повесть  «Двойник» с подзаголовком «Приключения господина Голядкина» и подписью: Ф. Достоевский была опубликована во втором номере «Отечественных записок». Здесь же публикуется заметка  Белинского о выходе в свет «Петербургского сборника»  с упоминанием о «Бедных людях. Критик пишет, что это «имя совершенно неизвестное и новое, но которому, как кажется, суждено играть значительную роль в нашей литературе»; далее он обращает также внимание читателей на печатаемую в этом же номере повесть того же автора «Двойник».Достоевский, в тот же день, посылает брату «Петербургский сборник» и письмо с изложением статей о  «Бедных людях» в «Северной пчеле», «Иллюстрации» и «Библиотеке для чтения». В письме он замечает:
     «Любезный брат,
     Во-первых, не сердись, что долго не писал. Ей-богу, некогда было, и сейчас докажу. Главное, что меня задержало, было то, что я до самого последнего времени, то есть до 28-го числа, кончал моего подлеца Голядкина. Ужас! Вот каковы человеческие расчеты: хотел было кончить до августа и протянул до февраля! Теперь посылаю тебе альманах. «Бедные люди» вышли еще 15-го. Ну, брат! Какою ожесточенною бранью встретили их везде! В «Иллюстрации» я читал не критику, а ругательство. В «Северной пчеле» было черт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина.<...> Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают. (Альманах расходится неестественно, ужасно. Есть надежда, что через 2 недели не останется ни одного экземпляра.) Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся — мне славу, дурачье, строят. До того осрамиться, как «Северная пчела» своей критикой, есть верх посрамления. Как неистово-глупо! Зато какие похвалы слышу я, брат! Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В «Библиотеке для чтения», где критику пишет Никитенко, будет огромнейший разбор «Бедных людей» в мою пользу. Белинский подымает в марте месяце трезвон.  Одоевский пишет отдельную  статью о «Бедных людях». Соллогуб, мой приятель, тоже. Я, брат, пустился в высший свет и месяца через три лично расскажу тебе все мои похождения. <...>
     Сегодня выходит Голядкин. 4 дня тому назад я еще писал его. В «Отечеств<енных> записках» он займет 11 листов. Голядкин в 10 раз выше «Бедных людей». Наши говорят, что после «Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное, и чего-чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно, Голядкин удался мне донельзя. Понравится он тебе как не знаю что! Тебе он понравится даже лучше «Мертвых душ», я это знаю».

     Фрагменты повести «Двойник».

     «Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл наконец совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он совершенно, или всё еще спит, наяву ли и в действительности ли всё то, что около него теперь совершается, или —  продолжение его беспорядочных сонных грез». (Так начинает свое развитие повесть Достоевского «Двойник. Приключения господина Голядкина» в журнальной редакции 1846 года).

     «Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей». ( Позже  это произведение Достоевским будет переименовано в  «Двойник. Петербургская поэма» и  роман «авантюрный» приобретет новые, «романтические» черты).

     «Таинственный человек остановился прямо против дверей квартиры господина Голядкина, стукнул, и (что, впрочем, удивило бы в другое время господина Голядкина) Петрушка, словно ждал и спать не ложился, тотчас отворил дверь и пошел за вошедшим человеком со свечою в руках. Вне себя вбежал в жилище свое герой нашей повести; не снимая шинели и шляпы, прошел он коридорчик и, словно громом пораженный, остановился на пороге своей комнаты. Все предчувствия господина Голядкина сбылись совершенно. Всё, чего опасался он и что предугадывал, совершилось теперь наяву. Дыхание его порвалось, голова закружилась. Незнакомец сидел перед ним, тоже в шинели и в шляпе, на его же постели, слегка улыбаясь, и, прищурясь немного, дружески кивал ему головою. Господин Голядкин хотел закричать, но не мог, — протестовать каким-нибудь образом, но сил не хватило. Волосы встали на голове его дыбом, и он присел без чувств на месте от ужаса. Да и было от чего, впрочем. Господин Голядкин совершенно узнал своего ночного приятеля. Ночной приятель его был не кто иной, как он сам, — сам господин Голядкин, другой господин Голядкин, но совершенно такой же, как и он сам, — одним словом, что называется, двойник его во всех отношениях». (Первая встреча г. Голядкина с его «двойником» в журнальной редакции 1846 года) .

     «Когда же очнулся, то увидел, что лошади несут его по какой-то ему почти незнакомой дороге; направо и налево чернелись какие-то леса; было глухо и пусто. Кругом ни души живой. Пошел снег. Тоска давила кошмаром грудь господина Голядкина-старшего. Ему стало страшно... Весь в изнеможении, в тоске, в агонии, весь оробевший, убитый, прижался он плечом своим к плечу молчаливого Крестьяна Ивановича... Но вдруг в ужасе от него отшатнулся и прижался в другой угол кареты. Волосы его поднялись дыбом. Холодный пот катился по его вискам. Он взглянул —  и обмер от ужаса... Два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блистали эти два глаза... Глаза эти близились-близились к господину Голядкину... Он уже слышал чье-то прикосновение к себе, чье-то жгучее дыхание на лице своем, чьи-то распростертые над ним и готовые схватить его руки. Это не Крестьян Иванович! Кто это?.. Или это он?.. он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович. "Нужно бутылки врагом не бывать", —  пронеслось в голове господина Голядкина... Впрочем, он ничего уж не думал.—  Медленно, трепетно закрыл он глаза свои. Омертвев, он ждал чего-то ужасного —  ждал... он уже слышал, чувствовал и — наконец...
Но здесь, господа, кончается история приключений господина Голядкина». (Завершение повести «Двойник. Приключения господина Голядкина» в журнальной редакции 1846 года).

     Впоследствии то, что было очевидным для современников, знавших процесс работы над произведением и имевших дело с текстом журнального издания 1846 года, совершенно запуталось  в оценках критиков, анализировавших текст сокращенной редакции 1866 года.
    
     Отзывы  на журнальную публикацию «Двойника»  были в основном неблагосклонны. Авторы статей сочли произведение неудавшимся как в плане содержания, так и в художественном отношении. Образное мышление писателя оказалось настолько смелым, что современники не вполне поняли его замысел.  Даже Белинский растерялся и стал сомневаться в таланте молодого автора. Его суждение  о молодом Достоевском  содержится в рецензии на «Петербургский сборник». 
     «С первого взгляда видно,— пишет он, — что талант г. Достоевского не сатирический, не описательный, но в высокой степени творческий и что преобладающий характер его таланта – юмор. Он не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое дается опытом и наблюдением: нет, он знает их и притом глубоко знает, но а priori, следовательно, чисто поэтически, творчески.Его знание есть талант, вдохновение. Мы не хотим его сравнивать ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют. Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный, который сразу, еще первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта. Что же касается до его отношений к Гоголю, то если его, как писателя с сильным и самостоятельным талантом, нельзя назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать, что он еще более обязан Гоголю, нежели сколько Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях обоих романов г. Достоевского («Бедных людей» и «Двойника») видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы; но со всем тем, в таланте г. Достоевского так много самостоятельности, что это теперь очевидное влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими недостатками, хотя тем не менее. Гоголь навсегда останется, так сказать, его отцом по творчеству.<...>
     Как талант необыкновенный, автор нисколько не повторился во втором своем произведении, – и оно представляет у него совершенно новый мир. Герой романа – г. Голядкин – один из тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях нашего общества. Ему все кажется, что его обижают и словами, и взглядами, и жестами, что против него всюду составляются интриги, ведутся подкопы. Это тем смешнее, что он ни состоянием, ни чином, ни местом, ни умом, ни способностями решительно не может ни в ком возбудить к себе зависти. Он не умен и не глуп, не богат и не беден, очень добр и до слабости мягок характером; и жить ему на свете было бы совсем недурно; но болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть черный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования. Если внимательнее осмотреться кругом себя, сколько увидишь господ Голядкиных, и бедных и богатых, и глупых и умных! Г. Голядкин в восторге от одной своей добродетели, которая состоит в том, что он ходит не в маске, не интриган, действует открыто и идет прямою дорогою. Еще в начале романа, из разговора с доктором Крестьяном Ивановичем, не мудрено догадаться, что г. Голядкин расстроен в уме. Итак, герой романа – сумасшедший! Мысль смелая и выполненная автором с удивительным мастерством! Считаем излишним следить за ее развитием, указывать на отдельные места и удивляться целому созданию. Для всякого, кому доступны тайны искусства, с первого взгляда видно, что в «Двойнике» еще больше творческого таланта и глубины мысли, нежели в "Бедных людях»".
     Вообще, «Двойник» носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства. Те и другие так тесно связаны между собою, что если б автор теперь вздумал совершенно переделать свой «Двойник», чтоб оставить в нем одни красоты, исключив все недостатки, – мы уверены, он испортил бы его. Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это, с одной стороны, показывает избыток юмора в его таланте, бесконечно могущественную способность объективного созерцания явлений жизни, способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа; но с другой стороны, это же самое сделало неясными многие обстоятельства в романе, как то: каждый читатель совершенно вправе не понять и не догадаться, что письма Вахрамеева и г. Голядкина младшего г. Голядкин старший сочиняет сам к себе, в своем расстроенном воображении, – даже, что наружное сходство с ним младшего Голядкина совсем не так велико и поразительно, как показалось оно ему, в его расстроенном воображении, и вообще о самом помешательстве Голядкина не всякий читатель догадается скоро. Все это недостатки, хотя и тесно связанные с достоинствами и красотами целого произведения. Существенный недостаток в этом романе только один: почти все лица в нем, как ни мастерски, впрочем, очерчены их характеры, говорят почти одинаковым языком. Больше указать не на что. Мы только слегка коснулись обоих произведений г. Достоевского, особенно последнего; говорить о них подробно, значило бы зайти гораздо далее, нежели сколько позволяют пределы журнальной статьи. Такого неисчерпаемого богатства фантазии не часто случается встретить и в талантах огромного размера, – и это богатство, видимо, мучит и тяготит автора «Бедных людей» и «Двойника». Отсюда и их мнимая растянутость, на которую так жалуются люди, очень любящие читать, но, впрочем, отнюдь не находящие, чтоб «Парижские тайны», «Вечный жид» или «Граф Монте-Кристо» были растянуты. И с одной стороны, чтецы такого рода правы: не всякому дано знать тайны искусства, так же как не всякому дано глубоко чувствовать и мыслить. Поэтому чтецы имеют полное право не знать ни причины, ни истинного значения того, что называют они «растянутостью»; они знают только, что чтение «Бедных людей» несколько утомляет их, тогда как этот роман им нравится, а «Двойник» не многим из них удается осилить до конца. Это факт: пусть молодой автор поймет и примет его к сведению. Да спасет его бог вдохновения от гордой мысли презирать мнение даже профанов искусства, когда они все говорят одно и то же, – так же как да спасет он его и от унизительного намерения подделываться под вкус толпы и льстить ему: обе эти крайности – сцилла и харибда таланта. Знатоки искусства, даже и несколько утомляясь чтением «Двойника», все-таки не оторвутся от этого романа, не дочитав его до последней строки; но, во-первых, и они, дорожа и любуясь каждым словом, каждым отдельным местом романа, все-таки чувствуют утомление; во-вторых, истинно большой талант так же должен писать не для одних знатоков, как и не для одной толпы, но для всех. Что же касается до толков большинства, что «Двойник» – плохая повесть, что слухи о необыкновенном таланте его автора преувеличены и т. д. – об этом г. Достоевскому нечего заботиться: его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогеи своей славы. И теперь, когда явится его новая повесть, – за нее с бессознательным любопытством и жадностью поспешат схватиться те самые люди, которые так мудро и окончательно решили по «Двойнику», что у него или вовсе нет таланта, или есть, да так себе, небольшой…» (ОЗ, 1846, № 3).
   
     Белинский еще раз обращается к произведениям Достоевского  в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», и здесь его хвалебные суждения сопровождаются существенными ограничениями:
    «Почти все единогласно нашли в «Бедных людях» г. Достоевского способность утомлять читателя, даже восхищая его, и приписали это свойство, одни – растянутости, другие – неумеренной плодовитости. Действительно, нельзя не согласиться, что если бы «Бедные люди» явились хотя десятою долею в меньшем объеме, и автор имел бы предусмотрительность поочистить их от излишних повторений одних и тех же фраз и слов, – это произведение явилось бы безукоризненно художественным. Во второй книжке «Отечественных Записок» г. Достоевский вышел на суд заинтересованной им публики со вторым своим романом. Хотя первый дебют молодого писателя уже достаточно угладил ему дорогу к успеху, однако, должно сознаться, что «Двойник» не имел никакого успеха в публике. Если еще нельзя на этом основании осудить второе произведение г. Достоевского, как неудачное и, еще менее, как не имеющее никаких достоинств, – то нельзя также и признать суда публики неосновательным. <...>  Все, что в «Бедных людях» было извинительными для первого опыта недостатками, в «Двойнике» явилось чудовищными недостатками, и это все заключается в одном: в неуменье богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи… Мы убеждены, что если бы г. Достоевский укоротил своего «Двойника», по крайней мере, целой третью, повесть его могла бы иметь успех. Но в ней есть еще и другой существенный недостаток: это ее фантастический колорит. Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов. По всем этим причинам «Двойник» оценили только немногие дилетанты искусства, для которых литературные произведения составляют предмет не одного наслаждения, но и изучения; публика же состоит не из дилетантов, а из обыкновенных читателей, которые читают только то, что им непосредственно нравится, не рассуждая, почему им это нравится, и тотчас закрывают книгу, как скоро она начинает их утомлять, тоже не давая себе отчета, почему она им не по вкусу»  (В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах   Под общей редакцией Ф. М. Головенченко   ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948   Том III).

     Из всех критических суждений  о нем классической стала статья Майкова «Нечто о русской литературе в 1846 году»: «...Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский по преимуществу психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга; для другого самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума <...>. Собрание сочинений Гоголя можно решительно назвать художественной статистикой России. У г. Достоевского также встречаются поразительно художественные изображения общества; но они составляют у него фон картины и обозначаются большею частию такими тонкими штрихами, что совершенно поглощаются огромностью психологического интереса <...>. "Двойник" развертывает перед вами анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе <...>. В "Двойнике" манера г. Достоевского и любовь его к психологическому анализу выразились во всей полноте и оригинальности. В этом произведении он так глубоко проник в человеческую душу, так бестрепетно и страстно вгляделся в сокровенную машинацию человеческих чувств, мыслей и дел  <...>. "Двойник" развертывает перед вами анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе. Вспомните этого бедного, болезненно самолюбивого Голядкина, вечно боящегося за себя, вечно мучимого стремлением не уронить себя ни в каком случае и ни перед каким лицом и вместе с тем постоянно уничтожающегося даже перед личностью своего шельмеца Петрушки».
     В основном же, новая повесть вызвала довольно негативную реакцию у критиков, а некоторые из них и вовсе разочаровались в таланте молодого писателя.
     «...Мы не понимаем, как автор "Бедных людей", повести все-таки замечательной, мог написать "Двойника", напечатанного во 2-м номере "Отечественных записок". Это грех против художественной совести, без которой не может быть истинного дарования. <...> ...Но чтение всей повести, если вы захотите непременно до конца дочитать ее, произведет на вас действие самого неприятного и скучного кошмара после жирного ужина. Но нельзя сказать, чтоб и в этой повести не было мысли....<...> ...Голядкина, чиновника очень порядочного, имевшего виды супружеские в одном доме, вытолкали по шеям из этого дома. Он на том помешался и видит двойника своего везде. Опять повторим: мысль обнаруживает талант наблюдательный. Но беда таланту, если он свою художественную совесть привяжет к срочным листам журнала, и типографские станки будут из него вытягивать повести. Тогда рождаться могут одни кошмары, а не поэтические создания. Г. Достоевский поймет нас, если дарование его истинно...» (С. П. Шевырев).
    
     «Вот явился молодой человек, г. Достоевский, написавший две весьма слабые повести: «Бедные люди» и «Двойник», которые во всякое другое время прошли бы незаметно в нашей литературе, повести, какие появляются сотнями в Германии и Франции, не находя читателей, — и партия ухватилась за г. Достоевского и давай превозносить его выше леса стоячего, ниже облака ходячего! Смешно, но более жалко. <...> Две повести г. Достоевского не могут даже быть сравниваемы ни с одним рассказом графа Соллогуба, ни с одною повестью И. И. Панаева, князя Одоевского, г. Павлова, словом, ни с одним произведением новых и прежних повествователей; о повестях г. Достоевского не станем говорить! Заметьте, что, кроме «Отечественных записок», все журналы одного мнения об этих несчастных повестях г. Достоевского» ( Ф. В. Булгарин ).
    
     «"Двойник" — сочинение патологическое, терапевтическое, но нисколько не литературное... <...> ...эту тяжелую, мрачную и страшно утомляющую этюду явлений не жизненных, а чисто миражных... <...> ... Во многих частностях обоих романов г. Достоевского («Бедных людей» и «Двойника») видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы; но со всем тем в таланте г. Достоевского так много самостоятельности, что это теперь очевидное влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими недостатками... <...> ...Только нравственно слепые и глухие не могут не видеть и не слышать в «Двойнике» глубоко патетического, глубоко трагического колорита и тона; но, во-первых, этот колорит и тон в «Двойнике» спрятались, так сказать, за юмор, замаскировались им, как в «Записках сумасшедшего» Гоголя... Вообще, талант г. Достоевского, при всей его огромности, еще так молод, что не может высказаться и выказаться определенно. Это естественно: от писателя, который весь высказывается первым своим произведением, многого ожидать нельзя» (Ап. А. Григорьев).
    
     «Нельзя представить себе ничего бесцветнее, однообразнее, скучнее длинного, бесконечно растянутого, смертельно утомительного рассказа о незанимательных приключениях господина Голядкина, который с самого начала и до конца повести является помешанным <...> . Нет конца многословию, тяжелому, досадному, надоедающему, повторениям, перифразам одной и той же мысли тех же слов <... >.  Очень сожалеем о молодом человеке, так ложно понимающем искусство...» (Л. В. Брант).
   
     Следует заметить, что Федор Михайлович, в какой-то мере и сам поддался на эти мнения, упал духом, тоже стал считать, что повесть ему не удалась и как человек мнительный впал в уныние. Как и второй Голядкин, он быстро переходит от восторга к отчаянию, чувствует себя обиженным и преследуемым. «Вот что гадко и мучительно, — пишет он брату,  — свои, наши, Белинский и все недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика. Именно все, все, с общего говору, т. е. наши и вся публика, нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности <… >. Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние. У меня есть ужасный порок — неограниченное самолюбие и честолюбие. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то и, создало мне на время ад, и я заболел от горя».
    
     Гораздо позже  Достоевский подытожит: «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно. Я сильно исправил ее потом, лет пятнадцать спустя, для тогдашнего "Общего собрания" моих сочинений, но и тогда опять убедился, что эта вещь совсем неудавшаяся, и если б я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму; но в 46-м году этой формы я не нашел и повести не осилил» (Дневник писателя» за ноябрь 1877 г.).
    И все же, Федор Михайлович до конца особенно любил свою непризнанную повесть  «Двойник».